Лицо несчастья

III

Потягивая аперитив, Артуро тщетно пытался отыскать в своем бумажнике фотографию какой-то женщины.

– Нету, – резюмировал он. – Я потерял ее, не женщину конечно, фотографию. Мне хотелось показать тебе: в ее лице есть что-то оригинальное, но не все это замечают. Ведь раньше, пока ты не впал в это сумасшествие, ты разбирался в подобных вещах.

А я тем временем погружался в воспоминания детства, которые – я это понимал – будут становиться с каждым новым днем, неделей, месяцем все более яркими и отчетливыми… Я понимал также, что коварно, может быть, сознательно искажаю прошлое. В большинстве случаев у меня другого выбора не было. Мне просто необходимо было – в мимолетном озарении или полубреду – видеть, как мы с Хулианом, одетые в смешные детские костюмчики, играем в мокром после дождя саду или деремся в спальне… Хулиан был старше меня, но слабее. Он был покладистым и добрым, всегда брал мою вину на себя: трогательно лгал, объясняя, откуда на его лице синяки, оставшиеся от моих ударов, нес наказание за разбитую мной чашку, за позднее возвращение домой. Странно, что воспоминания не нахлынули на меня раньше, в первые недели осеннего отпуска, на пляже; наверно сам того не сознавая, я сдерживал этот поток барьером газетных сообщений, восстанавливая в памяти те две последние ночи. В одну из них Хулиан был жив, в следующую – мертв. Последняя уже не имела никакого смысла, и все ее объяснения были безнадежно запутаны.

Помню ночь бдения у тела покойного; челюсть его уже начала отвисать, повязка на голове постепенно теряла белизну и еще задолго до рассвета совсем пожелтела. Я был очень занят, обнося собравшихся напитками и принимая монотонные, одинаковые соболезнования. Старше меня на пять лет, Хулиан уже переступил порог сорока. И никогда ничего серьезного не требовал от жизни; хотя нет, пожалуй, одного он все же хотел – чтобы его оставили в покое. Таким я его помню с детства: он всегда держался так, будто просил разрешения. Во время своего пребывания на земле – ничем не примечательного, но довольно долгого и продолжающегося во мне – Хулиан не сумел никак проявить себя. Все эти робкие сплетники и любители виски и кофе, выражая свое сочувствие, сходились во мнении, что Хулиан напрасно покончил самоубийством. С хорошим-то адвокатом можно было отделаться… ну в крайнем случае двумя годами тюрьмы… Словом, его конец в сравнении с проступком казался всем настолько нелепым, почти гротескным, что начинали подумывать: а не убийство ли это? Я, то и дело кивая, произносил слова благодарности, сновал по коридору на кухню и обратно, с напитками или пустыми бокалами. И все пытался представить себе, что по этому поводу думает та дешевая потаскушка, приходившая к Хулиану по пятницам или понедельникам – когда бывало поменьше клиентов. Меня интересовала скрытая, никогда, даже намеком не проясненная сущность их отношений. Я задавался вопросом, как же она обо всем этом судит, и, размышляя, наделял ее умом, которым она наверняка не обладала. Что могла она – смирившаяся с обстоятельствами, превратившими ее в продажную женщину, – что могла она думать о Хулиане, который стал вором на какое-то время, но в отличие от нее не вынес того, чтобы эти глупцы, окружающие нас и правящие миром, узнали о его бесчестье. Эта женщина вообще не появилась той ночью; по крайней мере я не смог различить ни лица, ни настойчивого взгляда, ни смущения, ни запаха духов, которые могли бы подсказать, что это именно она.

Не слезая с табурета, Артуро протянул руку и взял билет на сегодняшний автобус, отправляющийся в девять сорок пять вечера.

– Еще полно времени. Никак не могу отыскать фотографию. Сегодня, я вижу, совершенно бесполезно с тобой разговаривать. Эй, еще по одной!

Я уже говорил, что та, последняя ночь, ночь у гроба, для меня уже не имела никакого смысла. А предыдущая – совсем короткая – давила всей тяжестью… Хулиан мог бы подождать меня в вестибюле управления, но он уже тогда догадывался, что за ним следят, и предпочел бродить под дождем, пока не увидел в моих окнах свет. Он насквозь промок – Хулиан принадлежал к тому типу мужчин, которые просто рождены ходить с зонтом, а в тот раз он его как нарочно забыл – и, подшучивая над собой, извинившись, несколько раз чихнул, потом, наслаждаясь уютом моего дома, устроился перед электрокамином. Всему Монтевидео теперь известна история махинаций в кооперативном объединении, и уж по крайней мере половина из тех, кто читал газеты, невольно хотела, чтобы с тем кассиром было покончено навсегда.

Нет, Хулиан не для того полтора часа ждал под дождем, чтобы меня увидеть, все объяснить и как-то подготовить к мысли о самоубийстве. Мы выпили, Хулиан взял предложенный бокал просто, не противясь.

– Теперь уж все… – пробормотал он, усмехнувшись, чуть приподняв плечо.

Конечно, он пришел, чтобы на свой лад сказать мне «прости». Как и следовало ожидать, мы начали вспоминать родителей, дом, в котором прошло наше детство и которого теперь уже нет. Хулиан вытер свои длинные усы и как-то озабоченно заметил:

– Знаешь, любопытно… Я всегда был убежден, что вот тебе, как говорится, дано, а мне нет. С детства. И дело тут не в складе ума или характера, а совсем в другом. Просто есть люди, которые инстинктивно приспосабливаются к этому миру. Вот ты – такой, а я – нет. Мне всегда недоставало уверенности. – Хулиан поглаживал небритые щеки. – И причина здесь не в том, что мне пришлось наконец сполна заплатить за свои недостатки и пороки. Просто мне всегда не везло, по крайней мере я не ощущал иного.

Хулиан на минуту замолчал и допил бокал. Подняв голову – лицо это теперь смотрит на меня каждый день, вот уже в течение месяца, с первой полосы газеты, – он улыбнулся, обнажив здоровые, но с желтоватым табачным налетом зубы.

– А знаешь, – заметил он, вставая, – твоя идея, в сущности, прекрасна. Просто ты должен был предложить ее кому-нибудь другому. Поражение – не твоя вина.

– Иногда что-то удается, иногда нет, – помню, сказал я. – Не уходи, видишь, какой ливень. Можешь вообще остаться у меня на какое-то время или навсегда, как захочешь.

Хулиан откинулся на спинку кресла и усмехнулся, не поднимая взгляда.

– Ливень… Навсегда… Как захочешь… – Он подошел и коснулся моей руки. – Извини. Но могут быть неприятности, без неприятностей никогда не обходится…

И Хулиан ушел. Он появился, чтобы оставить мне это воспоминание – мягкие аккуратные усы, весь его добродушный облик, все, что ушло в небытие, но так быстро, мгновенно воскресает в биении моей крови.

Артуро говорил что-то о мошенничестве со ставками на скачках. Взглянув на часы, он попросил бармена налить ему еще один бокал, последний.

– Только побольше джина, пожалуйста, – сказал он.

В этот момент, абсолютно не слушая Артуро, я вдруг с удивлением почувствовал, что в моем сознании образ умершего брата соединился с образом той девушки на велосипеде. Я не хотел больше думать ни о детстве, ни о пассивной доброте Хулиана; перед моими глазами застыла лишь его жалкая улыбка, его виноватые жесты в час нашей последней встречи. Если бы можно было определить то, что произошло между нами, то, чему я позволил произойти, когда Хулиан, вымокший до нитки, пришел, чтобы по-своему, на свой лад попрощаться со мной!

Я ничего не знал о той девушке с велосипедом. И совершенно внезапно, пока Артуро рассуждал об Эвер Пердомо, о недостаточном использовании правительством возможностей туризма и прочем, я вдруг ощутил, как к горлу подступила волна забытого, неоправданного и почти всегда иллюзорного чувства – благоговения. Я отчетливо понял, что люблю эту девушку и хочу защитить ее. Хотя и не знал от кого и зачем. И все же я страстно желал оградить ее от любой опасности, даже от нее самой. Я почувствовал в ней тогда какую-то неуверенность и в то же время вызов; я видел ее обращенное к солнцу лицо – гордое, замкнутое лицо несчастья. Подобные переживания могут длиться достаточно долго, за них всегда приходится платить – иногда очень скоро и слишком дорого. Мой брат уже заплатил за чрезмерное свое простодушие. Что касается этой девушки, которую я, быть может, никогда больше не увижу, тут придется платить иные долги. Но оба они, совсем непохожими путями, двигались в одном направлении – к смерти, к познанию конечного опыта. Хулиан – по ту сторону бытия, она же, девушка с велосипедом, стремилась к этому всем существом и как можно быстрее.

– Однако, – проговорил меж тем Артуро, – сколько человеку ни доказывай, что все результаты в скачках предопределены, он все пытается играть по-своему. Смотри-ка, мне в дорогу, а тут вроде и дождь собирается.

– Да, действительно, – ответил я машинально, и мы прошли в зал ресторана.

Ее я увидел сразу.

Она сидела у окна, вдыхая грозовой воздух наступающей ночи; ветер чуть шевелил ее густые темные волосы, падавшие на глаза, я различил даже тогда – в невыносимо ярком свете люстр – мелкие веснушки на носу и на щеках; рассеянный взгляд детских прозрачно-светлых глаз скользил то по черноте ночного неба, то по губам сидевших за столом; тонкие, но сильные руки были обнажены, поэтому ее желтое платье могло сойти за вечернее; она положила ладони на плечи, как бы защищая их.

Рядом с ней пожилой мужчина беседовал с молодой женщиной, сидевшей напротив. Видна была ее белая пухлая спина; дикая роза, приколотая сбоку, над ухом, украшала ее прическу. Когда она двигалась, маленький белый круг цветка то накладывался на спокойный профиль девушки, то снова открывал его. Смеясь, женщина запрокидывала голову, оголенная спина ее поблескивала; а профиль девушки одиноко вырисовывался на фоне ночного неба.

Глядя на нее и отвечая что-то Артуро, я старался разгадать, откуда в ней это ощущение тайны, чего-то необычного. Мне захотелось навсегда остаться рядом с девушкой, охранять ее. Не допив кофе, она закурила: взгляд ее коснулся теперь медленно произносивших что-то губ пожилого мужчины. Вдруг она посмотрела на меня, как тогда, на тропинке, взгляд ее – спокойный и открытый – выдавал привычку встречать или предполагать безразличие. С необъяснимым отчаянием я выдержал этот взгляд, потом отвел глаза от линии ее головы, прекрасной, благородной, как бы убегая от неподвластной разгадке тайны, чтобы раствориться в ночной стихии, впитать всю силу небес и излить ее, принеся в дар лицу этой девушки, взиравшей на меня так спокойно и невозмутимо. Лицу ее, нежному, бледному, веснушчатому, которое помимо ее воли и желания струилось юной чистотой перед моим лицом – усталым лицом пожилого мужчины.

Артуро улыбнулся, закуривая сигарету.

– И ты, Брут? – спросил он.

– Что?

– Девочка с велосипедом, девочка у окна… Эх, если бы я не уезжал сейчас…

– Не понимаю тебя.

– Да вон та, в желтом платье. Ты что, никогда раньше ее не видел?

– Только раз. Сегодня днем, когда стоял на террасе, незадолго до твоего возвращения с пляжа.

– Любовь с первого взгляда, – закивал Артуро. – Непорочная юность и шрамы жизненного опыта… Прекрасная история. Но уверяю тебя, милый, кое-кто расскажет ее, наверное, лучше меня. Минутку…

Подошел официант, чтобы убрать посуду и вазу для фруктов.

– Кофе? – спросил официант. Он был маленького роста, с темным, подвижным, как у обезьянки, лицом.

– Конечно, – улыбнулся Артуро. – Так называемый кофе. Девушку в желтом, что сидит у окна, тоже ведь называют сеньоритой. Видишь ли, она заинтересовала моего друга, он хочет узнать что-нибудь о ее вечерних прогулках.

Я расстегнул куртку и поискал глазами девичий взгляд. Но она отвернулась, черная полоса рукава ее пожилого соседа разрезала по диагонали желтое платье, а женщина с цветком в прическе, наклонив голову, закрыла от меня веснушчатое лицо девушки. Видна была лишь полоса каштановых волос с металлическим отблеском от падающего света. Память моя хранила магию ее улыбки и взгляда; в чем заключалась эта магия – я не могу объяснить, но иного слова не подберешь, вот и все.

– Дело в том, – продолжал Артуро, обращаясь к официанту, – что вот этот сеньор, мой друг, увлекается велосипедным спортом. Скажи-ка, что происходит ночью, когда папуля с мамулей, если это именно они, спят?

Официант, улыбаясь, покачивался с пустой вазой для фруктов на уровне плеча.

– Да ничего, – наконец произнес он. – Известно что. Около полуночи сеньорита садится на велосипед: иногда она направляется к лесу, иногда – к дюнам. – Ему удалось все же принять серьезный вид, и он беззлобно добавил: – Ну что я вам могу сказать; лично я ничего не знаю, хотя поговаривают всякое. Сам-то я не видел. Рассказывают, что возвращается она после прогулок растрепанная и без помады на губах. Однажды вечером я дежурил, встретил ее, и почему-то она дала мне десять песо. Англичане из гостиницы «Атлантик» много чего говорят. Но лично я ничего такого не видел.

Артуро захихикал, похлопывая парня по ноге.

– Ну вот, пожалуйста… – произнес он, будто одержал победу.

– Простите, – обратился я к официанту. – А сколько ей приблизительно лет?

– Кому, этой сеньорите?

– Днем, когда я ее увидел, она мне показалась почти ребенком, сейчас она выглядит старше.

– Это я вам могу сказать точно, сеньор, – ответил официант. – В регистрационном журнале записано: на днях ей исполнилось пятнадцать. Так что, два кофе? – И он вежливо поклонился перед тем, как уйти.

Я попытался улыбнуться, встретив игривый взгляд Артуро; моя рука, державшая трубку на краю стола, дрожала.

– Ну, во всяком случае, – заметил он, – выйдет что-нибудь или нет, но это более увлекательная перспектива, чем жить взаперти с усатым призраком.

Вставая из-за стола, девушка мельком снова взглянула на меня – теперь сверху вниз, – рука ее теребила салфетку, вечерний ветерок шевелил жесткие волосы челки, и я уже не мог заставить себя верить тому, что рассказал нам официант и что Артуро считал правдой.

На галерее, уже с чемоданом и пальто в руках, Артуро похлопал меня по плечу:

– Через неделю увидимся. Клянусь всеми святыми, ты, кажется, начинаешь вкушать плод мудрости. Ну, приятных тебе прогулок на велосипеде…

Он спрыгнул в сад и направился к машинам, стоявшим напротив террасы. Когда Артуро миновал светлые полосы, я закурил трубку, облокотился о перила и полной грудью вдохнул вечерний воздух. Гроза, казалось, прошла стороной. Вернувшись в спальню, я лег на кровать, прислушиваясь к негромким звукам музыки, доносившимся из зала ресторана, где, наверное, уже начались танцы. Ощущая в руке тепло трубки, я постепенно погружался в тяжелый сон – в том липком и душном мире я был обречен, задыхаясь, ловя открытым ртом воздух, с трудом продвигаться вперед помимо своей воли, вперед – к далекому выходу, где притаился яркий, недостижимый, безразличный ко всему свет наступающего утра.

Проснувшись весь в поту, я встал и пересел в кресло. Ни Хулиан, ни воспоминания детства меня больше не преследовали. Забытый сон остался в постели; я вдыхал врывавшийся в окно грозовой воздух, в котором чудился тяжелый, будоражащий аромат женщины. Почти не двигаясь, я вытащил из-под себя газету и взглянул на заголовок, на выцветшую фотографию Хулиана. Уронив газету, надел плащ и, выключив в комнате свет, спрыгнул с балюстрады на мягкую, податливую землю, в сад. Сильные порывы ветра, подобно змеям, обвили меня. Пройдя по газону, я направился к тому песчаному островку, где днем сидела девушка: серые чулки, все в сосновых иголках, руки, похлопывающие по голым ногам, худенькие ягодицы, прижатые к земле… Слева от меня был лес, справа дюны, вокруг мрак, ветер, бьющий теперь прямо в лицо. Послышались шаги, и тут же передо мной возникла улыбка того официанта – подвижное лицо обезьянки рядом с моим плечом.

– Не повезло, – сказал парень. – Вы опоздали.

Я едва не ударил его, но до боли сжал кулаки в карманах плаща и застыл в неподвижности, жадно вдыхая шум моря, полузакрыв глаза, преисполненный решимостью и жалостью к самому себе.

– Минут десять, как она вышла, – продолжала меж тем эта обезьяна. Не глядя на него, я почувствовал, что он перестал улыбаться и повернул голову куда-то влево. – Теперь остается только ждать ее возвращения. Если напугать ее как следует…

Я не торопясь расстегнул плащ, достал из кармана брюк деньги и, не оборачиваясь, протянул их этому типу. Подождал, пока не затихнет у отеля звук его шагов. Потом, наклонив голову, посмотрел на свои ноги, впечатавшиеся в податливую землю на том самом месте, где сидела она, и живо представил себе фигуру девушки, ее движения сегодня днем, который стал уже таким далеким; я был защищен от своего прошлого и от себя самого теперь уже вечной верой в бесплодность надежды и вдыхал жаркий воздух, приносивший забвение.