Листея 2

Глава 11 “Новый День”

“Канализация”

Пыльные углы – глубины черепушек.

Тыльные бугры – бобины бормотушек.

Идей бредовых преисполнен.

Мозг, что крысам скормим.

Ка-на-ли-за-ция-я-я.

Шаг миллиметровый – птичий взлёт.

Поток дерьмовый – обычай переврет.

Обычай быть вольною крысой.

Устой, амбиций слышать бризы.

Ка-на-ли-за-ция-я-я.

Смывать, смывать весь креатив,

Все авангардные идеи, все вековые одиссеи.

Смывать, смывать всех этих крыс,

Всех вороных, дурных, на мысли озорных.

Ка-на-ли-за-ция-я-я-я-я-я-я-я.

Василий Трубецкий

Фрагмент выступления на 4 ежемесячном

квартирнике “Летовский Семинар”

* * *

“Здесь пахнет золотом”, – подумал Герман войдя в небезызвестные покои на улице “Златогорской”, – “все как и 7 лет назад, ничего не изменилось.”

– Что ты, Филя, все еще ищешь молодых талантов в театральных учреждениях?, – вдруг изрек Блохин, бросив походную сумку на землю и окропив персидские ковры остатками грязи со сменной одежды.

– Германий! Семь лет прошло, а ты говорить “здравствуйте” так и не научился! Ха-ха-ха!, – тучная фигура продюсера вскочила с места и понеслась с дружелюбными объятиями на старого товарища, – а это и есть твой “Иаков”, – Голденберг окинул святого отца измерительным взглядом, – Филипп Бедросович, давно не виделись, – манерно уклонившись изрек мужчина, – так вот, Гера, теперь ты “Мирослав Гадюкин” как просил, будешь мастером у группы некоего Валерьяна Видоплясова и свиты оного, – он перебирал документы в руках, – ух, пришлось же мне повозится с этими документами, друг, но они таки у тебя. Скажу так, изначально я не смог сотворить крепкую личность из ниоткуда, поэтому украл для тебя пропащего столичного блондина и мы с тобой подменим его фотографии, так сказать, хотя ты и без того довольно похож!

– Без проблем, премного благодарен, – на этот раз уклонялась новоиспеченная личность, – родной университет, общага, не было дома никогда, была только она. Ха-ха-ха-ха. А у дедушки Филиппа нету подарков для Иакова?

– Хоть рождение Христово и отмечается по церковному календарю, в народные поверья, если проще – ересь господня, мне верить не пристало, – почесывая растительность на подбородке отвечал батюшка.

– Вам, господин, я тоже подготовил что-то необычное, но так как имя у вас все равно поддельное, менять его я кардинально не хотел. Да и бумажная волокита, не мой профиль, будете, говоря кратко – Иаковым Богомиром. Дело с концом, – Филя вручил пачку бумаг каждому беглецу, – носите на здоровье!

– Мы пожалуй…

– Увы нет, Гера, вы определенно останетесь у меня на чай, – хозяин пододвинул гостям стулья и потянулся к заначке под столом, – белое полусладкое, помнишь, друг?

– Как не помнить!, – вскочил парень, – семилетняя выдержка, я тогда поклялся, что когда выйду, мы с тобой опрокинем по стаканчику!

– Да и закрывали мы его тоже вместе, не забывай!, – достав штопор, Бедросович начал упорно бороться с пробкой, – вы будете, святой отец?

– Обряд воскресного причастия, сакральный для каждого православного человека, естественно!

– Ну что друзья, – Блохин поднял бокал к люстре, – за свободу!

– Ух!, – Филипп хлопнул посудиной об стол, – хорошее!

– И в правду, – согласился Иаков.

– А вот теперь, Гера, давай говорить по сути, – продюсер сел и перешёл на более серьёзный тон, – ты, мог по-тихому выйти в любой момент, что не составило никакого труда, ни мне, ни тебе. Но твой гениальный разум решил устроить самую масштабную резню за последний десяток лет, и повернуть к себе не просто все внимание, а буквально нарисовать на лбу красную мишень. В чем был задум, друг?, – сложив пальцы в уверенной позе спросил тот.

– Как сказал бы мой знакомый историк, “Зачем было немцам переодеваться в поляков для начала войны?”. Правильно, Филя, для отвлечения внимания. Пока полицаи будут жадно грызть каждый кусочек информации о “Германе Блохине”, я проверну максимально масштабное дело и наконец-то уйду на покой!

– Сначала, я бы посоветовал тебе побриться, – заметил Голденберг, – и по плану, твои кудри мы тоже выпрямим и перекрасим в блондинистый. Ты ведь для этого запускал этот бомжатский образ?

– Почему прямо бомжатский? Когда я был на свободе таких называли хипстерами, но не суть. Где там ваш цирюльник?

– Господи, Гера, с таким говором ты наверное далеко не уйдешь, – он поднял телефон и набрал некий набор цифр, – да, Лизонька, можешь входить.

– Привет, пап, – лучезарность девушки улетучилась на пороге, – он моя модель?…

– Крошка Лиза, успела забыть дядю Германа? Я тебя помню еще когда ты вот такая вот была, – он отмерял метр от земли ладонью, – тоже подалась в театралы?

– Но ведь вас, – она попросту не могла подобрать подходящих слов, – но ведь вас посадили, а сейчас…

– Крошка Лиза! Давай коль ты сегодня за старшего по волосам, приведи дядю Геру в порядок!

– Х-х-хорошо, – ловля на себе грузный взгляд отца отвечала дочурка.

– Вот и славно! Будь любезна, – на лице у Блохина всегда сверкала улыбка, о таком приятном молодом человеке никогда ничего плохого сказать нельзя было. Бабушку через дорогу переведет, кошку с дерева достанет! Чудо, а не парень, самый завидный жених всей кафедры режиссуры телевидения, гордость отца и матери!

Вся вечеринка ножниц и расчесок на голове у клиента набирала оборотов, Лиза виртуозно вытанцовывала новый образ, взносив инструмент над завитыми локонами, и резкими движениями, будто отмеряя транспортиром, выпрямляла, по прямым углом, непослушные космы.

– Ну и ну! Талант на все руки твоя дочурка, Филя!, – изумлялся новоиспеченный Мирослав, смотря на дрожащий глаз девушки.

– А как ты хотел, вся в отца!

– Сейчас я н-нанесла краску, спустя 30, ой н-нет, 40 минут, нужно будет смыть, – запыхаясь тараторила Лиза.

– Спасибо, можешь идти, – Голденберг указал своим сверлящим взглядом на двери, в последний момент массивные очки спали на низ переносицы и мрачные зенки осветились полностью, они явно не желали лишних слов с уст дочери, – она единственная кому я могу доверять, – пробормотал отец, – больше никому.

– Вот такая вот была, быстро же дети растут, – заливался хохотом счастливый клиент вслед парикмахеру, – чудно-чудно.

– Зачем это тебе резко понадобился Валерьян?, – спросил Филипп.

– Хмпф, а ты слыхал что случилось с Глебом и Сеней?, – Герман приблизился вплотную, – наверняка слышал…

– Краем уха.

– И что Шуру ты поместил в клинику, чтобы не оставлять улик? Все ведь слышал, Филя.

– Да.

– И понимаешь, в моей системе никогда не было таких сбоев, а теперь благодаря каким-то театралам, случилась максимально форс-мажорная ситуация. И что? Предлагаешь оставить это без внимания? Предлагаешь стерпеть? Предлагаешь простить непослушное весло, что отказалось грести?

– Нет, Гера, просто интересуюсь. Ведь мир клином на них и не сошелся, почему самолично лезть туда?

– Я люблю испытывать эмоции, я питаюсь ими, страх, ненависть, любовь, удовлетворение, каждый раз когда я что-то чувствую, понимаю, день прожит не зря, – напористый, вычурно заботливый голос убаюкивал, – мне нравится терять, ненавидеть, любить. Ты умрешь – и я испытаю эмоцию, что напитает меня, я порадуюсь прошедшей минуте сладкой трапезы. Кисло-сладкая любовь, солоноватая горечь предательства, все имеет свой уникальный вкус. Да и знаешь, Филя, чисто человеческое любопытство дает о себе знать.

– Мне не хватало этого, – продюсер улыбнулся, – твоя напыщенность. Хах, сочту это за удобоваримый ответ. А вы, святой отец, чего молчите?

– Я вот думаю, зачем Герману все это? Он ведь точно не по воле Господней совершает все греховные деяния, – уложив волосы в удобный хвост рассуждал Иаков.

– Видите ли, эту историю Гера не любит вспоминать. Но так или иначе, она основополагающая в нашей истории. Вы когда-то задумывались, а почему он сел?

– Не нагоняй напряга, Филя, дай я сам, – вмешался в разговор Герман, – больше лет 7 назад, была у меня шайка. В основном мы обчищали богатенькие дома, по наводке хорошего знакомого моего отца – Филиппа Бедросовича, собственно. Хотя хорошими знакомыми они были только по бумагам, папаша торчал продюсеру огромные деньги, а меня пинал идти воровать и выплачивать этот самый борг. И когда я решил пойти не по наводке, а по личной прихоти, случилась та самая попытка украсть скифскую пектораль.

– Я помню эту бучу! Ха-ха-ха-ха. А представьте как я удивился когда узнал, что это был мой любимый Германий!

– Такова жизнь, Филя, – он сложил руки в закрытой позе.

– Такова жизнь, Гера, так люди говорят, в апреле ты на вершине, но в мае уже сражен. Никто не просил батяню твоего брать выгодный займ у товарища Голденберга! Да и выплатил ты его должок спустя несколько пустяковых дел, почему поперся дальше?

– Ведь знаешь, что самым ароматным является риск. Когда вот она – власть, так близко, ты понимаешь, что больше шанса не будет, тогда почему же не попробовать схватить озорную судьбу за хвост? Мы попробовали и сейчас на вершине. Вот она – радуга вкусов, от молочно-карамельного начала, ягодного-кремового продолжительного сиропа, тающего во рту, и наконец-то воздушного шоколадного послевкусия разливающего по гортани. Знаешь ведь?

– Несомненно, Гера, а еще солоноватый, блять, оргазм. О чем ты вообще говоришь? Что за постная дрянь, тебе совершенно мозги на зоне отшибло? Мне нравится твоя поэтичной, но это…

– Говорю что думаю, друг, воспринимай как хочешь.

* * *

– Та я тут сам на себя не похож, – посмотревшись в зеркало и погладив начисто выбритую кожу, говорил Герман.

– Ух, Слава-Слава, – едва влезая в отражение, вмешивался Филипп, – действительно, вот помню у меня передача была, мы бомжей с улицы подбирали и в порядок приводили, тут тоже самое, – тю-тю-тю-тю, – засвистел от смеха продюсер.

– Слава?, – парень провел руками по светлым космам, от его шикарно-каштановых кудрей не осталось ни следа.

– Ну, теперь тебя так зовут, привыкай, – тучный товарищ похлопал блондину по плечу, – документы тоже другие привыкай показывать, – он пододвинул рукой пачку с бумагами, – Лизонька говорила, чтобы ты следил и сам выпрямлял себе волосы, а я тебе говорю каждый день бриться, не запускай эту мрачную бороду опять.

– Ладно-ладно, без проблем. Мой костюм?

– Все как просил, будешь королем готов, – отодвинув штору и обнажив гардероб с всеми оттенками черного – галстуки, пиджаки, пальто, шарфы, туфли, перчатки, даже заколки для волос, страшно представить сколько места в общажном шкафу может занять это чувство высокого стиля, – долго отрабатывать будем покупку костюмов.

– У меня на сколько запланирована встреча?

– Я тебе секретарша, или как?, – играл характером Бедросович, – на 7 вечера…

– Так я уже опаздываю…

* * *

– Как можно быть свободным, когда заключен телом?, – Валерьян, казалось, репетировал эту фразу у зеркала уже несколько часов.

– Сейчас было почти “то самое”, – комментировал действо Вася сидевший рядом, вальяжно закинув ногу на стол и листая сценарий.

В комнате ничего не менялось, зеленые занавески создавали свое настроение обеда в хвойном лесу, уборки тут не было еще с 1991, когда-то там перед распадом союза, а своим томным взглядом помещение окидывал призрак коммунизма. Перед зеркалом плясал давно известный Валерьян Видоплясов, с оголенным торсом тот пытался каждой мышцей показать вес сцены и напряжение чувств своего лирического героя. Наглым эгоцентризмом камрада отмерял Василий Трубецкий, извечный советчик, и просто в каждой бочке затычка. Немая сцена продолжалась пока первый не изрек:

– Да не могу уже так! “Как можно быть свободным, когда заключен телом!”, – тут артист исказил себя настолько сильно, что даже невозможная игра изгибами тела, тоже внесла свою лепту. Голос пошатнул бюст на серванте, а поза, полная отчаяния выбилась как античная скульптура посреди каморки, жилищем именуемой.

– Стой, стой и не двигайся, ради всего святого!, – Вася вскочил и схватился за первый же листок бумаги с карандашом, – не дергайся, не смей, вероятно это будет самая удивительная картина за всю мою карьеру! Невероятно!

– Парни! У меня новости!, – Надежда ворвалась без стука в комнату, – у нас тут…

– Стой, Валя, не обращай на нее внимания! Не смей рушить эту позу!

– Я не вовремя?, – спросила девушка.

– Нет, садись, – спокойно ответил артист, шевеля только уголками губ, – что случилось, Надежда?

– У нас новый мастер группы, ну как группы, нашей парочки студентов.

– Удивительно, и что с того, я старого мастера ни разу в жизни не видел, чем мне сейчас новый поможет?, – недовольный Трубецкий, сетовал на столь не угодную причину прерывания его вдохновенного рисования.

– Ты прав, но старый мастер, был на постоянных больничных, а теперь нам направляют человека, что будет полностью соблюдать свои обязанности!, – Надежда немного запыхалась во время речи.

– Хорошо, – опять замедленно дергая губами ответил Валя, – что-то еще?

– А, да! Он должен прибыть с минуты на минуту!

– Это уже поинтереснее, хорошо, Надюха, стоило того чтобы отвлечь меня, – бросив эскиз во множество других он отмахнул рукой, оповестив товарища, что тот может разогнутся в нормальное положение.

– Ты хочешь подождать его с нами?, – кинул вопрос в сторону девушки Видоплясов.

– Да, а как иначе, нас и так только трое, понимаешь ли.

– Да-да, – выдохнул в ответ парень.

– Был у родителей, Валь?, – поинтересовалась Надя перебивая неловкую паузу, – как там село наше? Стоит?

– Мама умерла, дом сгорел, несчастный случай, – холодно смотря на вечерний Киев отвечал театрал, – твой дом опустел, никого больше там не осталось.

– Эх, а я не слухом, ни духом.

– Будто бы твоей семье когда-либо было дело до своей дочери.

– Ух как грубо, Валерьян, – вставлял свои комментарии Вася, нещадно измазывая бумагу углем, стараясь передать тонкости свежего эскиза на широком формате.

– Нет, он прав, Вась. У меня и семьи не было по сути, один только папа и то, – она задумчиво глянула в пол, – и то сомнительный…

– Может этот выродок и стал причиной происходящего, – подытожил Валерьян провожая уже не первый десяток машин за окном взглядом.

Надежда не виновата во всем, Валерьян, виноват именно он…

В дверь раздался стук. Внутри комнате все замерло, только часы умеренно сообщали о пройденных секундах, вечерний ветерок из форточки дул в затылок, и в саму дверь. Не дожидаясь ответа, гость медленно открыл двери. Длинноволосый блондин, гладь лица сверкала белизной, а зеленый океан глаз устремился в молодых людей.

– Рад приветствовать, – погладив волосы молвил тот, – Мирослав.

<=To=be=continued=<

Глава 12 “Коронация”

“Молод, красив, хорош собой” – примерно такое впечатление оставлял Мирон Валентинович в начале нулевых годов, его омбре ароматного мужского одеколона, костюм, что был всегда с иголочки и всегда многообразен, явно свидетельствовал о том, что следователь был на вершине своего успеха. Вальяжная походка, каждым шагом он отвешивал жирнющий воздушный поцелуй судьбе. Недавно женатый, скоро дети, вот оно, как нужно было прожить деньки беззаботной молодости.

– Иаков значит-ся, – присел парень к подозреваемому в церковной робе, – ух ты, ну ты, – заглянув в дело, Мирон побледнел, – сколько-сколько? Двенадцать? Ну даешь дед, – собеседник молчал и следователь продолжал свой немой диалог, – вот скажи-ка мне, Иаков, что вас, или если позволишь, тебя, сподвигло к такому поступку?

– Я верю в то, что истинный Бог мертв. Старые уставы идеального мира устарели, и явление рая давно не ликвидно, – блондинистый дедок с массивным распятием у пупка, не подавал виду своей правоты или обратного.

– Ясненько, – мужчина захлопнул папку с документами, – но психических заболеваний у тебя таки не выявлено?

– А с чего бы им быть, товарищ следователь, Бог мертв, но его частички остались во всем живом на нашей земле в камне, в траве, меж лучей солнца, – протяжный и по-старчески мудрый глас Иакова, выдавал в оном человека, что не первый день рассказывает людям о своих идеях.

– Это все расчудесно, но другалек, убить двенадцать людей и сказать, что “Бог Мертв”, увы нельзя, за свои поступки нужно

отвечать и ты, поверь, ответишь.

– Мой страшный суд грядёт, и у вас нету силы судить меня.

– Так коль Господь мертв, кто судить нас-то будет?, – Валентиныч стукнул кулаком об стол, – рушится твое убеждение.

– Лучший мир неведом, я стремлюсь к познанию истинной сути потусторонней жизни, я верю в то, что если нас ждёт не рай, то точно лучший свет для лучших людей.

– Ну оправдание смерти двенадцати людей я, походу, увидел, – доставая из внутреннего кармана пиджака маленькую расческу для усов, закончил Мирон, – но тут, – он забарабанил по личному делу Иакова пальцами, – изучив твою биографию, можно выдвинуть другие предположения. Ты маньяк, Иаков, которому нет оправданий в религии.

– Пути Господни неисповедимы.

Его, таки, посадили. В то время все было веселей, на газетах сверкали яркие даты нулевых годов. Гордо напечатано "2000!" Миллениум, парад планет, новое тысячелетие, новое начало! По факту, ничего и не изменилось, но людям важна иллюзия, людям важна эпопея, хлеб и зрелища!

– Людям нужна вера!, – подытожил святой отец, прошло полтора десятка лет, на этот раз его основным обителем для служб была тюремная камера, кафедрой выступил алюминиевый стул, а молитвенником – группа рукописных, Бог знает на чем, священных текстов, чаще всего, собственного сочинения, – понимаешь, Герман?, – на этот раз мужчина уклонился в сторону новичка, – я не первый день тут сижу, и могу увидеть тебя насквозь, ощутить твою веру, и не в бога, а в самого себя.

– Я верю, и также вижу у вас то, что сами вряд ли увидите, – туманный альбион застыл, внимательно слушая диалог двух поколений, – вижу, что наша дорога сводится к одному вектору.

– Вперед.

– И только вперед, – закончил Герман, – но ваше дело, двенадцать человек?, – обычный человек бы отмахнулся от старикана, узнав темный секрет оного, но не Блохин, этот паренек внимательно сверлил взглядом собеседника, вопрошая ответ.

– Двенадцать людей свободных, ведь знаешь, сын божий, как оно говорится…

– Как можно быть свободным, когда заключен телом, – продолжил парень.

– Аминь, ведь так оно и есть. Я – Авраам, что принес детей господних, не в жертву, а к истине, к частичке свободы.

– Настолько все поэтично, что аж смешно, отче. А на воле есть кто у вас?, – рассмеявшись и подправив рукой волосы продолжал личный допрос заключенный.

– Был, сын, забрал Всевышний его у меня.

– Несчастный случай?

– Моими руками…, – Иаков посмотрел на свет из окна, – тогда я в целом и пришел к религии, да и крещен был тоже с горбом годов на спине, после того как Бог отобрал все.

– Романтично, а сына-то своего за что было?

– То не я, то бутылка греховная, страсть окаянная, но невозможно жалеть о том, что уже сделал, невозможно гадать о том, как поступишь впредь, лишь заповеди Иеговы остаются, остальное временно.

– Любили пригубить, святой отец?

– Уж очень, – в голове начиналась жуткая сейсмическая активность, при одном только упоминании тусклого прошлого, яркими вспышками перед глазами начали всплывать обрывки воспоминаний. Дождь, лужи, грязные рукава, вялая походка, дверь, дом, ребенок, бытовая мелочь, труп, – уж очень…, – руки в крови, тропинка, лес, яма, грязь, грязь, грязь. В небе сверкают молнии, постоянно разбиваясь о тучные облака, грозовые капли шатают ели и размягчают почву под ногами, каждый шаг будто по тесту, мокрый, как гадская, вшивая псина, с полными штанами болота, но как иначе, как же с телом на руках?

– Понимаю, но вы отличны от меня, я жадно пытался насобирать денег, погрязнуть в деньгах, как в “Золотой Антилопе”, помните ведь?

– А долги?, – бледный Иаков протирал рукавом лоб и лицо.

– Скорее отговорка, чем настоящая причина, но все же. А вот вы мне папу напоминаете, – вдруг вспомнив причину долгов сказал Герман.

– Это комплимент?

– Не уверен, отче, просто замечание. Вы такой же спокойный, отвержен и при любой ситуации непоколебимый, я как вошел сюда, невольно подумал, что папаша решил с того света навестить меня.

– Может быть знак свыше?

– Или призраки прошлого, наверное, если не он, тогда и я бы тут не сидел. Может и связей снаружи не было.

– Ты о, как его там, Голден…?

– Голденберге, моей благодати и моем проклятии.

* * *

Спокойный, даже выжидающий, не больше, когда старшие воры в законе просили святого отца отчитаться по поводу новичка, больше выдавить и не мог, но всегда с позиции рекомендующего относился к товарищу, Блохин, как о нем думал пастырь, был человеком пропащим, в Германе всегда сверкал фатализм, паренек иначе жить и не мог. Осознавая, что суть хотя бы есть, что она предначертана тебе оттуда, продолжение пути обретает смысл.

– Иаков, а порекомендуй-ка меня старшим, – смочив палец слюной и ловко перелистнув страницу романа сказал Герман.

– М?, – развернулся из своего угла отец, – ты и вправду хочешь этого?

– А хотел ли ты, отче, соваться туда? Почему нельзя было тихонько отсидеть за решеткой и также не пыльно выйти?

– Вопрос в моих перспективах на воле, парень. На Бога надейся, сам не плошай, – поднявшись с места томно ответил святоша.

– Так вот и я о том же. Ты, конечно, начнешь гнать телегу о том, что я еще молодой, все дороги и все двери открыты мне, нужно только протянуть руку к Господу, но не так же оно работает. Нужно ухватиться за ниточку пока есть возможность, Иаков, поэтому, будь любезен.

– Протянуть руку архангелам парящим над нами, просить у сил светлых прощения за греховные деяния, и склонится, подбородком к земле, восславляя павшего, под гнетом современности, Всевышнего, – покосившись в сторону света, он принял драматичную позу, яркие волосы блистали вместе с распятием на шее, бросая озорных солнечных зайчиков по комнате. Сам Христос-спаситель сверлил мученическим взглядом комнату, – хорошо, Герман, ты вполне подходишь нам, за тобой не было никаких просчетов, сам попущен также ни разу не был, да и связи с людьми авторитетными на воле имеются.

“Коронация Вора в Законе” – один из формальных “ритуалов” преступного мира, вокруг которого эдакие писатели и сценаристы насочиняли много разных поэтичных баек. Но верить оным, мол стремяга (стремящийся стать вором в законе), должен отказаться от имени и фамилии или, больше того, отказатся от семьи и принять, как солдат, присягу, конечно, не стоит. Все это махровейший бред, никак не связанный с реальным положением вещей. Действительно же, чтобы пройти процедуру коронации, сперва нужно чтобы действительный законник (Иаков), предложил другим ворам кандидатуру новичка (что называется воровским подходом), а те, в свою очередь, изучили стремягу и дали свое согласие. Тогда же, эта самая формальность и проходит, сходняк, дело десятое, ведь за долго до него, все воры в курсе кто такой стремящийся и откуда он. Естественно за ним не должно быть никаких косяков и Герман, как молодой паренек с серьезными связями, был желанным кадром, да и воровских понятий не нарушал и репутацией пользовался положительной, даже без рекомендации святого отца.

Личное Дело #101

Имя – Герман Дмитриевич Блохин.

Пол – мужской.

Дата Рождения – 10.10.1999

Судимости – вооруженное ограбление со взломом. Убийства нескольких человек. Угон машины. Хранение незарегистрированного оружия.

Характеристика (из учебного заведения) – парень старательный, с высоким уровнем знаний. Конфликтных ситуаций избегает, если такие возникают, решает все мирным путем. Пользуется авторитетом среди сверстников. Имеет склонности к гуманитарному типу предметов.

Характеристика (из тюрьмы) – заключенный вошел в контакт с сокамерниками быстро, по началу, не шибко позитивно, спустя время отношения в коллективе наладились. С администрацией сотрудничать отказывался, среди других осужденных пользовался авторитетом.

Справка из психиатрической больницы -задатки маниакальной шизофрении.

Результаты полной диагностики – сердечно-сосудистые заболевания.

– Ха-ха-ха-ха-ха, пацан, ты же не в военкомом пришел, зачем нам это?, – несколько тучных мужчин в презентабельных, как на момент прошедших 80-тых годов, костюмах сидели за продолговатым столом. Лица выдавали бывалых уголовников, никакого изящества, только слепой бандитизм.

– Мы о тебе все знаем, таких дел перевидал я на своем веку много, – по виду самый старший из воров выкинул бумажку в дальний угол стола. Общая обстановка, некой захолустной рыгальни, также не блистала особой эстетикой, но зато безопасно. Весь криминальный мир подвластен этим законам, нет ничего красивого – только функционал.

– Честно, в узкий кругах мы тебя кличем “смельчаком”. Ведь наслышаны о той дерзости, что ты счинил. Ну, ёпрст, позарится на пектораль, сильно, Герман, – другой, с шрамом поперек лица включился в разговор.

– Да и твой Иаков мужик порядочный. Если продолжать честный разговор Гриши, – подхватил старик, – святошу мы тебе подселили, раскрывать потенциал криминальный, так бы-то сказать.

– Аминь, – возникший из ниоткуда святой отец, будто спустился с Царства Господнего, когда остальные облачились в формальные костюмы, товарищ батюшка, явился в своей, сшитой умелыми руками робе, где откинулась старая православная идея, а её заменил элегантный, довольно модернистский взгляд на облачение, – прошу простить за опоздание, – его взгляд, пустой, но светил прямо туда, где у каждого порядочного человека должно висеть распятие.

– Бог простит, присаживайся, – Григорий пододвинул стул, – ну что, мы все в сборе?, – он окинул взглядом стол, с вышеупомянутыми Старшиной, Иаковом, Германом и парочкой других воров.

– Продюсер, – отказал Блохин.

– Он самый, – Филипп возник у входа, – заставляю ждать.

– Всевышний всех нас ждет, – достав из внутреннего кармана робы, ствол с накрученным глушителем и убрав двумя меткими выстрелами личную охрану бывших собеседников, Иаков поднялся с места и прошелся дальше в зал.

– Отлично, – Бедросович не медлил, обнажив шестизарядник, и представив себя ковбоем из вестернов, начал проделывать дыры в авторитетах, – ух, – сдув дым от выстрела сдвинулся проверять другие помещения, – вы дальше сами.

– Геть проблемы с плечей, – мовил Многогрешный любуясь происходящим, – пора на покой, господа арестанты, – закатанные глаза шрамированного с проделанной дырой во рту и обильно стекающим ихором, заставляла успокоится, а вид старика, с вытекшими, в закуски к пиву, мозгами и возрастной сединой омытой кровью, подавна создавал ощущение сладкого триумфа, – таков отбор, таково естество.

– Все чисто, Герман, – кликнул Иаков проверив комнату и пополнив боезапас, – тут что-то не чисто, есть сомнения…

– Да ёбаный рот!, – крик послышался из соседнего помещения, – суки!, – узнавался голос Филиппа, – получай, обморок!, – несколько чутких выпалов и израненный продюсер выполз с кухни, – задели, – он указал дулом на ногу, где в стопе была продела дыра.

– Ты ногами пули отбивал?, – юморил Многогрешный.

– Нужна помощь, – доставая аптечку с-под барной стойки говорил святой отец, – у нас мало времени, они идут, – перематывая конечность и зубами перегрызая бинт продолжал он, – черный выход, давайте, – блондин придержал Бедросовича и компания удалилась с места преступления.

– Вроде чисто, – Блохин аккуратно отпер дверь.

– Вот они!, – крик громил в кожанках был не неожиданнее пули от них же, патрон рассек ухо лидеру погрома.

– Живой, – отозвался Герман, – быстрее, – заскочив в машину, им удалось покинуть злосчастный переулок, не без повреждений конечно, пули рассекали воздух, то буквально в метре от автомобиля, то ранили оною, снимая налет черной краски, или пробивая заднее стекло, к счастью…

– Тц!, – гаркнул святой отец, – Бог простит, – плечо было разбито в труху, рука слушалась из последних сил, – нам куда, Герман?

– Хмпф, в тюрьму, Иаков, в тюрьму. Там наше пристанище.

– Парень, – в разговор включился Филипп, – он дальше ехать не сможет, – глаза смотрели прямиком на алую кровь заливающую робу, – что делать?

– На пересадку времени нету, – отказал Блохин, – ехать сможешь?

– Смогу, – ответил раненый, – тут все четко, окно-дорога.

– Все равно, Гера, мы же не марш броском к тюрьме ехать будем, она далеко, – гласом здравого смысла выступал продюсер.

– Та вот я думаю…

– Нет времени думать!, – Бедросович треснул кулаком об бардачок, – в павильон! Ко мне, давайте.

– Да-а-а, – потихоньку святого отца пленил сон, и управление машиной ушло в свободное плавание.

– Да ебать вас в сраку, – Филя ухватился за руль, – давайте, – но что давать-то, если все уже утеряно транспорт въехал в столб, и деваться некуда, – вылазим. Держись, Иаков, держись, борись!, – вытаскивая товарища из машины тараторил Голденберг, – помогай, Гера!, – путь их лежал по хлипким переулкам, дворам и забитым детским площадкам, – лишь бы не заметили.

– Не заметят, сюда, – он указал в сторону двора.

– Ему серьезно плохо, – глянув на святошу, невозможно было не согласится с продюсером, – долго еще не протянем на ногах, давай, в подвал этот, вот про аптечку думать поздно, – продюсер нервно зашагал по комнате, света там не было, а особых средств для комфортабельного существования тем более.

Вязкая тьма, томное дыхание Иакова, команда попала будто в гроб, где они одни против всего многообразия подземной фауны, непереносимая тишина с каждой минутой ему плохело и плохело, страшно осознавать бессилие перед судьбой. Святоша обливался третьим холодным потом, его бросало в дрожь, морозило, к лбу было страшно прикоснутся.

– Живи, – только и выдавил Герман, – скоро наступит и наш час.

– Так, – Филипп наконец-то остановился, – нам нужно переждать здесь ночь, завтра, на утро, за нами приедут, и молитесь, чтобы не нашли раньше, полицаи, или недоброжелатели иного калибра.

<=To=be=continued=<

Глава 13 “Жизнь и Страдания Господина Трубецкого”

– Сколько раз тебя вводили в заблуждение? Сколько раз ты бился лбом о тупик? Сколько раз опускал руки от бессилия?

– С руками ты уже преувеличиваешь, Вась, – обиженно ответил Мирон развернувшись на бок, его койка заскрипела под весом тучного тела, – я лежу здесь только с мыслью о том, что скоро расследование продолжится и справедливость…

– Восторжествует, – приложив кулак к сердцу закончил младший Трубецкий, – а вдруг нет, вдруг все это напрасно, вдруг в следующий раз тебя повалит не усталость, а рука недоброжелателей?

– Забота у меня такая.

– Ну и удивительный же вы человек, Мирон Валентинович, честь с вами познакомится, – отозвался Мирослав все это время терпеливо слушающий разговор, – а что за дело вы ведете?

– Киевский картель, на пару с борделем и кражами со взломом.

– Мафия значит-ся, – блондин уложил ладонью волосы, – и чего они добиваются?

– Хах, я бы знал, может они были бы за решеткой. Если обобщать, то деньги, наверное, но лично мне не понятен фетиш на исторические цацки, – следователь приподнялся и уселся на подушку, обнажив лохматое, как у медведя, тело под майкой.

– Я, как человек интересующийся историей, могу проконсультировать вас в этих вопросах. Но одно мне известно наверняка, нынче исторические “цацки” бывают дороже бриллиантов, если не состоят из оных, – сложив ногу на ногу продолжал Гадюкин.

– Стоп-стоп. Как, говоришь, зовут тебя?, – Мирон наклонился вперед рассматривая его лицо.

– Мирослав Гадюкин.

– А раньше мы нигде не пересекались?, – в глазах следователя забегала рябь, на месте собеседника возникала фигура кудрявого, бородатого студента. Слишком много времени прошло, чтобы определить он ли это. Скрывается ль под маской состоятельного длиноволосого блондина с гладковыбритой кожей, тот молодой и обветшалый подросток. Герман Блохин.

– Да нет, а что не так? Может мне предъявить документы?, – отшучивался он, стоило беспокоится о себе? Нет, естественно нет.

– А знаешь, друг, давай-ка сюда свои документы.

– Батьку?, – Вася с Валей сидели на соседней койке только немо наблюдая за происходящим, – все нормально?

– Все ли нормально, мы сейчас проверим, – следователь жадно вцепился в паспорт гражданина, изучая содержимое.

ПАСПОРТ ГРАЖДАНИНА УКРАИНЫ

МИРОСЛАВ

ГАДЮКИН

ВАСИЛЬЕВИЧ

11\11\1990

Гадюкин

– 34 года? Выглядишь намного моложе, уж намного.

– Ох, ну сами знаете как оно, с бородой и в 16 можно выглядеть на 30, а в 30 без бороды на 16, – глаголил правду мужчина.

– Какая борода?, – Мирон воспалил с воспоминаниями.

– Я к тому, что каждый из нас выглядит то ли старше, то ли младше, мы все по своему люди. А вот документы не могут врать о подлинном возрасте, – у Мирослава зазвонил телефон, украдкой глянув на экран он выпорхнул за двери, – сейчас вернусь.

– Вася, так кем говоришь он работает у вас?, – Трубецкий покрутил в руках паспорт.