Лиловый рай. Роман. Том первый

Стив

Стиву было шесть лет, и он был малышом. Нет, он сам об этом знал не только потому, что был младше всех – и Энни, и Мика, и тем более Кристофера. Он знал, что он малыш, потому что видел, как терпеливо выслушивает его рассказы о детских событиях отец и улыбается, глядя на него, мать.

Отец был совсем другим с братьями, особенно с Кристофером. Они боялись его, и Стив знал, что ему и Энни повезло, так как они ещё маленькие, а Энни вообще девчонка. Ещё он знал, что, когда станет большим, как Кристофер, а тому уже целых двенадцать, отец и с ним перестанет быть терпеливым. Вернее, не знал, а чувствовал где-то внутри.

Стив не думал о том времени, когда тоже будет вытягиваться в струнку и смотреть отцу в глаза, отвечая на его вопросы. Дети не умеют пространственно думать. Он определённо чувствовал, что это когда-нибудь произойдет, но ещё очень-очень долго ждать, и вообще, некогда думать о таких серьёзных вещах, когда вокруг полно важных дел. Вон уже вечер давно, а Стив до сих пор не знает, куда спрятать медную монету, которую нашёл во дворе возле большого сарая. Если не спрятать, братья обязательно отнимут, ещё и надают по лбу болезненных щелбанов, а Энни начнёт канючить и грозить, что расскажет маме, что она видела, как Стив писал на стену дома, тогда как это строго запрещено. Объяснять маме, что идти до туалета очень долго и если он пойдёт, то не успеет посмотреть, как старина Джим распрягает лошадь, бессмысленно. Мама всё равно рассердится. А значит, придётся отдавать Энни медное сокровище, и это очень плохо, ведь Стиву надо собрать кучу денег и купить себе новенький велосипед. Точно такой же, как у задаваки Коэна с соседнего ранчо.

Мучительные раздумья Стива о судьбе монеты были прерваны криком матери:

– Стивви-сорванец, беги быстро сюда! Пора мыть руки и ужинать!

Сорванцом мать называла только Стива, и что-то в её голосе в эти минуты менялось в сторону умиления. Стив думал, это из-за того, что она его любит. Нет, она всех любила – и Энни, и старших братьев, но ласково-нежно сорванцом называла только Стива, и, наверное, поэтому ему хотелось думать, что мама его любит не так, как остальных, а по-особенному.

Он спрятал монетку в карман широких шорт на лямках и побежал в дом.

Ещё один летний день тысяча девятьсот семьдесят первого года близился к концу, семейство Питера и Мэрилин Дженкинс укладывалось спать, постепенно стихал гул голосов, и Стиву, которого уложили раньше всех, казалось, что звуки вокруг него постепенно выключаются, как лампочки.

Вот одна лампочка погасла, вот другая. А это что такое?

Нет-нет, я пока не сплю…

Ночью Стиву приснился сон. Сны ему, конечно, и раньше снились, но такие, как этот, – ни разу. Сон был ясный, близкий и показывал себя в мельчайших подробностях. Возможно, поэтому Стиву удалось не упустить ни единой детали.

Сначала он увидел дверь. Это была хорошо знакомая ему большая дверь белого цвета, ведущая из холла в столовую, и её ещё недавно красили, и старик Джим ругался, что юные леди и джентльмены могли бы помочь ему, а не толкаться под ногами и не мешать трудиться рабочему человеку.

Стив решительно направился в ту сторону, хотя дверь находилась не на привычном месте, а как бы сама по себе, и к ней вела отдельная дорожка. Но Стив почему-то знал, что там столовая, где его ждут все: и папа с мамой, и Энни, и братья, и старик Джим, и даже их терпеливая собака Честер, которую он часто дёргал за шерсть на загривке и на которой пытался кататься, как на лошади.

Чтобы не сбиться с отдельной дорожки, Стив опустил вниз светлую вихрастую голову и только двинулся туда, где его ждали, как ему показалось, что он не один.

Сразу стало страшно. Но, как только чей-то звонкий голос весело приказал остановиться, страх тут же прошёл, будто его и не было. Обладатель звонкого голоса вряд ли мог представлять опасность, и Стив хоть и не знал, откуда он это знает, но был уверен в своей правоте, как и случается во сне, когда ты не знаешь, откуда знаешь, но точно знаешь, что так оно и есть.

Он поднял голову и увидел, что возле двери стоит ангел и смотрит прямо на него.

Нет, Стиву никто не сказал, что это ангел, да и ангелы на картинках в его детской Библии выглядели иначе. На ангелах из Библии были белые одежды, художники рисовали за их спинами большие крылья, и лица у ангелов были розовые, а волосы – золотисто-кудрявые и длинные. А у этого ангела волосы были хоть и кудрявые, но тёмные и не очень длинные, а лицо – не розовое, а бархатно-белоснежное. И никаких крыльев, и вместо белых одеяний – рабочая майка и джинсы, почти такие же, как у их работника Джима, только чистые и непотрёпанные. Ещё Стив заметил, что ангел обут в лёгкие летние туфли, и по светлеющей полоске кожи между обувью и штанами понял, что на нём нет носков. У старшего брата Стива, Кристофера, были такие же туфли. Их ему подарил отец, когда недавно вернулся из Мексики. Кристофер называл их мокасинами, страшно воображал и хвастался перед братьями и Энни своей обновкой.

Ангел был высокий и тонкокостный, но Стив почему-то точно знал, что он очень силён, может, даже сильнее отца, известного на всю округу силача. И стоял он вроде далеко, но лицо его Стив тем не менее видел близко. Во сне так бывает, когда ты одновременно видишь далёкое и близкое и при этом, независимо от расстояния, можешь с уверенностью описать все детали.

Заметив, что Стив разглядывает его, ангел засмеялся, и Стив отчётливо увидел белые и очень красивые зубы. Внутри у него сразу стало так сладко, будто он съел сахарную вату.

Всё так же находясь вроде и далеко, и близко, ангел приблизил к нему своё лицо, и Стив смог заглянуть ему в глаза. Они оказались удлинёнными и тёмно-синего цвета, а не прозрачно-чёрного, как показалось вначале, и Стив отчётливо, совсем по-взрослому понял, что видит перед собой самое прекрасное лицо на свете.

Позволив вдоволь налюбоваться собой, ангел выставил вперёд руку и покачал длинным пальцем. Но не вперёд и назад, как это часто делала мама, грозясь наказать Стива за шалости, а вправо и влево. Так делают, когда пытаются что-то запретить. Стив попятился и этим вызвал у ангела новый приступ смеха. Некоторое время они так и стояли друг против друга – хохочущий ангел и восторженно внимающий ему Стив. Затем ангел качнул головой, как качнул бы в том случае, если бы видел, что его не поняли, и указал влево. Стив повернулся туда и скорее почувствовал, нежели увидел, что сбоку есть ещё одна дверь и что ведёт она не в столовую, где собралась семья, а совсем в другое место.

Он посмотрел на ангела и, заметив одобрительный кивок, понял: ангел хочет, чтобы он свернул к той, другой двери. И только собрался исполнить его просьбу, как сон прервался. А может, это Стив просто крепко заснул…

Яркими красками сверкало навстречу взошедшему солнцу летнее утро, и мир постепенно наполнялся привычными звуками. Из глубины дома доносилась музыка – это мама готовила завтрак под включённое целыми днями радио, молниями летали охотившиеся за мошкарой птицы, жужжали над цветущей травой вездесущие пчёлы.

Всё шло своим чередом.

Вдруг на обширный двор, за которым начинались бесконечные кукурузные поля, через вечно открытые нерадивым Джимом ворота с характерным звуком въехала большая машина.

В момент появления машины Стив стоял на веранде и пытался принять участие в потасовке, которую затеяли братья. Потасовка вызывала восторг с его стороны и отчаянную зависть со стороны Энни, поскольку её традиционно не принимали всерьёз и не пускали в игры. Звук въехавшего во двор автомобиля заставил детей тут же забросить игру и подбежать к ограждавшим веранду деревянным перилам, где они выстроились в ряд и стали смотреть на большую машину.

Дверцы распахнулись, и из большой машины один за другим стали выскакивать молчаливые мужчины с автоматами в руках. На шум выбежал обретавшийся на заднем дворе Честер и, заметив незнакомцев, с громким лаем бросился в их сторону.

Один из молчаливых мужчин вскинул автомат и короткой очередью застрелил Честера, а следом за ним – вечно торчавшего во дворе Джима, который умер сразу, с выражением удивления на старом тёмном лице.

Осознав, что происходит что-то ужасное, дети с криком бросились в дом.

Стив побежал позже остальных, так как был самым маленьким и не сразу отреагировал на случившееся. К тому же он испугался раздавшихся вокруг криков, среди которых заметно выделялся крик Энни, отчего оглушённый ею Стив поначалу перестал соображать и пришёл в себя, только когда понял, что остался на веранде один.

Он бросился бежать через большой полупустой холл выстроенного в давние времена дома и уже почти добежал до большой белой двери в столовую, как вспомнил, что туда нельзя. Ангел из сна не разрешил подходить именно к этой двери, и Стив подумал, что ангелу не понравится, если он его ослушается.

Тогда он развернулся и побежал назад. И даже не успел удивиться, когда увидел ту самую дверь, на которую ему во сне указывал ангел.

В большом старом доме Дженкинсов было полно разных комнат и комнатушек. В некоторых Стив любил проводить время, в некоторых не очень, а в этой и вовсе не любил. Она была тёмная, с кривым потолком и скрипучими полами и неприятно пахла старыми вещами. В обычное время Стив ни за что бы туда не зашёл, разве что Энни отдала бы ему свою порцию печенья и дверь за ним не закрывали бы, но сейчас он спокойно и уверенно потянул на себя старую ручку и так же уверенно прикрыл за собой скрипучую, нуждавшуюся в покраске створку.

Он слышал топот чужих ног, где-то в глубине дома зазвучали громкие частые хлопки, будто неведомые хозяйки очень быстро выбивали пыль из вынесенных на солнце матрасов, кто-то беспорядочно и страшно кричал. Затем внезапно стало тихо, но тишина доверия не внушала, и Стив подумал, что ему лучше подождать. И точно. Чужие ноги вскоре протопали обратно, где-то во дворе поочерёдно захлопали дверцы, следом послышался характерный звук стремительно отъезжающей машины, и на этот раз всё стихло окончательно.

Несмотря на тишину, Стив своего убежища не покинул. Он подумал, что лучше посидит пока что на куче мягких тряпок. И долго ждал чего-то, сам не зная, чего именно, пока не уснул, свернувшись в своей любимой позе калачиком.

Полиция обнаружила его совершенно случайно. Кто-то вывел из кладовки ещё сонного мальчонку, и все ахали и цокали языками – это надо же, как повезло младшенькому Дженкинсу! Стива усадили на диван, поочерёдно гладили по голове и, участливо заглядывая в лицо, поправляли воротничок хлопчатобумажной сорочки в мелкую клетку, доставшейся ему в наследство от братьев.

Кто-то из полицейских сунул ему в руку печенье.

Стив ещё не знал, что остался совсем один, а люди, уничтожившие его семью, вернутся и заберут его с собой из ставшего новым домом приюта для сирот при местной церкви.

– Я правильно понял, что от этого паршивца, Пита Дженкинса, или как его там, остался ублюдок? Я же приказал всех уничтожить! Нет, убивать не надо, притащите его сюда. Так и быть, я воспитаю его по-настоящему, и ублюдок вырастет преданным и верным, как пёс. И вообще, чёрт возьми, должен же кто-то отвечать за содеянное его отцом? Вот он и ответит.

Но Стив ничего этого не знал. Он сидел на диване с зажатым в кулачке печеньем, возле той самой белой двери, к которой запретил идти ангел, и не обращал никакого внимания на царившую вокруг суматоху.

Майкл

Её руки он запомнил навсегда. А как же иначе, ведь они всегда были рядом, всегда на уровне глаз. И когда быстро и торопливо переодевали его, и когда давали ему поесть, и когда в редкие минуты умиротворения теребили за худые щёчки.

Он помнил досконально каждую деталь. Припухлость пальцев, короткие и неровно подрезанные, а кое-где и обгрызенные ногти, мелкие царапины и точки на ладонях, не исчезавшие никогда, отчего казалось, что они жили там своей жизнью, время от времени перемещаясь с места на место.

Но главным в её руках было, конечно, движение.

Руки двигались. И двигались постоянно. Мяли и дёргали края джинсовой куртки – а он не помнил другой одежды, теребили молнию, оправляли рукава, вновь дёргали край, и сжимались, и разжимались. То отчаянно, то бессильно. Иногда просто лежали, утомлённые собственным мельтешением. В эти минуты Майкл знал, что маму не стоит ни звать, ни толкать. Она всё равно не услышит.

Став взрослым, он много лет не мог привыкнуть к тому, что у женщин могут быть другие руки. Ухоженные пальцы и спокойствие и нега кистей удивляли и настораживали, и Майклу казалось, что это ненадолго и они вот-вот припухнут, покроются цыпками и беспокойно задвигаются.

А следом нахлынут воспоминания, которых он хотел бы избежать.

Он рос медленно и неохотно. Худое, не знавшее нормального питания и сна тельце вяло реагировало на необходимость выполнения поставленной природой задачи – расти и крепнуть, глаза, тёмно-синие, почти чёрные, никак не могли показать подаренный природой цвет и, словно стыдясь собственной неопределённости, прятались за прямыми и будто выцветшими длинными ресницами. Спутанные неухоженные волосы спадали беспорядочными кудрями на тощую, часто откровенно немытую шею, ноги и руки были худыми той самой худобой, которую принято считать болезненной, а лёгкая от природы походка делала весь его облик окончательно невесомым.

Правда, матери не было никакого дела до его физического состояния. Более того, она его почти не замечала. Давно избравшая бродячий образ жизни, она думала только об одном.

Как и где достать очередную дозу.

В надежде заполучить быструю, ни к чему не привязывающую работу мать таскала Майкла по задворкам магазинов, складов, мотелей и третьесортных баров, где мыла стёкла и посуду, драила туалеты. По возможности пристраивалась горничной в очередном мотеле, не брезговала и проституцией, тем более что в жирные девяностые работы на южных границах было хоть отбавляй.

Заработанные купюры немедленно отправлялись в карман очередного драгдилера.

Майкл почти не ел, но и не был голодным, и если бы мать была способна задумываться над чем-то ещё, кроме удовлетворения пагубной страсти, её бы удивила способность маленького ребёнка сутками почти ничего не есть. Другое дело, что способность здраво мыслить была ею утрачена уже давно, и она воспринимала отсутствие аппетита у сына как нечто должное.

Вот без чего Майкл совершенно не мог обходиться, так это без воды, и, деловито зажав тонкими ручонками детскую пиписку (именно так мать называла его пенис), часто писал в укромных уголках.

Сколько раз он слышал от неё:

– Эй, Майк! Иди оприходуй свою пиписку – и спать!

Нет, государство никогда не позволило бы издеваться над беззащитным ребёнком, давно отобрало бы Майкла у матери и позаботилось бы о нём должным образом. Но дело было в том, что государство ничего не знало о существовании Майкла, да и о её собственном существовании. Мать, хоть и была стопроцентной американкой, давно не могла и не хотела это подтверждать, удостоверяющие её личность документы потерялись в сумятице беспорядочной жизни углов, ночлежек, картонных коробок, парковых скамеек, коммун и притонов, а желания их восстановить она не испытывала. Чтобы не попадаться, она научилась ловко прятаться. Сначала сама, а после рождения Майкла научилась прятать и его. И сторонилась любого, кто был способен посягнуть на выбранный ею путь.

Единственное, что Майкл знал о себе, – это свои имя и фамилию, Майкл Уистли, а также дату рождения – сентябрь, четырнадцатое число, тысяча девятьсот девяносто шестой год. Он и воспитывал себя сам, сам же и развивался, наблюдая и впитывая, как губка, любую необычную, с его точки зрения, информацию.

Во время бесконечных ожиданий, прикорнув где-нибудь в углу, играл сам с собой в ролевые игры.

– Как тебя зовут? – спрашивал он.

И, примеряя на себя облик очередного героя, отвечал с его интонацией:

– Майкл Уистли, сэр!

Своё шестилетие Майкл встретил у мексиканской границы, в одном из пригородов Эль-Пасо, куда мать отправилась после разговора со знакомой бродяжкой, рассказавшей дивную историю о том, как много дури там, откуда она прибыла ненадолго и куда сразу же поедет, как только закончит здесь одно важное дело. Подруги сидели на скамейке в одном из загаженных нищих пригородов и, не обращая ни малейшего внимания на вертевшегося рядом Майкла, пили пиво и болтали друг с другом на одну вечную и единственно важную для наркош тему: где достать, как лучше двинуться, куда спрятаться и как снять ломку.

Мать никогда и думать не думала о том, что Майкл давно научился внимательно слушать и анализировать услышанное, причём ему было всё равно, откуда поступала информация – из бормотавшего в руках матери радио, с экрана телевизора в маркете, из разговоров, подслушанных в кафе, или из рассказов материнских дружков, среди которых попадались самые разные личности – от музыкантов до бродячих священников. Был даже бывший профессор университета. В затуманенную наркотой голову матери посторонние мысли проникали редко, и, как правило, они там не задерживались, но, если бы задержались, она удивилась бы многому в Майкле, и в первую очередь тому, что, несмотря на тщедушное телосложение и несчастный вид, он был хорошо развит, что называется, мозгами, бойко болтал, умел логично излагать свои мысли, помимо родного английского, знал довольно много слов по-испански, умел производить простейшие вычисления и ловко пользовался всеми видами электронных средств связи, хотя его никто специально не учил, если не считать подаренной кем-то детской логической игры, с которой он никогда не расставался.

«Если тебе не дают – бери сам». Примерно так он и рассуждал, несмотря на свой малый возраст.

Впечатлённая рассказами приятельницы, мать решила ехать в Мексику немедленно и в честь принятого решения даже умыла Майклу лицо и попробовала причесать непослушные пыльные кудри. Пришлось молча терпеть пытку расчёской. Майкл знал, что может схлопотать от матери затрещину, если поведёт себя иначе.

Причесать сына не получилось. Она в итоге плюнула на эту затею, накинула на плечи сильно потрёпанный рюкзак, схватила Майкла за руку, и вскоре они переехали на ту сторону в машине знакомого мексиканца – грубого, но весёлого мужчины, беспрерывно жевавшего жвачку.

Мужчина весьма скептически отнёсся к невнятному рассказу о том, что в маленьком городишке в штате Коауила есть много дешёвой, точнее, очень дешёвой, но качественной дури.

– По мне – такое же дерьмо, как и везде, – заметил он в ответ на сбивчивый рассказ, но вмешиваться в чужие планы не стал, взял протянутую дрожащей рукой двадцатку и велел вести себя во время переезда как можно тише, а когда переехали, посоветовал ждать автобуса и ехать с пересадками, поскольку иначе по нужному им адресу не добраться.

– Нет времени ехать с пересадками, – пробормотала она осипшим голосом. – Нам нужен прямой рейс.

– Дело хозяйское, сестрица, – сплюнул в придорожную пыль мексиканец и был таков, а их после почти трёхчасового ожидания подобрала направлявшаяся прямо в штат Коауила громадная фура.

– Повезло так повезло! – воскликнула мать, когда услышала от водилы о маршруте.

Водила посадил их в кабину, предварительно заставив протереть руки влажной салфеткой.

– У меня здесь чисто, – сообщил он, протягивая две белые, приятно пахнущие и мокрые бумажки. – Протри руки сама и малому не забудь протереть.

Этим вроде бы ничего не значащим распоряжением, в котором была заключена некая неосознанная, но, по-видимому, важная для него вещь, водила навсегда покорил сердце Майкла. Впоследствии, когда его спрашивали о родителях, он всегда отвечал одно и то же:

– Отец был дальнобойщиком. Он погиб в автокатастрофе, когда мне было шесть лет. Её не помню, жива или нет, не знаю и знать не хочу.

Он всегда неохотно называл её матерью. Предпочитал отзываться в третьем лице.

Поездка рядом с могучим великаном оказалась единственным хорошим воспоминанием о том времени, которое Майкл провёл рядом с матерью, и он запомнил её всю, до мелочей. Запомнил и гигантское стекло, через которое было видно, как быстро бежит навстречу дорога, и болтавшийся под длинным зеркалом заднего вида пушистый хвост из искусственного меха, и похожий на спасательный круг руль в руках шофёра, и, конечно, его самого. С накачанными руками, в плотно облегавшей торс майке, с причудливой вязью надписей на груди и спине.

Он сидел тихо, как мышь, внимательно глядел на дорогу и периодически бросал быстрые, полные восхищения взгляды на сидевшего слева от него великана. И заплакал, когда огромная машина, плавно вырулив к обочине, остановилась с характерным, похожим на шипение выпущенного из клапана воздуха звуком. Мать на слёзы Майкла не обратила ни малейшего внимания, быстро помогла ему преодолеть высокие ступени, и вскоре они уже стояли в облаке поднявшейся пыли, глядя вслед удалявшемуся гиганту.

Маленький город из тех, что никак не названы на картах, настоящее захолустье, испытавшее уже пароксизмы цивилизации в виде Интернета, спутниковых тарелок и торгующих фальшивыми брендами бутиков, встретил их жарой, смесью запахов жареного мяса и табачного дыма, лаем собак, обшарпанными замусоренными кварталами и отсутствием малейших признаков хоть какой-то дури.

Отсутствие дури имело конкретную причину: буквально накануне их приезда в городе прошли выборы и начальник полиции заблаговременно позаботился о том, чтобы городские драгдилеры и обслуживавшие их шестёрки не мелькали перед глазами наблюдателей, приехавших сюда из-за случившегося накануне выборов скандала, связанного с якобы внезапной гибелью в тюрьме местного правдолюба по фамилии Наррачес. Но мать этого всего не знала, да и не пыталась узнать, а полная недоумения по поводу неожиданно большого количества рыскающих по улицам полицейских, металась туда-сюда по городскому рынку, делая вид, что она туристка и просто приехала поглядеть с сыном на местные красоты.

Дальнейшее запомнилось Майклу как сплошной кошмар. С едой были проблемы, поскольку её надо было покупать, денег не осталось вовсе, а есть и, главное, пить уже хотелось даже ему.

Мать ударила его, когда, не выдержав обрушившихся испытаний, он заревел в голос.

– Да заткнись ты, чёртов сукин сын! – крикнула она следом, и, не глядя в его сторону, пошла вперёд.

Не переставая плакать и потирая на ходу ноющую от удара голову, он побежал за ней.

Они продержались так два дня. Спали где придётся, прятались от полиции, просто сидели часами на корточках подле индейских торговок, прямо с земли торговавших своим нехитрым товаром.

Мать молчала, дрожала мелкой зябкой дрожью, безуспешно пыталась накрыть себя выуженными из рюкзака тряпками. По её лбу катились крупные капли пота, лицо морщилось так, будто она испытывала постоянную боль, ночами она стонала и скрежетала зубами, и Майкл просил её не шуметь, поскольку боялся, что придёт полиция и заберёт их в страшную мексиканскую тюрьму, которой мать всегда пугала его, если он вдруг не слушался или капризничал.

– Вот сдам тебя в мексиканскую тюрьму, и ты там пропадёшь, – равнодушно говорила она, и Майкл сразу же затихал.

Дон Паоло

Ты впервые вспомнил о нём, когда тебе исполнилось десять. Дон Паоло посадил тебя в кресло с широкими боковыми крыльями, и ты локтями чувствовал холод блестящей кожаной обивки.

Заглядывая тебе в лицо круглыми стёклами тёмных очков, дон Паоло спросил низким, скрипучим не от природы, а в результате подражания кумирам мафии голосом:

– Скажи-ка мне, парень, а всё-таки, почему ты побежал в другую сторону?

Ты сразу понял вопрос, но правда про тот день была твоей самой большой тайной, поэтому дон Паоло услышал совсем другое объяснение:

– Не знаю, мистер Пол. Просто я сильно испугался.

Он понимающе кивнул зауженной кверху головой. Сверкнул в тщательно прилизанных волосах блик садящегося за огромными окнами солнца, но ты молчал, зная, что кивок ничего не значит.

– Глядя на тебя, не скажешь, что ты трус, Стивви.

Ты лишь улыбнулся в ответ. Молчание и покорная улыбка – лучшее средство общения с ним, и ты усвоил это уже давно.

И вдруг прозвучало неожиданное:

– Я рассчитываю на тебя, мой мальчик. Что делать, сыновья у меня, как видишь, полные слабаки. Чезаре сидит под юбкой у этой вертихвостки, Франческо пьёт, как лошадь. Джанни… эх-х. Убил бы подлеца, но ведь он мой сын. Ты же понимаешь, о чём я говорю…

Ты кивнул и взглянул ему в стёкла, зная, что смотреть туда дозволено только тебе.

– Когда я вырасту, я буду помогать вам, мистер Пол.

– Обязательно, Стивви, обязательно. Учись, читай книги, занимайся спортом. Мне нужен толковый помощник. Я надеюсь на тебя.

Уже в своей комнате ты сел у стола с очередным конструктором, твоим страстным увлечением, и, перебирая крепкими пальцами фрагменты головоломки, закрыл глаза, и он впервые предстал перед тобой, как живой.

Очень стройный. С кудрявыми тёмными волосами. У него белоснежное лицо и глаза, в которые хочется всё время смотреть. И он пришёл специально, чтобы спасти тебя от неминуемой гибели.

Сегодня, Стивви, тебе уже целых десять лет. Позади целая жизнь, ведь ты рано повзрослел.

Вот бы встретить его вновь! Ты мечтаешь об этом день и ночь.

Эх, Стив! Когда ты встретишь своего ангела, тебе будет уже под пятьдесят, а если точнее – ровно сорок восемь.

За плечами останутся годы бурной жизни, много трупов и ещё больше крови.

Ах да! И ещё месть дону Паоло. Ведь ты ничего не забыл и ничего не простил.

Гонсало

Она нашла выход на третий день.

Майкл понял это по тому, как деловито двигались её руки во время разговора. И ещё он понял, что говорят про него, потому что собеседник смотрел на него сверху вниз, щурил на солнце чёрные глаза и улыбался такими же чёрными и большими усами.

Майкл обратил внимание на его живот. Он был большой и обтянутый красной рубахой в мелкую светлую крапинку. Когда мужчина повернулся на внезапный звук клаксона, Майкл увидел большое пятно пота, расползшееся по оплывшей спине.

Руки матери, довольные и благодарные, схватили деньги, которые усач вручил ей после разговора, и быстро засунули их в карман джинсов. Затем она нагнулась к Майклу и, глядя ему в лицо, сказала так, будто пыталась околдовать:

– Ты хотел пить.

– Нет, – мотнул головой Майкл.

– Как нет? Ты же хотел пить!

Увидев, что Майкл вновь отрицательно качает головой, она нагнулась ещё ближе и нетерпеливо зашептала ему на ухо:

– Он даст тебе воды и накормит. А если не пойдёшь с ним, я просто брошу тебя прямо на дороге, и ночью тебя покусают змеи. Пойдёшь?

Майкл понял, что от его ответа всё равно ничего не зависит, но всё равно повторил:

– Я не хочу пить.

Тогда она, оставив его в покое, стала что-то тихо говорить мужчине с толстым животом. Тот понимающе кивнул, мать дежурным жестом протянула руку в сторону Майкла, и он схватил её, видимо, слишком крепко, потому что рука раздражённо дёрнулась в ответ. Не глядя на него, мать суетливо пошла к автобусной остановке.

Следом вразвалку направился усатый.

Автобуса пришлось ждать почти сорок минут, и вконец осоловевший Майкл в итоге ослабил внимание и прозевал его появление, к тому же именно в этот момент усатый указал ему на двух маленьких курочек, с паническим кудахтаньем убегающих от изрыгающего дым и шумные хлопки железного чудовища.

Майкл с любопытством проследил взглядом за паникёршами, а когда повернул голову, понял, что остался один.

Он стал озираться, но матери нигде не было, а поджидавший неподалёку усатый подошёл и встал с ним рядом. И, глядя в сторону, а не на него, процедил сквозь зубы на очень плохом английском:

– Будешь крик, я убью твоя мать.

Майкл подумал, что никого усатый не убьёт. Просто потому не убьёт, что матери здесь нет. Она села в только что отъехавший автобус и оставила его одного.

– А вы дадите мне пить? – спросил он, подняв голову, и не понял, почему усатый, ничего не отвечая, смотрит на него, раскрыв рот. – Вы дадите мне пить? – опять спросил он.

– Конечно, дам, малец, – покачивая головой то ли от волнения, то ли от удивления, ответил усатый. – Ты же точно ангел, как я и подумал, когда увидел тебя. Разве ангелу можно отказать?

Усатый говорил на испанском, но Майкл понял слово ángel. И ещё он понял, что ему нечего бояться и усатый не собирается его обижать. Он протянул руку, и они пошли по пыльной площади прямо к магазинчику, в котором продавалась вода.

Купивший Майкла мексиканец был уже немолод, звали его Гонсало, фамилия его была Гуттьерес, и главными его достоинствами были пышные чёрные усы и внушительный живот – результат чрезмерной любви к пиву и мачаке с яйцами, которую его жена, сварливая Инес, готовила собственноручно, не доверяя домашней поварихе Сэльме.

Недавно у Гонсало возникла одна навязчивая идея. Впрочем, у него всегда были навязчивые идеи, он буквально болел ими, а многие пытался осуществить, невзирая на то, что они проваливались с неизменной регулярностью. Лишь защита дона Гаэля Хесуса Домингеса, по прозвищу Мастак, кузена Инес и всемогущего босса приграничья, выручала его кошелёк. А пару раз, чего уж тут лукавить, – и жизнь.

В целом Гонсало неплохо устроился. Хозяйство, довольно обширное и хлопотное, управлялось крепкой рукой властной и домовитой жены, а детей – двух сыновей и дочь – дон Гаэль помог пристроить так, чтобы все остались довольны. Сыновья влились в охранную структуру одного из приграничных наркобаронов, входившего со своей командой в синдикат дона, а дочь выдали замуж.

– Чего ещё надо женщине в этой жизни, кроме как удачно сходить замуж? И чтобы без фокусов с разводами или ещё чего похлеще! – не раз громогласно заявлял Гонсало в местном баре, где сиживал целыми днями в компании таких же пьяных бездельников, как и он сам.

Спокойная жизнь Гонсало и Инес, как это и бывает, закончилась в один ужасный день. За три года до того дня, когда Гонсало встретил на площади Майкла, его сыновей застрелили в ходе кровавой войны дона Гаэля с одним из соперничавших с ним наркокартелей. Трагический эпизод гибели сыновей внёс ноту драматизма в монологи Гонсало. Он стал заметно больше пить и ещё больше отдалился от жены, с которой и без того жил как кошка с собакой, но, несмотря на драматические нотки в монологах, трагедия не изменила Гонсало ни на йоту, и навязчивые идеи по-прежнему регулярно рождались в его голове.

Последняя из идей Гонсало оказалась круто замешана на зависти.

Поговаривают, что зависть существует двух типов. Белая и чёрная. И якобы белая – это хорошая зависть, а чёрная – плохая. Исходя из сказанного получалось, что породившая последнюю идею Гонсало зависть была самой что ни на есть чёрной. Что поделаешь, заказать зависть невозможно, она рождается не спрашивая и с момента появления берёт бразды правления в свои руки.

Гонсало испытал именно ту, самую что ни на есть чёрную зависть, когда увидел, что по центральной городской площади, очерчивая победные круги и визжа тормозами во время виражей, раскатывает автомобиль шикарного красного цвета.

За рулём автомобиля сидел Панчито – сын веселушки Маргариты, легкомысленной вдовушки и отчаянной картёжницы, известной всему городку своим безбашенным поведением и дикими нарядами.

Рядом с Панчито с важным видом и большущей сигарой в зубах восседал Мигель Карлос Фернандес.

Положим, Мигель Фернандес заслуживал шикарного автомобиля, потому что всего добился сам.

Бывший местный житель, он вернулся домой несколько лет назад после длительного тюремного заключения. Сидел Мигель не в захудалой местной кутузке, откуда давно вышел бы на свободу, а в настоящей американской тюрьме штата Техас, куда его занесло по большому счёту случайно, да и попался он на ерунде, но, на свою беду, оказался замешан в другой, более тёмной истории, концы которой и всплыли во время дознания.

Подробностей не знал никто, но можно было не сомневаться, что сел Мигель по делу.

Отсидев от звонка до звонка долгих девять лет, он был отпущен, выдворен из страны без права на возвращение и как ни в чём не бывало появился в городке, где его дела быстро пошли в гору, поскольку Мигель был неленив, нагл и умел договариваться с властями и с гринго по нужным вопросам. В карманы полосатых костюмов Мигеля хлынули деньги, сигары в жёлтых крепких зубах становились всё толще, а растущее не по дням, а по часам благосостояние находило подтверждение в различных знаковых отметинах: то церкви перечислялась довольно крупная сумма, о чём в присутствии всего города сообщал во время воскресной службы падре Мануэль, то оставшимся без кормильцев семьям раздавали благотворительную помощь, то дочь Мигеля, толстуха Консуэло, приходила на танцы, разряженная в пух и прах, и об этом на другой же день болтали в баре, на рынке и в местной мэрии, да и дом Мигеля всё обрастал и обрастал пристройками, и почти все свободные местные земли были скуплены им подчистую.

Естественно, все знали, что подобный доход может дать лишь торговля дурью.

Наркотой Мигель занялся сразу по прибытии из тюрьмы. Он начал по мелочам, поскольку осторожничал, чтобы не навлечь на себя гнев дона Гаэля, без благословения которого в здешних местах нельзя было даже справлять естественную нужду, а не то что заниматься серьёзным бизнесом. Ну а широко дела Мигеля пошли после того, как в одной из кровавых разборок, происшедших у границы, он, с двумя пулями в животе и двумя убитыми подельниками рядом, чудом выжил там, где не выжил бы больше никто. Именно тогда на него обратили внимание две важные шишки из правительства. И они же сумели убедить дона Гаэля, что Мигель нужен для обделывания различных деликатных дел безотносительно контроля со стороны дона. С той поры Мигель и смог развернуться во всю ширь, не опасаясь ни за свою жизнь, ни за свой бизнес. Да и товара было хоть отбавляй.

А желающих его приобрести – ещё больше.

Дело своё Мигель изучил досконально, платил кому надо щедрые отступные и сумел найти общий язык с доном Гаэлем. Тот знал, что всегда может положиться на «техасского выскочку», как прозвали Мигеля в приграничье.

Успехи Мигеля Фернандеса давно будоражили воображение Гонсало, а его бизнес казался ему плёвым делом. Подумаешь – торговать дурью! И у него получится. Можно подумать, его собственные сыновья были заняты чем-то другим.

Обмозговывая во время бдения за кружкой пива свою новую идею, Гонсало воображал, что не будет размениваться на мелочи, как шестёрки из окружения его сыновей. У него и товар будет наилучшего качества, и клиенты только класса люкс. Не хуже, чем у Мигеля, а может быть, и лучше. Что такое «класс люкс», Гонсало представлял себе весьма смутно, в голове вертелись лишь тёлки в бикини с сигаретами в красных порочных ртах, длиннющие машины с яркими лакированными боками и крупные пачки американских денег, аккуратно разложенные в металлическом кейсе, но отсутствие чёткого понимания цели никогда не было проблемой для Гонсало. Не стало и на этот раз.

– Был бы товар, – рассуждал он, – а «люкс» появится сам.

От появления новой идеи до её воплощения у Гонсало обычно проходило много времени, и он ещё долго бы раскачивался, обдумывая по вечерам в тяжёлом воздухе бара пути добычи и сбыта «класса люкс», но сверкающий лаком красный автомобиль Мигеля доконал его, и на следующий день после бессонной ночи, злой и помятый, с привычным желанием выпить немедленно чего-нибудь крепкого, он, сам не зная толком, для чего, пошёл в город, где и наткнулся на измождённую и раздрызганную бродяжку-гринго. Из тех, кто уже даже не хиппи, а чёрт знает что.

Гонсало даже не понял, сколько ей лет.

Может, двадцать, может, тридцать, а может, и все сорок.

За руку бродяжка держала ребёнка лет четырёх-пяти-шести. Точнее невозможно было определить. И такого же тощего и несчастного, как она сама.

Возмущённый тем, до чего могут довести себя некоторые гринго, Гонсало перевёл взгляд с её измученного одержимостью лица на ребёнка – и вдруг подумал, что должен немедленно что-то сделать.

Попытавшись изобразить подобие улыбки, он подошёл к бродяжке и кивком пригласил её к разговору.

– Тебе нет еда? – спросил он на ломаном английском.

– Да. А что, есть работа? – по-испански спросила она.

Женщина говорила быстро, нервными короткими фразами, и Гонсало отчётливо понял, что её интересует вовсе не еда.

«Что ж, тем проще будет договориться», – подумал он, хотя не совсем понимал, какого чёрта ему, собственно, всё это понадобилось.

– Я могу тебе кое-что предложить, – усмехнувшись в усы, сказал он.

– Работу? Я готова. Я…

– Помалкивай.

Нагнувшись к ней пониже, чтобы маленький гринго не слышал его, Гонсало сказал:

– Продай мне мальца.

Она не удивилась вопросу, будто и не умела удивляться.

– За сколько?

– Дам пятьдесят баксов.

– Триста, – быстро сказала она, – мне как раз хватит.

Гонсало, не раздумывая, вынул из кармана горсть пятидесятидолларовых мятых банкнот и, прежде чем вложить их в жадно протянутую руку, сказал бродяжке на испанском:

– Учти, ты уберёшься отсюда первым же автобусом.

Она согласно кивнула, схватила деньги и быстро запрыгнула на ступеньку подошедшего автобуса. Перед тем как исчезнуть навсегда, успела шепнуть ему на ухо имя и возраст мальчика, но Гонсало её почти не слушал.

Ему надо было сосредоточиться на ребёнке, дабы избежать возможного шума.

Он подошёл к озиравшемуся мальчику, заглянул ему в глаза и поймал себя на том, что испытанное ранее желание помочь не только не ушло, а, наоборот, усилилось.

Щурясь на ярком солнце, на Гонсало смотрел самый красивый ребёнок, которого могла создать мать-природа, и в его голове абсолютно не к месту возникла мысль, что ребёнок совсем не похож на его сыновей, какими они были в его возрасте – двумя вечно торчавшими во дворе без дела увальнями.

Да и на белых детей-гринго он тоже не был похож, хотя был явно их кровей.

Гонсало даже испугался немного. «Вот это да! – подумал он. – Это же надо! Маленький Христос был таким же, не иначе. А может, это ангелочек, который случайно упал оттуда?»

Он поднял голову и посмотрел вверх, пытаясь разглядеть место, с которого упал маленький ангел, но ничего не обнаружил. Плыли редкие облака по сухому, похожему на выцветшую простыню небу, мелькнула быстрая тень спешившей по своим делам птицы, в белёсой синеве по-домашнему утробно гудел крохотный силуэт пролетавшего самолёта. Поглазев ещё некоторое время вверх, Гонсало опустил голову, взял руку мальчика в широкую потную ладонь и повёл его в ближайшую лавку, где, не обращая внимания на удивлённое лицо продавщицы, купил бутылку воды, а также всяких сладких липучек, которые так нравились Эусебито, его единственному внуку.

Конфеты маленького гринго не заинтересовали совершенно, а вот в бутылку он вцепился так, что Гонсало пришлось немало потрудиться, чтобы отобрать её, – нужно было свинтить с неё крышку. Заполучив открытую бутылку, маленький гринго жадно приник к горлышку и начал пить. Заходила по тонкой и грязной детской шее судорога горловых мышц, а Гонсало совсем некстати почувствовал, что его глаза что-то щиплет.

Пришлось отвернуться и несколько раз шумно втянуть в себя воздух.

«Не хватало ещё разреветься при всех, – подумал он. – Вот позору-то будет».

Выпив почти три четверти содержимого, Майкл удовлетворённо вздохнул и произнёс звонким и одновременно нежным мальчишеским дискантом:

– Спасибо, сэр.

– Ещё хочешь? – сглотнув воздух, спросил Гонсало.

– А можно? – спросил Майкл.

– Конечно, малец, – развёл руками Гонсало, купил ещё одну бутылку и, передавая её маленькому гринго, увидел в его глазах неприкрытый восторг.

Только дети умеют обнажать свои эмоции, не украшая их разноцветьем отвлекающих манёвров и ширмой притворства. Взрослые этого уже не могут. У взрослых пропадает прямая связь с миром, и они видят его через выставленные приобретённым опытом мыслительные хитросплетения, обильно сдобренные ложью, пронизывающей, как известно, сволочную человеческую натуру вдоль и поперёк.

– Ладно-ладно, пей сколько влезет, только не лопни, – добродушно буркнул Гонсало.

Он подождал, пока Майкл выпьет ещё несколько глотков, протянул ему руку, они двинулись к большой старой машине, припаркованной неподалёку от площади, и, сев в неё, быстро поехали в сторону видневшихся вдали жёлто-синих гор.

Предстоящий разговор с Инес совершенно не беспокоил Гонсало, так как за годы совместной жизни он научился справляться с ней. В молодости прихватывал сильной ручищей за плоские ягодицы, и Инес сразу становилась кроткая, как овечка, а когда молодость прошла, дрался с ней в прямом и переносном смысле, ни на йоту не отступая от ранее заявленного, поскольку знал, что любая уступка будет стоить ему целого ряда завоёванных позиций. Но внешний вид маленького гринго тем не менее беспокоил его, поскольку в душе Гонсало остался таким же любителем произвести эффект, как и сто лет назад, и ему хотелось, чтобы найдёныш выглядел впечатляюще.

Ну или хотя бы немного чище, что ли…

– Мы с тобой сначала пойдём к мамите, и она тебя помоет, да и из одёжки найдёт кое-чего, – произнёс он, скорее, для собственного успокоения, так как отнюдь не был уверен, что в доме найдётся что-либо, годящееся на смену детским лохмотьям. – Только ты не балуй тут мне и веди себя тихо, а то я знаешь как могу всыпать? – на всякий случай добавил он и краем глаза заметил, что маленький гринго согласно кивнул.

«Смышлёный», – подумал Гонсало, отчего-то испытывая чувство радостного удовлетворения.

– А кто это – мамита?

Вопрос прозвучал на испанском и так неожиданно, что Гонсало вздрогнул.

– Как это кто? – прогудел он после секундного замешательства. – Ну-у, моя мамита… моя… мамасита… Тереси… Тереса!

К своему удивлению, Гонсало обнаружил, что даже не может объяснить, кем является Тереса. Она жила у них с тех пор, как он только начал взрослеть, была ему вместо матери, и Гонсало понятия не имел, что он, собственно, может о ней рассказать.

– Тереса мне как мать, – доверительно сообщил он мальчику и вновь заметил лёгкий кивок.

– Кхе, – хмыкнул он, переваривая наглядную сообразительность малолетнего бродяги.

Они мчались в поместье через щедро поливавшее землю полуденное солнце по пыльной, местами разбитой дороге, сквозь ленивый лай собак, привычно приостанавливаясь у полуразрушенных лежачих полицейских и визжа тормозами на поворотах.

Путь в поместье занимал примерно полчаса, и всё это время Майкл сидел в машине так тихо, что Гонсало забыл о его существовании, а когда вспомнил, то подумал, что ни о чём не жалеет.

«Пусть поживёт у нас пока что», – пробурчал он, явно довольный собой.

Когда подъехали к большим приземистым воротам, он обернулся к Майклу и сказал:

– Жди, пока я не пришлю за тобой, но только не в машине. Иди сядь на корточки возле забора, – он указал на добротную изгородь, – и жди. За тобой придут.

Майкл кивнул и, выбравшись из машины, захлопнул за собой дверцу, а довольно топорщащий усами Гонсало самостоятельно открыл ворота и заехал на территорию поместья.

Оглядевшись, Майкл медленно подошёл к изгороди и, как было велено, присел на корточки возле небольших зелёных кустов.

Он по-прежнему не выпускал из рук бутылку со стремительно согревающейся водой, но просто сидеть в ожидании вскоре стало скучно. Тогда он ещё раз внимательно осмотрел окружающий пейзаж и начал излюбленную игру в диалог с самим собой.

В игре он выступал в роли делавшего покупки в магазине и важно садившегося в машину Гонсало и самого себя, но смелого и решительного, с деньгами в кармане и таким же автомобилем, как у Гонсало, только новым и не голубого цвета, а цвета мокрого асфальта – термин, который он однажды услышал, стоя неподалёку от двух элегантных мужчин, беседовавших между собой об автомобилях иностранной марки.

В самый разгар игры в его голове вдруг возникла и разрослась непривычная тяжесть. Майклу пришлось даже поставить бутылку с водой рядом, в придорожную пыль, и, придерживая отяжелевшую голову, упереться в коленки, чтобы ненароком не завалиться ничком.

Это случилось впервые. Как пробный шар, брошенный робкой, ещё неуверенной рукой.

– Как тихо. Ой, как тихо. Ой, что это? Я… я… я лечу, да? А куда? Ой, как здесь высоко. Я что, поднялся выше всех? И не страшно совсем, а… хорошо. Это что, горы? Они совсем маленькие сверху. Как здесь тихо. Здесь что, никто не живёт?

Джанни

– Чего уставился? Сейчас дыру во мне протрёшь!

– Не протру. Таких, как ты, голыми руками не возьмёшь.

– Тут ты прав. Не возьмёшь. И чего тебе от меня надо?

– Ничего. Просто захотел посмотреть. Я тебя в последний раз видел одиннадцать лет назад. Ты тогда вот такой шкет был.

Джанни показал рукой приблизительный рост тогдашнего Стива.

– Точно, – усмехнулся Стив. – И я после этого слегка подрос, если ты заметил.

Они стояли на одной из вымощенных отшлифованным известняком площадок, каскадом опоясывавших калифорнийскую виллу дона Паоло. С площадки открывался великолепный вид на океан.

– Знаешь, что мне мешает здесь? – сказал Стив и широким жестом обвёл окружающую панораму.

– И что тебе мешает?

– Земля. Между мной и океаном торчит эта чёртова земля, с этими чёртовыми домами и этими чёртовыми деревьями. Когда-нибудь я куплю себе остров, выстрою виллу, – он указал на здание позади себя, – примерно как та, что за моей спиной, только гораздо больше, и буду смотреть с её террас на океан. А на волнах будет болтаться моя яхта.

Стив привычно поправил рукой густые светлые волосы и быстрым шагом двинулся по украшенной ландшафтными горками и посыпанной мелким гравием дорожке. За воротами ожидал спрятанный в тени бугенвиллей спортивный автомобиль, ставший его первой по-настоящему крупной покупкой.

Джанни поспешил следом.

– Послушай, почему ты меня избегаешь? Давай поболтаем. Я бы мог рассказать тебе много интересного о мире.

Стив остановился, спустил на кончик носа солнечные очки и цепко взглянул на Джанни.

– Ты, кажется, не понял, но я повторю. Я с наркошами не якшаюсь. Я на них за-ра-ба-ты-ва-ю! Так что иди отсюда!

И, не дожидаясь ответа, пошёл к автомобилю.

Джанни долго глядел ему вслед. Затем медленно вернулся обратно и, задумчиво глядя на далёкую водную гладь, пробормотал:

– С наркошами не якшаешься, а деньги, значит, на них зарабатываешь. Ничего. Я вылечусь, и ты ещё увидишь, на что я способен.

У дона Паоло было три сына. Два умных, а третий, по мнению дона, дурак. Умных дон Паоло сломал быстро, так как не выносил никакой конкуренции ни вовне дома, ни тем более внутри его, и Джанни, хоть и слыл дураком, понял, что скоро настанет и его черёд. Он решил не испытывать судьбу и на следующий день после своего пятнадцатилетия удрал из отцовского дома. Работал где придётся, то учился, то бросал учёбу, участвовал в антивоенной кампании, входил в террористическую левацкую группу, вновь учился, а затем связался с хиппи, встретил среди них Нэнси и уехал с ней в Индию искать гармонию и высшие сферы.

Сферы ускользнули от Джанни, а может, их и вовсе не было, но они с Нэнси довольно быстро нашли им замену. Сначала там же, в Индии, потом, когда вернулись в Калифорнию, – в коммуне, где жили как придётся и с кем придётся и сутками употребляли всякую дрянь.

Дон Паоло давно поставил крест на младшем Альдони, и лишь донна Франческа периодически присылала ему короткие телеграммы с одним и тем же текстом.

«Надеюсь, ты силён по-прежнему».

Она не ставила знака вопроса в конце, только точку, под которой подразумевала положительный ответ, и для затуманенного мозга Джанни отсутствие вопросительного знака в материнских посланиях в итоге сыграло излечивающую роль. К тому же он всё больше тяготился обстановкой коммуны, с её хаотичной созерцательностью, беспорядочным сексом и полуголодными неухоженными детьми. Да и отношения с Нэнси к тому времени выродились в нечто невразумительное, закваска же сицилийских предков так и не дала ему полностью погрузиться в наполненную удушающим светом иллюзий атмосферу, в которой Нэнси чувствовала себя как рыба в воде.

Но настоящим толчком к изменению жизни Джанни явилась смерть донны Франчески.

Известие о смерти матери привезли два хлыща.

– Дон Паоло распорядился сообщить печальную весть таким вот способом, ведь другой связи с тобой нет, – сказали они в ответ на его вопрос, какого чёрта им тут надо, и спешно ретировались.

Осознание, что из его жизни ушёл единственный любивший его человек, пришло к Джанни только через год, и, когда это случилось, он схватил первый попавшийся рюкзак, закинул в него пару книжек с изречениями Мао, покинул коммуну и позвонил отцу. В разговоре сказал, что не имеет за душой ни цента, считает своим долгом сообщить ему об этом и что отправляется в клинику для наркоманов.

Причудливо сочетавшему в себе нетерпимость к ближним с верностью отцовскому долгу дону Паоло оставалось лишь молча оплатить счёт.

Лечение помогло Джанни, но ненадолго. Продержавшись шесть месяцев, он сорвался, и пошло-поехало.

Джанни лечился и срывался, дон Паоло молча платил за лечение, Джанни опять лечился, и дон Паоло вновь платил, пока не решил пообщаться с сыном, чтобы, как он выразился, «поговорить о всяком с этим подлецом». Вскоре они встретились в одном из ресторанов Санта-Моники и пообщались друг с другом с той степенью откровенности, на которую решаются люди, перепробовавшие все иные способы примирения.

После молчаливо проглоченного обеда дон Паоло заявил Джанни, что считает сыновей неудавшимся экспериментом.

– Нет, я не оставлю своих парней без денег, хотя они не заслужили даже ломаного гроша, – сказал он, постукивая холёными пальцами по резной ручке щегольской трости, с которой не расставался после последнего из семи так и не удавшихся покушений на него. – Но наследник у меня один. Мой Господь.

Дон Паоло поднял вверх искривлённый артритом палец.

– Господь – единственный, кто понимает, чего я хочу, – добавил он. – Есть ещё Стивви, но он не мой сын, и этим всё сказано. По крайней мере для меня. И мне жаль. Стивви мог бы стать достойным наследником.

Вот тогда Джанни и сказал отцу, что хотел бы поближе познакомиться с этим самым Стивви, который чуть ли не заменил дону Паоло семью.

– Мне интересно, что ты в нём нашёл, – сказал он, стараясь не смотреть отцу в лицо, чтобы не поддаться эмоциям и не наделать каких-нибудь непоправимых глупостей. Дать ему в морду, к примеру.

Ответом было приглашение ехать домой, и Джанни, не раздумывая, принял его.

Он пришёл от Стива в полный восторг, хотя сказать определённо, что именно произвело на него впечатление, было трудно. Может, высокий рост, по сравнению с ним, едва достигшим шестидесяти шести дюймов? Или привлекательная внешность, ведь любимчик дона Паоло вырос в интересного парня с ржано-пепельными густыми волосами, длинными крепкими ногами и сильным телом?

На самом деле Джанни понравилось в Стиве всё. И высокий рост, и матовая кожа с несколькими оставшимися от юношеских прыщей вмятинами на щеках, и красивые волевые губы, и открытая улыбка, и широкая спина с лёгкой, украшавшей её сутулостью, и быстрая волевая походка.

Но больше всего в любимчике дона Паоло Джанни привлекли глаза. Медово-жёлтые в тёмную крапинку, с характерным разрезом. И дело было не в их редком цвете или разрезе, а в том, как он смотрел – цепко, испытующе, а если что-то шло не так, холодно. Не давая надежды на прощение.

Джанни всю жизнь мечтал так смотреть.

Сам Джанни был некрасив. Продолговатое лицо, крупный нос, большие, глубоко посаженные глаза, ранние залысины, узкие губы и слабая улыбка. И внешность Стива, и его умение «так смотреть» многое объяснили ему, ведь дон Паоло всегда был непомерно амбициозен. Он и жену подобрал себе в соответствии с собственными представлениями о том, какой должна быть будущая мать его детей: высокую, статную, с тонким нервным профилем и яркой линией рта. Настоящую античную богиню.

Хотел, чтобы породистая жена родила ему породистых сыновей с цепким взглядом, но, увы, из затеи ничего не вышло.

Чезаре и Франческо выросли похожими на мать, но так, как бывает похожа на оригинал плохая, неумело написанная копия, – со смазанными чертами лица и «глупыми», по выражению дона Паоло, глазами. А Джанни и вовсе родился уродцем и лишь к двадцати годам похорошел настолько, насколько это было возможно в его случае.

Ростом все три брата пошли в дона Паоло, то есть были невысокими, а вот характером – нет. Разве что Джанни слегка напоминал отца своим стремлением к самостоятельности, в отличие от быстро деградировавших братьев. Возможно, ему удалось продержаться потому, что он читал запоем материнские книги, любил и самостоятельно изучал искусство и часами слушал классику?

А может, он просто был силён духом?

– Я ложусь в клинику, – сказал он Стиву, когда уезжал после знакомства.

– И что?

– Если вернусь здоровым, тебе придётся со мной дружить.

– Вот вернись здоровым, тогда и поговорим.

Тереса

Хесус даже не сразу понял, кого это он должен отвести к Тересе, когда внезапно приехавший в неурочное время Гонсало отдал ему странное распоряжение.

– Приведёшь сюда мальца, – тихо сказал он, подзывая Хесуса к себе, – и веди его сразу к мамите. И чтоб Инес вас не засекла, а то я тебе тыкву помну ненароком, понял?

Хесус ничего не понял, но не стал задавать лишних вопросов, а побежал к воротам, руководствуясь мудростью, раз и навсегда завещанной ему вечно обдолбанным папашкой.

– Никогда не переспрашивай хозяина, сынок. Разбирайся сам. Целее будешь, уж поверь моему опыту, – часто говаривал старик Чичо, и Хесус усвоил его урок на всю жизнь.

Он выполз из ворот и, крутя в разные стороны насаженной на длинную шею морщинистой головой, начал озираться.

– Прямо как тыква на шесте наш Хесусито, – часто смеялась над ним Тереса, и остальные с удовольствием ей вторили.

После повторного верчения головой Хесус наконец обнаружил справа у забора похожего на уличного бродягу мальчика-гринго, который сидел, уткнувшись головой в коленки и обхватив их руками. Рядом с гринго стояла полулитровая пластмассовая бутыль с водой, явно купленная в городе.

Поняв, что это и есть тот самый «малец», которого он должен отвести к Тересе, Хесус присвистнул. Майкл вздрогнул, с готовностью вскочил на ноги, подхватил бутылку и направился к нему лёгкой, будто танцующей походкой. Помедлив, чего с ним обычно не случалось, Хесус взял Майкла за руку, завёл через ворота на территорию поместья и, памятуя о распоряжении Гонсало, двинулся через ухоженный сад к тыльной части видневшегося неподалёку довольно большого дома.

Тереса находилась на кухне и присматривала за тем, как повариха Сэльма перебирает фасоль. В доме Гуттьересов еде придавалось первостепенное значение, и во время готовки кто-то из хозяек старался присутствовать рядом с поварихой, чтобы проследить за тем, как она управляется, и, если понадобится, помочь ей. Кухонные посиделки способствовали общению, порождали долгие разговоры на самые различные темы – от житейских философствований, если на кухне дежурила Тереса, до последних городских сплетен при Инесе – и были любимым времяпрепровождением для всех обитателей поместья, от самого Гонсало до старшего сына поварихи Сэльмы, восьмилетнего Хосито.

Хесус заглянул на кухню в момент, когда Тереса выговаривала Сэльме за то, что та наотрез отказывалась отдавать троих своих детей в школу.

– Где это видано в наше время, чтобы детей не учить грамоте, дурья твоя голова? – говорила Тереса. – Они вырастут и не скажут тебе спасибо, и не надейся. Они скажут иначе. «Что это у нас за мамасита такая, если она даже в школу не захотела нас отдавать»? Как же ты им в глаза посмотришь, бесстыжая?

Сэльма делала вид, что внимательно слушает Тересу, но её взгляд был пустым и обращённым внутрь. Монолог Тересы она использовала для того, чтобы хорошенько подумать о своём бродяге-муже, уже седьмой месяц не кажущим носа в поместье. «Пьяница и бездельник, клянусь Пресвятой Девой, – думала Сэльма, сокрушённо покачивая головой с плохо прокрашенными волосами в такт произносимым Тересой словам. – Даже не позвонил ни разу. А когда я ему звоню – врёт всё время, что заботится о нас, а сам, наверное, с очередной шлюхой мутит. Опять угодит в кутузку, и носи потом туда передачи. Нипочём не понесу, и пусть сдохнет там, кобель бесстыжий!»

В этот момент хлопнула и без того вечно приоткрытая боковая дверь, и Хесус, сморщив по привычке подвижное лицо, втолкнул в кухню Майкла.

– Это кто? – выдержав большую паузу, выдохнула Тереса.

– Майкл Уистли, мэм, – ответил за Хесуса Майкл и слабо улыбнулся.

Облака пара дыбились вокруг них, затапливал до кончиков волос влажный воздух, гулко отдавались по углам женские возгласы. В большой старой купальне, отделанной кое-где покорябанной, но идеально чистой плиткой, Тереса с двумя служанками отмывала Майкла.

Перед купанием он спокойно позволил девушкам раздеть себя, но ни за что не отдал бутылку с водой. Одна из служанок, разбитная и бойкая на язык Гуаделупе, попыталась вырвать бутылку силой, но Майкл своё сокровище так и не отдал.

– А иди ты, чёрт бродячий, прямиком в ад! – в сердцах воскликнула проигравшая схватку Гуаделупе и тут же осеклась, заметив, что Тереса, хлопотавшая до этого возле большого корыта из-за отсутствия доверия «ко всяким современным штучкам», как она называла душевые кабины, направляется к ним.

– Что, не отдаёт? – скорее утвердительно, чем вопросительно спросила она.

«Сейчас разнесёт меня в клочья», – кивнув, со страхом подумала Гуаделупе. Она-то знала, на что способна Тереса, если её разозлить как следует, ведь не далее как вчера, захваченная врасплох за поеданием чипсов вместо того, чтобы работать, она почувствовала на себе и её тяжёлую руку, и её острый, как бритва, язык.

– Ладно, будем их вместе купать. С бутылкой.

И Тереса весело рассмеялась, а Гуаделупе и вторая служанка, Лусиана, лишь раскрыли рты от удивления.

Они впервые видели Тересу такой весёлой.

Тереса была уже немолода, но благодаря мощному организму и моложавому виду могла дать фору всем обитателям поместья. Высокая, из тех, кого в молодости кличут дылдами, ко второй половине жизни она потяжелела и стала напоминать властительницу морей из детской сказки. Господь наделил Тересу крутым нравом, добрым сердцем и врождённой тягой к справедливости. Тяга к справедливости делала её не очень удобной для окружающих, но особенно доставалось тем, кто проявлял склонность к интригам. Их она не любила и не считала нужным это скрывать.

В поместье Тересу уважительно звали сеньорой, но за глаза могли припечатать и более крепкими эпитетами, ведь все побаивались её умения пригвоздить за промахи к месту. И, если понадобится, не только словами.

Замужем Тереса никогда не была и, несмотря на красивые черты лица и светлую кожу, осталась старой девой, хотя выглядела значительно моложе своих семидесяти трёх лет, отчего создавалось впечатление, что Творец так и остался в недоумении от того, что все его усилия пошли прахом.

Впрочем, разгадка недоумения Творца в случае с Тересой носила вполне прозаический характер. Она была бесприданницей, не захотела учиться, к тому же предъявляла слишком большие требования к мужчинам – и так и не смогла выбрать из тех немногих, кто осмелился ухаживать за ней.

Отсутствие образования тоже имело свои причины. Тереса была поздним ребёнком. Выросла она в одном из старинных районов Мехико под охи и ахи матери и вечное брюзжание ревматика-отца, всю молодость лечила их от многочисленных старческих недугов, а затем хоронила – вначале мать и через десять лет отца.

Что оставалось делать активной и привыкшей за кем-то присматривать, но уже давно разменявшей четвертый десяток и не желающей выходить замуж девушке?

Тереса продала за гроши доставшееся наследство и уехала к единственной известной ей родне в один из приграничных штатов. Её троюродный брат по отцу, уже лет пять как вдовец, как раз женился во второй раз, жена ждала двойню, а оставшийся без матери четырнадцатилетний Гонсало нуждался в присмотре.

Так в его жизни и появилась Тереса. Гонсало быстро стал называть её мамитой и с тех пор считал своей второй матерью, хотя перевоспитать его на свой манер она так и не смогла.

– Поздно я появилась в твоей жизни, Гонсалито, – говорила она каждый раз после очередной сделанной им глупости.

Несмотря на склонность к авантюрам, Гонсало оказался везучим и после многочисленных безумств молодости удачно, как ему показалось, женился – на девушке из обеспеченной семьи с сильными родственными связями, которые в итоге и спасли его от весьма печальных перспектив, как пить дать ожидавших подопечного Тересы из-за фамильной склонности к поспешным решениям.

Жена Гонсало, Инес, была дочерью зажиточного землевладельца. Не устояв перед обаянием и густыми чёрными усами весёлого и опытного в обращении с противоположным полом парня, Инес со свойственной ей безапелляционной решительностью объявила родителям, что замуж выйдет только за него.

– Посмотрите, какой Гонсалито красавец, и по-английски умеет разговаривать. Пусть лопнут мои глаза, если я откажусь от него, – заявила она после первого же свидания с ним.

Родители Инес против замужества дочери не возражали и согласие на брак с Гонсало дали с облегчением, хотя жалели будущего зятя, так как знали, какие у их дочери тяжёлый нрав и недоброе сердце. Жалость вызвала желание компенсировать будущий урон психике зятя, и родители Инес не поскупились на приданое, в результате чего Гонсало стал владельцем весьма приличного земельного участка. Поместье располагалось на самом севере штата Коауила, и в нём было всё – и большой, просторный дом, и целый штат прислуги, и сады, и поля для возделывания кукурузы. В довершение к перечисленному Гонсало обзавёлся ещё и неплохим денежным довеском на банковском счету, и одним из приграничных королей наркотрафика, доном Гаэлем, в качестве кузена со стороны Инес.

Достаток и имущество Гонсало принял как нечто само собой разумеющееся, а возможность жить ничего не делая очень быстро счёл наградой за то, что женился на Инес, ведь отношения между мужем и женой так и не сложились. Каждый раз, когда Гонсало одной ручищей прижимал к себе крепкое тело жены, а другой мял большую и сочную грудь, Инес охватывала невыносимая истома, её рот наполнялся слюной, соски напрягались, низ живота начинал призывно ныть, а трусы становились мокрыми, будто она обмочилась. Инес начинала утробно стонать, а если объятия получали продолжение, стоны переходили в подвывания, коробившие Гонсало до такой степени, что ему приходилось прилагать массу усилий, дабы, не опозорившись, довести начатое дело до конца.

Что сбывается в браке, если двое любят друг друга? В сущности, самая малость. Желание быть естественными друг с другом. А если один из них не любит? Тогда естественность гибнет, ведь она – капризное создание и выживает лишь при обоюдном согласии. И ничего тут, как говорится, не поделаешь.

Гонсало понял, что не любит Инес, уже через два месяца после женитьбы. А ещё через два дня после озарившего его понимания Тереса была перевезена в поместье из отцовского дома.

– Моей мамите надо жить здесь, и я без неё не могу, – глядя прямо в угольно-чёрные глаза жены, заявил он.

Инес упрямо сжала губы, но Гонсало не отвёл глаз, пока она не кивнула в знак согласия, и с тех пор Тереса стала такой же полноправной хозяйкой в поместье, как и Инес.

У Тересы хватило ума не лезть в жизнь супругов, да и общалась она только со слугами и с Гонсало, и практически нет – с невесткой. Пользы от приёмной матери Гонсало было много, начиная от присмотра за родившимися подряд тремя детьми и заканчивая хлопотами по хозяйству. Тереса вела хозяйство наравне с Инес, железной рукой наводила порядок среди слуг и гоняла детей, которые её побаивались, что Тересу вполне устраивало. Она так и не смогла полюбить детей своего воспитанника от этой женщины.

Гонсало и Инес жили недружно и часто ссорились и дрались между собой, из-за чего Инес вечно ходила с синяками на лице, а у Гонсало на щеках появлялись сочные царапины, что случалось, как правило, на следующий день после его очередного загула.

Гулял же Гонсало много. И очень любил, выпив лишнего, подраться до залитой кровью рубахи и выбитых зубов.

Как правило, Тереса разнимала супругов и делала внушение Гонсало. Но и Инес умела поставить на место.

– Ты слишком ревнива, Инес, – выговаривала она ей после очередной ссоры. – Это не доведёт тебя до добра.

– Да чтоб он сдох, твой Гонсалито! – с чувством отвечала ей Инес.

Дружба

Столь желанное для Джанни сближение со Стивом произошло после ряда драматических обстоятельств, без которых неизвестно, как повернулась бы его собственная жизнь. От передозировки сильнодействующих лекарств умер его старший брат Чезаре, а ровно через десять дней после его гибели пропал без вести Франческо. Просто пропал, будто его никогда и не было. Даже пытки, которым по приказу дона Паоло подвергли его непутёвую подругу, ни к чему не привели. Девица явно знала не больше своих палачей, после суточного допроса её, уже фактически полуживую, просто тихо удавили, и, как и положено по старинному мафиозному обычаю, аккуратно закатали голое, исхудавшее от наркоты тело в бетонную плиту на ближайшей стройке. Трагедия с братьями обрушилась на Джанни, что называется, как снег на голову и одновременно поставила окончательную точку в сложной истории взаимоотношений с семьёй.

– Я возвращаюсь домой, а ты не трогаешь меня, – поставил он условие дону Паоло в телефонном разговоре. – Просто даёшь мне жить так, как я считаю нужным, и общаться с теми, кого я выберу сам.

– А что я получу в ответ?

– Я не буду воевать с тобой.

– Ради того, чтобы на это посмотреть, принимаю твои условия, парень, – сказал ему дон Паоло.

Новую жизнь Джанни начал с давно запланированного шага – завоевания доверия Стива. Надо было основательно постараться, чтобы добиться результата, и Джанни разработал для достижения цели настоящий план.

Он занялся спортом, вновь стал много читать, медитировал по утрам и каждый вечер перед сном молился за упокой души донны Франчески, не разрешая себе думать о ней в другое время дня или ночи. Не думать о матери было нелегко, но Джанни упорно тренировался, и вскоре у него стало получаться многое из задуманного: обрело хорошую форму тело, окреп дух, стали подчиняться воле мысли.

Скучавшие охранники то и дело видели младшенького Альдони спешащим в город на очередной сеанс к психоаналитику. Докладывали о передвижениях сына дону Паоло, но тот лишь пожимал узкими плечами и крутил пальцем у виска.

– Надо дать парню время. Пусть оклемается, – говорил он и выразительно разводил руками.

Стив в контакт с Джанни не вступал, если не считать коротких приветствий при встрече, но не мог не реагировать на изменения, которые зримо сопровождали каждое появление перед ним единственного наследника дона Паоло.

Однажды Стив поймал себя на мысли, что его что-то сильно напрягает в Джанни, и долго думал, что именно.

А потом его осенило.

У младшего Альдони было умное лицо.

«Ах ты, чёртов сукин сын! – корячась с железками в спортзале, думал о своём открытии Стив. – Книжки почитываешь и смотришь вдаль с таким выражением, что я умер бы от стыда, если бы был на твоём месте. Значит, мозгами обставить меня вздумал? Ну нет. Этот номер у тебя не пройдет, парень, я тебя и здесь обойду!»

Стив не то чтобы собирался соперничать. Младший Альдони был классическим слабаком и на роль соперника, конечно же, не тянул. Но Стива задевало, что Джанни, как говорили в доме дона Паоло, «чокнулся» на книгах. Любовь младшего Альдони к чтению была привычкой, которой Стив не обладал вовсе, но которой, как ни странно, желал обладать. Да и интуиция, уже тогда бывшая лучшим его оружием в борьбе за выживание, нашёптывала, что быть начитанным парнем – на самом деле очень круто. И так как в вопросах интеллекта Стив обставить Джанни не мог, он сделал то, о чём тот как раз и мечтал.

Он стал с ним дружить.

– Эй, Джан! Я еду в город. Поехали со мной?

– Меня зовут Джо, а не Джан.

– Нет. Тебя зовут Джанни, ты макаронник, и поэтому ты не Джо, а Джан, ха-ха-ха-ха!

– Хорошо. Пусть будет по-твоему. А… ты… и вправду меня с собой в город возьмёшь или так… смеёшься?

– Так. Смеюсь. Но в город возьму. Если хочешь, конечно.

– Да-да, хочу, только рубашку переодену… или… нет, не надо, ну её, поехали.

Вскоре они стали не разлей вода. Под влиянием друга Джанни повеселел, в нём появилась столь необходимая ему уверенность в себе, а следом, как по заказу, пришло желание красиво одеваться и ухаживать за девушками.

Правда, желанию одеваться и ухаживать мешала одна проблема, не связанная с изменением внутреннего состояния Джанни. Ему нужны были деньги, которых не было. Дон Паоло отличался невероятной жадностью и выдавал сыну маленькие суммы лишь на самые необходимые расходы, тогда как Стиву он платил хорошо, поскольку ценил мозги своего любимца с той самой минуты, как разобрался в их возможностях.

Противоречие не то чтобы обижало Джанни, но и не способствовало улучшению его отношений с отцом. Но Стив и здесь оказался на высоте. На внеочередной аудиенции у сидевшего часами в одиночестве в своём кабинете дона Паоло он попросил позволения решить вопрос с Джанни. Дон Паоло заявил в ответ, что ему всё равно, куда Стив тратит свои деньги, и если ему хочется делать глупости – пусть делает, но в рамках выделяемой ему суммы, так как дон Паоло не собирается увеличивать её ни на цент. Стив поблагодарил дона Паоло за разрешение, и, так как от природы он был добрым и даже щедрым парнем, с той поры у Джанни проблем с деньгами не стало.

И не временно не стало, а навсегда.

Случается же такое. Чего только не случается в жизни, да.

Живи красиво, Джан. Назло папаше, да.

Любовь

Тереса никогда и нигде не видела такого красивого ребёнка – ни в жизни, ни по телевизору, ни в журналах. В его красоте не было броскости и сочных мазков, к которым она привыкла по жизни, напротив, она шла изнутри и была настолько совершенной, что напоминала Тересе фарфоровую статуэтку в отцовском доме – единственную их по-настоящему ценную вещь.

Даже ступни у маленького гринго были изящными. Без настораживающей и неестественной для мальчиков девчачьей красоты, но и без малейшего намёка на мужицкую грубость. С тонкой, но сильной пяткой и будто нарисованными пальцами.

«Не стопа, а божий подарок», – подумала она, отчего-то удивляясь.

А ещё Тересу поразила огромная жалость к нему, которая мгновенно и неумолимо перешла в такую же огромную любовь, и ей даже показалось, что она всегда знала этого ребёнка, а может, и сама его родила, просто почему-то забыла об этом.

Будто отключилась на годы, а потом внезапно включилась вновь.

Чтобы скрыть от окружающих, да и от самой себя бурю разыгравшихся в ней чувств, Тереса преувеличенно громко отдавала приказания и собственноручно драила под горячей водой тощее голое тельце.

Когда намыленная ею губка добралась до его рук, Майкл неожиданно протянул ей свою бутылку с водой и кивнул, как бы давая понять, что доверяет этой крупной опрятной женщине поставить его главную драгоценность туда, куда она посчитает нужным.

Лицо Тересы засветилось от счастья, и, ловко отставив в сторону бутылку, она бросилась драить дальше тощее тельце найдёныша.

Правда, грозно зыркнуть на возившуюся рядом Гуаделупе тоже не забыла.

«Глаз да глаз за змеёй нужен, – подумала она. – Да кого ещё Инес могла в дом привести? Змея змею издали чует».

Одежду для Мигелито, как на испанский лад перекрестила Тереса Майкла, нашли на удивление легко. Тониньо, младший сын поварихи Сэльмы, был примерно с него ростом, хотя гораздо более плотного телосложения, и Тереса быстро сообразила, что делать.

– Давай, подружка, жми напропалую, а я завтра куплю малышу в городе всё что нужно! – распорядилась она, и Сэльма послушно засеменила за вещами и обувью в пристройку для слуг.

Майка и штаны Майклу оказались малы в росте, а обувь, наоборот, велика. Но выхода не было, и Тересе пришлось довольствоваться тем, что нашлось.

Вскоре он предстал перед женщинами чисто вымытый и одетый в короткие тёмные штаны и выцветшую от времени и частых и жестоких стирок майку. На худых ногах болтались явно большие, то ли мальчиковые, то ли девчоночьи сандалии из дешёвой резины, успевшие подсохнуть тёмные кудрявые волосы засияли выгоревшими на солнце и от этого приобретшими все цвета золота прядями, лицо светилось загорелой, но явно очень белой от природы кожей. Не обращая внимания на встретившее его восхищение, Майкл деловито вскрыл бутылку и жадно отпил изрядную порцию успевшей согреться воды, затем тщательно завинтил крышку и с ожиданием на лице взглянул на Тереситу.

«И что теперь?» – будто спрашивал он.

Тереса и Сэльма не обратили внимания на посланный им знак, а продолжали любоваться найдёнышем.

Худоба не могла скрыть природной гибкости идеального по пропорциям тела, длинные ноги были безупречны по форме, а измождённое и усталое, со стёртыми от тяжёлой бродяжьей жизни чертами лицо дышало умиротворённостью и почти отрешённым спокойствием, свойственным скорее скульптурам, нежели живым людям, хотя, стоило Майклу улыбнуться или нахмуриться, впечатление скульптурной отрешённости тут же исчезало.

Исчезло, видимо, и на этот раз, потому что Тереса очнулась и со словами: «Ну всё, хватит, пошли со мной, Мигелито, надо поесть!» – направилась к выходу.

Майкл не совсем понял её, но интонация, с которой эта высокая красивая женщина произнесла фразу по-испански, была яснее слов.

Он протянул ей руку, и через выкрашенный потемневшей от времени белой краской коридор они прошли на кухню, где уже ожидал накрытый стол.

Майкл пощипал хлеба, вновь выпил изрядное количество воды, быстро вытер руки салфеткой и, встав из-за стола, немного небрежно, но не из-за отсутствия воспитания, а явно по привычке кивнул в знак благодарности.

– И это всё? Э-э нет, малыш, так не пойдёт, надо поесть как следует, и ты это сделаешь, клянусь Пресвятой Девой! – изумлённо выдохнула Тереса.

Поняв, что придётся подчиниться, Майкл вернулся на место, взял столовую ложку и под грозным взглядом Тересы начал есть, но уже после трёх ложек густого жирного супа почувствовал сильную тошноту и, еле успев отбросить ложку, выскочил из-за стола и выбежал во двор.

Его рвало без перерыва и неудержимо, как рвёт при сильных интоксикациях, которые останавливают обычно срочными капельницами. Давно был исторгнут в мучительных судорогах злосчастный суп, на смену ему пришла желчь со слизью и кровью, а конца приступу всё не было, и Майкла рвало и рвало, будто он решил дойти в этой уродливой игре со смертью до конца.

Опустив руки вдоль крупного тела, впавшая в ступор Тереса молча смотрела на корчившегося в судорогах найдёныша. Столпившиеся вокруг работники тоже молчали, и вскоре на довольно обширном заднем дворе повисла тишина, чью объёмную тяжесть лишь подчёркивали далёкий собачий лай и квохтанье сновавших в поисках травы и камешков кур.

Наконец рвота прекратилась. Шатаясь от слабости, Майкл выпрямился и направился к установленному неподалёку уличному крану, но открыть его не смог и просто присел рядом на корточки, всем своим видом предлагая окружающим самим сделать выбор в пользу тех или иных действий.

Глубоко вздохнув, Тереса жестом остановила рвавшегося помочь Хесуса, сама открыла кран и помогла Майклу умыться, затем молча взяла его за руку и повела в дом.

Что за напасть!

Он идти-то может?

Может, понести его на руках?

Тебя понести на руках?

Не понимает…

Ох, Пресвятая Дева. Что за напасть, что за напасть…

Сближение

Вовсе не стремление Джанни походить на Стива и не ответное желание Стива приобщиться через него к культурной информации стало определяющим фактором в их дружбе. Главным фактором сближения стало то самое пресловутое родство душ, о котором столько писали и пишут учёные люди, поэты и писатели и высказываются просто склонные к романтическим обобщениям участники различных ток-шоу.

Они беседовали друг с другом обо всём, о чём могут говорить двое, когда им интересно друг с другом. О своих отношениях с доном Паоло, о любви и сексе, об ушедших навсегда матерях, о погибших братьях и сестре Стива.

Особенно много говорил Джанни. Про бурную жизнь, про Индию, про книги, которые успел прочитать, и про те, которые только собирался прочесть. Много говорил о наркотиках, выворачивая себя наизнанку с откровенностью, присущей редким, сумевшим завязать счастливчикам. Рассказывал о своих революционных настроениях и левацких убеждениях, об анархизме и бездумной трате времени в коммуне.

Стив слушал друга часами, впитывал информацию как губка и делился в ответ своими соображениями, неизменно восхищавшими Джанни меткостью оценок и живостью ума.

Им понадобился год, чтобы открыться друг другу до конца.

– Знаешь, о чём я мечтаю, Стивви?

– О чём, макаронник?

– Я мечтаю отомстить отцу. Да-да, я знаю, ты удивишься, ведь я пользуюсь тем, что он заработал, живу за его счёт, принимаю участие в его делах. Ну ладно, не участвую непосредственно, но нахожусь в полном курсе насчёт них. И тем не менее я жажду его смерти. Жажду с самого детства. Он же фактически убил мою мать и братьев. Сломал мне жизнь своим презрением. И я знаю, что он рано или поздно уничтожит меня только для того, чтобы не оставлять мне наследство. И не потому, что жаден, как Шейлок, точнее, не только поэтому, а потому, что я не соответствую его идеалу наследника. Это более чем серьёзный повод, если иметь в виду его взгляды на жизнь. К тому же после смерти братьев он окончательно слетел с катушек, да ты это знаешь не хуже меня. Кстати, я не удивлюсь, если он поручит убрать меня именно тебе. Назло поручит, чтобы и тебя сломать. И ты тоже жив, пока нужен ему.

Он замолчал. Стив тоже молчал.

– Я прав? – спросил, не дождавшись ответа, Джанни.

– Кто такой Шейлок?

– Читай Шекспира, Стив, – отмахнулся Джанни. – Нет, ну скажи, а разве ты не хочешь его смерти? И не отворачивайся. Скажи, глядя мне в глаза, если ты мужик.

– Мне всё равно, хотя я, безусловно, мужик, – сказал Стив, глядя в глаза Джанни. – Если он сдохнет, я его жалеть не буду. Но…

Он замолчал, взъерошил волосы, тряхнул головой и, с иронией взглянув на сверлившего его глазами Джанни, сказал:

– Пусть это случится не по моей инициативе, ладно? Всё-таки дон Паоло – твой отец. Не могу же я строить планы мести отцу моего единственного друга? А вот встать рядом с другом, если ему понадобится моя помощь… Почему бы и нет?

И лукаво подмигнул облегчённо вздохнувшему Джанни.

Они отдыхали в полосатых шезлонгах возле большого бассейна, расположенного на одной из опоясывающих виллу площадок. Стив загорал, периодически попивая пиво из бутылки, Джанни курил и сбрасывал пепел на разбросанные вокруг газеты, которые не ленился просматривать или читать от корки до корки.

Было по-настоящему жарко, и воздух вокруг них будто загустел. Неподалёку искусственной синевой светилась вода в бассейне.

– Когда? – спросил Джанни, разглядывая бликующую на солнце водную гладь.

– Ничего себе! А ты хор-р-роший сукин сын, Джан! – сказал Стив, приподнявшись на локте, приспустил с переносицы солнечные очки и взглянул из-под них на друга. – Готов чуть ли не сию секунду перерезать ему глотку, как я погляжу!

– Да, это так, – недобро усмехнулся Джанни. – Я хороший сукин сын и всегда иду до конца. Мне есть на кого быть похожим, не находишь?

– Нахожу, – засмеялся Стив. – Ещё как нахожу. И что-то мне подсказывает, что мы с тобой хорошо повеселимся.

– Я готов. А ты?

– А я всегда готов, – сказал Стив.

И, помолчав, добавил:

– Просто пока рано.

– А когда будет не рано?

– Я скажу, когда.

Оба, как по команде, замолчали, Стив продолжил пить пиво, Джанни зарылся в газету.

– У меня есть ещё кое-что, о чём я тебе не говорил. Рассказать? – спросил Стив.

– О мой бог, конечно, – отбросив газету, воскликнул Джанни. – Ты же знаешь, как мне интересно всё, что касается тебя.

Тогда-то Стив и рассказал Джанни об ангеле.

Джанни слушал, увлечённый даже не столько рассказом Стива о давнем детском сне, сколько тем, как его друг говорил об этом.

Будто молился.

– …С тех пор я поклялся себе найти его. Понимаешь, я точно знаю, что он не небесный ангел, то есть не из тех, что описываются в Библии, а настоящий. Из плоти и крови. Вот… как мы с тобой, понял? И я его так же чётко видел, как тебя сейчас. И помню в нём всё, до мельчайшей чёрточки. Даже длину его ресниц помню, представляешь?

– И что ты будешь делать?

– В смысле?

– Что ты будешь делать, когда встретишь его? Познакомишься с ним? А если он не захочет общаться? А если ты его встретишь, когда будешь уже стариком? Да, кстати, он тоже будет стариком, разве нет? Он будет даже старше тебя! Скажи, Стивви, что ты будешь делать со стариком?

Стив растерялся. Вопросы Джанни сбили его с толку, так как он сам никогда их себе не задавал, более того, ему это даже в голову не приходило. В мечтах Стива встреча с ангелом происходила в самых разных местах и в самых разных ситуациях, и ситуации эти менялись в зависимости от его настроения на момент очередного возникновения мечты. Но сам ангел оставался неизменным. На вид четырнадцати – шестнадцати лет, стройный и тонкокостный, с тёмно-синими, почти чёрными глазами и очень ровной белой кожей. Таким он предстал перед Стивом в детстве. И смеялся в его мечтах он так же, как во сне, – весело и заразительно.

– Какая разница, сколько мне будет лет? – раздражённо спросил он. – Сколько надо, столько и будет. А ему всегда будет шестнадцать. Он же ангел!

«Какой же он ангел, если ты уверяешь, что он живой?» – хотел спросить Джанни, но понял, что ему лучше промолчать.

– Я привезу его на мой остров, – продолжил Стив, – мы вместе встанем на балконе моей виллы, я обведу вокруг рукой и скажу: «Вот смотри, это всё – твоё. И остров, и вилла, и яхта, и весь этот океан». А он будет смеяться, и я буду смеяться вместе с ним, и нас будут сопровождать самые крутые тёлки на свете.

– То есть ты встретишь ангела, ему будет четырнадцать или что-то в этом роде, вы вместе поедете на остров и будете типа того, счастливы, так? – не выдержал Джанни.

– Джан, вот к чему сейчас ты задал этот вопрос?

– Я пытаюсь объяснить. Но если тебе не нравится, давай сменим тему.

– Не нравится, но я не из тех придурков, которые затыкают собеседнику рот только потому, что у него другое мнение. Готов выслушать тебя, так что валяй.

– Стивви, не может быть живого человека, который застыл в одном возрасте навсегда только потому, что ты увидел его во сне. Это… как бы тебе сказать помягче… абсурд. Человек тебе либо просто приснился, и его нет на самом деле, либо давно вырос, и если ему было на тот момент четырнадцать или тем более шестнадцать, а тебе шесть, то вот и считай, сколько ему сегодня. Но… – Джанни жестом остановил пытавшегося что-то сказать Стива. – Но твоей мечте есть объяснение.

– Я вздохнул с облегчением. И какое?

– Я думаю, что это сублимация.

– Так. Началось. Какого чёрта, Джан?

– Постой, Стивви, выслушай. Sublimus в переводе с латыни – «возвышенный». То есть возвышение естественной жизни, её одухотворение. Высшим в твоём случае является он, ангел, а низшим – твоя сексуальная энергия.

Стив возмутился:

– Ты хочешь сказать, что я, будучи шестилетним пацанёнком, был обуреваем сексуальной энергией и сублимировал – кстати, я правильно сейчас выразился?.. Да? Отлично… Так вот, сублимировал на несовершеннолетнего пацана? Я, главный альфа-самец в этом чёртовом городе? Я, день и ночь мечтающий покрыть всех женщин в мире?

– Да успокойся ты, – засмеялся Джанни. – Чтобы моя мысль была понятнее, приведу пример. Есть монахи-аскеты, ты, я думаю, слышал о них. Так вот, энергия их страстей переключается на духовные цели, то есть на бога. Это и есть сублимация. То же самое в искусстве, где сексуальная энергия воплощается в творчестве. Сублимация рождается внизу, в сексуальной энергии, либо в энергии страстей или даже страданий и от них идёт к высшей энергии, то есть к божественной, точнее, к обожествлённой. Вот и у тебя в роли обожествлённой энергии выступает ангел, а твоя мечта о нём – это акт вознесения твоей энергии от низшего к высшему, акт связи через сексуальное с возвышенным. Ты же не мечтал об ангеле в шесть лет? И даже в семь и в восемь не мечтал, ведь так?

– Да. Я стал мечтать встретить его позже. Лет в десять примерно впервые вспомнил тот сон и его вспомнил. Потом забыл, а потом, через год-два, опять вспомнил.

– А мечта оформилась примерно лет в четырнадцать, так?

– Ну… примерно так, да.

– Вот. Четырнадцать – разгар пубертатного возраста. И мечты об ангеле в образе мальчика вполне естественны. И в них нет ничего постыдного. Другое дело, что ты зациклился на идее найти его, хотя даже это можно объяснить. Ангел из твоего сна воплощает детскую травму, а желание найти его – сублимированное желание освободиться от неё, вот и всё.

– То есть я не псих?

– Все мы немного психи, – засмеялся Джанни.

– И не хренов гомик?

– Нет-нет, не переживай, – продолжил смеяться Джанни. – Ты всего лишь творческая личность. Но от идеи найти ангела откажись. Нет смысла искать то, чего нет. Реально, это вредная идея, поверь мне, Стив.

– А мне кажется, что я встречу его, – задумчиво глядя на воду, сказал Стив. – Я это чувствую – там, внутри.

Он тронул рукой грудь в области сердца.

– Именно такого встречу, как во сне, – юного, красивого, открытого к общению. Я буду опекать его, стану ему другом.

– Даже если он будет чьим-то сыном, окружённым любящими родственниками?

– Чёрт, как же ты любишь всё обломать, макаронник! Да, чёрт возьми, даже если… И.. знаешь что? Не проси меня отказаться от мечты. Она помогает мне выживать, как же ты не видишь?

– А вот тут я тебя понимаю. Мечтай, конечно, – сказал Джанни.

Он вскочил с шезлонга, кинулся в воду, стал нырять, кувыркаться и плескать в Стива, призывая его присоединиться. Но Стив не реагировал. Рассказ об ангеле опустошил его.

Будто кто-то разложил его на пазлы.

Сразу же нахлынули воспоминания. И среди них – тот страшный день, когда молчаливые мужчины с похожими на игрушечные автоматами уничтожили его счастливое детство.

Следом вспомнилась мать.

Она смотрит на Стива в зеркало, стоя с ним рядом возле жестяной раковины. Помогает намылить руки, подаёт вафельное полотенце. У полотенца особый запах – хрустящий чистотой, звонкий от еле уловимого аромата порошка, который не вытравить ничем, даже если долго полоскать, и она каждый раз говорит об этом. Её волосы. Тонкие, но густые, с рыжеватым отливом. Они касаются его щеки, когда она нагибается, чтобы поцеловать его.

Она вечно жаловалась на свои волосы, говорила, как они непослушны, когда закалывала выбившиеся пышные пряди.

«Ирландская кровь», – смеялся отец, и она смеялась вместе с ним…

Отец… О мой бог, Стив даже не помнит его лица. Сколько ни силится – не может вспомнить. И фотографий его семьи не сохранилось. Даже в архиве их нет. Дон Паоло тогда приказал уничтожить всю память о семье, потому что не мог простить Питеру Дженкинсу того ущерба, который понёс из-за него. И зачем отцу понадобилось связываться с мафией? Дело же было не только в том, что он хотел быстро разбогатеть, чтобы переехать в Нью-Йорк, и начать там новую жизнь, и чтобы дети росли в другом мире, и стали героями или президентами, не меньше. Он всегда говорил об этом, и Стив даже помнил обрывки фраз и слова на эту тему. Его лица не помнил, а вот фразы о будущем помнил. Нет, дело было не только в желании отца быстро разбогатеть. Дело было в его самонадеянности. Он думал, что он умнее всех.

Зачем ты так думал, папа?!

Так, всё! Хватит! Собирай пазлы заново, Стивви! Ты не в том месте, где можно расслабляться!

Не дождавшись реакции Стива, Джанни вылез из бассейна и, присев на корточки рядом с его шезлонгом, с воодушевлением заявил:

– С сегодняшнего дня у нас с тобой один ангел на двоих. И мы будем искать его вместе. Ты и я.

Стив повернулся к нему, опёрся о локоть и сдёрнул с глаз очки. Сверкнула холодным блеском надетая на крепкую шею серебряная цепь с медальоном в виде черепа – подарок Джанни.

– Никогда не пытайся влезть в мои отношения с ним, парень, – тихо сказал он. – Этот ангел – мой. А ты ищи своего. Понял?

Джанни хотел что-то сказать в ответ, но Стив не стал слушать, а вскочил с шезлонга и, не оборачиваясь, пошёл в сторону виллы.

Джанни бросился следом, догнал Стива уже у крытого черепицей арочного прохода, навалился сзади на спину, стал в шутку душить, и вскоре, пыхтя и бросаясь крепкими словечками, они схватились друг с другом и стали толкаться и бороться под возбуждённый хохот скучавшей охраны. Шутливая схватка восстановила разорвавшуюся было цепь отношений, и молодые люди вошли в прохладный полумрак помещения друзьями, однако Стив о словах Джанни не забыл. Уже поздно ночью, когда, лихо выруливая на крутых виражах серпантина, они возвращались домой, он как бы ни с того ни с сего спросил у Джанни:

– Мы с тобой, конечно, друзья, Джан, но всё же не единое целое, так?

– Так.

– А раз так, то давай договоримся кое о чём.

– Да, конечно. Давай договоримся. Ты же знаешь…

– Знаю, знаю. Так вот, давай ты всегда будешь помнить о том, что у меня будет своя жизнь. Понимаешь, я так запланировал, что в моей жизни будут только моя семья и мой ангел. И больше никого. Ты, конечно, всегда будешь рядом, я уже не мыслю иначе. И потом, ты мне друг как-никак, и я даже открылся тебе, а это, уж поверь, о многом говорит. Но повторюсь. У меня будет своя жизнь. А у тебя – своя. То есть в полном смысле своя. То есть своя жизнь, своя семья, свой ангел. Договорились?

– Боливар не вынесет двоих? – усмехнулся Джанни.

– Что?

– Это О. Генри, парень. Говорю, что понял тебя.

– Вот и отлично.

Инес

В довольно большой комнате Тересы всё было ей под стать – и безупречно выбеленные стены, и огромная кровать из тёмного ореха, и внушительное деревянное распятие над ней. Тереса завела шатающегося от слабости Майкла и жестом предложила ему прилечь.

В ответ он опустил голову, прижал руку к низу живота и слегка свёл ноги.

– Ты хочешь в туалет, – догадалась Тереса и указала на дверь в противоположной стене, за которой Гонсало когда-то оборудовал для неё персональный санузел, сделав это не потому, что был домовитым, как раз всё было наоборот, а назло кипевшей от возмущения Инес.

Пока Майкл был в туалете, Тереса сидела, уставившись в пол, и пыталась осмыслить до конца факт появления в её жизни маленького гринго.

Ангел сам пришёл к ней. Сказали бы ей об этом ещё утром – она бы ни за что не поверила. Пресвятая Дева свидетельница. Ни за что.

Как тут не впасть в раздумье? Ведь ей надо многое осмыслить, многое решить, о многом договориться. И с Гонсало, и с его женой. Этой угловатой дьяволицей.

Маленькому ангелу нужна защита, и Тереса будет защищать его до конца своих дней. Пусть хоть кто-то попробует сунуться! Да даже если сам президент приедет и начнёт качать права, Тереса не даст малыша в обиду.

И что ты такое несёшь, Тереса Кастилья? С чего это президенту обижать Мигелито? Совсем с ума сошла на старости лет?

День постепенно клонился к вечеру, густеющий воздух обрёл еле уловимый сизый оттенок, удлинились и утратили резкость тени, прокричали первый отбой вечерние петухи.

Инесита уже знала от служанок, что Гонсало привёл в дом маленького гринго, но решила отложить разговор с мужем на более позднее время и с нетерпением ожидала, когда он усядется на диван перед телевизором.

– Пресвятая Дева, может, тебе известно? Скажи мне, Гонсалито когда-нибудь пристроит своё пузо на диван, чтобы я могла с ним поговорить? – явно рассчитывая на то, что он услышит, громко сказала она.

В любой другой день язвительный вопрос Инес вызвал бы ответную реплику Гонсало, и, скорее всего, они бы обязательно поругались, поскольку Гонсало реагировал на реплики жены мгновенно и при любых обстоятельствах. Но именно сегодня, в день, когда, сам не понимая почему, он привёз из города маленького гринго, Гонсало был настроен благодушно и предпочёл промолчать в ответ.

Напряжённо вытянув сильную шею туда, где сидел у экрана Гонсало, Инес довольно долго ждала ответа, но вместо него услышала лишь прерываемый бытовым звуковым фоном храп и, не веря своим ушам, решительно прошла по коридору и заглянула в зал, где увидела откинувшегося на диванный валик супруга.

Гонсало сладко спал. Из полуоткрытого рта стекала на плохо выбритую щёку тонкая струйка слюны.

«Чего это с ним? – удивилась Инес. – Дрыхнет, и даже не ответил мне. Видать, мальчонка голову ему забил совсем. Хотя чего уж забивать туда, где ничего не осталось? Всё ведь пропил, адов сын!»

Она схватила было трубку мобильника, чтобы позвонить дочери, жившей в Сальтильо со своим никчёмным мужем-нытиком и толстячком Эусебио, но передумала. Неожиданно расхотелось сообщать, что Гонсало привёл в дом ребёнка, и слушать истерично-равнодушные фразы в ответ.

«Успею», – подумала Инес и направилась на задний двор, чтобы в очередной раз разнести в пух и прах бездельничающего по своей привычке Хесуса и заодно узнать что-нибудь новое о том, что делает Тереса с найдёнышем.

А Майкл скинул с себя одежду и сандалии и, оставшись в свободно болтавшихся трусах, залез в кровать и заснул, наверное, самым крепким сном в своей жизни.

«Я думала, ты совсем другой. Я думала, ты будешь такой… живой… такой… толстенький малыш, с большими блестящими глазами и загнутыми кверху густыми ресницами. С пухлыми щёчками и такими же пухлыми кулачками, смуглый и добродушный, с ямочкой на подбородке. Как Игнасио, сосед из моего детства, помнишь? Где он, жив ли? Что это я? О ком говорю? Какой Игнасио, будь он неладен?! Прости, Пресвятая Дева, рабу твою Тересу Кастилья. Нет, с головой у тебя, Тереса Кастилья, точно не всё в порядке. Вместо того чтобы помолиться Пресвятой Деве, болтаешь о каком-то Игнасио!»

Тереса вздохнула, потёрла лицо ладонями и, тяжело поднявшись со стула, подошла к раскрашенной статуе Пресвятой Девы, стоявшей между двумя тяжёлыми бронзовыми подсвечниками на высоком старинном секретере из крашеного дерева.

– Спасибо тебе, Пресвятая Дева Гуаделупская, заступница и покровительница всех – и больших, и маленьких. Вот как тот, что сейчас спит в моей постели.

Она кивнула в сторону спящего Майкла и, сложив руки в молитвенном жесте, продолжила молиться:

– Не оставь его, Пресвятая Дева. Посмотри, какой он маленький и худой. Да, он красив, как ангелочек, да он и есть ангелочек, я уверена в этом, но, видно, ему пришлось несладко здесь, в нашей ужасной жизни. И почему его вырвало всей едой, не знаешь?

Тереса с любопытством воззрилась на раскрашенную статую, будто ждала от неё ответа на заданный вопрос.

– Я не права была, что заставила его, ты прости меня за мой характер, но ты же знаешь, что твоя Тереса хотела как лучше, – стала оправдываться она. – Я клянусь тебе, что больше нипочём не буду его заставлять. Он такой беззащитный, такой… такой…

Тут Тереса не выдержала и дала волю чувствам.

В последний раз она плакала на похоронах отца, которого всегда нежно любила, может быть, даже больше, чем мать. Точнее, не плакала при всех, а, напротив, шутила и посмеивалась, но периодически тихо сбегала в свою комнату и там давала волю рвавшимся из груди чувствам.

С тех пор прошла бездна лет, и до сегодняшнего дня по щекам Тересы не скатилось ни слезинки. Она подумала, что хоть и плачет, но не испытывает тяжести в груди или нехватки воздуха, как это бывает, когда льёшь слёзы из-за горестных или трагических событий. Наоборот, Тереса была готова взлететь от необыкновенной лёгкости, поселившейся в её душе и теле, и ей никогда не было так хорошо.

Нет, пожалуй, никогда не было так хорошо. Даже когда Гонсало объявил, что женится на богатой девушке, и Тереса подумала, что может не беспокоиться больше о его будущем. Даже тогда.

Инес увидела Майкла на следующее утро, часов в одиннадцать, когда палившее с небес светило уже до конца развернуло над землёй свои щедрые лучевые потоки. Заметила мелькнувшую во дворе Тересу и направилась к ней, что уже само по себе было выдающимся поступком. И, сделав вид, что ей безразлично, кто это там стоит рядом, завела ничего не значащий разговор.

– А он любопытный, – неожиданно произнесла она, наблюдая, как найдёныш разглядывает двор, стоя так близко к Тересе, будто боится её потерять.

– Он просто привыкает, – сказала Тереса. – Смотри, какой худой. Не ест ничего. Но я не буду заставлять. Сам разберётся, не маленький уже.

Но Инес уже ушла прочь, попутно громко разговаривая по мобильному телефону.

Она даже не поняла, чей номер набрала, нажав кнопку. Кажется, это была её портниха.

А может, нет?

Что это, Пресвятая Дева? Кто это рядом с ведьмой? Он же красив, как ангел. Ах-х, Гонсало! Вот что ты мне преподнёс в качестве подарка. Приблудил мальчонку от женщины-гринго, да? Она, наверное, красавица, если судить по её детёнышу. Нет-нет, Инес, не говори так о мальчике. Он такой хорошенький, такой сладкий, как конфеты из её детства. Ах-х, Гонсало, паскудник адов, чёртово племя, гореть тебе в аду на медленном огне!

Злость и восхищение душили Инес, она не шла, а почти бежала. Мелькнуло неподалёку сморщенное лицо Хесуса – «Вечно подсматривает, сучий сын!» Вновь зазвонил телефон, вдалеке зазвучал смех.

Смех? Инес не ослышалась? Это же Тереса смеётся! Пресвятая Дева, она смеётся! Ты счастлива, да? Всегда терпеть не могла моих детей, а этого таскаешь за собой повсюду, будто сама родила!

Дети Инес и Гонсало не были красивы. У Себастьяна вечно текло из носа, и Инес всё возилась с ним: давала порошки и таблетки, часто варила снадобье и шептала над ним заговор от сглаза. Пепе был замарашкой. Только выйдет во двор – и уже по уши в грязи, с ободранными коленками и в разодранной рубахе. И неповоротливый, как отец. А Эухения вообще выросла почти карлицей, вся в свою прабабку Анхелику. Инес долго боялась, что её никто не возьмёт замуж, такую крохотную и тёмную, похожую на обгорелый кукурузный блин. И не взяли бы, да она подсуетилась тогда, попросила дона Гаэля, он и нашёл Эухении мужа.

И внук Инес, Эусебио, тоже внешностью не вышел, хотя мог бы быть похожим на неё. Увалень. И глуп к тому же. Весь в отца.

Надо же! Надо же! Над… Пресвятая Дева, Инес, кажется, заело, как испорченную ленту. Да-да, ту самую, в том самом магнитофоне из её детства.

Маленькая Инес при первой возможности взбиралась на стул, хватала ленту и вытягивала её так далеко, как только могла. Назло вытягивала. Знала, что братья будут нервничать.

Сколько раз ей доставалось от них за то, что лезла, куда не следует! И зачем она вспомнила про этот дурацкий магнитофон?

Она ворвалась в свою комнату, бросилась на колени перед написанной маслом картиной с изображением Девы Марии в нарядной, сверкавшей золотом раме и стала молиться.

«Пресвятая Дева, сделай так, чтобы её не стало. Пусть умрёт от болезни, или машина её переедет, или молния ударит. Маленький ангел останется со мной, а Гонсало будет в моих руках. Куда ты денешься, Гонсало, когда её не будет? Посмотрю я на тебя тогда! Вот посмотрю!»

Инстинкты

Пули летели в разные стороны так, будто некто расточительный и беспечный специально разбрасывал их целыми горстями. Громко кричал от боли какой-то бедолага, и в крике угадывались знакомые нотки. Чёрт, это Марио, что ли? Не было времени разбираться, нападение на кортеж дона Паоло совершили внезапно, кто-то явно предал, а иначе как узнать меняющийся ежедневно и практически в последнюю минуту маршрут? Правда, много маршрутов не придумаешь, самое большее шесть, от силы восемь, и то два из них – с пересадками, а пересадки, видит бог, последнее дело для безопасности!

Разбираться в том, кто именно из многочисленных врагов дона Паоло напал на кортеж, времени не было. Надо было защищаться и, если повезёт, даже выжить.

Несмотря на давно вынашиваемые планы-мечты о мести, Стив и Джанни к нападению никакого отношения не имели, поскольку месть требовала куда большего отрезка времени для воплощения. Одного физического устранения дона было недостаточно. Надо было ещё и выжить самим.

Настоящая месть всегда требует длительной выдержки. Один в один как вино. Чем больше хранишь, тем выше цена, хотя вкус у выдержанного вина не ожидаемо сладкий, а, как правило, горький. То же и месть. Свершившись, она разочаровывает, поскольку и не даёт ожидаемого удовлетворения, и опустошает мстителя. Подчас навсегда.

Сумев выиграть драгоценное время, люди дона Паоло ценой нескольких жизней переправили «кадиллак» с боссом и сопровождавшими его Стивом и Джанни к видневшейся неподалёку пустой двухэтажной вилле, хозяева которой, по счастливой для них случайности, уехали на уикенд к родственникам.

Парни, сидевшие в двух машинах сопровождения, тут же выскочили наружу и, заняв оборонительные позиции, открыли ответный огонь. Надо было дать возможность припарковать «кадиллак», бронированная облицовка которого вряд ли смогла бы сдержать массированный натиск до приезда помощи или, на худой конец, полицейских, в относительно безопасном месте.

Манёвр оказался удачным. Шофёр успел припарковаться прямо у входной двери дома и даже поставил машину боком, отчего её громадное тело стало естественным барьером на пути нападавших. Он едва успел выключить зажигание, как погиб от прямого попадания в висок.

Стив и Джанни выволокли дона Паоло из бронированного чрева, сильными ударами взломали витражную дверь и, практически держа дона на весу, забежали внутрь уютно обставленного пространства. Они, конечно, уже вызвали подмогу, но надежды на неё было мало, потому что нападавшие обложили виллу со всех сторон, а людей дона в живых оставалось лишь пятеро из девяти, причём один из них, судя по стонам и крикам, успел получить тяжёлое ранение и, скорее всего, был не жилец.

Ангел приснился Стиву накануне. Не так, как в первый раз, ясно и чётко, а размытым пятном. Будто кто-то заштриховал карандашом картинку, дабы добиться эффекта полупрозрачности.

А может, это был вовсе не он и Стиву просто показалось?

Он встал в отвратительном расположении духа, был мрачен всю дорогу и почти не удивился, услышав знакомую песню выстрелов.

– Вот теперь я понял, что к чему, – воскликнул он. – Ночью снилась всякая ерунда, не иначе как к нападению. Это же нападение, дон, у-ля-ля-а-а!

– Не иначе, Стивви. Интересно бы узнать, какая крыса постаралась. Я лично хочу заглянуть ей в глаза. Ты поможешь мне сообразить, кто это, сынок.

Но разговаривать времени не было, не было времени даже помолиться о спасении души. Огонь сметал на своём пути все их попытки хоть как-то переломить ход событий, и постепенно смолкала, и, судя по всему, навсегда, ответная стрельба охраны.

Стив уложил дона Паоло на пол за диваном в гостиной, сам занял оборонительную позицию слева, Джанни присел позади. Держа наготове свой полуавтомат, Стив обернулся к нему и предложил отодвинуться подальше.

– Возле мистера Пола ты будешь в относительной безопасности, мой дорогой Джан, – крикнул он.

Но Джанни его будто не слышал.

Судорожно сплетённые пальцы его рук были красноречивее слов, и Стив подумал, что от него можно ожидать любой, самой глупой выходки. А если к тому же сообщить им обоим, что сам он в последнее время настолько расслабился, что впервые в жизни вооружён только ножом, поскольку просто забыл рожок с пулями в машине и держит в руках полуавтомат лишь в качестве психологической поддержки, то станет по-настоящему весело.

О да! Это будет по-настоящему весело, Стивен Гордон Дженкинс, мать твою!

Всё произошло настолько быстро, насколько бывает в тех случаях, когда жизнь и смерть вступают в схватку друг с другом, без длительных раскачиваний и утомительных подготовительных процедур, лоб в лоб, с треском костей и грохотом разбитой посуды. Когда ты либо пан, либо пропал, либо жив, либо мёртв – и всё зависит от его величества случая.

В дверном проёме появился высокий крупный мужчина, как две капли воды похожий на актёра Шона Коннери в роли Джеймса Бонда. В руках у «Шона Коннери» был автомат, который, как назло, замолчал именно в тот момент, когда он приготовился расстрелять всех, кто находился внутри.

Быстро ретировавшись обратно в холл, «Шон Коннери» бросился заменять опустошённый рожок.

– Ну что, Джан? – весело шепнул Стив, подмигивая Джанни. – Умрём достойно? Ты, кстати, готов умереть достойно?

Бледный как полотно Джанни отрицательно мотнул головой.

– Как же, готов, – скептически прохрипел скрючившийся на полу дон Паоло. – Засранец уже в штаны наложил от страха, не видишь?!

Так оно и было. От сковавшего его ужаса Джанни совсем перестал соображать и, вместо того чтобы переместиться за спасительную спинку дивана, поближе к дону Паоло, вдруг встал во весь рост, причём как раз в тот момент, когда сменивший рожок «Шон Коннери» вновь появился в дверном проёме.

И тут Стив совершил подвиг. Во всяком случае, когда подобным образом поступают бойцы на полях сражений, их действия классифицируют именно так.

Он выпрыгнул из своего укрытия и кинул в «Шона Коннери» нож – единственное на тот момент реальное оружие. И, как водится в тех случаях, когда в дело вмешивается Провидение, попал ему прямо в горло.

Прохрипев пробитым горлом нечто невразумительное, «Шон Коннери» упал замертво, и тут снаружи послышалась пальба, означавшая, что долгожданная помощь наконец пришла.

Одновременные действия занимают долгое время и много места только на бумаге и в кино. Несколько строчек в книге либо сценарии или съёмка в рапиде, чтобы у читателя или кинозрителя появилась возможность осмыслить важность и драматичность сюжетного поворота.

А в жизни всё по-другому. В жизни это миг, доля секунды, приоткрывшаяся на мгновение дверь в вечность, которая захлопнется независимо от того, с какой её стороны ты оказался.

– Стивви встал, чтобы защитить меня, – сказал Джанни отцу. – Он отдавал свою жизнь, зная об этом.

– Не думал, что он столь глуп, – пожал плечами дон Паоло.

Новая жизнь

Тереса приказала шофёру Хуану отвезти её в город.

– Купим тебе одежду, – сообщила она Майклу, подтверждая свои слова выразительными жестами. – И не возражай. Я буду выбирать, а ты – помогать мне.

Майкл слегка улыбнулся, хотя не был уверен, что правильно понял свою покровительницу. Осталась довольна и Тереса. Она уже не сомневалась в том, что маленькому гринго нравятся столь неожиданные изменения в жизни.

Невысокий, светлый лицом Хуан изо всех сил старался не пялиться на малолетнего пассажира, но получалось у него это с трудом.

«Вот худющий, в чём только душа держится, – оценил он про себя Майкла. – А лодыжки крепкие. Ноги вон как уверенно ставит. Может, он танцор? Кто бы ни был, с такой мордашкой и фигуркой ему будет туго. Надо будет научить его приёмчикам всяким, чтобы мог отпор дать, если что».

Майклу, в свою очередь, Хуан понравился.

«Смешной, – подумал он. – И усы будто приклеенные».

И улыбнулся, когда заметил, что Хуан разглядывает его, а Хуан смутился в ответ, затем смутился от того, что смутился, и, ничего не говоря, лишь заговорщически подмигнул Майклу.

Когда приехали в город, Тереса сразу же пошла по магазинам. Теперь она знала, куда будет тратить деньги, которые Гонсало регулярно выдавал ей «на похороны», как она любила говаривать, когда раз в месяц принимала от него несколько крупных купюр. Купюры Тереса заворачивала в цветной лоскут и прятала в дальнем углу большого массивного шкафа, ключ от которого всегда носила с собой. Лоскут к лоскуту, каждое подношение завёрнуто отдельно, мало ли что, только надо знать количество, чтобы легко можно было подсчитывать и прятать. Рассовала по лоскутам деньги, распихала их промеж вещей – и можно спать спокойно, ведь Тереса знала цену людям, и цена эта, по её мнению, была невысока.

От Инес факт денежных вливаний со стороны Гонсало скрывался самым тщательным образом, иначе неприятностей было бы не избежать.

– Та ещё жадина наша Инес, и душа у неё жадная, и мысли как змеи! – говаривала про неё Тереса, в очередной раз заворачивая в цветной лоскут деньги.

Она выбирала Майклу одежду, а он, не шевелясь, стоял рядом и не сводил с неё глаз. Впрочем, ей не становилось не по себе, как это обычно бывает, когда кто-то уставится на тебя и ты уже не знаешь, куда деваться. Она видела во взгляде маленького гринго подкреплённое надеждой ожидание, и взгляд этот был для неё как бальзам и елей.

Она купила Майклу всего понемногу – от верхней одежды до обуви и предметов по уходу за собой.

– Ах, сеньора Тереса, смотрите, какие у вашего малыша длинные ножки, – беспрерывно верещала продавщица. – А какая шейка, какой носик, какие глазки, ну прямо как у девчонки, хи-хи. Вот красавчик! Святой Антонио, как бы я хотела родить такого же сыночка! И где таких делают, вы не в курсе, сеньора Тереса?

– Чтобы родить такого, надо ещё замуж выйти за такого, от которого родишь такого, – парировала Тереса. – И, кто знает, может, тогда Господь заметит рядом с ним тебя и услышит твои молитвы.

Продавщица продолжала щебетать, но Тереса уже не смотрела в её сторону.

– Как же, возьмут тебя замуж, размечталась, – ворчала она, пока они с Майклом шли к машине. – Не то что такой красавец, который такого ребёнка тебе заделает, – Тереса кивком головы указала на Майкла, – да тебя даже самый завалящий… да что я говорю, тебя даже наш Хесус замуж не возьмёт! Балаболка!

Они зашли ещё в один магазин, где продавались народные костюмы, и Тереса выбрала себе несколько обновок: пару нарядных широких юбок в пол, чёрные туфли на небольшом каблуке, расшитые индейские мокасины и свою вечную любовь – нарядную белоснежную блузку с кружевами и вышивкой.

В отделе бижутерии подобрала к ним много всяких бус и браслетов, недорогих, но ярких.

– Тереса теперь всегда будет ходить нарядная. Для тебя стараюсь, мой мальчик, мой Мигелито! – сказала она Майклу, не задумываясь над тем, понял ли он её слова, и, пока они делали покупки, всё время бормотала что-то себе под нос, будто произносила заклинания.

Хуан лишь хмыкал, глядя на неё.

«Расцвела, – отметил он изменения, происшедшие в Тересе. – И красивая, видать, была. Была бы моложе, я бы влюбился, это точно».

Большую часть пакетов с покупками Майкл, несмотря на их размеры и количество, понёс к машине сам.

Тереса не стала возражать.

«Пусть поможет. Он же мужчина, хоть и маленький», – говорила она себе под нос, по-прежнему не зная, как унять рвущееся наружу радостное возбуждение.

По возвращении домой они пошли в её комнату, где Майкл первым делом залез под душ и долго, с наслаждением мылся. В первое время он никак не мог принять как данность ту упоительную негу, которую дарит человеку чисто вымытое тело. Не мог привыкнуть, что можно мыться, когда хочешь.

– У нас тут с водой всё в порядке, не то что в пустыне, – объяснила ему Тереса, и в первые дни своего пребывания в поместье Майкл бегал в душ по несколько раз в день, тем более что воды в специальном баке-резервуаре и вправду было хоть отбавляй, да и Тереса на нём не экономила.

Выйдя из душевой, он не без её помощи высушил волосы и тело махровым полотенцем и с замирающим от счастливого предвкушения сердцем приступил к ритуалу переодевания.

Тереса догадалась не мешать. Тихо села неподалёку и молча наблюдала, как Майкл неловкими с непривычки движениями надевает на себя обновки: маленькие белые трусы, льняные брюки, просторную сорочку навыпуск и белоснежные мокасины.

Одевшись, он исподлобья взглянул на Тересу и от отразившегося в её глазах восторга смутился – и вдруг заплакал. Растерявшись поначалу, Тереса качнула головой, затем опустилась перед ним на колени и, прижав его к груди, осыпала мокрое от слёз лицо горячими поцелуями, после чего в порыве чувств бросилась целовать всё, на что натыкалась, – сорочку, кудри на голове, тонкие кисти рук, опять мокрое от слёз лицо.

Обессилевшие от эмоций, они ещё стояли, прижавшись друг к другу, какое-то время, а потом Тереса отстранила Майкла, и заглянув ему в глаза, произнесла доверительным тоном:

– Клянусь Пресвятой Девой, в церкви сделаю две вещи. Сначала поставлю свечу в твой рост. Делают хорошие свечи в одном местечке, там и закажу. И ещё… – она помолчала, затем произнесла с напором: – Прокляну твою мать! Да-да, прокляну, хотя это грех наверняка, но… Нет, не грех. Я прокляну её с чистой совестью, вот так.

По суровому тону и слову madre Майкл понял, о ком идёт речь, но ничего не сказал и, выждав, пока Тереса с кряхтением поднимется с колен, стал собирать разбросанные по комнате вещи.

Желание маленького гринго прибрать за собой смутило Тересу, причём неприятно смутило. Если бы её спросили, почему, она вряд ли смогла бы объяснить. Просто маленькие дети не убирают за собой, пока им тысячу раз не скажешь, особенно мальчишки. А этот – как старичок какой. Можно подумать, там, откуда он заявился, он жил в стерильной чистоте!

Пройдёт несколько месяцев, и она спросит у него:

– Скажи-ка, Мигелито, а в той жизни ты тоже убирал за собой и ходил только в чистый туалет?

– Нет, конечно, – лаконично ответит он.

– И как же ты терпел? Вон, нам тут дышать не даёшь, – подмигивая Сэльме, продолжит подначивать его Тереса.

– Я очень страдал, мамита, – очень серьёзно скажет Майкл, и у Тересы пропадёт желание шутить с ним на эту тему.

Майкл появился в поместье накануне очередного праздника, так что купленные в городе обновки оказались очень кстати. Уже на следующее утро после его поездки за покупками в компании Тересы все обитатели поместья, от мала до велика, нарядные и торжественные, расселись по машинам, чтобы отправиться на воскресную службу.

Машин у Гонсало и Инес было две, если не считать старого пикапа, и обе достались им после гибели сыновей, равно как и деньги, о переводе которых на их счёт позаботился дон Гаэль. На устаревшем «мерседесе» Е-класса ездил Гонсало, вторым автомобилем был «форд-минивэн».

На нём и ещё на пикапе ездили в город и на рынок за покупками.

Гонсало сел за руль «мерседеса», рядом уселась мрачная, как грозовая туча, Инес, Майкл и Тереса разместились на заднем сиденье, а все остальные: Сэльма и её трое детишек, служанки Гуаделупе и Лусиана и странно блестевший глазами Хесус – загрузились в ведомый Хуаном минивэн.

Весело бибикнув друг другу, машины направились в город.

Облицованная отполированной временем брусчаткой городская площадь занимала довольно обширное пространство, в самом центре которого расположился небольшой, видавший виды фонтан, а с левой стороны, фасадом к восходившему солнцу – единственная городская церковь, если не считать кладбищенской часовни. В дневное время солнце нещадно поливало площадь своими жаркими лучами, а ближе к вечеру, явно устав от непосильной работы, соединяло удлинившуюся тень от церковной колокольни с верхней точкой водяной струи, отчего фонтан на каких-нибудь десять минут казался продолжением церковного здания.

Интересную игру света и тени давно приметили местные эстеты, которые специально приходили на площадь к определённому времени, чтобы обсудить друг с другом причуды пространственных совпадений.

Однако главной достопримечательностью площади был всё же не фонтан. А, как ни крути, церковь.

Здание церкви Девы Марии Заступницы было не старым. Его выстроили в середине пятидесятых годов на пожертвования местных жителей на месте прежнего, сгоревшего в лихие времена терзавших Мексику революционных страстей.

Строили здание бережно и долго, тщательно собирали необходимый инвентарь и потом ещё терпеливо ждали от местного скульптора заказанного алтаря.

Алтарь для новой церкви сработал простой деревенский индеец по имени Педро-художник и он оказался настолько хорош, что автоматически возвёл здание церкви в разряд архитектурных достопримечательностей. Педро был уже стар, и резьба сложной барочной конструкции забрала у него все оставшиеся силы, но выполненное в духе лучших традиций алтарного искусства изделие в итоге придало в общем-то заурядной в смысле архитектурных достижений церкви тот самый величественно-возвышенный вид, который неизбежно обретают настоящие произведения искусства, независимо от времени и места исполнения.

Впечатление бесконечной ликующей праздничности усилили установленные в боковых полукруглых окнах витражи, в дневное время заливавшие прихожан окрашенными во все цвета радуги солнечными лучами, а давно и прочно поселившиеся на церковной колокольне стаи голубей взмывали в небо с характерным, создаваемым десятками крыльев и усиленным прекрасной акустикой треском, отчего у тех, кто прогуливался по площади, создавалось впечатление, что некто не в меру темпераментный с силой раскрывает в воздухе большой невидимый веер, а затем с таким же треском закрывает его обратно. Когда веер раскрывался, церковь будто оживала на глазах, и многим казалось, что она готова взлететь вместе с птицами, а не в меру впечатлительные прихожанки тут же начинали осенять себя крестным знамением и шептать благодарственные молитвы Пресвятой Деве.

К приезду Гуттьересов церковный зал уже заполнился до отказа, но давки и излишней суеты, свойственной массовым скоплениям людей, не наблюдалось, да и не случалось никогда. В городе у всех было своё место не только в жизни, но и в церкви, и занимали его безропотно, без обсуждений, недовольств и всяких предварительных условий.

В передних рядах, как обычно, разместились мэр городка Родригес, начальник местной полиции Ньето, прокурор Лопес и местные богатеи, среди которых заметно выделялся Мигель Фернандес, пришедший, как всегда, щёголем – в ослепительно-белом костюме, цветной сорочке и чёрной широкополой шляпе. На ногах Мигеля красовались новые сапоги из крокодиловой кожи, а на боку висела кобура с покрытым двадцатикаратным золотом пистолетом, с которым он не расставался даже в постели, так как в споре с Всевышним о том, кто из них важнее, явно считал себя первым.

Когда рядом с Мигелем уселись вырядившиеся, как на карнавал, его мать, жена и дочь, по переполненному церковному залу поплыло облако пряных тяжёлых духов.

– Создаётся впечатление, что дамы Мигеля выливают на себя тазики с духами, даже когда идут в туалет, – вполголоса съязвил судья Моралес, но тут же замолчал, одёрнутый женой.

– С ума сошёл? – зашипела она. – Хочешь, чтобы он потребовал назад свой кредит?

Семья Гонсало заняла свои места в третьем ряду по правую сторону от алтаря, а слуги остались позади, где, как правило, сидели и стояли люди из обслуживающего персонала, а также местные изгои, вроде родителей Диего Наррачеса, возомнившего себя правдолюбом и умудрившегося настроить против себя местную знать. Выходки Наррачеса типа организации живой цепи из местной молодёжи с лозунгом «За здоровый образ жизни!» или акции «Нет наркотикам!» некоторое время в городе ещё терпели, но он не успокоился и стал требовать расследования списанных дел, связанных с исчезновениями людей. Пришлось посадить Наррачеса в тюрьму, и примерно через месяц, прямо накануне выборов в муниципалитет, его «случайно» зарезали во время тюремной потасовки, а его старые родители сразу после похорон стали садиться церкви среди слуг, и ещё говорили спасибо, что их не выгоняют.

Появление Майкла заметили все присутствующие, и это было немудрено, ведь таких красивых маленьких гринго в городе прежде не видели. Правда, жена судьи Моралеса тут же заявила, что видела гринго на рыночной площади, где он сидел на земле среди индейских торговок, но ей не очень-то и поверили, ведь она любила приврать, и все знали об этом. Не стесняясь, люди вертели головами и вытягивали шеи в надежде получше разглядеть новенького, открыто обсуждали между собой достоинства его внешности и парадную одежду. Шелестел возбуждённый, рвущийся из-под строгих внутренних ограничений на нормы поведения в церкви говорок, периодически выплёскивались издаваемые не в меру темпераментными прихожанками возгласы восхищения, кто-то щёлкнул мыльницей, кто-то посетовал, что забыл свою дома. Камерами в мобильных телефонах в городе пока широко не пользовались: они были прерогативой исключительно местных тинейджеров – из тех, кто или заходил в церковь редко, или не посещал её вовсе.

Тереса наслаждалась триумфом. Она держалась ровно, будто надела корсет, разделённая идеально гладким пробором голова была видна из всех уголков церкви, победно поблёскивали в свете рассыпанных витражами лучей старинные серебряные серьги в её ушах.

– Э-эй, Тереса, с какого облака спрыгнул к нам этот ангелочек? Надеюсь, он не улетит обратно? Мы его не отпустим, так и сообщи Мадонне!

– Уже бегу, чтобы сообщить, – отвечала Тереса.

– Ах-х! До чего же хорош! Тереса, уступила бы его, а то улетит – не поймаешь, вон какой худенький!

– А ты поймаешь, значит, – усмехалась Тереса.

– Пресвятая Дева, это же надо, какой красавчик появился у Гуттьересов! И чем это они заслужили такую честь?

– Оспариваете, сеньора? – спрашивала Тереса.

– Отдам за него всех своих дочерей, донья Тереса. И тех, кто уже родился, и тех, кто ещё будет…

– Размечтался, – фыркала Тереса.

– Какие глазки, что за носик, это маленький Иисус, наверное, да?

– Где ты видишь Иисуса, Мария-Еухения? – наконец снизошла до разговора Тереса. – Видимо, выпила лишку, когда шла на праздник. Никакой это не Иисус, а просто ангел, которого прислала нам Пресвятая Дева. Они у неё там все такие, неужели не понятно?

– Это не я выпила, это мои глаза вывернулись наизнанку от такой красоты. Всё никак на место не вернутся, уж как я только их не уговаривала, – бойко тараторила в ответ маленькая смуглая женщина, с ног до головы увешанная яркими побрякушками.

– Оно и видно, – лукаво, но добродушно сказала Тереса. – И наизнанку они у тебя не впервой.

– Хватит воображать, Тереса, – продолжила болтать Мария-Эухения. – Лучше выкладывай, в каких потайных углах лежат такие сокровища. Пойду порыскаю, может, найду себе хоть какого-нибудь завалящего ангела!

– Ангелы не приманка для мышей, сеньора, чтобы по углам валяться, – отрезала Тереса и, отвернувшись от украшенной побрякушками собеседницы, села на своё место с видом победительницы.

Ах-х, красота, красота. Не спрашивает разрешения, чтобы войти в твой дом.

И дверей не закроешь перед ней, поскольку бессмысленно.

Всё равно войдёт.

Гонсало распирало от гордости. Ещё бы! Впервые за много лет он оказался круче всех – круче мэра, круче начальника полиции и даже круче Мигеля Фернандеса.

Вон как старается, силясь разглядеть его сокровище!

– Выкуси, сучий сын. Любуйся своими толстухами, – усмехаясь в усы, пробормотал он и, погружённый в собственное величие, не заметил, что уселся на место, которое обычно занимала Инес.

Инес пришлось пересесть и, таким образом, оказаться дальше от маленького гринго. И это в то время, когда ей как никогда хотелось быть рядом, чтобы разделить с вечной соперницей её триумф.

– Тьфу ты, чёрт усатый! Опять на моё место уселся, – возмутилась она, с бешенством взглянув на Гонсало, но он даже не повернул головы в её сторону.

Внутри у Инес вдруг заухало нечто огромное и бездонное, похожее на пещеру с бесконечными переходами и громадными залами, и ей показалось, что она бежит по этим переходам, но не может найти выход просто потому, что его нет и никогда не будет. Необычное состояние испугало её, сердце заколотилось так, будто хотело выскочить из груди, лоб покрылся испариной, по спине побежал холодный ручеёк, и Инес решила, что умирает.

Испуганно заёрзав, она шумно вздохнула и выдохнула, нервно поправила причёску, вновь вздохнула и выдохнула.

Беспокойное поведение Инес стало сильно досаждать Гонсало, и, недолго думая, он шикнул на неё, но не учёл возможностей собственного голоса и акустики зала. Шиканье прозвучало почти как крик, многие обернулись на него, а две сморщенные, как печёные яблоки, старые девы, сёстры-близнецы Анхелика и Лауренсия, сидевшие позади Инес, с удовольствием захихикали ей в спину.

Следом за «печёными сёстрами» и Мигель Фернандес, выразительно сверкнув шальными глазами, спросил со своего места вроде бы в никуда, но так, чтобы его услышало как можно больше народу:

– Кажется, Инес Гуттьерес мешает Гонсало сосредоточиться на молитве? Да, чико? Она мешает тебе? Скажи правду, чико, мы поймём.

Если бы кто-то взглянул на Инес сзади, он бы увидел, как побагровела отложенная временем и любовью к сочным такос жировая складка на её затылке. Такого позора она не испытывала с тех самых пор, когда Гонсало прилюдно закатил ей пощёчину. Они тогда гуляли на очередной ярмарке, и Гонсало, заметив, что Инес стреляет глазами в сторону крепкого парня с золотой цепью на бычьей шее и повадками ярмарочного мачо, вдруг рассвирепел и стал похож на доведённого беспечным тореро быка с корриды, на которой они только что побывали.

– Да ты, оказывается, шлюха, жёнушка! – крикнул ставший похожим на быка Гонсало и при всех закатил Инес пощёчину, затем вынул пистолет и стал стрелять в воздух, попутно выкрикивая оскорбления в адрес ярмарочного мачо.

В ответ ярмарочный мачо тоже выхватил пистолет, но стрелять не стал, а, помахав им в воздухе для острастки, полез на Гонсало с кулаками, и в итоге на ярмарке завязалась драка, в которой приняли участие не только Гонсало и ярмарочный мачо, но и все остальные, включая Инес.

«Ты умрёшь, Тереса! Я тебя убью!» – подумала она, слушая, как смеются позади неё «печёные сёстры».

Мысль об убийстве возникла в Инес неожиданно и разом уничтожила и бездонную пещеру в груди, и унизительные мысли о позоре. Она приосанилась и примирительно похлопала Гонсало по большой руке, чем удивила его даже больше, чем если бы скинула с себя одежду и станцевала голой у алтаря. Он только открыл рот, чтобы спросить, что его милая жёнушка съела утром, что так веселится, но не успел.

На амвоне в сопровождении двух юных помощников появился падре Мануэль, и торжественная служба началась.

Майклу было невдомёк, какой фурор он произвёл среди прихожан. Тем более ему было без разницы, что там бушевало в груди у Инес. На любопытные взгляды и громкие приветствия он не реагировал никак, равно как и не обращал внимания на то, что многие норовили потрепать его по круглой голове или ещё каким-нибудь образом привлечь его внимание.

Когда они наконец сели, он быстро придвинулся к Тересе поближе, будто искал защиты от назойливых приставаний, и, опустив голову, замер.

Дело было в том, что Майкл впервые попал в церковь, и впечатление от неё оказалось слишком сильным для его не избалованного зрелищами мозга. Незнакомый красочный мир ослепил и оглушил его, белоснежные, устремлённые вверх стены, сводчатые потолки, витражные окна, раскрашенные яркими красками фигуры Девы Марии и ангелов и празднично украшенный алтарь будто вступили в соревнование между собой за то, чтобы привлечь его внимание. К общему великолепию добавились и парадные одеяния священника и его прислужников, а также море цветов и свечей.

Воздух в зале загустел и стал тёплым, людское море успокоилось и настроилось на общую волну, вокруг наступила тишина, и даже потрескивание свечей будто старалось не резонировать уж слишком шумно в ожидании таинства праздника, а звучало в такт общему контрапункту и стихло окончательно, как только под сводами зала зазвучали первые слова праздничной молитвы.

Падре Мануэля Майкл слушать не стал. Он прижался к тёплому боку Тересы и, явно уставший от эмоциональных переживаний, уснул.

Расширились и исчезли стены, без следа растворился потолок, из открывшейся невообразимой вышины полился поток солнечного света, который имел отчётливый лиловый оттенок, несмотря на явную интенсивность и силу, не слепил и не обжигал и к тому же сопровождался прохладным и довольно сильным ветром.

Ожили и выросли до внушительных размеров алтарные ангелы, исчезли куда-то скульптурная топорность и неподвижность их фигур, засияли неземным светом ставшие прекрасными лица, раскрылись за могучими спинами огромные крылья.

Следом ожила и скульптура Пресвятой Девы, которая показалась Майклу необыкновенной красавицей, хотя одновременно смутно напомнила кого-то виденного ранее и, возможно, далеко не такого прекрасного, как она.

– Как ты полетишь без крыльев? – спросил он, но Пресвятая Дева лишь улыбнулась в ответ, взяла Майкла за руку и понеслась вверх с такой лёгкостью и быстротой, что не было никаких сомнений в том, что она сама – как белоснежное крыло.

– Скажи, это ты? – стараясь перекричать шум ветра, крикнул он. – Ты что, прилетела за мной?

Но Пресвятая Дева не отвечала, а стремительно летела вверх, рядом неслись ангелы, по-прежнему ровно и сильно свистел ветер, далеко-далеко внизу остались и городок, и церковь, и вообще вся земля.

И тут Майкл увидел Тересу.

Подперев руками бока и по-мужски расставив ноги в нарядных чёрных туфлях на небольшом каблуке, она стояла в центре поляны, на которой не было травы, а только твёрдо утрамбованный земляной грунт.

Как может быть только во сне, Тереса находилась очень далеко и одновременно близко от него, и Майкл уже знал, что она затем и стоит там, на поляне, чтобы присматривать за ним. И сразу пришло успокоение. Раз Тереса здесь, можно лететь куда угодно. Она рядом, она следит за ним, а значит, всё будет в порядке.

Ещё Майкл заметил, что эта Тереса, из его то ли сна, то ли видения, значительно моложе и красивее той, что осталась в церкви.

Они встретились глазами, и она рассмеялась счастливым молодым смехом, не слышным из-за разделявшего их вроде бы громадного расстояния, но ощущаемым с той степенью чёткости и достоверности, какая бывает только во сне.

Бликовали в лучах невидимого лилового солнца серебряные серёжки в её ушах.

Пока Майкл разглядывал Тересу, Пресвятая Дева улетела, а с ней улетели и ангелы, но он не испугался и продолжил мчаться в неизвестность сквозь залитые лиловым светом просторы. Тереса по-прежнему внимательно наблюдала за ним, и, набравшись смелости, он махнул ей рукой. Она радостно ответила, и воодушевлённый возникшим контактом Майкл окончательно освободился от ещё жившего в нём напряжения и понёсся вверх, в бесконечную, пронизанную лиловыми лучами синеву.

Он не понимал, как это получается – лететь, и летит ли он вообще, ведь он не мог видеть себя со стороны. Просто он чувствовал, что летит, и ему никогда в жизни не было так хорошо.

Или нет, было разок, когда они втроём с тем водилой и матерью ехали по пустынной дороге под раскачивавшимся в разные стороны искусственным беличьим хвостом.

Точно. Пожалуй, тогда было так же хорошо.

– Мигелито, Миге… Ты что, заснул, маленький мой? Мигелито! Проснись, малыш, скоро всё закончится, мы поедем в город, будем гулять и веселиться, я накуплю тебе всего, что пожелаешь… Уф-ф, слава Пресвятой Деве, очнулся! С тобой всё в порядке, мой ангел?

По прерывистому шёпоту Майкл понял, что Тереса волнуется, и, неопределённо, но вполне уверенно мотнув головой, услышал, как она говорит, явно обращаясь к Гонсало:

– Спасибо Пресвятой Деве, а я-то подумала, уж не сомлел ли наш Мигелито? Не пугай меня, малыш.

Потянувшись, он огляделся, но тут голова его стала клониться вниз, глаза слиплись, и он уже крепко и без всяких снов и видений заснул.

Месть

Восемь долгих лет после памятного, восьмого по счёту покушения на дона Паоло понадобилось Стиву и Джанни, чтобы вырваться из его душных объятий. Джанни сильно изменился за эти восемь лет. Научился смотреть на смерть без приступов тошноты, мог сохранять непроницаемое лицо в моменты душевных потрясений и признал, наконец, что главное в жизни не цель, а дисциплина, при помощи которой её достигают.

А ещё он научился говорить женщинам «нет».

– Не бойся нагрубить дурочке, она всё равно ни черта не поймёт, – учил его Стив. – Избегай стерв, от них одни неприятности. Некоторые девушки – такие липучки, что не отлипнут, если дашь слабину, ещё и гадят исподтишка. Ищи ЕЁ. Ту, которая будет тебя любить по-настоящему и принимать тебя таким, какой ты есть.

– Ты имеешь в виду мою мать? – иронизировал Джанни в ответ, однако слушался Стива: избегал стерв, был жёстким с липучками и всё искал ЕЁ, но чем дальше, тем больше укреплялся в мысли, что вряд ли найдёт.

– Я не думаю, что женюсь когда-нибудь, – делился он со Стивом своими выводами. – Да и что я смогу дать, кроме своих воспоминаний?

Они больше ни разу не говорили об ангеле, но это ничего не значило, потому что ставшая общей тайна превратилась в намертво объединивший их символ.

Случись иначе, они бы не выжили.

Жизнь в доме дона Паоло к тому времени стала почти невыносимой. Он старел, но не слабел, дел становилось всё больше, его требования – жёстче, сам он – всё подозрительнее и жаднее, а необходимая для успешного осуществления мести ситуация никак не наступала. Рисковать же просто ради риска Стив не считал нужным.

Из-за невозможности что-либо изменить он постоянно пребывал в мрачном настроении, много и тяжело пил, курил по три пачки в день, шатался по женщинам и менял их со скоростью, о которой можно было сказать, что она вызвана скорее нервным фактором, нежели поиском идеала.

– Хочу уехать куда глаза глядят! – жаловался он Джанни. – Туда, где нет ничего из этой жизни. Хочу на Луну. Как ты думаешь, я встречусь там с ним?

– С моим папашей?

– Ха-ха-ха-ха! Вот это будет сюрприз для меня, чувак. Открываю я ракетный люк и вылезаю на чёртову лунную поверхность, ну чисто твой Нил Армстронг. А там меня встречает дон Паоло собственной персоной. «Привет, сынок, – говорит он мне. – Ну-ка, плати по счетам!»

Джанни, конечно же, понял, кого имел в виду Стив, но намеренно прикинулся простачком, так как уже давно заметил, что лучше не распалять друга разговорами об ангеле. Стоило заговорить о нём, как Стив сразу становился сам не свой, начинал задираться и стремительно поворачивал беседу к ссоре.

Несмотря на тяжелейшие условия, они потихоньку готовились осуществить задуманное. Исподтишка записывали беседы дона, поэтапно, рискуя каждую секунду быть раскрытыми, фотографировали документы, хранившиеся в его потайном сейфе. К сейфу никто, кроме дона, доступа не имел, но Стив всё-таки сумел разгадать комбинацию цифр, что оказалось весьма сложным делом даже для него, выучившего ход мыслей хозяина сейфа наизусть.

Дон Паоло об умении Стива читать его мысли не знал, но догадывался. Сколько раз Стив видел, как он недовольно покачивает головой во время долгих пауз, вызванных его рассуждениями, сколько раз чувствовал на себе его испытующий взгляд, почти невидимый из-под затемнённых стёкол очков в старомодной черепаховой оправе.

Но дон Паоло, без сомнения, постарел, иначе он следил бы не за Стивом.

Он бы, конечно, следил за Джанни.

– Держу пари на то, что десять дней не трону ни одну девчонку, даже если все они разденутся и встанут передо мной голыми. Джан, а ты любишь, когда девочки вот так стоят перед тобой голенькие, буквально в чём мать родила? А-ха-ха-ха, любишь, кто бы сомневался! Так вот, я не трону ни одну такую голенькую малышку, если выяснится, что я ошибся в расчётах. Мне плевать на большую часть содержимого сейфа, да и что там, чёрт возьми, лежит? Ну, баксы, куда же без них, ну, пара хороших пистолетов, я даже знаю, каких. Нас интересует другое. Документы! Вот это и есть то, что нам с тобой нужно достать из грёбаного железного гроба. Бумажки с компроматом, столбики с фамилиями, номера банковских счетов. Отдаём их, кому следует, добавляем предварительно собранные записи и сливаем дона, словно гнилую воду. Да, и ещё камни! У дона Паоло ведь лежит в ящичке небольшой такой мешочек с большими такими камушками. Документы для врагов дона, камни для нас с тобой, и ещё один маленький красный блокнотик с именами и цифрами, так, на всякий случай, – и путёвка в новую жизнь обеспечена. Мы не можем уйти отсюда просто так, с пустыми руками. Без бабла мы с тобой – куча отмороженного дерьма, пустышки, дрочеры-фуфлошники. Кем ты будешь работать, если придётся начать новую жизнь без гроша в кармане? Инструктором по «Камасутре», по-видимому. А кем буду я? Тренером по стрельбе или, на худой конец, киллером? Нет, так не пойдёт. Нас с тобой, Джан, устраивает только программа-максимум. А что такое программа-максимум? Мы оба богаты, и весь мир у наших ног!

Джанни всегда соглашался, слушая подобные монологи друга.

Оба вели себя в те годы бесстыдно. Дрались в кровь между собой и с другими, надирались в барах до свинского состояния, орали песни, сидя на капоте мчащегося кабриолета, раздевшись догола, лезли в океанские волны.

И ждали, ждали…

– Форцани у телефона.

– Сеньор Форцани, это я, ваш доброжелатель. Я звонил накануне вашему человечку.

– Я слушаю.

– У меня всё готово. Мне понадобится пять минут после того, как ваши люди войдут. Вы же понимаете, без меня обещанных документов вам не видать.

– Парень, у меня должны быть гарантии.

– Понимаю, сеньор Форцани. Я дам вам гарантии. Я буду сидеть завтра в четыре часа пополудни в кафе «Безумный мышонок», что в Санта-Монике. У меня в руках будет синяя папка, и, уходя, я оставлю её на столе. В папке – часть отснятого материала. Очень небольшая часть, сеньор Форцани. Через два часа после того, как ваши люди заберут папку, я позвоню и выслушаю ваш ответ.

– Ладно. Попробуем.

Карлито Форцани положил трубку и задал один-единственный вопрос напряжённо ожидавшим окончания разговора парням:

– Кто придумывает эти чёртовы названия для кафе?

Молодой, набирающий силу клан дона Форцани стал наступать дону Паоло на пятки уже лет пять назад, но для того, чтобы окончательно уничтожить могучего соперника, людям Форцани не хватало ни сил, ни мозгов. Однако пару лет назад глава клана, амбициозный, но недалёкий Джонни Форцани, умер, его место занял его сын Карлито, и с тех пор всё изменилось.

Карлито Форцани выглядел настоящим недорослем на фоне традиционных калифорнийских главарей, но Стив недаром обладал способностями к прогнозам и стратегии и, когда Карлито заступил на пост главы клана, сказал Джанни, что именно с ним можно будет договориться о совместных усилиях по устранению дона Паоло.

– Карлито – тот, кого мы с тобой ждали столько лет, Джан, – сказал Стив. – Он хитёр и беспринципен, а ещё он сотрудничает с ФБР.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда, Джан. Какая тебе разница? Мы поставим на него. Приступай.

И Джанни стал действовать.

– О Мадонна! Это же младший сыночек дона Паоло! Лопни мои глаза, дон Карлито умрёт от удивления! Какие времена настали, Чако, какие времена! Родной сын предаёт отца! Прав дон Карлито, когда говорит, что мафия меняется. Разве можно было ещё пару десятков лет назад представить что-либо подобное?! Господь удивляется, глядя на нас, да нет, Чако, не удивляется, он потрясён! Как мне смотреть в глаза собственному сыну после того, что я увидел сегодня?!

– Хватит болтать. Видишь, он встаёт? Вон и папку оставил. Иди…

Закрученный механизм предательства нельзя остановить, потому что, даже если предатель остановится на полпути, сама возможность свершения предательства меняет его изнутри.

Предатель всегда осознаёт факт своего предательства и становится его частью. Это неизбежно, потому что для свершения предательства нужны ум и воля, а откуда их взять, если не из себя? Предательство малодушно, и одновременно это акт смелости.

Или отчаяния.

Для кого как.

– Значит, так. Давай ещё раз. По нашему вызову приезжает разносчик пиццы. На глазах у всех приезжает, ранним утром. Мы долго слушаем ругань дона за то, что вызвали курьера на дом. Затем каемся. Разносчик, конечно, уезжает, но уже с дубликатом ключей от задних ворот, а мы жрём эту чёртову пиццу, тоже на глазах у всех. Через два часа ты перекидываешься парой слов с охранником у этих самых ворот, затем угощаешь его колой, которую вроде бы открываешь у него на глазах. Он вырубается через минуту, цианид действует быстро, а через две минуты мы с тобой устраиваем дебош со стороны фасада. Парни, конечно, бросаются нас разнимать. Надеюсь, ты понимаешь, что я буду бить тебя по-настоящему. Пока идёт разборка, люди Форцани проникают на территорию с той стороны, где ты отравил охранника. Начнётся пальба, а мы с тобой побежим защищать дона, поскольку это наша прямая обязанность и все знают о ней. Дон не полезет в бункер до последнего, уж я-то выучил его повадки наизусть, поэтому у нас будет немного времени, и люди Форцани будут помнить об этом.

– Сколько это – немного?

– Примерно десять минут. За эти десять минут мы должны успеть уничтожить дона, опорожнить сейф и уйти по открытому Форцани коридору. Денег не берём, как договаривались, только камни и документы. Затем ты звонишь и передаёшь им оставшуюся часть информации. А блокнот и камни – это уже гарантия нашего будущего. Точнее, нашего безбедного и безопасного будущего. А людей Форцани мы позже накроем. Всех. Чтобы никто не смог проболтаться. Так вот.

– Стивви…

– Чего тебе, парень?

– А если сорвётся?

– Смерть наша будет страшной, Джан. И потом. Это же твой… Ну, ты понял… Мы ещё можем отыграть всё назад.

– Мне нечего терять. Матери и братьев нет в живых, а он… Я ничего ему не должен!

– Точно?

– Да.

– Боже, благослови нас.

Дон Паоло единственный раз снял очки с затемнёнными стёклами. Аккурат перед смертью. И смотрел он не в дуло пистолета и не в глаза Стиву, в которых мог бы увидеть победную ухмылку.

Он смотрел на копавшегося в сейфе Джанни.

– Не надо было жениться на женщине с дурной кровью, – сказал дон Паоло, и это были его последние слова.

Путь наверх

Стив и Джанни вынырнули в Нью-Йорке через два долгих года. На руках у них была вырученная от реализации прихваченных у дона Паоло бриллиантов солидная сумма в кэше, а в банке лежал не менее солидный анонимный счёт, полученный в обмен на вынесенные из потайного сейфа записи.

От своей доли денег Джанни отказался.

– Мне они ни к чему, – сказал он Стиву. – Когда разбогатеешь, просто возьмёшь меня к себе на работу. Или на содержание. Как тебе больше нравится, хе-хе.

Стив не удивился решению друга. Джанни всегда был оригиналом, не стал исключением и этот случай.

Они сели в самолёт, взявший курс на Нью-Йорк, и уже в салоне Стив обратился к обслуживавшей их стюардессе:

– Пожелай нам удачи, красотка, она нам очень нужна.

– Охотно, – очаровательно улыбнулась стюардесса. – Я уверена, что у вас всё получится, джентльмены.

– Я же сказал, что ты красотка, – блеснул ответной улыбкой Стив.

У них остались прежние имена, но появились новые документы и, как следствие, – новые биографии.

– Чем проще схема, тем она гениальнее. Никому и в голову не придёт искать нас под нашими же именами, – сказал Стив, когда Джанни засомневался в целесообразности столь необычного способа конспирации.

Джанни не стал спорить. Их уже и вправду некому было искать.

Чтобы как можно лучше вжиться в новый образ, подаренный неким уже лет пять как умершим инженером Стивеном Гордоном Дженкинсом, Стив ознакомился с основными принципами монтажа холодильных установок, вызубрил перечень изучаемых инженерами-монтажниками дисциплин и мог в двух словах охарактеризовать каждую из них.

Джанни же ни с чем таким не знакомился. Его тёзка, мирно спавший вечным сном на одном из забытых калифорнийских кладбищ, при жизни был не только горьким пьяницей, но и неплохим художником, а по части живописи у Джанни всегда было всё в порядке. Он любил искусство с детства и многое знал о нём.

После погружения в азы монтажа холодильных установок Стив лёг в одну из тех косметологических клиник, где не задавали лишних вопросов, и подкорректировал внешность. Выпрямились слегка оттопыренные уши, заострились скулы, стал тоньше кончик носа, засияли керамической белизной зубы, на подбородке появилась весьма украсившая его ямочка.

– Я не боюсь, что меня узнают, – объяснил он Джанни своё желание изменить внешность. – Меня попросту некому узнать. Но я должен вжиться в качественно новый образ.

– И как? Получается?

– Смотри. Вот он я, новый Стивен Гордон Дженкинс. У моего тёзки даже второе имя с моим совпадает. С ума можно сойти, будто он специально родился, чтобы помочь мне. Значит, так. Вот он я, Стив Дженкинс, двадцати восьми лет от роду, несколько лет назад окончил университет и получил специальность инженера – монтажника холодильных установок. Я сирота, родители погибли, когда мне было всего шесть. О чёрт! Это потрясающе, Джан, у холодильного Стива Дженкинса тоже погибли родители. Правда, их никто не убивал, они погибли в автомобильной аварии, но какая, в сущности, разница? Он рос сиротой, как и я.

– Зачем ложиться в клинику и при этом оставлять своё родное имя? – спросил Джанни.

– Пойми, макаронник, клиника и биография – часть моего нового образа, а имя – дань памяти о семье. Хочешь своё менять – меняй. Я уже предлагал, но ты отказался. Не приставай, лады?

И Стив пускался в длинные рассуждения о том, как важно состояние души для будущего успеха.

Он бросил курить гораздо раньше Джанни, часами тренировался в спортзале и ежедневно совершал тренировочные пробежки.

– Я должен стать новым Стивом Дженкинсом, – не уставал повторять он. – Тем Стивом, в которого поверят все. И в первую очередь – я сам.

Все два года подполья он готовил себя к новой жизни, и, видит бог, ему это удалось.

Нью-Йорк поразил Стива бешеной энергией и количеством сосредоточенных в нём денег.

– Джан, смотри, они же везде – сверху, снизу, отовсюду нагло громоздятся передо мной огромными каменными мешками! – кричал он, не в силах сдерживать рвущиеся наружу эмоции. – Мать твою, это же какой-то триумф! По телеку сколько раз видел, но воочию от этого города совсем другие впечатления, и я пьянею от него так, что еле держусь на ногах!

После трёх дней изнурительного марафона по городским улицам он заявил Джанни:

– В этом чёртовом городе намешано столько же дерьма, сколько и во мне. И я больше не появлюсь на его улицах, пока не добьюсь своего. Клянусь честью, ноги моей здесь не будет. Этот город бросил мне вызов – и я его принимаю!

Джанни не возражал. Ему было всё равно, где находиться, главное, чтобы Стив был рядом. С того дня они безвылазно засели в мотеле. Джанни выходил на улицу лишь затем, чтобы купить кое-что из еды и газет, а Стив вообще не выходил. Он читал, смотрел телевизор и думал о чём-то своём.

Они прожили вот так, отшельниками, почти неделю, в прокуренной прошлыми постояльцами комнате, на разобранных постелях, среди раскиданных в беспорядке газетных листов и пестревших броскими заголовками журналов. Стив искал вдохновения в колонках объявлений, а Джанни ждал, когда же оно, наконец, придёт и они съедут из этой пропылённой комнаты с видавшими виды кроватями и низким потолком в другое, возможно, более приятное для него место.

Сквозь открытое окно круглые сутки врывалось внутрь оживлённое автомобильное движение.

Джанни ненавидел уличный шум, но Стив задыхался в любом помещении с запертыми окнами, и Джанни оставалось лишь возмущённо морщить лоб и выразительно вздыхать по ночам.

– Подрочи, парень, станет легче, – шутил по этому поводу Стив.

В ответ Джанни молчал и мечтал о том, что когда-нибудь купит себе дом в самом тихом месте, какое только можно представить.

«Ты будешь жить в полной тишине, Джо Альдони!» – думал он, затыкая уши приобретёнными в ближайшей аптеке берушами при очередной тщетной попытке заснуть.

День, когда пришло время изменений в их со Стивом жизни, начался для Джанни очередным жирным сэндвичем и наспех проглоченным отвратительным кофе.

Мысленно кляня себя за то, что поленился купить таблетки от изжоги, он прикрыл недоеденную еду салфеткой, запрыгнул на кровать и щёлкнул телевизионным пультом.

Рядом шелестел страницами свежей прессы Стив, что-то бормотал телевизор, и Джанни не заметил, как задремал, и даже не понял, сколько прошло времени, когда Стив сильно толкнул его в бок.

– Ты в курсе, что напугал меня? Надеюсь, началась атомная война, иначе я выкину тебя в окно, – недовольно буркнул Джанни.

– Смотри туда, – не обратив внимания не его брюзжание, указал на экран Стив. – Вот то, что нам нужно. Вот то, что я искал в газетах и журналах, то, из-за чего я сижу здесь, в этой кошмарной дыре.

Джанни уставился в телевизор, но ничего такого, ради чего надо было делать подобные заявления, не увидел.

По кабельному каналу показывали светскую хронику. Сияли драгоценностями ухоженные женщины в бальных нарядах, сверкали улыбками холёные лица мужчин, с ловкостью цирковых артистов разносили искрящееся в тонком стекле бокалов шампанское официанты. В оживлённой толпе периодически мелькали лица светских знаменитостей и известных политиков, а операторская камера жадно наводила на них свой объектив. Было заметно, что всё действо организовано максимально торжественно и с размахом.

Вслушавшись в закадровые комментарии, Джанни понял, что смотрит репортаж с благотворительного вечера, прошедшего накануне в одном из фешенебельных нью-йоркских отелей. Мероприятие посвящалось проблемам рака поджелудочной железы и было организовано, как сообщил ведущий, благотворительным фондом фирмы «Маклинни Корпорэйшн» при участии лично экс-сенатора Эндрю Маклинни, президента упомянутой фирмы.

На утопавшей в цветах небольшой сцене хорошо поставленным голосом произносил речь высокий широколицый человек в безупречном сером костюме.

– Эндрю Маклинни, – заговорил Стив. – Пятьдесят восемь лет, потомственный бизнесмен и политик чуть ли не в третьем поколении, президент благотворительного фонда «Помощь и участие» и глава «Маклинни Корпорэйшн».

– И что?

– У него дочь и сын, – не реагируя на вопрос, продолжил Стив. – А, кстати, вот и она. Мать твою, уже убрали камеру! Ты увидел?

– Ну, увидел.

– Марша Маклинни, двадцать восемь лет, разведена, восемь месяцев была замужем за каким-то автогонщиком. Ха-ха, как долго. Закончила Гарвард, работает в фирме отца.

Стив повернулся к Джанни в ожидании ответа.

– Чего уставился, парень? Я не понимаю ни черта, не видишь? – сказал Джанни.

– Я женюсь на этой чёртовой Маклинни.

– Женишься? Она, конечно, ничего, но…

– Дело не в этом, Джан.

– А в чём?

– А в том, макаронник, что женитьба на девице Маклинни – это прямой путь наверх. Бывший сенатор занимается благотворительностью, у него незамужняя дочь и, главное, огромные связи. Женившись на ней, я получу доступ туда, куда просто так не попадёшь, даже если ты самый распрекрасный принц.

– Если ты распрекрасный принц, ещё как попадёшь, я думаю.

– Что ты говоришь? И где же этот Стив Дженкинс – распрекрасный принц? Я что-то не вижу. Не-е-ет, туда можно попасть, только став своим. И я им стану.

– А меня выкинешь?

Стив засмеялся, вскочил с кровати, присел рядом с Джанни и, приобняв его за плечи, сказал, глядя на него с выражением восторженного умиления:

– Куда я без тебя, сукин ты сын? Ты же моя вторая половинка!

– А ангел, выходит, третья?

Не ответив на реплику Джанни, Стив вскочил с постели и, решительными шагами измеряя узкое пространство, заговорил так, будто, кроме него, в номере никого не было:

– Надо пробраться туда, где она работает, то есть в офис. Нет, ещё вернее будет найти её там, где она проводит время. И надо во что бы то ни стало обратить на себя её внимание. Главное – обратить на себя её внимание. А потом я возьмусь за дело, и всё – мы на самой вершине.

На последних словах Стив громко хлопнул в ладоши.

– Ну, как тебе мой план? – воодушевлённо спросил он.

– Как ты не понимаешь, Стивви, что тебе не позволят на ней жениться!

– Почему?

– Она наследница, богачка, и у неё наверняка куча поклонников, которые буквально все из её обоймы. С папашами – денежными мешками, с университетскими дипломами и семейными традициями. Нам с тобой нечего там ловить. И вовсе не потому, что мы не хотим. Нас туда просто не пустят.

– Интуиция мне подсказывает, что тут что-то не так. Я, конечно, буду всё проверять. Но что-то говорит мне, что дела обстоят не так, как ты говоришь.

– В смысле?

– В смысле… Ладно, не будем торопить события. Разузнаю – расскажу. А сейчас мне позарез необходимо трахнуться с какой-нибудь красоткой, и желательно смешанных кровей. Обожаю мулаток и метисок всех типов, хотя и остальные тоже сойдут. Давай, папочка, двигай конечностями на рецепцию, я думаю, там тебя обеспечат всем необходимым, быстро, быстро!

Падре Мануэль

Уже почти все прихожане вышли на слепящее полуденное солнце, и церковный зал опустел, но в воздухе продолжал витать шлейф в виде запахов, обрывков фраз и перекрёстного обмена взглядами. А иначе и быть не может. Людское тщеславие – слишком сильное состояние, чтобы исчезнуть сразу.

До конца службы не оставлявший попыток разглядеть маленького гринго Мигель Фернандес вышел из церкви одним из последних.

Гринго, которого привели в церковь «придурочные», как он их называл, Гуттьересы, очень заинтересовал Мигеля. Но не в том смысле, о котором можно было подумать. Любителем детских услуг Мигель Фернандес никогда не был, и дети интересовали его исключительно как живой товар, ведь он отлично знал, сколько важных дел можно сделать с помощью вовремя преподнесённых красивого мальчика или красивой девочки. Испытанный в церкви охотничий азарт, вызванный ажиотажем вокруг мальчишки, был лучшей иллюстрацией тому, что предчувствие его не обманывало, ведь, как болтала жена Мигеля, Мария-Луиза, бывшая самой, наверное, большой сплетницей в городе, Гонсало Гуттьерес подобрал гринго прямо на улице, и это милое обстоятельство однозначно развязывало Мигелю руки. Раз Гонсало подобрал мальчишку на улице, значит, можно будет не опасаться последствий и спокойно прибрать чужую добычу к рукам, тем более что Гуттьересам она точно ни к чему.

«У них есть внук, – думал он во время службы, делая вид, что внимает священнику. – Какого хрена они решили, что могут воспитывать чужого ребёнка? Мне лучше знать, что с ним делать. Придурки, как пить дать придурки. Правда, за их спиной дон Гаэль. Но… он поймёт меня правильно, если вдруг узнает, кто приложил руку к исчезновению мальчишки. Он-то не придурок, в отличие от них. Пресвятая Дева, когда же закончится эта служба? И где носит другого придурка, Панчито? Самому пришлось машину вести сегодня. Отжарю сучонка за это по самые гланды! Чёрт, Мигель, хватит! Ты же в церкви!»

Он украдкой вытер повлажневшие губы и сосредоточился на падре Мануэле.

Влажные мысли о Панчито имели основание. Ещё сидя в тюрьме, Мигель пришёл к выводу, что лучшее изобретение Творца среди всех других его изобретений – это не любовь мужчины и женщины, и не секс, и не рождение детей, и не богатство и власть, и даже не молодость, а подчинившийся и отдающийся ему, Мигелю Фернандесу, мужчина. Впервые в жизни – а до тюрьмы у него не было подобного опыта, овладев в полутьме узкого камерного пространства своим сокамерником, Мигель испытал не сравнимое ни с чем по остроте удовольствие, своей грубой засасывающей сладостью тут же, что называется, не сходя с места, навсегда определившее его главный жизненный приоритет.

Нагнуть, крепко схватить за худые бёдра, овладеть без этих дурацких прелюдий, услышать ответный стон, в котором всё намешано – и боль, и страсть.

Что может быть прекраснее?

И пристрастием Мигеля с тех пор так и остались мужчины определённого типа, один в один напоминавшие того сокамерника: молоденькие, тщедушные, с тощими ногами, плоской вислой задницей и простыми, ничем не выделяющимися лицами среднестатистического уличного прохожего.

Толстый и неповоротливый в детстве, повзрослев, Мигель превратился в плотного и ловкого мужчину среднего роста, с широкими плечами и сильными икрами человека, имеющего врождённые способности к игре в футбол. Несмотря на довольно весёлый нрав, он отличался бычьим упрямством и склонностью к интригам, много раз сослужившим ему верную, но рискованную службу, поскольку запретные приёмы тем и опасны, что легко могут обернуться против тех, кто их применил.

Поняв, что тяга к хлюпикам не случайность, а сознательный жизненный выбор, Мигель тем не менее продолжал уделять внимание и прекрасному полу, доказав свою благосклонность к женщинам женитьбой на толстой и страстной Марии-Луизе, через девять месяцев подарившей ему такую же толстую дочь, которую назвали Консуэло в честь умершей незадолго до свадьбы тёщи, что весьма обрадовало Мигеля, так как ещё одну беспечную толстуху он бы, наверное, уже не выдержал.

Кроме Консуэло, Мария-Луиза ему так никого и не родила. Но Мигель не бросил её, как следовало бы ожидать в его случае, а, наоборот, всячески демонстрировал в браке и свою приверженность к семейным ценностям, и самые нежные чувства, и умение поддерживать огонь страсти после семнадцати лет брака.

И нельзя было сказать, что он притворялся. Нет. Мигель был вполне искренен в своей любви к семейному очагу.

Тягу к хлюпикам он скрывал от окружающих самым тщательным образом, и знал о ней только один человек – его шофёр Панчито, тот самый сын веселушки Маргариты, раскатывавший назло Гонсало на красной машине с лакированными боками в один из жарких осенних дней.

К взаимному удовольствию или на свою беду – кто их поймёт на самом деле, этих педиков, – Панчито оказался тем самым, столь привлекательным для Мигеля, молоденьким и вертлявым юношей. Устоять перед таким соблазном Мигель, конечно же, не смог и в один далеко не прекрасный день просто изнасиловал своего шофёра прямо на сиденье автомобиля, после чего дал плачущему Панчито денег и одновременно нашептал на ухо целый ворох угроз на случай, если он вздумает проболтаться.

С той поры встречи между ними стали происходить более или менее регулярно, и место для свиданий было облюбовано удачное – в тайном домике Мигеля, спрятавшемся от посторонних глаз в горах к северу от города.

И называл Мигель своего шофёра не так, как звали его все, – уменьшительно-ласково, Панчито.

А коротко.

Панчо.

Будто стрелял.

То, что он так и не разглядел маленького гринго в церкви, не сильно огорчило Мигеля. По опыту он знал, что, если суждено, мальчик обязательно попадётся ему вновь, поэтому он не стал дожидаться, пока Майкла выведут на улицу, и, схватив в охапку Марию-Луизу и остальных своих женщин, быстро ретировался с площади домой, где его уже ожидали обильно накрытый стол и полдюжины ледяного тёмного пива – его любимого напитка.

В опустевшем церковном зале остались только Гуттьересы, вынужденные ждать, пока проснётся Майкл, падре Мануэль и без перерыва болтавшая ему в спину донья Кармела, супруга прокурора Лопеса, мрачного, замкнутого человека и к тому же тайного, как говаривали злые языки, алкоголика.

«Немудрено, – злословил по поводу рассказов об алкоголизме прокурора Лопеса Гонсало, который любую информацию умудрялся проецировать на себя. – Пресвятая Дева подтвердит, что с такой болтушкой, как донья Кармела, и я бы стал неизвестно кем».

Продолжая вежливо кивать трещавшей без перерыва донье Кармеле, падре Мануэль одновременно не сводил глаз с Гуттьересов, которые столпились в узком проходе между рядами над чем-то, по-видимому, очень интересным для них. Сам Гонсало при этом стоял, наклонившись в обратную от падре сторону, отчего падре был вынужден против своей воли обозревать его обтянутый тёмными брюками внушительный зад, да и остальные тоже вели себя не лучшим образом, точнее, просто игнорировали присутствие рядом с ними духовного лица.

Проявление столь открытого неуважения одновременно возмутило и удивило падре Мануэля, ведь подобной фамильярности ни Гонсало, ни его семья никогда себе не позволяли. Не в силах больше сдерживать любопытство, он протянул руку в сторону доньи Кармелы и, попросив её замолчать, двинулся в направлении столпившихся в проходе людей, а прерванная на полуслове донья Кармела послушно засеменила следом за священником.

Невысокий, с трудом набравший необходимый для солидности жирок, с залысинами на лбу, начинающими обвисать щеками, круглыми глазами и покатыми плечами, падре Мануэль всегда помнил, что Господь любит всех своих чад. И даже тех, кто получил место не в центральных районах страны, а на севере, в симпатичной провинциальной церкви несимпатичного и очень провинциального города, где вынуждены терпеть местные нравы, представлявшие собой смесь фанатичного почтения с внутренней распущенностью и жестокостью, столь характерные для находящихся на обочине цивилизации городов. И именно память о Божьей любви помогала падре Мануэлю преодолевать не только глубокую неудовлетворённость местом пребывания, но и собственные комплексы, основным из которых был комплекс презрения к собственной персоне.

Падре Мануэль считал себя худшим из неудачников в и без того внушительном мире таких же неудачников, к тому же не умел и не хотел сближаться с людьми, которых презирал ещё больше, чем себя. Из-за усиливавшейся с каждым годом мизантропии падре Мануэлю не с кем было даже поговорить. Разве только с Господом на небесах и деревянной скульптурой ангела, стоявшей с незапамятных времён на старинной конторке в его крошечной келье.

Сочувственно наклонив вправо раскрашенную голову с пронзительно-синими безвекими глазами и улыбаясь тёмно-вишнёвой улыбкой, ангел часами внимал священнику, и не было для Мануэля друга ближе его.

– Ты единственный, кто знает обо мне всю правду! – изливал он душу ангелу. – Почему я родился таким неудачником? О, ну как же так! Ты же знаешь ответ. Я не достоин лучшей участи? Ах да, ты спрашиваешь, какой именно?

Падре разражался саркастическим смехом и повторял:

– То есть тебя удивляет, что ничтожный Мануэль вопрошает небеса о лучшей участи? Ты ведь это хотел сказать?

Ответное молчание ангела падре каждый раз истолковывал то положительно, то отрицательно, в зависимости от того, насколько далеко в тот или иной момент распространялось его стремление к самобичеванию. Но ни излияния, ни жалобы не спасали падре Мануэля от глубокого разлада с самим собой, и чем дольше он служил здесь, в этой небольшой церкви, в глухом углу севера страны, тем сильнее становилась трещина в его душе.

– Он не любит меня, – жаловался падре Мануэль ангелу, указывая вверх. – Помоги мне. Поговори с Ним, скажи Ему. Пусть проявит милосердие к рабу Его. Сколько можно ждать? Сколько можно?

Падре Мануэль прошёл между рядами и позвал было Гонсало тихим, исполненным натренированного благочестия голосом, но Гонсало его не услышал. Тогда падре подошёл поближе и, стараясь быть деликатным, похлопал его по спине. Гонсало в ответ не обернулся, но, машинально отреагировав на похлопывание, отодвинулся в сторону, как это делают увлечённые своим занятием люди, и падре смог заглянуть в открывшийся проём.

То, что он увидел в проёме, поразило его. Перед падре, подобрав под себя длинные ноги и положив круглую красивую голову с рассыпавшимися в стороны кудрями на колени Тересы Кастилья, крепко спал незнакомый мальчик лет шести, явно не мексиканского происхождения.

«Гринго? – подумал падре Мануэль, невольно употребив сленговый вульгаризм, который за время его пребывания в городе уже успел залезть к нему в подкорку. – Где-то я его видел. Где же я мог… Нет! Не может быть! Пресвятая Дева! Нет! О Господи, и ты, Дева Мария! Да это же мой ангел с конторки в келье! Нет-нет, не он, этот ещё очень маленький. А может, это его сын? Дурень, у ангелов не бывает сыновей! О Господи, Пресвятая Дева и все святые! Ангел! Настоящий!»

Инес единственная не стала смотреть, как спит Майкл. Злая на заснувшего некстати гринго, на Тересу, усевшуюся ему чуть ли не на голову, будто она не почтенная матрона, а наседка из их домашнего курятника, на приклеившегося к ним обоим Гонсало, Инес демонстративно отошла в главный проход между рядами и встала там в выжидательной позе. И поэтому видела, как падре Мануэль подходит к Гонсало и хлопает его по спине, и как отшатывается, заметив спящего Майкла, и как начинает истово осенять себя крестным знамением.

– Ничего себе… – пробормотала она, не раздумывая вернулась обратно, пробралась между вторым и третьим рядами церковных скамей и, перегнувшись через деревянную спинку, довольно резко хлопнула по щеке спящего Майкла.

Неожиданное нападение Инес застало Тересу и Гонсало врасплох, зато разбудило Майкла, и он растерянно, как это бывает с внезапно проснувшимися людьми, сел и стал оглядываться.

– Не бойся, Мигелито, – ласково сказала Тересита. – Это мы, Гонсалито и я. И мы тебя в обиду не дадим. Пусть только попробуют, – тут она гневно взглянула на Инес, – и мы им так зададим, что адова сковорода покажется райским местом.

– Тьфу! – в сердцах воскликнула Инес, резко повернулась и, пронёсшись по узкому проходу, выскочила в главный пролёт между рядами скамеек.

– В последний раз терплю это безобразие! – крикнула она уже оттуда. – Носятся тут с приблудными, надоели хуже смерти, бездельники!

И, не оглядываясь, покинула церковь.

Крики Инес окончательно разбудили Майкла, он встал и, мимоходом улыбнувшись Гонсало, как ни в чём не бывало направился к выходу. Следом тут же потянулись Гонсало с Тересой, за ними, как заворожённый, шёл падре Мануэль, а всё шествие замыкала продолжившая прерванный было монолог донья Кармела.

«Воистину ты попадёшь в ад, трещотка!» – со злостью и досадой подумал падре, услышав позади себя голос прокурорши, но тут же устыдился своего порыва. Понял вдруг, что эта не в меру болтливая сеньора на самом деле прислана Господом, чтобы спасти его, Мануэля Аугусто Муньоса, священника церкви Пресвятой Девы Марии Заступницы, от проявления ненужных эмоций на глазах у всех.

«Помолюсь за тебя сегодня, трещотка, так и быть», – уже вполне благосклонно подумал он и успокоился.

Ему было о чём подумать на досуге.

Марша

Марша Маклинни была высокой девушкой спортивного сложения. Она гордилась своей фигурой и ненавидела лицо, очень похожее на лицо её отца: широковатое, с мелкими чертами, небольшими голубыми глазами и простоватыми скулами. Да, оно увенчивалось высоким красивым лбом, и рот у Марши был ничего, и даже коротковатая верхняя губа почти не портила его, но в целом собственное лицо казалось Марше заурядным и лишённым той самой изюминки, которая заставляет мужчин совершать необдуманные поступки.

Марше хотелось иметь такие же губы как у её матери, красотки Лиз, – полные, с выразительной линией и яркие от природы. Или, на худой конец, ямочки на щеках, как у Скинни, подруги детства. И такой же весёлый нрав, как у неё. Ещё ей хотелось быть пофигисткой, как мать. Когда всё нипочём – и заботы, и тревоги.

К сожалению, у Марши не было ни ярких губ, ни весёлого нрава, ни пофигизма, а печальное суммирование недостатков вынуждало в упор не замечать наличия достоинств, которых, кстати, тоже было немало.

Высокий рост, умение вести себя в обществе, тонкая гладкая кожа, голубые глаза.

Что ещё надо для счастья?

– У тебя лицо интеллектуалки, – говорила Лиз, когда Марша делилась с ней своими проблемами. – Чем оно тебя не устраивает, не понимаю?

Марша всегда злилась, когда мать говорила с ней так, как разговаривают с дурочками. Можно подумать, интеллект – это то, что нужно парням! Да, у неё высокий рост и красивые стройные ноги, и они на порядок лучше, чем у Лиз. Но хоть у Лиз нет и никогда не было ни высокого роста, ни таких стройных ног, мужчины от неё без ума. Мать Марши по сей день окружена поклонниками и многим из них позволяет гораздо больше, чем положено замужней леди, если верить намёкам обожающей сплетничать Скинни, конечно.

Ко всему прочему Марше казалось, что парни при знакомстве с ней смотрят лишь на банковские счета и связи её отца, не забывая при этом отметить её маленькую грудь и плосковатую мальчишескую задницу.

Может, поэтому у Марши мало поклонников?

Скинни уверяла, что нет и всё дело в её гордыне.

– Ты гордячка, Марш. А парням по душе простые девушки, без фокусов, – говорила Скинни. – Будь проще, и все потянутся к тебе.

– Проще – в смысле доступнее? – ехидничала Марша, в душе умирая от зависти к необременённости Скинни столь отягощающими жизнь Марши досадностями.

– Конечно, – хлопая накрашенными частоколами ресниц, говорила Скинни. – Доступность – тоже достоинство. Главное – уметь её дозировать.

– Я не умею, – честно отвечала Марша.

Если бы все они, включая болтушку Скинни, знали, как плохи их финансовые дела, они были бы снисходительнее и к рефлексиям Марши, и к её недоступности. Ведь Эндрю Маклинни был практически банкротом, и этот факт удавалось скрывать со всё возрастающим трудом.

Во время учёбы сначала в колледже, потом в университете у Марши не было времени заниматься собой. Купленные на распродажах скучные кофты, простые туфли, хвост из светлых тонких волос, никакой косметики и, главное, никаких попыток к сближению с противоположным полом – вряд ли такая девушка могла нравиться парням.

Она и не нравилась. Пришлось чуть ли не насильно лишиться девственности во время экскурсии их университетской группы в Вашингтон, где, подталкиваемая Скинни, Марша затащила к себе в номер одного из однокурсников, долговязого Джоша Ли, бывшего единственным существом мужского пола, уделявшим ей внимание.

Скинни сказала тогда, что Марша не имеет права игнорировать объективную очевидность и просто обязана воспользоваться предлагаемым небесами шансом, если она хочет когда-нибудь, и желательно в этой жизни, расстаться с опостылевшей девственностью.

В номере они выпили вдвоём бутылку виски, показавшегося Марше отвратительным настолько, что она не прикасалась к нему позже в течение многих лет, и завалились в постель.

Лишение девственности не принесло Марше ни физического, ни морального удовлетворения, зато отменило сам факт её наличия, и это дало возможность не чувствовать себя глупо в компании Скинни и других подруг. Но главное – позволило, наконец, избавиться от снисходительности, исходившей от Лиз.

Через пару лет после поездки в Вашингтон случилось стремительное замужество, но Марша продержалась в браке лишь восемь месяцев.

Восемь кошмарно долгих месяцев.

Они с Гарри даже не пришли на развод, предоставив сделать это за них адвокатам.

Просто не пришли, чтобы, не дай бог, не увидеть друг друга.

Параллельно с основной учёбой Марша прослушала два курса университета Нью-Йорка по социальной психологии и истории искусств, но заняться изучением концептуального искусства, как она мечтала, ей так и не удалось.

Какое концептуальное искусство, когда надо было спасать бизнес?

Марша бросилась на амбразуру сомнительных сделок, долговых контрактов и неоправданно рискованных кредитов с отчаянием обречённого на гибель война и к моменту знакомства со Стивом истекала кровью без малейшей надежды на спасение.

«Мойры связали практически оборванную нить», – наверное, сказали бы древние греки о факте появления в её жизни Стива, если бы обладали необходимой степенью цинизма.

Любовь Инес

Месяц спустя Майкл довольно сносно изъяснялся по-испански и уже научился читать. Тереса же была убеждена, что её Мигелито смышлён даже сверх того, что положено детям его возраста, и не уставала говорить о его способностях везде, где только можно: и во время посиделок на кухне, и ему самому, и Пресвятой Деве во время традиционной вечерней молитвы.

Инес тоже не оставляла попыток найти общий язык с маленьким гринго. Ловила момент, когда Майкл оставался один, осторожно подкрадывалась к нему, обращалась с пустяковыми, ничего не значащими вопросами и предложениями.

– Как твои дела? – могла спросить она якобы мимоходом.

Или кричала громко, чтобы все слышали:

– А вот и Мигелито бежит!

Или приставала с дурацкими, изобилующими жаргонизмами или грубой лестью вопросами.

– Скажи-ка мне, мачо, тебе не жарко? – с томным вздохом и коробившим его кокетством спрашивала она, подловив его где-нибудь в саду.

Майкл смотрел на Инес с таким видом, будто увидел её впервые, никогда не отвечал и старался сразу убежать подальше. Инес злилась, у неё портилось настроение, и она радостно, с энтузиазмом рыночной торговки, почуявшей появление богатых покупателей, обрушивала на окружающих свой гнев.

– Бездельники! – кричала Инес. – Сговорились, чтобы загнать меня в могилу! Да я сама отправлю вас всех прямо в ад! Там вам самое место, лентяи, воры, наркоманы, адовы дети, чтобы вы все лопнули, чтобы вас разорвало бомбой, чтобы постреляли полицейские во время праздника, чтобы кишки у вас повылазили наружу, скоты проклятые! Жизнь мою укоротить хотите, да? Не выйдет!

Если бы кто-то догадался спросить Инес о причине её плохого настроения, он не получил бы вразумительного ответа. Нет, Инес, конечно, могла бы признаться в том, что кричит, потому что маленький гринго игнорирует её чувства. Но лишь теоретически.

На практике подобное признание было невозможным, ведь Инес была не из тех, кто способен признать поражение и тем более смириться с ним.

Она вставала по утрам с головной болью, пила таблетку, а то и две либо заваривала снадобье, тем более что рецептов из трав знала великое множество. И часами, пугая прислугу свирепыми взглядами, с мрачным видом слонялась по комнатам.

Ещё Инес стала страдать бессонницей, чего раньше за ней не замечалось. Даже когда убили сыновей, засыпала сразу, как только опускала голову на подушку, а тут сон исчез, будто его и не было.

Однажды утром, доведённая ночными бдениями до того состояния, при котором в мозгах начинается полный сумбур, Инес спросила ворочавшегося рядом Гонсало:

– А скажи-ка мне, Гонсалито, разве это правильно, что твоя разлюбезная и ненаглядная мамасита Тересита спит с малышом гринго в одной постели? Это где такое видано? Разве ж это можно, чтобы дитё лежало в одной постели со старой женщиной? Она ещё заразит его чем-нибудь!

И, присев на кровати, выразительно перекрестилась на резное деревянное распятие, висевшее у изголовья.

«Женщина права, чёрт её возьми, мальцу нужна отдельная комната», – неожиданно для Инес согласился про себя Гонсало и, решив не откладывать разговор с Тересой в долгий ящик, сразу после водных процедур двинулся по коридору в направлении её спальни.

Инес поняла, что одержала победу. Её настроение взлетело до небес, а следом вернулась и знаменитая энергия. Едва успев накинуть халат, она уже бежала к пристройке подле кухни, где жил и целыми днями сиживал за игрой в карты Хуан, и, без стука ворвавшись в помещение, распорядилась немедленно ехать в город, чтобы купить там мебель и украшения для комнаты маленького гринго.

– Ничего не могут без меня, – коротко заявила она в ответ на вопрос, какого чёрта понадобилось ни свет ни заря тащиться за покупками.

Комнату для Майкла привели в порядок через три дня.

Майкл уже несколько раз заглядывал в пристройку, служившую домом Хуану. Выбирал момент, когда там шла игра в карты, становился на пороге чаще всего распахнутой настежь двери и молча наблюдал. Завидев гринго, Хуан сразу начинал громче говорить и сильнее размахивать руками, и было заметно, что ему льстит внимание гостя. Поначалу он пробовал было зазвать Майкла к столу, но быстро понял, что лучшим способом привлечь его внимание будет сделать вид, что ничего не происходит, то есть попросту не обращать на него никакого внимания.

Избранная тактика принесла свои плоды.

Однажды Хуан сидел в одиночестве. Хесус был занят, Гонсало уехал в город, и он коротал медленно ползущее время в компании своей старой гитары. На колченогом, видавшем виды столе валялись карты, коробка с дешёвыми сигарами, мобильный телефон и стояла пара банок пива, у противоположной стены на небольшой, хлипкой на вид подставке беззвучно транслировал очередной футбольный матч старенький телевизор.

Неожиданно на пороге возник Майкл.

«Сейчас убежит», – с досадой подумал Хуан, но ошибся, потому что убегать Майкл не собирался, а совсем наоборот, решил пообщаться именно в то время, когда точно знал, что им никто не помешает. Он приветливо кивнул Хуану и, не дожидаясь приглашения, зашёл в комнату. Вдохнув прокуренный воздух, недовольно сморщил нос, затем деловито, будто проделывал это каждый день, придвинул грубо сколоченную и выкрашенную в кричаще-красный цвет табуретку и уселся на неё верхом.

Отложив гитару, Хуан быстро собрал колоду и показал её Майклу.

– Научить? – коротко спросил он.

Майкл молча кивнул.

– Тогда садись рядом. Я тебе всё объясню.

Майкл с готовностью перепорхнул на сторону Хуана.

Счастливый сразу по двум причинам: во-первых, у него нашлось занятие, а во-вторых, малыш гринго наконец доверился ему – Хуан терпеливо и обстоятельно показал ему всё, что, по его мнению, надо было показывать новичкам.

– А ты сообразительный. Приходи ещё, научу так, что от зубов отскакивать будет, – предложил он, когда они прощались.

Майкл кивнул и был таков.

С той поры его визиты в подсобку стали частыми, и уже вскоре он вполне сносно резался в карты, успешно освоил гитару, выучил песни из репертуара Хуана и курил на пару с ним его вонючие дешёвые сигары.

– Пухнешь здесь от безделья, а твой гринго режется в карты с Хуаном, – выпалила, заглянув на кухню, Инес и после возмущённого возгласа Тересы охотно поделилась подробностями: – Целыми днями там пропадает. И сигары курит к тому же. Один в один как Гонсалито. Тоже, между прочим, плод твоего воспитания. Скоро и пить начнёт – вот язык даю на отсечение.

И Инес вывалила наружу язык, чтобы усилить наглядным примером правдивость своих обещаний.

– Тебе нельзя без языка, Инесита, – сказала Тереса и, кряхтя, встала со стула. – Неоткуда будет яду стекать. Ещё отравишься, не дай Господь, и лечи тебя после этого.

Через минуту она, подбоченившись, уже стояла на пороге подсобки Хуана.

– Чем развлекаться, лучше бы ты, бездельник, помыл машину или хотя бы стряхнул с неё пыль, – обрушилась она на него. – А может, нам другого шофёра поискать, более расторопного? И не дай Господь, Хуанито, если ты ещё хоть раз дашь Мигелито сигару! А может, ещё чего-то предлагал? Говори!

Растерянный Хуан отрицательно качнул головой, но Тереса уже не глядела на него.

– Дурень! – уходя, бросила она через плечо.

Нагоняй Хуану со стороны Тересы носил скорее профилактический характер, нежели содержал какие-то реальные угрозы, но Хуан решил не рисковать. Кто знает, может, Тереса и вправду заставит его мыть и чистить машину каждый день?

Допустить этого кошмара Хуан никак не мог: перспектива работать сверх привычного графика устрашала его даже больше, чем возможное увольнение.

Безделье – не порок в общепринятом смысле. Оно не вызывает войн, от него не умирают люди, даже грехом его можно назвать скорее с натяжкой, нежели по существу. Есть грехи и пострашнее.

Безделье – это когда душа ведёт себя так, будто объелась. Бездельник всегда пребывает в состоянии счастья, ведь для его достижения не нужно предпринимать никаких усилий.

На самом деле Тереса не имела ничего против того, чтобы Майкл выучился игре в карты. И против курения сигар кстати, тоже.

– Мигелито должен вырасти мужчиной, а не неженкой каким-нибудь, – поделилась она с Сэльмой. – Все настоящие мужчины, которых мне довелось встретить по жизни, – отец мой, например, да и дед – и в карты умели играть, и сигару выкурить, и выпить были не дураки. Просто Хуан должен помнить, что имеет дело не с твоим Хосито, а с самым умным и красивым мальчиком на свете. Вот так вот! Такие вот дела!

– Ох-ох, – вздохнула в ответ Сэльма.

Что за разговоры ведёт Тереса? Сравнивать ангела с Хосито! Это надо же! Хосито бы загордился, если бы узнал. Но он не узнает. Сэльма ещё не сошла с ума – говорить сыну такое. Зачем внушать бесполезную надежду? Что за глупости?

Спасение

В день, когда в жизни семьи Маклинни появился Стив, Марша приехала к отцу после очередной малоперспективной деловой встречи. Экс-сенатор как раз говорил по телефону и, приветливо махнув дочери, указал на стул, приглашая её присесть, но Марша приглашением не воспользовалась и, дождавшись, когда Эндрю положит трубку, сразу заговорила по существу:

– Па! Мы на грани.

– Да, малышка. Я в курсе.

– Что будем делать, па?

– Мы что-нибудь придумаем, дорогая.

– Нет, па. Мы больше ничего не сможем придумать. Хватит заниматься самообманом. Пора вернуться с небес на землю.

– Малышка, я всего лишь пытаюсь утешить тебя.

Марша выдавила из себя улыбку. Более всего в отношениях с отцом её утомляла вот эта манера деланого взбадривания, которую он навязал ей как единственно приемлемую форму общения.

– Отбросим формальности, па, – сказала она. – Давай начистоту. У нас ничего не получается.

Эндрю Маклинни встал и подошёл к огромному окну. Проснувшийся интерес к архитектурному ландшафту понадобился экс-сенатору для того, чтобы собраться с духом, прежде чем открыто признать, что Марша права и придётся соглашаться с тем, что они вряд ли выкарабкаются. Мысль о финансовом крахе давила на Эндрю почище любого пресса, в голове вертелись газетные заголовки, живописующие состояние их дел, наглухо заколоченная дверь семейного поместья и выразительная надпись на выставленном на обочине дороги щите.

«ПРОДАЁТСЯ».

Марша подошла, обняла отца и прижалась лбом к его предплечью. Ей было очень жаль Эндрю. Конечно, именно он завёл их в тупик, но от этого легче не становилось. В конце концов, отец был единственным, кто зарабатывал деньги. Да, неумело, да, недальновидно, и тем не менее в их семье он был единственным работником. От Лиз толку не было никакого, от брата Марши, Эда, – тем более, а сама она подключилась слишком поздно.

Обменявшись с Эндрю ещё несколькими ничего не значащими фразами, Марша попрощалась и покинула офис. Впереди маячила назначенная ещё утром встреча, но до неё было как минимум два часа, и Марша решила переключить напряжённое сверх меры внимание, чтобы дать отдохнуть уже донельзя взвинченным мозгам. Она поймала такси, закурила и велела отвезти её в небольшой и довольно безопасный парк, находившийся неподалёку от офиса.

Надо было привести в порядок полностью вышедшие в тираж мысли или хотя бы попытаться сделать это.

Она уже почти час бесцельно бродила по тенистым дорожкам, задумчиво отбрасывая носками сапог попадавшиеся под ноги мелкие камешки и улыбаясь скачущим в траве белкам, когда услышала позади себя мужской голос и, прежде чем обернуться, успела бессознательно отметить его приятный тембр.

– Мэм, вам грустно? Только не говорите «нет», умоляю вас. Вам очень идёт быть грустной.

Обернувшись, она увидела высокого симпатичного парня с густой пепельно-русой шевелюрой. Их взгляды встретились, и он улыбнулся открытой, располагающей к доверию улыбкой.

«Поболтай с ним, не будь дурой», – сказала бы сейчас Скинни, и Марша неожиданно для себя мысленно согласилась с подругой.

Любовь с первого взгляда – конечно же, выдумка, что бы там ни говорили учёные о химических реакциях в нашей крови. На самом деле это не любовь, а интерес, посланный гормональной системой на разведку, ведь настоящей любви требуется время, чтобы кирпич за кирпичом сложить высокую стену и долго выстукивать её, проверяя на прочность.

Другое дело – интерес. Мимолётный, как искра, или даже длительный, вроде тлеющего годами вулкана, он не способен к созиданию, зато вселяет надежду, что из него когда-нибудь вырастет любовь и ту самую надежду, которая всегда умирает последней.

– Вы считаете, что мне не идёт быть весёлой? – приостанавливаясь, спросила Марша.

– Ни в коем случае, мэм. Я всего лишь любуюсь вами. Вы настолько трогательны в своей грусти, что мне хочется немедленно броситься защищать вас.

Марша засмеялась и дала незнакомцу возможность приблизиться к ней.

– Что вас насмешило, мэм? – с улыбкой спросил он.

– Не знаю, – смеясь, ответила Марша. – Вы так смешно разговариваете.

– Я готов быть смешным столько, сколько вы пожелаете. Всё для вас, мэм.

– Меня устраивает всё, кроме обращения «мэм». В конце концов, мне ещё нет и тридцати. И вот вам моя ладонь. Я Марша Маклинни, и с этой минуты мы на «ты».

– Договорились, – сказал незнакомец и деликатно пожал протянутую руку. – Меня зовут Стив Дженкинс, и я очень рад знакомству с тобой, Марша.

И он вновь улыбнулся.

«Чёрт подери, какой он классный, – думала Марша, исподтишка разглядывая случайного знакомого. – И точно не какой-то очередной зануда или охотник за сокровищами. Да и сокровищ давно нет, так что я ничего не теряю».

– Откуда ты, Стив? – спросила она, давая таким образом понять, что готова поддержать разговор.

– Из Санта-Моники, Марш. Можно мне так тебя называть?

– Меня зовут Марш только самые близкие. Но, так и быть, тебе разрешу. Значит, ты из Калифорнии?

Она поймала себя на том, что кокетничает, и смутилась.

– Спасибо, Марш, – сказал Стив, сделав вид, что не замечает её смущения. – Да, я из Калифорнии. И кто знает, может, и мне выпадет когда-нибудь честь стать для тебя близким человеком.

Они поболтали ещё какое-то время о всякой ерунде, и Марша стала прощаться, но Стив не сделал ничего для того, чтобы удержать новую знакомую. Просто пошёл той же дорогой, подчёркнуто держась на довольно почтительном расстоянии от неё.

Внезапно Марша остановилась и, немного потоптавшись в нерешительности, обернулась к нему. Стив тоже было остановился, но тут же пошёл навстречу в ожидании возможных слов или действий с её стороны. На его лице читался плохо скрытый восторг.

Тряхнув стриженными в модном стиле «волчица» волосами, продолжая встряхивать головой и трогать её руками так, будто она хотела скинуть с неё что-то назойливое и мешающее ей, и запинаясь, как запинаются, когда не уверены в собственной правоте, Марша произнесла:

– В общем… Я не знаю… Вернее, знаю, что с незнакомцами нельзя разговаривать и тем более предлагать… но… ты… В общем, Стив, я хочу, чтобы ты переспал со мной!

И уставилась на него в ожидании реакции.

Стив молча взял Маршу под руку и так уверенно повёл в сторону выхода, что она была вынуждена подчиниться ему.

В полной тишине они прошли по петлявшей среди пёстрых кустов дорожке и вышли на улицу, где по-прежнему молча Стив поднял руку, и через минуту возле них остановилась раздолбанная жёлтая машина.

– Ты уедешь сейчас домой, ладно? – ласково сказал он, вроде бы уговаривая, но с интонацией, не допускающей возражений. – Ты поедешь домой, сядешь у телевизора и выкуришь сигарету. Или примешь ванну. Ну, не знаю, сделаешь, в общем, что-нибудь привычное. И спокойно подумаешь до завтра о том, так ли уж тебе необходим секс с незнакомым человеком. И, если и завтра ты будешь желать – нет, не секса… я об этом даже не мечтаю, а хотя бы мимолётного разговора со мной, ты опять придёшь сюда. В семь часов вечера, например. На то же место, где мы с тобой познакомились. Идёт?

Марша вновь попыталась что-то сказать, но Стив махнул рукой и ласково, но твёрдо повёл её к такси.

– Я буду ждать тебя здесь завтра, – прошептал он ей на ухо в момент, когда усаживал в салон. – Это вовсе не значит, что ты придёшь. Это ровным счётом ничего не значит. Я просто сказал о своих планах на завтрашний вечер. И я буду думать о тебе всё время. Пока.

И решительно захлопнул за ней дверцу автомобиля, а её ухо пылало, как в огне, всю дорогу до дома.

О мой бог! Ну конечно же, я приду завтра, Стивви!

Тебя ведь можно так называть?

Визит

– Кто смог бы в собственном доме разместить мальца лучше, чем я? А вот никто. И заметьте – я сделал это для чужого ребёнка. В нашем городе только Гонсало Гуттьерес способен совершать благородные поступки, а не всякие, кто раскатывает на красных тачках, – ворчливо репетировал Гонсало будущую речь, пока с трудом надевал на себя штаны и сорочку перед очередным походом в город.

Он спешил. Утро давно перешло в день, надо было уже обедать, а Гонсало никак не мог собраться, чтобы уехать. Болела голова после выпитого накануне пива, которое он, чего греха таить, смешал с довольно крепким мескалем. «И таскает, и таскает самогонку из своей деревни эта Гуаделупе, чёрт бы её побрал, – подумал он. – И не остановишь ведь, очень уж до денег жадная, сука. Ладно, чёрт с ней. О чём я тут говорил?»

Он знал, что смешивать пиво с мескалем – последнее дело. Ещё и проиграл Хуану партию в карты, чего уж точно переварить не смог и, возможно, поэтому напился. А когда напился, заснул прямо там, в подсобке, и Хуану с Хесусом пришлось потом чуть ли не волоком волочь его в дом.

Инесита ругалась всё время, а он слышал сквозь сон её ругань и не мог ответить как следует.

Чёрт бы побрал этот мескаль. Какую возможность упустил из-за него.

Одевшись наконец, Гонсало вышел в патио, где Тереса и Майкл возились с цветами и попутно повторяли друг за другом буквы и различные фразы из испанского алфавита. Сначала фразу составляла Тереса, затем её повторял Майкл, следом Майкл придумывал фразу, а Тереса, как послушная ученица, повторяла её.

Гонсало остановился, некоторое время молча наблюдал за ними и только собрался вмешаться, как за воротами, которыми заканчивался довольно обширный, увитый глицинией двор, послышался звук клаксона.

– Кого это там принесло? – удивлённо спросил он и вышел из патио в сторону ведущей через сад и вымощенной мелким булыжником тропинки. Сновавший неподалёку от хозяина Хесус с готовностью бросился выполнять распоряжение открыть ворота, и вскоре во двор въехала большая, известная всем в городе колымага падре Мануэля.

Появление священника потрясло Гонсало.

Падре Мануэль в их доме? Вот так дела! Сроду такого не бывало!

Как чёрт из табакерки, рядом возникла Инес, и ничем не выдавая своего, не меньшего, чем у Гонсало, удивления, подбежала к машине, открыла дверцу и с поклоном помогла падре выйти. Некоторое время занял ритуал приветствий, затем, с трудом подобрав вежливые слова, Гонсало разогнал лезших лобызать руки гостю слуг, пригласил падре Мануэля в дом и провёл в просторную, обставленную в испанском колониальном стиле гостиную.

В гостиной было тихо и прохладно. Сверкал безупречной чистотой тёмный деревянный пол, спинки мягкой мебели и журнальный столик в соответствии со старинной, уже почти забытой традицией покрывали кружевные салфетки, на гулявшем по комнате сквознячке мелодично шелестела потемневшими подвесками антикварная люстра.

Гонсало и Инес торжественно усадили падре на высокий, обитый цветным бархатом стул с резной спинкой, а сами встали напротив, у противоположной стены. За ними выстроились в ряд все обитатели поместья, включая детей Сэльмы. Не было лишь Тересы и Майкла. Заметив вылезающего из машины падре, Тереса бросилась к себе, чтобы вымыть руки и переодеться, а ходивший за ней хвостиком Майкл бросился следом.

– Может, отведаете лимонаду? – спросила Инес, уже успевшая вызвать в падре сильное раздражение своей вызывающе обтягивающей юбкой и нелепой зелёной кофтой.

«Одета, как индейская торговка», – услышал он свой внутренний голос и с удовольствием согласился с ним, но вслух сказал самым нежным голосом, на который был способен:

– Немного вкусил бы, дочь моя.

Глазевшие на священника служанки сломя голову бросились выполнять его просьбу, и падре Мануэль понял, что настала пора объяснить цель своего визита.

– Хорошая сегодня погода подарена нам Всевышним, – приветливо обратился он к хозяевам.

Инес, Сэльма и оставшаяся в зале Лусиана, перебивая друг друга, поспешно согласились со священником.

Гонсало, напротив, промолчал.

– По дороге сюда я обратился с благодарственной молитвой к Пресвятой Деве за ниспосланные нам блага, – продолжил падре Мануэль. – Хочу сказать, что жилище у вас, дети мои, достойное. Удобное, вместительное. Да и люди ваши обязательны в исполнении. Сегодня в вечерней молитве упомяну вас всех, сын мой.

И падре пытливо взглянул на Гонсало, попутно стараясь исподтишка рассмотреть всех присутствующих. В этот момент в гостиную, громко стуча подошвами и явно стесняясь этого, вернулась Гуаделупе с подносом. Рядом со стеклянным кувшином, полным домашнего лимонада, стоял высокий, сиявший чистотой стакан. Стараясь не шуметь, Гуаделупе осторожно поставила поднос на маленький круглый столик по правую руку от падре, подняла кувшин и наполнила стакан прозрачной насыщенной жидкостью.

В гостиной восхитительно запахло тамариндом.

Падре Мануэль медленно отпил лимонада, поставил стакан на место, возвёл сияющие удовольствием глаза и, обращаясь к Гонсало, спросил с лёгкой, почти игривой улыбкой:

– Сколько чад божиих включает твоя семья, сын мой?

Гонсало не ответил ему. Но не потому, что был недоволен или забыл слова. Он не ответил сразу, потому что не узнавал падре.

Обычно вялый, неспешный, неохотный, со скорбно сжатыми губами и холодным взглядом светло-голубых водянистых глаз (сказывались немецкие корни со стороны обосновавшейся в Мехико ещё после первой мировой войны бабки), падре Мануэль сиял и лучился, как светляк в вечереющем саду.

Столь резкая смена привычного образа городского священника напрочь выбила Гонсало из колеи, и в комнате повисло молчание.

Если бы не радость и удовольствие, исходившие от падре, Инес обязательно нашла бы способ вмешаться и разрядить обстановку. Но она была поражена не меньше Гонсало и тоже спрашивала себя, что же такое случилось в жизни падре Мануэля, что он так сияет.

«Даже симпатичный стал, ей-богу», – успела подумать она, когда Гонсало наконец заговорил.

– Ну, мы с женой, – ткнул он пальцем в сторону Инес, и она с готовностью закивала, подтверждая его слова.

– И ещё Мигелито. Наш внучок.

Гонсало даже не осознал, что назвал Майкла внуком, точнее, не обратил на это внимания. Зато на его слова обратили внимание Инес и падре Мануэль и отреагировали каждый по-своему – Инес с радостью, а падре, наоборот, со злостью и раздражением.

– Есть ещё мамита… в смысле… Тереса, у неё ещё девичья фамилия Кас… – продолжил было перечислять Гонсало, но падре прервал его на полуслове.

– Я знаю остальных, – довольно резко произнёс он и задал основной вопрос: – А кто это… Мигелито?

Падре Мануэль впервые произнёс имя ангела вслух и испугался этого, потому что ему вдруг показалось, что все присутствующие разом заглянули к нему в душу и увидели там то, чего не должны были увидеть. И испугался он не потому, что жившее внутри чувство было непристойным или постыдным, а потому, что, напротив, оно было столь возвышенным, что, по его мнению, не могло быть доступно их примитивному пониманию, а следовательно, могло быть принижено самим фактом свидетельствования с их стороны.

«Хорошо, что я сижу», – подумал он, вынул платок и стал вытирать с залысин предательски выступившую испарину.

– А-а, это наш малец, – голосом, в котором не отразилось и тени подозрения, объяснил Гонсало. – Он из гринго, мать его бросила, я и подобрал. Теперь он наш внучок.

При последних словах на лице Гонсало отразилось то, что трудно определить словами. Это когда одно выражение лица вдруг сменяется другим. Вроде черты те же самые, но вместо одного выражения, кислого, угрюмого или равнодушного, появляется другое – счастливое или умиротворённое.

Смена выражения лица Гонсало разозлила падре Мануэля ещё больше слова «внучок», которым тот так некстати щегольнул уже дважды, и, резко взмахнув рукой, он возмущённо открыл рот, чтобы гневной отповедью сорвать с Гонсало раздражавшее его осчастливленное лицо и вернуть на место прежнее, обычное, но не рассчитал силу взмаха, задел водружённый на хрупкий столик поднос и в одно мгновение снёс стоявший на нём стакан с недопитым лимонадом.

По каменному полу разлетелась куча мокрых блестящих осколков.

Звон разбитого стакана заставил громко охнуть Сэльму, и это не предвиденное никем простецкое оханье спасло священника от необдуманного нападения на Гонсало. Притворно сокрушаясь, он встал, чтобы успокоить разволновавшихся слуг и показать, что переживает случившееся вместе с ними.

В этот момент в зал вплыла Тереса, а следом в дверном проёме показался стройный мальчишеский силуэт.

Налетел вихрь, залило светом залу, закружились в бешеном танце пылинки на солнце, заиграла не слышная никому, кроме падре, музыка, запели невидимые ангелы, сначала тихо, затем всё громче и громче, вот уже они не поют, а кричат, недружно, вразнобой, а музыка сопровождения визжит и фальшивит…

Невыносимо, невыносимо, замолчите-е-е!

Он приглушённо вскрикнул и упал в обморок прямо на осколки разбитого стакана.

Упав, порезал лицо в двух местах, и на порезах тут же выступила кровь.

Майкл не впервые видел кровь. Ещё совсем маленьким ему доводилось наблюдать, как окрашивался материнский локоть стекавшей из-под иглы тёмно-красной жидкостью. Бывало, что и он сам разбивал себе в кровь коленки, когда падал. Ещё Майкл запомнил человека с чёрными щеками, который некоторое время спал вместе с ним и матерью в картонном ящике возле большого моста.

Он ещё многому научил Майкла.

Как-то раз они все вместе пытались перейти дорогу с оживлённым движением, но мать с Майклом задержались, а человек побежал, и его сбил автомобиль.

Майкл удивился тогда, увидев, как легко он взлетел вверх. Легко и высоко, словно был сделан из тряпок. А потом упал с высоты на дорогу, и Майкл стоял и смотрел, как из-под его головы растекается во все стороны густая вишнёвая лужа.

Зримость смерти, её внезапно обнажившаяся тайна удивили его тогда своей обыденностью.

Когда лицо падре окрасилось кровью, Майклу подумалось, что сейчас он увидит то же самое, что увидел тогда, когда взлетел в свой последний полёт человек с чёрными щеками, и он подбежал поближе, чтобы посмотреть, как будет умирать священник, но Тереса плавно, но решительно взяла его за плечи и, шепнув на ухо: «Мигелито, милый, а постой-ка на крыльце», подтолкнула к дверям.

Он подчинился и, не оглядываясь, пошёл к выходу, а Тереса дождалась, пока он выйдет, затем повернула голову к падре Мануэлю и с участливым выражением на сохранившем следы былой красоты лице стала наблюдать за тем, как Гуаделупе и Лусиана приводят его в чувство и сажают на диван.

– Веер возьмите в ящике, – негромко подсказала она. – Обмахивать же падре надо, а не спать на ходу.

– И не машите сильно, а то, не ровён час, застудите, – вмешалась Инес. – И ранки же обработать надо. Всё надо говорить, сами нипочём не догадаются!

– Вон вата лежит, Инесита, на столике. Если глаза распахнёшь, то увидишь. И ранки уже обработали, пока ты мечтала неизвестно о чём, – сказала Тереса, оборачиваясь в ту сторону, откуда послышался голос Инес.

Они встретились глазами.

«Будешь гореть в аду, разлучница!» – подумала Инес, сверля Тереситу ненавидящим взглядом.

«Смотри-ка! Видно, опять Мигелито не заметил, что ты живёшь на этой земле, грешница», – усмехнувшись подумала Тереса.

Брак

К вечеру следующего дня Марша появилась на условленном месте ровно в семь часов и заметила, что её уже ждут.

В руках у Стива был плюшевый медвежонок, и Марша вдруг отчётливо осознала, что вот-вот переступит через некую невидимую, но страшно важную черту, после которой прежняя жизнь в одно мгновение станет навсегда ушедшим прошлым, а будущее будет связано по рукам и ногам, и не будет даже времени поразмыслить, нужно оно ей или нет.

Стив с улыбкой дождался, пока она подойдёт, всем своим видом показывая, что пошёл бы к ней навстречу, но не уверен, понравится ли ей подобная инициатива, затем спросил, как дела, и со словами: «Возьми, это тебе» – протянул медвежонка.

Немного помедлив, она приняла игрушку и, прижав её к груди, взяла Стива за руку и молча повела за собой.

На этот раз он не сопротивлялся.

В такси Марша назвала адрес, и уже через минуту они со Стивом обнялись так, будто встретились после долгой разлуки.

Пока такси лихо катило по названному Маршей адресу, оба молчали, Стив периодически нежно гладил светлые, уложенные в честь свидания волосы спутницы и ласково улыбался, когда она поворачивала к нему голову и смотрела ему в лицо.

В крошечной квартирке, которую Марша снимала в Ист-Сайде и куда она привела Стива, было пусто и тихо.

– Вот, – сказала она, сделав неловкий жест рукой, – моя… обитель…

И застенчиво засмеялась.

Они поженились через два месяца после знакомства.

Донельзя озадаченный скоропалительным желанием дочери выйти за еле знакомого человека без определённых занятий, Эндрю пытался хотя бы отсрочить дату, но Марша оказалась непреклонна.

– Па! Я выйду замуж шестого числа, и ни днём позже, – заявила она в состоявшемся между ними откровенном телефонном разговоре.

– Ты же его совсем не знаешь, – пробовал остановить дочь Эндрю. – И потом… как же наши дела?

– Я люблю Стивви, и не пытайся встать между нами. А дела подождут, им всё равно уже ничем не помочь, – отрезала Марша и положила трубку.

К разочарованию Эндрю, Маршу поддержали Лиз и французская тёща, бабушка Аннет, влюбившиеся в будущего зятя с первых минут знакомства.

Экс-сенатору ничего не оставалось, как вскинуть руки в примирительном жесте, и вскоре Стив и Марша разрезали белоснежный многоярусный торт на глазах у восхищённых счастливым действом гостей.

Во время церемонии Лиз бесстыдно кокетничала с новоиспечённым зятем, Эндрю мрачно молчал, а Скинни умирала от зависти.

– Какой красавчик, – шептала она всем подряд во время церемонии. – Представляю его в постели, м-м-м!

Их первая близость была идеальной, во всяком случае, Марша всегда описывала её именно так.

– У нас со Стивви всегда был и есть лучший в мире секс. С первого раза, – говорила она с мечтательной улыбкой во время посиделок со Скинни.

– Так не бывает, – удивлялась Скинни. – Так не бывает, чтобы всё было на высоте – и муж, и дети, и богатство, и положение. Да ещё при твоём характере, бр-р-р! Чёрт подери, здесь явно что-то не так!

И Скинни делала выразительное лицо, но Марша только смеялась в ответ и переводила разговор.

Конечно, все знали, что Скинни хлебом не корми, только дай посплетничать, но дело было не в её любви к сплетням. Брак Марши со случайно встреченным в парке незнакомцем действительно казался идеальным со стороны, и в свете этого потрясающего факта всё остальное не имело никакого значения. Даже Эндрю, с первой минуты невзлюбивший Стива самой большой нелюбовью, какую можно было представить, вынужден был скрепя сердце согласиться с общим мнением.

– Наша дочь счастлива, и, по-видимому, всё остальное не должно иметь значения? – с видом разочаровавшегося в лучших чувствах человека спросил он у Лиз.

– Есть сомнения в содержании моего ответа, дорогой? – довольно рассмеялась она.

Ньето

Несмотря на обморок и порезы, с лица падре Мануэля уже несколько дней не сползала улыбка. Он был невнимателен, механически читал молитвы, и даже надоедавший обычно внутренний голос, ставший его собеседником наряду с деревянным ангелом вскоре после его назначения в эти богом забытые края, куда-то исчез.

– Видишь, я не тороплю события, – делился с ангелом своими мыслями падре. – Побывал у них с визитом, удостоил чести. Хватит пока что. Если уделять Гуттьересам слишком много внимания, они могут подумать, что я наношу визиты ради них.

Падре разражался саркастическим смехом, немного театрально запрокидывал голову и в эти минуты казался себе героем.

– Я ведь не могу забывать о своём сане, – продолжал он. – Ни на минуту не могу. Если начну бегать к Гуттьересам, они ещё возомнят о себе невесть что!

Имени Майкла он не произнёс ни разу, потому что не знал, сможет ли справиться с охватывавшим его сильным волнением. Необычное состояние пугало и настораживало падре. Что за блажь на него нашла? Почему он начинает волноваться и боится произносить детское имя вслух? Неужели он заболел душевной болезнью, подтачивавшей многие годы и в итоге сведшей в могилу его бедную матушку? Нет, нет, он не может заболеть. Наследственный ген идёт по женской линии, по линии его немецкой бабки, будь она неладна! Матушка в минуты просветления всегда утешала маленького Мануэля, всегда обещала, что он будет здоров. Когда внутри него появился голос и стал вести пространные беседы, он очень испугался. Но у матушки никаких голосов не было. Она была тихая, почти незаметная, лишь уединялась у себя во время обострений и бесконечно шила балетную пачку на старой швейной машине. Сошьёт – распарывает, вновь сошьёт – вновь распарывает. То говорила, что пачка мала и её надо расширить в талии, то, наоборот, что слишком велика. И никаких голосов у неё не было.

– Господи, услышь мои молитвы. Разве Ты не видишь, что в этой дыре я единственный из чад, достойный чести пестовать Твоего посланника? О, я знаю, он ведь не просто ангелочек, он – Твой любимый ангелочек. Возможно, когда Ты принял решение отправить его на землю, он сидел у Тебя на коленях, и Ты сказал ему: «Ангел мой! Без тебя райские кущи опустеют, птицы замолкнут, звери затихнут, ангелы и праведники поникнут главами своими. Но там, на Земле, есть один обиженный Мною раб Божий, Мануэль, и он жаждет успокоения. Лети к нему, сядь рядышком в его убогой келье, молись с ним вместе обо Мне. Он достоин Моего посланника, ибо добился этого усердными молитвами и кротостью духа. Лети, лети!»

Мануэль взмахивал руками, словно крыльями, его глаза были закрыты, на лице – счастливый покой.

Пожалуй, это были лучшие минуты в его жизни, и даже когда внутренний голос вновь дал о себе знать, то, вопреки обычному назойливо-агрессивному поведению, вёл себя вполне мирно и был кроток во время не только ставших постоянными ночных бдений падре, но и неожиданного визита Тересы и Майкла в церковь.

Тереса привезла Майкла к падре Мануэлю сразу же после происшедшего между ними разговора, во время которого Майкл вдруг разоткровенничался и немного рассказал о своих видениях.

– Сколько раз ты уже летал? – спросила Тереса, изо всех сил стараясь не испугать своего подопечного охватившей её паникой.

– Три. Первый раз я полетел не очень высоко. Я тогда сидел возле ворот и ждал, когда Хесус меня заберёт.

– А, это когда тебя привезли к нам? – уточнила на всякий случай Тереса.

– Ага. Потом в церкви. Я ещё заснул, помнишь?

Она поспешно кивнула, но этот полный нетерпения кивок отбил у Майкла желание рассказывать подробности и того полёта, что случился впервые, и следующего, где он летал с Девой Марией и впервые увидел на поляне с земляным грунтом Тересу, и про ещё один полёт, случившийся уже дома, на следующий день после визита в поместье падре Мануэля. Испугавшись, что она примет его за сумасшедшего и разочаруется в нём, Майкл ограничился простым перечислением, и как Тереса ни старалась уговорить его рассказать ей подробности, у неё ничего не вышло.

Визит в церковь тоже оказался неудачным. Только они поднялись по широким ступеням, чтобы зайти внутрь, как столкнулись с выходившими из церкви Мигелем Фернандесом и Панчито, и Майкла будто подменили.

Встревоженный встречей с Панчито, в котором он узнал незнакомца, которого увидел на поляне рядом с Тересой в своём последнем полёте, он категорически не захотел общаться ни с кем, в том числе и с падре Мануэлем. Глядел на него исподлобья, молча прижимался к Тересе и всячески демонстрировал желание как можно скорее вернуться домой.

Падре заметил, что поведение Майкла расстроило Тересу, и это обрадовало его.

«Не справляешься с ангелом, – довольно подумал он. – Что ж. Отлично».

– Ну что, Мануэль? Что скажешь? – услышал он внутренний голос после их ухода.

– Завтра же пойду к начальнику полиции. Пришло время действовать, – пообещал он и довольно улыбался себе в течение всего дня.

Начальнику полиции Роберто Ньето было пятьдесят шесть лет, и нельзя было сказать, что он выглядел моложе или старше этого ещё не почтенного, но уже умудрённого жизненным опытом возраста. Коротко стриженный, с очень густыми волосами с проседью, смуглым широким лбом и такими же скулами, не то чтобы высокий, но и не маленький, Ньето отличался крепкими формами, хотя никогда не занимался спортом, и даже уже лет десять как выросший небольшой пивной живот не мешал ему производить на окружающих впечатление здорового и сильного человека.

Свою молодость Ньето провёл на границе с Венесуэлой, где прошёл весь путь на вершину бандитской пирамиды: от шестёрки в местном притоне до правой руки одного из приграничных донов. И всё в его жизни шло, в общем-то, хорошо, пока соперничавшая с ними группировка в одночасье не уничтожила банду, включая дона и членов его семьи, а сам Ньето остался в живых лишь из-за того, что накануне уехал по делам.

Сбежав с границы, он отправился в Мехико и сидел там тихо несколько лет, а потом всплыл на поверхность под новым именем и в новом качестве – специалиста по борьбе с наркотрафиком.

Как это ему удалось, знали только сам Ньето и те, кто ему помог.

Безупречно отслужив несколько лет, он получил выгодную должность начальника полиции в одном из приграничных городов и прибыл туда с твёрдым намерением заработать себе на безбедную старость любыми, в том числе и хорошо известными ему, способами, справедливо полагая, что другого шанса может и не быть.

Намеченной цели удалось достичь в течение ближайших полутора лет. К тому времени Ньето уже хорошо знал, как работают механизмы выживания в управленческих джунглях, поэтому как можно быстрее наладил тесные связи с многообещающим политиком и будущим мэром Родригесом, представителями власти прокурором Лопесом и судьёй Моралесом и, конечно же, с набиравшим силу Мигелем Фернандесом.

Усилия не пропали даром, и вскоре новый начальник полиции занял одно из самых прочных мест не только в городе, но и во всём приграничье.

Прямых обязанностей в местном сонном царстве у Ньето, к слову сказать, было немного. Растаскивать пьяных дебоширов и наркош из местных баров он перепоручал своему помощнику, туповатому и исполнительному Карлосу Вилья, а с мелкими воришками с удовольствием разбирался сам, колотя их головами о железные прутья загона для преступников в единственном на весь город полицейском участке.

Основным же направлением деятельности начальника полиции стало посредничество.

По происхождению Роберто Ньето был наполовину индейцем из племени майя и ни на минуту не забывал об этом – ни в бытность свою в Мехико, ни уже после отбытия по месту нового назначения. В штате Коауила стычки с партизанами были обычным делом, но Ньето оказался умелым дипломатом и в итоге сколотил себе неплохой капиталец, лавируя между правительством и сапатистами, к которым испытывал самые нежные чувства, что, впрочем, не мешало ему тесно сотрудничать с властями.

Кроме лавирования между сапатистами и властями, Ньето крышевал мелких торговцев дурью и местные бордели и казино, к тому же как никто умел навести дисциплину среди сошек всех мастей – драгдилеров, карманников, шестёрок, убийц и проституток обоих полов, в изобилии подвизавшихся по всему периметру границы, от жарких пляжей Канкуна на юге до угольных шахт на севере.

Не случайно дон Гаэль Ласерда неизменно отзывался о местном начальнике полиции в самых уважительных тонах и всегда говорил, что Роберто Ньето, без сомнения, заслужил своё место под ярким солнцем вверенных дону Ласерде территорий.

И именно Ньето через две недели после памятного похода в поместье нанёс визит падре Мануэль.

Ньето принял священника в своём кабинете, откуда немедленно вынесли полную окурков пепельницу и срочно сменили воду в казённом, сделанном из второсортного стекла кувшине, стоявшем здесь ещё со времён прежнего начальства.

После дежурных приветствий Ньето счёл нужным приступить к своим непосредственным обязанностям.

– Чем обязан вашему визиту, падре Мануэль? – спросил он, внимательно глядя на сидевшего наискосок от него за столом, предназначенным для совещаний, падре. – Что-то случилось в церкви?

– Нет-нет, шериф, то есть сын мой, всё в порядке, всё в порядке… – быстро ответил падре Мануэль.

Ньето несколько озадачила даже не поспешность, с которой обычно немногословный священник назвал его «шерифом», а живость его речи.

«Надо же, а он весьма темпераментен», – подумал он.

Лицо его приняло серьёзное выражение, глаза наполнились вежливой пустотой, и падре понял, что от него ждут объяснений.

– Видите ли, шериф, то есть сеньор ммм… сын мой… могу я вас… тебя… так называть? – заикаясь, начал он.

Ньето молча кивнул.

– Сеньор начальник! Ты… вы, я полагаю, в курсе, что у Гуттьересов появился маленький отрок?

После секундной заминки Ньето вновь кивнул.

– Недавно опекающая его дщерь божья Тересия нанесла мне визит в его компании.

И падре выразительно посмотрел на начальника полиции, ожидая его одобрения.

Не шевелясь, Ньето продолжал молча смотреть на него.

– Во время душеспасительной беседы с анг… с дитём, – не дождавшись ответа, продолжил падре, – я понял, что донья Тересия не справляется со своими обязанностями. И не потому…

Тут падре вновь запнулся, но лишь на мгновение, затем, собравшись с силами, продолжил монолог, и именно в момент этой вроде бы крошечной запинки Ньето вдруг понял, что от визита священника надо ожидать лишь неприятностей.

«И как я раньше не замечал, что этот тип – псих?» – подумал он, глядя на непривычно взволнованного падре Мануэля.

– …и не потому, что дщерь Тересия не старается, – голос Мануэля набирал обороты, – …дитя в её руках и чисто одето, и ухоженно, и накормлено, и напоено…

Явно увлёкшись речью, падре в упоении закатил глаза, но тут же взял себя в руки и продолжил говорить профессионально поставленным монотонным голосом.

«Гаси длиннорясого», – пришла в голову Ньето неожиданная мысль.

– Простите мою невежливость, падре Мануэль, – прервал он священника. – Дело в том, что я очень тороплюсь. Не могли бы вы, если вас, конечно, не затруднит, в двух словах изложить суть претен… э-э… вашей проблемы?

Прерванный невежливым полицейским на полуслове, падре Мануэль смешался и некоторое время был вынужден собираться с мыслями.

«Перед тобой сидит враг, – в панике заверещал внутренний голос. – Если ты не возьмёшься за него как следует, он победит тебя. Предложи ему взятку. Говорят, что полицейские все продажны. Или пригрози геенной огненной, в конце концов. Ну давай же, идиот!»

– Сам ты идиот! – вслух огрызнулся падре.

Некоторое время Ньето молча смотрел на него, потом осипшим от внезапности высказывания падре голосом спросил:

– Падре Мануэль, это вы кому? Это вы мне?

– Что ты… вы, сын мой, то есть… э-э-э, шериф, э-э-э, начальник… – сбивчиво заговорил падре. – Это всё бесы… это он, злой дух… выскакивает из геенны…

По лицу Мануэля поползли красные пятна, он заёрзал и стал беспорядочно хватать лежавшие на столе бумаги.

– Не трогайте документы, падре, – привстав с рабочего кресла, повысил голос Ньето. – И вот ещё что я вам скажу. Боюсь, что вам необходимо обратиться к доктору. Чтобы измерить давление, например. Вас проводят, не беспокойтесь. Доктор находится в двух шагах отсюда.

Он встал и только сделал пару шагов из-за стола, как нервы падре Мануэля сдали, и он визгливо, срываясь на верхних нотах, закричал:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а! Заткни-и-ись! Кто ты т-а-к-о-о-ой! Ты… вы… ты… ничтожество, взяточник, собачья душа! Как ты смеешь так со мной разговаривать! Как ты… кхе… анафемы хочешь… кхе… да? Кхе… да? Хочешь? Ты получишь её! Немедленно!

И, недолго думая, бросился на Ньето с кулаками.

Полицейские, прибежавшие на доносившиеся из кабинета крики, быстро усмирили разбушевавшегося священника. Один решительно заломил падре Мануэлю руки за спину и защёлкнул наручники на запястьях, а другой схватил кувшин и вылил на его голову всю воду, и оглушённому и мокрому падре ничего не осталось, как извиваться и мычать что-то невразумительное в ответ.

– Отставить! – рявкнул Ньето. – Отпустите его! И вон из кабинета, оба!

Он выпучил глаза, и полицейских сдуло из комнаты, как ветром.

– Давайте я вам помогу, падре Мануэль, – ласково обратился Ньето к упавшему на стул падре.

С этими словами он подошёл, снял с падре наручники и кинул их на стол.

– Мой вам совет, падре Мануэль, сходите-ка к доктору, – сказал он, вернувшись на своё место. – А ещё лучше – к психиатру. Вам надо лечить нервы. И ещё я кое-что добавлю, с вашего позволения.

При последних словах Ньето испытал огромное удовольствие, которое всегда испытывал, когда полностью подчинял себе собеседника.

– Падре Мануэль, – криво улыбнулся он. – Даже не надейтесь на опекунство над мальчиком. Ни под эгидой святой церкви, ни под любым другим предлогом. Если я правильно вас понял, вы пришли именно за этим. Я прав?

Падре Мануэль молча кивнул мокрой головой.

– Я лично прослежу за тем, чтобы этого никогда не произошло, – довольно кивнув в ответ, сказал Ньето. – Я хорошо знаю донью Тересу Кастилья и убеждён в том, что она прекрасно справляется со своими обязанностями. И совсем не уверен в том, что это удастся вам. А если вы не угомонитесь…

Тут он встал, обошёл стол и, нагнувшись к падре, прошептал:

– Если ты не угомонишься, чёртов сукин сын, я прикажу тебя утопить. Неподалёку как раз есть речка. Мне тут не нужны шум и разборки. Ты понял? Я спрашиваю – понял?

Он подождал, пока Мануэль судорожно кивнёт головой, и, выпрямившись, громко сказал:

– Идите отдыхайте, падре. Был польщён столь почтенным визитом, но, к сожалению, у меня масса дел. Прошу простить…

И, подхватив со стола свою форменную фуражку, вышел вон. Уже в приёмной он на ходу отдал распоряжение:

– О том, что видели, – молчать. Перегрелся падре или перетрудился, читая свои молитвы. Бывает. Проводите его вежливо.

И ушёл, крепко захлопнув за собой дверь.

За пыльными окнами кабинета шла жизнь, совершенно не известная падре Мануэлю. Слышался шум маневрирующих автомобилей, доносились обрывки чьих-то разговоров, где-то вдалеке стучал отбойный молоток. Понуро опустив плечи, мокрый и униженный, падре сидел на неудобном стуле и думал о том, как только что продемонстрированная начальником полиции неприкрытая картина цинизма обозначила полный крах иллюзий о его роли в обществе.

Осознание собственной ничтожности, озвученное уважаемым и сильным человеком, его давним прихожанином, раздавило его.

Предупреждённые полицейские не беспокоили падре. Лишь периодически заглядывали в кабинет, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке.

«Боятся, что я начну крушить мебель, – с грустью подумал он. – И что теперь делать? Они же погубят его, эти тупые, невежественные дикари».

Увлёкшись мрачными мыслями, он громко застонал.

В кабинет немедленно заглянули, и полное живого интереса лицо полицейского вернуло падре к действительности.

– Подойди ко мне, сын мой, я благословлю тебя на ратный труд, – тихо сказал он.

Полицейский медленно вошёл. На его лице блуждала неуверенная улыбка, глаза сохраняли сосредоточенное выражение, впрочем, слегка ослабевшее после того, как в дверь просунулась голова второго дежурного.

– Всё в порядке, святой отец? – то ли полуспросил, то ли полуутвердил тот.

– Да-да, не переживайте, дети мои, всё в порядке с вашим падре, – сказал падре Мануэль. – Я просто был не в себе. Что делать, велика сила Люциферова, и даже священников порой одолевают подручные ему бесы.

Он быстро перекрестился, тяжело встал и двинулся к выходу, попутно осеняя крестами обоих мужчин.

– Слава Пресвятой Деве, падре, – ответил тот, который вошёл в кабинет первым, и его щербатый рот с зубами превосходного белого цвета растянулся в улыбке. – Я уж подумал, что вам доктора надо будет позвать, – по-прежнему улыбаясь, добавил он и отошёл, уступая падре дорогу.

«Надо же, – подумал Мануэль. – А второй даже с места не сдвигается. Да и этот настороже. Да, Мануэль, никаких сомнений быть не может. Они принимают тебя за сумасшедшего».

– Я помолюсь о вас Господу, – сказал он вслух. – Даже о заблудшем шерифе, или как его там… О его заблудшей душе буду молиться. Что делать, – он со вздохом закатил глаза к небу. – Все мы дети Его.

Полицейские закивали в ответ, подошли для благословения, затем проводили его к выходу и внимательно наблюдали, как падре садится в свою старую машину и, медленно и неуклюже развернув её в обширном дворе управления, выезжает через открывшиеся ворота.

Ну и денёк!

Спасение

Главные чудеса ждали семью Маклинни впереди, когда через день после возвращения из короткого свадебного путешествия Стив появился в офисе экс-сенатора с планом реструктуризации семейного бизнеса и внушительной суммой наличными, которые он предложил тестю с прямолинейной откровенностью простачка, сделав при этом маленькую оговорку, что даёт необходимую для спасения бизнеса сумму, и сумеет достать недостающие кредиты, и ещё много чего сможет сделать, но при одном условии.

– Каком? – пролепетал обескураженный фантастическим предложением Эндрю.

– Мне будет позволено лично заниматься спасением семьи от финансового краха, – доверительно улыбаясь, сказал Стив.

На вопрос, откуда у него это всё, он заявил, что в своё время всего лишь забрал то, что принадлежало ему по праву.

Впрочем, Эндрю не был в состоянии анализировать возможные последствия альянса с зятем, поскольку думать о посторонних вещах было некогда, и он не только принял предложение, но и безропотно передал Стиву бразды правления.

– Всё равно ничего сделать уже нельзя, – со стаканом с джином в руке уговаривал он себя, глядя на нуждавшийся в стрижке газон. – Бизнес уже не спасти, а если калифорнийцу нравится быть самоубийцей – разве я имею право возражать?

Оказалось, что Эндрю сильно ошибался и что-то сделать ещё как было можно, что Стив с виртуозностью не отягощённого рефлексами неофита сумел доказать всей семье Маклинни очень быстро. Он не только за относительно короткое время реструктурировал бизнес, но и сумел свести долги к нулям без ущерба семейному престижу. Ожидаемая прибыль, конечно же, не преминула появиться и, чуть ли не назло обескураженному фантастическими успехами Эндрю, стала расти в геометрической прогрессии. Расти настолько быстро, насколько было возможно в экономических условиях конца семидесятых.

Секрет быстрого успеха зятя Эндрю и Лиз был на самом деле убийственно прост и заключался вовсе не в его способностях к бизнесу, хотя они, безусловно, имели место. И даже не в деньгах, вырученных в своё время от реализации бриллиантов. Их хватило бы на открытие небольшой фирмы и покупку дома, но никак не на реструктуризацию и модернизацию большого бизнеса.

Секрет успеха Стива был спрятан в маленьком красном блокноте, который он когда-то забрал из сейфа дона Паоло и где были записаны коды к паре анонимных банковских ячеек, ждавших своего часа в двух малоизвестных банках, расположенных в разных концах страны.

А в ячейках хранилась бесценная информация.

Она-то и помогла Стиву совершить фантастический рывок вверх.

У дона Паоло была одна невероятно полезная в его деле привычка. В течение многих лет он собирал компромат на особенно влиятельных персонажей из высших эшелонов власти. Просто так собирал, из одному ему известных интересов. И в нужное время, которое в кино и сериалах условно обозначают как «час икс», требовалось лишь прислать персонажу небольшой конверт с обещанием молчать в обмен на некоторые услуги.

Правда, прошло много времени и утекло много воды, поэтому из довольно внушительного списка Стиву могли помочь уже только четверо. Остальные либо умерли, либо не отвечали его задачам.

Самым трудным было не дать узнать, от кого исходит послание, но Стив недаром прошёл школу конспирации в доме дона Паоло.

Его невозможно было вычислить. Ни при каких обстоятельствах.

После триумфа Стива Эндрю ничего не оставалось, как тренировать на домашней лужайке собственные навыки делать хорошие броски во время игры в гольф, но сидел он дома недолго.

– Никто лучше твоего отца не умеет быть «своим парнем» во время игры в гольф, – сказал Стив, изложив Марше своё желание видеть тестя в политике. – Мне нужно лобби в сенате. Кому, как не Эндрю, организовывать его?

– Мог бы и сам заняться политикой. Это же семейная традиция, Стив.

– Зачем мне заниматься тем, что у моего тестя получится гораздо лучше, дорогая?

– Надеюсь, ты позвонишь ему сам?

– Уже позвонил, дорогая, – ласково сказал Стив, игнорируя появившиеся в голосе жены ледяные нотки, и с той поры бывший бизнесмен и председатель благотворительного фонда «Маклинни» весьма удачно стартовал на политическом поприще и очень скоро был повторно избран в сенат.

Своего отношения к Стиву он при этом не изменил ни на йоту.

– Не пойму, что именно мне в нём не нравится, – делился он с Лиз причинами своей нелюбви к зятю. – Какой-то он ловкач. И друг этот его, с итальянской фамилией, тоже со странностями. Молчит, избегает взгляда. Никто не сможет переубедить меня, что у них не всё в порядке с прошлым.

– Ты же проводил расследование, дорогой, – мило улыбалась в ответ обретшая второе дыхание Лиз.

– Да, проводил.

– И вроде ничего не обнаружил?

– Да, ничего не обнаружил.

– Ну так не будь занудой. Тебе это не идёт.

– Эти двое чисты, как дети, и именно поэтому я им не верю, – стоял на своём Эндрю.

– Зато мы вновь на высоте, – пропела Лиз, и желание Эндрю спорить испарилось как дым.

Признание

Тереса в очередной раз пыталась поговорить с Майклом по поводу некоторых особенностей в его поведении. Они как раз сидели у телевизора. Тереса смотрела сериал, а Майклу было скучно, и он беспрестанно крутился на месте, хотя старался особенно не мельтешить, чтобы не мешать ей.

– А скажи-ка мне, Мигелито, чего это ты с Инес не хочешь общаться совсем? – спросила Тереса, когда сериал прервали очередной рекламой.

– Когда это я не общался?

– Например, когда падре Мануэль приезжал. Помнишь?

– А-а, это когда он порезался? А у него уже всё зажило, мамита?

– Зажило, куда же оно денется.

– А если не заживёт, тогда что будет?

Спрашивая, Майкл полез за диван, и его последние слова прозвучали оттуда.

– А если не… Так, понятно, – прервала саму себя Тереса. – Кто-то, кажется, заговаривает мне зубы. Я задала вопрос, и некрасиво, мой кабальеро, не отвечать мамите, когда она спрашивает.

И она деланно нахмурилась.

Понимая, что отвечать всё-таки придётся, Майкл вылез из-за дивана, руками слегка раздвинул Тересе колени, пролез между её растопыренных ног и, навалившись на одну из них, спросил:

– Мамита, а ты умрёшь?

Тереса даже поперхнулась от неожиданности.

– Все мы когда-нибудь умрём, Мигелито, – сказала она, прокашлявшись и вытирая выступившие слёзы.

Майкл кивнул и вновь спросил:

– Но ты умрёшь скоро?

– Почему ты спрашиваешь меня про скорую смерть?

– Ты там была. Я тебя видел.

– Где видел, Мигелито?

– Там.

– Где – там, Мигелито? Говори яснее. Я же тебя не понимаю.

Майкл понял, что сболтнул лишнее. Не то чтобы он хотел скрывать от Тересы свои мысли, нет, он доверял ей безгранично. Но что-то было в его тайне такое, чего он не смог бы объяснить даже ей. Во всяком случае, пока не смог бы.

Пришлось срочно менять тему разговора.

– За что не люблю Инес? – Майкл наморщил лоб. – Она… злая… внутри… Я не знаю… Мне так кажется. Не люблю – и всё.

– Понятно, – со вздохом ответила Тереса и подумала, что этот непростой, пришедший ниоткуда гость когда-нибудь так же уйдёт в никуда. – Значит, я скоро умру? – вернулась она к затронутой ранее теме, делая вид, что ничего особенного не происходит.

Майкл понял, что ему всё-таки придётся отвечать.

– Ты там стояла… когда я полетел, – сказал он. – Вот я и подумал, что ты умрёшь.

– Хорошо. Давай поговорим об этом.

Тереса старалась говорить спокойно, будто не замечая абсурдности обсуждаемой темы.

– Если я где-то там стояла, то почему должна обязательно умереть? – начала она разговор издалека. – С чего бы так? С чего ты взял, что я обязательно умру, раз стояла где-то там?

Майкл потянулся к ней, обнял за шею, прижался щекой к мягкой, поздно начавшей дряблеть щеке и зашептал прямо в ухо, задевая губами заколыхавшуюся от дыхания серебряную серёжку и чувствуя солоноватый привкус окислившегося от пота металла:

– Мамита, если ты умрёшь, я здесь не останусь. Я… я… убегу прямо в город, потом сяду на автобус и уеду.

Она обняла его в ответ на мгновение, потом, отодвинув от себя и глядя ему в лицо, сказала:

– Нет, Мигелито, нет. Если Тереса умрёт, Мигелито будет держаться возле Гонсалито. Обещай мне!

Майкл отрицательно замотал головой.

Тогда Тереса взяла его за плечи и стала говорить. Медленно, основательно, взвешивая каждое слово.

– Мигелито должен кое-что запомнить. Навсегда. Нельзя доверять посторонним людям, и в первую очередь мужчинам, хотя окружающий мир держится на них, так уж вышло. Тебе надо держаться тех, кому доверяешь. Кто и сам тебя не обидит, и другим не позволит.

– Кто?

– Гонсало, например. Даже Инес можно доверять. Она, хоть змея и командирша, тебя будет защищать до конца.

– А если и они умрут?

– Ну вот! Теперь, значит, ты решил, что все умрут? Глупости какие!

– А если?

– Ну а если и они умрут…

Тут Тереса задумалась.

Действительно, а что делать, если и они умрут?

Она отрицательно качнула головой и решительно заявила:

– Так не бывает, чтобы все умерли, Мигелито. Хоть кто-то же останется?!

Разговор постепенно сошёл на обыденности.

Майкл уже давно не позволял Тересе помогать себе ни в чём, даже ногти на ногах и руках, пусть поначалу кое-как, состригал сам. Он даже волосы хотел стричь себе сам, но Тереса решительно воспротивилась, и ему пришлось уступить. Она плавилась от счастья, когда брала в руку скользкие от шелковистой детской упругости локоны, любовалась их игрой на свету, ловила пальцами мелкие игривые кудряшки, а Майкл терпеливо ждал и, опустив круглую голову и покачивая ногами, напевал под нос всякие замысловатые мелодии, которым научился у неё.

В итоге они договорились посетить падре Мануэля в церкви, чтобы попросить его помолиться и снять таким образом сны-видения с Майкла.

– Наш падре – благочестивый человек, – пояснила Тереса. – Он помолится за тебя, и, кто знает, может, ты больше не будешь свои сны видеть? А ещё мы поговорим о том, как Мигелито плохо кушает.

Майкл закатил глаза и обречённо вздохнул.

– Мигелито, красавчик мой, ты пойми, еда – это сила, – продолжила увещевать его Тереса. – Вот ты съедаешь за неделю – я слежу за тобой, ты же знаешь – так вот… на чём это я остановилась?

Она наморщила лоб.

– Фу ты, забыла свою мысль! Не молчи, проказник, напомни быстро!

Майкл засмеялся. Сколько раз Тереса лишь покачивала головой, когда наблюдала, как люди реагировали на его улыбку. Глаза Майкла, не раскосые, а, скорее, удлинённые, начинали лучиться тысячами маленьких смешинок. Смешинки рассыпались вокруг лица крошечными фейерверками, губы, по-детски ещё не обретшие чёткого контура, открывались неожиданно щедро, а само лицо, аристократичное из-за тонкости черт, немедленно утрачивало обычную для него безмятежную отстранённость и становилось весёлым и родным. И смех у Майкла был рассыпчатый и катился по воздушным волнам, словно вырвавшиеся на свободу драгоценные жемчужные бусины.

– Какая ты смешная, мамита, – смеялся Майкл, глядя на не оставлявшую попыток поймать утерянную мысль Тересу. – У тебя сейчас лицо, как у Хесуса.

– Ну вот, дожила. С Хесусом меня сравнил!

Возмущённая Тереса схватила Майкла в охапку, стала щекотать бока, быстрыми движениями теребить его, хватать за нос, щипать за попку и то будто руку ему в живот вкручивала, то хотела боднуть. Майкл вертелся в её объятиях ужом, делано пытался ускользнуть, но не двигался с места, а только смеялся, периодически запрокидывая голову.

Кончилось всё, как водится, объятиями.

– Мигелито, любимый мой малыш, надо начать есть, – проговорила тяжело дышавшая от возни и нахлынувших чувств Тереса.

По-прежнему прижимаясь к ней, он сказал:

– Но я не могу. Если я съем больше того, что я ем, меня стошнит. Ты же видела. Помнишь тогда, когда…

– Помню-помню, – прервала его Тереса.

Ей даже вспоминать об этом было страшно. Пресвятая Дева, как он корчился тогда, бедняжка!

– Никто ведь тебя не заставляет много есть, – примирительно добавила она. – Но хоть чуть-чуть больше, чем ты съедаешь, ведь можно? Попробуем, Мигелито?

Рацион у Майкла был, что и говорить, скудноват. Один поджаренный хлебец. Одно авокадо или помидор. Одно яблоко. И вдоволь воды. Он понимал, что это мало, но ему, как ни странно, хватало.

Гонсало как-то спросил его полушутя-полусерьёзно:

– А ты какаешь вообще, Мигелито?

Он смутился, но не показал виду.

– Да, Гонсало, конечно.

– Наверное, в год один раз?

– В неделю. Маленькой колбаской.

Он стал заметно нервничать.

– Колбаской? Как щенок, что ли?

– Точно! Как щенок! Я и разговариваю, как щенок, вот слушай: тяфф-тяфф.

И бросился на Гонсало так, будто хотел его укусить. Гонсало аж отпрянул.

Вечером того дня, когда Тереса пыталась вести очередную беседу с Майклом, Гонсало заглянул к ней, но в комнате никого не было.

– Так, – сказал Гонсало и некоторое время стоял в коридоре, явно не зная, что делать, затем хлопнул себя рукой по бедру, довольно хмыкнул и двинулся к комнате Майкла. Постоял некоторое время перед дверью, будто думал, войти или нет. Затем открыл её.

Внутри явно готовились ко сну. Майкл укрылся покрывалом, а Тереса прилегла рядом с ним с детской книгой в руках.

На обложке книги Гонсало увидел изображение рыцаря в средневековых латах и на тощем коне. В руке у рыцаря было длинное копьё.

– «Дон Кихот»? – спросил Гонсало, кивком указывая на книгу. – А ему не рано?

– Это приспособленный вариант. Специально для детей, – объяснила Тереса.

– Ты хотела сказать «адаптированный»? – уточнил Гонсало и тут же пожалел об этом.

– Чего тебе надо, Гонсалито? – спросила Тереса и с силой захлопнула книгу.

– Ничего, – пожал плечами Гонсало, параллельно заметив, что за ним внимательно наблюдает ещё одна пара глаз, блестящих, казавшихся чёрными при ночном освещении.

Встретившись с ним взглядом, Майкл улыбнулся, и вдохновлённый его улыбкой Гонсало подошёл поближе.

– Да вот, мальца зашёл повидать, – весело подмигнув Майклу, прогудел он.

– С чего это вдруг?

Голос Тересы, в котором слышалось уже неприкрытое раздражение, произвёл на Гонсало эффект холодного душа.

– То есть как это с чего? – спросил он, чувствуя, как закипает внутри злость.

– Никогда не заходил, а сейчас вдруг объявился. Проверяешь, что ли?

– Что теперь, нельзя и проверить? – спросил Гонсало и тяжело взглянул на приподнявшуюся на локте Тересу.

Догадавшись, что пора вмешаться, Майкл скинул покрывало, ловко перескочил через возлежавшую на краю кровати Тересу и, взяв Гонсало за руку, потянул за собой.

– Ложись здесь, Гонсалито, – пригласил он, указывая на место с противоположной стороны.

Гонсало отрицательно мотнул головой.

– Почему не хочешь, Гонсалито? – продолжил было Майкл, но Тереса не дала Гонсало ответить.

– Спасибо тебе, Пресвятая Дева, что вразумила Гонсалито. А то я было подумала, что он сейчас уляжется прямо на меня, – усмехнувшись, сказала она.

Замерев, Гонсало поднял указательный палец и, тыча им в сторону Тересы, сказал:

– Ты, мамита, не болтай так много. Мне и Инес за глаза хватает, ещё ты тут прибавилась!

– Мне рот закрыть проще, я ведь не чёрт. Это чёрту невозможно молчать, он всё время болтать будет. Нечего было на ней жениться. Сколько отговаривала тебя тогда.

Тереса вздохнула и с натугой стала вставать с кровати.

– Ты, Гонсалито, поменьше её слушай, – сказала она. – Смотри, дочь твоя лишний раз сюда даже не звонит. И сыновья не звонили. И не только потому, что времени у них не было. Им же просто некому было звонить. Она с ними толком и общаться никогда не умела, хотя мать была неплохая, тут я врать не буду.

– А я при чём? – спросил Гонсало. – Мне могли бы звонить.

– Ты ими тоже никогда особенно не интересовался. Жил для себя. Вот и не обижайся теперь.

Она положила книгу на тумбочку и сказала лежавшему тихо, как мышь, Майклу:

– Всё чтение нам испортил этот Гонсало. А ты спи, мой ангел. Завтра дочитаем. Видишь, ходят тут всякие, неймётся им.

– Я не всякий, мамита, – повысил голос Гонсало. – Я его нашёл и спас из рук наркоманки. Где он был бы сегодня – неизвестно. Если бы не я, может, она его продала бы в притон какой-нибудь!

– Да-да, – примирительно похлопав его по плечу, сказала Тереса. – Только знаешь, Гонсалито? Одного того, что нашёл и привёл, недостаточно. За ребёнком присмотр нужен. И не только чтобы одевать-кормить. Его обучать надо, чтобы рос грамотным, чтобы не упрекнул, что ничему не научили. А кто здесь этим занимался бы, если бы не я? Да и что я могу? Только грамоте обучить и вот книжку купить. А ему и математику надо, и английский язык учить не помешает. Он же не мексиканец. Вырастет, поедет в Мехико или к себе на родину, сделает карьеру, станет богатым. Здесь ему делать нечего! Здесь никакого толку не будет!

На это Гонсало ничего возразить не мог. И то правда. Кто бы занимался с мальцом? Ну уж точно не он и не Инес. Эта курица только про жратву и может болтать день и ночь.

Гонсало задумался и ещё долго стоял бы так, не двигаясь с места, но при помощи решительного тычка в бок Тереса дала понять, что его присутствие в детской комнате излишне.

– Хочешь велосипед? – вдруг спросил он у Майкла.

На лице Майкла отразилась радость. Взглянув на Тересу, чтобы удостовериться, что она не возражает, он кивнул, как обычно кивают дети, когда угадываешь их потаённое желание, – будто застеснялся.

– Я тебе куплю! – торжественно объявил Гонсало.

– Да, он тебе купит велосипед, как купил его в своё время сыновьям. Так купил, что пришлось мне ехать в город и покупать самой, – вмешалась Тереса. – А ты тоже хорош, Мигелито. Мог бы сказать мне, что велосипед хочешь, – я бы давно купила тебе, чем ждать, пока у некоторых настроение появится про тебя вспомнить.

– Вот увидишь, куплю, чтобы провалиться мне на этом самом месте! Да я тебе вообще скейт куплю! – заявил Гонсало и поспешил выйти из комнаты прежде, чем Тереса покусала бы его ещё чем-нибудь из прошлого.

Спать не хотелось, и он вышел во двор.

Сухой, жаркий воздух, в этом году даже в осеннее время не баловавший влагой, чуть посвежел, и дышать стало приятно. В дальнем уголке сада в ответ на далёкий вой дикого животного натужно, с ленцой лаяла собака.

Из дома доносился кашель неизвестно каким образом простудившейся Инес.

Услышав её кашель, Гонсало поморщился и поднял голову вверх, откуда глядело на него огромное, густо расшитое звёздным бисером небо. Вдохнув полной грудью ночной воздух, он усмехнулся в густые усы, подумав, что купит маленькому гринго всё, что продают в магазине игрушек.

Краем глаза заметил огненный небесный след и, проследив за ним, пробормотал:

– Эх-х, не успел загадать желание, как звезда пропала. И твоя жизнь так же пропадёт, Гонсалито. Чирк – и будто не было её.

От грустных мыслей стало не по себе, и, досадливо сплюнув, он вернулся в дом.

На следующий день Гонсало уехал пораньше и вскоре вернулся с полной машиной подарков. Чего там только не было! Машинки, конструкторы, роботы, солдатики, два автомата на батарейках, большая пожарная машина с дистанционным управлением, краски, карандаши, целый ворох книжек с яркими картинками, блестевший красными боками велосипед и детский скейт. Он-то и заинтересовал Майкла больше остальных подарков, исключая разве что краски, поскольку он очень любил рисовать.

Вытащив из багажника пахнущий свежей лакировкой и резиной колёс скейт, он сразу же попробовал встать на него, но кататься не смог. Но не потому, что не умел, а из-за дворового покрытия, состоявшего из мелкого, плотно пригнанного булыжника.

Тереса и Гонсало переглянулись, и решение проблемы возникло в их головах одновременно.

Позади дома, в одном из уголков сада, был пустырь, точнее, небольшая каменистая площадка, на которой скапливались ящики, коробки и прочая ненужная дребедень. Периодически под несмолкаемую ругань Инес Хесус вывозил этот «габаритный мусор» в нанятом грузовичке, но ящики и коробки вновь появлялись, опять приходилось нанимать транспорт, опять кричала Инес, а Гонсало в очередной раз обещал засунуть в мусоровоз всех, кто попадётся ему под руку: и бездельника Хесуса, и доставшую всех своим криком Инес.

Вот на этой площадке Тереса и Гонсало и решили построить Майклу горку для катания.

Чтобы доказать Тересе, что он любит мальчика не только на словах, Гонсало, вопреки своей привычке тянуть резину, на второй же день съездил в город, нашёл там чахлую фирму по устройству детских площадок, и через два дня на пустыре вырос мини-трамплин.

С той поры Майкла было не остановить. Он всё время катался, очень скоро освоил все техники и даже научился делать сальто и приземляться обратно, причём столь ловко, будто вырос на трамплине.

Сальто сильно пугало всех женщин поместья и вызывало жгучую зависть Хосито, но Майкл ничего не замечал и катался без устали до тех пор, пока с ним не случилось то, из-за чего в поместье произошёл большой скандал – лучший, как известно, вестник грядущих бедствий.

Если уметь слышать, конечно.

Новый мир

Женившись, Стив быстро понял, что должен стать для семьи Маклинни «своим парнем» просто для того, чтобы назвать себя окончательным победителем в экзистенциальном споре с доном Паоло, который он вёл с того дня, когда в первый и последний раз увидел его глаза – глаза уставшего от собственных страстей человека.

Надо было много работать над собой, и Стив принял вызов.

Он занялся освоением этикета и правильной речи, брал уроки верховой езды и совершенствовал навыки игры в гольф, без особого успеха пытался изучить французский и прослушал в университете курс лекций по искусству, причём увлёкся настолько серьёзно, что через несколько лет мог вести длительные беседы с профессионалами, самостоятельно выбирать кураторов и с их помощью пополнять семейную коллекцию антиквариата без оглядки на мнение Лиз и бабушки Аннет.

Так же блестяще складывались его дела в бизнесе.

Свой первый миллиард Стив заработал уже в восьмидесятые, когда не без помощи Эндрю стал сотрудничать с Пентагоном и увёл традиционный фармацевтический бизнес семьи Маклинни в иные сферы. Мудрое решение сильно расширило деловые горизонты семьи и дало Стиву принципиально новые возможности, в первую очередь потому, что в закрытой среде военных заказов и сверхсекретных фармразработок он, наконец, получил счастливую возможность развернуть своё фирменное умение выстраивать эффектные схемы по извлечению быстрой прибыли.

С той поры миллиарды посыпались на него, как созревшие плоды.

Были, конечно, и неудачи. И связаны они были не с тщательно спрятанным прошлым и трудностями адаптации, которых и не было вовсе, поскольку Стив с детства обрёл навык приспосабливаться к любой среде. Неудачи коснулись лишь одного аспекта его новой жизни, и назывался он «отношения с Маршей».

Об этом почти никто не знал. Ни Скинни, подруга детства Марши, ни Эд, избалованный братец, ни бабушка Аннет, ни даже Эндрю, в отличие от Лиз, сохранивший способность замечать что-то вокруг, не касающееся лишь его персоны. Но Марша молчала, а Эндрю не умел приставать с расспросами. Если дочь захочет рассказать, он готов будет выслушать. Если нет, значит, справляется самостоятельно.

Ничего не знал о взаимоотношениях мужа и жены и Джанни. Более того, ему было на них наплевать. Он всегда был убеждён, что Марша и в подмётки не годится Стиву, и не считал нужным вмешиваться в те дела, развитие которых ему было априори неинтересно.

– Если поубиваете друг друга, помогу спрятать концы, – мрачно шутил он и закрывал на этом тему семейной жизни друга.

Правду, как ни странно, знала как раз Лиз, ведь Марша с детства ничего не скрывала от матери. Не стала скрывать и на этот раз. Кроме Лиз, в интимные проблемы семьи Дженкинсов отчасти были посвящены и многочисленные психоаналитики Марши, которых она меняла с частотой, почти неприличной для считавшейся обладательницей устойчивой психики супруги и матери двоих детей.

Брак Стива и Марши оказался сплошной пыткой для обоих. И вовсе не из-за Стива. И даже не из-за того, что Марша решила при их первой встрече в парке, что любит его, а когда он уложил её в постель в её аскетичной квартирке, подумала, что нет, не любит, а раз не любит, то и не стоит притворяться. На самом деле умозаключения Марши по поводу отсутствия любви были скорее бравадой обуреваемой комплексами гордячки, так и не смирившейся с тем, что кто-то оседлал её тело и душу без разрешения, нежели отсутствием любви. Вопреки уверениям Марши, что она терпеть не может Стива, всё было с точностью до наоборот. Марша не только любила его, она полюбила его, что называется, с первого взгляда и навсегда, но с упорством, достойным лучшего применения, отрицала поначалу и отторгала в последующем этот факт. К тому же Марше казалось, что это не она приняла решение сблизиться со Стивом после знакомства, а он захватил её в плен так, как в старину захватывали хорошо укреплённые и способные к долгой обороне крепости. Захватил путём банального обмана.

Несомненно, доля истины в этом была.

Но всего лишь доля.

Из тех, что не могут влиять на процесс.

Ко всему прочему, Марша оказалась неисправимой идеалисткой и ждала и требовала от Стива неких возвышенных отношений. Что такое возвышенные отношения, Марша представляла себе весьма смутно, но смутное представление не останавливало её в попытках требовать от Стива исполнения всех ритуалов, приличествующих идеальному, по её мнению, браку.

Она ждала лепестков роз в бассейне, пения ночных серенад под балконом, постоянных слов любви и благодарности, постоянного признания счастья, постоянного удивления благосклонности судьбы, подарившей ему такой невероятный шанс. А в ответ получала только «примитивно-животный», по её собственному выражению, секс.

Нет, Марша, конечно же, знала, что секс необходим хотя бы ради продолжения рода, и работала над собой, стараясь преодолеть выстроенные в голове преграды. Подолгу беседовала с матерью, посещала психоаналитика, читала соответствующие журналы и книги, ходила на тренинги. Одна и в компании с ним. Чтобы лучше понять природу интимной любви, преодолевая стыдливость и одновременно чувствуя себя униженной из-за того, что испытывает возбуждение, смотрела порно, опять-таки, по её собственному выражению, чтобы «адаптироваться к реалиям».

И тем не менее каждый раз, когда Стив исполнял свой супружеский долг, не могла избавиться от мысли, что стоит на эшафоте. И не представляла себе, как можно проказничать в постели, чтобы не почувствовать себя униженной самим фактом милого хулиганства. Она ни разу так и не оказала Стиву интимную услугу в виде оральной ласки и, не скрывая, морщилась при одном упоминании о том, что можно позволить себе что-либо, выходящее за некие установленные ею же самой рамки. Самое большее, на что она оказалась способна, это с выражением брезгливой покорности на лице, и то когда Стив становился слишком уж настойчив, подержать в руке его пенис. Да-да, только когда он становился настойчив и намеренно направлял её руку вниз, намекая этим, что, чёрт возьми, я не возражал бы, если бы вы, мэм, чёрт вас возьми, соблаговолили взять в свои брезгливые ручки мой, чёрт его дери, член!

В первые годы она вообще ничего не чувствовала в постели, если не считать естественной влаги, которую выделяла на его призывы её вагина. Ни-че-го. Ни радости, ни отвращения, ни возбуждения, ни тем более тех волн страсти, которые, если судить по литературе и кино, должны были подхватывать её, нести к пику счастья и ликования и заканчиваться бурным длительным оргазмом.

Какой оргазм? О чём это они, если её передёргивало каждый раз, когда его рука гладила её ниже спины?

О мой бог, как они это делают – р-р-раз, скользнули рукой по попе, проходя мимо, практически на автомате, скользнули, даже не замечая, что именно они сделали только что. Животные! И с одним из этих животных ей придётся жить всю жизнь, терпеть его поглаживания и секс с ним и каждый раз думать, что, погладив её задницу, он в очередной раз подумал, что она вообще-то плосковата.

Так, стоп, не накручивай себя, Марша, ты не права сейчас, и муж любит тебя, а не стремится унизить.

Повторяй, Марша, как мантру. Как там тебя учат книги по психологии отношений?

«Он не хочет унизить меня!»

«Он не хочет унизить меня!»

«Он не хочет унизить меня!»

– Не накручивай себя, Марша Маклинни! – уговаривала она собственное отражение в зеркале ванной комнаты. – Совсем не обязательно судорожно вздрагивать и всем своим видом изображать оскорблённые чувства, когда, проходя мимо, он гладит тебя по заднице. Или молчать два дня после того, как он засыпает после секса, вдруг – о ужас! – забыв сказать, как сильно он любит тебя. Не заводись, Марша. Посмотри на мать. Она всю жизнь крутит романы на стороне и ни разу не озаботилась тем, насколько это аморально. И ей наплевать, что у Эндрю рога уже до потолка. Научись принимать жизнь без попыток подогнать её под свои лекала. Бери очередное пособие по психологии отношений.

Вот оно, лежит там, в спальне. На тумбочке, рядом с кроватью…

Скандал

В то утро Майкл проснулся непривычно рано, быстро оделся, подхватил стоявший возле входной двери скейт и тихо побежал к трамплину.

Шмыгавший по двору Хесус издали заметил детскую голову, мелькнувшую в направлении сада.

«Пусть бежит, а то начнут бабы ахать да охать, всю игру ему испортят», – подумал он, делая вид, что заботится о Майкле, хотя на самом деле преследовал совсем иную цель – присесть неподалёку и тихо выкурить свой традиционный косяк. Он засеменил было следом, но отвлёкся на перебранку между Лусианой и Гуаделупе и в итоге появился возле пустыря лишь некоторое время спустя.

Майкл запрыгнул на трамплин и, вскочив на доску, стал выписывать воздушные круги. Ведомый ловким телом скейт плавно разгонялся на вогнутой полусфере трамплина, размах становился всё шире и шире, наконец, набралась скорость и…

Ух-х-х!..

Майкл взлетел, ловко повернулся корпусом в воздухе… и…

Ух-х-х!..

…приземлился обратно.

Ему очень хотелось повторить в кратком мгновении взлёта те ощущения, которые он испытывал в своих видениях, но, сколько он ни старался, ничего не получалось. То ли мгновения были краткими и Майкл не успевал насладиться возникающей в момент разрыва с земным притяжением лёгкостью тела, то ли нужно было больше тренироваться, дабы достичь её, – было непонятно.

Вновь вскочив на скейт, он повторил упражнение по взлёту. Затем повторил ещё. И ещё.

А потом неожиданно расхотелось кататься. Голова начала тяжелеть и вскоре стала такой тяжёлой, что Майкл испугался, что просто упадёт. Он отбросил скейт, присел на край трамплина в ожидании, что голову отпустит и ему станет лучше, и отключился.

На этот раз всё выглядело немного иначе. Будто Майкл попал в то же место, но в ночное время.

Он полетел наугад, или ему казалось, что он летит, во всяком случае, он отчётливо слышал шум ветра в ушах.

Стало светлеть, и тьма приняла отчётливый лиловый оттенок, который становился всё тоньше и прозрачнее, и вдруг сразу во все стороны помчались мощные потоки света, исходившие от лилового солнца, которого Майкл не видел, но о котором знал почему-то, что оно есть.

А ещё через мгновение лиловый мир распахнул перед ним свои грандиозные объятия.

Он поискал глазами Тересу и сильно обрадовался, увидев её.

Как и в прошлый раз, Тереса стояла внизу, с правой стороны от Майкла, одновременно далеко и близко от него, на плотно утрамбованной земляной поляне без травы. Он только хотел приветственно махнуть ей рукой, как заметил, что Тереса на поляне не одна. Чуть поодаль от неё стояла женщина. Майкл вгляделся в неё и несказанно удивился не тому, что узнал, а тому, что все его прежние ощущения, быстрые, смазанные, в которых ему позади Тересы виделась толпа, полная знакомых силуэтов, сегодня подтвердились со всей возможной чёткостью.

Будто кто-то неведомый снял с поляны невидимую завесу, и ему открылось её содержимое. Неприятное, отталкивающее и некрасивое. Зачем ему видеть их? Таких уродливых в своём потерянном одиночестве?

Да, он был прав. Это Инес. Стоит за спиной Тересы и тоже смотрит на него. Или нет, не смотрит. То есть смотрит, но явно не видит. Странно. Тереса видит Майкла, а Инес нет. А это кто рядом с ней? Это Гонсало! И падре Мануэль! И ещё какой-то человек, молодой и худой, с чёрными блестящими волосами. Да и за ним ещё кто-то…

И правда, неподалёку от худого молодца, ссутулившись, будто несла на плечах тяжёлую ношу, стояла ещё одна женщина, худая, средних лет, с неулыбчивым лицом и жилистыми, обутыми в туфли с лакированными пряжками ногами.

Он летал в синеве и лиловых лучах невидимого солнца и пристально всматривался в людей на поляне.

Тересита улыбалась в ответ и махала рукой. Молодая, красивая, похудевшая. В точности как на старых фотографиях, только ещё лучше.

Он махнул ей, и Тереса радостно замахала в ответ. Как странно ведут себя Гонсало и Инес! Они точно не видят его. И падре Мануэль сник, будто из него разом выпустили воздух. А худая женщина и парень с прилизанными волосами даже не пошевелились.

Вы кто вообще? Я не хочу вас.

– Сеньора Тереса, сеньора Тереса! Бегите скорее сюда!

Услышав крики, Тереса и Сэльма бросили все дела и выскочили через заднюю дверь кухни во двор, где увидели спешащего к ним Хесуса.

На руках Хесус нёс Майкла, находившегося в глубоком обмороке, и Тереса почему-то совсем не к месту вспомнила недавний обморок падре Мануэля. У того тоже была вялость в теле, когда он лежал, распластанный, на полу.

«Вот ещё! – подумала она, спеша навстречу Хесусу. – Что это ещё за обмороки! Надо бы к врачу Мигелито сводить!»

Она приказала Сэльме сбегать в дом за аптечкой, цыкнула на выскочивших служанок, чтобы не паниковали, и, приняв Майкла из рук Хесуса, только двинулась в сторону дома, как на возникший шум на крыльцо дома выскочила Инес, которая именно сегодня проспала, чего за ней не водилось уже много лет.

Голос Хесуса Инес услышала практически сквозь сон и тут же поняла, что в доме что-то произошло. И выскочила наружу, как была. Босая и в ночной сорочке.

– Что ты сделала с ребёнком?! – с ходу закричала она. – Что ты с ним сделала, ведьма?!

– Успоко… – попыталась было урезонить её Тереса, но Инес не стала слушать, а, словно тигрица, бросилась к Тересе и попыталась отобрать у неё Майкла.

Тересе пришлось оттолкнуть её, но Инес вновь бросилась в атаку и больно схватила Тересу за руку.

Короткая схватка между ними закончилась победой Тересы, воспользовавшейся тем, что Инес запуталась в полах длинной ночной сорочки. Она вырвалась из цепких объятий соперницы и почти бегом занесла Майкла в дом, где он и очнулся.

– Мамита, ты здесь, – обрадовался он, увидев Тересу, обнял её за шею и, явно нервничая, зашептал: – Не отпускай меня туда, мне там не нравится.

– Не отпущу, Мигелито, – еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться, обещала Тереса. – Нипочём не отпущу!

Она спешила уединиться с ним как можно дальше от всех этих людей, растерянно смотревших им вслед. Скорее, пока они не очнулись, не начали галдеть и делать много лишних движений.

Скорее, чтобы не слышать этот визгливый голос.

Только бы не слышать этот голос!

– Я хочу спать. Я устал. Мне даже не хочется ходить, вот посмотри, какие ноги слабые стали.

Он на ходу попытался показать Тересе свои ноги, попеременно задирая их.

«Только бы не зареветь… Только бы не заре… Смотри не испугай ребёнка, безмозглая свинья, сонная муха, безголовая индюшка!»

Тереса повторяла все известные ей уничижительные слова в свой адрес, потому что считала, что заслужила их. Мысли в голове от волнения смешались, и Тереса вдруг вспомнила похлёбку, которую варит Сэльма.

«Вкусная похлёбка. Её ещё любит Гонсало. И дети его тоже любили… Дело в том, что Сэльма добавляет в неё пряность… Пресвятая Дева, о чём это я? Какая похлёбка, совсем ты с ума сошла, Тереса Кастилья? Да, ты сумасшедшая, права ведьма, не можешь ты смотреть за ребёнком. Иди давай прямиком на кладбище, туда тебе самая дорога!»

Она положила ещё слабого Майкла на кровать, скинула на пол его кеды, а сама всё никак не могла остановиться. Мельтешила, суетилась, даже опустилась на колени и заглянула под кровать, будто потеряла что-то важное, но забыла, что именно. Уставилась на букашку, медленно ползущую по своим делам по гладкому деревянному полу. Спросила себя, куда она ползёт. Не найдя ответа, вылезла из-под кровати и обнаружила, что Майкл уже не лежит, а сидит и внимательно наблюдает за ней.

– Мамита, что ты делаешь под моей кроватью?

– Ничего. Ничего не делаю.

– Может, ты заболела?

Тереса встала с колен, оправила юбку и посмотрела на Майкла с виноватым видом.

– Да, наверное. Хотя нет, не наверное, а точно заболела. Самое время мне…

Она хотела сказать «самое время мне на кладбище», но прервала себя на полуслове.

«Что за привычка про кладбище болтать, да ещё при ребёнке?» – подумала она и сказала совсем иное:

– Самое, говорю, время побывать у доктора.

– Так я же доктор, – просиял Майкл. – Ложись, мамита, я буду тебя лечить.

Он спрыгнул с кровати, потянул Тересу за руку, и ей пришлось сбросить туфли и прилечь.

– Давай, Мигелито, вылечи меня поскорее, – закряхтела Тереса и протянула правую руку ко лбу.

Продолжить затеянную игру Майкл не успел. В коридоре послышался шум, с сильным стуком распахнулась дверь, и на пороге появилась разъярённая Инес.

– Что ты сделала с ребёнком, ведьма? – заорала она и, не теряя времени, подскочила к Майклу, схватила его под локти, приподняв в воздух, переставила, как переставляют с места на место куклу, в простенок между двумя окнами, затем бросилась к Тересе и начала за волосы стаскивать её с кровати.

Громкий крик и проклятья не смолкали ни на минуту.

– Дрянь, дрянь, змея проклятая, гореть тебе в адском пламени, что ты сделала с ребёнком?! – кричала Инес. – И чего это ты тут валяешься?! Э-й-й-й, с-м-о-т-р-и-т-е-е-е! Все смотрите! Все! Валяется на кровати, как какая-то сеньора! Проклятая ведьма, бесово отродье, кровопийца!

Она оттаскала Тересу за волосы, свалила её на пол и стала бить наотмашь: по голове, по лицу, по спине, по шее.

Тереса молча пыталась прикрыть голову руками. Она ни на минуту не забыла о том, что где-то рядом её мальчик, и он это всё видит, и ему нельзя на это смотреть, ведь детям нельзя видеть, как дерутся взрослые, это навсегда остаётся в их памяти уродливым несмывающимся пятном.

На крики Инес сбежались все обитатели поместья во главе с выползшим из своей комнаты Гонсало. Не было только накануне хватившего лишку и от этого спавшего крепким сном у себя в подсобке Хуана.

Увидев, что Инес бьёт непривычно тихую и покорную Тересу, Гонсало рассвирепел и бросился на жену. Она тут же отстала от Тересы, прикрыла голову руками и затихла. За многие годы жизни Инес успела изучить все степени ярости Гонсало и знала, когда есть смысл сопротивляться, а когда лучше этого не делать для того, чтобы просто остаться в живых. Гонсало бил Инес за всё. За свою нелюбовь к ней. За равнодушных к нему собственных детей. За утробное мычание во время близости. За то, что посмела поднять руку на мамиту.