Лимонов

1

История начинается весной 1942 года в приволжском городке, до революции называвшемся Растяпино, а с 1929 года носящем имя Дзержинск – в честь Феликса Дзержинского, входившего в когорту первых большевиков и создавшего в стране политическую полицию, также неоднократно менявшую свое название: ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ – вплоть до нынешней ФСБ. В книге это учреждение будет появляться под тремя последними из своих угрожающих имен, хотя в России, помимо перечисленных пяти, имеет хождение еще одно, гораздо более мрачное, – органы. Война в самом разгаре, тяжелая промышленность демонтирована и с прифронтовых территорий перебазируется в тыл. Так в Дзержинск попадает завод по производству оружия, на котором занято всё население города; производство контролируют войска НКВД. Те времена были героическими и суровыми: рабочий, опоздавший в цех на пять минут, идет под трибунал, где суд вершат чекисты. Они же, в случае необходимости, и казнят, пуская приговоренному пулю в затылок. Однажды ночью, когда мессершмитты, проводившие разведку в низовьях Волги, сбросили на город несколько бомб, один из охранявших завод солдат освещал своим фонариком дорогу молодой работнице. Она вышла из цеха слишком поздно и бегом бежала в убежище. Девушка поскальзывается и хватается за плечо солдата, чтобы не упасть. Он видит татуировку у нее на запястье. В темноте, разрываемой сполохами пожара, их лица сближаются. А губы соприкасаются.

Солдата звали Вениамин Савенко, ему было двадцать три года. Он родился в деревне, в украинской семье. Будучи умелым электриком, был завербован НКВД, куда отовсюду собирались лучшие кадры. Поэтому, когда началась война, парень попал не на фронт, как большинство его ровесников, а в тыл – на охрану военного завода. Он служил далеко от родных мест, что в Советском Союзе являлось скорее правилом, чем исключением: депортации, ссылки, массовое переселение граждан; людей бесконечно перетасовывают; практически ни у кого нет шансов жить и умереть там, где родился.

Рая Зыбина – уроженка города Горький, бывшего Нижнего Новгорода, где ее отец служил директором ресторана. В СССР невозможно было ни владеть рестораном, ни управлять им, зато можно было стать его директором. Вообще собственное дело нельзя было создать с нуля или купить, но тебя могли назначить на какой-нибудь пост, а пост директора ресторана – отнюдь не худший. К несчастью, отца Раи с этого места уволили за растрату, отправили в штрафной батальон, и он попал на фронт под Ленинградом, где и погиб. Из-за отца на семью легло пятно, а по тем временам и в той стране это могло стоить жизни. То, что сын не должен расплачиваться за грехи отца, нам кажется одним из базовых принципов правосудия, но в советской реальности этот принцип не существовал и на него нельзя было ссылаться даже теоретически. Дети троцкистов, кулаков, выходцы из привилегированных классов царского режима были обречены на бесправное существование: им отказывали в приеме в пионеры, их не брали в университеты, не призывали в армию, не принимали в партию. Единственный шанс избежать такой судьбы – отречься от своих родных и выказывать как можно больше рвения и послушания. И поскольку рвение и послушание, по сути, означали разоблачение родителей, то лучших помощников, чем люди с подпорченной биографией, органам было не найти. Возможно, в случае с отцом Раи ситуацию несколько смягчило то обстоятельство, что он сложил голову на поле боя. Так или иначе, но факт остается фактом: и Зыбины, и Савенко пережили тридцатые годы – период Большого террора – без потерь. Правда, эти люди были слишком мелкой сошкой, что, возможно, сыграло свою роль. Но такое везение не избавило девушку от стыда за мошенничество отца; стеснялась она и татуировки, которую сделала, когда училась в техникуме. Позже Рая пыталась удалить ее соляной кислотой, потому что ей неловко было надевать платья с короткими рукавами; кроме того, как жена офицера, она должна была выглядеть прилично.

Беременность Раи почти день в день совпала со временем осады Сталинграда. Зачатый в тяжелейшие дни мая 1942 года, Эдуард родился 22 февраля 1943 года, через двадцать дней после капитуляции шестой армии Германского рейха, обозначившей перелом в войне. Ему потом часто будут говорить, что он – дитя победы, а мог бы родиться рабом, если бы множество мужчин и женщин, его соотечественников, не пожертвовали своими жизнями, чтобы выгнать врага из города, носившего имя Сталина. Позже о Сталине станут говорить много плохого, называть его тираном, с удовольствием обличать насаждавшийся им террор, но для людей поколения Эдуарда он останется верховным вождем народов СССР в самый трагический момент истории страны, победителем нацизма, человеком, способным на такой, например, поступок, достойный жизнеописаний Плутарха. Немцы захватили в плен его сына, лейтенанта Якова Джугашвили; русские под Сталинградом захватили в плен фельдмаршала Паулюса, одного из самых крупных военачальников рейха. Но когда высшее командование немецких войск предложило обмен, Сталин высокомерно отрезал, что фельдмаршалов на лейтенантов он не меняет. Яков покончил с собой в лагере для военнопленных, бросившись на колючую проволоку, по которой был пропущен электрический ток.

Из раннего детства Эдуарду запомнились две истории. Первая, трогательная, очень нравилась его отцу: она изображает младенца, спящего, вместо колыбели, в ящике из-под снарядов и с ангельской улыбкой сосущего вместо соски селедочный хвост. «Молодец! – одобряет Вениамин. – Правильный пацан! Нигде не пропадет!»

Вторая история не такая милая; ее рассказала Рая. Однажды авиационный налет застал ее на улице: она шла, неся ребенка на спине. Вместе с десятком прохожих Рая спряталась в подвале; укрывшиеся там люди были напуганы и безразличны. Пол и стены содрогались от взрывов, и сидевшие в подвале пытались по звуку определить, куда падают бомбы и какие дома будут разрушены. Маленький Эдуард начал плакать, чем привлек внимание, а потом и гнев одного из мужчин. Тот стал объяснять, что у фрицев есть ультрасовременная техника, которая позволяет обнаруживать живые мишени, что эти приборы реагируют даже на самый тихий звук и, если ребенок не перестанет плакать, их всех здесь убьют. Этот тип довел людей до такого состояния, что они выкинули Раю с ребенком на улицу, и ей пришлось под бомбами искать другое убежище. Вне себя от негодования, она внушала себе и сыну, что все разговоры о солидарности, о братстве – не более чем пустые россказни и верить им нельзя. «Правда заключается в том – запомни, Эдичка, – что люди трусливы и подлы, и они убьют тебя, если ты не успеешь ударить первым».

2

После войны города больше не называют городами, теперь это «населенные пункты», и молодая семья Савенко по прихоти начальства, которое никогда не учитывает желания служащего, мыкается по баракам и казармам в разных населенных пунктах на Волге, лишь в феврале 1947 года получив возможность окончательно пустить корни на Украине, в Харькове. Харьков – крупный промышленный и транспортный центр, чем и объясняется ожесточенная борьба за город, развернувшаяся во время войны: его брали, сдавали и снова брали то те, то другие войска, попутно истребляя мирное население и в конце концов превратив в развалины сам город. Здание из бетона на улице Красноармейской, построенное в конструктивистском духе, стало домом для семей офицеров НКВД – «ответственных работников», как их называли. Из его окон видно то, что до войны было величественным зданием городского вокзала, а теперь представляет собой лишь груды кирпича, камней и обломков металла, окруженные полосой зелени, куда детям ходить запрещено: в этих зарослях, помимо трупов немецких солдат, валялось немало неразорвавшихся мин и гранат. Одной из них оторвало руку маленькому мальчику. Этот пример не охладил пыл компании уличных мальчишек, к которой принадлежал и маленький Эдуард: они продолжали лазить по кустам в поисках патронов, извлекали из них порох и сыпали его на трамвайные рельсы. Когда проходил трамвай, раздавался треск, из-под колес вырывались фонтанчики искр, а однажды вагон просто сошел с рельсов – об этом происшествии ходили легенды. Старшие ребята в сумерках любят рассказывать страшные истории о мертвых фрицах, которые бродят по кустам, подкарауливая неосторожных прохожих. Или о том, как в столовых в мисках с супом находят отрубленные детские пальцы. Или истории о людоедах и о торговле человеческим мясом. В то время всех постоянно мучил голод, питались только хлебом, картошкой, но чаще всего гречневой кашей, которую обычно едят в бедных русских семьях. А иногда и в состоятельных парижских, как в моей, например: я горжусь тем, что умею ее готовить. Колбаса – это деликатес, на столе она появляется редко, а Эдуард ее обожает и мечтает, что, когда вырастет, станет колбасником. Вокруг нет ни собак, ни кошек, ни других домашних животных – их бы съели. Зато крыс огромное количество. Двадцать миллионов русских погибли на войне, и еще столько же осталось без крыши над головой. Многие дети лишились отцов, многие мужчины из числа оставшихся в живых теперь инвалиды. Почти на каждом углу стоит безногий или безрукий калека, а то и вовсе человеческий обрубок. Там же, на улицах, можно видеть беспризорных детей, чьи родители или убиты на фронте, или арестованы как враги народа. Эти дети голодны, они воруют и убивают, они совершенно одичали и бродят по улицам первобытными ордами, пугая прохожих. Они представляют опасность, и поэтому возраст уголовной ответственности, когда преступника можно карать вплоть до высшей меры, понижен до двенадцати лет[14].

Маленький мальчик восхищался своим отцом. Субботними вечерами он любил наблюдать, как отец чистит табельное оружие, как надевает форму, и был просто счастлив, если ему доверяли чистить отцовские сапоги. Засунув внутрь всю руку до самого плеча, он тщательно намазывает сапог ваксой; для каждой операции приготовлены специальные щетки и тряпочки – целый набор. Когда Вениамин уезжает в командировку, они занимают половину чемодана, который его сын с наслаждением упаковывает и распаковывает, мечтая о тех временах, когда у него будет свой такой же. По мнению Эдуарда, настоящими мужчинами могут считаться только военные, а дети, с которыми стоит дружить, – дети военных. А других он и не знал: семьи старших и младших офицеров, жившие в доме НКВД на Красноармейской улице, ходили друг к другу в гости и презирали гражданских, этих хнычущих, расслабленных существ, имеющих привычку ни с того ни с сего останавливаться посреди тротуара, загораживая путь солдату, который, в отличие от них, ровно и энергично печатает шаг со скоростью шесть километров в час, – Эдуард решил, что до конца жизни будет ходить только так.

На сон грядущий детям на Красноармейской улице рассказывали истории из прошедшей войны, которую русские называют не Второй мировой, как мы, а Великой Отечественной, и во сне дети видели обсыпающиеся траншеи, лошадиные трупы, тела мертвых товарищей с оторванной артиллерийским снарядом головой. Эти истории производили на Эдуарда сильное впечатление. Однако он замечал, что, когда мать рассказывала, отец выглядел смущенным. В ее рассказах речь никогда не шла ни о нем, ни о его подвигах: мать говорила только о его дяде, своем брате, а маленький мальчик не осмеливался спросить: «А ты, папа, ведь ты тоже был на войне? Ты там дрался?»

Нет, он не дрался. Большинство мужчин его возраста смотрели смерти в лицо. Война, напишет позже его сын, пробовала их на зуб, как фальшивую монету, но они были из благородного металла высокой пробы и потому не согнулись. Однако про его отца этого сказать нельзя. Он не заглядывал смерти в глаза. Он воевал в тылу, и жена не упускает случая ему об этом напомнить.

Эта суровая, уверенная в себе женщина терпеть не могла всяких нежностей. Во всех спорах маленького сына она всегда становилась на сторону его противников. Если его побили, она не утешала сына, а поздравляла с победой обидчика – для того чтобы он не стал бабой, а вырос настоящим мужчиной. Одно из ранних воспоминаний детства у Эдуарда связано с тем, как он в пять лет тяжело заболел отитом. Из ушей тек гной, несколько недель он ничего не слышал. По дороге в диспансер, куда его водила мать, надо было пересекать железнодорожные пути. Он не слышал, а только видел приближающийся поезд: на огромной скорости, в дыму, на них летело железное чудовище, и мальчиком вдруг овладел панический страх: ему показалось, что мать хочет оставить его на рельсах. И он закричал: «Мамочка! Мамочка! Не бросай меня, пожалуйста, под поезд!» Когда он об этом рассказывал, то особо подчеркивал слово «пожалуйста», словно эта вежливая мольба могла отвратить мать от ее зловещего замысла.

Когда в Париже, спустя тридцать лет, мы с ним познакомились, Эдуард любил повторять, что его отец был чекистом, потому что знал, что людям на Западе это слово внушает священный ужас. Однажды, вдоволь насмеявшись над нашими страхами, он признался: «Да бросьте вы выдумывать себе ужастики, мой отец был обыкновенным жандармом, только и всего».

Только и всего? А так ли?

Сразу после революции, когда шла Гражданская война, Троцкий, командующий Красной армией, был вынужден вербовать в ее ряды кадры из царской армии: профессиональных военных, выходцев из буржуазии, то есть людей, не внушающих особого доверия. Чтобы их контролировать, визировать их приказы, а в случае, если кто-нибудь дрогнет, пустить пулю в затылок, был учрежден корпус политических комиссаров. Так родился принцип двойного администрирования, основанный на идее, что для выполнения любой задачи нужны два человека: один выполняет, а другой следит, чтобы исполнение соответствовало марксистско-ленинской идеологии. С армии этот принцип распространился на всё общество, и по ходу дела власти заметили, что нужен еще и третий человек, чтобы держать под контролем второго, и четвертый, чтобы присматривать за третьим, и так далее.

Вениамин Савенко был маленьким винтиком параноидальной системы. Его работа состояла в том, чтобы наблюдать, контролировать, а потом отчитываться. Но Эдуард прав, когда говорит, что это вовсе не обязательно было сопряжено с жестокостями. Как было сказано, для рядового солдата войск НКВД война заключалась в том, чтобы нести караульную службу под стенами завода. Дослужившись в мирное время до скромного чина младшего лейтенанта, он исполнял обязанности начклуба, что можно было бы перевести как «хозяин клуба», но в окружавших его реалиях означало лишь то, что он обеспечивал солдатам досуг, устраивая для них, например, вечера с танцами в день Советской армии. Эта должность ему подходила: он играл на гитаре, любил петь и на свой манер был не чужд прекрасного. К примеру, красил ногти прозрачным лаком. Младший лейтенант Савенко был настоящим денди и, как много времени спустя заключил его сын, мог бы иметь жизнь гораздо более интересную, если бы сумел вырваться из-под жесткого ига своей жены.

Клубная жизнь по версии НКВД, на ниве которой Вениамин, можно сказать, расцвел, продлилась недолго, поскольку его подсидел некий капитан Левитин, ставший, сам того не ведая, заклятым врагом семьи Савенко и ключевой фигурой интимной мифологии Эдуарда: интриган, который работает меньше, но преуспевает лучше, чем вы; его наглость и сопутствующее дуракам везение унижают вас, причем не только в глазах вышестоящих, но и, что гораздо серьезней, в глазах вашей семьи, и в результате ваш маленький сын, полностью разделяя презрение родителей к Левитину, не может, даже против своей воли, не заподозрить, что его отец ничтожен и жалок и что сыну Левитина в конечном счете повезло больше, чем ему. Позже Эдуард разовьет целую теорию о том, что у каждого в жизни есть свой Левитин. Его собственный скоро появится на страницах этой книги в облике поэта Иосифа Бродского.

3

Эдуарду было десять лет, когда умер Сталин; это случилось 5 марта 1953 года. Вся жизнь его родителей и их ровесников пришлась на эпоху его правления. На все вопросы, которые у них возникали, у него был готов ответ – краткий и суровый, не оставлявший места для сомнений. Они вспоминали дни ужаса и скорби после вторжения германских войск в 1941-м и в особенности тот день, когда, прервав наконец затянувшееся молчание, он заговорил со своим народом. Обращаясь к мужчинам и женщинам, он не сказал слово «товарищи» – он назвал их друзьями. «Друзья мои» – эти слова, такие простые и привычные, так согревавшие душу, слова, от которых пахнуло забытым теплом, в момент ужасной катастрофы произвели на русских такое же действие, как на нас слова де Голля и Черчилля. И вот теперь вся страна надела траур по тому, кто их произнес. В школах плачут дети, потому что не могут отдать свою жизнь, чтобы продлить жизнь ему. Вместе с другими плачет и Эдуард.

В ту пору это славный маленький мальчик, чувствительный, немного болезненный; он любит своего отца, робеет перед матерью; родители им вполне довольны. По решению совета пионерского отряда его имя каждый год заносится на доску почета – таким и должен быть сын офицера. Ребенок много читает. Любимые авторы – Александр Дюма и Жюль Верн, оба очень популярны в Советском Союзе. Любовь к этим книгам – единственное, что роднит наши два детства, в остальном такие разные. Для меня, как и для него, образцом для подражания были мушкетеры и граф Монте-Кристо. Я мечтал охотиться на диких зверей, путешествовать, ходить в плавание – точнее, бить китов, как Нед Ленд, сыгранный Кирком Дугласом в фильме, поставленном по роману «Двадцать тысяч лье под водой». Татуировка, обтянутая тельняшкой широкая грудь – непобедимый и насмешливый Нед Ленд физической мощью превосходил и профессора Аронакса, и даже угрюмого капитана Немо. Все три персонажа привлекали своей харизмой: ученый, бунтарь и вышедший из низов человек действия, и, если бы выбор зависел только от меня, я предпочел бы в качестве образца последнего. Но он зависел не только от меня. Родители рано дали мне понять, что охотник на китов – это не для меня и лучше стать ученым. Я не помню, обсуждался ли в те времена третий вариант – бунтарь, но, так или иначе, у меня была сильная близорукость: попробуйте-ка, надев очки, охотиться с гарпуном на кита!

Если мне не изменяет память, я ношу очки лет с восьми. И Эдуард тоже, но он страдал от этого сильнее, чем я, потому что ему наш общий недостаток закрывал путь не к придуманной карьере, а к самой что ни на есть реальной, к той, для которой он был рожден. Окулист, поставивший диагноз, не оставил родителям никаких надежд: с таким слабым зрением их сыну в армии делать нечего.

Этот диагноз стал для него трагедией. Он всегда мечтал только об одном – стать офицером, и вот ему объявляют, что даже срочная служба в армии не для него и что он обречен стать тем, кого презирал с самого детства, – гражданским.

Скорее всего, так бы всё и вышло, если бы дом для офицеров НКВД не был разрушен, его обитатели не разъехались, а Савенко с семьей не переселили в Салтовский поселок, на отдаленную окраину Харькова. Улицы в Салтовке пересекаются под прямым углом, но городские власти не успели их заасфальтировать, а четырехэтажные кубики из бетона хотя и построены недавно, но выглядят уже как старые бараки; в них живут рабочие трех заводов: «Поршня», турбинного и «Серпа и молота». Дело происходит в Советском Союзе, где быть пролетарием отнюдь не зазорно, однако большинство мужчин в Салтовке – полуграмотные алкоголики, а большинство их детей бросают школу в пятнадцать и нанимаются на завод или просто болтаются по улицам, пьют и дерутся. Поэтому вполне понятно, что, даже живя в бесклассовом обществе, семья Савенко не могла расценить такой поворот в своей судьбе иначе как ссылку и унижение. С первого дня Рая горько сожалеет о своем житье-бытье на Красноармейской, о компании офицеров, гордых тем, что они принадлежат к одному кругу, о книгах, которыми они обменивались, о вечеринках, когда мужья, расстегнув китель, под которым виднелась белая рубашка, танцевали со своими молодыми женами фокстроты и танго под музыку с трофейных немецких пластинок. Она мучает мужа упреками, приводит ему в пример более ловких сослуживцев, успевших продвинуться по службе на три чина, пока он тяжело переползал из младших лейтенантов в лейтенанты, и получивших хорошие квартиры в центре города, в то время как их семья вынуждена ютиться в одной комнате на этой ужасной окраине, где никто не читает книг, не танцует фокстрот, где приличной женщине не с кем перекинуться словом и где после каждого дождя улицы заливает темная жижа. Конечно, она не говорит, что жалеет, что вышла не за капитана Левитина, но думает она именно так, а маленький Эдуард, который так восхищался отцом, его сапогами, формой и пистолетом, считает его хотя и порядочным человеком, но дураком и начинает жалеть. Теперь он дружит не с детьми офицеров, а с пролетариями, и те, что ему нравятся больше других, предпочитают стать не рабочим классом, а шпаной. Такая карьера, как и в армии, предполагает определенный кодекс поведения, особые ценности и особую мораль, и всё это его привлекает. Он больше не хочет быть похожим на отца. Он не хочет вести жизнь честную, но глупую, – его манят свобода и опасности, без которых никогда не стать настоящим мужчиной.

Решающий шаг в этом направлении он сделал в тот день, когда подрался с мальчишкой из своего класса, здоровенным сибиряком по имени Юра. На самом деле это не он дрался с Юрой – это Юра отметелил его до полусмерти. Эдуарда привели домой в полуобморочном состоянии, всего в синяках и ссадинах. Верная принципам стоицизма, мать его не пожалела и не утешила – она встала на сторону Юры, и это, считает он, было очень хорошо: с того дня его жизнь изменилась. Он понял главное: люди делятся на две категории: те, кого можно бить, и те, кого нельзя. Причем последние не обязательно сильнее или лучше тренированы, просто они готовы убивать. Вся суть, весь секрет именно в этом, и маленький Эдуард твердо намерен перейти во вторую категорию: он будет мужчиной, которого не бьют потому, что всем известно: он может убить.

Потеряв должность начклуба, Вениамин теперь вынужден часто ездить в командировки, и они могут быть долгими. Какой в них смысл, не очень ясно. Эдуард, начинавший жить собственной жизнью, этим мало интересовался, но, когда однажды мать сказала ему, что отец возвращается из Сибири и она рассчитывает, что сын будет присутствовать на семейном обеде, он решил встретить отца на вокзале.

По привычке, усвоенной на всю жизнь, Эдуард пришел на вокзал загодя. Пришлось ждать. Наконец поезд Владивосток – Киев подошел к перрону, и пассажиры стали выходить из вагонов. Эдуард сел так, чтобы не пропустить никого, но отца всё не было видно. Он пошел в справочную уточнить время прибытия: ошибка была возможна, поскольку страна вмещала в себя одиннадцать часовых поясов, а на вокзалах часы отхода и прибытия поездов обозначались по московскому времени; этот порядок сохраняется и сейчас, и пассажир должен высчитывать время сам. Разочарованный и недоумевающий, Эдуард медленно бродил по перрону, переходя с одной платформы на другую, в грохоте составов и мелькании вокзальных фонарей. Старухи в платках и валенках, с ведрами огурцов и картошки, предлагавшие свой товар проезжающим, толкались и ворчали на него. Он пересек запасные пути, дошел до складского тупика и там, в глухом вокзальном углу, между двумя составами неожиданно для себя увидел такую сцену: люди в гражданской одежде, в наручниках, с растерянными лицами и блуждающими взглядами спускались из товарного вагона; солдаты в шинелях, с винтовками с примкнутым штыком, грубо заталкивали их в черный крытый грузовик без окон. Операцией руководил офицер. В одной руке у него была пачка документов, подшитых в папку, другая лежала на кобуре пистолета. Он сухо зачитывал список фамилий.

Этим офицером был его отец.

Эдуард не вышел из своего укрытия до того момента, пока в грузовик не поднялся последний заключенный. А потом, смущенный и пристыженный, побрел домой. Чего он стыдился? Не того, что его отец оказался одним из тех, на ком держался чудовищный репрессивный режим. Мальчик плохо представлял себе эту систему и никогда не слышал слова «ГУЛАГ». Он знал, что существуют тюрьмы и лагеря, где сидят преступники, и это не вызывало у него возражений. А произошло вот что, хотя он сам в тот момент плохо это понимал и не мог объяснить себе причину своего смущения: менялась его собственная система ценностей. Когда он был ребенком, для него существовали военные с одной стороны и гражданские – с другой, и, даже если он мало что понимал в сути происходящего, отец, как военный человек, заслуживал уважения. В неписаном кодексе, по которому в Салтовке жила улица и который для него тоже становился обязательным, существовала уличная шпана с одной стороны, а с другой были менты. И вот сейчас, когда он уже встал на сторону первых, вдруг выясняется, что его отец не столько военный, сколько мент, причем самого низкого пошиба. Охранник при каторжниках, тюремщик, мелкий винтик системы.

Этот эпизод имел продолжение, но уже ночью. В единственной комнате, где жила семья, кровать Эдуарда стояла в ногах большой родительской кровати. Раньше он никогда не слышал, чтобы они занимались любовью, зато слышал, как они шепотом разговаривали, думая, что он спит. Крайне подавленный, Вениамин рассказал жене, что вместо того, чтобы, как обычно, сопровождать заключенных с Украины в Сибирь, ему пришлось везти их в противоположном направлении, причем вся группа была приговорена к расстрелу. Такие чередования маршрутов устраивались для того, чтобы не слишком подрывать психическое здоровье лагерной охраны: в один год всех приговоренных к смертной казни в СССР расстреливали в одной тюрьме, на следующий год – в другой. Я тщетно искал упоминания об этом невероятном обычае в литературе о ГУЛАГе, но, даже если Эдуард не совсем правильно понял то, что говорил отец, бесспорно одно: люди, выходившие из вагона, чьи имена он читал по списку и ставил галочку, когда они поднимались в грузовик, были обречены на смерть. Один из заключенных, рассказывал Вениамин жене, произвел на него сильное впечатление. На его досье была пометка «Особо опасен». Молодой человек, всегда спокойный и вежливый, говоривший на изысканном русском языке и умудрявшийся – и в тюремной камере, и в вагоне – каждый день делать зарядку. Этот смертник, несгибаемый и элегантный, стал для Эдуарда героем. Он мечтал, что когда-нибудь станет таким же, тоже попадет в тюрьму и заставит себя уважать не только этих бедолаг-охранников, получавших, как и отец, жалкие гроши, но и окружающих женщин, и своих уличных приятелей, и настоящих мужчин. И, как все свои детские мечты, он исполнит эту тоже.

4

Всюду, где бы он ни появился, Эдуард всегда самый маленький, самый слабый, единственный, кто носит очки, но в кармане у него постоянно лежит нож со штопором и лезвием, длиной превосходящим ширину ладони – расстояние от поверхности грудной клетки до сердца. Иными словами, таким ножом можно убить. Кроме того, Эдуард умеет пить. И научил его этому не отец, а сосед, бывший военнопленный. В принципе, говорил он, научить пить нельзя, просто надо родиться со стальной печенью. Как у Эдуарда. И всё же есть несколько хитростей: например, выпить маленький стаканчик постного масла, чтобы смазать кишечник перед большой пьянкой (я тоже слышал: моей матери об этом рассказывал старый священник из Сибири), и ничего при этом не есть (мне говорили противоположное, так что в этом совете я не уверен). Вооруженный тем, что ему дала природа, и грамотной техникой, Эдуард способен выпить литр водки за час, то есть по большому стакану каждые четверть часа. Этот талант помогает ему потрясти воображение азербайджанцев, приезжающих из Баку продавать на рынке свои апельсины: он выигрывает пари, и у него появляются карманные деньги. Кроме того, недюжинные способности позволяют Эдуарду выдерживать пьяные марафоны, которые в России называются запоями.

Запой – штука серьезная, это вам не банальная пьянка на один вечер, как у нас, за которую расплачиваешься опухшей физиономией. Настоящий запой предполагает, что ты не выходишь из состояния опьянения несколько дней кряду, бредешь куда несут ноги, садишься в поезд, не зная, куда он идет, рассказываешь первому встречному самые интимные секреты и в конце напрочь забываешь всё, что говорил и делал, – словом, нечто вроде волшебного сна. И вот однажды, когда Эдуард и его лучший друг Костя начали выпивать, ближе к ночи обнаружилось, что им не хватает горючего, и они решили обчистить продуктовый магазин. В свои четырнадцать Костя по кличке Кот уже успел побывать в колонии для малолетних преступников за вооруженное ограбление. С высоты собственного авторитета он внушает своему ученику Эдуарду золотое правило взломщика: «Действуй смело и решительно, не дожидайся идеальных условий, потому что их не существует». Быстро оглядываешься, нет ли рядом прохожих, обертываешь кулак курткой, потом коротким жестом высаживаешь стекло в подвальном окне – и вот ты на месте. Внутри темно, но свет зажигать нельзя. Забираешь столько бутылок водки, сколько влезает в рюкзак, потом взламываешь кассовый аппарат. Всего двадцать рублей, небогато! В кабинете директора стоит сейф, но как ты его откроешь с помощью ножа! Костя всё-таки решает попробовать, и, пока он там пыхтит, Эдуард ищет, что бы еще стянуть. На вешалке за дверью висит пальто с каракулевым воротником – годится, это можно толкнуть. В глубине ящика он нащупывает початую бутылку армянского коньяка, видимо из личных запасов директора: своим покупателям-пролетариям он таких напитков не предлагает. В личной социологии Эдуарда все торговцы отнесены к категории жуликов, но он признаёт, что в хороших вещах они толк знают. Внезапно приятели слышат голоса; звук шагов раздался совсем рядом. От страха у Эдуарда сводит желудок. Подвернув полы ворованного пальто, он спустил штаны и, присев в углу, оставил прямо на полу жидкую кучку. Но тревога оказалась ложной.

Позже, выйдя тем же путем наружу, ребята остановились на одной из тех унылых детских площадок, которыми так любят уснащать городские дворы пролетарские архитекторы. Сидя на мокром грязном песке у подножия горки, проржавевшей настолько, что родители не пускают на нее детей, приятели прямо из горла допили бутылку коньяка, и Эдуард, немного стесняясь, похвастался, что сделал кучу в кабинете директора. «На что хочешь спорю, – заметил Костя, – что этот ворюга воспользуется кражей, чтобы скрыть собственное воровство». Потом они идут к Косте, и он запирает мать (вдову погибшего на фронте солдата) в комнате, чтобы не мешала. На ее вопли и жалобы сын отвечает ей изысканной репликой: «Заткнись, старая сука, а то мой кореш Эд придет и выебет тебя!»

После ночной попойки ребята относят оставшиеся бутылки к Славке, который, с тех пор как его родители попали в лагерь за экономические преступления, живет с дедом в убогой халупе на берегу реки. Кроме Эдуарда и Кости, в тот день у Славки случился еще один гость по имени Горкун. У него были металлические зубы, татуировка на руках, он почти всё время молчал и был гораздо старше остальных. Слава похвастался, что половину из своих тридцати лет его гость провел на Колыме. Колымские трудовые лагеря на восточной окраине Сибири – одно из самых суровых мест заключения, и отмотать там три срока по пять лет было в глазах ребят высшей доблестью. Всё равно что стать трижды Героем Советского Союза. Время текло неторопливо. Они рассказывали друг другу всякие пустяки, лениво отгоняли комаров, тучей стоящих над струящейся в песчаных берегах водой, глотали теплую водку и закусывали ее маленькими кусочками сала, которое Горкун нарезал своим сибирским ножом. Все четверо были пьяны, но уже миновали стадию резкого чередования эйфории и черной тоски, характерную для первого дня попойки, перейдя в состояние упрямого и мрачного отупения, позволяющее запою принять правильный ритм. Ближе к ночи решили пойти всей компанией в Краснозаводской парк, где по субботам собиралась молодежь Салтовки.