Lied uber dich (СИ)

Lebendig Begraben

Здесь безумно холодно. Альберих ёжится, оглядываясь по сторонам, прикрывает глаза, цепляясь за полы плаща хранителя, а после, слыша с его стороны спокойный выдох, понимая, что всё это происходит на самом деле, словно просыпается, невольно вздрагивая. Это так отвратительно… Горящий огнём след от зубов, что теперь навсегда останется с ней, хочется ей того или нет, привычное нашёптывание чего-то тёмного на ухо, словно всё это должно быть именно так, как есть, словно Дайнслейф — единственный истинный путеводный свет, в её жизни, словно иного желать греховно…

Но Кэйа упёрто продолжает верить лишь в то, что грех лишь в действиях рыцаря, так нагло ворвавшегося в её жизнь, переломав там всё к чертям и заявивший о том, что воссоздаст её заново, такой, какой она должна быть.

И если быть честными, то он тоже соврёт, ведь… Если всё шло так, как должно было бы, она бы давно мёртвой лежала в корнях Ирмансула. Но вместо этого ей протягивают огниво, коротко кивая на иссохшие ветви некогда великого дерева.

Ей предлагают сжечь один из своих кошмаров… Чтобы освободить почву для новых. И она вздрогнет, заметив небольшой пузырёк огненного масла в чужих руках. Он уверен в том, что это правильно, он готов порвать с прошлым, готов предать его забвению, чтобы идти вперёд. Очистить свои мысли, сжигая их вместе со стволом и корнями. Старое дерево натворило слишком много зла, прорастая в чужих глазах, обрекая своих избранников на заточение, сначала в сырых стенах тюремной башни, а после среди обширных корней и нигде более не быть им счастливыми…

Когда белое дерево вспыхивает алым пламенем, Кэйе становится легче. Словно скверна, участь, наложенная чёртовым растением спадает с плеч, и позабытая синева вновь проступает на золоте, насмехаясь над отчаянными попытками людей Каэнрии вырвать свой шанс на жизнь из крепких рук селестии и природы. Сжигая дерево, она предаёт их забвению, обесценивает всё, ради чего её мучили, стирает, словно это не часть прошлого, которым следовало бы гордиться, словно это не что-то великое, что следовало бы постараться вернуть, нет… Прошлое для Кэйи — издевательская шутка от жизни.

Словно шептала она: «Живи, дитя…» А потом безо всяких предупреждений и намёков, скидывала в тёмные пучины, запахом гнили глубоко в ноздри забираясь и неподготовленное детское тело в стены отшвыривая. Жизнь смеялась, когда тяжёлый металл окольцовывал руки, смеялось и дерево, скорейшему приёму пищи радуясь.

А после, словно услышав мольбы о пощаде, жизнь обрушивает на её тюремщиков небо, довольно улыбаясь и снисходительно разрешая побыть счастливой ещё немного, самую малость, чтобы не забывалась… И видимо, почувствовав как она привыкает к существованию под звёздами, отбирает у неё это, посылая приветствие из прошлого в лице рыцаря.

Присев у горящих ветвей, она обращает свой взгляд на рыцаря и поджимает губы. Ей бы сбежать, сбежать, оставляя позади себя всех и вся, бежать, зная точно, что метку стоит свести как можно скорее, вот только, от одних только мыслей, что-то неприятно колет на кончиках пальцев. И она почувствует проступившие в уголках глаз слёзы, обнимет себя за плечи, и спрятав лицо в ладонях, вздрогнет, не слыша того, как мягко тот опустится рядом с ней.

— Почему ты так поступил? — всё-таки слетит с её уст, прежде чем чужие пальцы медленно проведут по линии позвоночника. — Почему из всех возможных людей, способных на подобную подлость, это оказался именно ты?

И собственный голос покажется ей максимально беспомощным. Станет тошно от собственной дрожи, и кажется, она всё-таки заплачет, не желая чувствовать его присутствия, но буквально задыхаясь от чужого спокойного взгляда и осторожных касаний. Совсем не таких, которыми он одаривал её в ту ночь, прежде чем навсегда скрыть от солнечных лучей. И кажется, словно в кромешной темноте подземелий, освещаемой лишь тусклым мерцанием кристаллов, окажется напрасным даже отчаянное желание жить, заставляющее время от времени, удивляясь собственной реакции, уклоняться от шальных стрел и стремительно убегать от тех, кто ей окажется не по зубам. Он вымученно засмеется, игнорируя искорки вопросительные в чужих глазах.

Солёные слёзы неприятно обжигают иссохшие губы, прежде чем капли окажутся слизанными Дайнслейфом, на мгновение ластящегося кота напоминающий, на мгновение прикасаясь опороченной рукой трещин на ледяных щитах вокруг её сердца, а после отступающий, словно хитрый лис, решив подождать, пока те прохудятся, чтобы несчастный кусок мяса в крепких объятиях стиснуть, до болезненного стона и темноты перед глазами, что сейчас воспринималась бы ею как единственное спасение. И Дайнслейф бодает лбом её плечо, подтверждая каждую мысль девушки на его счёт.

И ей бы сдаться, позволить себе смириться со стальной хваткой на глотке, принять чужую болезненную любовь, ответить на неё, в конце концов, взаимностью. Да только нет никакого в том желания, а мысли об этом оставляют лишь желание плеваться.

И ненависть сводного брата кажется уже дорогим подарком. И пусть она была злой и холодной, пусть тоже подобно яду сердце её травило…

Его ненависть не душила её, не хоронила заживо, категорично занимая собою всё пространство вокруг. И кажется, холод алых глаз приятней горящей лазури, кипящего бездонного океана, готового поглотить её в своих глубинах, без возможности возвращения под солнце.

Альберих молча благодарит его за тишину. Понимает, что ответом будет что-то вроде большой любви, такой извращённой и чёрной, больше походящей на злобу, нежели на что-то светлое, что могло бы отозваться приятным трепетом в грудной клетке. Этого нет, и более никогда не будет, ведь…

Она сама не поняла, в какой момент осознала вечность, которую ей подачкой бросила жизнь, прежде чем вернуться и отвесить пощёчину, за то, что она посмела воспринять это благословением.

О том, что вечность — величайшее проклятие, она понимает прямо сейчас, когда её ласково обнимают, утыкаясь лбом в плечо, когда горит адским пламенем метка, напоминая о том, что никуда от этих касаний не деться, ничего им не возразить. И по сиюминутному велению инстинктов, дрогнут её руки, желание обнять его обнажая. И недовольно фыркнув, обратится взор её на пепелище древа, медленно догорающее. Даже оно за жизнь цепляется, не желая уходить из её кошмаров. Она улыбнётся. Быть может и от него ей удастся избавиться, через лет так… пятьсот?

И тут же словно током ударит по рукам за подобные мысли. Альберих стиснет зубы, уже вовсю ненавидя связь, которая теперь между ними имеется. Глубоко вздохнёт, стараясь спрятать собственный всхлип, а потом, всё-таки уложит руки на его спину, надеясь на то, что если она и сломается, то это будет терпимо.

Кэйа всхлипывает, когда руки чужие крепко сжимают её талию, мягко к себе прижимают, не позволяя отстраниться. И снова в ноздри ударит пряная смесь, не позволяя думать о чём-то ином. Он тихо смеётся ей на ухо, обращая на себя внимание. И кажется, она разрыдается, пытаясь всё-таки вырваться из его объятий, закричать, требуя разорвать кольцо, что так крепко удерживают её. И зажмурится Кэйа, лицо опуская. Она прикрывает глаза, думая вонзить ногти в чужую руку, но её отпускают, осторожно разворачивая лицом к себе. Она, на пару мгновений, успокоится, поднимая разноцветные глаза на хранителя. Они сожгли опороченное дерево, вот только само проклятие не собирается покидать их тел. И едва ли оставит. Внутри что-то продолжает трещать по швам, не давая оставить сомнения ни на минуту.

Дайн протягивает ей свёрток, мягко поднимая уголки губ. Кэйа находит лишь одежду. Свободное одеяние, самое то, для неё сейчас, ведь…

Аромат цветка не растёкся по комнате, заставляя её на мгновение вздрогнуть, опустив взгляд в пол. Руки рыцаря мягко развязывают корсет, заставляя вздрогнуть и свободно выдохнуть. Так странно, руки невольно к плечам чужим тянутся. Рыцарь стягивает мех с её плеч, расстёгивает рубашку, между делом осторожный поцелуй на плече её оставляя. Проводит по бокам, сменяя одежду, но не застёгивая, перед этим лицом к себе разворачивая и по почерневшей метке на чужом животе проводит кончиками пальцев. На пару мгновений он замирает, думает о том, стоит ли говорить девушке об этом. А после, прищуривает глаза, ладонью живот её накрывая.

— У нас будет ребёнок… — спокойно говорит он, крепко держа девушку за руку.

Знает, что Кэйа не будет этому рада. Знает, что девушка попытается вырваться и от плода избавиться. Знает, что для неё его чувства враньём воспринимаются, ведь, она… Считает любовью то, что внушили ей в мире под звёздами. Она считает любовью нежность, считает любовью ласку, всё, что мягким и тёплым коконом обвивает тело, не позволяя даже и подумать о грязи, что может скрываться под названием столь светлого чувства.

И почти наивная влюблённость в сводного брата — ярчайшее тому доказательство. Она желает любви взаимной, желает чтобы чувства не были петлёй на шее, чтобы не убивали любое желание жить…

Кэйа желает недопустимого, ведь… В мыслях хранитель ветви всё ещё не способен признать то, что дерево мертво, и более чернь чужого глаза лишь воспоминание, более не символ долга, не связь с алтарём, на который она должна была положить свои мечты, желания и жизнь. Всё обратилось пылью, всё, кроме липких нитей кошмара и его цепкой хватки. Больше нет ничего, что могло бы её удержать, больше нет ничего, дающего ему оправдания. Они больше не нужны, ведь… Клятый источник сожжён, в порыве дать иллюзорную радость избраннице. Той, кто всегда будет для него светом и личной принцессой, которую стоит держать в затворниках и не позволят лишний раз мечтать о солнце. Солнце, которому она отдала своё сердце и пытается потянуть руки. Солнце, которое больше никогда не лизнёт тёплыми лучами её щеки, заставляя подобно коту глаза прищурить.

Вместо того, чтобы упрямо вырываться из его рук, свободной ладонью она отвешивает ему пощёчину, зубы стискивая и мелко дрожа. Она догадывалась о том, что это действительно могло произойти, ведь… Порою, удача действительно забывала о её существовании.

Кэйа заплачет, обзывая его подлецом. Закричит о своей ненависти, обессиленно вздыхая, надеясь на то, что хватка чужая ослабнет хоть на мгновение. Но ничего не меняется. Она поднимает лицо на него, ожидая хоть чего-то, кроме спокойного смирения. И на мгновение, вспыхивают звёзды тусклым огнём, холодно искрятся и гаснут, тяжёлыми каменными осколками на землю обрушившись. Хочется закричать, да только, голос, кажется, сорван. Хочется ударить, но силы покинули.

Мириться со всем — слишком болезненно. Она хочет вырваться, хочет оказаться на поверхности снова, и переломав остатки гордости, почти до основания разрушенной хранителем, ухватиться за край чёрного камзола, умоляя о снисхождении. Разговоре почти мгновенном и ёмком, словно они в силах понимать друг друга с полувзгляда. Словно…

Всё рушится о мерзкую правду, и грязь, которой её наделили, назвав спасением, скорее травит, нежели позволяет облегчить собственные страдания. Кэйе хочется тоже спокойствия. Вот только… Руки Дайнслейфа проводят по щекам, он оставляет невесомый поцелуй на виске. Прищурив глаза, она вздрагивает, когда её отпускают, шепотом зовя за собой. Бесполезно дёргаться, когда она понятия не имеет где находится. В памяти вспыхивают обрывки былых воспоминаний, а потому…

Звуки шагов гулким эхом ударяют по ушам, заставляя сжаться, схватившись за край чужого плаща. Он посмотрит на неё через плечо, замедлившись, поднимет уголки губ, думая что она медленно мирится с этим. А потом останавливается, осторожно беря её за руку. И кажется ему, что он делает всё правильно, ведь… Туманный цветок осторожно забивается в ноздри, заставляя по сторонам оглянуться, чтобы убедиться в том, что никто не посмеет остановить его. И сглатывая, он открывает дверь, запуская девушку в прибранное помещение. Та оглядывается, прижимая руки к груди и вздрагивает, когда дверь запирается. Она затравленно посмотрит на него, ожидая хоть каких-то слов или действий. Но тот лишь мягко улыбается, снова мягко проводит по её щекам, крепко держит, не позволяя вырваться, и разноцветные глаза забегают по сторонам, ожидая какой-либо подставы, Кэйа зажмуривается, ожидая удара, но вместо этого её прижимают к груди, шепча что-то нежное, совсем отличное от его действий. Её гладят по спине, заставляя на мгновение поверить в чужие чувства, в то что её защитят, но… Но потом мак сжимает лёгкие, заставляя сжать руки в кулаки, прежде чем аккуратно уложить те на плечи. Она закроет глаза, понимая что дверь закрыта, что выхода нет, что из чужих рук не вырваться, что ей не позволят…

Поцелуй в макушку, кажется, лишь укрепит её страх остаться здесь навсегда, ноготками поскребёт по доспеху, поднимая голову, как только тот отстранится. Вдох-выдох. Её отпустят, позволяя осмотреться. Хранитель исчезнет, на пару мгновений заставив подумать о том, что её тут оставили.

Осторожно сдвинув штору, взгляд зацепится за аккуратную постель. И где-то в мыслях ей покажется, что за ней точно следили и следили достаточно долго. Кэйа проведёт ладонью по покрывалу и улыбнётся. Какая глупость… Альберих опустится на неё, сжимая край и уткнётся лицом в постель, тихо всхлипывая. Это так глупо, так мерзко, что ей хочется засмеяться, пряча лицо в ладонях, но… Тихие шаги заставляют её успокоиться, подняться поднимая усталый взгляд на рыцаря. Чужой наклон головы, что просит её проследовать за ним. Видеть его не в латах так непривычно, что невольно хочется прикоснуться к нему, на пару мгновений устроиться под боком и сжать рукав потрёпанной рубашки, но она одёргивает себя. Нет, она не желает мириться, не хочет сгнить здесь, ведь где-то там, на поверхности… Остались её проклятые чувства и желания, которые она с таким трепетом прятала ото всех, не желая чтобы кто-то увидел их, что бы кто-то их разбил, заставляя проглотить их осколки. И глубоко вдохнув, её усаживают за стол, мягко проводя по плечам. И на мгновения она сожмёт край стола, поднимая на него взор, но через пару мгновений, перед ней поставят тарелку и оставят наедине, мягко улыбаясь напоследок.

Кэйа посмотрит на пищу, и сглатывая, осмотрится понимая, что некоторое подобие кухни, стоит признать, выглядит она лучше чем та, что находилась у неё в комнате. Сглотнув, она примется есть, понимая что большего здесь и нет. Рука осторожно опустится на низ живота. И она вспомнит обо всём, что с ней сделали. Прикусывает губу и принимается есть, надеясь на то, что ей всё-таки удастся выбраться отсюда, и тогда… Она точно не будет молчать, точно расскажет о том, почему именно избрала мир под звёздами.

Руки чужие обманчиво нежные. Её ласково целуют в лоб, прижимают к груди, кутая в одеяло, не позволяют отстраниться, проводя кончиками пальцев по животу. Чужой шепот заставит вздрогнуть и разнежиться. Уложить руки на чужую грудь и прижаться щекой к чужому плечу, понимая что всё это неправильно, но…

Чужая ласка притупляет бдительность, заставляя ту сжаться, и мгновенно забыть обо всём, лишь бы тот был рядом. И вдохнув, она сама потянется к чужим губам, почему-то думая что это безумно правильно, что ей нравится находится рядом с ним, но… Но… Где-то под рёбрами всё ещё трепыхаются желания и мечты, и она зажмурится, утыкаясь лицом в плечо Дайнслейфа. Сейчас она беспомощна, и не сможет постоять за себя. Мягкое касание к скуле рыцаря, и Альберих вздрогнет, поглаживая того по голове. Это так странно, недавно она желала убить его, сбежать, чтобы больше ни за что не видеть и не слышать о нём, но сейчас… Она закрывает глаза, чувствуя прикосновение к своему животу и закусывает губу, понимая что едва ли хоть что-то вернётся на круги своя. Улыбнувшись, она мягко коснётся его губ своими, закроет глаза, отпустит чужое лицо, чувствуя себя потерянной. Спрячет лицо в чужом плече и успокоится, получая осторожные поглаживания по спине. Её любят, и кажется… Стоит признать это, но…

Разве это не предательство собственных мечтаний, желаний и надежд? Разве после этого она имеет хоть какое-то право на чужие чувства, столь желанные, надежда на которые позволяли ей не расплакаться, не вонзить лезвие в собственный живот, желая от щенка избавиться… И в то же мгновение она резко поднимет голову, в звёзды чужих глаз заглядывая.

— Ты любишь меня, Дайнслейф? — затравленно и тихо спросит она, чувствуя как собственный организм любезно напоминает ей о наличии плода, к горлу подступает ком и на пару мгновений ей кажется, что её вывернет на простыни, что она сейчас выплюнет всё, что только когда-либо брала в рот, и осторожные касания рыцаря не успокаивают, лишь вгоняют в отчаянье, не позволяя и подумать о том, чтобы принять действительность, принять то, что теперь это помещение будет её новой темницей, которую она разделит с ребёнком и рыцарем. — Скажи мне, скажи!

Хранитель тяжело выдохнет, принимая сидящее положение, позволит той голову на своих коленях устроить и зароется пальцами в сапфировые пряди, хитро на девушку поглядывая. Да, он знает, беременными слишком тяжело, знает, что всё это не закончится, а наличие ребёнка едва ли удержит бывшего капитана от попыток покинуть это место. Не факт, что она сама примет новорождённого, не попытается от него избавится, как избавлялась от лишних свидетелей и врагов города ветров. Он всё понимает, а потому молчит, осторожно обволакивая своим запахом, совершенно для успокоения и убаюкивания не предназначенным, но порою вонь, причиной которой являлась тревога и замешательство девушки стояла невыносимая, и ладно, если бы это било лишь по рецепторам. Тревога чёрной кошкой скреблась под рёбрами, заставляя порою жалеть о сделанном. Да, Ирмансула больше нет, но… Ему было совсем необязательно ради этого совершать столько ненужных побочных действий. Ради этого не стоило вредить принцессе, насильно забирая ту в колыбель большей части её кошмаров, не стоило оставлять той ребёнка и бросать огромные силы на то, чтобы удержать Альберих подле себя… Он не может оправдаться уничтожением чёртового дерева лишь потому, что… Он сделал всё это специально. Не в попытках защитить принцессу от ордена бездны или рыцарей, если те прознают её секрет. Не из-за желания сохранить в целости и без этого бессмертную надежду падшей цивилизации, вовсе нет… Всё гораздо проще, он желал обладать…

Обладать раскрывшимся цветком, что оказался прекраснее всех ожиданий, обладать чужим сердцем, словно нарочно в руки человека, который в нём не нуждался отданным. И расплываясь в спокойной улыбке, он треплет девушку по волосам, понимая что его сложности только начались, ведь…

Жизнь под небом не идёт ни в какое сравнение с существованием в руинах былого величия, почти оборвавшем ей крылья в далёком детстве. Кэйа выросла, но кажется… Все страхи из темницы никогда не оставляли её… Ни в день, когда она оказалась бастардом Рагнвиндров, ни в день злополучной драки, ни в повседневной жизни. И он понимает, она боялась не зря. Она снова заперта, но цепи теперь их связь, а наказание ребёнок, от которого будет проблематично избавиться. Он выдыхает, шепча той о своей любви. Он будет любить её, даже если она его ненавидит, ведь в какой-то мере… Он ведь к этому шёл, намеренно подходил ближе и в итоге…

Шумно выдохнув, он глубоко вдыхает, понимая что больше отступать некуда. Кэйа не угомонится не узнав ответа. И сглатывая, он мысленно считает до трёх, скорее готовя себя к очередному признанию, нежели её. Как много раз он сказал ей это? Ещё больше ругал себя за сделанное. Да, принцессу необходимо было вытаскивать, да, он бы так или иначе навредил бы ей, в отчаянном желании спрятать её от бездны, но, честное словно, изначально он и думать не смел о том, что в конечном итоге сделал. Да, затянувшийся порыв, вызванный бесчисленным множеством факторов спихнул чужую веру в него в самую глубокую бездну, да, он сделал это почти что специально, ведомый низменными инстинктами, и сейчас, совершенно чётко осознавая то, насколько большую ошибку он совершил, рыцарь оставляет осторожный поцелуй на её виске, зарывается пальцами в синеву волос, мягко проводя по голове, она сейчас не уснёт, будет выспрашивать, почему он сделал ей больно, зачем лишил какой-либо возможности жить счастливо, с какой целью в груди её зияющую дыру оставил, и ему бы заткнуть её, попросить успокоиться, да только что-то под рёбрами шипит, шепча о том, что он виновен, что это из-за него она страдает, что вины Рагнвиндра здесь нет, он даже не прикасался к ней…

— Конечно люблю, милая… — на выдохе ответит Дайнслейф, продолжив гладить девушку, он прикусывает губу, понимая, что сейчас она начнёт, стискивает зубы, но вместо запаха горечи, почти истаявшего в течении чужой беременности, он чувствует спокойствие, едва устойчивое, рискующее в любой момент исчезнуть, но это заставляет его вскинуть брови, особенно, когда супруга кое-как перевернётся на спину, зажмуривая глаза и тихо вздыхая, вцепится в руку его.

— Когда это всё закончится… Мы ведь выйдем под звёзды? — она говорит это тихо, словно смирившись со всем, словно приняв его как защитника. — Кем бы эта дрянь ни была, мы ведь не станем растить её здесь, правда, Дайн?

Дайнслейф скривится от чужих слов. Кэйа приняла его, но ребёнок кажется ей абсолютно чужим. Она столько раз просила его пронзить живот мечем, так, как он умеет, одним-единственным ударом, чтобы ему оставалось лишь подлатать её… Тогда, обычно успокаивать было бессмысленно, он прикрывал глаза, давая той цепляться за свои плечи и кричать, давал, потому что осознавал чужое отчаяние, понимал, что её совершенно не волновали.

— Конечно… — спокойно отвечает он, зная, что как бы ему того ни хотелось, им придётся выбраться, едва волнения успокоится, орден совершенно точно нагрянет сюда, да так неожиданно, что он едва ли успеет хоть что-то сделать. — Да, мы выберемся на поверхность, едва ты оправишься после родов…

Принцесса в его руках успокоится, щекой прильнув к его руке. Это так странно и безумно приятно. Ему хочется верить в то, что она признала его, а не влияние положения, заставляющее льнуть к тому, кто защитит, кто будет рядом и желательно ласков… И улыбка расползается по его лицу, когда он осторожно перекладывает её в постель со своих коленей, целует в щеку, едва услышав тихий вздох, а потом укладывается рядом, позволяя той голову у себя а плече уложить. Это так просто, видимо, сейчас у неё уходит слишком много сил на нежеланного ребёнка, которого она каждый вечер шепотом обещает растерзать, избавиться, искалечить…

— Как думаешь, они ищут меня? — шепотом спросит она, утыкаясь носом тому в ключицу, запах мака и перца ей не нравится, но выбирать не приходится… — Должны же в ордене озаботиться тем, куда делся их капитан?

— На поверхности прошло чуть больше недели, милая, когда мы выйдем на поверхность, пройдёт не больше двух… — он понимает, что она волнуется, что хочет вновь стать рыцарем, обрывать жизни, и быть обожаемой, он уже понял насколько сильно та ненавидит одиночество, как дрожит, стоит ему хоть на секунду отстраниться от неё, он вздыхает. — Но надолго мы там не задержимся, максимум, на неделю, чтобы переждать происки ордена…

Она всхлипнет, сжав руку в кулак, но смолчит, сожмёт зубы, а после мазнёт носом по чужому плечу.

— Я тебя укушу… Интересно, привяжет ли тебя это ко мне? — она лизнёт чужое основание шеи и фыркнет недовольно, а после прикроет глаза, стараясь не плакать.

— Безусловно, милая… — выдохнет рыцарь, прижимая чужое лицо к ключицам, благодаря всё на свете за то, что в этот раз обошлось без привычного скандала, он лишь удивлённо выдохнет, почувствовав чужие зубы, пусть кусается, он всё равно ни на кого бы не променял её…

Когда у милой родится двойня, он несказанно удивится, а потом набросится на обезумевшую благоверную, успевшую придушить одного из детей, второго ребёнка ему пришлось постараться вытащить из хватки супруги прежде чем её руки, залитые кровью и внезапно позабывшие о жалости, сомкнулись на детской шее. Он понимал, что с ней будет очень сложно, но чтобы настолько… Плачущий ребёнок заставляет девушку лишь расхохотаться, закричать о том, что эта дрянь заслуживает лишь гибели, и Дайнслейф рукой подталкивает её к кровати, шепча о том, что если она не успокоится, они не выйдут на поверхность, что тоже самое произойдёт если она хоть подумает навредить их ребёнку, что ей будет гораздо проще, если она примет новорождённого.

Кэйа минуту смотрит на него, как на самую отвратительную тварь бездны, но всё же, принимает ребёнка, щуря глаза на супруга, о, она понимает, что тот всегда сдерживает свои обещания, а потому фыркает, не менее злобно смотря на ребёнка, что на груди её голову расположил. Она неохотно сдвигает ткань, понимая, что тварь не успокоится, пока будет голодной. Краем глаза она замечает, что у неё на руках девочка, и глаза свои тут же на Дайнслейфа поднимает.

— Она не будет счастлива… — торжествующе злобно говорит она, склоняя голову на бок. — Я сделаю её существование хуже чем своё… Что цепи и тюремная камера покажутся сказкой на ночь…

Дайнслейф не сомневался в том, что она всё помнит, не сомневался в том, что на Каэнрию она обижена, что не хочет и думать о том, что во всем этом было хоть что-то хорошее, ведь… Обретённое бессмертие ей совершенно не в радость. Она прикусывает губу, когда ребёнок от груди отлипает, и небрежно заснувшее дитя в кровать укладывает, совершенно не заботясь о том, что вокруг холодно.

— Подрастёшь и будешь спать на полу, как я когда-то… — злорадно шепчет она, поднимаясь с кровати под неодобрительный взгляд мужа, а после ногтями в кожу мёртвого младенца цепляется, уходя прочь.

Дайнслейф знает, она растерзает тело мертвеца, и забудет о том, что у неё когда-то был второй ребёнок, озлобленно оближет клыки, да раскидает ошмётки тела по комнате, говоря о том, что потом приберёт, пусть не мешает.

Он присаживается на кровать, мягко проводя по щеке ребёнка. Он помнит, Кэйю в семье никогда особо-то и не любили, особенно после проявившегося клейма на глазу. Знает, что порою был её единственным собеседником, после того, как она научилась ходить, помнит, что ему запрещали разговаривать с ней слишком много, словно знали, что ребёнку дорога на эшафот, а потому пытались сильно не баловать чужим общением и вниманием, чтобы камеру перенёс легче, чтобы цепляться было особо не за что…

И ведь ребёнку не объяснить то, что с ним не разговаривают не потому что он какой-то неправильный, а потому что ему запретили, что она не наказана, что она ни в чём не виновата, что всё хорошо…

Потому что, ничего хорошо не было, потому что клеймо на глазу было реально, как и угрюмые стену темницы и тяжёлые цепи, натирающие детские руки, и хлёст кнута, и его звонкий удар по спине, за излишнюю слабость…

Её детские кошмары утихли лишь под звёздами, по милости ненавистных богов, и он собственноручно вернул её в них. Осторожно проводя по голове ребёнка, стараясь игнорировать разъярённый крик и чавканье плоти, он оставляет осторожный поцелуй на лбу дочери, обещая себе защитить её от кошмара… И плевать, что он не сумел спасти от него Кэйю, плевать, что сам затащил её в самую глубокую бездну, сам заставил прочувствовать то, что всё это происходило с ней было реальностью…

Дайнслейф знает, Кэйа либо не разговаривает с дочерью вообще, либо делает это очень редко, не забывая обвинить их двоих во всех её бедах. И по сути, он действительно собственноручно заварил эту кашу, знает, что ночью, разделяя постель, Кэйа будет ненавидеть его, пытаться выцарапать ему глаза, извиваясь под ним, ведь избавившись в себе от постороннего, стало совершенно очевидно то, что она ни в коем случае не решила оставить всё как есть, что она всё та же Кэйа Алберих, лелеющая свою влюблённость к Дилюку Рагнвиндру, совершенно точно ненавидящая их ребёнка и его самого…

И даже в постели, когда её глаза зажмурены, а сама она стонет под ним, когда прячет нос в его шее, жадно вдыхая осточертевшие перец и мак, почти что глаза её выедающие, она шипит, шипит о том, что однажды обязательно от них избавится… И тот лишь сильнее бёдра девушки стискивает, оттягивая её голову назад, вгрызается в глотку, напоминая о том, что она будет подчиняться ему. И пусть он не в силах её заставить любить дочь, он может удержать её от глупостей, хоть и видит, как нарочно она пересаливает или, что ещё хуже, переперчивает пищу дочери, как озлобленно смотрит ему в спину, когда он посвящает ребёнка в своё мастерство, знает, что она злится и обижается. Её, в своё время этого всего лишили, и само собой, исправлять это никто не собирался.

В такие моменты, она проводила по тёмым венам янтарного глаза, на почти позабытом языке звала бездну на помощь, звала, чтобы хоть на пару мгновений себя успокоить, чтобы от злости и зависти не позабыть себя, чтобы хоть на пару мгновений чувствовать себя лучше, думая, что её хоть раз услышат снова…

Понимать, что на поверхности прошло меньше года, в то время, как она отсчитала двадцать с лишним лет в треклятой бездне так странно и радостно… Как и понимать, что сбежав, она больше не видит, ни дочь, ни человека, крылья ей оборвавшего. Ощущать отсутствие меток безумно приятно, хоть и остались следы на коже, или шрам, который она сама себе нанесла, эту самую кожу срезая, она вновь чувствует себя свободной. И пусть она понимает, что ей придётся очень тяжело, она всё-таки решается, пишет письмо сводному брату, радостное-радостное, с привычным предупреждением. Отослать куда подальше ту, что будет на неё похожа и о ней, леди Альберих расспрашиваться, что это её ненавистная дочь и ей стоило огромных усилий уйти от них.

Получая от сестры письмо, Дилюк удивляется. Сравнивает с письмами, которые забрал из её квартиры в день исчезновения и недовольно шикает. Прищуривается, но всё же, принимает её, позволяет войти в дом, и видя чужую счастливую улыбку понимает, ей явно есть что сказать. Она поднимается на носочки и целует его в щеку. Ей так хочется остаться рядом с ним, и туманный цветок доверчиво раскрывается теплому огню, надеясь на то, что его не спалят дотла.

Спустя месяц, пришедшую спрашивать о ней девушку, пронзает клеймор, горящий чужим огнём. Кэйа смеётся стоя по левую руку от сводного брата, говорит о том, что это единственное чего она заслужила. На шее остаётся та самая желанная метка, В одно-единственное мгновение, Дайнслейф становится неприятным воспоминанием, о котором она иногда рассказывает Дилюку.

И когда крик девушки, дочери Кэйи затухает, когда её тело превращается в обугленные куски мяса, Альберих плюёт на них, вызываясь помочь тому закопать её средь виноградников. Она смеётся, осознавая, что её ребёнок лежит среди мерзких агентов фатуи.

— Ты встанешь на его место?

Дилюк соглашается.