Лирика

Тебе наследство, сын мой, — только имя

На этой книге с песнями моими,

А книга — лишь ступень вечерней тени,

Идущей от далеких поколений.

От предков до тебя по темным ямам

Пришлось ползти моим отдам упрямым,

А сильному и молодому сыну

Легко теперь подняться на вершину.

С глубокой верой, с трепетом сыновним

Ты книгу положи под изголовьем,

Как перволетопись рабов, — с костями

Такими ж, как мои, под кожухами.

Ведь для того чтоб нам сменить впервые

Плуг на перо, усилья вековые

Дед-пахарь делал, выходил на вспашку

И понукал седых волов упряжку.

Я, вслушавшись, как гонит дед скотину,

Взял нужные слова, чтоб петь их сыну

Над колыбелью; долгие недели

Я их вынашивал, чтоб в сердце пели

И превратились в грезы и в иконы,

Из тряпок сделал почки и короны,

И превратил я в мед свой яд разящий,—

От превращенья стал он только слаще.

Сучил я тихо нити оскорблений,

Рождая звук проклятий и молений,

Взяв пепел мертвецов, я сделал бога,

И, каменный, стоит он у порога.

Я долг свой выполняю на вершине…

Рубеж. Два мира перед ним в долине.

Всю боль глухую, горечь нашей муки

Вложил я в скрипку. Пусть под эти звуки,

Как под ножом козел, хозяин бьется!

Пусть кровью наше горе отольется!

И создал я из гноя и блевоты

Невиданные ценности, красоты.

Бичи, что мы терпели, стали словом,

Спасеньем, постепенным и суровым,

Ростка живого общих преступлений.

То ветки право, вышедшей из тени

На свет лесной поляны и на воле

Родившей плод извечной нашей боли.

Полеживая на софе лениво,

Грустна царевна в книге и красива;

Слова что бронза и слова что пламя,

Слова — железо, сжатое клещами,

Здесь, спаянные тайно, в брак вступают.

Раб создал книгу — господа читают,

Не узнавая в глубине напева

Моих отцов зиждительного гнева.

Боже, в царстве тридевятом

Сделай для моей девчушки

Домик из цветов и мяты,

Вот такой, с кошачье ушко.

Озерко, чтоб под оконцем

Спичку-лодочку качало,

Чтобы звезды, чтобы солнце

Синева его вмещала.

Пусть Мицурину избушку

Окружает лес полыни.

Дай в подружки ей лягушку,

Мотылька из летней сини.

Подари ей кисть и краски

И бумаги белой тоже —

Пусть малюет без опаски

Вкривь и вкось во славу божью!

А как будет все готово,

Въедет папа в домик новый.

Кто изобрел тебя, мой плуг,

Чтоб возрождать бесплодные долины,

Чтоб жизнь проникла в недра мертвой глины

И чтобы расцветало все вокруг?

Чьи руки землю бороздят?

Кто первый на рассвете вышел в поле,

Межами разделив его раздолье?

Кто угадал, что хлеб насущный свят?

Кто под дождем, топча густую грязь,

Во мгле холодной разрезал впервые

Равнины дорого́й пласты сырые,

Надеясь, проклиная и молясь?

Ждет урожая бедный человек.

Он пашет, жнет, в бразды бросает семя…

Он в радость обратил и это бремя

И потому прославился навек!

Шестиногой бородавкой,

Осторожен и упруг,

В пыльный угол свой над лавкой

Возвращается паук.

Мал, а тоже ведь забота:

Умудрись не спутать ног!

Здесь, за кринкой большеротой,

На гвозде — его домок.

Подружиться нам непросто:

Для него я — праздный звук.

Отчего велик я ростом?

И зачем так мал паук?

Печален дьякон Иакинт.

Сквозь переходов лабиринт

Он вором, татем во Христе

Бредет за братией в хвосте.

Он плотью согрешил, поправ

Монастыря святой устав.

Он чувствует, крестясь все чаще,

Что стал он падалью смердящей.

Хоть смотрят, как всегда смотрели,

Со стен больные акварели,

Ему теперь святые лики

Твердят, что грешник он великий.

Ведь иноки монастыря,

Усердьем ревностным горя,

Семь дней святых страстей Христовых

Терзали плоть в трудах суровых.

А он всю ночь провел в веселье,

Скрыв девушку живую в келье:

Грудь — как упругие тюльпаны,

А бедра — лютня из Тосканы.

Всевидящий и грозный бог

Их на рассвете подстерег

И с неба, бросив сотни дел,

Сквозь щелку на нее глядел.

Моя вина, верней, моя беда,

Что рвался я к запретному всегда,

Тянулся алчно к недоступным благам.

Прикрытый черной полночью, как флагом,

В мечтах, во сне, со сжатым кулаком

Входил я в город, крадучись, тайком,

И грабил там с жестоким наслажденьем.

По молчаливым мраморным ступеням

Упруго и легко скользил мой шаг,

А полночь, раздувая звездный флаг,

Разбойные деянья прикрывала

И усыпляла стражу, что стояла,

На копья опираясь, за углом…

Когда ж с добычей мчался я верхом,

То похищал в придачу торопливо

И женщину с каштановою гривой,

Таящую под шорохом шелков

Тугие ежевичины сосков.

Нет, никогда, — теперь ли, в детстве ль

праздном,—

Доступное не жгло меня соблазном.

Мой вкус, мой ум, весь мой духовный склад

Их пропитал насквозь бунтарства яд.

На скалах сплю я, льдом обогреваюсь,

В слепую темень факелом врываюсь,

Оковы рву, тревожа лязгом ночь,

И ржавые замки сшибаю прочь.

На высоте, беря за сопкой сопку,

Ищу отвесней склон, труднее тропку

И на пути к опасной крутизне

Тащу с собой всю гору на спине.

Но настоящий грех мой, всемогущий,

Куда непоправимей предыдущих!

В жестокой страсти — все ниспровергать —

Я руку на тебя дерзнул поднять.

Задумав разорить твою обитель,

Чуть было власть твою я не похитил,—

И вдруг, уже стрелой тебе грозя,

Услышал, как сказал ты мне: «Нельзя!»

Вкралась песней в меня ты однажды, когда

Сердце наглухо запертым зимних окном

Распахнулось от ветра и хлынул туда

Теплый голос твой вслед за ликующим днем,

Запустение смыв без следа.

В дом вошел этот голос, заполнив любой уголок,

В каждом ящике, в каждом чулане звуча.

Заскрипели засовы. Вот сорван последний крючок,

Вот последний замок отворен без ключа,—

И стоит монастырь мой — открытый ветрам коробок.

Может быть, не стряслось бы такого,—

как знать? —

Если б палец твой, клавиш касаясь в тиши,

Не попробовал вешних дроздов отыскать

И, тревожа заглохшие струны души,

Не заставил их вновь зазвучать.

И тогда с диким грохотом в замкнутый круг бытия

Ворвалась благотворная буря, а с ней заодно

Небеса, и леса, и озера, где рыбы полно,—

И увидел, растерянный, я,

Как былинкой подкошенной рушится крепость моя.

Отчего ты запела? Отчего я тебя услыхал?

Неразрывно слились мы с тобой в вышине,

Как два облака белых над серыми гребнями скал.

Шел я сверху к тебе, ты с земли поднималась ко мне,

Ты из жизни пришла, я из мертвых тогда воскресал.

Разрезая тишину,

Листья красные взметая,

Петухи и попугаи

Мчатся стаей в вышину.

Бьет воды холодный кнут

Прямо в солнце из фонтана,

Золотистые фазаны

Распластались там и тут.

В синеве, из края в край,

Облака плывут спокойно,

И земля под хвоей знойной

Млеет, словно каравай.

Вместе с осенью хмельной

Пляшет в нас шальное пламя.

Губы милой черенками

Льнут к душе моей больной.

И, усевшись на скамью,

В тени прошлого влюбленный,

Пан наигрывает сонно

Песню лживую свою.

Как страшно одинок я, боже мой,—

Блуждающее дерево в пустыне,

С колючей, непокладистой листвой,

С плодами горше терна и полыни!

Как тяготит безмолвье! Хоть бы звук!

Хотя бы птица на стезе безлюдной

Защебетала, засновала вдруг

В тени моей безрадостной и скудной!

Обрывки ласки: песенки дрозда,

Гам воробьиной стаи на рассвете…

О, если б слышать их хоть иногда,

Как слышат все, живущие на свете!

Увы, мой сок с нектаром несравним,

А завязь не имеет аромата,

И гусеницы мягкие, как дым,

В извилины коры моей не вмяты.

Гигантский канделябр, соцветья звезд

Затепливший для твоего застолья,

Стою я здесь, как пограничный пост,

Служу тебе, о господи, доколе?

Иль, думаешь, довольно мне того,

Что я цвету безгрешными огнями,

Под гнетом приказанья твоего

Вгрызаясь в недра цепкими корнями?

Тружусь и маюсь, кинутый тобой,

Кровоточа, от мук изнемогая…

Когда ж хоть знак подашь ты, боже мой,

Когда пришлешь посланника из рая,

Чтоб, крылья окуная в лунный свет.

Мне преподал он добрый твой совет?

Люблю твое лицо,

Глубоких глаз озера,—

Там дремлет деревцо

И розовеют горы.

Люблю твой нежный рот —

Ловлю в его улыбке

Струенье тихих вод,

Где серебрятся рыбки.

Люблю копну волос —

В ней утра блеск румяный

И трепетность стрекоз

На отмели песчаной.

Всю, всю тебя, мой ад,

Мой рай, моя отрада,—

Люблю, хоть не велят,

Люблю, хоть и не надо!

В лунный свет сады оделись.

На церковном шпиле встретясь,

Звездочка и юный месяц

Друг на друга загляделись.

А на небе звезд без счета —

Умных, ласковых, веселых,—

Словно бесконечный полог

Звездной гладью вышил кто-то.

Сплошь, от края и до края,

Как трава в степи весенней,

В россыпь звездного цветенья

Разодета высь ночная.

И пока земля под нею

Меж курятников стареет,

Звездный купол гордо реет,

Ночь от ночи молодея.

Я тщетно защищался и выбрался из боя.

Изломано, разбито мое копье стальное.

Меж нами — земли, воды, и нет числа преградам,

Но мы повсюду вместе, и ты со мною рядом.

И по любым дорогам, всегда, во все края —

Ты следуешь за мною, о спутница моя!

Когда же мне напиться в пути не удается —

Ты черпаешь мне воду ладонью из колодца.

Или, раскрыв одежды, мечтаешь, может быть,

Меня не из колодца, а грудью напоить.

К источнику склоняешь ты голову свою,

Чтоб вместе пить со мною искристую струю.

Повсюду пребываешь подобно легкой тени,

Тебя лучи разносят и запахи растений.

Полны твоим молчаньем все шорохи, все звуки,

Они — в молитвах, в бурях, в словах любви и муки.

Меж нашими скорбями потеряна граница.

Ты в том, что умирает, и в том, что вновь родится.

Далекой оставаясь, ты — рядом, ты — со мной…

О вечная невеста, тебе не стать женой!

Он начатую борозду повел

До неба самого от очага в деревне;

Когда посмотришь, кажется, что вол

Его из камня, он — из бронзы древней.

Пшеница, кукуруза, рожь, ячмень —

Зерна не потеряют урожая,

И лемех плуга блещет целый день,

На поворотах солнце отражая.

Сталь землю подымает с глубины,

Распаханной с надеждою и злобой,

Пока осколка с темной вышины

Не сбросит в поле месяц гололобый.

А черный тополь, к небу устремлен,

Вечерние растягивает сети,

И нити, будто с горних веретен,

По небу протянулись в алом свете.

Молчание, как будто начат год.

Ты к прошлому не обратишься взглядом.

Тень бога меж волов твоих идет,

И видишь ты, что он с тобою рядом.

Хвала тебе — твой замысел хорош

И выражен красиво и чеканно.

О книга, ты — цветок благоуханный,

В руках моих, как ландыш, ты цветешь.

Ты — словно скрипка: все неотвратимей

Зовет куда-то тонкая струна.

Не истина ли здесь воплощена,

Начертанная буквами святыми?

Вот человек берет простую грязь,

В нее вдохнув мечты и ароматы,—

И наконец из дымки розоватой

Нисходит к людям призрак, воплотясь.

Но бесполезно чудотворство это,

И жертву он напрасную принес:

Ни на одни мучительный вопрос

Ты, книга, не даешь ответа.

О нет, я не прошу тебя помочь

В моем страданье сумрачном, как ночь!

Затем, затем лишь я тебя тревожу,

Чтоб чаще вразумлял меня ты, боже!

С тех пор как Новый создан был завет,

Не преступал ты мира слез и бед —

А дни летят, столетья канут в вечность

Здесь, под тобой, под бездной этой млечной…

Когда волхвы пошли на свет звезды.

Не обделил их мудрым словом ты.

Когда Иосиф начал путь неблизкий,

Нашел ты и его в заветном списке

И ангела просил к нему сойти,

Чтоб старцу быть наставником в пути.

В те давние века вассалы бога

О нас еще заботились немного,—

Так почему же ныне, всеблагой,

Пренебрегаешь ты моей мольбой?

Я, словно дичь, тебя подстерегаю,

Хочу поймать и взвесить на весах.

Убить тебя? Или склониться в прах?

Я в думах о тебе изнемогаю.

Ты сокол мой! Прекрасней нет мечты.

Тебя ищу я тщетно и упорно —

Ведь, не проверив, не могу позорно

Тебя на землю свергнуть с высоты.

Для напряженной мысли нет покоя —

Ты дух всесильный или жалкий прах?

Мелькаешь, словно тень, в моих глазах —

Так видит звезды бык на водопое.

Моих исканий тщетных не учесть…

К решительному приступая бою,

Хочу я быть поверженным тобою,

Чтобы, нащупав, завопить: «Он есть!»

Моя душа хранит с минувшим связь,

Я вижу прошлое за слоем пыли…

Во мне веков останки опочили,

Меня об этом не спросясь.

Так, некогда поверженные ниц,

В слепой земле, беспамятством объятой,

Лежат вповалку груды древних статуй,

И дремлет множество гробниц.

Там эпитафий гул разноязыкий

И надписей давно затихший зов.

Там время отделилось от часов,

Как легкий запах — от гвоздики.

Но чей-то голос, немоту сломив,

Врывается в наш говор повседневный,

И этот голос, медленный и древний,

Опять во мне сегодня жив.

Внезапно наступает пробужденье,

С далеких тайн срывается покров.

И вижу я основы всех веков

И бодрствую на крайней их ступени.

Постарел ты, паренек,

От стихов, от страстных строк.

Монотонно ночью лунной

Для тебя бряцают струны.

В мире казни и кресты,

Но жемчужной нитью ты

Вышиваешь на шелку

О дроздах свою тоску…

Раны сердца серебря,

Ты вздыхаешь: «Ох, заря!..»

Стал твой разум рубежом

Между богом и ослом.

Я сражен, отравлен ею,

Надрываюсь и глупею,

Я сгораю, а она,

Словно призрак, холодна.

Это маленькое тело

Мною властно завладело.

От терзаний и тревог

Я смертельно занемог.

Как, тоскуя и любя,

Я теперь приду в себя?

О, хотя бы раз еще

К ней прижаться горячо!

Пусть солжет мне: «Я твоя!» —

Извиваясь, как змея…

Тяжко мне, и оттого-то

Я стихи пишу без счета.

Ты, перо, про боль души

Кровью сердца напиши.

Вдруг прочтет она — как знать? —

И придет опять…

День уснул на ветках сизых.

Снега белого белей,

Прикорнули на карнизах

Вереницы голубей.

Дремлют, схожи с веерами,

Крылья сложенные их.

Ошалевший в птичьем гаме,

Праздник троицы затих.

С онемевших колоколен,

Вслед за гибелью зари,

Тычась в россыпь звездной соли,

Поднялись нетопыри.

Месяц ткет неторопливо

Лунных птиц на простыне,

И глаза твои, как сливы,

Влажным блеском светят мне.

Меж растений в пестрых вазах

Бьют часы — волшебный бой!

Словно горсточку алмазов

Раскололи над тобой.

Вот он час ночной, крылатый!

После будничного дня

Счастье свет голубоватый

Проливает на меня.

Ступив на мостик шаткий,

Лукавых дум полна,

Широкой юбки складки

Приподняла она.

И ручеек ресницы

Потупил сам не свой

Пред спелой, как пшеница,

Девичьей наготой.

Домой спешит красотка,

А мост над ручейком

Качается, как лодка,

Скрипит под каблучком.

Уймись, мосток нескладный,

Стань лебедем под ней,

Легко бесценный клад мой

Неси через ручей.

Я на берег зеленый

Любимую сведу…

В тоске неутоленной

Ее, как хлеба, жду.

Стою в бузинной чаще

И вижу сквозь кусты:

Голубизне, висящей

На кончике звезды,

Шлет поцелуй подружка,

Сокровище мое…

О гнезда и ракушки,

Молитесь за нее!

Девушка, не в мраморе паросском,

Не в граните вековечных скал —

Я в земле румынской отыскал

Твое тело, пахнущее воском.

Я нашел тебя в прохладной глине,

В рыжем крутояре над рекой,

И размял умелою рукой

То, что примет образ твой отныне.

Для зрачков я взял цветы вербены,

Для бровей — пионов лепестки,

Для ресниц — колючие ростки

Трав, обрызганных соленой пеной.

Вдохновляясь амфорой античной,

Стан лепил я, чудо красоты,

Замедляя жаркие персты

На окружьях груди эластичной.

Не мечтая о большом, о многом,

Я одним желаньем был томим,

Чтобы стала трепетом твоим

Сладость мук, дарованных мне богом.

Девушка, хоть мы теперь едины,

Но тебя навек я потерял.

Почему, когда тебя ваял,

Для горшков я не оставил глины?

Опять пустынным парком бредем мы, как бывало,

Охапки листьев осень в аллеях разбросала.

У старого фонтана, где ангел поднял чашу,

Садимся молчаливо мы на скамейку нашу.

Рука ее тихонько скользнула мне на плечи,

Но сердце бьется ровно, ему ответить нечем.

Уйдя в себя, на ощупь, как музыкант незрячий,

Напев найти хочу я, что навсегда утрачен.

Глаза ее глазами хотел бы приласкать я,

Но взгляд не оторвется от легких складок платья;

Хочу погладить пальцы — трепещущие птицы,—

Но не дано и в четверть моим желаньям сбыться.

Кровавых тучек стадо закат сгоняет ранний…

В глазах ее сверкнули слезинки пониманья.

Обнять бы, поцелуем ее утешить, что ли…

Но с плеч покатых руки упали против воли.

А мне ведь так хотелось, как прежде, в час заката,

Губам любимым лоб свой подставить виновато

И снова вызвать к жизни, хоть на одно мгновенье,

Лугов росистых свежесть и вешних вод бурленье!

Но вот и ночь: желанной она была когда-то,—

Теперь луна и звезды истерты и помяты,

Как старое оружье, что над тахтой моею…

И молча, как чужие, уходим прочь мы с нею.

В земле сырой жилище я выкопал лопатой.

И только дождь снаружи. Лишь ветер бесноватый.

Жилье себе я вырыл в подземной черной стуже.

Лишь ветер бесноватый, и только дождь снаружи.

Из хмурой ямы землю я выбросил в окно.

За синею завесой в земле совсем черно.

Земля у темных окоп, а если пригляжусь,—

Вершину мира вижу, где плачет Иисус.

Я долго прорывался, упорно, без конца —

Сквозь каменные мощи небесного Отца.

Сквозь все тысячелетья спустился я с вершины,

И стал внезапно страшен в земле приют пустынный.

Я вновь хотел подняться, преграды превозмочь…

Звезда сияла в небе. Чернела в небе ночь.

Когда уходишь, — пусть, как блеск кольца,

Твой добрый рок все время будет справа.

Но помни: колебанье, страх — отрава.

Шагай сквозь бури. Бейся до конца.

Когда приходишь, — радуй, смейся, пой.

А горе не вноси, брось на пороге.

Здесь — твой народ. К нему твои дороги.

Да будет светел дом священный твой!

Познать, преодолеть осталось так немного,

Пути сближаются, ты только приглядись,—

Тропинки, просеки и темная дорога,

Как спицы в колесе крушащемся, слились.

Такой же аромат вдыхали мы когда-то.

Цветы минувшего, сияя, расцвели.

Уже редеет мгла, и чуть зеленоватый,

Прозрачный неба край виднеется вдали.

Но что же впереди? Ужель покой пустыни?

И это наша цель, к которой мы придем?

Путь долгий позади. Над нами купол синий,

И ширь зеленая раскинулась кругом.

Вот постоялый двор, — он манит и тревожит,

Там пенье и вино, там полог и кровать…

В волнах волос твоих потонем мы, быть может,

И будем на огне томительном сгорать.

Нет, время растоптав, скорей промчимся мимо,

Нет, только в вечности наш завершится путь.

Храни свой поцелуй, чтоб в миг неотвратимый

Его волшебный яд земле сполна вернуть.

По нивам, по зарослям едкой цикуты

Они доползли до опушки лесной.

Они доползли в роковые минуты,

Когда все вокруг озарилось луной.

Вот голос их сердца, подслушанный мной.

Пускай превратятся в руины, в огнища

Хоромы и храмы, сады и кладбища.

Пускай города превратятся в пустыню,

Покроются солью и горькой полынью.

Пусть море иссякнет и высохнут реки,

Пусть солнце над вами погаснет навеки,

Чтоб зори померкли, чтоб звезды ослепли,

Чтоб ветер безумствовал в гари и пепле.

Пусть тучи растают, и дождь не прольется,

И желчью нальются пруды и колодцы.

Пусть вороны вьются голодной оравой

Над падалью вашей оплеванной славы.

Пусть в золоте, спрятанном в тайные ниши,

Плодятся мокрицы и жадные мыши.

Пусть черви и моль пожирают, жирея,

И мантии ваши, и ваши ливреи.

Пусть плесенью и паутиною липкой

Покроются струны гитары и скрипки.

Сдыхайте не сразу, пусть ваша хвороба

Мучительно долго влачит вас до гроба,

Чтоб вы, не избегнув заслуженной дани,

Испили до капли всю чашу страданий.

Пусть время вас хлещет свинцовою плетью,

Пусть кажется час вам длиннее столетья.

Пусть волны немыслимо долгих мгновений

Пронзят ваше сердце, застывшее в лени,

И, сами на грани стремительных странствий,

Рассеются в вечности, сгинут в пространстве.

Пусть голод вас крючит и жажда вас мучит,

Пускай ваш язык изъязвит и распучит,

Чтоб, выпав из глотки тяжелою плахой,

Искал он плевок среди пепла и праха.

Пусть будет, когда не найти ни росинки,

Питьем вам моча из копытной тропинки.

Пусть каждая слива, спаленная зноем,

Во рту растечется не соком, а гноем.

Пусть небо низринется бомбами града

И гонит вас по полю, гонит, как стадо.

Пусть камни рассыплются в щебень, в осколки

И в тело вонзятся вам, словно иголки.

Кто ж рухнет на землю, покоя моля,

Пусть дрожью дрожит под проклятым земля.

Тебя ж, покровитель злодеев и выжиг,

Кляну, чтоб ты гнил, начиная с лодыжек,

Чтоб мозг твой разросся, а жирное тело

В пуховых перинах стократ растолстело,

Чтоб ноги и брюхо слились воедино,

Чтоб весь ты расплылся, как жидкая глина.

Пусть каждый сустав твой, охвачен гангреной,

Терзает и жжет тебя попеременно.

Пусть левый твой глаз, превратившийся в точку,

Моргает, не видя сквозь тьмы оболочку.

А правый пусть вылезет вон из орбиты,

Огромный, недвижный, безумно раскрытый.

Пусть ярость тебя и трясет и корежит,

Но вырваться словом из горла не сможет.

Ори, надрывайся, неистовствуй, чтобы

На землю упасть, задохнувшись от злобы.

Тебе я желаю, изнеженной твари,

Чтоб спал ты в бреду, пробуждался в кошмаре.

Чтоб в печень впивались каленые пилы,

В носу твоем пело, а в ухе вопило.

Чтоб зубы полопались с треском и громом,

И пища застряла в кишечнике комом,

И каждый твой вздох превратился в зловонье,

Чтоб люди бежали, шарахались кони.

Чтоб все твое тело покрылось горбами,

Чтоб мерзкий язык твой повис меж зубами.

Чтоб язва на язву и чирей на чирей

Садились на шее и кровоточили.

Чтоб мозг иссушила бессильная похоть,

Чтоб сил не хватало ни ахать, ни охать.

Пусть мертвые встанут, пусть грозной толпою

С шипеньем и лязгом летят за тобою

И к праведной мести зовут в исступленье

За войны, за казни, за все преступленья.

Густого мрака тяжелый хаос.

Стучится кто-то, иль показалось,

Иль шорох листьев смутил меня?

Кто там, без свечки, луны, огня,

Прорваться хочет сквозь полог мглы

И натыкается на стволы?

Кто там блуждает, листвой шурша,

Как неприкаянная душа?

Зачем забрел ты в пустынный край?

Зачем скитаешься? Отвечай.

Быть может, мама, вернулась ты

Из тьмы загробной и духоты?

В могиле холодно, невтерпеж…

Но здесь минувшего не найдешь.

Все за тобою из жизни прочь

Ушли навеки в слепую ночь.

Все оборвалось и унеслось.

Нет и Гриве́я, погиб и пес…

Деревья тутовые, чабрец —

Погибли тоже. Всему конец.

Нигде ни ласточки, ни стрижа.

Наш тополь стройный покрыла ржа.

Нет в ульях пчел,

И сад отцвел,

Истлел и погреб, и двор, и дом…

— Эй, кто блуждает в саду пустом?

Как призрак в сказке, прозрачен, нем,

Чего ты ищешь, пришел зачем?

Уже, наверное, двадцать лет,

Как здесь безлюдье и жизни нет.

Кругом булыжник, песок, трава.

И умер колокол, дверь мертва,

Ворота умерли, стены, вход,

И номер мертвый у тех ворот…

А тот, что бродит теперь впотьмах,—

Едва ли в этих бывал краях.

Теперь, быть может, сквозь ночь и тьму

Мои раздумья видны ему.

— Эй, кто ты, странник в одежде темной,

Такой потерянный и бездомный?

Зачем, тревожа ночную тишь,

Ты в дверь и в стену опять стучишь?

Твой стук мне раны разбередил…

— Томлюсь от жажды. Лишаюсь сил.　

Язык, как пепел, сухой, шершавый.　

Вот кровь — источник нетленной славы,

Вот манна, ставшая благодатью…

Сбежал с креста я, сбежал с распятья,

Но в мире стужа и мрак сырой.

Я так измучен — впусти, укрой…

Наша девочка родная

Третий день лежит больная:

В ногу ей впилась колючка,

Ядовитая да злая.

Не тебе ли это, дочка,

Надевать велел я строго

Туфли с золотым носочком?

Не просил ли, ради бога,

Навсегда забыть дорогу

К старой башне, где крапива?

Не учил ли, чтоб шептала

Заклинанья торопливо

Перед каждою дорожкой,

Чтобы по саду гуляла,

Чуть земли касаясь ножкой?

Не тебя ль молил я слезно

Донник желтый класть в чулочки,

Обольщать улыбкой звездной

Все колдобины и кочки?

Не тебе ль шептал всегда я:

«Будь сродни цветам небесным,

Воспари над миром тесным,

Век свой в небе изживая»?

Не твердил ли каждый день я

Трижды эти наставленья?

Дочь лежит в недужных грезах,

Поводя глазами сонно,

Разметавшись, словно роза

На подносе золоченом.

Сотворить бы тельце это

Недоступным для страданий

Из весеннего рассвета,

Из багрянца зорьки ранней!

Оборвав цветок кувшинки,

Веки выкроить для дочки,

Вместо глаз вложить росинки,

По рубину вделать в щечки.

Грудки — два дрозденка хрупких —

Схоронить от наговора

В перламутровых скорлупках…

Подглядеть бы мне, как в чаще

Солнце ткет свои узоры,

Как бежит поток журчащий;

Мне б подслушать, как весною

Прорастает злак пшеницы,

Как большой незримой птицей

Реет ветер над землею!

Мне б соткать из тех открытий

Дочь на удивленье миру,

А взамен души вложить ей

Обнаженную секиру!

Если ж вдуматься немного —

Будь как есть, моя отрада:

Обдирайся в кровь дорогой,

Ушибайся — так и надо!

Милые мои, однажды мы сыграем

С вами в странную игру.

Это будет февралем иль маем —

Только обязательно сыграем

На закате или поутру.

Люди старые игрой старинной

Забавляются с детьми, как ты.

В ней и слуги и хозяева едины,

Все справляются с игрой старинной —

Птицы, и собаки, и цветы.

За столом широким мы семьей большою

Любим весело собраться в круг,

Преданы друг другу всей душою.

Но настанет день — не шевельнешь рукою,

Онемеют ноги, а в глазах — испуг.

Словно дуновенье, той игры начало.

Я смеяться буду в тишине.

Я на землю лягу, как не раз бывало,

И, возможно, буду я молчать устало,

Под зеленым деревом лежа на спине.

Так играли и в Писании священном.

Так играл господь Иисус Христос.

И святые, исстрадавшись телом бренным,

Завершали ту игру смиренно,

Без сопротивления и слез.

Не печальтесь о моей кончине.

Пусть меня куда-то унесли вчера,

Пусть меня похоронили в рыхлой глине,

Будто не было меня в помине…

Смертью начинается игра.

Не горюйте: ждите вы меня живого,

Лазарь, вы ведь помните, воскрес…

Не случилось ничего такого,

Что необычайно было бы иль ново.

Ваш отец бесследно не исчез.

Все обдумал он перед уходом,

Вам амбары отказал и скот,

Хату вам оставил с огородом,

Чтобы вы безбедно жили год за годом,

Никогда не ведали забот.

Все воскреснут. В зной или в морозы —

Все вернутся к детям одним прекрасным днем

И к жене, что тихо утирает слезы,

Луг увидят снова, где пасутся козы.

Все войдут хозяевами в дом.

Вы живете в мире да совете.

Пусть вас радость не покинет до седин.

Что же делать, так заведено на свете,—

Поначалу, дорогие дети,

Месяц без отца пройдет один.

День за днем вы не получите привета.

Больше ваш отец не приходит в дом.

Видно, не хватает сил на это,

Трудно ему стало с того света

Ковылять к себе домой пешком.

Вот уже хозяева вы сами,

Вы большие, вы ученые теперь.

Мать все так же долгими часами

Над рубахами сидит и над носками,

Но отец ваш больше не стучится в дверь.

Да, птенцы мои, гнездо мое родное,

В хитрую игру сыграть придется всем.

Пятеро в нее играют, двое, трое,

Не оставит никого в покое,

Провались она, проклятая, совсем!

Кричал в лицо мне поток могучий,

Упрям и зол:

«Ступай за мною!» —

Но я не шел.

Шептал мне ветер, клубящий тучи

Над скукой сел:

«Ступай за мною!» —

Но я не шел.

А в поднебесье, отваги полный,

Парил орел.

«Ступай за мною!» —

Я зов услышал — и не пошел.

Река на запад умчала волны

За лес, за дол…

Исчезли ветры, орлы и звезды,

А я остался, я не пошел.

Писал я ногтем на пустой стене.

Во тьме кромешной,

В мертвой тишине

Ломала штукатурка ноготь мой,

И помощи не ждал я никакой…

Когда апостолы Лука и Марк писали,

Им бык и лев работе помогали.

С высоких гор спустился вниз орел,

В нем Иоанн помощника обрел…

Мои стихи вне времени. Из ямы,

Упрямо,

Кричат они о голоде, о зле,

О стынущей золе…

Когда до крови стер я ноготь,

Его не стал я трогать,

Чтоб он отрос. Но он не вырастал.

Дождь на дворе стучал,

И правая рука болела нестерпимо.

Неутомимо,

Кроша со стен измызганных куски,

Я ногтем стал писать другой руки.

Сквозь холод и сквозь грязь

Воры проходят парами, теснясь.

Их цепь тяжелая гнетет.

Обильный льется пот.

Вот ужин — два котла.

Дождливо, топко…

Как заступ, ложка тяжела.

Кипит похлебка.

Здесь тот, кто убивал или убить хотел,

И тот, кто был в мечтаньях слишком смел.

Не все ль равно? Один итог,—

Богатых ли свалил иль бедным встать помог.

Недолго стать кривым или горбатым.

Там зубы выбиты, а здесь разбита бровь…

В горячей миске с паром желтоватым,

Быть может, их дымится кровь?

Тишину ночную режет

Мерзкий скрежет,

Лязг цепей.

Из дверей,

Словно ржавчиной покрытый,

Зверь избитый

Выползает еле-еле…

Вышли все ли?

Цепи крепко заклепали

На руках и на ногах,

Чтоб спокойно, сладко спали

Богачи в особняках,

Чтоб от пыток, гнева, боли

Дохли воры поневоле…

Как орлы упавшие, хромают,

Спотыкаясь, путаясь в цепях,

Без крестов теперь их распинают

На Голгофе плоской, второпях —

Так нелепо укорочен шаг,

Ковыляют воры кое-как,

Руки сложены не для молитвы — это

Сжали их железные браслеты.

Мертвец с мертвецами, в холодном подвале,

Лежит распростертый на камне Ион,

Голодные крысы его обглодали,

Но влажной улыбкою рот озарен.

Могильщик при тусклом, обманчивом свете

Тяжелое тело на плечи взвалил.

Оно словно камень, лишь руки, как плети,

Изломаны пыткой, повисли без сил.

В глазах мертвеца, удивленно раскрытых,

Две слабые искры горят и сейчас,—

То отсвет деревни, полей незабытых,

Где стадо овец он мальчишкою пас.

Господские каты Иона схватили

Вдали от родимой, от милой глуши.

Нет близких!.. Его провожают к могиле

На теле застывшие, мертвые вши.

Бывало, Тинка,

Как солнце, вдоль столов плыла твоя корзинка;

Качались над бедром гвоздики — сгустки крови,

И желтых глаз снопы, и снежные их брови…

На грудь твою, на два тугих плода,

Завороженные, глядели господа —

Стройнее делались, когда входила ты.

— Кому цветы? Невестины цветы!..

Эх, Тинка, Тинка! Не Настасе

Все твои пальцы кольцами украсил.

Мониста, серьги, туфли — всё не он,

Хоть насмерть был в тебя влюблен…

Кто ж мял твое эбеновое тело,

Чья жажда пробудить твой вздох сумела,

Чью щедрость ты взяла в залог того,

Чтоб царское твое познал он существо?

Ответь, кем сорвана была твоя рубашка?

Кто обхватил тебя — и ласково и тяжко?

На чьих руках, на чьих горячих лапах

Остался твой табачный нежный запах?

Чей пыл, тебя лишая сил,

Всю вдруг обжег — и до костей пронзил?

Но что ему! Не он попал в тюрьму…

Сказать не захотела никому,

С кем спелась, ночь за ночью продавая,

Ты, девка, пахнущая ландышами мая.

Кто виноват — не ты ли? —

В том, что Настасе осудили,

Хоть только раз ему пронзить тебя пришлось,

Но всем ножом, насквозь!

Последний исход

Покойников новых из мрачных ворот.

Их десять, — и парами, в ряд,

Прижавшись друг к другу, лежат.

Гробов теснота…

Без слез родных, без молитв, без креста

Несут их в морозном тумане,

Луны потревожив сиянье.

Из списков изъяли

Уже отошедших в пустынные дали.

А мертвые руки в ночной темноте

На голом лежат животе…

Впервые не чувствуют голода вечного,

Застывшим уже не страшны холода.

Все язвы кровавые будут залечены

Теперь в небесах навсегда.

Тюремщик проверит ужасную ношу,

Покойников молча считая впотьмах.

Все кажется мертвым — застывшая лошадь

И хмурый возница с вожжами в руках…

Счастливый вам путь, отдыхайте, усопшие!

Добрей вам могила покажется общая,

Чем вас осудившее царство господ,

Чем старый священник, что к вам не придет.

Старайтесь быстрей обойти

Преграды на темном пути,

Ведь завтра, а может быть, даже сейчас,

Лишь звезды взойдут восковые, светясь,

Предстанете в царстве ином —

Пред новым судом…

Читатель! Скромен и неярок

Карманный томик — мой подарок.

Все очень мелко — шрифт, отделка,

Листы — уменьшенные втрое.

Здесь муравьи — мои герои.

Здесь между строчками приют

Пускай молекулы найдут.

Взамен виолончели звонкой

Я назначаю лягушонка,

А вместо арфы и тромбона

Споет кузнечик монотонно.

Исполнит чижик роль фагота.

Не упустил ли я чего-то?

Когда бы ворожить я мог —

Я б жизни чудотворный ток,

Тончайший, режущий и колкий,

Продел бы сквозь ушко иголки,

Чтоб он коснулся вдруг

Тебя, читатель, друг…

Сюда бы — листьев беспорядок,

Сквозную тень, осколки радуг,

И желтизну осенних далей,

И нежность девственной печали…

Закончу книжку я, собрав

В нее росу с душистых трав,

Вечерней рощи позолоту…

Еще найти хотел бы что-то,

Какой-то зов без всяких слов,

Витающий неуловимо,

Как смутный сон, как струйка дыма…

Весной картошки кожа

На трут сухой похожа…

С подземной тьмой, с червями,

С личинками, с кротами

Всю зиму в мерзлой глуби

Ждал срока каждый клубень.

Гляди! Соски картошки,

Как у брюхатой кошки.

Картошка-роженица

Готова разродиться!

Коснулась ее, пролетая,

Небес благодать святая,

Дух девственный, невинный

Весной проникает в глубины,

Снисходит с выси горней

На клубни и на корни,

Бог дарит милость эту

Картофелю и самоцвету.

И напитал Предвечный

Картошку влагой млечной,

Чтоб жизненная сила

Детенышей ее вскормила.

Мое сердце — дожди и дороги,

Пыль, что овцы подняли в тревоге,

Тень деревьев, столбы межевые,

Виноградников лозы кривые,

Дым над крышами, ласковый воздух,

Лай собак, и зола на бороздах,

И стада, и покосы без края,

И ворон торопливая стая,

И буйвол могучий, что, встав неохотно

Из грязи болотной,

Угрюмо глядит в пустоту.

Мое сердце трепещет в бреду

Младенца, стучит в его ручках горячих,

В ножках сведенных, в глазках незрячих,

В туче мух налетевших, в жужжанье ее —

Сердце мое.

У меня нет пруда,

Где прозрачна вода,

На лугах моих, солнцем сожженных, стада

Лишь золу и молитвы находят всегда.

Новых рек я ищу, но пока их не вижу

И хлебаю, как борщ, ядовитую жижу

Вязкой тины…

Но сердце, за стаей летя журавлиной,

Вонзается в небо стрелой темно-синей

И возле могил позабытых, в пустыне

Трепещет на пилах колючек кривых…

Сердце мое — и в мышах полевых,

И в шмеле, и в осе.

Только песни совсем

Неудачны, едва

Слышны вздохи-слова,

Крылья виснут, рука замедляет движенье,—

Тяжек времени груз — дни, часы и

мгновенья…

Ты сделаться хочешь землею моей,

С густым виноградником, ширью полей,

С прудами, оврагами, рощей сосновой?

Мыча, молоко принесут нам коровы,

Столпятся у наших ворот на закате,

У синих цветов и у белых акаций.

А ласточки будут играть и резвиться

С гурьбой поросят и с домашнею птицей…

Цыплята проворно

Сочтут золотые ячменные зерна

И будут ловить комаров…

А клены раскинут приветливый кров.

Раздастся отчетливый крик петушиный.

Цветов наберем мы большие корзины.

Из прутьев ракиты с тобою вдвоем

Тогда мы приданое наше сплетем.

Из шерсти мы сделаем тут

Котятам приют.

Ты хочешь ли стать моим садом, в котором

Трава словно бархат за темным забором?

Стань поляной моей, на которой

Незабудок узоры.

Я же сделаюсь тихим и белым волом,

Съем тебя и жевать не устану потом

Светлой ночью весенней,

Преклонясь на колени.

А в ярме твоих рук

Я б на небо взошел, где так пусто вокруг.

Мы достигли бы лунных ущелий,

Мы бы все на луне разглядели,

И, поля меловые вспахав,

Мы бы много посеяли трав.

Вот рога мои подняты ввысь:

Ляг на них и в ярмо превратись,—

Пред тобою, моя госпожа,

Бык суровый склонился, дрожа…

Зеленые ящерицы сквозь камыш

Глядят на тебя и на берег отлогий,

А ты, их сестричка, и шьешь и кроишь,

В ручей опустив загорелые ноги.

И змейки к тебе устремились гурьбой.

Как празднуют звери наш месяц медовый,

Как ласково смотрят, любуясь тобой,

Ягнята, коровы…

Конюшням, сараям, прудам покажу,

Тенистому саду с узором дорожек —

Тебя, их владычицу и госпожу…

Пока же с тобой познакомится ежик.

Плоть от плоти родной земли,

Дал ты людям, что взять смогли,—

Комья пашен, бугры могил…

Хлеб давал и водой поил,

А потом все отнял опять,

Чтоб колючий сорняк питать,

Чтобы в стебле высоком

Дух смешался с бездушным соком.

Ты вбираешь в себя без конца

Их сердца.

Погружаясь в молчанье твое,

Улеглись они, как белье:

Там повязки, косынки, платок,

Тот, что скроен наискосок.

Между ними — платок квадратный,

Лишь к нему не пристали пятна,

Но и он растает, как иней…

И останется — горстка полыни,

Запах затхлости горьковатый,

Листья мяты…

Предки без облика и без плоти,

Вы — как ветер, как запах, живете.

Ласковый морозный час

Светом опьяняет нас.

Им сегодня озарен

Человек и старый клен.

Золотилась тут луна,

С ветки свесилась она.

Изморозь одела иву

Тканью, вытканной лениво.

Сорняки

В седой пыли

Лапотки

Из лент сплели…

Под моею крышей гомон воробьиный.

Ладят воробьи для птенцов перины.

Нашей старой кошке холода с руки —

Вяжет на досуге новые носки.

И, мурлыча тихо,

Соткала франтиха,

Добрая хозяйка,

Новую фуфайку.

А мороз, рисунком славясь,

Вьет узоры всем на зависть.

Замерцали ветви, льдинки,

И сосульки, и травинки.

Цвесть уже не время руте:

Стебли — ледяные прутья.

А вчера вода-колдунья

Нацепила в новолунье

Бус алмазные потоки

На трубу и водостоки.

Липкую улитку сном

Оковало под окном.

И она, как будто пряха,

Из бог весть какого праха,

Завиток за завитком,

Туфельку сплела молчком,

В ней

Замуровалась на год

От грядущих дней

И тягот.

Ручейки в осколках колких,

Воздух — точно острый нож.

Вся в колючках, вся в иголках,

Ежится земля, как еж.

Вот на камне, у избушки,

Человек жует краюшку,

А с березки воробей

Доли требует своей.

Эта маленькая птица

Брать с ладошки не боится.

Ну, а если вдруг случится,

Что платочек загрязнится

Или чепчик у нее,—

У плутовки хватит прыти

Сполоснуть их в том корыте,

Где стирает мать белье.

Эй, воробышек бедовый,

Загляни-ка на два слова!

Прожил год у нас — и что ж:

Спал в тепле, стирал, обедал

И задатка даже не дал!

Постыдился бы! Хорош!

Только чем платить пичуге

За постель и за услуги?

Подтвердит вам целый свет,

Что под самой крышей вечно

В долг живет она беспечно,

А в кармане — гроша нет!..

Я знаю:

Слова мои — это ватага шальная.

Вином опились!

Ты видишь? Привстали — и падают вниз.

Побегать хотели, резвясь,

Но где там: свалились в какую-то грязь…

Вот кто-то из них ахинею понес —

И что же? Хохочут до слез.

Слова, потерявшие головы…

Под небом холодным, как олово,

Блуждают, залезут в болото —

Все ищут чего-то.

На ивах, на кленах

Плодов ожидают зеленых.

Совсем перешли через край…

Ты их не ласкай!

Бог с ними…

Зачем повторять их устами своими

Под говор струны, нараспев?

Пускай же на них твой обрушится гнев,

Насмешки, досада —

так надо!

Бусы! Бусы!.. Эй, — к прилавку!

Прекратите, девки, давку:

В небе бус полным-полно —

Ишь горят, к зерну зерно.

Сыплю звезды, как горошек,

Хватит всем крестов да брошек!

И жемчужина тут есть —

В ней поди обхватов шесть.

Жалко только, быстро тает:

По кусочку в ночь теряет.

В слуховом повесь окошке —

Будут к пятнице лишь рожки…

Но коль станет вновь кругла,

Значит, счастье принесла.

Кто возьмет? Я цену скину,

Уступлю за половину!..

Здесь за всё любовью платят.

Открываюсь на закате,—

До утра товару хватит!

В долг так в долг! Бери любые!

Плата — в день святой Марии.

На-ка: восемь сот в горсти,

Хоть по звездочке сочти.

Коль заплатишь с пылом-жаром, —

И Весы отдам задаром!..

Перед самой лишь зарею

На замок я дверь закрою,

Небосвод пустой скручу,

В тачку — швырь! — и укачу,

Чтоб ни ветру, ни лучу

Не догнать меня по следу…

Девоньки! Сейчас уеду!

На последнюю звезду

Покупательницу жду.

Смотрю на хрупкий глиняный сосуд…

Здесь трех тысячелетий был приют,

Которым противопоставил

Ты обжиг свой, — и каждый век оставил

Внутри тебя, храним твоим покоем,

Частицы тонкой пыли, слой за слоем.

Все возрасты веков сберег сосуд.

Мгновенья будут жить, века — умрут.

Ты полон тайны. Горлышко с надломом.

Ты долго спал под тучным черноземом.

Не сыщешь и костей руки счастливой,

Тебя покрывшей редкостной поливой.

Он глину мял — и родилась амфора.

А где же мастер? Нет и горсти сора.

Все станем почвой, жирной иль сухой…

Ты жив, он — нет. Таков удел людской.

Кровавым, потным ногтем он слегка

Вцарапал все же контуры цветка

В твое бедро, обвел тебя каемкой.

Вдохнул он чувство в горло глины ломкой.

Ты — можешь быть, он — бытия лишен,

Одним надрезом ногтя воскрешен!

Не одному всевышнему служи ты,

Как ширь пустынь, иль звезды, иль луна.

И людям ты принадлежишь сполна.

Пусть руки мастера забыты,

Твой тронуть стан ладонь моя вольна.

Тебя поставил на руку гончар

И стукнул пальцем, — гулко на удар

Ответил ты. И ныне звучно пенье

Пустынных недр, как в первый миг рожденья.

Кувшин из глины с мыслью пополам,

Он — голос дал тебе, я — слово дам.

Не считай сарай сараем,—

Мы тут школу открываем.

Рады курочки: еще бы,

Разве можно без учебы!

Вот расселись на насесте —

И уснули честь по чести.

Лишь петух, девиц приведший,

Знай орет, как сумасшедший.

— Да, подвешен ваш язык!

Вы — наш лучший ученик!..—

А цесарка боком, боком,

В дверь — и все, конец урокам:

Я, мол, знаю больше всех!

Зазубрила слово «грех» —

Вот и весь ее успех…

В акушерки хочет кошка,

Хоть и страшно ей немножко.

Исключили лягушонка:

Квакал в классе слишком звонко.

Псу — вообще-то гению —

Кол по поведению.

Лезет в щель бесхвостый кочет,

Утка давится, хохочет.

Заиграл шарманщик вдруг,

Вспыхнул в гневе наш индюк,

Весь надулся. Ну, картинка!

Тсс!.. Директор — баба Тинка!

Переместилась деревушка целиком

На кладбище свое, и тесно ей на нем.

Кресты пришли к домам, здесь всех похоронили,

Что день, то новый крест белеет на могиле.

Кресты, как скрипки, цепенеют в поле,

Послушны дирижерской воле.

Мертва дорога, улицы пусты.

Кресты, кресты…

Здесь узкою, заросшею тропой

Бредешь в чертополохе, как слепой.

Будь осторожен, не гляди назад —

Тут мертвецы дорогу сторожат.

Ступая в дождь в тяжелых башмаках,

Прохожий спотыкается впотьмах,

И, не заметив ржавого засова,

У мертвецов он просит крова.

Дитя, все слезы, как святыню,

Храни заботливо в кувшине;

Подальше спрячь, чтоб были целы:

Ведь слезы — жемчуг омертвелый.

Не дай и маленькой слезинке

Пролиться из заветной кринки,—

Приданым неприкосновенным

Держи их в месте сокровенном.

Во мраке ниши потаенной,

Под стражей множества затворов

Таи свой клад неоцененный,

Дитя мое, от жадных взоров.

Смотри, скупись, не распечатай

До срока кринки непочатой,

Чтоб даже свет луны случайно

Не мог коснуться этой тайны.

Слезами, вздохами не вздумай

Платить за боль судьбе угрюмой,—

А вдруг когда-нибудь — как знать? —

Придется разом их отдать?

Когда пришли в мой сад непрошеные гости,

На них смотрел я без вражды, без злости.

Не скопищем пришли они сначала,

Не вторглись, нет, — их было мало.

По одному вошли, не как бандиты,

Не крадучись, не ночью, а открыто —

В разгаре дня, как добрые соседи,

Чтоб провести часок в беседе…

Ни дальний хуторок, ни сельский двор

Тогда не ведали, что к нам явился вор.

Был виноград тяжел и сочен,

Еще был день тогда длиннее ночи:

Едва уснув в закате золотом,

Он вновь уж золотил мой сад, мой дом.

Спросили вежливо: кто я такой? где дети?

И неприязни не было в ответе…

Где ж детям быть, когда кругом — работа:

На винограднике трудился, помню, кто-то,

Другой — у горна, каждый был при деле,

Луга и рощи радостно гудели,

В четвертый раз был скошен клевер в поле,

А топоры, искрясь, дрова кололи…

Неужто я подумал, черт возьми,

Что разговариваю с честными людьми?!

Да, было именно вот так…

Но нюх не обманул моих дворняг,—

И я стыжусь теперь, припоминая

Надсадность их отчаянного лая.

К нам из Жиу длинен путь…

Пламя в печке не раздуть,—

И нигде идущий мимо

Не увидит струйки дыма.

В доме хлеба ни ломтя…

Плачет мать, кричит дитя.

В селах, в слякоти осенней,

Только дряхлых привидений

Бродят сумрачные тени.

И по всей округе дальней

Веет ладан погребальный.

Молока лишилась мать,—

Что же ей младенцу дать?

Нет его и у коров…

Голод мрачен и суров.

Пусты высохшие груди.

Так и звери, так и люди…

Все собаки околели.

Старцы дышат еле-еле…

Им недолго жить осталось.

Гнев томит тебя и жалость.

Все загублено, отпето…

О отчизна, ты ли это?

Моя душа — мой старый пес покорный,

И часто, цепь бряцающую сняв,

Я волоку его из будки черной

К одной из самых сумрачных канав,

Чтоб утопить его во тьме суровой,

Где все мои начала и основы.

Но пес, привыкший к тягостной неволе,

Торопится обратно в свой закут.

Он видит хлыст, он помнит чувство боли,

Он знает, как удары спину жгут.

И пес рычит, страшась расправы новой…

У нас одни и раны и оковы.

Ты пред хлыстом дрожишь, хрипя от лая,

Но лижешь в униженье мой порог

И пресмыкаешься, хвостом виляя,

Чтоб только мяса получить кусок.

Пусть знаю я, как стал ты безобразен,—

Мы замкнуты навек в одном кругу,

И я с тобой так неразрывно связан,

Что гнать тебя из дома не могу.

Но ты одно запомни, пес постылый:

Пусть суждено мне скоро умереть —

Ты не уйдешь, и даже из могилы

Тебя везде моя настигнет плеть.

Опять на бой уходит Фэт-Фрумо́с[4]:

Взял острый меч рукою закаленной.

Взял гибкий лук и палицу принес,

Чтоб уничтожить страшного дракона.

И он идет на подвиг свой один.

В ночной тиши, от края и до края,

Разносится призыв земных глубин,

Волнуя кровь и силы умножая.

Не зря врага решил он подстеречь

И ждал его, кромешной тьмой укрытый:

Насквозь пронзил дракона острый меч,

И хлынул гной, густой и ядовитый.

И он с горы дракона сбросил вниз

И бился с ним на дне сырой канавы.

Но щит его, но меч его прогрыз

Осатаневший змей десятиглавый.

И так ревел дракон, что у горы,

Наверно, кровь оледенела в жилах,

И та гора дрожит до сей поры,

И небеса опомниться не в силах.

И ревом скалы опрокинул зверь,

Качнулся лес, и море зашумело…

Но Фэт-Фрумосу все равно теперь:

Он слышал зов и все исполнил смело.

И, скромно в хату возвратясь свою,

Он заперся один, соображая,—

За что же взяться: делать ли бадью

Или готовить доски для сарая?

Преследую тебя я с той поры далекой,

Когда ты, ползая, спины не выпрямлял,

Был в мире призраков песчинкой одинокой,

Искал еду и кров, беспомощен и мал.

Немая спутница в движенье и покое,

С тобой дрожала я, когда из чащи к нам

Голодный крался зверь. Прислушивались двое

К шуршанию листвы, к несущим смерть шагам.

Когда ты прятался или искал поживы,

Не видел ты меня, не знал, что я с тобой,

Что нас не разлучить, пока мы будем живы,

Что разделяет нас лишь воздух голубой.

Ты человек, я — тень, вовеки мы едины.

Состарюсь я, когда ты станешь стариком.

По знойному песку, по камням, комьям глины

Сную вокруг тебя я черным пауком.

Мы вместе рождены. Я тьмы ночной частица.

Я прихожу к тебе, когда заря светла,

В меня, в безбрежный мрак спешишь ты

возвратиться,

Я — растворенная в годах и людях мгла.

Твоя судьба во мне начертана незримо.

Вглядись, грядущее теперь перед тобой.

Вмурованная дверь пропустит кольца дыма,

Как знак, который дан тебе твоей судьбой.

Никто еще в то время не произнес ни слова:

На это не хватало ни разума, ни сил.

И каждый, без отчизны, без имени и крова,

Мычал и заикался, но слов не находил.

«Вначале было слово», — вещает книга внятно,

Носилось над водами, как смутный шорох трав,

И стало слово ветром над гладью необъятной,

Наездником, что мчался, бессмертье оседлав.

В последний час безвестный, когда свершались сроки,

Крылатый и бескрылый, и раб и властелин —

Покорно уходили в кромешный мрак глубокий,

Что всех веков древнее и глубже всех глубин.

Но сохранит ли этот густой, тяжелый хаос

Хотя бы знак случайный, хотя бы легкий след

Того, что там кипело, боролось и свершалось,

Тех битв и потрясений, которых больше нет?

Пусть дали недоступны, отрезаны, закрыты —

Волне о чем-то шепчет летучий ветерок,

А в водах отразились прибрежные ракиты,

И в этом есть какой-то таинственный намек.

Из нового слиянья тумана с бездной черной —

Опять возникнет жизни расцвет нерукотворный.

Слепой, безлунной ночи легла на землю тень.

Хозяевам казалось, что пробил Судный день.

Убежище порока — дворцов и замков стены

Во мраке задрожали и рухнули мгновенно.

И вмиг развеял тучи победоносный шквал,

Жратва застряла в глотке у тех, кто пировал.

Все знатные персоны тотчас под стол свалились,

Все принцы и принцессы от страха протрезвились.

И лопнул смертный саван, и в треске полотна,

Казалось, загремела восставшая волна.

Народ сломал засовы и распахнул ворота.

Повсюду рев потока и вой водоворота.

И мраморные боги, низвергнутые в прах,

Лежат кусками лавы, являя власти крах.

А королю казалось, кошмар он видит странный,

И разум прояснился у пьяного тирана.

Как паруса — знамена. Толпа текла, текла,

В потоке зарождалась и растекалась мгла.

Дрожащему владыке мерещилось во мраке:

Гигант пред ним шагает — в руке горящий факел.

Так это, значит, правда! Совсем не сон, не бред!

Дворец толпа штурмует. Где стража? Стражи нет!

С петель срывая двери, ломая все преграды,

Восстанье захлестнуло покои, анфилады.

И за двухсотой дверью предстал перед толпой

В своем клозете личном король едва живой.

Трещат весы терпенья, полны до края чаши;

В той чаше — кровь тиранов, а в этой — слезы наши!

Машины человеку в труде недоставало,

И он ее придумал и сделал из металла.

То был его мечтаний и помыслов итог.

Машина заменяла десятки рук и ног.

Она вспахала землю и запрудила реку,

И новые просторы раскрылись человеку.

Здесь мельницы и трубы, там домны, лесопильни,

И провода разносят повсюду свет обильный.

Теперь в края любые летит свободно голос,

Чтоб знали все, как воля с преградами боролась.

Уже поколебалось пределов постоянство —

Исчезли расстоянья, окончилось пространство.

И дома оставаясь — ты всюду и со всеми.

Теперь беспрекословно тебе послушно время.

Сместились измеренья, перемешались числа,

И даже бесконечность на волоске повисла.

Сегодня человека, от всякого бессилья

Уверенно уносят стремительные крылья.

Он ищет новых знаний упорно, неустанно,

И вот он погрузился в пучину океана.

И скалы он проломит, и льдину, и кремень.

Он может с края света вернуться в тот же день.

Ни зной ему не страшен, ни вьюга, ни мороз.

Земля — его отчизна, и небо с ней сплелось.

Закуриваешь дома, но вьется, не растаяв,

Дымок твоей же трубки уже у Гималаев.

И смотришь ты спокойно в лицо любым задачам.

Сумел бы ты пингвинам доставить хлеб горячим.

Но стал ты Прометея наследником богатым,

Когда тебе раскрылся непостижимый атом.

Бесчисленные блага ты можешь дать вселенной,

И можешь ты ее же дотла спалить мгновенно.

Ты был рабом покорным всеобщей злобы дикой,

Так стань же наконец-то судьбы своей владыкой.

В ночь, когда в своей каморке

Я борюсь до самой зорьки

С непокорными стихами,

За окном, в дрожащей раме,

Вьюгой вьются в легкой пляске,

Словно выходцы из сказки,

В шлемах, в разноцветных латах

Сонмы бабочек мохнатых,

Мошек звонкие рои —

Это все друзья мои.

За радушный свет в окошке

Мне приносят эти крошки,

Мне, кто знал лишь поношенье,

Свой привет и утешенье.

Я вхожу в их мир крылатый

Не как нищий — как глашатай.

Оттого и нет охоты

Подниматься на высоты,

Где руки не подают.

Не роскошен мой приют,

Но другого мне не надо,

Бабочки — моя награда.

В их причудливой державе

Приобщен я к высшей славе,

Вот одна в фате прозрачной,

Королевной новобрачной,

Предо мной, лаская взоры,

Шелком огненным, который,

Может, кто-то ткал с душой

На Медведице Большой.

Хрупкая, как пепел тени,

Нежная, как дуновенье,

Вся воздушно-неземная,

Как Офелия больная.

Голубков густая стая,

Сизой тучей прилетая,

Отряхает на весу

Серебристую росу.

Слышу всплески, щебет, шорох —

То купаются в озерах

Стаи ласточек прекрасных

В одеяниях атласных.

А в моем квадратном мире,

Что самой вселенной шире,

Поселились лани, кошки,

Превращенные в сережки,

Зубры, разные зверушки,

Превращенные в игрушки,

В нечто малое, другое,

Но безмерно дорогое,

Приколдованное словом

Под моим кружиться кровом.

Овцы, розовые свинки,

Превращенные в росинки,

Осы, пчелы и козявки,

Превращенные в булавки.

Все они, послушно-робки,

Будто вышли из коробки,

Будто вышитые шелком,

Вьются, ползают по полкам.

Комары, как на ходулях,

Скачут весело на стульях.

Ястреб, словно на бумаге,

Чертит кольца и зигзаги.

Появляются во мраке

Кириллические знаки,

Знаки Древнего Египта

С каменного манускрипта,

И другие алфавиты,

Ореолами увиты,

С новой азбукой сплетаясь,

Вяжут сказки дивной вязь.

И сосут безмолвно звери

Свет чарующий и серый.

Вдруг в стекло — короткий стук:

То явился майский жук.

Толстый, важный и суровый,

Он в скуфье, в сутане новой.

В широко раскрытой шубе,

Словно сделанной из луба,

С животом, свинцом налитым,

Выглядит митрополитом.

Вот похожий на орла

Мотылек вокруг стола

Облетел и, как подвеска

Ослепительного блеска,

Как застежка для косынок,

Сотканная из росинок,

Замер на незримой нити.

Люди добрые, взгляните,

Как одет он прихотливо

В темный бархат в три отлива.

И струится, слившись в трели,

Звон жемчужных ожерелий.

Расточительство какое!

Кто же дарственной рукою

Столько разбросал, однако,

Золота, эмали, лака,

Янтаря и серебра,

Столько ценного добра,

Столько сказочных сокровищ,

Что глазами жадно ловишь

Крохотное существо?

О, какое мотовство!

Собрались, единства ради,

Все стихии на параде.

Не страшись, мое перо,

Что вокруг тебя пестро

От кружащихся стихий,

Что вошли в мои стихи,

От бесчисленных творений,

Что стихам дают паренье.

Первый луч блеснул — и вот

Сразу смолк весь хоровод.

Ни дыханья, ни журчанья

В этом каменном молчанье,

Охватившем всю округу.

Твари, чуждые друг другу,

Воплотясь в слова поэмы,

Словно звезды, стали немы.

Что ж, душа, познала ты

В этом царстве красоты?

Вижу я, из-под подушки

Смотрят косо три лягушки

В стране восстанья лава.

— Добрые люди, мгла кругом, куда вы?

Давно вернулся с ярмарки народ!

— В дорогу мы. Так. Может, повезет.

Пока не сгинули от бед,

Старик, — прожить тебе сто лет! —

Мы встретим март у барского порога:

Хотим встряхнуть господ немного!

— Все обсудить вам миром удалось?

Всех убедить?

— Нет, старец, не пришлось.

Дошла до глотки желчь. Душа в огне.

Желчь изрыгать идем.

— По мне,

Уж если дело делать, так с толком — не иначе:

И так довольно крови прольете вы горячей.

Бояр хоромы ой как далеки!

Как дураки,

В путь собрались. А кто ваш атаман?

— Да вот он — Стан.

— Послушай, Стан! Ведь с атамана

И больший спрос. Зачем до Стрэоана

Решились вы тропой идти глухой

С одною ветхою сумой

И с голыми руками? Шутки эти

С умом шутите. Вы не дети.

Ведь поднимать мятеж идете

И на закон плюете —

А долго ль до тюрьмы?

— Вишь, не смекнули мы.

Как говорится, «с богом» люди шли.

Кончалась ночь. Вдали

Вдруг отблеск света выступил из мрака

Багрянцем тлеющего шлака.

Как факелы, в поля

Бросали искры тополя,

От крон их вспыхнул небосвод.

В огне метался с диким ревом скот…

Рояль, диваны изломали дружно,

Устроив сверху нужник,

Шкафы разбили — на полу гора

Презренного хозяйского добра.

Ковры, белье, одежду, и перины,

И кресла, и гардины —

Все в пламя!

Картины перетоптаны ногами.

Взметнулся дым над кладовыми,

Забитыми припасами съестными.

В них дорогие вина, изысканные блюда,

Но ни один голодный куска не взял оттуда:

Грехом великим эта снедь добыта,

И кровь сынов крестьянских с нее еще не смыта.

Вернулись под вечер в деревню,

Опять навстречу старец древний.

Глядит — один взял скрипку и картинку,

Другой — от стула спинку,

У третьего — моток шпагата,

Четвертый тащит ржавую лопату.

— Вернетесь, думал, с полными возами,—

Обвел старик толпу глазами,—

Пригоните домой коней, овец, коров.

Я слышал рев

Скота, сгоревшего в огне.

Теперь скажите мне,

Лишь в этом — после стольких мук — ваш подвиг,

братцы?

К чему ж, ответьте, было подниматься?

Стан пыль стряхнул с пустой сумы:

— Вишь, старче, не смекнули мы.

Старуха ищет: где родная хата?

Исчезло все — муж, дети и внучата.

Иль этот холм — село? Кругом черно.

Все огненною бурей сметено.

Там, где стояла церковь, школа,

Все выжжено теперь, все голо.

Кирпич, обломки, пепла груды,

Лишь здесь и там печные трубы.

Порой в золе найдет она крючок,

Дымящуюся жердь иль черепок.

И дрогнет сердце бедное, как пламя

Лампадки, гаснущей под образами.

Все дальше бабка, чуть жива, плетется.

Торчит журавль уныло у колодца.

Скрестились два стропила на столбе.

Не крест ли, старая, поставили тебе

Иль водрузили для крестьян распятье?

Пришел великий пост, — молитесь, братья!

Вот так, Урсей,—

Тяжелой мордой, головою всей

В колени мне заройся без опаски

И снова вскинь глаза, в которых столько ласки…

Спасибо, что меня признал ты братом!

Топлю ладонь в шелку косматом,

И нам — ведь правда? — хорошо вдвоем:

В моей ладони, в голосе моем

Хранишь и ловишь ты, потомственный пастух,

И эхо горное, и сыроварни дух,

И шум отары, и овчины запах…

А твердости в твоих могучих лапах

Не меньше, чем в дубинах тех танцоров,

Что дали мне тебя. Но мягок, добр твой норов —

И нежно схватывают кисть моей руки

Твои железные клыки…

Вот так и впредь: срывайся мне навстречу,

Хватай, тащи домой — я не перечу,

Твой поцелуй в усы как лучший дар приму!

Ты — мой, я — твой. И потому

Там, у ворот, существ добрей не зная,

Я написал, что ты — собака злая.

Неотвратима казнь, и вечен приговор.

Господь вокруг меня туманы распростер.

И был колодец мне, прорытый в вечность, дан,

Чтоб осушить его и одолеть туман.

Два дела трудные — единой цепи звенья,

И в них судьба моя и вечное спасенье.

— Устанешь от труда, — так говорил Господь,—

Поможет труд иной усталость побороть.

В подземной глубине от светлой высоты

Свой отдых радостный найдешь мгновенно ты.—

Похлопав по плечу, Господь ушел куда-то,

В просторы дальние, к багровому закату.

И я возликовал: Господь велик и вечен,

И вот я наконец им избран и отмечен.

Недаром помощь он и милость подает —

Не вспомнить и не счесть его святых щедрот.

В пустыне сумрачной, среди сухих равнин,

По воле Господа остался я один.

Не знал я отдыха, настойчиво трудясь.

Надежда светлая в душе опять зажглась.

А милосердный бог со мною не был рядом,—

Наверно, он ушел к другим, далеким чадам.

Его владения без края и конца,

И всюду ждут его раскрытые сердца.

Спешит он одарить людей своим приходом

И указать пути и цели всем пародам.

Теперь, вооружась, работать я начну,

Чтобы подняться ввысь, спуститься в глубину.

Но небо скрыл туман. Колодца узкий конус

Уходит в черноту, в загробную бездонность.

Туман сгустившийся киркою рвать придется,

А воду вычерпать наперстком из колодца.

Колодец осушу, туманы упадут,

И я уйду домой, когда закончу труд.

Работа трудная, на долгие недели,

Но, дело завершив, приду к желанной цели.

Работать день и ночь готов без остановки,—

В колодец опущу упругие веревки.

Я сделаю туман бесформенный и мглистый

Цветными нитями и пряжей серебристой.

Их блеск сверкающий я сразу превращу

В ковры и в кружево, в косынки и в парчу.

Тумана грозного раздвинув мрак кромешный,

В бессмертье загляну, увижу край нездешний.

И к богу я приду, и так скажу: «Мой бог,

Что ты предначертал — я все сумел и смог.

Быть может, подвиг мой достойно оценя,

К свершенью новому ты призовешь меня?

Очей я не сомкну, усталость поборов,

И звезды стрелами я поразить готов».

Бадью дощатую я погрузил в провал

И долгие года ее обратно ждал.

Но вот, скользя в руках, веревки что-то тянут,—

Бадья пришла пустой… За что я так обманут?

Напрасны тяжкие и долгие труды,

Уста не освежить прохладою воды.

Хотел я мглу прорвать, но каменной стеной

Туман, закостенев, стоял передо мной.

Но кто же договор нарушил, наконец,—

Ничтожный человек иль бог, его творец?

Глупца безумного едва ли мы найдем,

Чтоб с ветром дрался бы. Я был таким глупцом.

И вот доныне я не понял, не постиг,—

Кто ж обманул меня из двух моих владык?

Кто, дьявол или бог? Молчи, душа, — в ответ

Тебя лишь кара ждет — и горечь новых бед.

Как витязь в сказке, ветер оседлав,

По всей земле промчался я стремглав,

Но, круч достигнув, окаймленных бездной,

Познал, что штурмовать их бесполезно.

Слепые звезды звали досветла

Наверх меня, а бездна вниз влекла…

И вновь прошел я степи и пустыни,

Но так и не достиг твоей твердыни.

Я шел, я полз, искал я отзвук твой

В стихах, в глаголах, в каждой запятой.

Мне думалось: узрев мои старанья,

Ты снизойдешь хотя б из состраданья.

Всю жизнь склонить тебя к беседе тщусь,

Ты ж от меня скрываешься, как трус.

Чуть дверь твою нашли мои моленья,

А там замки, засовы, загражденья…

Разбить их, растоптать, в песок дробя?

Но нет, я понял: я начну с тебя.

Как средь лиственных факелов летом,

Солнце пусть на душе пробудится,

И пронзит меня праздничным светом,

И качнет в колыбели, как птицу.

Пусть роса увлажнит мои травы,

Миром их умастит благовонным,

Аромат его чистый на славу

Пусть омоет их ветром влюбленным.

Дождь, разрушил я плоть мою — землю,

Что из зерен пробилась сквозь землю.

Ель, сомкни поскорей свои корни —

Пусть не будет счастливее братства.

Пусть не будет смолы чудотворней

Смол тепла моего и богатства.

Не щадите меня. Я без страха,

Я спокойно пойду к вам в неволю.

Мотылек, ты сотки мне рубаху,

Скрой от лунных лучей меня, поле.

Что со мною? О, долго ль еще мне

Через реки и горы влачиться?

Нет. Мое существо все огромней,

Дайте срок — и оно возродится.

Как на флейте и на скрипке людям я играл, бывало,

Чтобы жизнь со мной мирилась и меня не забывала.

И свирелью первой стебель был пшеницы рыжеватой,

Плыли свадебные песни над просторами земли.

Но однажды в волнах речек, в наводнения раскатах

Песнь заглохла, чтоб я слышал, как летели журавли.

Каждый вечер я томился пенья страстною тревогой.

Преклонив свои колени, очи к звездам возводил,

В униженье и печали у вселенной, как у бога,

Новых песен, новых звуков, полный трепета, просил.

Руки к небу воздевая, на колени встав покорно,

Я молился (так, наверно, втайне молится скала),

Чтобы песнь ко мне вернулась, чтобы снова

ночью черной

В сны мои она проникла и всегда со мной была.

И за это мне, мальчонке, целовали руку деды,

Что от струн я отрываю, словно празднуя победу.

И меня за это часто хороводы окружали,

Словно волны, что играют под лучами маяка,

И меня в долинах звонких парни стройные венчали

И лавровыми венками, и листвою дубняка.

О, когда б вечерней дойне жить подольше в этом мире!

О, когда бы новым струнам вечно рокотать в эфире!

В прекрасной осени печали нету места…

Мой домик как букет, что в храм несет невеста.

В окне — листва плюща, соцветия глициний,

И днем в мое окно с небесной мирной сини

Шлет солнце дробный свет — он здесь гостит подолгу,

С предмета на предмет скользящий втихомолку,

И в бликах теневых дрожит легко и зыбко

Венчанья иль крестин невинная улыбка.

О чем грустить, когда сквозь этот свет безмолвный,

Как лодка, жизнь моя скользит легко и ровно?

Я вижу кипы книг, столь близких мне и милых,

И новой жизни цвет могучий на могилах.

Я вижу, как с ветвей лист за листом слетает,

Их серебрит луна, а иней разъедает.

Когда же голуби спускаются на крышу,

Я голоса любви в их воркованье слышу.

Со мною сонмы звезд — весь небосвод поныне

Раскинут наверху, как яркий хвост павлиний.

И одиночества тоска со мной, усталым,

Неслышно рядом спит, накрывшись покрывалом,

И шепчет мне она в разрывах сна мгновенных:

«Ты все еще со мной? Ты здесь? Ты в тех же стенах?»

К чему стыдиться мне и ей к чему стыдиться,

Что ото всех других она со мной таится?

О чем же мне грустить? О том ли, что из глины

Звучаньем скрипок я не обжигал кувшины?

А дранкой крытый дом, мой дом, с букетом схожий,

Близ Тро́туша[5] стоит. О чем грустить? И все же…

Чего же ждать? Что будут обильны и щедры

Моей воскресшей жизни нежданные дары?

Чего же ждать? Что ночью шаги заслышу вдруг,—

О, кто он, безымянный, всегда далекий друг?

Чего же ждать? Чтоб в лунном серебряном затишье

Вновь ласточек увидеть, ютящихся под крышей?

Иль чтобы к той калитке, затерянной в ночи,

Тоскующая память подобрала ключи?

Чтоб вспыхнул в мертвом пепле огонь неугасимый?

Но нет ко мне дороги, но все проходят мимо,—

Одна тропинка вьется, как тень, как струйка дыма…

Ни двери, ни ступенек, ни окон, ни крыльца.

Лишь звезды шепчут ночи о чем-то без конца…

Зачем же ждать чего-то от завтрашнего дня?

Вся жизнь сейчас, все годы, все рухнет на меня…

Уж полстолетья ты тревожишь неустанно

Чернила и слова, перо томишь в руках,

И все ж, как и тогда, победы нет желанной:

Они всегда с тобой — сомнение и страх.

И для тебя опять, как тягостная мука,

Страница белая и вид строки твоей,

И первого в душе опять боишься звука,

И буквы для тебя опять всего страшней.

Когда же вновь листки исписаны тобою,

Они уже летят поверх озерных вод,

Летят из сада прочь, как листья под грозою,

Так что и персик сам их проглядел уход.

И в каждом слове ты вновь чуешь содроганье,

Сомненье горькое чернит твои мечты,

Живешь ты, как во сне, в своих воспоминаньях.

Кто диктовал тебе — уже не знаешь ты.

Ушла. Я сам просил, чтоб ты ушла скорей.

Глядел вослед тебе, как шла среди полей

По тропке, что вдоль клевера тянулась.

А ты ни разу и не обернулась.

Я мог позвать, рукою шевельнуть.

Но тень моя могла ль тебя вернуть?

Хотел, чтоб ты ушла, чтоб не ушла.

Но мысль дойти до слуха не могла.

Я сделал знак — вернуть тебя с пути.

Ушла? А почему бы не уйти?

Скрипач, брось скрипку, мне ее не надо,

И вздохам тем душа моя не рада.

Мне звуки флейты задают вопросы,

И тягостен их хор многоголосый,

Я на вопросы отвечать не в силах,

Пусть прошлое покоится в могилах.

Свирели, наи, трубы сладкогласны,

Но в их звучанье слышен стон неясный.

Молчите, ветры, воды и криницы,

Как будто вы не быль, а небылицы.

Пруд, зеркало свое забудь и тени,

Что промелькнули в нем, как ряд видений.

А если б я услышал отзвук дальний,

То стал бы дух мой горше и печальней.

В свинцовый саван призраки одеты,

И мне невыносимы их приветы,

И мне невыносимы их упреки.

Что ж не смолкаешь ты, смычок жестокий?

Возводишь ты алтарь, что был в твоих мечтах.

Не призрачен ли он? Не разлетится ль в прах?

В тот миг, как тормошить ты души словом стал,

Навеки клятвой той судьбу свою связал.

Велишь ты звездам петь, людей возносишь ввысь,

Тщеславье позабудь и дара не страшись.

Нельзя шутить с огнем, коль стал писать стихи:

Пусть много в книге слов — не меньше шелухи.

Им красок новизну и свежесть подари,

По-новому они заблещут изнутри.

Проклятье над тобой век будет нависать.

Пока строитель ты, все волен выбирать.

Но чтоб алтарь стоял у бездны на краю,

В фундамент заложи свой дух и жизнь свою.

Протяжно чья-то песнь с балкона понеслась.

Неведомо когда она там родилась.

Сначала легкая, как шелковый пушок,

Но вот ее напев на мир вечерний лег,

На весь притихший сад, на листья, на стволы,

Чтоб муки исцелять под нежной дымкой мглы.

И слышит тишина ту песню сквозь туман —

В ней врачевание кровоточащих ран.

Звук разветвляется, и эха слышен бег,

И сыплется с ветвей лиловый пышный снег.

Звучащие стихи, где в каждой спит цветок,

Что льнет к другим цветам, как будто к слогу слог!

И в старости мне вновь слова спешат помочь,

Подняться я хочу, отбросить посох прочь.

Страданий океан под радостью живой,

Как небо после гроз, меняет облик свой.

В сегодняшнем встает минувшее опять —

Как в песне той стихам все вновь и вновь звучать.

День голубой всплывает в окне из синей ночи.

И холодно и тихо трепещет занавеска.

В грудь ночи свет вступает так хрупко, так нерезко.

Вместилось небо в стекла, как бы в горшок цветочный.

Не сплю в гнезде вселенной, на страже досветла

Со звездами стою, вдыхая ночи холод.

И молод я опять и отрешен от зла,

Ведь время все звончей течет в свой длинный желоб.

Когда ушла надежда, когда она пришла?

Весна! Ты с моею родимой страною

Встречаешься, будто с сестрицей-весною,

Ты — юная вечно, она — молодеет,

В своих перекрестках зеленых свежеет.

Погодою тихой, безмолвным приветом

Встречает тебя, озаренная светом,

Встречает тебя по-иному, чем прежде,—

В почти паутинной тончайшей одежде,

Расшитой колосьями, маком снотворным,

Расшитой плющом молодым и проворным,

В душистых цветах, в васильковых узорах

Встречает тебя на зеленых просторах…

У ней на плече для сестры ненаглядной

Кувшин с ключевою водою прохладной.

Она угощает сестру дорогую

Водицей, что сладостнее поцелуя.

Минувшие годы тебя здесь поили

Слезами и кровью, отравой бессилья.

Был мечен твой памятный путь не цветами —

Он мечен могилами был и крестами.

Весна вечно юная, дай же навечно

Сестре своей руку в день встречи сердечной.

В преддверье надежды, в канун возрожденья

Встречаетесь вы — две весны, два цветенья.

Ты книгу отложи, — твои смешались строки,

Но различишь, что в их душистом соке

Вверх поднялось, что опустилось вниз.

Теперь попробуй, разберись —

С тремя струнами скрипка иль с семью?

И в книгу ночь сошла твою,

Как в сад и в дом. Все в забытьи.

И чувство мечется, не находя пути,

Как залетевший мотылек —

Из книг иных, иных ночей и строк…

Земля страны моей, земля моя,

Ты помнишь ли меня? Шаг слышишь? Это — я.

Потомок пахарей, бродил я меж людьми.

Благая, недостойного прими!

Я странствовал, настранствовался вволю,

Через границы шел к большому морю.

Со мной свирель и пес, мой страж надежный,

И острый нож, товарищ мой дорожный.

Ведь я отцом был издавна научен

Нож без ножон носить на всякий случай.

И я не зря в тебе остался бороздою.

Поспешностью тесним, прижат нуждою,

Я черенки привил колючкам и репью.

Земля, прими меня на грудь свою!

Блуждал я в мире деревом бездомным.

Но вдруг рождал я плод румяный и огромный,

И я бывал счастлив, когда он созревал,

От счастья молодел и тут же горевал.

И дерево мое, когда плоды вздымало,

Терпело боль в корнях, корнями изнывало.

Свет звезд чужих ловил ветвями я,

Но корни проросли в тебя, земля моя!

Навеки уходя, не позабудь

Из радостей своих чего-нибудь.

Возьми с собой и томики поэта,

Которые читаешь до рассвета,

Не оставляй и грусти той,

Что стелется над каждою строкой.

Котенка и щенка, края покинув эти,

Ты тоже не забудь. Ведь холодно на свете…

Малютка мама сказочной мечты,—

Сиротами не оставляй цветы.

А дружба остается, когда ты сам уже исчез,

И нет тебя, но, исчезая, ты начал вдруг расти, как лес.

Не упусти же часа,

Чтобы от праха твоего земля не отреклася.

Пусть из того, чем ты владел — будь это речь

иль камень,—

Останется хоть уголек, когда погаснет пламень.

Искусство! Я, дружа с тобой, испытывал мученья.

Ну что же, не щадить певца — твое предназначенье.

И потому, искусство, в любом хорошем деле

Твоя душа и имя себя запечатлели.

И в память дел подобных

Пусть люди помянут тебя в своих молитвах добрых.

Ведь без святого рвенья, и жалости, и пыла

Ты б доброй памяти людской себе не заслужило.

Но если твой огонь обманно был зажжен,

То все равно погаснуть должен он.

И наделен я телом прямым, как стройный стебель,

Тревожным, словно трепет, и легким, словно взмах,

И, устремленный в небо, но не бывавший в небе,

Я пробую пространство, качаясь на носках.

Должно, была задумка — и не пристало мешкать —

Мне дать дорогу к звездам, свои исполнить сны,

Ведь если сотворен я природой не в насмешку,

Тогда зачем от тверди ступни отделены?

Будь я к земле прикован корнями, как запретом,—

Подкошенный годами, я б рухнул на корню,

Негаснущую искру блуждающего света

Не гнал бы в бесконечность, как я сейчас гоню.

Ступаю по шипам я, по камню и железу,

Терплю искус полета, не мысля о конце.

Ведь для самой природы нелеп и бесполезен

Тот жемчуг, что искрится в захлопнутом ларце.

Ты помнишь ли, сосна, как пышно-величава

Была весна твоя и солнечная слава?

Как царствовала ты над небом и землей?

Ты помнишь ли, сосна, расцвет могучий свой?

Усталый сокол знал, свершая свой полет,

Что на ветвях твоих он сладко отдохнет.

Любила ты зверьков забавные проделки,

И в зелени твоей всегда ютились белки.

Быть может, помнишь ты, как, слышимый едва,

Твой шум подсказывал мне нужные слова?

Сплетала ты ветвей полуденные тени,

И тайну я постиг созвучий и сплетений.

Прекрасна ты была, как стройный кипарис,

И с музыкой твоей стихи мои слились.

С какой же это все ты вспоминаешь мукой!

Теперь ты мрачный столб, безжизненный, безрукий,

И соколы, кружась и свой ища приют,

В твоих мощах святых тебя не узнают.

Я был тобою избран, — отчего же

Теперь ты пожалел об этом, боже?

Меня своей любовью одаря,

Ты доказал, что сделал это зря.

Как часто, пред тобой склонив колени,

Я тосковал от страха и сомнений.

Твоей не понимая немоты,

Я умолял: — Откройся, — кто же ты? —

За этот грех, терзая и казня,

Ты осудил и мучаешь меня.

А жизнь моя, как и у всех, такая ж…

Я ждал, что ты поймешь меня, узнаешь.

Ужель за тот единственный вопрос

Мне столько мук изведать привелось?

Твой приговор не слишком ли тяжел?

Я жизни путь уже почти прошел.

Лицом к лицу стоим когда-то, где-то…

И твой закон считает жизнью это…

Быть Каином, Адамом — смертный грех…

Ты, как врагов, возненавидел всех.

Ты сотворил меня и жить велел мне дале,—

И я с тех пор живу. Так люди мне сказали.

Я гибну каждый миг, а ты учил когда-то,

Что в этом только смерть от века виновата,

Что жизнь исполнена не смертью, а любовью…

И нас ты научил такому суесловью.

Ни слова о слезах нигде не произнес,

Но одарил меня ты океаном слез.

Меня на пир призвав, ты умолчал, однако,

Что тлеть я обречен в загробной бездне мрака.

Нет, ты не из любви, как место для могил,

Как склеп, как кладбище, — вселенную творил.

Воспоминанья, воскресая,

Летят ко мне, за стаей стая,—

Знать, как и я, тоскуют в тяге

К рожденью строк, к перу, к бумаге,

Хоть и неграмотны, бедняги…

Но, над листом застыв устало,

Перо ловить их перестало,

Да я и сам их на лету

Теперь, наверно, не сочту.

А если, сжалившись, порою

Ворота в стих им приоткрою,—

Врываются, моля, диктуя,

Совсем не те, которых жду я.

Бессильно падают иные —

И, как калеки, как больные,

Как нищие в голодной муке,

Ко мне протягивают руки,

И отличить порой так трудно

Свои от чуждых, от приблудных…

И так горька и так остра

Боль заржавелого пера!

Лишь ты через его усталость

Переступить не попыталась.

Ты — берег мой. Безбрежна мгла.

Забыла?.. Или умерла?..

Погребенный, как мертвец,

Все ж воскрес я, наконец.

Весь истерзан вражьей злобой,

Я, без савана и гроба,

Был зарыт живым в могиле,—

Но распять меня забыли.

Все б узнали, кто в ответе,

Кем забиты гвозди эти,

Ночью, тайно, в темноте,—

Будь я распят на кресте.

На краю глухом погоста

Я в земле лежал бы просто,

Но приют последний свой

Я украсил бирюзой

И веселым аметистом,

Ярким, солнечным, лучистым

И зарыт я на вершине,

Там, где свод простерся синий.

Небывалый, странный жребий —

В землю лечь и быть на небе,

Стать соседом звезд и туч.

Склеп мой заперли на ключ.

Но всевластна слова сила,—

Я воскрес. Пуста могила…