Лики смерти

Глава двадцать первая

Очнулся я от холода.

Сознание вернулось ко мне в совершенной темноте, под струей ледяной воды. Голова трещала достаточно сильно для того, чтобы боль в ноге казалась по сравнению с этим почти приятным ощущением. Запястья и плечи болели еще сильнее. Шея затекла, и мне потребовалась секунда или две, чтобы сообразить: я стою в вертикальном положении со связанными над головой руками. Ноги, само собой, тоже оказались связанными. Мышцы задергались от холода, и я попробовал отодвинуться от ледяной струи. Мне помешали веревки. Холод начал пробирать до костей. Ощущение было не из приятных.

Я дернулся, пытаясь освободиться. Потом попробовал подергать по очереди ногами и руками. Трудно сказать, насколько свободнее стали веревки: холод мешал мне чувствовать даже запястья, а видеть не позволяла темнота.

На мгновение меня охватил страх. Если бы удалось высвободить руки, я бы, возможно, рискнул пережечь путы заклинанием. Черт, да я так окоченел, что идея сжечь себя самого казалась не столь уж непривлекательной. Однако когда я попытался накопить необходимую для этого энергию, та ускользнула от меня. Потом до меня дошло. Бегущая вода. Бегущая вода сковывает магические энергии, и всякий раз, когда я пытался собрать их, она смывала все к чертовой матери.

Холод все крепчал, становился все болезненнее. Я никуда не мог деться от него. Я запаниковал, задергался, от чего тупая боль в связанных запястьях сделалась режущей, и тут же снова ослабла, притуплённая холодом. Помнится, несколько раз я орал от боли – и тут же захлебывался водой.

Впрочем, и сил-то у меня осталось всего ничего. Побарахтавшись несколько минут, я повис, задыхаясь, зажмурившись от боли, слишком усталый, чтобы сопротивляться дальше. А вода становилась все холоднее...

Мне было больно, но я решил, что больнее уже не будет.

Прошло несколько часов, и я понял, что сильно ошибался на этот счет.

Отворилась дверь. В глаза мне ударил яркий свет. Я бы отвернулся, но у меня и на это сил не осталось. В дверь вошла пара дюжих мужиков с самыми настоящими горящими факелами в руках. Этот свет дал мне возможность рассмотреть помещение. У самой двери стена была отделана полированным камнем, но все остальные поверхности представляли собой нагромождение осыпавшейся земли и битого кирпича; только в одном месте из-под него проглядывала какая-то круглая бетонная труба – наверное, часть городского водопровода. На потолке тоже виднелись земля, камни, свисавшие корни... Откуда-то сверху лилась на меня вода, скатывавшаяся затем в воронку на полу.

Значит, меня притащили в Преисподнюю – замысловатый лабиринт пещер, разрушенных зданий, туннелей и древних сооружений, раскинувшийся под современным Чикаго. Преисподняя – это темное, сырое, холодное место, полное самых разных тварей, которые прячутся здесь от солнечного света, человеческого общества, а может, ищут радиоактивности. Туннели, в которых сооружался первый атомный реактор, – это только преддверие Преисподней. Люди, знающие о существовании этого мира – даже чародеи вроде меня, – избегают показываться здесь, если их только не загоняют совсем уже отчаянные обстоятельства.

Дорогу сюда не знал никто. Значит, никто не придет сюда мне на помощь.

– Эй, ребята, я тут здесь совсем вспотел, – просипел я вошедшим. – У вас пивка холодненького не найдется? Или еще чего шипучего – и со льдом?

Они даже не покосились в мою сторону. Один встал у стены слева от меня, другой справа.

– Я понимаю, мне стоило бы побриться. – Меня понесло, и я уже не мог затормозить. – Знай я, что у меня будет здесь общество, я бы принял душ. И пол бы подмел...

Никакого ответа. Ни даже намека на то, что они вообще меня слышат. Ничего.

– Мрачноватое помещение, – заметил я.

– Вам придется простить их, – сказал Никодимус. Он вошел в дверь и ступил в круг света от факелов – переодетый во все чистое, гладко выбритый, умытый. Теперь наряд его составляли пижамные штаны, шлепанцы и клубный пиджак времен Хью Хефнера. Серая удавка, впрочем, так и висела у него на шее. – Что я ценю в своих служащих – так это рвение в работе, а стандарты у меня очень и очень высокие. Порой они смотрятся немного неживыми.

– Вы запрещаете своим громилам говорить? – поинтересовался я.

Он достал из кармана трубку и маленькую жестянку табака «Принц Альберт».

– Помилуйте, я ничего им не запрещаю. Я просто вырвал у них языки.

– Насколько я понимаю, ваш департамент людских ресурсов не жалуется на избыток добровольцев, – заметил я.

Он набил трубку, примял табак пальцем и улыбнулся:

– Вы не поверите. Но я предлагаю им бесплатные услуги дантиста по высшему разряду.

– Что ж, это может пригодиться и вам – когда полиция выбьет вам зубы. Кстати, поосторожнее с моим смокингом – он взят напрокат.

В глазах его загорелся очень неприятный огонек.

– Младшенький нашей малышки Мэгги. С возрастом вы набрались изрядных сил.

Я долго молча смотрел на него, дрожа от холода. Мою мать звали Маргарет.

Но почему «младшенький»? Насколько я знал, я был единственным ребенком. Впрочем, я не так уж и много знал о своих родителях. Моя мать умерла при родах. Отец скончался от разрыва аорты, когда мне было шесть. У меня сохранилась фотография отца на пожелтевшей газетной страничке. Я хранил его в своем фотоальбоме. Фотография запечатлела его на благотворительном детском утреннике в каком-то маленьком городишке в Огайо. Еще у меня хранилась полароидная карточка, изображающая отца с матерью, – они стояли перед мемориалом Линкольна, и у нее круглился животик: она носила тогда меня. Я до сих пор не снимаю ее амулет – пентаграмму. Он погнут и чуть оплавился, но чего еще ждать, если ты то и дело бегаешь, убивая с его помощью, скажем, оборотней...

И все. Ничего у меня больше не осталось от родителей. Ну, до меня доходили кое-какие слухи, что моя мать общалась с разной не самой приятной публикой. Ничего конкретного – так, случайные реплики. Один демон сообщил мне, что родители мои были убиты, и та же самая тварюга намекнула еще на то, что у меня имеются родственники. Помнится, я отмахнулся тогда от этой темы, решив, что демон грязно врет.

Впрочем, с учетом того, что Никодимус и Шонзи служили по одному ведомству, мне, возможно, не стоило доверять и динарианцу. Он вполне мог и сочинять. Запросто мог.

А если нет?

«Заставь его говорить дальше, – решил я. – Выуди из него побольше информации». Терять мне, похоже, было не особо много чего, а как справедливо сказано, знание – сила. Может, и удастся обнаружить какую-нибудь зацепку...

Никодимус чиркнул спичкой, раскурил трубку и выпустил несколько клубов дыма, с легкой усмешкой поглядывая на мое лицо. Черт, он видел меня насквозь. Я старался не встречаться с ним взглядом.

– Гарри... Вы позволите называть вас Гарри?

– А что изменится, если я скажу «нет»?

– Это просто больше расскажет мне о вас, – сказал он. – Мне бы хотелось с вами познакомиться – и я всегда предпочитаю обойтись без услуг дантиста, если есть возможность избежать этого.

Я злобно косился на него, дрожа под ледяной водой. В голове продолжал стучать кузнечный молот; боль от веревок унималась от холода.

– Кстати, позвольте спросить: к какому гребаному дантисту вы ходите? Ортодоксу де Саду? Или доктору Менгеле? А?

Никодимус пыхнул трубкой и с любопытством посмотрел на мои веревки. Вошел еще один человек с непроницаемым лицом – постарше первых двух, с густой седой шевелюрой. Он толкал перед собой сервировочную тележку. Приблизившись, он разложил маленький столик и поставил так, чтобы на него не летели брызги. Никодимус повертел трубку в пальцах.

– Дрезден, вы позволите быть с вами откровенным?

Я предположил, что в тележке разложены всякие блестящие инструменты, имеющие целью запугать меня.

– Откровенным – так откровенным. Полагаю, мне это безразлично.

Никодимус покосился на слугу, поставившего вокруг столика три складных стула, потом накрывшего столик белой скатертью.

– Видите ли, вы ведь сталкивались уже со многими весьма опасными созданиями. Однако в большинстве своем все они были изрядными идиотами. Я по мере сил стараюсь избегать этого... собственно, именно поэтому вы связаны и стоите под водой.

– Вы меня боитесь, – сказал я.

– Ба, да вы ведь уничтожили троих опасных чернокнижников, нобля вампирской Коллегии и даже одну из королев фейри. Они недооценили вас, а также ваших союзников. Я – нет. Полагаю, вы можете расценивать ваше нынешнее положение как комплимент.

– Угу, – буркнул я, моргая, чтобы убрать ледяную воду из глаз. – Вы чертовски добры.

Никодимус улыбнулся. Слуга открыл тележку, и в ней обнаружилось нечто куда более дьявольское, нежели старые добрые пыточные инструменты. Там был завтрак. Старый слуга принялся накрывать на стол. Картофельные котлеты. Какой-то сыр. Печенье, ветчина, колбаса, оладьи, тосты, фрукты. И – Господи! – кофе. Горячий кофе. Запах апперкотом врезал мне по желудку, и тот – как он ни замерз – задергался у меня внутри, прикидывая, как бы вырваться на волю и урвать хоть немного еды.

Никодимус сел, и слуга налил ему кофе. Наверное, наливать кофе самостоятельно было ниже его достоинства.

– Я ведь пытался удержать вас подальше от этой истории.

– Угу. Очень мило с вашей стороны. Не вы ли отредактировали то пророчество, о котором говорила мне Ульшаравас?

– Вы и не представляете себе, как это трудно – поймать посланца Небес в западню.

– Ну-ну, – кивнул я. – И зачем вам все эти хлопоты?

Никодимус не снизошел даже до того, чтобы плеснуть себе в кофе сливок, сахара... Ложка звякнула о блюдце.

– У меня сохранились приятные воспоминания о вашей матери. Мне не слишком сложно было сделать это. Так что почему бы и нет?

– Вот уже второй раз вы упоминаете мою мать, – заметил я.

– Да. Я уважал ее. Что вообще-то для меня в высшей степени нехарактерно.

– Так уважали, что сцапали меня и притащили сюда? Ясно.

Никодимус помахал рукой.

– Так вышло. Мне необходим некто, обладающий некоей метафорической массой. Вы вмешиваетесь в мои дела, вы не лишены способностей, и вы вполне соответствуете рецепту.

Рецепту?

– Какому еще рецепту?

Он отхлебнул кофе и блаженно зажмурился. Ублюдок.

– Насколько я понимаю, мы переходим к той части разговора, в которой я открываю вам свои планы?

– Можно подумать, вы что-то можете потерять.

– И уж наверняка вы ожидаете, что я открою вам при этом и свои слабые места. Я уязвлен таким отсутствием уважения ко мне как к профессионалу.

Я стиснул зубы.

– Трус.

Он поддел вилкой кусок ветчины и задумчиво пожевал.

– Вам достаточно знать, что произойдет одно из двух.

– Нет, правда? – Мастер остроумного ответа – вот он я.

– Разумеется. Или вас освободят, и вы разделите со мной этот скромный завтрак... – Он взял со стола слегка изогнутый, острый на вид нож. – Или я перережу вам горло, как только покончу с трапезой.

Он произнес это достаточно жутко – без всяких мелодраматических штучек. Как нечто само собой разумеющееся. Так обычно говорят о том, что вынесут после завтрака мусор.

– Старый добрый ультиматум: «С нами или в могиле», – буркнул я. – Ха, сколько раз я его слышал, а он все не выходит из моды.

– Боюсь, вся ваша биография свидетельствует, что вы слишком опасны, чтобы оставлять вас в живых, – а мне нельзя выбиваться из графика, – сказал Никодимус.

График? Значит, времени у него не так уж и много.

– Знаете, так я становлюсь очень несговорчивым. Не принимайте это как личное оскорбление.

– Ни за что, – заверил он меня. – Это нелегко для нас обоих. Я бы испробовал на вас разные психологические приемы, но, боюсь, я не в курсе последних достижений в этой области. – Он взял с блюдца тост и намазал маслом. – Хотя, с другой стороны, не так много психологов умеют править колесницами... в общем, я не ощущаю себя совсем уж ущербным.

Дверь снова отворилась, пропуская в помещение молодую женщину. У нее были длинные, спутанные со сна волосы, темные глаза и лицо слишком вытянутое, чтобы назвать его красивым. Красное шелковое кимоно она затянула поясом кое-как, так что при ходьбе оно то и дело распахивалось; белья под кимоно явно не было. Как я уже сказал, в Преисподней холодно.

Девушка зевнула и лениво потянулась, искоса поглядывая на меня.

– Доброе утро. – Говорила она с таким же странным, напоминающим британский акцентом.

– И тебе, малышка. Гарри Дрезден, полагаю, вас еще не представляли моей дочери Дейрдре.

Я всмотрелся вдевицу, показавшуюся мне слегка знакомой.

– Боюсь, мы не встречались еще.

– Встречались, – возразила Дейрдре, потянувшись, чтобы взять из вазы спелую клубнику. Она вытянула губы трубочкой и откусила половину. – В порту.

– А-а. Мадам Медуза, полагаю? Дейрдре вздохнула.

– Так меня еще ни разу не называли. Как забавно... Можно, я убью его, папочка?

– Еще не время, – покачал головой Никодимус. – Но если до этого дойдет, он мой.

Дейрдре сонно кивнула.

– Я не опоздала к завтраку?

– Ни капельки, – улыбнулся ей Никодимус. – Можешь поцеловать папеньку.

Она уселась ему на колени и чмокнула в щеку. Язычком. Тьфу. Потом встала, Никодимус подвинул ей один из стульев, и Дейрдре села за стол.

– Как видите, стульев здесь три, – сказал Никодимус, усаживаясь на место. – Вы уверены, что не хотите отзавтракать с нами?

Я открыл было рот, чтобы сказать, куда он может засунуть свой третий стул, но запах еды остановил меня. Я вдруг ощутил отчаянный, болезненный, волчий голод. Вода сделалась еще холоднее.

– Что вы задумали?

Никодимус кивнул одному из громил. Тот подошел ко мне, на ходу доставая из кармана маленькую шкатулку, в каких обычно хранят драгоценности. Он открыл ее и потянул мне.

Я изобразил удивленный восторг.

– Ах как неожиданно!

Громила злобно на меня смотрел. Никодимус улыбался. В шкатулке лежала древняя серебряная монетка – такая же, как та, какую я видел в переулке у больницы. Только пятна на ней сложились в форме другого знака.

– Я вам нравлюсь. Ах как я вам нравлюсь, – произнес я без особого энтузиазма. – И вы хотите, чтобы я стал одним из вас?

– Ну, не хотите – не надо, – улыбнулся Никодимус. – Я предложил бы только, чтобы вы выслушали и нашу позицию, прежде чем примете решение бессмысленно умереть. Возьмите монету. Позавтракайте с нами. Мы можем поговорить. После этого, если не захотите иметь со мной дела, вы вольны уйти.

– Вы меня просто так и отпустите. Ну да, конечно.

– Примите монету – и я сомневаюсь, что смогу удержать вас.

– И что помешает мне тогда обернуть эту монету против вас?

– Ничего, – сказал Никодимус. – Однако я твердо верю в благосклонность человеческой натуры.

Черта с два он верил во что-нибудь!

– Вы что, серьезно думаете, что сможете убедить меня присоединиться к вам?

– Да, – кивнул он. – Я вас знаю.

– Боюсь, что плохо.

– Боюсь, что хорошо, – возразил он. – Я знаю о вас больше, чем знаете вы сами.

– Ну, например?

– Ну, например, почему вы избрали для себя такой образ жизни. Почему вы назначили себя защитником смертного рода, сделались врагом для всех, кто готов причинить этому роду тот или иной вред. Почему вы живете изгоем среди своих, посмешищем для большинства смертных. Почему вы живете в дыре, с трудом сводя концы с концами. Почему вы отвергаете богатство и славу. Почему вы делаете все это?

– Очевидно, потому, что я последователь дао Питера Паркера, – хмыкнул я.

Похоже, Никодимус не увлекался комиксами, поскольку не оценил шутки.

– Это все, что вы позволяете себе, – и я знаю почему.

– Очень хорошо. Почему?

– Потому, что вами правит страх. Вы боитесь, Дрезден.

– Чего это я боюсь? – возмутился я.

– Того, во что можете превратиться, если сойдете с прямого пути, – ответил Никодимус. – Той силы, которую вы смогли бы использовать. Признайтесь: вы думали ведь о том, каково это – подчинять мир своей воле. Обладать вещами по своему желанию. Людьми. Какой-то части вас доставляет удовольствие мысль использовать ваши способности на то, чтобы получать все, что вы пожелаете. И вы боитесь этого удовольствия. Поэтому вместо этого превращаете себя в мученика.

Я хотел возразить ему. И не смог. Он говорил правду – по крайней мере не совершеннейшую неправду.

– Всех время от времени посещают такие мысли. – Голос мой звучал не слишком уверенно.

– Нет, – возразил Никодимус. – Не всех. Большая часть людей и не мечтает о таком. Это им и в голову не приходит. Простой смертный не помышляет о такой власти. Но вы – другое дело. Вы можете притворяться, что вы такой же, как они. Но вы не такой.

– Это не так, – пробормотал я.

– Разумеется, так, – улыбнулся Никодимус. – Вам, может, неприятно признаваться в этом, но это все равно правда. Это отрицание. Оно по-разному, но проявляется в вашей жизни. Вы не хотите видеть, что представляете собой на деле, поэтому у вас так мало собственных изображений. И зеркал тоже нет.

Я стиснул зубы.

– Если я и отличаюсь, то не настолько серьезно. Я не лучше любого другого. Все мы штаны не через голову надеваем.

– Согласен, – кивнул Никодимус. – Однако лет через сто ваши смертные соратники будут гнить в земле, тогда как вы будете продолжать надевать штаны – или что там будет модно к тому времени – не через голову. Все ваши друзья и союзники исчезнут с лица земли, а вы только-только начнете осознавать свои силы. Вы кажетесь смертным, Дрезден. Но не заблуждайтесь. Вы не из них.

– Ох, заткнитесь.

– Вы иной. Вы урод. В миллионном городе вы одиноки как перст.

– Ага. И моя интимная жизнь это подтверждает, – съязвил я, но не смог вложить в эти слова должной убежденности. В горле у меня застрял изрядный ком.

Никодимус позволил слуге налить кофе в чашку Дейрдре, но сахар в нее насыпал сам.

– Вы боитесь, но вам не нужно бояться. Вы выше их, Дрезден. Весь мир только и ждет вас. Вам открыты все пути. Союзники, которые останутся с вами на годы и десятилетия. Которые вас примут, а не будут чураться вас. Вы сможете выяснить, что же произошло с вашими родителями. Отомстить за них. Найти свою семью. Найти свое настоящее место в мире.

Черт, он выбирал слова, которые били в старую незаживающую рану. Слышать их было настоящей мукой. Они разбередили давние, лишенные смысла надежды. От них я ощущал себя пустым. Потерянным.

Одиноким.

– Гарри, – почти участливо произнес Никодимус. – Я ведь был когда-то очень похож на вас теперешнего. Вы попали в западню. Вы лжете самому себе. Вы притворяетесь, будто ничем не отличаетесь от любого смертного, только потому, что слишком запуганы, чтобы признаться себе в том, что это не так.

Я не нашелся, что на это ответить. Серебряная монета блестела на бархатной подкладке.

Никодимус снова положил руку на нож.

– Боюсь, я вынужден просить вас принять решение безотлагательно.

Дейрдре посмотрела на нож, потом на меня. Взгляд ее обжигал. Она облизнула прилипшие к краю кофейной чашки крупинки сахара и продолжала молча ждать.

Ну и что будет, если я возьму монету? Если Никодимус останется верен своему слову, я по меньшей мере сохраню жизнь, чтобы назавтра снова сражаться. Я нисколько не сомневался, что Никодимус убьет меня, как убил уже Гастона Лароша, Франческу Гарсиа и того бедолагу, что попал в руки Баттерсу. Остановить его не могло ничто, и со всей этой водой, что продолжала литься на меня, я не уверен был даже, что мое смертное проклятие подействует на все сто процентов.

И еще я никак не мог отделаться от мысли, каково это будет – истекать кровью до смерти под этой ледяной водой. Горячая, жгучая боль в горле... Головокружение и холод... Слабость, сменяющаяся теплом, которое в свою очередь сменится идеальной, бесконечной тьмой. Смерть.

Боже, спаси и сохрани – я не хотел умирать.

Но я видел того несчастного ублюдка, которого поработил и свел с ума Урсиэль. Его страдания были хуже смерти. И ведь велик был шанс того, что стоит мне принять монету – и демон, которого я приму вместе с ней, совратит или подкупит меня, превратив в такую же тварь. Я не святой. Мягко говоря, я даже не такой уж и праведник. У меня случались темные помыслы. Они завораживали меня. Они привлекали меня. И не раз и не два я поддавался им.

Вот она, слабость, которую сможет использовать в своих целях демон в древней монете. Я уязвим перед искушением. Демон, Падший, не упустит своего. На то они и Падшие, чтобы заниматься этим.

Я принял решение.

Никодимус внимательно смотрел на меня; его рука с ножом не шевелилась.

– Не введи нас во искушение, – произнес я. – Но избавь от лукавого. Так ведь?

Дейрдре облизнулась. Громила закрыл шкатулку и отступил от меня.

– Вы уверены, Дрезден? – негромко произнес Никодимус. – Это ваш самый последний шанс.

Я слегка обвис на веревках. Смысла в браваде больше не было никакого. Я сделал выбор – вот и все.

– Уверен. Греби от меня, Ник.

Мгновение Никодимус бесстрастно смотрел на меня. Потом встал, держа нож в руке.

– Ну что ж, – сказал он. – Пожалуй, я позавтракал.