Лишь бы не было войны

АВЕНТЮРА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой происходит не только то, что в ней описывается

Сон, а я уснул буквально на полуслове (мне постелили в зале, напротив тихо рокочущего телевизора), был еще хлеще. Я познакомился с девушкой; сначала я слушал лишь ее голос, и только потом сообразил, что она находится в утробе своей матери, а я веду с нею беззаботную беседу, будто мы сидим на скамейке в парке, и ведь ей еще находиться в таком стеснительном положении еще около двух месяцев.

Я очнулся на восходе солнца, которое уже окрасило обои в зале в розовый цвет (залом в украинской квартире называется большая комната, даже одна из двух). Я умылся и пошел на кухню, где возле окна висела целая вязанка сушеных окуней и верховодок. Я съел три рыбки, запил квасом и через наушники, подсоединенные к радио, прослушал новости: Генеральный Секретарь ЦК КПСС Алексей Иванович Архипов посетил Львов и выступил перед партийной общественностью города; завтра будет уложен последний рельс на АЯМе – Амуро-Якутской Магистрали; подписано Постановление Совета Министров СССР о создании Зайсанского гидрозаповедника; Народная Армия Ирана нанесла серьезное поражение сепаратистам в районе Захедана; уже пять лет действует паромная переправа Одесса – Стамбул, приносящая сторонам огромную прибыль и сокращающая путь от Одессы до Стамбула в четыре раза; продолжаются ожесточенные бои ниппонских и марионеточных филиппинских войск с повстанцами на южнофилиппинском острове Минданао; претендент на пост президента США сенатор-республиканец Роберт Доул уверенно лидирует в предвыборной гонке, чему способствуют разоблачительные материалы, касающиеся личной жизни Клинтона; германские ученые в ряде опытов показали, что вирус имунодефицита Эйч не представляет опасности для представителей белой расы и, благодаря этому, распространен преимущественно в негроидных районах планеты.

Потом была воскресная юморина. Жванецкий (а он и здесь неплохо устроился) повествовал об Оклахомском инциденте с присущей ему неподражательностью:

– Это ж надо до такого додуматься?! детсад и райотдел ФБР поместить в одном здании! Во дебилы! Они б на каждом таком здании табличку вешали: «Американская мечта»! чтоб всем сразу понятно было…

Из кухонного окна сквозь густые ветви деревьев я разглядел одиноко идущую через площадь в нашу сторону девушку в красном визитном костюме и с чемоданчиком. Интуиция подсказала мне, что это и есть тщетно ожидавшаяся вчера девушка Антона. Все, за исключение главы семейства, затемно уехавшего на рыбалку в сторону Токмачки, еще крепко спали, и я был вынужден сыграть роль гостеприимца. Девушка, не ожидавшая увидеть на пороге искомой квартиры меня, вначале решила, что ошиблась адресом, но я разубедил ее. Когда мы уже сидели на кухне, и я чистил для неё рыбку, появился Антон, заслышав шум голосов. Он молниеносно оделся, причесался, перемигнулся с нею, и они куда-то ушли. Я тоже подался побродить по городу.

Если центральные улицы имели более современный, знакомый мне вид, то в закоулках сохранилось множество незнакомых довоенных домов. Никто из многочисленных прохожих не узнавал меня, да и я никого. Лица людей, виденных в детстве, гораздо быстрее стираются из памяти, чем фасады домов. На дверях мебельного магазина висела табличка «Требуются…», и тут же важное примечание: «Работаем по субботам» (Вальдемар объяснил мне, что многие евреи соблюдают субботнюю заповедь, и потому не могут найти иной работы, кроме шитья на заказ и уборки помещений – служащие в Советской Стране принципиально трудятся шесть дней в неделю).

Я дошел до парка (до того, где не было качелей и сидели старушки, курирующие малышей – эдакая шпенглеровская утопия), где я в самом юном возрасте впервые с удивлением, близким к паническому ужасу, обнаружил, что ящерица действительно отбрасывает свой хвост (до того я знал это чисто теоретически). Потом сделал большой крюк и оказался у по-монастырски замшелой стены ореховской больницы, где я побывал лишь раз в жизни: в трехлетнем возрасте у меня было подозрение на туберкулез (я произносил «беркулез»). К больнице, будто в назидание, примыкало городское кладбище, в котором покоилась моя прабабушка – ровесница века, которая в семнадцатилетнем возрасте записалась в один из ударных женских батальонов и даже воевала (мама рассказывала, что прабабушка нашла в занесенном снегом немецком блиндаже рецепт изготовления какого-то французского крема для лица в красочной брошюрке, которую хранила еще полвека). Она закончила институт благородных девиц в Минске, говорила на трех иностранных языках, а годы свои провела за конторкой бухгалтера в райсобесе, и вспоминала французский лишь для того, чтобы перевести какую-то идеологическую банальность из школьного учебника. Она умерла, когда мне было четыре года – от рака и новомодного лекарства. Так оборвалась единственная нить, связующая меня с милым сердцу серебряным веком, по которому я грустил столь безнадежно, будто бы сам пережил его на семьдесят лет.

Я так и не решился проведать ее могилку, поблуждал по кривым улочкам, застроенным частными домами, и вышел на вокзальную площадь, где стоял в ожидании пассажиров единственный городской автобус, который-то и номера не имел, а назывался в стиле революционной романтики «Вокзал – Площадь Ленина». Об этом автобусе ходили легенды. Никто не видел его в работе. Он так долго ждал каждый раз достаточного количества пассажиров, что можно было пешком дойти до конца маршрута и вернуться обратно. На сей раз я решил дождаться отправления, сел в однодверный «деревенский» автобус, заплатил за проезд три копейки и стал ждать. Водителя не было, слева от меня две по-деревенски немолодые женщины с жаром обсуждали последнюю городскую «новость»: старая бабка без роду, без племени, торговавшая на базаре семечками, скончалась позавчера, а в матраце ее кровати (жила она более чем скромно) нашли ДВЕНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ(!!!) рублей. А я все ждал и ждал, млея под пекучими лучами солнца.

Наконец пришел шофер, окинул нас взглядом, и стал заводить мотор. Автобус проехал за пять минут ту дистанцию, которую я вчера преодолел за мечтательных полчаса. Я вновь был в центре и направил свои стопы дальше – мимо райкома, молочного магазина, банка и почты в краеведческий музей. Он, как я и ожидал, оказался закрыт. Вдоль нескончаемой улицы Юрия Гагарина тянулись огромные щиты наглядной агитации, вполне заменявшей наглую рекламу. Трудно было спорить с плакатом, декларирующим свободный мирный труд советских людей, и с другим, показывающим истинное лицо американской военщины. Еще один плакат изображал белокурого германца и русоволосого советского человека, рука об руку идущих в Светлое Будущее (кто-то написал пониже квадратными буквами: «Смерть нацистам»).

Я вернулся в центр и долго бродил по магазинам, рассматривал товары, и даже купил в книготорге карманный атлас Украины. В магазине продавались еще полнее собрание сочинений Эрнста Юнгера, «Мифологический словарь» и свежий стенографический отчет о XX партконференции 1994 года. Уже стало смеркаться, когда я вспомнил, что ничего не ел, и один за другим заглотал пять еще горячих бубликов с маком.

Войдя во двор моего дома, я увидел едущую на роскошном голубом велосипеде Зину, которая крикнула мне вдогонку:

– Антон дома, и тебя ждет!

На противоположной от дома стороне двора возвышалась гигантская труба котельной, которая, как Эйфелева башня, была заметна из любого конца Орехова. Я помню, когда еще дед служил в милиции, какая-то полоумная жена уголовника-рецидивиста (его только что посадили в четвертый раз), ставши посреди двора, орала во всеуслышанье, что «повкыдае усих нас» в эту трубу (ее потом, кажется, забрали в психушку).

Антон сидел на кухне, что-то писал и живо отреагировал на мое появление:

– Какое вероломство! Ты только подумай! Она приехала только для того, чтобы сообщить мне о том, что не собирается выходить за меня замуж!

– Антон… Нам бы ваши заботы!..

– Кому вам?.. А…

Он разорвал уже почти написанное письмо и сказал:

– Ладно, брудер. Идем наверх, к Гале, познакомлю, – и, заметив сомнение на моем лице, добавил, – А зачем же еще ты сюда приехал?

Его логика была неоспорима, и я последовал за ним.

Галя встретила нас в домашнем зеленом халате с какими-то иероглифами на лацканах. Она угостила нас салом, вареными раками и молдавским вином, а сама рассказывала (уже в своей версии) историю об умершей старухе, причем найденная сумма увеличилась до двадцати тысяч. Я до неприличия много ел, а Антон демонстративно жаловался на жизнь и женское вероломство и сетовал на потерю трех лет, «лучших трех лет» жизни. Галя его утешала и дивилась, что он, будучи комсомольским вожаком, не может найти себе девушку. Вся квартира Гали (а ведь когда-то это была моя, то есть Вальдемарова, квартира) была выдержана в японском стиле, а ее халат оказался кимоно. Галя действительно была очень похожа на Эдиту Пьеху (самой Пьехи я в этом мире не обнаружил), и не верилось, что этой тридцатилетней женщине сорок три года.

Около одиннадцати Антон шепнул мне: «Действуй» и ушел.

В ту же ночь мне приснился сон, заслуживающий особого упоминания. Я в Киеве. Лето. Тепло. Каштаны. Сажусь в поезд. В купе входит гренадерский поручик в форме, но без фуражки. На вид лет 20. Да это же мой прадед Иван Сергеевич Тарнавский! С ним дама в дорожном платье и вуали. Это его жена, моя прабабушка – Ханна Николаевна, в девичестве фон Трампедах. Ей – 17. Мысль мчится, обгоняя все поезда вместе взятые. Я таинственным образом перенесся на сей раз в прошлое – в лето 1917 года – еще не все потеряно – договариваемся с поручиком – и к Корнилову – чтобы шел на Петроград без малейших колебаний и вешал всю демократическую сволочь! «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» В душе – оркестр и слезы. Но тут поручик замечает, что на мне креста нет. Начинаем спорить. Я готовлю целую тираду апологии наших прекрасных славянских богов. Ханна Николаевна, как-то постарев на глазах, нас примиряет. Смотрю в окно. Поезд уже едет вдоль Днепра. На Днепре громадные валы, вровень с поездом, который едет по обрыву на высоте десяти метров над уровнем воды. Это напоминает вагнеровскую увертюру. Невероятно хорошо вижу без очков; все яркое и красочное, как на американском буклете. Дальше водная гладь, над которой встает солнце. Несколько девчонок в футболках и закатанных до колен спортивных штанах моют ноги в воде. Так хорошо вижу, что различаю маникюр на ногтях пальцев ног (на расстоянии 15 метров!) Пожалуй, это девчонки из нашего университета. Значит, началась массовая репатриация в прошлое (лучше жить в 17-м, чем в 96-м!) Надо как-то сойти вниз…

Проснувшись в бывшей нашей квартире, я тут же вышел на балкон и с высоты третьего этажа оглядел по-утреннему безлюдную площадь. Нет, это всего лишь сон. Хотя всякий раз, когда я вижу сон, я не сомневаюсь, что это явь – акустика, цвет и т. д. А жаль… Там-то я уж точно знал бы, что! надо делать. Уж я бы постарался, чтобы не настало ни 7 ноября, ни 12 декабря тем более. Судьба чертовски несправедлива ко мне. Почему, столь любящий древность, был я слишком поздно рожден – как сказал один китайский поэт с неблагозвучной фамилией.