Лицом к лицу

1

Контр-адмирал Николаев сказал нам, офицерам разведки:

— Большому кораблю — большое плавание, бывалым разведчикам — дальние походы.

И после небольшой паузы:

— Не так, чтоб очень дальние, но берег норвежского полуострова Варангер надо прощупать.

Дубровский получил назначение в другую часть, и я в новой должности замполита отряда знакомлюсь с молодыми разведчиками, недавно прибывшими в отряд.

Первым, помню, явился к нам электрик с базы, стройный сероглазый старшина второй статьи Павел Колосов. Павлу двадцать один год. Десятиклассное образование он получил в Ленинграде. Там, в трудные дни блокады, умер его отец. Под Ленинградом, на фронте, погибли брат и другие близкие родственники Павла, а больную мать соседи эвакуировали в Сибирь.

Я смотрю на молодого моряка и думаю о том, что, оставаясь электриком в базе, он сохранил бы больше шансов встретиться с матерью. Приходит на ум и другая мысль: была семья Колосовых, большая рабочая, ленинградская семья. И вот, на третьем году войны, у вдовы и у матери остался из сыновей только этот светлоглазый, статный парень, который добровольно решил избрать трудную, полную опасностей и лишений дорогу разведчика. Может быть, его увлекли романтические рассказы о наших походах? Может быть, он видит одну лишь героическую сторону жизни разведчика? О ней преимущественно пишут в «Краснофлотце» и в других фронтовых газетах…

— Вы что-нибудь слышали, Колосов, о боях на Могильном?

Сказал и пожалел. Зачем задавать новичку такой вопрос? А Павел Колосов, вероятно, догадываясь, о чем я думаю, заговорил быстро, очень убежденно:

— Еще до вашего похода на Могильный я подал контр-адмиралу несколько рапортов с просьбой направить меня в разведку. И после Могильного писал… Я имею второй спортивный разряд… У меня погибли отец, брат, и… и я очень хочу быть в разведке. Вот увидите — я буду хорошим разведчиком!

— Это не довод…

Ищу слов, чтобы убедить Колосова серьезно подумать над своим решением, и не нахожу их.

— Новичков мы направляем в отделение старшины Манина. Запомните, Колосов, у Манина образование семилетнее, и то с натяжкой. Зато по части разведки он большой мастер. Строг, требователен, и если в чем провинитесь — отчислим из отряда. А уволенный из отряда может позавидовать тому, кто просто списан на берег. У нас человек весь на виду. И уж если мы (я резко подчеркиваю слово «мы») кого-либо отчислили — значит человек этот растяпа, лгун, трус!

Удивительное дело: чем строже я говорю, тем больше светлеет лицо и радостней блестят глаза молодого моряка, понявшего, что судьба его решена — он зачислен в отряд морских разведчиков.

В канцелярию заходит дружок Колосова Михаил Калаганский. Павел медлит уходить, смотрит на меня с таинственной улыбкой, какая бывает у человека, который хочет что-то сказать и не решается. А устремленный на меня взгляд Павла красноречивее всяких слов говорит: «Это и есть Калаганский, тот самый Миша Калаганский!»

Милый Паша, напрасно ты волнуешься! Знаем твоего друга — он вполне подходящий для нас товарищ. И не потому, как ты это, Паша, считаешь, что в Доме офицеров, на борцовском ковре, Калаганский устоял против нашего отрядного силача Ивана Лысенко. Не потому, что Калаганский, еще будучи в институте, с первого курса которого ушел добровольно на фронт, считался там чемпионом по борьбе. Комсомольца Калаганского рекомендовало командование базы. В его характеристике записано, что он отлично знает все виды оружия и — это особенно для нас важно — радиодело. Нам нужен такой разведчик-радист, как Калаганский.

Павел, наконец, уходит. Я остаюсь теперь с широкоплечим, слегка сутулым, невысоким старшим матросом. Лобастое лицо с хищным орлиным носом обрамляют гладкие черные волосы. На вопросы отвечает коротко, четко, исчерпывающе ясно. Говорят, что Калаганский хорошо поет и играет на баяне. Внешне он кажется хмурым, замкнутым. Пройдет немного времени, и в дружной семье моряков-разведчиков скажутся достоинства и недостатки новичка. А пока пошлем его на выучку к опытному радисту-разведчику старшине первой статьи Дмитрию Кажаеву.

Из подразделения ПВО в отряд пришел Андрей Пшеничных. Я знал Пшеничных как опытного лыжника, но никак не предполагал, что он попросится в разведку. Андрей демобилизовался в запас задолго до войны, обосновался в Мурманске, женился, имел четырех детей. Когда и находился на лыжной базе отряда, Пшеничных часто наведывался туда, помогал мне тренировать разведчиков. Семья Пшеничных эвакуировалась к родным, в Воронежскую область, и уже там оказалась на территории, оккупированной врагами. В газетах писали о зверствах фашистов, и Андрей с горестью думал о судьбе своей семьи.

— Вот я, наконец, попал в разведку! — сказал он, пристально глядя на меня своими черными, чуть раскосыми глазами. — Теперь повоюем!

Потом в отряд прибыли два комендора из одной береговой батареи, два Виктора, Соболев и Карпов, а с ними — молодой, очень красивый матрос Володя Фатькин. Все спортсмены, у всех среднее образование и горячее стремление служить в нашем отряде.

Мы придавали большое значение физической подготовке будущих разведчиков. Среди нас были чемпион флота по лыжам Тихонов, чемпион по борьбе Лысенко, чемпион по плаванию Максимов, наш Макс, как называли его разведчики.

Один из прибывших в отряд новичков рассказывал:

— Пришел к вам и растерялся: тут ли базируются морские разведчики? Думал, что в какую-то спортивную школу попал.

В часы физподготовки наше помещение действительно напоминало спортивную школу. В одном месте колдуют с лыжной мазью, в другом — демонстрируют бой невооруженного с вооруженным, в третьем — занимаются самбо или боксом. Разведчики любили следить, как на импровизированный ринг выходят Семен Агафонов и Павел Барышев. Роста они почти одинакового, а вес разный. Худенький, ловкий и быстрый Барышев раньше учился в Ленинградском техникуме физкультуры, был одно время чемпионом среди юношей в весе мухи. И вот, натягивая перчатки, ему навстречу идет медлительный в движениях, но упорный в бою и совсем не чувствительный к ударам противника бывший кок Семен Агафонов.

Семен дразнит Павла:

— Эй, мухач, берегись! Я из тебя сейчас муху сделаю…

Барышев злится, а виду не подает. Обрушивает на Агафонова целую серию стремительных ударов, а сам нырками ускользает от его лобовых атак и радуется, когда вокруг кричат:

— Силен, Пашка! Лупи медведя онежского! Кусай, муха!

Все «болеют» за Барышева, опасаясь, как бы тот не прозевал и не попал под тяжелый, как свинчатка, кулак Семена Агафонова.

Особенно шумно и весело было вокруг качающейся доски, которую мы прозвали «трапом морского разведчика». Новичок в полном боевом снаряжении должен по такому ненадежному трапу пробежать с конца в конец. «Держись за воздух! Утонешь!» — кричат отчаянно балансирующему на таком «трапе» новичку. Когда он под общий хохот сваливался, то становился в строй «мокрых». Соревновались отделениями. У кого меньше «мокрых» — тот и победил.

Новичкам мы говорили:

— Морские разведчики ведут тяжелые бои. Полярный холод, штормы, арктические вьюги и метели, крутые скалы — ничто их не остановит! Хочешь быть в отряде — закаляйся, будь сильным и ловким.

Закончена программа по одиночной подготовке и начались занятия групп по тактике, по другим дисциплинам. Нас радуют отличные успехи молодых разведчиков, и я слышал, как Агафонов сказал как-то командиру новичков Манину:

— Не знаю, Саша, как молодые покажут себя в бою, но сейчас мне с ними трудно по теории тягаться. Чертежи и топографию, фотодело и астрономию — все, дотошливые, знают! Со всякими там Медведицами, большими и малыми, запросто обращаются. Профессора! Куда нам, вологодским да онежским! Нет, Саша, я не шутя спрашиваю: как ими командовать?

— А по уставу! — спокойно и уверенно ответил Манин.

Итак, в нашей боевой жизни скоро наступит новый этап — походы на норвежский полуостров.

Ветераны отряда рады. Им изрядно надоело бороздить ближние воды, или, как они говорят, «мотаться в Мотовском заливе». Передавая свой опыт молодым, ветераны понимают, что для решения новых задач и им, бывалым, уже обстрелянным следопытам, старых знаний и навыков недостаточно. Надо учиться!

Да, мы умеем действовать в тылу врага, изучили сильные и слабые стороны противника, в совершенстве владеем своим и трофейным оружием, бесстрашно сходимся с егерями для ближнего боя. Но все это знает и умеет каждый разведчик полярной пехоты, воюющий за шестьдесят восьмой параллелью. А мы — морские разведчики! Нас привлекают морские дали, глубокие фьорды и вражеские базы в этих фьордах, прибрежные коммуникации…

Отряд опять перебазировался. В новой обстановке, на противоположных берегах бухты Н. тренируемся в высадке десанта.

Штаб флота направил в отряд Павла Григорьевича Сутягина, культурного офицера, разведчика, знающего норвежский язык и будущий театр боевых действий. Сутягин требует, чтобы разведчики изучали карту нового театра, язык и обычаи местного населения. Но уже наступила пора темных ночей с штормовой погодой, и мы стараемся использовать это время для выходов в море.

Новичкам трудно. Они гребут так, что слышен плеск весел. Швартоваться не умеют — гремят уключинами, точно находятся где-нибудь на базарной пристани. И ориентируются на чужой местности плохо. Но больше всего меня раздражает шум при высадке. Мечтой настоящего разведчика-десантника всегда была и будет тишина. Идеальная тишина!

Первый рейд, несмотря на «идеальную тишину» при высадке на берег Варангера, все же оказался неудачным. Уже была полночь, когда мы залегли в засаду близ дороги Варде — Вадсе, и долго лежали, так и не встретив ни одной машины, ни одного пешехода. Да и откуда им быть здесь в такой поздний час? Мы посоветовали командиру отряда разведать другие объекты, но он почему-то решил ждать, а потом уже, опасаясь рассвета, приказал вернуться к катерам.

Стыдно было смотреть в глаза катерникам, которые с таким трудом доставили десантников на берег: они ждали нас «с добычей».

На обратном пути море разыгралось, обдавая стоявших на палубе брызгами воды. Порывистый холодный ветер покрыл ледяной коркой одежду. Но десантники, казалось, этого не замечали, до того были огорошены и сконфужены неудачей.

И на базе встретили нас более чем невесело. Начальник отдела разведки штаба флота капитан второго ранга Визгин вызвал к себе командира отряда, меня и Сутягина. Вид у нас был совсем не бравый. Но мы окончательно сникли, когда капитан второго ранга оказал нам «почести». Едва сдерживая досаду, он прочитал знакомые с детства строчки из монолога царя Салтана:

— Ой вы, гости-господа, долго ль ездили? Куда? Ладно ль за морем, иль худо?..

«Гости-господа» молчали.

— Худо! — зло отрубил капитан второго ранга и приказал мне и Сутягину удалиться.

Я не знаю, о чем говорил Визгин с командиром отряда. Вскоре он получил другое назначение, и мы без сожаления расстались с ним. Ветераны отряда хорошо помнили имена офицеров, которые их растили, воспитывали, закаляли. О Добротине, Лебедеве и Инзарцеве мы часто рассказывали молодым. Их дела служили для нас примером.

Меня вызвали в штаб и сказали:

— Повторить! Так приказал адмирал флота Головко. Командовать операцией поручено вам. Задача — та же, срок подготовки — три дня. Обмозгуйте с Сутягиным все детали и доложите.

Я уже собирался уходить, но меня задержал вопрос:

— Неужели, Леонов, наши разведчики разучились брать «языков»?

2

«Как бы сейчас поступили на моем месте Добротин, Лебедев, Инзарцев?»

Их не было рядом, но я мысленно задавал им этот вопрос. Они были лучшими советчиками в эти ответственные для меня часы и минуты, когда разрабатывалась новая, первая моя самостоятельная операция.

«Ошеломи врага внезапностью и дерзостью! Ввергни его в панику! И действуй по-суворовски, по-ушаковски! Делай то, что враг считает невозможным!» — так, вероятно, сказал бы мне майор Добротин, умевший сочетать расчетливость со смелой фантазией.

«Не надо бояться егерей — пусть они нас боятся! — говорил нам Лебедев в первые, самые тяжелые дни войны. — Пусть, подлые, дрожат за свою шкуру в самом глубоком своем тылу».

«Не спеши! — предупреждал меня Инзарцев. — Не блох ловишь — за „языками“ охотишься. Главное — добраться до объекта. Это уже половина успеха».

…Мы с Сутягиным склонились над картой, где сильно изогнутой линией изображен путь катеров в первом неудачном рейде к Варангеру. Зачем катера так огибали? Неужели только из-за этого маяка?

Сутягин рассказывает:

— Да, здесь на острове Лилле Эккере у них маяк. Это рядом с побережьем полуострова. Огибая его, мы потеряли много времени. Маяк небольшой. Но почему, Виктор, он тебя интересует?

— Прямая дорога…

— На войне прямая — еще не самая короткая. Тут своя геометрия, друг мой.

— Слушай, Павел Григорьевич, а если сначала наведаться к маячнику? Ну, допустим…

— Понимаю! — в глазах Сутягина загорелись искорки. — «Язык» на маяке поможет взять других «языков». А что если…

И уж мы спорим, дополняем друг друга. Иногда увлекаемся до того, что расходимся в разные стороны, чтобы остыть, самостоятельно обдумать каждую деталь, а потом снова обсуждаем тот план операции, о котором командующий сказал свое короткое, но столь для нас радостное «добро».

В первую ночь я с шестью разведчиками высадился на побережье острова Лилле Эккере. Захватив маячника, мы доставили его к берегу, где нас ожидал катер. По дороге в базу Сутягин допросил маячника и, развернув карту, сказал:

— Пост квартируется на мысе Лангбунесс. Вот тут, недалеко от мыса, проходит автострада Варде — Вадсе. Маячник говорит, что в одиннадцать ночи движение по дороге прекращается.

Теперь ясно, почему в прошлый раз мы всю ночь пролежали в засаде, так и не дождавшись ни одной машины, ни одного пешехода. Назавтра три группы разведчиков, примерно половина отряда, снова отправляются в поход, чтобы с наступлением темноты уже подойти к берегу полуострова Варангер.

Катером командует Александр Осипович Шабалин, ныне дважды Герой Советского Союза. Он не раз доставлял нас на побережье, занятое противником, и снимал оттуда. Небольшого роста, удивительно хладнокровный и необычайно смелый, он в самые ответственные минуты высадки одним только своим видом действует на нас успокаивающе. Его присутствие на катере бодрит десантников. И сейчас, узнав о моем плане, Шабалин говорит так, как будто речь идет об обычном рейсе:

— Добро! Я этот берег знаю. Скалы. Швартоваться не будем. Прикажи надувать лодки, а я вас буду поджидать у самого берега.

Мы готовимся к высадке, спускаем на воду шлюпки. Волны захлестывают их, и насквозь промокшие гребцы с огромным усилием сохраняют равновесие.

Когда выбрались на сушу, я проверил людей и хотел уже дать направление каждой группе, но прибежал взволнованный Агафонов:

— Машины идут! Сверху видно…

Мы поднялись на сопку и увидели автоколонну. Светлый пунктир медленно приближался. Машины еще были далеко, а дорога — это было мне известно — проходила в двух километрах от нас.

— Вперед! На перехват машин!

Ноги вязнут в глубоком снегу, а надо бежать через сугробы, через сопки. На ходу отдаю приказ, как расположиться в засаде. Предупреждаю всех, что первыми открывают огонь разведчики Баринова.

Машины приближаются, но мы уже залегли вдоль обочины дороги.

Кругом так тихо, что слышен мерный рокот моторов автомашин. Вот промчался один крытый грузовик, другой, третий… А сколько их уже прошло мимо группы Никандрова? Но к группе Баринова головная машина ещё, должно быть, не подошла.

Бабиков шепчет:

— Что Баринов молчит? Может, начнем?

Я отрицательно качаю головой: нет, Макар, не будем спешить! Колонна еще движется, дорога идет в гору. Держи нервы в узде! А Баринов — тот сработает…

Сильный взрыв убедительно подтвердил, что группа Баринова была начеку. Вслед за первым на определенных интервалах дороги грохнули еще взрывы и рассыпался треск автоматов.

Анатолий Баринов

И тут мы стали свидетелями совершенно неожиданной для нас сцены: вся колонна остановилась, все фары погасли, а егеря выпрыгнули из кузовов, из кабин и… стали смотреть вверх. Егеря, оказывается, даже мысли не допускали о возможности нашего появления на этой коммуникации. Они были уверены, что колонну штурмуют наши самолеты.

Без единого выстрела захватили мы двух оторопевших егерей, и я приказал доставить их на катер.

Связной от Баринова доложил, что его группа подорвала первые две машины, взяла пленного. В это время тяжелый бой в хвосте колонны завязала группа Никандрова, и мы устремились к ней на помощь. Егеря залегли под машины и отстреливались, но несколько гранат утихомирили их.

Забрав документы из штабной машины (колонна, как потом выяснилось, принадлежала зенитному полку и направлялась на один из аэродромов), мы отошли к катерам, чтобы исчезнуть с полуострова Варангер еще до того, как противник узнает о случившемся.

Катерники горячо поздравляли нас. Только Александр Осипович был, как всегда, спокоен и, предложив мне сверить часы, сказал:

— Ровно два часа с момента высадки. Никогда так быстро не возвращался с операции. Веселая война!..

Теперь, по дороге в базу, когда опасность осталась позади, повсюду слышался смех, шутки, живой обмен впечатлениями.

Маяк на острове Лилле Эккере все еще сигналил нам. Наконец и он исчез.

3

Это была большая удача отряда, но нам как раз и нужна удача, которая вселила бы уверенность в успех дальних походов.

В зиму 1943/44 года мы совершили несколько походов к северным берегам Норвегии, из которых наиболее примечательными были два — на мыс Кальнесс и в Босс-фьорд.

В декабре 1943 года (к этому времени я уже был утвержден в должности командира отряда) Шабалин доставил нас в район нового объекта — мыса Кальнесс. Катер подошел близко к берегу, и мы увидели, как вода плещется у подошвы обледенелой скалы. Высаживаться здесь трудно, но зато сравнительно безопасно: здесь нет постов.

Я договорился с Шабалиным о сигналах, о предполагаемом месте посадки уже после выполнения задания и прямо с борта катера прыгнул на первую вырубленную ступеньку.

Надо мной, врубаясь в лед, разведчики медленно забирались на гору.

Больше часа штурмовали мы эту скалу, а когда выбрались на вершину, то перед нами зиял провал оврага. Обходить овраг — значило теперь терять драгоценное время. Володя Фатькин обвязал себя веревкой, один конец ее передал Лысенко и прыгнул вниз.

— Тут снегу много. Ныряйте! — услышали мы голос Фатькина.

Овраг был глубиной до шести метров. Падая, мы с головой зарывались в пушистый снег. Потом опять лезли наверх, снова штурмовали крутую сопку, кубарем скатывались по ее ледяному склону. Наконец, увидели дорогу, близ которой стоял домик, охраняемый двумя часовыми.

Недалеко от дома торчали воткнутые в снег шесть пар лыж.

Баринов и Манин тихо сняли немецких часовых, а я выставил секреты и сказал Агафонову:

— Сегодня рождество. Ты, Семей, любишь ходить в гости. А вот рады ли будут в этом норвежском доме таким гостям, как мы? Узнай-ка.

— Это можно…

Агафонов направился к дому, мы — за ним.

Открыв первую, наружную дверь, Семен постучал кулаком в другую, обитую войлоком, которая вела в комнаты. Никто не ответил.

Мы прислушались. За дверью раздавался нестройный хор голосов, кто-то надрывно кричал или пел.

— Ага?! — Агафонов присел от удивления. — Это они нас приглашают… Честное слово, приглашают! Уже сердятся, что мы опаздываем к рождественскому ужину.

— Действуй, Семен!

Агафонов налег плечом на дверь, и она со скрипом подалась.

Окутанные клубами пара, мы ввалились в дом.

В большой, хорошо обставленной комнате было светло, уютно и тепло. За сервированным столом, дирижируя бутылками, горланила пьяная компания егерей. В углу мерцала разноцветными лампочками нарядно украшенная елка. Рядом с ней стоял высокий, худой старик норвежец, должно быть, хозяин дома.

Мы были одеты в белые маскировочные халаты и обсыпаны с головы до ног снегом. Мы совсем не напоминали тех, кого имел в виду хозяин дома, когда крикнул:

— Сурте дьяволе!

Что за черт! Эти слова точно столбняком поразили гостей. Трое уронили бутылки и подняли руки. Трое стали приседать, видимо, намереваясь спрятаться под стол, но наведенные автоматы привели их в чувство.

— Хох! Хох! Давай, егерь, вылезай по одному! — командовал Агафонов. — Тащи, Фатькин, веревку…

Егерей обезоружили, связали им руки одной веревкой, а хозяин дома, который при этом не выказывал никакой робости, пригласил нас к столу.

Но что за магические два слова произнес старик при нашем появлении? Почему возглас хозяина дома заставил егерей еще до нашей команды поднять руки?

«Сурте дьяволе» по-норвежски означает — черные дьяволы. Впервые жители Варангера узнали о моряках — «черных дьяволах» после боя на Могильном. Кто-то из раненых егерей, лечившихся в госпитале на полуострове Варангер, рассказал сиделке о группе советских моряков, которая проникла на мыс Могильный и была там окружена двойным кольцом. Егеря были уверены, что моряков истребят или возьмут в плен. Но они целый день вели бой, а когда пришла ночь — исчезли. Растворились в темноте, не оставив никакого следа.

Спустя некоторое время была разгромлена колонна на дороге Варде — Вадсе, и немцам не удалось установить, кто это сделал. Тут уж норвежцы сами стали распространять слух, что это действует группа русских «сурте дьяволе», исчезнувшая с мыса Могильного.

Егерей эти слухи раздражали и пугали.

Нам нельзя долго задерживаться, но хозяин решил опровергнуть мнение о том, что северные норвежцы — молчаливые, замкнутые люди, и стал нам рассказывать то, что представляет для разведчика некоторый интерес.

Слышали ли мы о легендарном Ларсене? О неуловимом Ларсене, вожаке норвежского отряда народного сопротивления? Не может быть, чтобы по ту сторону фронта не знали о знаменитом Ларсене с полуострова Варангер! Нет, сам хозяин с Ларсеном, конечно, не знаком — не удостоился такой чести. Но любой норвежец вам расскажет, как даже в штормовые ночи Ларсен поднимает парус на своем боте и уходит в море. Он вооружен только автоматом, пистолетом и гранатами. Гитлеровцы не могут поймать его и не знают, где находятся бойцы его отряда. А Ларсен знает все тропинки в горах и все ручейки, которые впадают в фьорды. Гитлеровцы говорят, что он заодно с русскими, и поэтому тоже прозвали его черным дьяволом. Так что пусть русские не обижаются за эти слова. Везде, где есть дом рыбака, — а на побережье Варангера все рыбаки, — найдутся друзья Ларсена, друзья «сурте дьяволе».

— Тогда, может быть, друг Ларсена поможет «сурте дьяволе» выйти к морю, к ближнему причалу?

Старик пристально посмотрел на меня, немного помедлил и громко крикнул по-норвежски. Из соседней комнаты вышел средних лет мужчина, такой же высокий и узколицый, как старик.

— Это мой сын и мой гость. Он прятался в погребе. Он вас проводит.

Мы заметили, с какой ненавистью смотрят пленные на хозяина и особенно на его гостя. Старик с тревогой взглянул на сына, но тот был совершенно спокоен.

— Не волнуйтесь! — сказал я старику. — Если по дороге к морю с нами что-нибудь случится, то эти «языки», — я показал на пленных, — уже никогда не заговорят.

— Я вам верю. Сына высадите у загиба мыса Кальнесс. Там его друг живет.

Мы предложили старику шоколад, консервы, галеты, но он наотрез отказался что-нибудь взять. По дороге к причалу он сказал:

— Когда вернусь домой, то устрою погром. Я ничего не пожалею, даже то, что долгим трудом нажито. Скажу немцам, что ночью в дом нагрянули черные дьяволы и разорили мое хозяйство. Счастливой вам дороги!

…Катер Шабалина курсировал у мыса Кальнесс и сразу заметил наш сигнал. Александр Осипович признался, что и его, наконец, встревожило наше долгое отсутствие. Тем радостней была встреча.

В трюме катера вытрезвлялись шестеро гитлеровских офицеров военно-воздушных сил, которые, оказывается, вечером еще были в Киркенесе, ночью загуляли в Кальнессе, а утро встретят в нашей базе.

Вскоре мы узнали, что доставили штабу очень ценных, настоящих заполярных «языков». Они дали исчерпывающие сведения о дислокации противника и, кстати, сообщили о бое нашей подводной лодки у горловины Босс-фьорда.

Но сведения «языков» нуждаются в проверке, в подтверждении. И мы стали готовиться к новому, еще более ответственному походу.

В северной части полуострова Варангер есть небольшой фьорд Маккаур-сан.

Если бы удалось проникнуть в этот фьорд, высадиться на берег и пойти строго на север, к выступу мыса, то мы оказались бы в тылу вражеской батареи, охраняющей вход в большой залив Босс-фьорд.

Что находится в глубине Босс-фьорда?

Это пока остается тайной. Есть все основания думать, что там базируются торпедные катера неприятеля. Горловина Босс-фьорда напоминает пасть зверя. Глаза зверя — его маяки, орудия на мысе — зубы зверя. Вот почему нас пока привлекал только маленький заливчик Маккаур-сан.

Мы выступили 22 февраля, в ночь на воскресенье. Завтра наша армия, авиация, флот будут праздновать двадцать шестую годовщину славных Вооруженных Сил. Шабалину и мне, катерникам и разведчикам, хочется в канун праздника порадовать Родину боевыми успехами.

Случилось так, что к Маккаур-сан фьорду нам не удалось подойти. Замигали огни постов наблюдений, оттуда запросили сигналы, и Шабалин повел катер курсом норд-ост. Уходим мористее, меняем направление, и вот, разрезая волны, катер идет к далекому незнакомому норвежскому берегу.

Разведчики отдыхают в кубрике. Я и Шабалин на ходовом мостике напряженно всматриваемся в темень полярной ночи. Наконец, смутно забелел ледяной припай у берега, обозначились очертания гранитных скал, покрытых на склонах льдом, и вдруг блеснули два огонька — маяки мысов.

Мы приближались к самой горловине Босс-фьорда.

Шабалин отдал команду приглушить мотор, дать самый малый ход и посмотрел в мою сторону.

Я кивнул. Мы без слов поняли друг друга.

Катер неслышно вошел в залив.

Сразу прекратилась качка и унялся ветер. Кругом тихо, и в этой настороженной тишине два раза просигналили посты СНИС[2].

Мы им не ответили.

Батареи на мысах Босс фьорда остались позади нас.

Знают ли отдыхающие в кубрике разведчики, где мы сейчас находимся? Может быть, по движению катера догадываются, что мы забрались в пасть зверя, и кой-кого тревожит исход этого рейда?

— Все в порядке, — спокойно говорит Шабалин. — Посты СНИС решили, что это их катер вернулся с задания. Прошел, не заметив сигналов. А как же иначе? Разве отважится советский катер заходить в Босс-фьорд, на верную гибель? Так они рассудили, и в этом, Виктор, наше преимущество. Сейчас дела за вами. Тихо сработаете — тихо уйдем. А начнется заваруха со стрельбой — сам понимаешь: пасть сомкнется…

Я жму руку Шабалину и быстро спускаюсь в кубрик.

Мы высадились на пустынный берег.

Иван Лысенко и еще два матроса ушли в разведку, остальные залегли, замаскировались в камнях. Беспокоимся за катерников — им труднее маскироваться.

Прошло немного времени, и Лысенко привел норвежского рыбака из ближнего населенного пункта. Он подтвердил, что поселок Босс-фьорд находится в километре от нас, а крайний дом, подход к которому Лысенко уже успел обследовать, занимают два немецких моряка из экипажа катера. Рыбак видел этих моряков сегодня вечером. Они вернулись с плавания.

Я разбил отряд на две группы — захвата и прикрытия. Со второй остался мой помощник, лейтенант Кокорин.

Первыми ушли к поселку разведчики мичмана Никандрова.

— Только, чтоб без шума! — строго предупреждаю их. — Оружие пускать в ход в самом крайнем случае.

Мичман молча кивнул и, построив группу, увел ее в горы.

Связываемся с Шабалиным. Он одобряет наш план и тихо следует к поселку, прижимая катер почти к самому берегу фьорда.

Без шума все же не обошлось, хотя разведчики в этом нисколько не были повинны. Группа Никандрова выволокла из дома связанных по рукам «языков». Они барахтались, упирались ногами в землю, но кричать не могли: кляпы во рту лишили их голоса. Завидев нас, «языки» присмирели и, уже не сопротивляясь, пошли вперед.

Мы спускались к берегу между двумя скалами и вдруг услышали внизу песню. Свернуть некуда, а отходить нет смысла. Остается только ждать приближения певцов.

Мы замерли на месте, прижавшись к скалам, готовые по первой тревоге открыть огонь. А песня, хоровая, протяжная, нарастала. Ее пели молодые голоса. Наконец, мы увидели молодых норвежцев, парней и девушек, возвращавшихся, должно быть, с вечеринки.

Норвежцы нас заметили, когда подошли вплотную. Они остановились, нестройно оборвав песню, потом молча, приглушив шаги, прошли мимо, вглядываясь в каждого из нас. Мы были одеты в белые маскхалаты. Автоматы обмотаны марлей, гранаты спрятаны в белых сумках. Среди нас были только двое в черном: пленные немецкие моряки.

Эта немая сцена длилась две — три минуты.

Я ждал, когда норвежцы удалятся, чтобы продолжать движение. Но замыкавший группу высокий парень остановился недалеко от нас, повернулся, поднял сжатую в кулак руку и что-то громко сказал. По тону мы поняли, что он нас приветствует. И тотчас же, в ответ ему, опять возникла песня, но уже не тягучая, как раньше, а бодрая, похожая на марш.

Это была песня борцов сопротивления.

Мы не раз слышали ее потом, уже восемь месяцев спустя, когда начался освободительный поход в Норвегию. Ее распевали на митингах и на собраниях. Я запомнил лишь последние строчки припева:

Синие фьорды!.. При свете полярного солнца норвежцы, вероятно, видели их синими, голубыми, ласковыми. Но нам в ночных разведках они представлялись черными-черными…

Песня замерла в горах.

Мы спустились к берегу, и вскоре катер, разрезая черную гладь Босс-фьорда, пошел на север. С постов снова запросили сигналы. Мы опять не ответили и на полном ходу вырвались в открытое море.

Может быть, позади нас, в Босс-фьорде, уже началась боевая тревога? Но если бы даже посты на мысах открыли стрельбу, мы бы все равно ее не услышали в неистовом свисте ветра, который обрушился на катер, как только он покинул фьорд. Штормовое море взъярилось. Вскоре борта и палубы обледенели, и мы стали скалывать лед с катера, замедлившего ход.

Шли к своей базе долго, и до самого рассвета на палубе продолжался аврал.

Так встретили мы двадцать шестую годовщину Советской Армии.

Сдав «языков», разведчики получили заслуженный отдых. Но в тот день никому не хотелось расходиться по кубрикам. Я и Шабалин пошли на праздничный офицерский обед. Главный распорядитель за столом, тамада, поднял первый тост за разведчиков и их боевых друзей-катерников.

— Когда подводники топят вражеское судно, — сказал он, — мы преподносим им жареных поросят. Это стало традицией. Морских разведчиков положено угощать жареными языками. Но эти «сурте дьяволе» наловчились таскать столько «языков», что интенданты завопили: «Не можем, говорят, управиться! Замените языки другим блюдом!»

…«Сурте дьяволе» совершали рейды к берегам Норвегии до наступления весны.

В норвежских походах мы не имели потерь — сказалось возросшее мастерство морских разведчиков. Катера возвращались в базу с большим числом пассажиров, чем их было на борту, когда уходили в рейд, так как принимали еще захваченных «языков».

Адмирал флота поблагодарил нас за боевые успехи и подчеркнул три фактора, которые эти успехи обеспечили: скрытность, внезапность, дерзость.

Отряд получил короткий отдых, вслед за которым должна была начаться серьезная подготовка к новым, еще более серьезным операциям.

Уже миновало лето 1944 года. Наши войска очищали от оккупантов Украину, Белоруссию, перешли рубежи СССР на границах с Румынией, Польшей. Мы знали: скоро последует сокрушительный удар по северной группировке фашистских войск. Жители Северной Норвегии встречали первых советских морских разведчиков как вестников скорого освобождения от фашистской тирании.

До окончания круглосуточного полярного дня еще оставался значительный срок, и мне предоставили отпуск для поездки в Зарайск, к родителям, с которыми я не виделся более пяти лет.

На время отпуска я сдал дела лейтенанту Кокорину. В политотделе мне сказали, что скоро в отряд пришлют нового заместителя командира по политической части.