Лишь бы жить

Лишь бы жить

***

Мой дед Николай служил на крейсере «Максим Горький». Дел был немногословен, и я знаю только одну историю. В 43-м он был в Ленинграде, однажды ночью стоял на посту на Невском, где-то в районе Гостиного Двора, и увидел море крыс, переходящих проспект. Ему было очень страшно.

Annushka Sinichkina

***

Бабушка о войне молчала и как-то очень горько, но принимающе улыбалась. Ну, знаете, такая улыбка, которую один раз достаточно увидеть, чтобы больше никогда даже намеком не напоминать. Было мне тогда совсем мало лет, может 3—4, но запомнилось на всю жизнь. Даже сейчас вижу эту улыбку, поджимаю губы и опускаю глаза. Из семейно-военной истории знаю только, что всех сестер как-то странно эвакуировали из Ленинграда, так что одна оказалась в средней полосе России, другая на Украине, а третья на Сахалине. Дедушки тогда все погибли.

Alexandra Klok

***

У меня воевал только дед, причем ушел на войну уже в 44-м, до того по возрасту не проходил — в 17 лет взяли. Он учился в радиоинженерном техникуме, поэтому отправлен был радистом. Был на фронте до конца войны. Рассказывать не любил, отделывался фразами вроде «Ты ползешь, в тебя стреляют». Я помню, когда я была маленькой, дед собирался с двумя бывшими однополчанами (дружили всю жизнь), но о войне они не говорили даже выпив. Только песни пели.

Катя Голубева

***

В моей семье почти не говорили о войне. Некому. Вернулся один прадед из четырех. Вернулся в 47 году. Бабушка как-то раз сказала, что из плена. Болел и умер в 52-м. Один погиб на Курской дуге. Двое других — без вести. Только одна бабушка рассказывала иногда, как немцы в деревню приходили за едой. Не трогали никого. Только дверь откроет солдат, скажет «Баба, яйки, млеко есть?» Бабушка передразнивала, как они неловко по-русски говорили. А вторая рассказывала, как из гнилой картошки (остальную подъели уже или на семена), мать ее драники делала и всех соседей угощала. Тогда всем делились, всем. И как ели жмых. И что тогда это было вкуснее, чем сейчас любая булка хлеба.

Ira Zvereva

***

Дедушка со стороны папы — Иван Гаврилович Луговской — прошел почти всю войну (был ранен весной 45-го, почти год лежал по госпиталям, два осколка из головы так и не смогли вытащить: сочли, что слишком опасно. Судя по всему, это было верным решением — они его особо не беспокоили, вел он весьма насыщенную, в том числе и интеллектуально, жизнь, умер в 1994 году от рака). Имел несколько наград. Никогда о войне ничего не рассказывал, уклонялся от всех попыток притащить его в качестве ветерана в школу. А друзья с войны остались, порой приходили в гости к нам — но тоже беседовали о делах повседневных. Уже после его смерти к нам приехал какой-то дальний родственник, вроде бы воевавший с ним. Он рассказал, что за всю войну дед так никого и не убил — просто потому, что не хотел стрелять в живых людей, пусть даже врагов.

Правда это или нет — я не знаю.

Tanda Lugovskaya

***

Самым близким другом отца, спасшим ему жизнь на войне, был дядя Саша (Александр Моисеевич Каренман), который стал известным адвокатом в Киеве и каждый год принимал нашу семью у себя в гостях, в трехкомнатной квартире в Нивках. Отец с дядей Сашей часто вспоминали былые дни и однополчан, но мне запомнился веселый эпизод из их историй. После взятия Берлина Советской армией границ как таковых не существовало, и два бравых гвардейца (отец начинал комиссаром одного из первых дивизионов «Катюш», сформированных в Москве) Солонько и Каренман решили посетить Париж на трофейном «Мерседесе». Сказано — сделано, загрузили несколько ящиков шнапса и в путь. Четыре дня отсутствовали в части, если бы узнали — не поздоровилось бы. Я все допытывался:

— Ну и как Париж?

— А никак, только башню и помню.

Alexander Solonko

***

Брат бабушки, Давид, во время атаки был ранен. Потом в атаку пошли немцы. Его, раненого, расстреляли в упор, в голову. После боя трупы покидали в сторонке, друг вытащил прощальное письмо — они все носили под сердцем — и отправил родным. Уже перед тем, как скидывать в братскую могилу, кто-то заметил, что Давид дышит. Выжил чудом, но потерял глаз и зрение. Несколько месяцев по госпиталям, домой о ранении не писал, не хотел возвращаться инвалидом. Позже зрение на одном глазу восстановилось. Бабушка рассказывала, что мама ее потеряла сознание, увидев давно оплаканного сына на пороге. Всю жизнь ходил с повязкой на глазу. Мы, малышня, поначалу боялись его из-за этого, потом привыкли. Помню его огромным, веселым и добрым. Удивительно, его отец — мой прадед — потерял тот же глаз в Первую мировую.

Roman Rozengurt

***

Моя бабушка из Кадиевки (будущий Стаханов — кстати, его она тоже помнила, говорила, пьяница был и баламут) рассказывала, что немцы очень порядочные были, при них на улицах спокойно было, а иногда даже по хозяйству помогали! Ей тогда 13 лет было.

Inna Deriy

***

Бабушка моя рассказывала только, как они всей семьей уезжали из Москвы в Казахстан в эвакуацию. Было у нее к тому времени трое детей. Младшая девочка двух лет заболела и сильно кашляла в поезде. Высадили их из вагона ночью с больным ребенком где-то на станции в средней полосе. Девочка умерла, а бабушка моя так и просидела с ней на руках до утра…

Natalia Tikhonova

***

Моя бабушка в 14 лет пошла медсестрой на фронт. Ее отца, Семена Андреевича Скобелина, посадили перед войной, но когда началась война, он тоже оказался на фронте. Он был очень хороший врач и довольно быстро стал главврачом санитарного поезда. Бабушка рассказывала, что когда они отступали под Воронежем, она была уже совсем доходягой, но на одном из полустанков их нагнал санитарный поезд, в котором был ее отец…

Tatiana Sirotinina

***

Остался в живых только один — дед, мамин папа. Никогда и ничего не рассказывал. Он закончил войну в Праге. Никогда и ничего…

Сергей Даниелян

***

Бабушка со стороны мамы — Малка Абрамовна Лучанская (потом Троепольская, потом Мучникова) — воевала, в частности, участвовала в освобождении Ленобласти. Тоже категорически не хотела ничего рассказывать о войне, кроме того, что это страшное время. С тех пор у нее был диабет и крайне бережливое отношение к любым продуктам: не помню, чтобы она выбросила хоть кусок хлеба. При этом такое отношение отнюдь не переходило в накопительство: она просто скрупулезнейшим образом все планировала так, что еды было ровно столько, сколько нужно именно на этот обед или ужин для такого-то количества людей.

Tanda Lugovskaya

***

Мой дедушка войну прошел в контрразведке, старший оперуполномоченный СМЕРШ. Потому про войну говорил только одно: «Шпионов ловили». После войны случилась реформа НКВД, и он ушел в МВД, где и прослужил спокойно до пенсии.

Avaks

***

Мой дед, герой советского союза Василий Васильевич Филимоненков, танкист, партизанил под Великими Луками, «Героя» получил за взятие Одера. Рассказывал тоже немного: у нас в школе были «уроки мужества», я уговорила его прийти. Он вышел к доске, обвел глазами класс и заплакал… Про взятие Одера говорил так: «Проскочили мост тремя танками, потом немцы мост взорвали. Надо было продержаться часов пять, пока не сделают понтонную переправу наши. Крутились на одном месте вокруг своей оси, молились, чтобы патронов хватило отстреливаться…»

Tatiana Sirotinina

***

Мне ничего не рассказывали. Ну, только бабушка Роза очень следила всегда, как я чищу картошку (не слишком ли толстая шкура выходит), а мы как-то над этим посмеивались, хотя были девяностые, тоже, в общем, не очень сытое время. А вот другая бабушка, как-то совершенно по другому поводу, рассказала, как она с детьми отправилась в эвакуацию. Там ей, городской совершенно женщине, выдавали паек — мукой. А хлеб нужно было печь самой. Я еще спросила: «А как ты научилась?» Ну как, говорит, сначала испортила, а потом сразу научилась. Я тоже решила научиться на всякий случай. Ой, нет, неправда. И бабушка Роза рассказывала. Как она отправилась рыть противотанковые рвы. И рисовала мне профиль этого рва, а ей уже было около восьмидесяти. И что они, девчонки, жили в избах, там их подселяли куда-то, а забрали их летом, а вернулись они поздней осенью, и за теплой одеждой еще не сразу отпускали и не всех. И что ее мама приезжала как-то всеми неправдами и ей привозила теплую одежду.

Катерина Макарова

***

Папа ничего не рассказывал, как ни просили. Говорил только, что война — это совсем не то, что показывают в кино. Это кровь, страх, 7 лет на улице, спать в строю, грязь, вши, голод. Рассказывал только смешные истории и про друзей. Они переписывались и общались до самой смерти. В 50-летие победы только разговорился немножко. Я записала.

Ольга Эйгенсон

***

Бабушка рассказывала, как в эвакуации выживали сбором грибов-ягод и как безумно радовались ржаным лепешкам. Прабабушка (по другой линии) рассказывала, как работала в аэродромной столовой под Москвой, про бомбежки и про то, что летчик Талалихин морковку любил очень.

Alexander Sviridov

***

Мне рассказывала бабушка про всю войну только одно — легенду о своем отце. Прадед был идейным коммунистом, даже детей назвал в честь Розы Люксембург и Владимира Ильича. В Москве его назначили начальником охраны завода имени Горбунова, который теперь Хруничева. Вскоре после начала войны прадед отправил семью в эвакуацию в Саранск. От завода у него была бронь, но когда немцы подошли к Москве, он ушел на фронт добровольцем, командовал каким-то подразделением. Во время боя машина, в которой ехал прадед, налетела на мину, и развороченный взрывом мотор рухнул ему прямо на ноги. Шофер оценил обстановку: немцы близко, мотор тяжелый, зима, страшно холодно, прадед теряет кровь — и сбежал. Прадед достал пистолет и стал ждать, когда придут немцы. Пять патронов в них, шестой в себя.

Вместо немцев пришли наши.

Врачи в полевом госпитале осмотрели прадеда (кости размозжены, все обморожено, начинается гангрена) и спросили — ну что, ноги спасать будем? Какие ноги, сказал прадед, вы мне жизнь спасайте. Правую отрезали всю, на левой сделали три операции, но ничего не помогло. Прадед попросил, чтобы его перевели в госпиталь в Саранске, поближе к семье.

Моя прабабушка Мария Павловна за месяц до этого видела мужа во сне. Он был весел и бодр, только ноги почему-то совсем белые. Она проснулась с криком: «Только не ноги, только не ноги!». Когда прадеда перевезли в Саранск и сообщили семье, она не смогла пойти к нему в госпиталь сама, послала детей. Розе тогда было 14, ее брату — 10.

Я прадеда не застала, а мама моя его прекрасно помнит, говорит, веселый был и жизнелюб, даром что без ног.

Мария Вуль

***

Папа, Пальчик Александр Иосифович, пережив блокаду, в 1944 году, в 18, с другом ушел в разведшколу. Из них делали диверсантов и забрасывали в тыл немцам, их никто не готовил к возвращению, предполагалось, что они погибнут на месте, им не давали никаких контактов для обратной дороги домой. Папа с другом три дня просидел под землей в холодной воде, затопившей взорванный ими подземный завод, их спасли партизаны Тито, папа в 19 лет стал лысым, как бильярдный шар, на него пришли три похоронки, но он выжил. Война догнала его в 59 лет. Он никогда не рассказывал об этом мне и вообще никогда не говорил о войне, я знаю эту историю со слов его друга детства, бывшего с ним рядом всю их военную историю. Мой дедушка, папин отец, который умер через год после моего рождения, всю блокаду работал на пункте распределения хлеба, он был честным человеком и, работая в таком месте, от голода получил открытую форму туберкулеза.

Галина Пальчик

***

У нас дома 9 мая праздник и застолье, поэтому есть какое-то количество историй, которые остались как постоянные байки и часть ритуала. Дедушка — я почему-то только одного расспрашивала — говорил мало, в основном смешные истории рассказывал (я его однажды пытала для школьного сочинения). А за пару лет до его смерти мы узнали, что он пехотой входил в Освенцим, он об этом говорить не мог.

prichudno

***

У меня дедушка (мамин отчим), который служил водителем, рассказывал, как видел Рокоссовского, и какой Рокоссовский был орел-мужчина.

Олег Лекманов

***

Рассказывала мама. Родилась в конце 1940 года. Отец ушел на войну инженером по наведению мостов. Ее мама осталась с полугодовалыми близняшками на руках и их старшим братом 10 лет. Их увезли в эвакуацию в город Фрунзе. По дороге поезд бомбили, и у мамы от страха пропало молоко. У близняшек началась дистрофия, но выжили. Когда приехали во Фрунзе, выяснилось, что потерялись отцовские продуктовые карточки, которые он им послал. Маме пришлось идти работать на завод, а близняшек оставили на безграмотную деревенскую няньку. Моя мама была худенькой и болезненной, а ее сестра-близняшка Любушка — толстая и румяная. Нянька любила ее больше. Когда началась эпидемия дифтерита, ходили по домам и детей всех поголовно вакцинировали. Нянька считала прививки бесовщиной и отдала врачам только мою маму (все равно не жилец), а Любушку спрятала в шкафу. В результате та умерла. Старший брат в 10 лет, чтобы прокормиться, начал воровать и связался с уличной компанией. Когда в 1944 году мама с двумя уже детьми вернулась в Москву, оказалось, что их квартиру заняли чужие люди. Она осталась с детьми на улице. К счастью, в это время отец вернулся с фронта в отпуск. Он ворвался в квартиру с пистолетом и приказал тем людям выметаться в 24 часа. С войны отец вернулся уже не к жене, ушел к медсестре, с которой прошел всю войну. На ее руках умер в 46-м от последствий тяжелых ранений. Ему было 45 лет.

Maria Suvorova

***

Прабабушка рассказывала: она была заведующей детским санаторием туберкулезным под Рязанью. В какой-то момент они на передовой оказались… Прадедушку ранили на Черной Речке, он запретил ногу ампутировать и еле выжил, но выжил, и однажды к ней приехал, и она его не узнала сразу… Бабушка, ее десятилетняя тогда дочь, заболела корью с осложнениями, и она ничего не могла сделать, повезла на какой-то телеге ее в инфекционку… Сестра в день бомбежки Смоленска была среди служащих смоленского телеграфа, им запретили покидать здание, пока оно не запылало… Прабабушка с семьей и сами были из Смоленска, чудом не погибли — дом сгорел от бомбы в первый день.

Maria Kogan

***

Мой воевавший дедушка особо не распространялся. Иногда проскальзывали фразы типа «мясорубка», «необдуманные операции». Потом я прочитала на известном сайте про его награды — он был политруком и получал награды за «вдохновление» солдат на смертный бой.

Ekaterina Mikhalevich

***

Пока я была в школе, дедушка ни разу не рассказывал о войне. В выпускном классе (к 35-летию Победы) нужно было писать сочинение, деда долго уговаривали, я пришла, и дед начал, как заведенный: «Войска такого-то фронта под командованием этакого…» Сочинения не получилось. Потом, слишком уж потом, когда у меня уже была дочь и мы с дедом играли по вечерам в «тысячу», пили самогон и закусывали из сковородки, чем послала по талонам родина, он лишь раз рассказал, как оно было. Его командир — майор по званию — выстроил пленных немцев и спросил: «Кто хочет записаться в колхоз?» Вышло несколько. Майор достал ракетницу и выстрелил каждому в голову. Дело было в артиллерийских войсках. Деду не было и 25 лет.

Юлия Быкова

***

Дед, который всю войну прошел, в орденах и медалях, с ранениями и всем, за двадцать пять лет, что я его помню, про войну ничего не сказал ни разу. И только незадолго до смерти, когда уже стал терять ориентацию в пространстве и времени и лучше помнил давно умерших братьев, чем своих внуков, — рассказал вдруг, как двадцатилетним юнцом в прифронтовом городе, куда его отправили с частью, ждал трамвая. Среди гражданских на остановке стояла глубоко беременная барышня, и тут рядом взорвалось, дедушку отбросило взрывом так, что он потерял сознание. А когда очнулся, первым, что увидел, был барышнин нерожденный ребенок, повисший на телеграфных проводах. И вот так потом — пять лет.

Мария Вуль

***

Бабушка в войну была в эвакуации в Краснокамске: прадед занимал немаленький пост в «Гознаке», был назначен туда проектировать и перестраивать завод для нужд «Гознака» (печатали продовольственные карточки), и они выехали всей семьей. Уже такой зачин обещает нестрашную историю. Голодали, но не все время, и никто не умер, все самые близкие бабушкины друзья — из школы в Краснокамске (тоже эвакуированные из разных мест). Поэтому рассказов было много, они были веселые и интересные — про детство, первую любовь, игры и учебу. А вот дед попал на фронт, пошел добровольцем, соврав, что ему 18 лет (было 15 или 16 на самом деле), прошел совсем мало, получил тяжелейшую контузию и был демобилизован до конца войны. В госпитале никто и не надеялся, что он выживет. Он был первым за год, кто вышел живым из специального изолятора, куда переводили умирающих. Рассказывал дед всего три истории: про то, как в первом же бою убили его друга, с которым они вместе ушли на фронт (дед сначала подумал, что друг заснул, прямо посреди боя — хотел над ним посмеяться), про то, как он впервые увидел труп убитого — тот лежал лицом вниз в яме с водой посреди дороги, и когда поверх проходили машины, тонул, а потом опять всплывал (дед потом два дня не мог есть), и про то, как один новобранец перед первым боем, испугавшись, пальнул себе в руку. А на следующее утро был расстрелян показательно как «самострел».

Eva Jenya M

***

Бабушка по отцу рассказывала, как она смеялась, только веселые вещи. Она была военный медик, пошла на фронт в июне 41-го и закончила войну в Вене, с войсками Малиновского. Рассказывала, как орала на какого-то полковника, к ней пристававшего: «Стыдно бл*довать, товарищ, когда Красная армия освобождает народы Европы от гитлеровского гнета!» Рассказывала, как в Будапеште ей поручили заведовать отделением для венерических больных, бабушка растерянно сказала: «Но я хирург», — ей ответили: «Прежде всего вы член партии и офицер». Рассказывала, как в Вене, уже в июне 45-го, удачно прооперировала какого-то офицера союзников, наехавшего машиной на мину. Тот, как только очнулся, предложил бабушке руку и сердце (а она была давно и прочно замужем за дедушкой, с 37 года, со своих 19 лет). О трех ранениях она не говорила, но шрамы я видела. Один из них был на правой груди, и на пляже она всегда закрывала его носовым платком, подсовывая платок в лифчик от купальника. Бабушка до восьмого десятка лет носила бикини.

Нелли Шульман

***

Моя бабушка во время войны практически добровольно отправилась из Москвы в эвакуацию в Сибирь. Ее завод не эвакуировали, но ехала беременная сестра ее мужа (моего деда), а дед уехать не мог, был на государственной службе. До отъезда бабушка с дедом жили в местечке Камушки, недалеко от Красной Пресни, и во время бомбежек, а они все же на Москву совершались, бегали в бомбоубежище на станции метро Маяковская. Эвакуация — это эшелоны, наполненные битком людьми. Бабушка ехала с пятилетней дочкой, моей тетей. Был страх быть задавленной. Было голодно, холодно, появились вши у дочки. По приезду в Сибирь, город, увы, не знаю, всех вначале разместили в здании школы, осматривали на предмет болезней и вшей. Спали на жестких лавках. Затем начали распределять жить к местным. Местные были не очень рады, было голодно. Дело было зимой, поэтому еще и холодно. Особым спросом пользовались те жильцы, которые имели доступ к продуктам. Бабушка была бухгалтером, поэтому радости хозяева домов не испытывали. Удалось разместиться у какой-то женщины, карточки, крошечные кусочки хлеба, размораживание воды, талоны на дрова. После утверждения официально на заводе бухгалтером стали появляться талоны, которые снизили неприязнь хозяйки. Дальше от недоедания и холода туберкулез у дочки, больница с жуткими условиями, куда не пускали, дочка после больницы худая и покрытая коростой, но выжившая. И какой-то размытый рассказ о возвращении обратно. Бабушка жалела об эвакуации, в Москве было лучше.

Maria Myagchenkova

***

У моей бабушки было шестеро братьев и сестер. После войны осталась только она и брат (который всю войну был врачом-хирургом в партизанских отрядах). Про войну никто особо не рассказывал. Когда я по глупости просил их что-то рассказать (ну, в школе задавали, как всем — расспросить родственников, принести рисунки, фото, чтобы никто не забыт и ничто не забыто… как тут, в общем) — отделывались какими-то общими словами. К счастью, у них была достаточно большая и интересная жизнь после войны, чтобы не вспоминать особо об этом кошмаре.

davidmz

***

Моя бабушка была маленькой, младшей из пяти братьев и сестер. Жили в деревне, голодали. Рассказывала все время про то, как хотелось есть. Про то, как воровали детьми у соседей все, что могли найти, потому что от голода мутился разум. Как потом плакали, потому что стыдно. Рассказывала, что пекли хлеб из крапивы. Меня потом все время пыталась накормить как можно сытнее, калорийнее, но сама до конца жизни ела как птичка — много не могла.

Yana Ilinskaya

***

Сейчас буду плакать и писать.

Дед мой прошел войну шофером и потом умер в 1975-м, через неделю после моего рождения (дождался). Мама говорила, что он им, детям, про войну ничего не рассказывал, отказывался говорить. Рано вам такое знать. Война — это боль, грязь и подлость. Геройских историй не было.

В деревне, где он жил, больницу после войны строили пленные немцы. Наши их подкармливали. Больница стоит до сих пор, и бабушка моя, всю жизнь в той больнице проработавшая, рассказывала о том, как ее строили. Враждебности к этим немцам я в ней не чувствовала.

А свекровь моя (до сих пор живет, слава богу, хотя болеет) пережила блокаду. У них во дворе умерли все. И мама ее, вернувшись в этот двор после войны, не смогла там жить. Уехала в Москву, в подвал, где свекровь и познакомилась с будущим мужем.

А еще она помнит, как началась война, как летели самолеты над головой и солдаты шли колоннами, и все вокруг были напряжены и испуганы, а она в свои 4 года ничего не понимала.

А вывозили их по озеру, и над их маленьким битком набитым катерком кружил немецкий самолет. Ее мать сжимала в руке иконку Николая Чудотворца и молилась ему. Самолет вдруг развернулся и улетел.

А когда их привезли в эвакуацию в Костромскую область, маленькая Галя увидела на окраине села яму, заросшую крапивой и лебедой и закричала: «Мама, смотри, сколько еды!»

А деревенская женщина, увидев, в каком состоянии ребенок, ужаснулась и решила напоить ее козьим молоком. И Галю от него страшно рвало, и она упала замертво, и долго так лежала, видимо, несколько дней. Ее мать уверилась, что дочь умерла и от отчаяния решила повеситься. Уже петлю в сарае сделала, когда вдруг услышала детский плач.

А выжили они в блокаду на папиных запасах столярного клея.

Выжила, выросла, отучилась в МГУ, стала геологом-почвоведом, строила плотины по всему Союзу.

Ekaterina Sergeyeva

***

Это до сих пор больно рассказывать. Даже мне, внучке и правнучке.

Ekaterina Teplova

***

Моя бабушка Клавдия Ивановна Павлова родом из деревни Львово, который под Волоколамском. Но когда началась война, они уже жили в Дедовске (то же направление). Ей было 17 лет. И вот ее мама услала подальше от Москвы во Львово. Но в итоге до Дедовска немцы не дошли, как известно, а дошли до Снегирей только (что от Львова всего в 28 км), а вот до Львова дошли. В деревне было человек 20 — дети, старики и женщины, понятно. И они ушли в лес, где провели всю зиму. Как они там выжили, вообще непонятно. Младшему было 4 года, старшей женщине больше 70. За это время умер один человек у них. Знаю очень мало… Знаю, что строили из лапника какие-то шалаши и спали там. Однажды нашли мертвую лошадь и ели ее неделю. Что ели в остальное время, не знаю. Потом бабушка два года работала на трудфронте на торфоразработках. За что получила даже какую-то награду, но архив то ли сгорел, то ли затопило, документы потерялись, награду она не обрела. Еще знаю ужасный факт, что на этих торфоразработках бабушку изнасиловал солдат… советский солдат, понятно. Но про это даже мама поняла только из косвенных намеков. А другая бабушка Минна Давыдовна Фидельман была певицей и ездила с бригадой Шульженко с концертами. Никто никогда, в общем, не рассказывал об этом. Знаю со слов своей мамы только. А вот про дедов вообще ничего не знаю, ни слова.

Варвара Хайтина

***

Мама рассказывала, ребенком жила в оккупированной Беларуси, уехали в деревню к родственникам, где была хоть какая-то еда. Немцы раздали землю назад, скот из колхозов, можно было прокормиться. Немцев боялись как черта, помнит, как лежали в окопе под обстрелом. Помнит, как немец угощал ее конфетами и гладил по голове… Диссонанс с образом кровожадного фашиста.

Ekaterina Mikhalevich

***

Мой дядя был разведчиком, в 23 года — ордена Красной звезды и Отечественной войны. Я не расспрашивала, увы. После войны много пил. Про оккупацию бабушка рассказывала: когда в Полтаву вошли немцы, ее двухлетний сын (мой папа) попался на глаза пьяному солдату, и тот забавы ради повесил его за шарфик на дерево. Она закричала, и вмешались другие солдаты, а то бы задохнулся.

Echidna

***

Бабушка рассказывала, как во время войны они с братьями и сестрами (их было много, все подростки) бегали за поездами и им иногда что-то перепадало. Больше всего бабушке запомнилось, как один раз повар (?) их позвал дать всем каши, но положить эту кашу было некуда, и они дали свои шапки, и эти шапки им и наполнили кашей. А у бабушки шапки не было, и ей положили каши прям в подол, так она ее и унесла. А дедушка с другой стороны провел детство на оккупированной территории, и у него про эту оккупацию очень много почему-то довольно смешных историй. Его отец ушел на войну, и мать (она была суровая) каждый вечер ставила их с братом молиться о его возвращении. Они были довольно маленькие и не очень понимали смысла действия. В какой-то момент, не знаю, оккупировали их или еще нет, у них пропал баран (кто-то свел, они потом говорили), и тогда мой дедушка с братом решили, что теперь надо будет молиться не только за возвращение отца, но еще и за возвращение барана. На полном серьезе. А отец его не вернулся, и дедушка сейчас уже, на пенсии, ездит по архивам, ищет информацию и пишет его биографию.

Irina Shi

***

Деда по папиной линии я уже не застала, а папа родился в 1929 году и рассказывал мне про московский быт во время войны. Жили в Москве, в Измайлово. Дедушка воевал до конца 1946 года (после войны еще вывозил из Германии заводы), бабушка с папой и тетей (к началу войны им было 11 и 9 лет соответственно) не поехали в эвакуацию и всю войну были в городе. Сначала школы еще работали, потом дети остались без школ и начали подрабатывать. Отец сторожил правительственные поля летом («На полях этих, как выяснилось, выращивали овощи для членов правительства, ты бы видела… Голод, жрать нечего, а там спаржа всякая росла, брокколи, вот это все непонятное», «….Конечно, приходили воровать. А ты стоишь на краю с пустой бердянкой и коленки дрожат — а ну как за тебя возьмутся, так и убежать не успеешь»). Осенью им привезли за это мешок нормальных овощей — свеклы, картошки, репы («Так я первый раз почувствовал себя мужиком, увидев этот грузовик с мешками у дома»). Надо сказать, что дедушка был из княжеской семьи, а бабушка — дочка управляющего банком, так что дом был частный деревянный в Измайлово, но, конечно, не тот, в котором до войны жили их семьи. Бабушка была непростая особа, художница (до самой смерти ходила дома в чулках и туфлях, и даже в однокомнатной квартире на кухне никто никогда не ел, там стол был занят цветами, ели в столовой всегда со скатертью и приборами), поэтому в войну вместо овощей упорно сажала вокруг дома исключительно цветы (судя по тону, которым папа это рассказывал, он не мог очень долго ей этого простить). Когда становилось совсем туго — откусывала кусочек от доставшейся в наследство старинной золотой цепи и носила в Торгсин. На вырученные деньги моментально покупала всякие излишества, и деньги быстро кончались. Вообще, отец про голод мало рассказывал, но, например, никогда он не ел при мне черствый хлеб и мне не давал («Нечего есть корки, ешь свежий. Всегда ешь свежий, пока можно. Сухари в беде будешь есть»), никогда не ел чечевицу («Этого я наелся в свое время, не буду больше»). Рассказывал, как караулили на крыше, чтобы сбросить «зажигалки» (зажигательные снаряды), если вдруг в дом попадет; о том, как с другом («Вот же дураки были, мальчишки!») горевали, что не успели на войну, как расковыряли фугасный снаряд и опалили себе полголовы). Вообще, любой рассказ о войне он очень быстро переводил в послевоенное время: рассказывал, как помогал запускать салют в честь Дня Победы в Измайловском парке, как в школьный класс стали приходить дети, побывавшие на войне («дети полка»), и о том, как они яростно рвались в учебу, как жестко одергивали сверстников, требовали соблюдения беспрекословного порядка на уроках и поддерживали авторитет учителей.

Maria Paraketsova

***

Пришли в хату немцы. Сели ужинать, вечер, зима. На улице холод, дома жарко протоплено. Поели. Что-то, говорят, скучно у вас. А ну танцуйте. У родителей глаза круглые, а немец автомат навел: давай-давай, танцуйте, говорит. Бабушке было девять лет, для детей в деревне танцы — праздник, детей много. Увидели, что танцуют, давай прыгать, бегать, детям весело. Немцы тоже разошлись — хлопают, смеются, хорошо. Много раз она вспоминала эти танцы — такой когнитивный диссонанс, праздник через силу. Уходя, вокруг сожгли несколько деревень, а их деревню не тронули. Случайно, наверное.

xekc

***

Мой дедушка воевал с 42-го, 21 год ему был, есть награды за заслуги и подвиги, гвардии лейтенант, комвзвода гаубиц. Воевал до конца войны, в Австрии был весной 45-го. Мы с ним очень близки были, был очень интеллигентный человек, веселый и добрый. Когда я, девочкой, просила — расскажи про войну, — никогда не рассказывал, говорил, страшно это очень… Придумывал сказки про Соловья-разбойника, бесконечный сериал, чем отвлекал меня и развлекал… Так и не рассказал… Видно было, что нелегко ему вспоминать и думать об этом. Наверное, правда очень страшно было..

Laly Antonov

***

Мой дед, Нежинский Александр Ксенофонтович, всю жизнь служил в НКВД (прям, начиная с 30-x…). В начале войны его с «группой товарищей» закинули на задание. Так закинули и на такое задание, что исход был предрешен. Дед перед отправкой попросил друга-сослуживца передать моей бабушке, Любови Степановне, аттестат (питание для семей офицеров советской армии). Друг-сослуживец ничего никому не передал. Бабушка всю войну работала в госпитале за тарелку супа на троих: моя мама, моя тетя и бабушка делили эту тарелку супа ежедневно. Дед выжил. Вернулся. Нашел бабушку. Увидел тощую красавицу. Все понял. Проехал всю страну (не поленился). Нашел «друга-сослуживца». Позвонил в дверь. Посмотрел в глаза. Развернулся и ушел.

Alisa Gordeeva

***

У меня две истории про еврейское счастье, обе рассказывал дедушка, Идлис Григорий Моисеевич.

Первая — про то, как спаслась его будущая жена, Анна Абрамовна Зильберберг. Родители Анны Абрамовны жили в Польше, в Люблине. Мать ее была ярой коммунисткой, и отец тоже — при матери. И в 1939-м, когда немцы вошли в Польшу, эти самые мать и отец как раз сидели в тюрьме, а их дети — Анна Абрамовна лет десяти и ее брат — были дома. Немцы стали бомбить Люблин, и одна из бомб попала в тюрьму. Стена тюрьмы развалилась, и родители убежали. Прибежали домой, схватили детей — и решили бежать в сторону Советского Союза. Границу переходили за взятку пограничнику. Все остальные родственники, которые не побежали в СССР, погибли в Польше.

Вторая история — про собственно дедушку, из двух частей. Сперва — про то, как семья дедушки, жившая в Ленинграде, не попала в блокаду. Перед войной отец дедушки был зубным техником и заведовал какой-то лабораторией; в какой-то момент у него в лаборатории взорвался автоклав, из-за чего погиб рабочий. Прадеда, естественно, арестовали, осудили и приговорили к ссылке на север, в Сегеж-лагерь. Но разрешили, чтобы к нему туда приехала семья. Таким образом, они все уехали в эту самую Сегежу до того, как началась война и блокада, и мой дедушка закончил школу уже там, в ссылке. А мог бы не закончить вовсе.

А дальше, будучи уже в этой самой Сегеже, родители отправили детей — моего дедушку и его сестру — в пионерский лагерь на Украину. За несколько дней до 22 июня 1941 года. Дедушке тогда было 13 лет, а его сестре — 17. И вот они в лагере, а тут война, и всякое сообщение с Украиной — телефонное и транспортное — прекратилось. Сестра сгребла дедушку в охапку и сказала: надо добираться домой. И вот они вдвоем на каких-то попутных поездах поехали с Украины в Сегежу. Примерно через месяц вылезли из поезда на вокзале в Сегеже — и на платформе увидели своих родителей. Оказывается, те все это время каждый день приходили на вокзал встречать каждый поезд. Весь месяц.

Юлия Идлис

***

Бабушка говорила, что немцы были ничего, культурные, а вот румыны — только ховайся. Так она румын и не любила до конца жизни.

Greesha

***

Дедушка мой, из «бывших», прошел всю войну. Историю рассказала мне мама, его дочь, пережившая здесь всю Блокаду. Рассказала только (!) прошлой весной. Когда я ее спросила, почему она раньше этого не рассказывала, мама сказала, что это — сложно. Тогда я не очень поняла, а теперь, когда сама взялась за эту историю, понимаю, что это и вправду — сложно.

В самые страшные блокадные месяцы дедушка как-то пробрался с фронта проведать семью в Ленинграде. В то время корпуса Александро-Невской Лавры были поделены на коммуналки, в которых жили люди; там жили и наши родственники, у которых при налете был разрушен дом. И дедушка, не найдя бабушку дома, и не зная точного нового адреса родственников, пошел в Александро-Невскую Лавру. В общем, в ходе поисков случайно зашел в трапезную Лавры, во время войны действующей. А там столы от еды ломятся. Дедушка вышел и рассказал об увиденном один раз в кругу семьи после войны.

Katya Ionas

***

Дед по маминой линии жил в Сибири и работал машинистом на железной дороге, их не мобилизовали, так как это приравнивалось к службе. За всю войну его бабушка видела несколько раз — забежит домой, худющий, одни глаза в пол-лица, и опять уже со станции бегут: «Петя, ты ближе всех живешь, срочно надо ехать». У бабушки было семь детей, конечно, очень голодали тоже. «Начальник ближайшего к городу колхоза очень добрый был, пожалел меня, разрешал ночью, по собранному уже картофельному полю пройти с мешком и собрать, что найду». Мама рассказывала, как в пять утра вставали все дети и шли к булочной очередь занимать, чтоб получить по карточкам хлеб. И как у магазина стояла девочка-сиротка. И бабушка всегда маленький довесочек хлебный отдавала ей и показывала детям, что обязательно нужно делиться, даже когда очень трудно (а может именно тогда, когда очень трудно, и надо это делать).

Maria Paraketsova

***

Бабушка, родом из крохотных лесных хуторов под Смоленском, была под оккупацией. Говорила, что немцы вели себя очень жестоко, расстреливали, отбирали всю еду и издевались над людьми. С другими бабушкой и дедушкой я пообщаться не успел. Отец, 1941 г. р., рассказывал про оккупацию Донецка. В их дворе стояли немцы. Вели себя культурно, подкармливали, особенно детей. Но за малейшую провинность или нарушение оккупационных законов следовало жесточайшее наказание. На улицах вроде бы не стреляли, были какие-то суды.

Corvalol

***

Моя бабушка — 1924 года рождения. Жила в украинском селе в Полтавской области. От нее я слышала только, что в село приходили партизаны, она их перевязывала. Они жили на краю села, возле речки, туда можно было прийти тайно. Ее старший брат всю жизнь не вступал в колхоз, был «браконьером». От него рассказов было не добиться. Но судя по тому, что сестру он не осуждал, — наверное, тоже принимал участие в такой пассивной помощи, вряд ли она в свои 17—20 лет могла без помощи семьи что-то решать.

Vika Ryabova

***

Родители работали. Практически ничего не рассказывали. Мама в 17 лет пошла на завод «Красный пролетарий» учеником токаря, где чуть ли не в первый день ей раздавило большой палец на руке. Но больничный был не предусмотрен. Знаю, что дежурили на крышах — гасили зажигалки, рыли окопы. Попадали в бомбежку.

Самое вкусное, что за войну ела, — это пожаренные на машинном масле гнилые картофельные очистки, найденные на улице младшим братом. Подходила к дому, почувствовала запах и упала без чувств.

Поступала в театральный в платье, сшитом из старой папиной военной формы.

Потом работала в политотделе Военных научно-исследовательских учреждений Москвы, в том числе начальником секретной части Главного артиллерийского управления Красной Армии. Но раскрутить на рассказы было невозможно.

Отец — после номерного завода — был групповым инженером Особого конструкторского бюро ГАУ ВС. Он вообще молчал всю жизнь.

А в 53-м ему «не нашлось работы в Москве».

И действительно, что они могли нам рассказать…

Юлия Смирнова

***

Бабушка совсем маленькая была, самые яркие воспоминания — как они с братьями—сестрами нашли заплесневевший сухарь и принесли маме (ели лебеду, похлебку из мякины варили), а она его младшему, двухлетнему, отдала. Всю жизнь потом бабушка ему этот сухарь припоминала. Или как зимой партизан посреди деревни расстреляли, а весной потекли ручьи с кровью — и ничего, бегали, играли, только потом, после войны уже, ужас пришел, и долго ей потом эти ручьи снились — как кровь течет среди грязного льда, а тощая собака бегает и оттаявшие куски мозга выгрызает.

Julia Stenilovskaya

***

Дед попал на войну в 18 лет, после военных курсов. Был младшим лейтенантом, командиром минометного отделения. Начал с советско-финской войны, продолжил воевать с немцами. Был тяжело ранен еще до выхода на территорию Европы и комиссован в 1943. О войне рассказывать очень не любил, говорил только, что это очень тяжело и грязно. И что ствол миномета весит двадцать килограммов.

Corvalol

***

Бабушка с маленькой двухгодовалой мамой выехали по Дороге Жизни в страшную вторую блокадную зиму. Ехали почти по самое дно грузовика в воде. Колонны грузовиков с женщинами и детишками бомбили. Бабушка рассказывала, как машины просто в секунды уходили на дно, не спасался никто, не успевали. В конце концов добрались до родных в Нахичевани. Бабушку с мамой кинулись кормить, а мама кричит голодная, но ничего не ест. Сообразили хлебушка ей нарезать на крошечные кубики, тогда стала она клевать. Ну не знал ребенок другой еды. Бабуля рассказывала, что банку сгущенки тянула месяцами, в кипяток подмешивала по пол-ложечки маме.

А до эвакуации она на фабрике «Красное Знамя» в Ленинграде работала. Говорила, что иногда под конвоем приводили в цех какого нибудь человека с завязанными глазами, повязку снимали, и он показывал на кого-то в цеху. Потом того, на кого указали, никто больше не видел. Есть у меня дневник деда, начал он его в 33-м, к рождению сына. Писал почти до мобилизации в 44-м. Имел дед бронь, заведовал ремесленными училищами в Ленинграде, не должен был идти. Грузил баржи, как дровами, телами мальчишек-ремесленников, погибших от голода, поседел как лунь за один день, до этого кудри были каштановые. В 44-м вырвался на фронт в феврале, погиб в марте. Мебель он делал на века, а вот воевать не умел.

Sveta L’nyavskiy

***

Моя мама, москвичка 1941 года рождения, рассказывала, что первый раз увидела яблоко не на картинке, а вживую только в семь лет. А папа рассказывал, что во время оккупации в украинской деревне один немецкий офицер пожалел его, собирающего картофельные очистки, привел в солдатскую столовую и накормил супом.

Julia Lis

***

Бабушка войну прожила маленькой девочкой в Тульской области.

Через их село проходили немецкие войска — по ее рассказам, вели себя нагло, но безобидно. Воровали куриц, пытались утащить поросенка, но не смогли — мама долго не убирала в хлеву и немцы побрезговали лезть в такую грязь. Вечером немцы сидели дома, пили чай. Один из них показывал бабушке фотографии своих детей и угостил сахаром.

Впрочем, чуть не случилась трагедия. Перед наступлением немцев в селе на побывку остался бабушкин папа. Остался ночевать, а когда проснулся, в село уже вошли авангардные силы. Бабушкина мама скорей намазала дедушку зеленкой, одела в лохмотья и заставила сидеть на печи. Немцам сказала, что это старый больной дед. Папу спасло то, что он был в гражданской одежде и с длинными волосами — еще не успел побриться после призыва. Ночью он ушел из села. Прошел всю войну до Берлина.

Бабушка рассказывала, что немцы были страшными, когда их гнали обратно. Жгли деревни, убивали людей и тащили их за машинами.

Sergey Korol

***

Подробностей рассказов прадеда про эвакуацию я почти не помню. Потому что в детстве слово «подвода», почти сразу появлявшееся в этой истории, ставило меня в тупик — казалось, что оно имеет больше отношения к реке, а не к перевозке вещей и людей. Уже повзрослев, я узнал некоторые подробности. Из украинского Никополя прадед Лейба Наумович с женой и детьми уехали 13 августа 41 года. Улица Антипова, на которой они жили, во время оккупации получила название «17 августа», в честь дня, когда город заняли немцы. То есть, мои успели уехать за 5 дней…

Второй прадед, Файл Абрамович, тоже с Украины, успел повоевать совсем немного. Чуть ли не в первом бою был ранен и отправлен в тыл. Прабабка сумела его разыскать. А когда узнала, что он завел новую жену, то, как и положено еврейское женщине, взяла в охапку трех сыновей и приехала прадеда забирать. В общем, потом они жили долго и, наверное, счастливо…

Yuriy Shulga

***

Моя прабабушка Аникина Екатерина в годы войны жила с несовершеннолетней дочерью Верой в тылу в маленьком городке Чапаевск Куйбышевской области. Муж ушел на фронт и погиб в самом начале войны. В 1942 году в город привезли очень много детей-сирот из блокадного Ленинграда. Привезли в Дом малютки. Но жители решили, что дети там точно погибнут от голода, поэтому нужно разобрать детей по семьям. Моя прабабушка взяла на воспитание брата и сестру — Коноваловых Валентина и Марию (было известно точно, что родители их погибли, а родственников найти не удалось). Вырастила, выучила обоих, как и свою дочь, хотя сама всю жизнь была неграмотной, даже читать не умела. На самом деле, чаще нянькой была дочь Вера, — прабабушка тяжело работала на заводе (делали снаряды для фронта). Мы все считаем себя одной семьей. В то время это не считалось ни подвигом, ни геройством, просто такие обстоятельства. Мария очень редко рассказывала про детский голод, но была крайне экономной в еде. Ни крошки не должно упасть со стола, нам, детям, это казалось скупостью и жадностью, только позднее мы поняли причины такого поведения. Про Ленинград дети не вспоминали никогда, как будто память стерла самые страшные воспоминания. Всю оставшуюся жизнь Мария и Валентин называли прабабушку Катю — мамой и не отвечали на вопросы про войну. Говорили так: было очень нелегко, но нам повезло больше других — мы нашли семью для себя.

Margarita Solodilova

***

Мне на днях пациентка рассказала. Она ребенком в войну была. Все как у всех, голод-холод. Канвой выделилось — радовались очень победе, потому что по деревне слухи ходили, что колхозы распустят.

Mila Weinkauf

***

Мой прадед Адриан Иванович — хирург, акушер-гинеколог, блестящий интеллигент, умница. Воевал в Первую мировую, награжден орденом святого Владимира. В семье хранилась миниатюра его матери руки Ге, все сгинуло, конечно. Однажды прадед с детьми сидели, разговаривали и услышали глухой удар и звон стекла в другой комнате. Побежали туда, мать лежала на полу в глубоком обмороке, вокруг были осколки большого зеркала. Прадед привел жену в чувство. «Мы больше никогда не увидимся», — сказала она, — «Никогда не соберемся все вместе». Так и получилось, через несколько дней началась война. Умерли прадед с женой в 42-м от голода, моего деда отпустили с фронта, он ехал несколько дней и чудом успел на похороны, случилось несколько проволочек и неурядиц, и прадеда не успели похоронить. Мой дед всегда говорил, что отец его дождался.

Дед, Олег Адрианович, был человеком, так толком и не вписавшимся в свое время и в свою жизнь. Он с семьей полжизни мотался по Средней Азии, служил в ГДР, осел в итоге в небольшом городке Боброве Воронежской области. Дед всегда повторял: «Бобров, мой маленький Париж», но было как-то понятно, что говорит он это с грустью и тоской по несбывшемуся.

Дед воевал связистом, лишь немного не дошел до Берлина, дважды был сильно контужен. Потом всю жизнь лечил туберкулез, пережил инфаркт, лет за десять до конца полностью ослеп. Может, наследие войны, может не слишком простая жизнь, кто знает.

Дед не очень любил рассказывать о войне, никогда не говорил об ужасах, тяготах и смерти. Любил только две истории про везение и человечность. Одна, как он лег плашмя, а немецкий танк проехал поверх, не задев его. А вторая, как он встретился с немцем глазами, а тот не выстрелил.

Пока еще видел, дед был отменным картежником, а потом каждый день придумывал невероятные сказки — слепой Оле Лукойе моего детства. Однажды в девяностые мама достала несколько килограммов чечевицы, большая удача на фоне тотальной картошки. Деда затрясло: «Ира, не вари, всю войну ее ели». И мама без лишних слов просто отдала ее кому-то.

Дед не был ни квасным патриотом, ни убежденным коммунистом, ни истовым русофилом. Один из тех, кто освободил Европу от фашизма и вынес победу на собственных плечах, он твердо знал, что война — это большое горе, и хотел для своих детей и внучек только мира и любви.

Екатерина Владимирова

***

Дед был призван в армию в 1939-м. Когда началась война, оказался на Ленинградском фронте, защищал Пулковские высоты, где сейчас аэропорт. Был трижды ранен, попал в госпиталь в Ленинграде, блокада к тому времени уже началась, эвакуировать их не успели. Так что все 900 дней с ампутированной по бедро левой ногой он провел в городе. Его спасла сводная сестра его жены, моей бабушки, которая разыскала его в госпитале, уже в крайней степени истощения, и забрала в свою семью. «Зашла я в палату, а там уже доходяги все, и тут с койки поднимается черный такой, худой, глазастый. Ну, вот по этим цыганским глазам я его и узнала, к себе забрала, выходила, у нас с мужем рабочие карточки были, это все-таки не госпитальный паек». Собственно, от нее я все это и знаю, а недавно нашла справку о дедушке на сайте «Подвиг народа». Вернулся на родину он в конце 1943-го. До пенсии работал учителем математики и физики, выстаивал на протезе по две смены в школе, а потом шел еще на одну смену в вечернюю школу рабочей молодежи. Сам он никогда о войне не говорил, но всегда следил, чтобы мы, внуки, съедали все, что положено в тарелки, не терпел никаких капризов за столом, а особенно ноющие получали по лбу деревянной ложкой.

Еще знаю, что дед до конца своих дней не разговаривал со своим родным братом, поскольку тот, получив повестку в 45-м году, струсил и какими-то правдами-неправдами откосил, говорили, что напился керосина, спровоцировал отравление.

Tatyana Bronnikova

***

Для бабушки война началась примерно в 37-м или 39-м, сейчас уже не помню точно. Она училась в институте иностранных языков. К ним пришли и сказали: девочки, а не хотите ли поехать в Испанию, помочь братскому испанскому народу? И девочки быстро выучили испанский и поехали в Испанию переводить советских летчиков. Потом уже, во время войны с немцами, она работала в Академии им. Фрунзе, учила офицеров французскому языку. Там познакомились с дедушкой, договорились с ним встретиться в шесть часов вечера после войны, и встретились, как в фильме.

meatreach

***

Всех встреченных мужиков за границей, на марше, которые пытались примкнуть к колонне и разговаривали на русском — сразу расстреливали.

Dmitry Scherbinin

***

Моя баба Аня дошла до Восточной Германии — радисткой. Боевая бабка до сих пор, сад-огород обихаживает, детям-внукам помогает, на велике на базар ездит. 1927 года рождения, дай бог ей здоровья.

Муж ее, дед Саша, был машинистом, составы водил, на фронт его не пустили, несмотря на многочисленные просьбы. Баба Аня всех строила (да и сейчас не пасует), а дед ей — «О, ишь ты, опять командует», — но, бурча, выполнял. Другой дед, Фимыч — так его все называли, и я говорила — дед Фимыч, любил меня очень, и я за ним всегда хвостиком бегала. Он во время войны летчиком был, воевал в финскую войну на линии Маннергейма, и Отечественную закончил там же, на Северо-Западе, в 44-ом. Вроде как потом его отправили в тыл (в Алма-Ату?), на авиазавод, где он познакомился с моей второй бабушкой. Они поженились. Баба Надя была младше его на 18 лет, его первая жена и двое детей были расстреляны в Бобруйске. <…> Кроме бабы Ани, про войну спрашивать давно уж некого, а она говорить не хочет: «Ну что — война. Беда. Что тут рассказывать». А награды ее — не знаю какие — лежат в коробке с пуговицами и обрезками ткани, с «шитвом». А коробку трогать нельзя. А уж если бабка запретила, так это закон.

Julia Zolotko Rheina

***

К сожалению, рассказывать было некому, так как почти все прадеды и их братья полегли в 41 и 42 годах.

Yulia Gurina Urushadze

***

Мой дед про войну не рассказывал. Вспоминал про голод, когда был маленьким, про репрессированного отца, про сестер и братьев. Ему было 14, когда началась война, он сбегал на фронт, его ловили. Однажды получилось. Вернулся в 50-м, контуженный и совсем глухой. Строил мосты, восстанавливал разрушенные здания. Есть серебряная ложка с его инициалами, он всегда ел только ею и раз, помню, как-то обмолвился, что она буквально спасла ему жизнь. Ложка досталась ему от другого бойца, который погиб. Буквы на ней странным образом совпали с его инициалами, хотя что они означали на самом деле, знал, наверно, только ее первый хозяин. Уже после смерти дедушки я нашла тетрадки тех лет, где он делал зарисовки на военную тему, писал наивные стихи про солдатскую жизнь, про любимых, которые ждут, песни, байки, анекдоты. Типа тех тетрадок, какие и мы вели в своем детстве. Странно, но мне кажется, что время военное он помнил как самое счастливое, потому что если я что-то спрашивала, его глаза наполнялись слезами, но светился весь, будто молодел. И так как-то, совсем не горестно…

Второй дед ушел из жизни очень рано, но помню его хорошо. Он сажал меня на колени и давал потрогать шрам на руке, где носил осколок. Иногда показывал на портреты на стене: «Это мой отец, его съел Гитлер в 41-м, это Ваня, старший брат, его съел Гитлер в 42-м, это Василий»… Я тогда думала, что Гитлер — это какой-то огромный страшный зверь, который иногда спускается на Землю и зачем-то ест людей. Мне было 5 лет. Дед надевал ордена на День Победы, молча пил сто грамм на летней кухне и шел в деревенский клуб. И тоже всегда светился, но другой, тихой такой печалью.

Светлана Колесникова

***

Бабушка рассказывала, как она работала в колхозе с утра до глубокой ночи. У нее были две маленькие дочки, 39 и 41 года рождения. Приходилось их оставлять дома одних: расстелит на полу одеяло, соседка пару раз забежит за день, чтобы теплой едой накормить — и все. Родственники, у которых была возможность помочь, помогать тогда не стали. Может, и не могли, но бабушка считала, что не хотели. Вообще несколько лет никак не общались. Пришли в гости только когда дедушка вернулся из Варшавы, посмотреть, что он привез. Дедушка про войну не рассказывал вообще ничего, переводил тему, не хотел детям про войну говорить.

NN

***

Моя бабушка рассказала мне, что в эвакуации она встретила человека в столовой, который ходил с куском хлеба и снимал со всех тарелок остатки еды и съедал ее. Ему не делали замечаний.

Gabi Kotljarevsky

***

Я не застала ни одного из дедов-фронтовиков, да и бабушек толком не расспросила. Папа, 1940-го года, рассказывал, как металась бабушка с ним, маленьким, по оккупированной Одессе и окрестностям. Дед был на фронте, коммунист, контрразведчик и еврей, почему их не эвакуировали, до сих пор не понимаю. Один раз сдал сосед-дворник, с самого начала согласившийся работать на румынов. Тогда бабушка-полька отволокла папу в костел и крестила его там. Метрику папа хранил, хотя всю жизнь был убежденным атеистом. Потом их приютили родственники в селе под Одессой. Вторая бабушка с годовалой моей мамой была эвакуирована в Читу. Из воспоминаний ярче всего был пароход из Одессы до, кажется, Сочи, который постоянно бомбили.

Vita Shaldova

***

Бабушка покойная москвичка была, из Москвы на войну ушла, деда там повстречала. Победу оба под Кенигсбергом встретили. Она, пока жива была — ну, людей вспоминала, с кем служила, девчонок (рота связи); но главное воспоминание, рефреном повторявшееся под неизменное шампанское на каждое 9 мая — как каждую пятницу (!), что бы ни происходило (!!), в штабе были танцы.

Танцы. Вот что вспоминала.

Boris Levitsky

***

Моя бабушка Сарра Георгиевна Хинская в 1941-м закончила 4-й курс Харьковского мединститута. Их срочно доучили и в октябре-ноябре 41-го уже мобилизовали. Она очень мало рассказывала о войне, но рассказывала. Она была ранена в ногу и лежала госпитале в Воронеже. Немцы наступали на город, лежачих раненых эвакуировали, а ходячих отправили спасаться самостоятельно. Больничная нянечка ее пожалела, — молодая, и к врачам все же особое отношение, — предложила остаться у нее. Бабушка отказалась — еврейка, офицер, расстреляли бы обеих. И вот она (на костылях, шинель на больничный халат, история болезни под мышкой) пошла к выезду из города. По дороге ехали груженые машины, сначала она голосовала, потом просто села на обочину — мест ни в одной не было. И вдруг затормозил грузовик, солдатик ее узнал: «Доктор!», потеснились, затащили в машину, так она и эвакуировалась. Потом она лежала в госпитале в Ташкенте и сказала санитарочкам-узбечкам, что никогда не видела, как растет виноград. На следующий день они принесли ей целую срезанную лозу с кистями винограда. И третья история из обязательных ее рассказов — она закончила войну в Румынии, ее поселили в дом какого-то большого военного чина (его самого, конечно, не было, была жена, дочь и прислуга). Хозяйка дома отнеслась к ней плохо, но велела приготовить ванну. Прислуга принесла комплект: розовое банное полотенце и халат, бабушка была из небедной семьи, но никогда такого не видела. Хозяйка страшно закричала на прислугу по-румынски, и бабушка решила, что ругает она за то, что советскому солдату такую роскошь принесли. Но прислуга вернулась с таким же комплектом, но голубым. Хозяйка кричала, что доктор — брюнетка и ей розовое не подходит.

Vita Shaldova

***

Покойный дедушка любил рассказывать, как на него напали в поле волки, когда он заночевал в тракторе. Он в войну подростком в колхозе работал. А бабушку с сестрой эвакуировали. Они ничего не рассказывали, только говорили, как им повезло эвакуироваться из Сталинграда.

Russell D. Jones

***

Не любили рассказывать, надо было сильно постараться, чтобы выведать хоть что-то.

Дед рассказывал, как им выдали винтовки времен первой мировой войны с минимальным запасом патронов. Как обуты и одеты были абы во что. Как раненые умирали, не хватало медикаментов и бинтов. Бинты стирали, сушили и снова использовали. Нечем было обрабатывать раны, потому по жаре раны гнили, в них копошились черви, принося невыносимую боль.

Осенью и в болотистых местностях сидели в окопах по колено в воде, простужались, кашляли и падали от болезни. Мокрые ноги обмерзали в заморозки, начинали гнить. Врачей и медсестер не хватало, спасали только тех, кому можно было помочь, а безнадежных просто оставляли умирать.

Как заставляли штурмовать высоты и населенные пункты, иногда не давая отдохнуть и не снабдив боеприпасами. Как спали, где придется, иногда на ходу. Идешь, держишься за подводу или товарища, а сам дремлешь.

Дед дошел почти до Берлина, участвовал в Сталинградской битве, был ранен, был в плену, имел награды. Именно поэтому, а может потому что не дошли руки, не был репрессирован — как большая часть побывавших в плену.

Бабушка копала окопы, работала на тяжелых работах. Когда фашисты отходили, они загрузили эшелон женщин и детей для увоза в Германию. Но по пути состав разгромили советские солдаты, большая часть женщин и детей были освобождены и вернулись домой. Больше бабушка про войну вообще ничего не рассказывала.

Svetlana Polukhina

***

Дед (неродной) ничего про войну рассказывать не любил. Только как-то в восьмидесятые, когда бабушка возмущалась Высоцким на магнитофоне (как раз звучала «Мне этот бой не забыть нипочем..») возразил ей (вещь в семье неслыханная!): «Все так и было».

Константин Орлов

***

Моя бабушка 29-го года рождения была в Ленинграде во время блокады и рассказывала, что работала с 13 лет на заводе, стояла на табуретке (так как рабочее место было рассчитано на взрослого) и забивала наконечники для лыжных палок. Еще рассказывала, что очень хорошо помнит, как пришла мама и принесла три крошечных кусочка шоколада — выдали американскую гуманитарную помощь. Но мама их детям не отдала и променяла на дуранду — лепешки из всякой шелухи. Потому что калорийнее. А бабушке очень, очень хотелось шоколадку. Каждый раз она это вспоминала, когда шоколад видела. После войны зрение у бабушки оказалось -24; -14. Врачи сказали — от недоедания. Еще говорила, что как-то шла за водой с санками и на земле лежал человек, упал и замерз. А когда шла обратно, у него уже были вырезаны ягодицы. Вообще она много рассказывала мне, с самого раннего детства, лет с четырех точно. Считала, что важно, чтобы дети знали.

Марина Казначеева

***

Бабушка с Большим театром была в Куйбышеве. Рассказывала, как скучала по Москве и какая огромная оказалась Волга, как утонули артисты, идя по льду в село Рождествено с шефским концертом — сломалась машина. Как в местном театре оперы и балета все уважали и любили и жалели москвичей, несли им еду и отрезы на платья. Рассказывала, что очень лютые были морозы и однажды капроновые чулки у артистки, которая не желала надевать некрасивые рейтузы, примерзли намертво к коже, пока она шла на репетицию пешком с другого конца города.

Alena Shwarz

***

Дедушка не рассказывал, отмалчивался. Войну встретил в Киеве, в командировке. Помчался во Львов за беременной бабушкой, опоздал. Отступал до Москвы. Как это было, он характеризовал двумя моментами: «Убитыми удобно прикрываться» и «Прятались в канавах с водой, дышали через соломинку». Деда я нашла потом на сайте «Подвиг народа», был награжден.

Бабушка из Львова эвакуировалась в Москву, дед нашел ее в 1942 году, зимой.

Anna Moskvina

***

Дедушка, Маневский Степан Иванович, ушел на фронт курсантом из Ленинградской военно-медицинской академии — вернулся из Берлина майором медицинской службы. О войне говорил мало и скупо. Рассказывал, что люди мерли, как мухи, пока в 1942-м не завезли пенициллин, которого все равно на всех не хватало. О том, что пока не было «Катюш», мы были практически бессильны против оружия врага. Дошел до Берлина, продолжил службу в Порт-Артуре. Во время отпуска на родину познакомился с молодой учительницей и увез в Китай уже женой. Веселый был, душа компании и оптимист, а в День Победы всегда плакал. Помню, как мы ходили на парад — и весь парадный китель деда с множеством орденов. Бабушка, Григорьева Зинаида Евменовна, жила в деревне Зайцева Слобода в Белоруссии. Вся многодетная семья Григорьевых, 6 братьев и отец, были активными участниками партизанского движения. Бабушка совсем девчонкой была у них связной, чуть не утонула в полесских болотах… Рассказывала, как отца, заслуженного учителя Белоруссии, хотели повесить — донесли, что укрывали в подвале евреев, а она по-бабьи, слезами и мольбами, отговорила палачей. Рассказывала, как хотели угнать в Германию и конвоир пощадил: «Беги, паненка, беги!» После войны познакомилась с дедом и уехала служить вместе с ним. В Китае родились двойняшки, моя мама и ее брат. К концу службы в Китае их должны были отправить в г. Кандалакша с двумя крошечными детьми. И бабушка написала письмо на имя командования, в котором попросила оставить служить деда на европейской территории. И послали их служить в Берлин! Вспоминала, что боялась первое время выходить в город.

Виктория Шимановская

***

Дедушка был инвалид войны (с точки зрения меня-ребенка, а дедушка умер, когда мне было шесть, — просто не очень здоровый человек, не то что без руки-без ноги). Моя память, обычно очень цепкая, кажется, агрессивно вытесняет все, что я знаю о нем-на-войне — вроде бы и он что-то рассказывал (очень неохотно), и бабушка уже позже — не помню ни-че-го вообще. Он был — кажется — пулеметчиком? Помню только документ, найденный в шкафу у родителей: что награды, выданные Борису Яковлевичу Полякову (какие-то вроде бы серьезные награды), считать действительными и действительно принадлежащими Берлу Янкелевичу Поляку. Сбежал «на войну» в 17 лет и «зачем-то» соврал про ФИО.

Виктор Шепелев

***

Я самих прадедушек, которые воевали, не застала — только прабабушку, но она ветеран труда, никаких историй не рассказывала. Только сухо роняла — трудно было. Дедушка вернулся к ней с войны, и сразу родились дети — моя бабушка и ее брат, и даже они всегда говорили, что разговоров о войне в доме заведено не было, отец не любил.

Anna Bugaychenko

***

Мама в эвакуации (в Миассе) была совсем маленькая, остались картинки перед глазами (ее, а перед моими — уже по ее рассказам). Ее дед был главным инженером завода, из Серпухова. Пережил арест в 37-м, вернулся.

Одна картинка — ее тетя, которая была совсем молодой, работала в каком-то совхозе, у нее была лошадь, тоже совхозная соответственно, Куда-то они ехали (или что-то перевозили), и вот лошадь ушла под воду, провалилась. Мама помнит, с каким ужасом вытаскивали лошадь всей семьей: боялись ее потерять, иначе — расстрел. Вторая картинка тоже почему-то связана с лошадью, но уже после возвращения в Серпухов. Там на стройке работали пленные немцы. Весна, снег стаял, а лошадь, запряженная в сани, тащит огромную кучу кирпича, не выдерживает, падает, а тот немец бьет ее кнутом, что-то кричит и плачет от бессилия.

Мама всю жизнь не выносила потом лошадей в цирке. Не могла смотреть.

Yulia Tavrizian

***

Мою бабушку Тамару в войну вместе с ее НИИ эвакуировали из Москвы в срочном порядке, а мой дядя (тогда еще совсем маленький Дима) был в пионерском лагере, так вот бабушке не дали возможности ни собраться, ни забрать ребенка из лагеря. Их посадили в товарные вагоны и куда-то повезли….Вдруг поезд останавливается в районе Балашихи и их выпускают, бабушка понимает, что пионерский лагерь совсем-совсем близко. Бежит бегом, добегает до лагеря, находит ребенка, в чем есть хватает, бежит обратно и успевает запрыгнуть с ребенком в поезд. С собой бабушка в эвакуацию успела схватить сковородку и иголку, она их сдавала внаем, на это выжила и прокормила Диму, он вырос и стал прекрасным художником и иллюстратором. Дима сделал одну из первых реклам Аэрофлота для международных рейсов. Его работы сейчас висят у меня над головой в кабинете и я смотрю на них с тоской, когда мне на согласование приходят наши коммуникационные форматы. Сейчас в живых нет ни бабушки, ни Димы, а я их люблю и помню.

Яна Шеметова

***

Мама рассказывает про тетю бабушки, которая в блокадном Ленинграде была подростком. Как-то послали ее обменять талоны на хлеб, зимой, отстояв огромную очередь. И вот стоит она в очереди, к ней подходит мужчина и ласково говорит: «Вижу, ты совсем замерзла, пойдем, ко мне зайдешь, тут совсем близко, я тебе горячей воды дам»… И пошли. Зашли в квартиру, мужчина пошел сразу в дальнюю комнату, а девочка осталась в прихожей. Услышала только, как мужчина сказал кому-то: «Еще одну привел», — и звук капель из-за занавески. Приоткрыла занавеску, а там в ванной висит другой ребенок. Без головы.

Убежала.

Mokich

***

Папа о войне не рассказывал, я знала только, что он был в эвакуации, работал за Уралом на военном заводе. Про бабушку как-то не задумывалась. А несколько лет назад нашла в семейном архиве письмо, которое написал бабушкин брат моему папе 29 июля 1944 года. Семья была из городка Высокое, это еще ближе к границе, чем Брест. Та самая Западная Белоруссия, которая в СССР с ноября 1939 года. Оказывается, бабушка в июне 1941 года поехала из Москвы туда, повидать родных. И только по этому письму я поняла, что бабушка и папа всю войну друг о друге ничего не знали. И письмо дедушки Сережи, ответ на папино, было первым из освобожденной Белоруссии. Да, только в самом конце письма, отчитавшись о всех родственниках, дедушка Сережа написал, что немцы буквально в последние дни успели угнать в Германию его младшего сына, семнадцатилетнего Мишу. Я читала и знала, что все кончится хорошо, Миша даст обет — вернусь, пойду по стопам отца, стану священником. Вернется, обет выполнит.

Но всё думала, я-то знаю, что это будет, а они тогда…

Вера Пророкова

***

Бабушка рассказывала, как к ним в деревню пришли немцы, расселились по домам. У бабушки просили «яйцо, млеко, сало», приходилось отдавать последнее. А она тогда только родила, младенец кричал, чем мешал «гостям», которые очень просили «заткнуть» ребенка.

А дедушка умер после снятия блокады — съел пол-батона за раз, не выдержал.

Masha Vasilieva

***

Из моих было клещами не вытянуть. Даже про сам день победы: как вам объявили, что было? Хотя оба фронтовики. Дед поступил в военное училище в 39-м. Когда стало ясно, что будет война («Только одному человеку в стране было это не ясно!»), организовали ускоренный выпуск, и в августе с новенькими лейтенантскими петлицами он появился в действующей армии. Бабушка пережила почти всю блокаду в Ленинграде. Закончила курсы медсестер, и — на фронт. Выехала на одном из первых поездов после прорыва. Рассказывала только, как несла домой со службы сэкономленную миску супа и разлила у самой двери, поскользнувшись. Ревела! Крупу собирали с земли по зернышку. В первые дни на фронте тоже ревела. Притащит раненого к палатке, где врачи оказывают первую помощь, а там лежит очередь таких же раненых, и понимаешь, что этот — не долежит. А надо-то буквально две минуты на него потратить.

Дед рассказывал, как каждую ночь привозили молодое пополнение и пускали в атаку на прекрасно укрепленную высоту, окруженную болотами. За день фашисты всех покрошат в винегрет, ночью — новый эшелон с новобранцами. Через неделю, положив тысячи и тысячи, в самом буквальном смысле завалив трупами, высоту таки брали. Получали поощрения и повышения.

Потом он поехал в какой-то штаб за партбилетом (в партию приняли!) и оказался в окружении вместе с преданной генералом Власовым армией под Мясным Бором, что в Новгородской области. Выползал около 6 км на брюхе, через трупы товарищей. Выполз.

Оба закончили войну в Латвии, добивая фашистов в «Курляндском котле», когда фронт уже ушел на запад. Там и познакомились.

Уже после объявления капитуляции, в процессе разоружения фашистской армии, дед остановил немецкий грузовик и встал на подножку, чтобы подъехать несколько сотен метров по дороге. Немец за рулем был, видать, идейный: подрулил к столбу и буквально расплющил деда, стоящего сбоку от кабины на улице. Немца, конечно, тут же растерзали. А дед сломал ключицу, повредил почки, ходил с палочкой некоторое время. Но это не помешало зарегистрировать брак капитана и старшины мед. службы в июне 1945-го в Риге. У меня даже сохранилось трогательное письмо моей прабабке, в которой дед просит руки, а бабушка, так сказать, выражает свое согласие. Сложенное треугольником, с печатью «проверено цензурой».

Vadim Zherdev

***

От дедушки ничего про войну не слышала: пока он жив был, я маленькая была еще, не рассказывал. Знаю только, что попал в плен.

22 июня 41 года моя бабушка родила своего первенца. Потом много рассказывала, как они голодали с сыном (сусликов ели, и маленький Борис просил у своего дядьки: «Дяяяядь! Дай суслу!!») и как рушились стены дома от взрывов («Выходим в коридор, а над нами звездное небо»), про нашествие мышей («Кипели мыши! Кипели!»).

Alexandra Yurepina

***

Дед рассказывал, правда, урывками (да и я не все помню). Но основной момент был такой, что надо было идти на фронт, и они пошли. С молодецким идиотизмом, которым все, кто ехал, были заражены — а их там перемешивало в процессе довольно сильно. Попали непосредственно на фронт, все равно старались как-то смотреть на все это весело, дескать, помирать один раз, кому-то сегодня, кому-то завтра. Ну, с его слов. А вот когда их начали сминать, и уцелевших как-то с фронта снимали назад, перегруппировывали, снова возвращали — тогда стало понятно, что точно такой же молодецкий идиотизм был и в командовании. И вот тогда стало страшно. Что разменяют ни за что. Появилась тупая злоба, которую просто нужно было отдать тем, кто ее принес; а своим нельзя, иначе за что ты воюешь? Значит, врагу вдвойне.

cgvictor

***

Бабушка по отцу пережила блокаду. Рассказывала, что люди умирали зимой и не могли их похоронить в землю. Земля промерзлой была, а сил у людей не было, чтобы копать, — и их складывали в сарай во дворе до весны. Дед мало рассказывал, рассказал как-то только, что, когда объявили победу, они были где-то в Польше, стали радоваться, стрелять и взрывать гранаты. И один сослуживец дернул чеку, а граната разорвалась у него в руке. Убило его после победы. Потом уже узнала на известном сайте, что медаль у деда за поимку бендеровца.

Julia Artina

***

Оба моих деда воевали, один дошел до Берлина, второй — до Вены. Рассказывали скупо и неохотно, да и ушли рано, не успела толком расспросить. Рассказывала тетя: тот, который до Берлина (дворянское воспитание, четыре языка, фортепиано) увидел, как офицер (наш) избивает девушку. Воспитание не позволило отвернуться, дал офицеру в зубы. Был лишен орденов, репрессирован, даже срок вроде был. Но спину всю жизнь держал прямо, горжусь им. Ордена так и не вернули, кстати. После уже поездил по стране (занимался системами мелиорации), насмотрелся — и советскую власть с ее коваными сапожищами крепко не любил.

Второй дед был ярым коммунистом и верил искренне в систему, на семейных праздниках они сходились и спорили яростно, аж искры летели. Бабушка была из глухой белорусской деревни, семья большая, голодно, отец умер, сестру фашисты расстреляли за помощь партизанам. Подалась в Ленинград, прибавила себе несколько лет (мол, потеряла паспорт). Работала нянечкой в детском саду. Почти всю Блокаду тут прожила, потом их по Ладоге вывезли. Холод, голод, цинга. Незнакомые люди ее приютили, подкармливали. До конца жизни она их вспоминала, переписывались. К еде отношение поменялось, конечно: она все ела с хлебом, что пельмени, что арбуз. Ни крошки не выбрасывала. И рассказывала только про доброту людей, кто спасал да кто помогал. Только потом, прочитав «Блокадную книгу» и разные хроники, я поняла, как о многом она молчала. Жалела…

Да еще сразу после войны, во Львове вроде, встретилась ей цыганка. Давай, мол, погадаю. А бабушке и дать-то нечего. Та попросила только кусок сахара (или хлеба, не помню) для ребенка. Всю судьбу ей рассказала — как замуж выйдет, куда уедет, сколько детей будет да сколько счастья.

Natalya Lipova

***

Поговорила по телефону с мамой, она дитя войны. Рассказала мне несколько семейных страшных историй. В 42 году моя бабушка работала связной у белорусских партизан. Она тогда была беременной, и часовые смущались ее обыскивать. Жили они в то время в тихой деревне под Могилевом — за годы войны деревню дважды освобождали и захватывали. Моя двухлетняя тетя Клавушка погибла во время советского освобождения: маленькая мама уронила ее от взрывной волны во время бомбежки. Малышка ударилась головой об угол кроватки. Маме тогда было четыре года. Немецкий доктор — мама помнит, что он был очень добрый и хороший — три недели пытался спасти Клавушке жизнь, но требовалась операция, а условий не было, и ребенок погиб.

Другую мою бабушку увезли в немецкий концлагерь. На память об этом ей остался выжженный на руке номер. В лагере она познакомилась со своим мужем Николаем — он был сибиряк, но приехал на лето погостить под Смоленск. Из лагеря их освободили американцы — и предложили переехать, они тогда всем предлагали. Но бабушка и Николай отказались — они были убежденными коммунистами. Дедушка Ваня дошел до Варшавы. Вообще-то он был невоеннообязанный, но ушел на фронт и присоединился к санбату. Его назначили ездовым, потому что он умел обращаться с лошадями. Мама помнит, как вернулся с войны дедушка. Она его не узнала, только в ступоре смотрела на ноги, обернутые портянками по колено. А потом бабушка крикнула «Ванечка!» и бросилась ему на шею, а дети обняли его за ноги, он опустился на пол, и они все обнялись и долго плакали от радости. Но дедушка вернулся не в 45-м, а в 44-м — тогда всех учителей демобилизовывали и отправляли в тыл, учить детей. Так дедушка стал директором школы в деревне Раздолье Шкловского района Могилевской области.

Yulya Balaeva

***

Бабушка ушла на войну в 17 лет, работала в госпитале, войну закончила в Кенигсберге. После победы их всех посадили в эшелон и повезли на Дальний Восток, воевать с Японией. Войну закончила в 1946-м, старшим лейтенантом. Рассказывала мало, помню, что говорила, что сильнее бомбежек, трупов и крови боялась волков, которые шли за армией и госпиталем. Звери были голодные и очень страшно было умереть от них, а не от пули. Еще рассказывала, что уже в Кенигсберге, в каком-то доме нашли много женского шелкового белья, и с девочками из госпиталя стали примерять комбинации, думая, что это нарядные платья. А тут на чердаке шорох. Они испугались и впятером, схватив оружие, полезли туда. Там немец, офицер. Они его всё так же впятером взяли в плен и конвоировали до штаба, за что и получили медали.

Родная сестра бабушка вышла замуж совсем молоденькой, и ее мужа призвали в первый год. А в 1943-м он стал героем Советского Союза. Была такая традиция, что первому, кто при форсировании реки ступит на вражеский берег, дадут звезду Героя. Вот он и ступил. Про него написали в «Правде», отправили в Москву учиться. Он уехал и к сестре моей бабушки уже не вернулся. Создал другую семью, стал кадровым военным, умер в Киеве, был полковник в отставке.

Елена Попова

***

Дед не говорил обычно о войне, вообще избегал этой темы. Рассказывал только одну историю. Он был связист, тянул провода всю войну. Как-то тащили они станцию и провода, устали, ребята сели покурить и отдохнуть, а дед отошел в сторону, дым не любил. А на огонек навелись немцы и всех одним снарядом накрыло. Дед уцелел, дальше радио и провода потащил. Тащил и плакал. Вот и вся история.

Natalya Izergina

***

Прабабушка была в эвакуации в Пензе с двумя детьми. Зима, голод, холод, ни о каком водопроводе речь, понятно, не шла. И вот младшенький ее, было ему лет шесть от силы, пошел кататься с горки, ну и угодил в выгребную яму. Баба Аня была женщиной мудрой и спокойной, поэтому, отмывая деда и стирая его одежку, только и сказала: господи, хотела же аборт сделать, так нашлись добрые люди, отговорили. А муж ее, Курицкий Сруль Янович, в военкомате записался татарином и ничего, так татарином всю войну и провоевал.

Александра Курицкая

***

Когда началась война, моим бабушке и дедушке было по 25—26 лет, можно сказать самый призывной возраст, но на войне они не были.

Жили они тогда в городе Сталинске (старое название Новокузнецка). Бабушка сидела с маленькими детьми, сын Шурик родился в 41-м году, дочь Лида в 44-м, а дед работал на заводе. Кузнецкий металлургический комбинат с первых дней войны переоборудовали под военную промышленность и завод стал поставлять танки под нужды фронта. Дедушка пропадал тогда все время на заводе. Не знаю, платили ли им что-то деньгами, но, по воспоминаниям бабушки, они не голодали.

Жили в центре города, в одном из четырехэтажных домов по проспекту Энтузиастов. Квартира была по тем временам хорошая, с туалетом, с ванной, правда, без горячей воды. Сестра деда, Харитина, прислала им из деревни корову-первотелка. Что делать корове в городе? Надо ей построить стайку во дворе многоквартирного дома. Вот дед и построил. Корова, как и все сознательные граждане, ходила на работу, цокая каблуками по асфальтированным улицам большого города.

Войну им удалось пережить за счет этого их нового приобретения. Молока в городе было не найти, а у них — свое. И хватало его на всех. К ним в квартиру тогда подселили эвакуированных из Москвы. Три семьи с ребятишками. Бабушка их подкармливала. Бабушке с дедом все же было полегче, им кое-какие продукты из деревни передавали.

Но в деревне были и свои проблемы. Народ весь поизносился. Одежду или обувь достать было нереально. Так, у сестры деда Харитины прохудилась последняя пара сапог и ей пришлось ходить в мороз босиком. Харитина пишет деду письмо, мол, может ты мне какие лапти сделаешь? Ходить совсем не могу.

Дед захотел помочь сестре, шить он умел, но где достать материал? И тут он вспомнил, что каждый день на заводе ходит мимо брезентовой будки. Мимо сварщиков. Недолго думая, отрезал он от этой будки брезента с полметра, свернул и заложил во внутренний карман пальто. Кто-то заметил на проходной его выпирающий бок. Деда поймали с поличным и сразу же арестовали. Даже бабушке не сказали. Для бабушки он пропал на несколько месяцев. Потом был суд. Дали год (легко отделался) и до конца войны дед находился в тюрьме.

Когда деда посадили, бабушке стало совсем трудно оставаться в городе с коровой и с новорожденным ребенком. Она все бросила, взяла корову и поехала в деревню Костенково (недалеко от Новокузнецка). Ей там дали курятник. Она переделала этот курятник под свои нужды и стала в нем жить.

Уже после войны, в 1948 году, прямо на 9 мая у нее родился сын Витя. В этот же день и корова отелилась. Теленка назвали Майкой. Корову они обычно привязывали, а тут бабушка собиралась на работу и забыла ее привязать. Корова была жадная до еды (после отела), ходила и ела без разбору все что попадалась ей на пути. Зашла на поле. Там работники сельпо сажали картошку, а потом побросали все и уехали. После них на поле из земли торчали гвозди, а на обочине валялись мешки с остатками картошки. Корова увидела картошку, обрадовалась, стала есть и наелась вместе с гвоздями. Мучилась она потом всю ночь. Помочь ей было невозможно. Лагерь пионерский в те дни открывался. Вот туда они свою корову на мясо и сдали.

«Только теленок Майка нам от коровы на память и остался», — вспоминала бабушка.

Эту историю я впервые услышала в 2008 году. Бабушке тогда было 93 года. Меня поразило, что она приравнивала теленка Майку к ребенку, когда говорила, что Витя и Майка у нее в один год родились.

В этой связи мне вспомнилась строчка из стихотворения Алексея Цветкова «Смерть на Марсе»:

«там нет стрекозы или гризли

родных человеку зверей»

Все-таки животные — родные нам существа и с ними пережить войну было не так страшно.

Зина Семенова

***

У меня бабушка жила под Истрой, в деревне рядом с монастырем. Там были достаточно сильные бои, потом практически каждый год, когда сажали картошку, выкапывали из земли гильзы, а однажды дед даже гранату выкопал. Так вот, в 42-м году, когда немцы уже ушли, три бабушкиных брата пошли на речку рыбачить и по дороге в поле наткнулись на мину. Всех троих хоронили по кускам, им было от, кажется, 8 до 17 лет. От трех человек осталась только одна фотография одного брата — на паспорт. Бабушка их очень часто вспоминает. А дед воевал в кавалерии, очень жалею, что ничего его про войну не спрашивал, а он не рассказывал. Единственное, что знаю — его лошадь звали Копчик.

Танаев

***

Вспоминаю рассказы бабушки. В войну ей было 7 лет. Поэтому сложно отделить ее детские воспоминания от моих. Они с мамой (моей прабабушкой) оказались в Клину во время оккупации.

Рассказывала она не часто, но если начинала, надолго проваливалась в эти воспоминания. Про то, как ели мороженый лук и он казался лакомством, с тех пор она его любит. Про то, как прятались от бомбежки в канализационном люке. Про то, как бабушка помогала пленным. Лучше всего я запомнила историю про начало захвата города. Бабушка вместе со своей мамой и маленьким братом бежали по городу в бомбоубежище и вроде как на улицах уже были немцы, летали самолеты. А до этого весь город говорил, что немцы идут, немцы наступают, немцы уже близко.. И бабушка представляла себе их как гигантских черепах, которые идут и давят все на своем пути. А когда увидела немцев, то кричала маме: «Мама, почему мы бежим, это же люди!».

Margarita Sergeenko

***

Бабушка в войну была медсестрой в госпитале здесь в Украине. Говорила о войне очень мало. Как они с девочками-медсестрами по ночам санками тягали в лес партизанам все, что могли из лекарств, продуктов. Как было холодно и страшно. А в девяностых бабушка ворчала на условия в современных больницах и рассказывала, как врачи дореволюционной закалки даже в том аду, который был в госпиталях, требовали от медсестер поддерживать чистоту несмотря ни на что, и как ей за это доставалось.

Vika Podvorchanska

***

Мой папа родился в Бессарабии, и, по его словам, первые двадцать лет жизни (до 1940 года) провел при капитализме, владея идишем, ивритом, румынским и молдавским. А затем пришло время социализма, и пришлось выучить русский язык, что особенно пригодилось в армии. Он воевал под Сталинградом и отмечал свой день рождения 23 августа, потому что именно в этот день было так тяжело и яростно, что папа дал себе слово: если выживет, то эта дата станет днем его рождения…

Регина Кон

***

Отец рассказывал о том, как голодали в войну. Про очистки картофельные, про жмых и суп из крапивы… Но более всего запомнилось: «… И вот сидим мы все дома, ждем, когда вернется с завода твой дед, знаем, что утром он пообещал достать картошки. А есть нечего было совсем. Мне 7 лет было, остальным того меньше. И вот то один, то другой подходит: «Мам, дай поесть,.. мам, дай поесть». «Подождите, отец вернется». Проходит сколько-то времени, опять: «Мам, я есть хочу!» … Наконец она не выдержала, рукав себе закатала, протягивает руку: «На, ешь!»

Vladimir Vakórin

***

Дедушка служил в Бресте. Бабушка рассказывала, что когда услышали взрывы — она сказала, что это война, а дедушка ее убеждал, что нет, это же учения. Но на всякий случай сел на велосипед и поехал в часть. Увиделись они уже только после войны. Дедушка вообще ничего нам, своим внукам про военные годы не рассказывал, попал он в плен в первый же день, в этот день потерял глаз. В те годы старались не вспоминать о том, что был в плену — это было очень вредно для здоровья.

Elvira Myroshnychenko

***

Моя мама смотрела «17 мгновений весны» и сказала, что у немцев красивая форма. Дед покидал ее вещи за порог: «Выметайся!». Дед воевал на белорусском фронте, дошел до Берлина. Призвали его в сорок третьем году и планировали отправить в Сталинград. Но эшелоны долго простаивали, и до Сталинграда они так и не доехали. Был коммунист, убежденный сталинист, в конце жизни уверовал в Бога. Говорил, что ему до сих пор по ночам снится лицо первого немца, которого он убил. Тот был рыжий, молодой и улыбался.

Tapki Botinki

***

Мама воевала с 1943-го. О войне не рассказывала ничего, разве что отдельные смешные случаи. Только о победе — этот эпизод повторяла часто. Я его записала под ее диктовку:

«Пятого мая 1945 года 4-я гвардейская танковая армия, в состав которой входил и наш Уральский добровольческий танковый корпус, вместе с другими частями двинулась на помощь Праге. По шоссе сплошным потоком шли танки, самоходки, машины с бойцами. Наш медсанбатовский автобус застрял на обочине. Тогда я попросилась пойти вперед, за подмогой.

Когда машины начинали двигаться, я вскакивала на подножку ближайшей и ехала кусочек пути. Вдруг вижу — едет открытый «виллис», правыми колесами по дорогое, левыми — уже по горе. Я упросила лейтенанта, сидящего в машине, подвезти меня. И вскоре заметила, что солдат-шофер уж больно весел. Особенно это было заметно, когда машина останавливалась и лейтенант выходил из нее, чтобы проложить дорогу.

— Знаешь, что мы везем? — спрашивал шофер. — Нет, не скажу, военная тайна!

Еще через десять минут:

— Знаю, но не скажу тебе, нельзя!

Но в конце концов не выдержал:

— Мы везем приказ о прекращении огня. Война закончилась!

Когда я нашла своих и рассказала им, мне никто не поверил. По радио никакой информации не было. Ребята обозвали меня вруньей, я обиделась и залезла в машину спать. В два часа ночи меня оттуда вытащили и принялись качать. Оказывается, уже передали сообщение о победе».

Анна Блинцова

***

Дед не рассказывал. И фильмы смотреть не любил. Один раз, когда я смотрела любимых «В бой идут одни старики», скривился мрачно. Сказал: «Сделали оперетту из войны».

Воевал с 39-го по 45-й. Ленинградский фронт. Ушел добровольцем, несмотря на бронь.

Shany Sorokin

***

Одна прабабушка с четырьмя детьми подросткового возраста из города Красногорска с заводом поехала в эвакуацию в Новосибирск. И вот, по рассказам ее детей, моих бабушек, было два ужасных периода в их жизни. Когда их семью раскулачили в 1930-м, выгнав из дома и отобрав все имущество. И то как они месяц ехали в вагонах, не предназначенных для перевозки людей, как все мучались, как умирали люди.

Приехав в Новосибирск, они долго не могли найти себе жилье и где-то остановиться: местные жители посчитали их евреями (карие глаза, волнистые каштановые волосы и острые носы) и отказывались пускать к себе или что-то продавать. Каким-то невероятным чудом прабабушке удалось устроиться на «хлеборезку», именно это их всех спасло. Как-то вечером зимой на самую старшую девочку напали двое. Избили, отобрали всю одежду и обувь, сломали нос на всю жизнь. Как и все дети, работали на заводе (моя бабушка работала с 11 лет), часто спали прямо в цехах, за главного мастера был одноногий мужчина. Каким-то особенным свое детство не считали. Но вот рассказывая о каком-то человеке, соседе по даче или случайно встреченном знакомом, всегда отдельно уважительно поясняли — «фронтовик». Ну и отдельная история была о том, как подросшие за войну дети разными путями выбирались из эвакуации после войны, потому что завод оставался, и никому не давали документы. Можно было уехать, только поступив куда-то учиться.

Другую прабабушку и двух ее детей (6 и 4 лет) чуть не расстреляли за сбор колосков с поля из-за голода. Ее мужа призвали в 41-м. В 42-м попал в плен и был освобожден только в 45-м. Из немецкого лагеря, мимо родной деревни в Липецкой области, его повезли в советский лагерь на следующие, кажется, 15 лет. Выпустили полным инвалидом, с трудом мог ходить. А в 1985-м приказом министра обороны СССР наградили Орденом Отечественной войны II степени.

Serafima Li

***

Мне много о войне в детстве рассказывали — одни бабушка с дедушкой во время войны познакомились и вскоре поженились, другие были детьми, но впечатлений у них тем не менее было более чем достаточно. Мне из-за этого часто война снилась, то немцы приходят, то эвакуация, а я не могу родителей найти. Моя еврейская бабушка рассказывала, что их семью, жившую в дважды оккупированном Харькове, спас православный священник, укрывая где-то у себя. Другая бабушка рассказывала про пленных немцев, которые были хорошие и делали ей кукол. И о мышах, которых надо было разгонять, кидая с печки полено, иначе не ступить было на пол. И как в эвакуации на Севере видела потрясающей красоты северное сияние, и как туда на корабле пришел ее дядя и привез яблоки, которые были такой редкостью, что она их всем их показывала как какую-то диковинку. Потом дядин корабль разбомбили и он погиб. Дедушка, отец которого руководил эвакуацией Харькова, рассказывал о своем самом ярком и страшном впечатлении, когда они последним поездом уезжали из Харькова и из окна он, дошкольник, увидел лежащую мертвую женщину, которая сжимала в руках ребенка. Дедушка, который воевал, ничего не рассказывал. Но во сне он много разговаривал и я помню, что часто слышала слово «Василек», которое вроде было его позывным.

Olga Rakhmail

***

Мой дед по матери, Александр Алексеевич Рыжков, прошел всю войну: в 41-м году 19-летним лейтенантом защищал Москву, а в 45-м, уже в звании гвардии капитана, штурмовал Берлин. Воевал дед в разведке: в составе отдельного мотоциклетного батальона 1-ой Гвардейской танковой Армии генерала М. Е. Катукова.

Мальчишкой я приставал к деду с вопросом: «Деда, расскажи, ты много фашистов на войне убил?» Дед всегда отмахивался. Однажды, когда я уже был студентом, мы остались с дедом наедине и я задал тот же вопрос. В ответ услышал такую историю:

«Подразделение, которым я командовал, получило очередное разведзадание. Выехали мы его выполнять на танке и двух мотоциклах. И, уже находясь на вражеской территории, мои бойцы заприметили мотоцикл, на котором ехали двое немцев. Как оказалось, это был мотоцикл фельдъегерской связи. Мы догнали его и сбили танком с дороги. Один немец погиб сразу, а второму ударом танка сильно повредило ноги. Его кое-как перевязали и допросили. Забрали все карты и документы. Так как выполнение задания было в самом разгаре, брать тяжелораненого немца с собой не было никакой возможности. И оставлять его живым было нельзя. Я, как командир, принял решение немца расстрелять. А тот как почувствовал: залопотал, заверещал что-то, заплакал, стал показывать ребятам фотографии жены и детей, кататься по земле, обнимать и целовать сапоги всем подряд… Мои оттащили мотоцикл с убитым немцем подальше от дороги в лес. И этого, раненого немца, тоже. Посадили, прислонив спиной к дереву. А он уже в истерике бьется. Я смотрю на своих ребят, а они все глаза отводят. Никто не хочет немца расстреливать… Ну что делать, оставлять живым нельзя. Беру у убитого автомат, передергиваю затвор и даю короткую очередь в сидящего немца. Практически в упор. Он валится на бок и начинает орать во весь голос. Я еще очередь. А он все не умирает, только голосит и визжит все громче и громче. Я нажимаю на спуск и отпускаю только тогда, когда всю обойму в немца высадил. Только тогда он затих окончательно…»

— Веришь, сынок — говорит мне дед, а он меня всегда сынком называл, — вот закрою глаза и вижу перед собой этого немца, как будто это только что случилось, а уж сколько лет прошло…

А у самого слезы в глазах стоят…

Больше я у деда про убитых им фашистов не спрашивал.

Роман Тимченко

***

Бабушка 1938 года рождения рассказывала, что во время оккупации их села приходил к ним один немецкий солдат и постоянно приносил сахар ее брату, объясняя, что тот похож на его сына…

Веpa Семенова

***

Помню историю о командире батареи, который, сидя под Москвой зимой 41-го, всерьез рассуждал о том, как они будут снимать пианино с небоскребов в Нью-Йорке, жаловался на эти самые небоскребы, не понимал, зачем нужны такие здания и как с них снимать пианино: высоко ведь, неудобно.

Если разговор вдруг заходит о войне, мне вспоминается только это. Только представьте: 41-й, зима, холод, измученные и уставшие солдаты, война с Германией, и среди всего этого блуждает мысль о пианино в каком-то далеком Нью-Йорке. Меня всегда это поражало.

Прадед сам разговоров о войне никогда не начинал, по крайней мере, в моей памяти этого не сохранилось, но не помню случая, чтобы заданный ему вопрос остался без ответа. Если к нему приходили товарищи военных лет, они непременно травили байки, вспоминали несуразицы и просто забавные истории тех лет, возможно, оттого, что я был тогда еще ребенком, мне не рассказывали о ужасах той войны и ограничивались простым «война — это плохо». Наверное, это было правильно. В памяти осталось единственно важное.

Ivan Igolchenko

***

Бабушке было уже 80 лет, пришла к нам (семье ее единственной дочери) и говорит: «Со мной такое приключилось, что лучше бы это был сон — и достает кучу писем.

В общем, иду я вчера от вас домой, а возле подъезда сидит дедок, совсем старенький, почти как я. Увидел меня, встал и спрашивает: Наталья Петровна?

— Да, отвечаю.

— Я, — говорит, — Димы вашего друг.

Сердце мое оборвалось, словно мне 18 и я не вдова с 1944 года. В общем, позвала я его на чай и он рассказал, что муж мой не погиб в 1944 году, а стал «самоваром» — это когда от человека остались туловище и голова, а все остальное оторвало при взрыве. Похоронку мы тогда получили, потому что никто не верил, что Димка выживет. Хотя похоронка спасла нас от верной голодной смерти».

Но Димка жил еще несколько лет. Письма надиктовывал друзьям, что с ним в госпитале лежали, медсестричкам, всем, кто соглашался за него, калеку, писать. Но возвращаться таким недочеловеком к красавице жене он наотрез отказался. Более того, отдавая своему другу эти полные любви письма, адресованные жене, строго-настрого наказал: «Отдашь их тогда, когда почувствуешь, что помирать пора. Не раньше! А то прокляну». Как он нашел мою бабку спустя столько лет — для меня загадка. Откуда приехал на старости лет и даже как зовут дедулю — не знаю, а бабушка не запомнила.

Илона Наныкина

***

Оба деда воевали. Один в 16 лет ушел в партизаны (мать спрятала его в погребе, когда в Курскую область пришли немцы), потом был призван, дошел до Берлина, был ранен. Про войну рассказывал старшему брату (я была маленькой), но немного. После войны — по возрасту — еще отслужил в армии. Бабушка успела окончить четыре класса и пошла работать в колхоз. Рассказывала, как ели лебеду, как бабы пахали на быках, потому что лошадей всех угнали на фронт. Как ее мать, когда немцы пришли за «млеко, матка, млеко», села на улей с пчелами, чтобы хоть его скрыть под широкой юбкой — детей надо было чем-то кормить, семья была большая. А нижнее белье в деревне тогда было редкой роскошью, тем более летом.

Второй дед тоже прошел всю войну, освобождал Львов. Но ничего не рассказывал даже детям. Как и вторая бабушка, которую в 17 лет из-под Харькова угнали на работы в Германию. Вернулась только после войны. Говорила, что зверствовали в их селении не столько немцы, сколько румыны. Зимой всю семью, не дав даже собрать мало-мальски вещи, выставили на мороз, в чем были, и погнали к лесу…

Alena Makhneva

***

Бабушка про войну почти не рассказывала. Ее мама в тридцатые годы уехала из Новгородской области работать в Ленинград, была там гувернанткой у графов Воронцовых. Вернулась домой беременная и родила дочку, мою бабушку. Отца она увидела один раз, он специально приезжал повидать дочь, но забрать не смог. Когда война началась, через город шел поезд с вывезенными блокадниками. Было очень страшно смотреть. Бабушка уверена, что если бы ее забрали, она бы там не выжила. Отец погиб в первый же год.

Станцию часто бомбили. Во время первого авианалета бабушка была на вокзале. В окно увидела самолет со свастикой, он летел совсем низко, почти на уровне крыши. Перепугалась до смерти. Не только за себя, но и за свою маму на работе: как она там, живая ли, ничего не случилось ли.

Жили на хуторе в нескольких километрах от города. Было очень холодно и очень голодно. Рассказывала, как зимой обдирала кору, чтоб мама дома ее растерла и испекла лепешки.

В последние годы войны бабушку взяли работать в столовую — посуду мыть. Стало намного легче, на работе каждый день обязательно была тарелка супа. Часто получалось еще что-то отнести домой матери и младшим сестрам.

Rara Avis

***

Дедушка рассказывает забавные истории. Он у меня, на минуточку, был во время войны беспартийным евреем со звучной и весьма однозначной фамилией Левит и роскошными рыжими кудрями. Рассказывал о приключениях на кухне, когда его, неопытного кашевара, прямо с дежурства отправили к СМЕРШу. А все дело в том, что он, бедолага, не успев даже понять, что произошло (в кухню дома он был вхож только в качестве едока, вы даже и представить себе не можете, до какой степени антагонисты дедушка и готовка и по сей день), вывалил, грешный, капусту в чан вместе с холщовым мешком. Что было немедленно расценено как диверсия, хоть добрый повар быстро выручил беднягу. Вывалил куда надо то, что было в чане, добавил туда капусты из другого мешка и щедро разбавил водой. Бабушка же моя помнит войну как время, когда они болели тифом всей семьей, и для лечения не было ничего. И моя прабабушка, то бишь ее мама, грела воду для детей на собственном теле в банке. Условий не было никаких. Да и не до них было тогда, совсем не до условий, лишь бы выжить, а остальное и само сбудется, все мелочи. Лишь бы жить.

Anastasia Skurlatova

***

Моя бабушка рассказывала только хорошее. Она пережила Блокаду (не до снятия, ее вывезли по Ладоге). Рассказывала о том, как стояла в очереди за хлебом, отдала карточку, ее пайку положили на весы, и в этот момент мужчина в форме, стоявший рядом, схватил ее хлеб и быстро съел. Она разрыдалась, собиралась уйти. Ее остановили. На весы положили листочек, и все, получающие свой хлеб по очереди, отщипывали от своего маленького кусочка крошку на этот листочек. Набрали ее пайку.

Елена Пепел

***

В моем роду по маминой линии никто из ушедших на фронт не вернулся.

Дед по папиной линии работал начальником станций Бисер, потом Теплая Гора. И при этом — сопровождал составы с танками от Тагила до Чусовской, Перми. И умер вскоре после войны. Папа, как подросли, охотно делился детскими воспоминаниями…

Муж говорит, что дед ничего не рассказывал о войне. Уходил от ответа.

И в письмах ничего страшного не писал — только о любви к родным и вере в победу, — говорит любимая моя свекровь. Хранит отцовские письма…

Марина Трушникова

***

У меня один дед погиб в Польше под Белостоком и похоронен в братской могиле. А другой дед умер, когда мне было 3 года. Прошел всю войну, был много раз ранен. Я помню только, что он всегда спрашивал меня — показать тебе глаз? Я, конечно, соглашался, и он вынимал из глазницы стеклянный глаз, но в руки мне не давал. Служил в пехоте и я даже не знаю, имел ли ордена и медали.

Сергей Шевырин

***

Мой дед, Николай Васильевич, никогда не говорил о войне. Не то что это была запретная тема, просто не говорил, и все. А я не спрашивал — не хотел. Я видел, как дед замирает, когда по телевизору идет фильм о войне. Я, совсем еще сопливый, понимал, что он не смотрит кино — просто сидит перед ящиком и думает о своем, что-то там вспоминает.

То, что он воевал, я, конечно, знал — к его парадному пиджаку был привинчен орден Красной Звезды, а когда мы ходили купаться на реку, я видел на дедовой спине глубокую синюшную борозду, от правого плеча к пояснице. А еще каждый год 18 августа к нам раза два, а то и три за день приезжала неотложка — у деда прихватывало сердце. Пока врачи мерили давление, делали деду уколы, бабушка тихонько вздыхала: «Ранило его в этот день в сорок втором. Под Карманово». Это все «военные» воспоминания моего детства.

Прошло много лет, дед умер, и тут неожиданно разговорилась бабушка. От нее я и узнал эту историю.

В августе сорок второго моя бабушка получила извещение о том, что ее муж пропал без вести в бою за кирпичный завод в селе Карманово Смоленской области. Бумага эта была сродни «похоронке» — что дед объявится, никто не надеялся, вернее, почти никто. Бабушка с моим шестилетним отцом жила в поселке Перово Поле — учительствовала, сажала картошку, меняла вещи на продукты. Обыкновенная вдовья доля. Но в сорок четвертом из пермского госпиталя на адрес школы, где бабушка преподавала, пришло письмо. Писала медсестра — дескать, лежит у них политрук с осколочным ранением. Документов нет, ни имени своего, ни фамилии не помнит. При нем лишь фотокарточка, женщина с мальчиком на руках. Политрук сказал, что это жена Вера и сын Шурик. Еще через полгода вспомнил, что до войны Вера учила детей в подмосковном поселке Перово Поле. Медсестра стала писать в перовские школы и вот — нашла-таки Веру. Бабушка помчалась в Пермь и через две недели вернулась оттуда с мужем. «Ехали домой, — рассказывала она, — а я почему-то даже не о том, как на ноги его ставить, думала, а вспоминала, как Шурик не позволил мне костюм отца на рынок отнести. Уперся. Не дам, говорит, и все тут. Вернется папа — в чем ходить станет?»

О том, как он не дал поменять костюм моего деда на хлеб, отец мне никогда не рассказывал. Он тоже ничего и никогда не рассказывал о войне, хотя ни шрама, ни ордена у него не было.

Михаил Петухов

***

Можно сказать, обоих дедов не застала — один за 20 лет до моего рождения умер, второй в мои шесть. Папа про первого рассказывал, что был ранен на Угре, боевой товарищ вынес из-под огня, товарищ тот так и остался при семье дядей Борей до самой своей смерти. Московский госпиталь, встреча с бабушкой — вдовой, первого мужа убили на войне. Умер 9 мая 1965 года — первый год, когда 9 мая снова стало нерабочим днем. От этой бабушки не знаю ничего, только дома лежат письма от ее первого мужа — как он надеялся вернуться домой и увидеть сына, что в сорок втором родился. Второй дед тоже был ранен, поэтому не смог учиться на хим. факультете (ранение в ногу, не мог подолгу стоять на лабораторных и т. д.), а отправлен был на текстильный, где и встретил бабушку. Сама бабушка оказалась 9 мая с подругами прямо рядом с Красной площадью, и большей радости в своей жизни она не помнила.

Мария Смирнова

***

Конец войны, Румыния. Госпиталь находился на окраине, и вдруг все услышали выстрелы и шум. Решили, что немцы наступают. По инструкции санитарки раздали яд тяжелораненым, врачи вытащили свое оружие, легкораненые тоже как-то подготовились — фактически, умирать. И тут из-за лесочка показался солдат на лошади, он стрелял в воздух и кричал: «Победа, победа!»

Vita Shaldova

***

В нашем доме о войне не говорили. О ней отец или молчал, или кричал иногда во сне. И это было страшно.

Olga Khayenko

***

Мои отец и мать вместе были на фронте. Немолодыми уже — обоим за 30. Связисты. Фронт был не самым кровавым — Заполярье, со Сталинградом или Курской дугой не сравнить. Отец вернулся с орденом Боевого Красного Знамени и тремя — Красной Звезды. То есть в тылу не отсиживался.

Но о войне отец никогда не рассказывал. И мать молчала. А нам с сестренкой объяснили, что они между собой так договорились: про войну детям не рассказывать, потому как это очень страшная вещь.

Ну, я так и думал всю жизнь — не рассказывали, чтоб не детей пугать. Но до конца эту мысль так и не додумал.

А когда матери уже лет под 90 было, она однажды ненароком всю эту правду до конца договорила: мы, говорит, не хотели вас пугать, чтобы вы на следующую войну идти не боялись.

Вот в чем дело-то было.

Александр Бондарев

***

Дед дома про войну не говорил. Не мог. Ни слова. Губы начинали дрожать, слезы. А в советских школах же заведено было: к пионерам перед 9 мая приходили ветераны — с медалями, с рассказами о подвигах, бесстрашии и героизме. Однажды к нам в класс и моего деда пригласили. Дед при параде, класс тоже — белый верх, черный низ, галстуки отглажены, инструктаж от учителя: чтобы все прилично, чтобы серьезные лица и чтобы вопросы правильные задавали. Я все думала — как же он будет рассказывать. А он ничего так, спокойно все: и про то, где воевал, и про то, за что медали. Прямо как будто не дед мой, что только слезами может рассказать, а кто-то другой — да, герой, но какой-то неживой, что ли. Тогда я поняла, что есть две войны. Про одну — только слезы. А про другую — речи, парады и чтобы все красиво, чтобы только про подвиги и героизм.

Olga Degtyareva

***

Дедушка, мамин отец, в Великую Отечественную не воевал. Потому что его убили свои. Советские граждане убили. Соотечественники… Расстреляли в 1940-м. Молодого, красивого, талантливого 22-летнего парня. Справку о реабилитации прислали, в 1985-м…

Татьяна Баранова

***

Сестра маминого папы рассказывала. У них было много детей в семье, больше девяти. Старший, Николай, был танкистом в войну, вышел однажды из танка покурить, а в это время танк взорвался от прямого попадания снаряда. Николай один жив остался и все не мог понять, как же так случилось, и жить не хотел. Сестра маминого папы потеряла в войне шестерых братьев и сестер. Помнит, как боялись маму потерять. До сих пор плачет навзрыд, рассказывая об этом.

Anna Golde

***

Бабушка рассказывала, как во время войны, когда их деревню заняли румыны, привезли к ним и поселили в конюшне много евреев. Они всем селом кормили их, чем могли. Вся еда сливалась в один большой бак, и потом этим кормили людей. Потом один дедушка из этого села рассказал историю — как он видел, как этих евреев повезли за село. Там был заброшенный колодец. Их сожгли в этом колодце. Он еще рассказал, что, когда подожгли, из колодца доносился вроде какой-то вой. Он тогда еще пацаном был. Было это в селе Степановка, Веселиновский район, Николаевская область, Украина.

Игорь Спивак

***

Дед, ссыльный, из раскулаченных в 30-е годы, в войну работал в шахтерском поселке на Урале. Их на фронт не брали, в шахте были нужны. Одному из его коллег «повезло» — по его вине в шахте погибли люди, и вместо тюрьмы его направили воевать. Не погиб, даже не был ранен, вернулся и всю жизнь потом был «ветераном войны», получал плановые награды и дополнительную пенсию, ходил на школьные утренники почетным гостем. А дед только после войны перестал на работу под конвоем ходить…

Yulia Sudakova

***

Бабушка родила маму в середине лета 1941 года. В Ленинграде. На нервной почве и по традиционной советской схеме был мастит и молоко «кончилось». Бабушка ходила на молочную кухню, где ей ежедневно выдавали сухое молоко. Через пару месяцев мой прадедушка пришел домой и сказал: «У нас на работе продают сухое молоко, 200 рублей килограмм. Дайте мне мешочек и деньги, я побегу, куплю». Моя бабушка стала возражать и возмущаться, говорить, что это безумие — тратить такие деньги. Прадедушка и прабабушка понимающе переглянулись, прадедушка сказал: «Она еще ни-че-го, ничего не понимает. Дай мне мешочек и деньги». Еще полгода после того, как молочные кухни уже давно перестали существовать, бабушка кормила маму этим сухим молоком, добытым прадедушкой. На удачу, почему-то в их квартире в туалете еще была вода, в то время как весь город уже ходил за водой на Неву. Эту воду бабушка постепенно вычерпывала полулитровой банкой, чтобы раз в неделю или две нагреть и искупать маленькую дочку. Однажды двоюродного брата, который жил на другом конце города, где-то угостили чаем с двумя кусочками пиленого сахара. Он завернул их в салфетку и через весь город нес бабушке — для малышки… Дедушка вечером бежал домой с работы, нес паек — 250 граммов хлеба. Надо было успеть взять бабушкин талон еще на 150 граммов и отоварить его в булочной. Бабушка кусочки хлеба пережевывала, смешивала с разведенным сухим молоком и давала моей маме. Прадедушка хлеб научился не съедать сразу, но когда на осажденный Ленинград сбрасывали продуктовые пайки и в них был шоколад, совладать с собой не мог, уносил и сразу съедал, а потом несколько дней мучился голодным поносом.

Когда эвакуировались и ехали на грузовике через Ладогу, дедушка положил бутылочку с разведенным сухим молоком (от килограмма которого уже почти ничего не осталось) за пазуху, чтобы она была теплой. Машину тряхнуло, бутылочка разбилась об лед… Первая покупка в эвакуации — безрогая коза Катька, которую моя горожанка-бабушка научилась доить…

Для того, чтобы услышать наконец эту историю, на 35-й раз, надо было родить своего ребенка… Как говорит моя бабушка, не приведи Господь.

Elka Todres Gelfand

***

Мне мама рассказывала, как в оккупированном Ставрополе в их дом расквартировали офицера, немца. Так он был очень вежлив и всегдаотдавал весь свой паек (а это было просто богатство по тем временам) в общий котел. А шоколад отдавал тогда еще пятилетней моей маме..

Leonid Tokarev

***

Моя прабабушка Агафья Игнатьева работала нянечкой в детском саду. Садик был на даче, под Минском. Когда началась война, бабушка осталась со всеми 40 детишками. Ну что делать? Никакого транспорта, ничего не было у нее… Она вела их в город около недели — одна и 40 малышей: дорогами, лесом… Все остались живы тогда!

Ola Ivanova

***

Бабушка мужа, Знаменская Нина Александровна, работала в войну хирургом. Работы было столько, что не было времени ходить в туалет. По госпиталю ходила санитарка с ведром, вот в это ведро врачи и ходили в туалет, чтобы не терять драгоценное время.

Julia Sokolova

***

Севастополь. Один из последних уходящих транспортов (кораблей, эвакуирующих людей, было немного). Глубокой ночью к моей прабабушке пришла соседка — возьму, мол, на корабль тебя и твоих дочек, если поможете мне с моими детьми (маленькие дети у нее были, а муж — офицер, поэтому и знала про транспорт). Грузились на корабль ночью: прабабка, бабушка моя маленькая и сестра ее, Надежда, постарше. Налетели «мессершмиты», корабль убрал трап и отошел от пирса. Прабабка и бабушка остались на причале, а сестра бабушки Надежда успела подняться. Позже в Севастополь пришла весть, что корабль этот потопили… Но не знали в Севастополе, что перед тем он успел зайти в Поти и высадить эвакуированных… Надежду в семье считали погибшей. Да и сама Надежда думала, что мать и сестра погибли под той бомбежкой…

Тем временем ее пристроили в контору по проверке корреспонденции — нужно было читать письма, чтобы не передавали в иносказательном виде враги сведения о войсках. Перебирая по долгу службы письма, увидела Надежда письмо своей старшей сестры к матери в Севастополь, узнала, что все живы и упала в обморок. Добрые люди снабдили ее хлебом и местом в теплушке по дороге в Севастополь… Так семья снова соединилась.

Victoria Kholmanova

***

Начало войны. Эвакуация вагонами женщин и детей без еды и воды. На остановках матери выбегали за водой и не успевали вернуться или были убиты, дети умирали от болезней и голода и матерей заставляли их выбрасывать в окна, чтобы других детей не заражали.

Margarita Ignatova

***

У деда моего, Полякова Александра Прокофьевича, другое воспоминание о Дне Победы: его тетя Аня, сестра мамы, работавшая в булочной в районе Павелецкой, позвала его поесть бубликов — немного завезли заранее. Сбежав из дома в районе Калужской спозаранку, ребята не знали, насколько радостным станет этот день. 12-летний мальчишка с друзьями грызли бублики, первые в их жизни, а тут на улице раздался крик: «Победа!» И теперь у деда День Победы ассоциируется с первым счастьем мальчишки, впервые в жизни попробовавшего бублик!

Maria Antlers

***

Мой отец, Элиазар Абрамович Грабой, прошел всю войну — от Москвы до Кенигсберга. А закончил ее в Порт-Артуре. О войне говорить не любил. Помню только, что упоминал, как зимой 41-го было настолько холодно, что сухари из пайка превращались в лед и они, чтобы оттаяли, клали их на работающий мотор грузовика. И что в Порт-Артуре у него была лошадь по имени Слива. Маме он рассказал, что в боях под Кенигсбергом был приписан фельдшером к танковой дивизии. Фельдшер ехал не внутри танка, а на броне. Тогда отец получил ранение осколками мины в спину. В том же бою вытаскивал раненого, нарвался на немцев (линия фронта передвигалась туда-сюда очень быстро), спасло то, что он свободно говорил по-немецки и было уже темно. В общем, добрались они до своих. Тот же немецкий язык сыграл с ним и плохую шутку: в Порт-Артуре его забрали и осудили как немецкого шпиона в 1946-м. Реабилитировали в 1953-м. Знаю еще, что никогда не ходил на охоту — говорил, что ему войны хватило.

Ekaterina Guschina

***

Не про войну, а после, 1947—1948 годы.

Бабушка рассказывала, как 15-летних подростков отправляли на работы по разминированию Невского пятачка (это в Ленинградской области, одна из самых больших мясорубок за время войны, там до сих пор каждый год [что-то находят]). Дети искали снаряды, приказ военкомата по законам военного времени, отказаться было нельзя. Девочки себе в белье клали толь, чтобы в случае внезапного взрыва погибнуть сразу, а не остаться калекой.

Svetlana Gredzheva

***

Моя мама родилась в 1936 году в Курской области. Там они с бабушкой и пережили войну, в оккупации. Мама всю жизнь молчала — ни слова о войне, словно не помнила ничего. Один раз заговорила, незадолго до своего ухода. Оказалось, что она помнит все, все, — так, словно это было вчера. Война никогда из нее не уходила, она жила внутри нее всю жизнь.

Я помню бабушку — она рассказывала… Она сотрудничала с партизанами, рисковала жизнью… Отбивалась от постоянных домогательств оккупантов (это были мадьяры). Позже они с соседками стирали форму для наших военных, целыми днями, в огромных объемах. Я не уточняла, как именно стирали — думаю, в реке, в Осколе. Бабушка часто говорила: «Только бы не было войны!»

Татьяна Баранова

***

Старший брат моей мамы, Рома Штейнберг, ушел на фронт в 21 год. Пропал без вести. В День Победы бабушка, его мама, просто ушла из дома, чтобы никого не видеть. Умерла она много лет спустя. Умирая, почти в бессознательном состоянии, сказала: «Знаешь, Эммочка, а нашего Ромочку убили».

Несколько лет назад моя сестра разыскала в архиве документы. Там было его письмо к другу, в котором он спрашивает, не знает ли тот, куда эвакуировали его семью, а потом уже — бесконечные запросы моих бабушки и дедушки о нем. Так они и не встретились… Она мне переслала эти документы, когда я сидела на работе в офисе, в Амстердаме. Мой начальник, увидев как я рыдаю, спросил, в чем дело. Я попробовала объяснить. Когда он понял, удивился: «Ведь столько лет прошло, что ж ты плачешь?»

Lala Kuzminsky

***

Тетя Клава приходила к нам в гости. Смотрела телевизор. Прабабушка с ней мало общалась. Но приглашала к нам охотно, тетя Клава была одинокая. С тетей Клавой общалась маленькая я. Читала ей сказки, мы с ней вместе смотрели телевизор, о чем-то пытались говорить, но из-за разницы в возрасте нам было не очень интересно вместе. Тем не менее были моменты, когда я чувствовала, что в ней есть живой стержень из молодости и боли. Когда шли фильмы о войне (неважно, трагические и самые страшные или уже зарубцевавшиеся добрые комедии), на сценах атаки, где наши солдатики шли через кадр, она кричала: «Не ходите! Ведь убьют всех вас!!! Не ходите!»

Вторым нашим с ней занятием, где мне уже отводилась активная роль, являлось просматривание телепередачи, где были списки солдат, пропавших без вести и опознанных по документам уже тогда, в 90-е… На экране горели мелкие титры, я читала ей вслух имена. Муж Клавдии Трофимовны так и пропал без вести на войне, его имя в телевизоре мы тоже не нашли. <…> Чудовищно больно за всех. Но особенно за тетю Клаву, которая, глядя в экран телевизора, закрывала лицо руками и кричала, каждый раз надеясь, что солдатики развернутся, не пойдут никуда, спрячутся и к ней навстречу выйдет родное, любимое и забытое лицо…

Евгения Жиркова

***

Мамин отчим в праздник выпивал «красненькой», потом пел «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем». Потом ложился на старинную кровать с железными набалдашниками и долго ревел. Страшно, взахлеб. Мы, дети, пугались — это очень жутко было. Бабушка нас старалась увести куда-нибудь, намекала, чтобы ничего у деда не спрашивали, чтобы не трогали его.

Мама говорила, что он в концлагере побывал… Дед сам ничего не рассказывал…

Татьяна Баранова

***

Про суп из ремней рассказывали. Ремни же из натуральной кожи были.

Tanya Moseeva

***

А дедушке было 14 и он жил в Сибири. Их у мамы было 9 человек. А папа на фронте (вот он, говорят, не рассказывал о войне, хотя прошел ее всю и с фронта вернулся уже с японского, почему-то в 46-м). Дедушка пошел работать. Работали сутками, с девочкой примерно такого же возраста. Пахали на тракторе по очереди. Девочка как-то раз уснула за рулем и проехала дедушке по ногам. Слава Богу, земля в том месте, где он лежал, была перепаханная и рыхлая и, хотя ноги у него с тех пор болели всю жизнь, но все же он не погиб и смог ходить. На следующее утро он вышел на работу снова. И так всю войну и долго после нее.

Ганна

***

Иногда я слышал обрывки разговоров на «военную» тему. Говорили об этом крайне редко и всегда с кем-то другим, не со мной. Таким образом, в 1990 году я наполовину случайно выяснил, что у бабушки имелся старший брат. С началом войны его призвали в Красную армию, он отправился на фронт и пропал без вести. Единственное, что о нем было вроде бы известно, — это то, что их эшелон где-то разбомбили и он погиб, но никакого официального подтверждения этому не имелось. Всю свою взрослую жизнь она пыталась навести о нем справки, но безрезультатно — она умерла, так и не узнав ничего определенного о его судьбе. Однажды, уже на склоне лет, бабушка заговорила о Володе, своем младшем брате. Разговор зацепил и войну: «Тяжко нам было в ту пору… Папа воюет, мама в лагере. Жили мы тогда на то, что на карточки давали. Бывало, возьмем их с Володей с собой и идем с ночи очередь на выдачу занимать. Там, на земле лежа, и ночевали…»

Basil Stasevski

***

Отец рассказывал скупо, только отвечал на мои расспросы. Расспрашивал я его часто. Воевал в составе Степного фронта на Курской дуге, стрелок-радист легкого танка «Валентайн», сделанного в Великобритании и присланного по ленд-лизу. Студент Харьковского авиационного института, после первого курса, несмотря на бронь, вместе с друзьями пошел добровольцем, и после всех перипетий эвакуации оказался в Казанском танковом училище, из которого вышел аккурат к Курской дуге в звании старшины стрелка-радиста. Танк оказался маленьким, с пушечкой калибра 45 мм, экипаж — 3 человека: еще командир (офицер) и моторист. Когда принимали по описи, сильно были удивлены количеством всяких причиндалов, приехавших внутри танка, — правда, кое-чего не досчитались: манильский брезент уже кто-то увел, но автоматы Томпсона и пистолеты с пулеметами Браунинга остались. Незадача вышла со снарядами — видимо, разрывные противопехотные утонули при транспортировке, уцелели только бронебойные, так что всю Курскую дугу пришлось стрелять одними «болванками», даже по пехоте противника. Степной фронт, куда был определен отец со своим танком, принимал участие в нашем наступлении уже после того, как немецкое наступление было отражено, поэтому никаких танковых встречных боев он не видел. Даже больше — на все мои вопросы, когда бы я их ни задавал, был один и тот же ответ: за все время боев отец не видел ни одного немецкого танка в боевом состоянии, только обгоревшие или поврежденные иным способом остовы. Правда, наших подбитых танков он видел гораздо больше, и сам подорвался на минном поле там же, на Курской дуге. При этом у моториста, который управлял танком почти лежа, были переломаны обе ноги, и отец с командиром танка его очень долго и с большим трудом извлекали из моторного отсека. Им на помощь был послан тягач — танк Т-34, который подорвался на том же минном поле, не доехав до них нескольких десятков метров. Еще в их части были английские танки «Матильда» и американские — «Шерман», последними было сложно управлять на поворотах, они были узкие и высокие, и почти на каждом крутом повороте дороги отец видел несколько перевернутых «Шерманов»… Все танки их соединения были НПП — кажется, это расшифровывалось как «Непосредственная поддержка пехоты». После подрыва «Валентайна» их с командиром пересадили в Т-34, но не сразу, а через неделю-полторы, и еще три дня обучали перед этим. Там, в этом Т-34, отец и получил единственную контузию за всю войну: на каком-то ухабе танк тряхнуло, и привыкший к обитому внутри губкой «Валентайну» отец здорово треснулся головой о какую-то железяку. После взятия Харькова отца оставили служить при вновь организуемом танковом училище, а после Победы — демобилизовали одним из первых, как студента.

Borys Kipnis

***

Когда началась война, бабушка с [дочкой] Тамарой были на даче в Разливе. Хозяйка дачи сказала: «Роза, суши хлеб, яблоки; запасай крупу и все раскладывай по очень маленьким мешочкам, чтобы на много раз!» В начале июля бабушка решила, что они уедут к ее родителям в Сиротино. В поезде узнала, что там уже немцы, вернулись в город. Жили они на Лиговке в комнатной системе (50 комнат), воду брали в Обводном канале. Один раз ушли за водой, началась бомбежка, вернулись — угла дома с их квартирой нет. Приютила дворничиха. В 43-м бабушка родила мальчика, он прожил несколько месяцев, молока не было…

Как выживали? Страшно… Мамина сестра Тамара не выносит громких звуков, особенно салюта…

Natasha Balonov

***

Рассказ отца моего друга, Лазаря Моисеевича Хейфеца: «Мой отец рассказывал: в английских танках водителю перебивало ноги. У него долгое время был дружок — еврей, сержант (постарше), откуда-то с Урала. Говорил моему бате (17—18 лет): „Лека, куда ты лезешь? Там же стреляют!“ Был классным механиком, так что к танкам его не подпускали, только авто начальству. А потом перевели в другую часть, механик-водитель, горел в танке. Сам спасся, чемоданчик с золотом, которое собирал всю войну, — сгорел. Приезжал в Киев к родителям каждый год».

Borys Kipnis

***

Говорили очень мало, пока не начала спрашивать сама. Моя мама (1940 г. р.) говорила только, что войну в многодетной семье жили очень бедно (в маленьком сибирском городе в Иркутской области), варили суп из крапивы. А что касается дедушек — то ни один, ни второй по-настоящему не воевали. Но во время войны были вдалеке от дома. И в этом «далеке» заводили романы.

Мамин отец (1902 г. р.), делающий карьеру агроном, был отправлен на Дальневосточный фронт. Он там занимался выращиванием растений для обеспечения нашей армии, как рассказывает мама. Но был ранен. Когда он вернулся после войны, однажды попросил бабушку погладить брюки. В них она обнаружила исполненное любовной тоски письмо от женщины с Дальнего Востока. Та писала, что очень ждет, когда дедушка наконец к ней приедет, ждут всей семьей с мамой и дочкой… Дедушка, конечно, всячески открещивался. Семья не пострадала в результате. Маме же эти подробности в свое время рассказала ее старшая сестра, моя тетя Люся.

Другой мой дед (1912 г. р.) в это же самое время был в другой части света. Уже когда мне было за двадцать, я начала интересоваться историей семьи отца. (С отцом общались не очень часто, жили в разных домах всегда.) Сохранилось фото, где мой дед стоит в красивом плаще — настоящий франт — с еще двумя молодыми хлопцами. Отец сказал, что дело было в Германии, где дед батрачил у немцев, у гражданского населения, во время войны. Завел там «коханку» — любовницу, польку. Об этом кто-то потом бабушке доложил. А этот плащ ему там подарили, и он до сих пор лежит на чердаке старого деревенского дома…

Я думала несколько лет, что дедушка был классическим «остарбайтером», и так всем рассказывала. Но: совсем недавно узнала, что в Германию он сам ушел на заработки… Дело было на западе Украины, под Галичем. Когда этот регион с началом Второй Мировой присоединили к СССР, репрессии коснулись и семьи моей бабушки: в норильский лагерь отправили мирных крестьян-галичан, ее родителей (моих прабабушку и прадедушку) и ее сестру. Родители умерли там. Сестра Стефка — выжила, потом осталась жить в России. «Поэтому моя мать москалей не любила», — как-то обронил отец. Когда позже немцы оккупировали Украину, «по деревне ехала машина и зазывала на заработки в Германию», — как рассказал недавно отец. Дед пошел. Ну, а дальше, как сказано выше, вернулся «в плаще».

Елена

***

Папа рассказывал. Не помню, где они тогда были — в тылу (их носило), — но в этот не то городок, не то поселок пришла цыганка. Стала гадать людям, — а почти у всех родные либо на фронте, либо ЗК. Гадает всем какую-то спокойную жизнь и ничего не говорит, увидят ли они родных и т. д. В какой-то момент люди набросились на нее и долго били: они поняли, что цыганка даже не слышала, что идет война.

Vladimir Todres

***

А я засыпала в детстве под одну историю, которая у нас с бабушкой называлась «Как немцы стреляли». Она рассказывала ее каждый вечер. Во время войны бабушке было лет 12, они жили в деревне в Воронежской области. Голодно было, но при этом вокруг дома даже во время войны были засеяны поля с пшеницей и рожью. И однажды в конце лета (точно год не знаю, но, может, 42-й, ибо немцы стояли в деревне) бабушка с подружкой решили по совету соседа насобирать колосков. И поздним вечером залезли в поле. Естественно, двух девчонок заметили и стали палить по ним очередями из автоматов, пытались догнать на мотоциклах и лошадях. Но бабушке и ее подружке повезло. Они смогли укрыться в какой-то канаве. Бабушка всегда смеялась, рассказывая это. Будто это анекдот. А я лежала, слушала, восторгалась и боялась. И все недоумевала (как и до сих пор недоумеваю), как это все возможно? Как можно стрелять в детей?!

Svetlana Shulga

***

О войне мне рассказывала бабушка. Они ленинградцы, когда началась блокада, ей было 15 лет. Ее отец, мой прадедушка, ушел на фронт, несмотря на то, что был уже не очень молодым человеком и успел пройти еще Финскую войну. Прабабушку отправили рыть противотанковые рвы вокруг города. А бабушка пошла работать на завод, где делали снаряды. Завод был в другой части города, идти надо было, разумеется, пешком. Она говорила, что основной мыслью все это время было — главное, не упасть… Потому что упасть — означало умереть. На заводе давали еду, тарелку жиденького супа. Она переливала его в банку и несла домой, чтобы поделиться со своей мамой. Рассказывала, как варили суп дома из старых кожаных ремней… Летом собирали травы, это позволяло выжить. Еще рассказывала, как в начале блокады появились вши… У нее были длинные густые волосы, и ее мама на кухне ставила ее над горячей плитой, и гребешком прочесывала ей волосы… а вши сыпались на плиту и щелкали… Позже, конечно, волосы пришлось остричь. Еще рассказывала, как они с ребятами бегали по крышам и тушили «зажигалки»… Как ходили на Неву за водой… а вокруг люди с саночками… везут своих на кладбище, из последних сил…

А однажды рассказала, как она впервые в жизни по-настоящему испугалась… Возвращалась домой с завода, в темноте вошла в парадную, а там лежит труп поперек лестницы. Говорила, что не помнит, как до квартиры добежала, на последний этаж.

Когда вспоминаю ее рассказы, да и не только ее, а вообще все про войну, про блокаду… такое ощущение, что все четыре года была зима… хотя умом понимаю, что смену времен года не в силах отменить даже война. И еще не могу выбрасывать хлеб. Вот не могу, и все. Птицам, лошадям на ближайшей конюшне… но не в помойное ведро. Настолько это глубоко сидит в подсознании.

Lina Kundush

***

Мой отец, Мустафин Мухамет Гайфутдинович, старший лейтенант, с Финской войны вернулся невредимым. Перед войной мама с папой и я жили /папа служил/ в Литве, в городе Шауляй и в Таураге, где и захватила нас война. Ранним утром 22 июня прибежал вестовой и сказал, что отца вызывают на службу. Папа попрощался с мамой, поцеловал меня (мне было полтора года) и ушел в часть. Началась стрельба, все кругом горело! Мама схватила меня, узелок с документами и бежать… эвакуировались и оказались в Узбекистане, где мама работала по 12—15 часов на заводе механическом. Я была в круглосуточном детском саду. Жили мы в бараках. Однажды я пришла домой, а мамы дома не оказалось. Пошла узнать в контору, где моя мама. Вдруг увидела ее выходящей из кабинета, заплаканной, и в руках у нее какая-то бумага. Мама, увидев меня, горько зарыдала и сказала: «У нас нет папы, он погиб».

До сих пор в Самарканде хранится этот документ и, как я помню, там было написано, что он «пропал без вести».

Дата: 12 декабря 1942 года.

Луиза Мустафина

***

У одной моей бабушки было пятеро детей, из которых после войны осталось двое — моя мама и тетя, а у другой было девять, из которых после войны осталось трое. Бабушка ничего не рассказывала мне о войне — мне всего 9 лет было, когда она умерла. А вот тете она рассказывала — и о войне, и о послевоенном голоде 1947 года. Да и мама помнит борщ из крапивы — всю траву ели, какую только могли; мама тоже до сих пор все ест с хлебом.

Людмила Ваганова

***

Папе было 13 лет, когда началась война, и первую блокадную зиму он провел в осажденном городе. Только летом 42-го их с бабушкой (его мамой) эвакуировали через Ладогу. Отец уже не ходил. Бабушка сдавала кровь всю зиму, чтобы как-то его поддержать. Он мне никогда не рассказывал о том времени, сколько я ни просил, но у него было железное правило — еду выбрасывать нельзя и надо иметь запас круп и консервов на всякий случай. Однажды, мне было года 4, я на даче в Зеленогорске, дурачась, пересолил помидоры (мол, мне не хватает соли). Естественно, есть их стало невозможно — одна соль. Несмотря на мои вопли, защиту двух бабушек и мамы, папа заставил меня их съесть. С тех пор я никогда с едой не дурачился.

Лев Кнопов

***

Бабушка мне в детстве рассказывала, как вывозила мою маму из эвакуации, из Башкирии, где они обе страшно голодали. Дед мой оставался в Москве в то время, поскольку был высококлассным инженером связи. Вот к нему они и пробирались — через кордоны. Помню, рассказывала, что их прятали из жалости машинисты в кабине поезда. А вообще дома про войну старались не говорить. Но 9 мая было и остается у нас в семье главным праздником.

Ekaterina Guschina

***

Отец вспоминает голод. Как ходили с братом собирать весной гнилую картошку на поле — тошнотики, — а мать пекла из них лепешки. Папа с тех еще пор не любит картофельные драники. Как охотились с пацанами весной за грачами и голубями, а младшая сестренка просила «волону» (ворону). Как работали в колхозе, помогая взрослым. Про животных, с которыми пришлось общаться. Детство смягчило ужас военного времени, но осталась память на всю жизнь.

Коренькова Инна

***

Моего дедушку Геселя, еврея и отца четверых сыновей, офицеров-фронтовиков, односельчане полгода прятали от немцев. Кто-то донес. Фашисты объявили, что сожгут село, если деда не выдадут. Дед вышел сам. Его зверски казнили — сначала отрубили кисти рук, а потом повесили.

Lena Velikovskaya

***

Моему отцу, Кочеткову Ивану Николаевичу, в 1945 году исполнилось 18. На Восточный фронт он не успел, а направили его прямиком на советско-японскую войну на Дальнем Востоке. Воевал он недолго, два месяца, потерял друга, но сам, к счастью, остался цел и невредим.

2 сентября 1945 года был подписан Акт о капитуляции Японии. Этот день считается последним днем Второй мировой войны. Долгие годы ветеранов войны на Дальнем Востоке не приравнивали в ветеранам ВОВ. И когда каждый год 9 мая награждали памятными медалями ветеранов ВОВ, отец стоял в стороне и почти плакал от обиды. Только в последние годы его жизни он получил заслуженные медали и признание. О войне рассказывал очень мало, чаще — со смехом. Один раз только признался, что иногда видит во сне умирающих пачками пленных японцев, которых он еще 10 лет после окончания войны охранял.

Olga Methymaki

***

Наша учительница рисования во втором классе, Ирина Владимировна (высокая, врывалась в кабинет, объясняла тему, таблетку от головной боли запивала из мутного стаканчика с акварелью, стоящего на первой парте у кого-то из отличников) рассказала нам 9 мая свою историю. У всех вернулись с войны отцы без ноги и руки. Все рассказывали, как получили ранение. А у нее отец вернулся живой, здоровый, невредимый, о войне не говорил, никогда. Ей так было обидно, все детство. У всех папы герои, у нее одной — обычный.

И однажды она все-таки нарисовала ему танк на День Победы. Он чуть не плакал, кричал: все, что он может ей рассказать, что война — это самое подлое, что может быть, и чтобы танка он больше не видел. Зайчики, котята, цветы, что угодно, только не танки.

Евгения Жиркова

***

Моя бабушка, тогда 17-летняя, попала на работы в немецкий госпиталь. Со склада в госпитале стала пропадать сгущенка… Уже две банки за месяц!.. И вот ей говорят: завтра, Валя, тебя расстреляют, иди, прощайся с семьей… Наутро она увидела (жила как раз напротив того склада) повешенного соседского мальчика лет 10—13, который и воровал сгущенку…

«Тебе, Валя, повезло, радуйся!», — сказали ей на работе.

Оля Иванова

***

Бабушка с моими мамой и дядей отдыхали в Белостоке, когда война началась. Понятное дело, что побежали от немцев сразу обратно домой. В Питер. Моей маме было 3 годика, еды не было. Она уже начинала умирать от голода — начался голодный понос, — когда мой дядя, которому было 10 лет, в каком-то заброшенном доме нашел стакан сушеной черники. Этой черникой маму и отпаивали.

Alla Gribov

***

Мой папа родился в январе 43-го в эвакуации. Бабушка рассказывала, что есть было нечего, они с прабабушкой вдвоем на одну карточку жили. Она решила, что живот пухнет от голода (до войны не могла забеременеть и даже лечилась). Когда заподозрила, что беременная, — пошла в больницу, там пожилая врач ей сказала, что на таком сроке аборт делать не будет, и идти к бабкам тоже нельзя, потому что покалечат или же просто убьют. Бабушка ее умоляла, потому что есть было совершенно нечего, они вдвоем с мамой очень голодали, но та сказала: детка, ты умрешь, ребеночек умрет, а ты выживешь — и ребеночек выживет. Когда папа родился, они с прабабушкой хлеб, который удавалось по одной карточке получить, разжеванный, в тряпочке, давали папе сосать. И выжили.

Мамина мама еще больше пережила, но ничего не рассказывала. А еду никогда не выбрасывала. Я помню дикое чувство стыда — один раз (мне было пять), когда моя подруга что-то оставила на тарелке у нас в гостях, а бабушка за ней доела, объяснив, что еду выбрасывать нельзя. А второй раз — когда стала постарше и кое-что поняла. На этот раз было очень стыдно перед бабушкой.

Таня Логвиненко

***

Моя мама вспоминала, что в войну — это на Урале, в Магнитогорске, — была так называемая трудармия. Это были в основном узбеки. Зима стояла суровая везде, а тут, к тому же, Урал. И по городу стоял стук — это трудармейцы в деревянных башмаках по улицам бегут. Пешком они ходить не могли, замерзали вдоль дорог.

Татьяна Юзеева

***

Рассказываю со слов моей мамы о ее дедушке и моем прадедушке, Дмитрии Константиновиче Лаптеве. Он родился в 1901 году <…>. Война застала дедушку Митю в Москве, в то время он работал в Совмине, руководителем отдела. У него была бронь, но в конце июня он отправился на фронт добровольцем и был назначен политруком. Сохранились несколько его писем конца июня — начала июля 1941 года, написанных наспех на обрывках бумаги простым карандашом. Они полны веры в победу. Потом всю войну писем от него не было. Первые две недели войны дедушка Митя был на краткой подготовке политруков, последнее письмо отправил с исторической станции «Дно», под Псковом. После этого связь с ним оборвалась.

Позже выяснилось, что грузовик, в котором они ехали в сторону фронта, попал под бомбежку. Потом дедушка Митя рассказывал, что помнит, как он с бойцами в кузове ехал по безлюдной дороге, не зная, где проходит линия фронта. Неожиданно им навстречу выехал немецкий танк и выстрелил по машине. Дедушку Митю контузило, он потерял сознание, кого-то убило на месте, кто-то был ранен. Очнулся дед, когда над ними стояли немцы с автоматами. Если бы он был в форме, его расстреляли бы на месте. Но он был в гражданской одежде и к тому же успел побриться наголо, тогда только офицерам разрешали не брить голову. Он выглядел как гражданское лицо, это его и спасло от расстрела на месте. Так дедушка Митя оказался в концлагере на территории Западной Германии, где пробыл до конца войны. В лагере он организовал подпольную ячейку, участники которой планировали побег, занимался идеологической работой в подполье, поддерживал дух военнопленных. <…>

От болезней дедушку Митю спасало то, что какой-то заключенный смастерил ему обувь — незаменимую и ценнейшую в лагерных условиях вещь. Это было некое подобие валенок, обшитых остатками подошвы от галош. Дед называл их «чуни». Благодаря силе духа, своему крепкому здоровью и этой обуви дед выдержал все четыре с половиной года плена. В первые дни войны жена дедушки Мити, бабушка Шура, уехала в эвакуацию в г. Ядрин в Чувашии к родителям с младшей дочерью. Остальных троих старших детей распределили по разным детским домам. Бабушке потом пришлось возвращаться за ними и собирать их всех вместе. Во время войны бабушка Шура и ее сестра ходили к гадалке, хотели узнать о судьбе своих мужей. От дедушки Мити писем не было, а муж сестры писал с фронта. Гадалка сказала, что дедушка Митя погиб, а муж сестры вернется живым, но на деле вышло все ровно наоборот.

Дедушка Митя вернулся с войны только 7 ноября 1945 года. Его старшая дочь Тамара, которую он оставил подростком в начале войны, встречала его с моей двухнедельной мамой на руках. Под конец войны, в мае, концлагерь, где находился дедушка Митя, освобождали американцы. Они пригнали грузовики и сказали, что это три единственные и последние машины, которые идут на восток. Предупредили, что всех, кто вернется в СССР, непременно репрессируют и сошлют в Сибирь. Но дедушка Митя, не раздумывая, сразу решил уехать. Он рассказывал: «Как сидел на крыше барака, примерно на уровне второго этажа, так и спрыгнул оттуда в грузовик».

Как и предупреждали американцы, на родине всех вернувшихся из плена встретили органы НКВД и начали проводить проверку. Дедушку Митю проверяли полгода, пока не нашлись свидетели из того же лагеря, которые подтвердили, что он действительно вел там подпольную идеологическую работу, вел себя достойно и не изменил Родине. Дедушка Митя вернулся домой с подорванной психикой. Пребывание в плену не могло не отразиться на нем. Вплоть до ХХ съезда дед молчал, был необщителен с соседями и малознакомыми людьми, иногда резок в обращении с близкими. Но бабушка Шура всегда прощала его резкость и защищала перед всеми, жалела и понимала его.

В 1960 году, к 15-летию со Дня Победы дедушку наградили орденом Красного знамени, чему он был очень рад. Он дожил до перестройки. Мама привозила ему газеты с разоблачительными статьями о сталинском времени и репрессиях. Он говорил: «А ведь я все это знал! Я это знал! Но партия не виновата». До последних дней жизни он свято верил в коммунистическую идею и говорил моей маме: «Эх, Наталка, жаль, что ты не коммунист!» Однако иногда мог пошутить и приговаривал:»«Крепка Советская власть», — сказал мужик и утер слезу кулаком».

Любовь Лаврова

***

Знаю только, что мой дядя, подправив документы, почти мальчиком ушел на войну и дошел до Праги. Мой двоюродный дедушка был ранен в одном из боев за освобождение Будапешта. Другие, четверо, остались вечно молодыми солдатами. Никогда в моей семье не говорили о войне, никогда. Погибших вспоминали между собой взрослые, но о войне ни слова. И не было иконостасов, а всего четыре награды — по две на каждого из оставшихся в живых, да еще бабушкин орден. К войне награда эта прямого отношения не имеет, но для меня она дороже всех медалей и орденов на свете: к началу войны у бабушки было пятеро детей, а спустя два года — семеро. Еще два сына стали нашими, поскольку их родителей съела война. Моя бабуля выстояла, выдюжила, смогла сохранить жизнь всем своим детям. В книжечке к ордену «Материнская слава» III степени стоит замечательная дата — 11 мая 1945 года.

Сайера Юсуфи

***

Бабушка была медсестрой где-то в боевых частях, понятно, что познакомилась с огромным количеством военных — в том числе, летчиков. Несколько влюблены были безумно, письма даже после войны писали. Один летал на ИЛе, но упоминать нельзя же было в переписке, где ты и чем занимаешься, так вот он писал бабушке: «Дорогая Роза, мы с Илюшей сейчас там-то, скучаем по тебе и ждем встречи».

А после войны, кстати, ни за одного из летчиков не вышла замуж.

Anna Konoplya

***

Моей бабушке было 4 года, когда началась война. И жила она со своей бабушкой и младшим братом в украинской деревне. Рассказывать про войну для нее означает рассказывать про свое детство — и она рассказывает. Рассказывает, как пришли немцы. Дедушку ее расстреляли сразу же как политработника — вывели из деревни буквально на пару шагов и выстрелили в спину. Отца взяли в плен и продержали до конца 44-го, после освобождения его отправили на подготовку, и на войну он то ли уже не попал, то ли попал под самый конец. Дядя был в армии и сразу пошел на войну — вернулся контуженный и не в себе, много пил, не поехал в Москву к жене, потому что считал, что не нужен он ей такой. И сколько она ни приезжала, ни звала, ни плакала — не вернулся. Много позже встретил женщину и стал жить с нею в Херсоне. Там и умер.

Рассказывала, как бабушка во время бомбежек прятала ее в печку и сама туда голову и плечи засовывала — что входило. А как-то раз в дом в такой момент зашел немец и чуть не лопнул со смеху. Мол, голову спрятала, а в попу стреляйте. И еще рассказывала, как мама почти в самом конце войны прорвалась к ним из Москвы наполовину поездом, наполовину пешком, под пулями. И как странно было называть мамой эту ставшую за военные годы чужой женщину, которой не было рядом все это время. А рядом был самый родной и близкий на свете человек, с которым вместе она пережила все ужасы войны, — ее бабушка.

Ганна

***

Моя соседка была фронтовым шофером, она 1924 года, скоро будет 91-й день рождения отмечать. Так она только недавно начала кое-что рассказывать о войне, да и то, в основном, какие-то смешные моменты — как ее подруга Маша пришла в авиационный полк со швейной машинкой, да так потом всю войну с этой машинкой и прошла.

Людмила Ваганова

***

Мой дедушка, Дубченко Иван Яковлевич, воевал на Воронежском фронте. Был пехотинец, войну окончил рядовым. О войне рассказывал мало. Говорил, что очень хотел домой, где его ждали жена и четверо детей.

Другой дедушка, Трапенок Григорий Акимович, и бабушка, Трапенок Меланья Лаврентьевна, всю войну были партизанами. Дедушка был командиром партизанского отряда, награжден орденом Красной звезды (партизанили в белорусских лесах, р-н Березино). Сохранилось немного воспоминаний, которые знал мой отец. Вообще люди, прошедшие войну, мало об этом рассказывали, потому что было тяжело об этом вспоминать. Помню, что дедушка вроде как и хотел нам рассказать о войне, но у него на глазах всегда появлялись слезы — поэтому мы знаем совсем немного.

Ковалева (Трапенок) Инна

***

Про войну, которую прошел всю — до Берлина, — мой дед, Илья Соломонович Пал, рассказывал не часто — и только хорошее <…>. Например, в 1944 году замполит вызвал деда и объявил: «Вам телеграмма! Не знаю, правда, радоваться вам, или плакать… У вас родился сын!» И осторожно посмотрел на деда. Тот, окрыленный чудесной новостью, удивился: «Почему же плакать???» Замявшись, замполит отвечал: «Понимаете ли, я просмотрел все ваше дело. Последние три года вы непрерывно находились на фронте…» Дедушка рассмеялся. Дело в том, что за 9 месяцев до этого его после ранения отправили в госпиталь в Орехово-Зуево. По счастливой случайности главврач больницы лично знала бабушку и вызвала ее из города. Так и получилось, что они смогли встретиться. Ну и еще одной пикантной подробностью истории рождения Вити являлось то, что госпиталь находился в здании Дома культуры, а кровать деда стояла непосредственно на сцене с кумачовым занавесом. Позже в семье шутили, что, наверное, именно поэтому Витя, когда вырос, пошел работать в театр.

Катя Пал

***

Когда бабушка Анна с семьей возвращалась домой на Украину, в ожидании поезда их пустили переночевать в землянку. Бабушка рассказывает, что им очень повезло, их пожалели добрые люди, т. к. на руках у моей прабабки был младенец. Землянка представляла собой яму в земле с крышей, внутри с жителями также находилась корова, которая выступала в качестве отопления. Чтобы все поместились, ночевали сидя. Последние ее детские воспоминания о Сталинграде перед отправлением домой — это кровавое озеро (красное от крови) и вороны, кружащие над ним. Когда семья вернулась на Украину, прадедушка попал в больницу (воспаление легких, которое заработал в степи). Ему в больнице давали сахар-рафинад, который прадед тайком передавал своим маленьким детям. Однажды бабушка с ее младшими братом и сестрой пришли его навестить, прадед выдал им свои запасы сахара, дети с радостью их схватили и сразу же убежали. Кто-то из младших обернулся и увидел отца, смотрящего на них через окно со слезами на глазах. Всю дорогу домой они шли понурые и плакали. Вскоре прадедушка умер.

Marina Hoyle

***

Мой дед, Наум Мовшович, старший лейтенант, встретил войну на польской границе, попал в окружение, а затем в плен в белорусских лесах, дважды бегал из лагерей, был расстрелян и выжил под грудой тел, вышел на партизан и, разведчик, со знанием немецкого и польского, ушел на задание, был задержан немцами с документом на имя Николая Клименко, угнан в Германию… На свою беду он еще и освобожден был в 45-м американцами. Счастливый и довольный, на «бьюике», подаренном американцами в благодарность за помощь в организации военнопленных, въехал в советский сектор — и немедленно был отправлен в Сибирь… Он сбежал из вагона, направлявшегося в лагерь, через дырку в полу. И долгие годы, до XX съезда, жил в пригороде родного Киева под чужим именем…

Chana Shnaidman

***

Семья моего отца была в зоне оккупации в Калужской области зимой 42-го. С местными жителями фашисты не церемонились — занимали избы, выгоняя хозяев с детьми на мороз. Отец рассказал, со слов своего отца (моего деда), что немцы собрались сжечь соседнюю деревню. Но к офицеру, командовавшему сожжением, вышли женщины с детьми и стали просить пощадить дома ради детей. Морозы стояли очень сильные. Офицер приказал подразделению покинуть деревню. А сам, зайдя за амбар, — застрелился…

Инна Коренькова

***

Рассказывала старушка, подруга семьи. Она в блокаду маленькая еще была. Бегала к Александровскому столпу, собирала осколки от снарядов и прятала по карманам и в валенки. Так грелась. Говорила, что тогда не понимала, что стреляют же над головой. Главное было — погреться чуть-чуть.

Lyudmila Umanskaya

***

Моя прабабушка (честно говоря, она могла и приврать, но и поступить так тоже могла) рассказала, как спрятала солдатика в доме. Когда немцы пришли искать его, стала у калитки и так орала матом не своим голосом, что они решили — русская девушка не в себе. И ушли. Рассказывала, как маленькие девочки ходили танцевать к немецким солдатам, и те кидали им вкуснейшие немецкие конфеты. А дома мамы пороли своих детей за такое, но конфеты не выбрасывали.

Мое отношение к войне, наверное, лучше всего сформировала прабабушка, мне кажется, она тогда не немцам орала матом, а мне — через поколения, через цепочки ДНК, через кровь и вены, через время. Вообще, она никаких историй не рассказывала особо, а если говорила, то вскользь и матом. Когда она спала (крупная женщина — компактно свернувшись, засыпала всегда на боку, одну руку, опорную как бы, почему-то вытягивая вперед на весу), иногда стонала, просыпалась, говорила, что приснилось, будто она молодая и опять началось.

Евгения Жиркова

***

В деревне Бахмутово Ржевского района в начале 1980-х в угловом маленьком доме в два окна жил одинокий пожилой мужчина, которого так и звали — дядя Леня Угловой. Я, когда был маленьким, очень его боялся. Когда я видел, что он входит в сельпо, то убегал. Мне было проще покинуть очередь к прилавку, чем находиться рядом с ним. У него было искореженное коричневое лицо, он двигался рывками и изъяснялся мычанием. Про него было известно, что он был в концлагере и над ним ставили эксперименты. Потом он умер. Дом до сих пор стоит пустой. Проезжая мимо, всегда о нем вспоминаю. Становится очень грустно.

Кирилл Ермичев

***

Мой прадед помогал партизанам в Керчи, за что его и старшую сестру моей бабушки Нину приговорили к расстрелу. Но один немец, который был влюблен в Нину, узнал об этом, вывез их в степь, за город, и отпустил. Бабушке тогда было 14 лет, и немцы гоняли их на стройку моста через пролив. Когда высаживался десант, Керченский пролив был красным от крови. И потом еще долго из пролива выбрасывало трупы, в которые впивались бычки, питавшиеся ими. Бычков после войны не ловили еще несколько лет по этой причине. Когда захватывали Керчь, бабушка попала под бомбежку. Бежала по склону крепости Еникале, сплошь усеянному трупами. Вот такие воспоминания.

Ирина Седова

***

В 1942-м деду было 15 лет, их деревню заняли немцы. Однажды пастух потерял их корову, и дедушка пошел искать ее, нашел в овраге. Тащит за собой и слышит окрик на немецком, поднимает голову и видит двух солдат. Один, целясь в деда, показывает ему жестами, мол, беги давай и начинает стрелять деду под ноги, по корове — куда попало.

Через пару дней оставшихся в живых, в том числе и дедушкину семью, отправили на работы в Германию. При перецеплении вагонов им удалось бежать.

Елена Ткаченко

***

Дедушка говорил о войне схематично — даты, места, фамилии. Отвечал на вопросы. С годами в воспоминаниях становилось больше боли. Его главный эпизод войны — освобождение порта Линахамари в составе североморской морской пехоты в октябре 44-го. В стратегически важном Линахамари немцы держались за каждый сантиметр. Доты, зенитки, укрепления в горах. «Выдавливали», говорил дедушка. Словами это сложно было передать. А потом десант отправили зачищать местность с приказом расстреливать укрывателей.

Еще он вспоминал, как встречались с немцами на ручье, разделявшем боевые позиции. Они за водой, и ты за водой, и негласное соглашение — не стрелять. Как в «Маугли», думала в детстве.

А потом дедушка вернулся домой, единственный из трех братьев.

Nadya_T

***

Мой дед на войне был политруком, потерял ногу. Честный был человек. Коновалов Иосиф Артемьевич. Жена на Дону не приняла мужика. Безногий в хозяйстве — обуза. Моя бабушка работала в госпитале. Сошлись. Родился отец. Дед поехал на Дон. Привез девочку, дочь своего командира, которая там жила после смерти отца и матери во время войны. Дед ее тогда нашел и отправил к своим, а потом в Москву привез. Тяжело было. Девочку нашла тетка. Жили в коммуналке. 5 семей. Бабушка всех своих детей с семьями вернула в Москву в эту комнату, а деду стыдно было идти и квартиру просить. Папа и бабушка получили свою однушку уже после его смерти.

У меня больше в памяти — как после войны жили и работали, а о войне дед говорить не любил.

Оксана Коновалова

***

Дедушка был угнан в Германию. Заикающемуся мальчишке из деревни, можно сказать, повезло. Его отдали каким-то фермерам. Там он делал привычную работу и возился с хозяйскими детьми. Его хорошо кормили, лечили, одевали. Когда он уезжал, дети очень плакали, привыкли к нему. (Я хорошо помню свое детство, мой дед был лучшей нянькой из всех.) Потом он ходил на ежегодные допросы — так же, как и бабушка. И на работу, говорил, очень сложно было устроиться.

Инна Титова

***

Моя бабушка родилась в 1934 году на Урале. Про военное время рассказывала мало, всегда пыталась обойтись фразами типа «Маленькая была, не помню». Но уж если мы допекали, рассказывала, что голодали, варили мякину и лебеду.

Юлия Сегаль

***

Ближе к концу войны, уже в Европе, деда командировали в какую-то новую часть. По прибытии он обратился к полевому командиру. Тот оказался рыжим улыбчивым евреем, который радостно объявил: «Поздравляю! Вы прибыли в самый морально устойчивый полк всего советского фронта!» И пояснил, что в среднем по фронту зараженность венерическими заболеваниями составляет 70%, а у них — всего 50…

Катя Пал

***

О войне было некому рассказывать: прадед ушел на фронт в июле 1941-го, а бабушка родилась в сентябре. Он пропал без вести и только несколько лет назад в базе «Мемориал» нашлась хоть какая-то информация. Вроде был расстрелян заградотрядами где-то под Питером.

Koshkofil

***

И я скажу. Дедов моих увезли в эвакуацию с заводами, один металлург, другой — вагоностроитель. Семьи за Урал, с прочими гражданскими. Про войну не говорили, папа с мамой рассказывали только про голод за Уралом, цингу, как их заставляли есть сырую картошку — хоть какие-то витамины. Дядька в вагоне поезда родился, в эвакуации. После войны — как ели суп из лебеды и крапивы и что голубятни эти по городу не для красоты, а для еды, жрали голубей этих с голодухи…

Evgenia Grischenko

***

Мой дед в июне 1941 года отслужил срочную службу и, когда объявили войну, возвращался домой на Алтай. Он тут же вернулся в свою часть. И в начале зимы 41-го погнал немцев от Москвы. О войне не рассказывал почти ничего. Да и я как-то не расспрашивал. Знал, что он командовал батареей 76-миллиметровых орудий. Был контужен, дважды ранен. Был представлен к двум орденам Красной звезды и Ордену Отечественной войны II степени. И куча медалей.

Освобождал Будапешт, Вену. Брал Берлин. В одном бою его батарея уничтожила 11 «Тигров». После войны остался в строю и служил в строительном батальоне. Восстанавливал Украину. Ивано-Франковск, Драгобыч. Потом его перебросили на Дальний Восток. Там дед строил базы подводных лодок. Там я и родился. О многом бы сейчас я бы расспросил деда. К сожалению, его уже нет. Вечная память его подвигу и подвигу всего народа.

Андрей Терехов

***

Бабушка Лариса Константиновна всегда плакала на День Победы. Это не только мое наблюдение, но и ее собственные слова: «Всегда реву на 9 мая». Родилась и практически всю жизнь она провела за Уралом, в средних размеров сибирском городе, за сотни километров от линии любого фронта, но война не обошла стороной и ее личную судьбу. Тему войны она не любила; за всю историю нашего с ней общения о Великой Отечественной мы говорили считанные разы, причем разговор чаще всего «соскакивал» на войну по ходу дела и касался ее косвенно, и лишь дважды возникали из этого правила исключения.

Все нижеприведенные разговоры имели место с интервалами в годы — настолько был нелюбим их предмет. Как-то, когда мне было около десяти, она рассказала, что работать начала в четырнадцать лет. Я удивлялся — как же так, зачем, почему так рано? В ответ она пояснила, что паек был небольшой, а на руках имелся младший брат Володя; в общем, «не до жиру», надо что-то зарабатывать, чтобы прокормиться. «А где же был твой папа?» — «На фронте, ведь сорок второй шел тогда!» Вот так и поговорили о войне.

(Я не догадался тогда спросить о прабабушке, но годы спустя узнал, что в это время она сидела в тюрьме. Обвинение было ложным, и ее освободили и реабилитировали еще до конца Великой Отечественной; но вот наиболее тяжкие — военные — годы ей как раз довелось провести в заключении.)

Basil Stasevski

***

Очень люблю историю одной моей знакомой про то, как ее родственники в блокадном Ленинграде решили отпраздновать Новый год, 43-й. Решили вот, что должен быть праздник, во что бы то ни стало. Добыли где-то еловых лап, достали старые елочные игрушки. А там среди игрушек оказались завернутые в фольгу грецкие орехи и шоколадные конфеты.

Получился у людей действительно настоящий праздник.

iora

***

Мне семь лет, 69-й год, мы с бабушкой переходим Ленинградский проспект по подземному переходу.

— Тебе понравилось платье, которое я тебе сшила? (она была портниха).

— Да-а.

— А я свои все платья продала в войну. До войны у меня были такие красивые платья… Твой папа заболел цингой, в эвакуации, в Куйбышеве. Ему было 16 лет. Он рос… Я все свои платья продала… Я покупала масло. В масле витамин А. Масло стоило 200 рублей, а мясо 500. На мясо мне не хватало. У него почернели запястья и шатались зубы. Я варила супы из крапивы. Потом его взяли в офицерское училище. Там кормили.

Я помню, что меня в мои 7 лет поразило, что она радовалась офицерскому училищу. Потом уже от отца я узнала, что дедушку, его отца, посадили прямо перед войной, поэтому из Москвы он 16 октября, во время знаменитой паники, уезжал с родственниками. Бабушка в начале войны уехала к деду под Архангельск. Там в лагере голод был страшный. Деда спасло то, что он был слесарь экстра-класса. Мог выточить любую деталь. Запчастей для тракторов не было вообще. Крестьяне его подкармливали. Когда они узнали, что лагерное начальство отбирает у него всю еду, они начали подкармливать его тайно…

Анна Гнедовская

***

У меня оба деда ушли воевать: один, Ваганов Иван Яковлевич, в самом начале войны, он пропал без вести еще в сентябре 1941-го. Второй дедушка, Клевака Феодосий Герасимович, ушел на войну 1 ноября 1943 года, а погиб 18 или 19 февраля 1944-го в Крыму, на Перекопе. Моей маме было тогда 5 лет, а когда дедушка уходил на фронт, бабушка была беременна самой младшей дочерью, моей тетей, и та появилась на свет 21 ноября 1943 года. Дедушка ее так ни разу и не увидел.

Моя мама до сих пор хранит дома полуистлевший треугольник фронтового письма — там с огромным трудом можно разобрать, что он спрашивает, как там его маленькая Олечка… У дедушки была бронь, он был замечательным специалистом, инженером на одном из металлургических заводов Запорожья. Он должен был уехать в эвакуацию вместе с заводом, но мог выехать только со своей семьей, то есть, с женой и детьми. А с ним жила еще и его мама, моя прабабушка и еще — сестра дедушки. Он не захотел бросать свою маму и сестру на произвол судьбы.

Мы до сих пор ничего не знаем о судьбе первого деда, да и данные о захоронении второго оказались ошибочны. Только в 1985 году, когда бабушки уже не было в живых, мы получили информацию о месте захоронения дедушки, но так и не нашли его, поэтому ориентир — Перекопский район, Крым.

Ваганова Людмила

***

Дедушка рассказывал, как ходил менять плитки чая из пайка, что получали на погибшего прадедушку, на соль. У китайских пограничников, они жили тогда в Казахстане. Как пограничники его все в лицо знали, но всегда мешочек прощупывали, вдруг что неположенное несет. А потом моя прабабушка собрала пятерых детей и сбежала на Кавказ. По дороге подобрала бездомного сироту. От истощения ее забрали в госпиталь. Мой дедушка пошел ее навесить, долго нужно было идти, через лес. В лесу поймал ежика и зажарил на костре. Каждый раз, когда он это рассказывает — он плачет. «Ежик-то маленький! Его так жалко! Он пищит, а я сижу плачу, а кушать так хочется!» Часть съел сам, а часть понес маме в госпиталь. После этого, наверное, у нас в семье у каждого «травма» — как выбросить испорченную еду.

Lyudmila Umanskaya

***

Мой папа родился в Москве 23 мая 1941 года. Среди первых сказанных им слов было «Отбой». То есть, отбой воздушной тревоги. Дед, вернее, мамин отчим, прошел всю войну, дошел до Берлина со Вторым Белорусским фронтом. На груди был иконостас. Про войну вспоминал неохотно. «Ну что — воевал, как все. Трудно было, как всем». Сосед прошел всю войну. В одном из боев (он был в пехоте) его наискосок прошило автоматной очередью. Должен был участвовать в том историческом Параде Победы на Красной площади, но открылись плохо залеченные серьезные раны, попал в больницу. Помню его рассказы про заградотряды и фразу: «Страшно вставать в атаку, до поноса. Срешься, а встаешь».

Александра Шапиро

***

Любимые стареют и перестают вспоминать… Эвакуированные из Москвы, брат и сестра… Брат носил из школы сахар, за щекой…

Ему сейчас 86, а моей маме 77…

Ника Гарин

***

9 мая 2015 года с удовольствием услышала от своей бабушки, Поляковой Инны Андреевны. Война застала ее отца, Мухина Андрея Федоровича, в первый же день в Луцке. Создал вместе с товарищами партизанский отряд, но, как кадровый военный, недолго был в партизанах — вернулся в строй действующей армии уже в Одессе, занимался подготовкой сопротивления, руководил затоплением железнодорожных составов в одесской бухте. Вместе с двумя товарищами покинул город на последнем катере, их подобрали свои. Вернулся в строй, занимался восстановлением железнодорожного сообщения на освобождаемых от врага территориях… День Победы его семья встретила в Ленинграде, в 2:30 утра Андрей Федорович позвонил жене и дочери. В 4 часа они были уже готовы.

Наступило утро 9 мая 1945 года, 11-летняя Инна бежала возле Исакия, размахивая руками от радости. Начался салют. На фетровую шапочку девочки приземлился осколок от салютного снаряда, люди побежали за ней… Было холодно, осколок быстро потух, Инна и ее шапочка не пострадали, а о том самом Дне Победы у бабушки осталось яркое, полыхающее воспоминание.

Maria Antlers

***

Моей бабушке в войну было 11—12 лет. До самой смерти она не переносила черный хлеб.

И еще помню, как незадолго до ее смерти, когда она уже не вставала с постели, не понимала, где находится, накануне 9 мая я зашла к ней. И уж не помню, с чего начался разговор, помню, что бабушка тихонько заплакала: «Хоть бы не было больше войны…»

Ирина Шминке

***

Отец в 43-м почти закончил училище — и их бросили в Карелию на фронт рядовыми, затыкать дыры. 18-летие он встретил в болотах, где они сначала наступали, а потом сидели сутками. Стреляли «на чвак» — и наши, и финны. Главное, чтобы болото не чавкнуло. Один мужик неловко пошевелился, понял, что получит пулю в лоб, и закрыл лоб прикладом. Пуля пробила приклад, пробила каску, оцарапала голову, вышла с другой стороны. Он потом бегал и всем показывал пробитую каску.

От батальона через полтора месяца осталось 50 человек нетронутыми. Отец в том числе. Очень помогало офицерское училище, полгода тренировок. Он никогда не пил перед атакой. Уверял, что координация нарушается, а все решают доли секунды. Потом в Венгрии та же история — от батальона остается 50 человек. Один раз они шли весь день, вечером остановились на привал, начали варить кашу. Приходят артиллеристы, офицеры.

— Кто сколько классов закончил?

— Три.

— Четыре.

— Пять.

Отец ответил: «Девять».

— Где?

— В Москве.

— А что у тебя было по математике?

— Пять.

— Так, пошли с нами.

— Хорошо, только кашу доем.

— Нет, ничего не ешь, не пей…

Они привели его к себе, дали специальное устройство (буссоль?), стали учить определять углы и расстояния. Он быстро все понял. «У нас убило корректировщика, не успели прислать, завтра наступление. Тебе завтра целый день сидеть на дереве. Шевелиться нельзя. Если захочешь в туалет — делай в штаны».

В 4 утра они его посадили на высокое дерево, замаскировали. Он им весь день в телефонную трубку подсказывал, куда стрелять. Вечером сняли. Ноги так затекли, что он не мог идти. «Не пивши, не емши, не спамши, не жрамши». Они его хлопают по плечу, поздравляют, обещают наградить (он получил за этот бой орден Славы), а он мечтает вернуться к своим, в пехоту, минометчиком. Возвращается — а там никого живых, всех накрыло немецкой артиллерией. «И мы еще до ночи хоронили погибших. Я спустя двое суток первый раз поел…»

Потом он брал Вену. Последние убитые у них были 11 мая — немцы еще два дня постреливали.

Анна Гнедовская

***

Дед моего отчима рассказал, как, угнанный в плен в 11 лет, просыпался каждое утро, потому что большая добрая фрау наливала ему молока и давала хлеб, собирая на работу. Он пас коров. В семье не было сыновей, и добрые немцы приняли Сережу как родного, хоть и называли Ваней. Он скучал по дому страшно, но его никогда не обижали и не били. Били потом, в 15 лет, когда, вернувшись на Родину, он попал в тюрьму. Спрашивали, почему с немцами ушел. Сапогом по морде он получил, когда сказал: «Если бы наши не отступали, меня бы не забрали»…

Евгения Жиркова

***

У меня нет особых историй с деталями, хоть о войне в нашей семье, когда бабушка была жива, говорили каждое 9 мая. Да только мы, тогда малые дети, играли под столом и ничего не слушали. Моя бабушка Валя оказалась на фронте в 17 лет: сначала сбежала из своей глухой деревни вместе с подругой в Иваново, чтобы учиться на ткачих, но проучились они недолго — через полгода была мобилизация, решили пойти на войну. Бабушку определили на Северный фронт под Мурманск прожектористкой, она высвечивала «мессершмиты» по ночам. Жили в засадной землянке, еду готовили по очереди. У бабушки Вали хорошо получалось, потому со временем ее назначили главным поваром. Так она и кашеварила до самой победы. В 1945-м вернулась домой с медалью «За оборону Советского Заполярья», а вот ее отец, Горбушин Иван Аверьянович, без вести пропал где-то на Южном фронте.

Ирина Пушкарева

***

Сестра рассказала, как дед Алексей наш пошел воевать в 44-м (видимо, после того как освободили Беларусь). Вызвали его в военкомат, сказали, распишись вот тут. Дед спросил: «А за что расписаться?» — ответили: «За то, что явился». Ну а когда дед расписался, сказали: «Поздравляем, вы записались добровольцем».

А папа наш, 38-го года рождения, помнит немцев. Говорит, стояли с другими детьми за забором и те его подговаривали: «Попроси у немца шоколаду, попроси шоколаду». (Папа не попросил.)

Марина Мурина

***

Бабушке было 9 лет, когда началась война. Они жили в деревне под Новосибирском, всю войну работали в колхозе. Все, что собирали, отправляли на фронт. Она рассказывала, что делали какие-то оладьи из травы, шкурок, разного мусора. Бабушка уже знала, что их много есть нельзя, потому что попадалась трава, от которой ноги немеют, а ее сестренка была совсем маленькой, жадно ела и потом ерзала на печке, потому что ноги отнимались.

Einsoleilee

***

Дед Дмитрий Ефимович. В годы войны — два метра ростом. Саженей в плечах сколько угодно, я сам видел на фото в бабушкином альбоме. В армии его называли Детиной. Хотя не совсем понятно, откуда это известно, ведь дед не любил говорить о войне. Ну, то есть внукам он точно ничего не говорил. Мне, то есть, в том числе. Ни-че-го. А ведь, когда «в войнушку» ныряли по окрестным лопухам, очень же хотелось рассказы от первого лица послушать, но — нет. Не рассказывал. Сейчас я понимаю, что он правильно делал: подрасти сначала, а там видно будет, надо ли вообще тебе это слышать…

Иногда, впрочем, проскакивали какие-то оценки. Например, показывают фильм про войну, а дед случайно зашел, в перерыве между «свиням корма задать» или «баньку истопить». Посидит, посмотрит молча. Когда титры пойдут, обронит лишь: «Хвантазия», — и дальше пойдет по своим делам.

Но дед однажды все-таки «раскололся». Я уже «взро-о-ослый» был, школу, кажется, закончил. Было это как раз под закат нашего, городских внуков, визита на их с бабушкой праздник. У нее 22 февраля день рождения, а у него 23-го — День Красной армии. Родители спали уже, бабушка тоже, да и сестра. А я что-то про войну мучал, то ли Некрасова (Виктора, конечно), то ли … не вспомню сейчас. Дед вышел на кухню перекурить посреди сна (вот, блин, всегда мне нравился запах папирос, сказал бы кто, что он так не воспринимается, если сам куришь — ни в жисть бы курить не начал!). Я немного насторожился, мало ли чо. Дед все же суров был, с внуками особо не сюсюкал, все в основном по делу, как со взрослыми. Но в тот раз было иначе. И про войну, в общем-то, не рассказывал. Никаких кровавых деталей, слава Богу. Так, по мелочам. Про то, что из плену бежали. Ну и вообще, страшно было — война все же… А после победной весны — в вагоны и на Восток, заканчивать войну. И как раз, понимаешь, застрял эшелон на очередном перегоне неподалеку от родной деревни. Дед услышал, что стоянка может затянуться и, попугав себя между делом трибуналом, рванул, все же, в самоход на малую Родину, за два десятка кэмэ в один конец. Пришел ночью уже, тихонько в окошко стукнул. Мать вышла, охнула, я представляю, одними руками. Остальные тоже проснулись. Обнялись все молча. Выпил дед кружку воды и побежал обратно, чтобы не пробегать отправку своего поезда особого назначения… А ведь не виделись они до этого несколько лет. Ни телефона, ни, тем более, «Скайпа». Только треугольники писем… Это я для совсем молодых поясняю…

Когда дед умер, мне бабушка отдала его ложку. Старая такая, выщербленная уже, металл там местам поизносился. Но до сих пор видна надпись, гвоздем в дедовой руке что ли, нацарапанная: «Прага—Мукден». Прекрасно помню, как дед, упершись правым локтем в ладонь левой, лежащей на колене, черпал этой ложкой бабушкины борщи, супы и окрошку. И как я украдкой доставал ее из буфета — почитать, — тоже помню. А вот почему «украдкой» — не помню.

Дмитрий Куканов

***

Посмеиваясь над собой, дед вспоминал, как на фронте замполит отправил его в штаб с ответственным сообщением. Штаб находился в 15 километрах пути, и, в силу важности задачи, дедушке выдали лошадь. На беду, ездить верхом он не умел. Но сознаться в этом не смог. Оставить лошадь было негде — поэтому дед проделал весь путь туда и обратно пешком, ведя скакуна под уздцы.

Катя Пал

***

Бабушка (мамина мама) в 15 лет встала к станку — делать авиационные снаряды. Работали в три смены, спали часто в цехах. Надорвалась. Потом в муках рожала мою маму и тетю из-за этого. А ее тетка работала телефонисткой в Кремле. За опоздание на работу — расстрел (так бабушка мне говорила, не знаю). И вот однажды, когда бомба попала на трамвайные пути, она побежала на работу пешком. А ворота, через которые нужно было проходить, уже опускались. И она легла на землю и проползла под ними…

Александра Шапиро

***

Паньшин Семен Сергеевич. 21 год был деду, когда после орловского училища он попал на фронт, через какое-то время ранение, помнит муторность после контузии в ногу, помнит мух, настырно лезущих в лицо. Потом пленение. Повезли в лагеря, где пришлось копать руду и соль. Помнит, как при этапировании смотрели в прострелы в вагоне. Помнит штабеля тел и печи Бухенвальда, когда проезжали мимо. Потом была победа и союзные войска, которые освобождали лагерных. Вышел сам с весом 35,5 килограммов. Никогда не ел больше пяти пельменей, смешно и страшно вспоминать…

Nataly Maystrenko

***

Отец вспомнил, как дед рассказывал, мол, нес ящик со снарядами, зацепился за провод связи, упал на спину с мыслью, как же сейчас рванет. И что снаряды рассыпались как огурцы. Но ничего не рвануло, потому дед собрал все назад в ящик и понес дальше.

Марина Мурина

***

Состоялся у нас как-то раз один пронзительный разговор. Не помню, почему, но бабушка внезапно заговорила о тех годах. «В сорок пятом прогоняли через город немцев… Пленных тогда было много, разводили их на работы по всей стране. А у нас в Сибири традиция была — как гонят арестантов, надо выйти и чего-нибудь им кинуть съестного, хоть хлеба кусок (да, в основном, только он и был). Жили мы тогда впроголодь, сначала все было для фронта, потом — для восстановления страны. А все равно — находишь кусочек хлеба и идешь. Так вот, гонят этап. Выходим, смотрим — немцы. Мальчишки совсем. Мороз, шинелишки на них тонкие, сами худые, видно, что мерзнут страшно. Ну, люди им хлеб и кидают…»

Меня это удивило в такой степени, что я подумал, будто ослышался или недопонял ее.

— Вы кидали немцам хлеб?!

— Да.

— Постой, но это же немцы! Вы же их ненавидели!

— И еще как! А что делать? Пропадут ведь!

И мы, помню, изумленно смотрели друг на друга: я, советский пионер, не мог понять, как можно кинуть последний кусок хлеба немцу, фашисту, вчерашнему врагу, а она — как можно было этого не сделать. Но наиболее памятны мне слова о войне, вырвавшиеся у нее на День Победы, который нам как-то довелось отмечать вместе. Я был уже взрослым человеком. Она собрала на стол; я разлил «по наперстку» — символически плеснул по несколько капель из чекушки в крохотные стопочки. «Ну, за Победу!» — с пафосом возгласил я. Она пригубила стопочку и отвернулась. Плечи ее мелко задрожали. «Ты чего?.. Ну, не плачь! Не надо. Победа же…» — я неуклюже пытался ее утешить. «Не плакать?.. Как не плакать-то?!» — она внезапно сорвалась на крик. «Вернулся папа с фронта. Кричат, мол, беги скорей, отец твой с войны пришел! Забегаю домой и вижу — сидит он… Рук по локоть нет, культи только остались, один глаз выбит, лицо… Лицо страшное, синее такое от пороха! Да его ж еще сколько лет не было-то, — не узнаю его, перепугалась! Чужой он мне кажется! Мне все говорят: „Подойди к отцу, это же папа твой вернулся!“ А я боюсь его, страшного человека этого, и плачу, прячусь от него… От отца родного! А!..»

Бабушка махнула рукой, оборвавшись на полуслове, и разрыдалась в голос.

Basil Stasevski

***

Рассказывала про немца с губной гармошкой, который с ней играл и давал консервы иногда, и показывал фотографию своей семьи. И как убило его во время бомбежек перед концом войны. Разные в ее рассказах немцы — некоторые люди как люди, а некоторые как есть фашисты. И про предателя-старосту, отобравшего последнюю корову. И как гнали евреев мимо деревни, а все пытались им что-нибудь передать. Как их расстреляли недалеко от деревни, и земля еще пару дней шевелилась, потому что половину закопали живьем. Как немцы забрали все, что было съедобного в доме, и они с бабушкой размалывали кору и солому и пекли из этого лепешки. Варили суп из крапивы. И брат сосал палец и страдал рахитом.

Ганна

***

Маме моего друга детства было 16, когда началась блокада. И в первую зиму, страшную, студеную, ее и подругу отрядили собирать умерших в парке ЦПКиО, что на Елагином острове. Шли они, сами тощие, качаются, и тащили за собой сани, огромные, тяжелые, и складывали они какими-то невероятными способами на эти сани окоченевшие трупы. Аллеи все белые, а люди чернеют, кого еще не засыпало. Вот тащат они этот груз, а ко второму мосту аллея чуть на спуск пошла, сначала то обрадовались, а потом как разлетелись эти сани, а девчонкам-доходягам и не удержать сани-то стало. Перед мостом как перевернулось все это хозяйство… Сели они тогда прямо на лед и расплакались, сил опять собирать трупы уже не было.

Sveta L’nyavskiy

***

Бабушка моя была самой старшей из пятерых детей. Когда село заняли немцы, молодежь согнали, погрузили в «теплушки» и угнали в Германию. Ехали, говорит, почти все время стоя, спали сидя, по очереди, живыми не все добрались. Ее определили на завод, делать какие-то коробочки. Уже потом, после освобождения, она узнала, что это были детали для самолетов. Очень переживала, говорила: «Ну мы же не знали!» Когда война кончилась, ее подруга, француженка, уговаривала поехать с ней. «Как же я, — говорит, — поеду? Мне домой надо, к семье, в деревню!» И отказалась. Когда их отправляли домой, ехали они точно так же, в набитых теплушках, без сна и практически без еды. Точно так же доехали не все. Когда выгрузились, их построили для переписи. Солдат увидел у нее дешевые маленькие сережки, которые подруга-француженка подарила, и сорвал. «Ишь, — сказал, — немецкая подстилка!» Почти всю жизнь она скрывала от детей, что была угнана в Германию, это считалось страшным позором. Каждый год вызывали в КГБ, и каждый год она рассказывала одно и то же, — что делали, как выглядело, какого размера деталь была. Мама моя узнала про все, когда вышла замуж за военного и ему выпало служить в Германии. Тогда бабушка маме сказала — не выпустят вас, из-за меня. Странное дело — их выпустили. Еще более странное — мама сделала бабушке вызов, и ей разрешили выехать к дочке в Германию на пару недель. «Думала ли я, что когда-нибудь пройду по этим улицам как победительница? Я ведь не знала тогда, доживу ли до завтрашнего дня…»

Инна Титова

***

Дед никогда не говорил о войне. Хотя до Берлина дошел. Ордена-медали. Мы маленькие были, играли с ними в детстве, потеряли кучу. Нам разрешали.

Бабушка рассказывала, как в оккупации жила. Пришли немцы в деревню, мужчин нет, понятное дело, ну они баб согнали окопы рыть. Зима, холодина, они роют. Вечером согнали в сарай и оставили так. Автоматчик на выходе. Еды нет, воды нет, холод лютый. Сидят час, сидят другой. Сил нет больше. Тут кто-то из женщин и говорит: «Бабы, либо замерзнем тут сами, либо убьют, все равно помирать, так пошли до деревни!» Вышли, автоматчик стоит. Посмотрел на них, махнул рукой и отвернулся — идите, мол. Так и ушли…

Eugenia Prokudina

***

Мой отец перед войной работал доменным на металлургическом заводе на Урале. На войну его не взяли — бронь оформляли всем, работающим в доменном цехе. Отказывали ему трижды в просьбе отправки. В последний раз он даже порвал свой комсомольский билет, думал, что попадет на войну хоть через штрафбат. Но его все равно оставили на заводе. Работать по 16 часов в день. Чтобы стоять у доменной печи на опухших ногах, ноги вбивал в высокие мокрые валенки, выше колен. Только всю войну, и еще два года после всегда при нем был чемоданчик со сменкой — на случай, если за ним придут. Его подсобного забрали в лагерь за то, что он похвалил немецкую штыковую лопатку: ловенько, мол, сделана.

Лариса Баранова

***

В самом начале войны на одного из моих прадедов, Филиппа, была наложена бронь. Его не отправили на фронт, он участвовал в эвакуации. Совместно со своими земляками из Восточной Украины Филипп вел крупный рогатый скот под Сталинград, пешком. Моя бабушка Анна рассказывала с его слов, что по пути животные падали от болезней и мужчины плакали, как дети, боялись расстрела (за то, что не всех уберегли). Обошлось…

В эвакуации он продолжил работать в тылу. Его жена Антонина и шестеро детей приехали на поезде. Из этого путешествия моя бабушка запомнила только, как ее старший брат (9 лет) пошел за водой во время остановки поезда. Когда он вернулся, не смог найти свой вагон (переместили паровоз) и пока разбирался что к чему, поезд тронулся. К счастью, успел догнать и запрыгнуть на ходу.

Под Сталинградом мой прадедушка встретился с семьей, но история их жизни там напоминает одну из антиутопий. Мужчины отдельно, женщины отдельно, дети отдельно. Филипп работал в колхозе (организованном в степи). Моя прабабушка Антонина заботилась о нем и об остальных его коллегах. Стирка, уборка, готовка, добыча продовольствия, для всех работников. Дети были в «импровизированном» детском саду под присмотром прапрабабушки.

Однажды ночью Антонина возвращалась с продовольствием в лагерь, на ее повозку напали волки и задрали кобылу. Ее крики услышал старенький сторож и побежал ей навстречу, паля из ружья. Он же отстоял прабабушку на суде (судили за то, что не уберегла лошадь).

Marina Hoyle

***

Тетя Соня была блокадницей. Это бабушкина тетя. Когда прорвали блокаду, первыми влетели в город военные самолеты. И ее брат, военный врач, нашел ее и привез ей еду. Она наелась, хотя после такой многомесячной голодовки нельзя было сразу много есть, и погибла от того, что желудок не справился с таким количеством пищи.

Прадед был лором, хирургом в военном госпитале на границе с Ленинградом. Второй прадед погиб под Нижним Новгородом. Тоже был хирургом. Машина попала под артобстрел. Прабабушка с бабушкой, которой было 12 лет, уехала в эвакуацию в Казахстан. В 45-м вернулись в Ленинград. Прадеда вывезли по «Дороге жизни», и во время войны он приехал в Казахстан к своей семье где-то в 42—43-м.

Maria Vilner

***

Моя бабушка — Колиненко Нина Тимофеевна, 1926 года рождения. Пришла война в их дом, в деревню белорусскую, когда дома была вся семья: родители и четверо детей. Старшей сестре было шестнадцать, младшему братику — шесть. Папу увели немцы — родные больше его не видели. Мама умерла от тифа. Остались сиротами. Рассказывала мне все это бабушка, когда мне было 7—8 лет, а до сих пор помню…

Пришел в дом немец, увидел шестилетнего Витю, схватил на руки и стал обнимать и плакать… Сынок у него такой же… Альбомы с фотографиями спрятали в подушки и закопали под сараем. Убежали в лес. Смотрели из лесу, как деревня горит, потом вернулись к своим домам-пепелищам, нашли подушки эти, исколотые штыками. Потом жили в лесу, в землянке. Огромная землянка, где помещалось человек шестнадцать. И вот бабушка рассказывает, что кто с мамой, тот в середине, а мы, говорит, сироты, — по краям. Дождь идет, вода по стенкам течет, все мокрые, холодные, а заступиться некому. Жались друг к другу.

Как-то попали к немцам. Целую толпу людей согнали (простите, у меня все обрывками, как бабушка рассказывала, так и вспоминаю…) и к ночи, когда время стало приближаться, сказали, что если кто ночью побежит, за каждого убежавшего расстреляют 10 человек. И ночью убежали человек 16, включая мою бабушку с ее братьями и сестрой…

И я, помню, спросила — а как же вам не жалко было, что их расстреляют? А она сказала: «Кто ж им бежать не давал? Надо было бежать!» Вот так. Рассказывали с сестрой старшей Анной мне это все и плакали. Потом бабушка заболела тифом, облысела… Выросли волосы после болезни кучерявые. Она все этому удивлялась. И рассказывала еще, что ухаживала за больными. Один в бреду все просил зеркало. Цеплялся, цеплялся, а где его, зеркало, возьмешь? Взяла щепку, где дрова валялись, поднесла к лицу и сказала: «Вот табе зеркало!» (белоруска бабуля).

Спросила у нее, как она встретила победу. Сказала, что шла от брата Коли из больницы и вдруг услышала, увидела, что люди смеются, обнимаются все, целуются. Что случилось? Победа… Все четверо выжили. Одни, без родителей.

Как-то в голове много всего было, а как написала, так и мало как-то… Не было ничего героического, написала тут историю простой молоденькой девочки, которая прошла войну.

Наталия Сережкина

***

На обложке использована фотография Сергея Струнникова. «Захваченные под Москвой немецкие пленные идут по деревянному мосту» (1941 г.).