Листопад

У нас с вами одно дело, батюшка - свернуть голову красному антихристу. Знаете, что большевики храмы оскверняют? Женщин насилуют. У верующих беременных женщин из чрева христовых младенцев неродившихся достают. Помогите нам остановить Антихриста, вернуть на Русь-отступницу веру Христову. Ужели Он слеп, не зачтет стараний?

...Убедил, конечно. Сява себя убедил. Начал говорить. Как условились раз в неделю И во вкус вошел. Чужие тайны ах как сладко выдавать! Большим сплетником оказался отец Аркадий.

И мы свое слово держали. Сребреники платили, девок мадам Желябовой исправно в пристройку посылали. А когда отец Аркадий узнал, что с его помощью сиротам награбленное вернули (дело по раскрытым налетам), приосанился, гоголем ходил.

Была, кстати, у батюшки одна страстишка. В последнее время любил он двух девочек сразу вызывать. Я с ними переговорил и выяснил следующее. Любил батюшка, чтобы его, голого голые же девушки с ног до головы облизывали. Вплоть до мизинцев на ногах. Стонал при этом святой отец, а когда девки доходили до французской любви, даже рычал. В полубеспамятстве "отче наш..." читал. Иже если на небеси.

...Интересно, а сам я сейчас вспомню "Отче наш..."? Вряд ли. Грешен аз есмь...

Пока одна девка делал попу французский минет, другая лизала ему ягодицы. Затем батюшка заставлял их заниматься лесбийской любовью...

И вот такого великолепного агента у меня сегодня хлопнули! Ай-яй-яй. Золотой человек был.

...Если бы все попы на Руси были, как Сява, разве верил бы я в Бога? И верю ли?

Но Он всемилостив, простит нам наши прегрешения. И даже Сяве простит. Всем. И закончится божьей славой этот Армагеддон.

Ведь ты же нас не оставишь?!

Ведь не бросишь же в этом дерьме, черт подери!.. Иначе на кой хрен столько воска на тебя даром перепалили, столько крови во имя твое пролили, прости господи..."

x x x

Когда Ковалев зашел в управление, два других солдата уже заносили книги обратно в кладовую. Штабс-капитан поднялся к Козлову. Поручик сидел за столом и просматривал отобранные для него книги. Их было не так уж много, десятка два-три.

- Есть что-нибудь? Привет.

- М-м? Нет... Салют. Пока ничего. Много всякой чепухи принесли. Анатомические атласы...

- И небось не принесли то, что нужно.

- По закону подлости, наверняка так и есть.

- Ладно, - Ковалев подошел к окну, - погода просто дивная. Затянувшееся бабье лето... Вот только чуть прохладно.

- Угу.

- Ты уже слышал про Сяву?

- Что?.. А, да, слышал...

Ковалев поковырялся в отброшенных Козловым книгах и не найдя ничего любопытного направился к себе, просмотреть агентурные данные.

Через полчаса к нему заскочил Парфенов.

- Здравствуй, Коленька. Все в трудах?

- Здравствуйте, Валерий Иванович. Работаем помаленьку. Что-нибудь новенькое?

- Вот хочу попросить у тебя человечка для твоего же дела. У меня люди зашиваются.

- Валерий Иванович, я все как-то забываю вас спросить. Олег мой, Козлов к вам как обращается, на "вы" или на "ты"? - улыбнулся Ковалев.

- Ну мы редко сталкиваемся... Но, по-моему, на "ты". А иногда на "вы". А что?

- Да со мной такая же история... А надолго вам человек нужен?

Парфенов достал из кармана галифе свою трубку.

- У тебя курить можно?.. Дня на два-три. Четыре.

Ковалев вздохнул:

- Козлова не дам. Нужен. Возьмите Резуху. Может, и будет толк. Я ему листовочников с рынка поручал, но рынок может и подождать. Кстати, Валерий Иванович, вы случайно не знаете, что за фамилия такая - "Резуха"? Я тут ни в одном справочнике не нашел. Что такое "резуха"?

- Почему же не знаю. Как раз знаю. И как раз случайно. Трава такая.

Ковалев застыл.

- Точно? Какая трава?

- Это, кажется, род трав семейства крестоцветных. Что ты на меня так смотришь? У меня отец - преподаватель ботаники в московском университете был, царствие ему небесное. Я с детства среди всех этих пестиков. Кое-что нечаянно запомнилось.

- Черт! А какое-нибудь народное название у этой резухи есть?

- Может, и есть. Наверняка есть. Я же тебе говорю: это целый род трав, насколько я помню. А в нем несколько десятков трав, если не сотен.

- А по-латыни не помните, как резуха будет?

Парфенов смутился:

- Коленька, я же бывший жандармский офицер. Это папа мой ботаник. А по латыни я помню только "мементо мори" и "формика руфа" - муравей рыжий. Я же говорю, у меня с детства в голове много мусора. Вот резуха твоя, еще кое-что. Слава богу, что из всего этого хоть резуха на что-то тебе сгодилась. Да я бы и ее не вспомнил, если бы у твоего орла другая фамилия была... Погоди, погоди. А что это ты так ботаникой увлекся? Аж порозовел весь от волнения.

- Да так, Валерий Иванович, ерунда.

Ковалев забарабанил пальцами по столешнице, лихорадочно размышляя, что дальше делать.

- А без Резухи вы не обойдетесь?

- Давай Козлова.

- Ага. Козлова. Хотя нет... Правильно. Все правильно. Так и нужно. Берите Резуху. Пользуйтесь, сколько надо. Он, должно быть, сейчас у себя. Скажите, я велел.

- Слушай! - Ковалев ворвался в кабинет к Козлову.

Поручик оторвался от книги, удивленно посмотрел на Ковалева.

- Слушай, ты знаешь, что такое резуха?

- Нет... Неужели...

- Да! Трава какая-то семейства крестоцветных!

- Лизун?

- Наверняка! Это мне Парфенов сказал, у него отец профессор ботаники. Их там сто видов этих резух. Наверняка среди них этот аллиум нутанс.

- Значит, это еще не точно? - проявил скепсис Козлов, но штабс-капитан видел, что и его разобрало. - Ах, сволочь! Где он, рыжий гад?!

- Я его отдал Парфенову для усиления, пусть сам расследует, как он Сяву убил.

- Он убил?

- А то кто же! Только трое знали, что Сява агент. Ты, я и он. Больше некому.

- Верно. Но зачем?

- Выясним. Может, из мести, может, вышло так, что поп узнал, кто этот наш мистер Икс, а Резуха его опередил.

- А зачем ты его Парфенову отдал?

- А зачем он нам тут нужен? Кто попа грохнул, мы теперь знаем, пусть уж он там пока свои следы попутает. А мы с тобой покумекаем тут, что с ним теперь делать.

x x x

" Наши оставили Орел. Началось?..

Сегодня ночью повесилась в своей комнате Катя-Катюша. Для меня это было страшной неожиданностью. Наверняка, наша встреча сыграла здесь не последнюю роль.

Что все это значит? Случайность? Или начало конца?

Где-то в глубине души я ощущал, предчувствовал, что все так и обернется. Господь оставил нас.

Господи, да неужто ты примешь их сторону?

Умом понимаю, что это еще не конец, красные ограничены в ресурсах. И в материальных и в продовольственных. А за нами, как-никак АНТАНТА, хлебная Кубань, бакинская нефть. Они окружены. На севере Миллер, в Архангельске высажен английский экспедиционный корпус. На западе поляки и союзники американцы, англичане, французы. На юге мы. А вот на востоке адмирал Колчак. У него дела плохи. Красные прут. Правда, адмирал месяц назад наносил контрудары на Ишиме, под Петропавловском. Его ставка в Омске.

Но если все рухнет? Если нс отодвинут, как адмирала, задвинут в Крым, сбросят в море? В прошлом году-начале этого нас уже теснили. В этом мы развили наступление.

В пророчестве Иоанна Богослова сказано, что воинство Христово одержит победу. А когда?

Или не мы христово воинство? А кто? Хамье краснопузое? Богоборцы? Разрушители храма божьего в душе?

Я вспомнил залитое слезами лицо сортировщика Анциферова, его отчаянный крик "ваше благородие!" Что ж, может, и мы не вышли рылом в воителей христовых. Но что ж ты хочешь, Господи, - это война. И даже твоя последняя битва не обойдется без разведки и контрразведки. Впрочем, обойдется. Ты всевидящий. Тебе не нужно. А нам нужно, м слепы, глухи к чужим мольбам, Приходится выкручиваться. Тебе придется нас понять. Жалкое вороватое адамово отродье. Яблочка захотелось. Кушайте полной торбой! Кушаем. Спасибо, Господи. Ты у нас Всеблагой. Немножко помучаешь, потом простишь. Как дитя неразумного котенка.

Пошли мне встречу. Я устал. Пошли мне кого-нибудь из того, доброго мира, на кого душа моя могла бы пролиться очистительными слезами.

Я пьян..."

x x x

Шли дни, но ничего не менялось. Боровой молчал, а может со связником что случилось при переходе линии фронта. Лучшие филеры приставленные к Резухе, чтобы выявить его связи, ничего путного не доносили. Доблестный поручик работал под руководством Парфенова, выполнял его поручения. По собственной инициативе посещал лишь ресторан Хмельницкого да Желябову.

Козлов с Ковалевым срочно придумали и подкинули ему не терпящую отлагательств информацию, якобы исходящую от генерала Ходько, о скором контрнаступлении восточнее Орла в направлении Тулы. Но даже эти сведения не подвигли Резуху к активным действиям. Козлов с Ковалевым терялись в догадках.

Они узнали о связях Резухи с одной барышней, бывшей гимназической учительницей.

- Может, через нее? - предположил Козлов.

- Вряд ли, - пожал плечами Ковалев, - у нее контактов еще меньше, чем у Резухи. Она ни в ресторан, ни в депо, ни в публичный дом не ходит. На рынок, разве. Но с ней Резуха не виделся уже две недели, если соседка не соврала. А, в принципе, послушать их разговор не мешало бы.

- Мне кажется, это можно устроить. Я тут на досуге поизучал планировку ее комнат. Они совокупляются, скорее всего, в ее спальне. С соседней квартирой спальню разделяет тонкая стена: дом перестраивался. Проделать сверху отверстие и поставить филера.

Через два дня Ковалев смеясь читал донесение филера Соколова.

"Объект и неизвестная мне барышня вошли в комнату в 18-45. Место, с которого я вел наблюдение, давало мне возможность хорошего обзора всей комнаты-спальни и даже части другой, смежной комнаты большего размера.

Все разговоры, которые вели объект наблюдения и женщина касались почти исключительно половой тематики. Привожу их слова так, как я их запомнил. У меня сложилось впечатление, что говорящие либо разучивают роли, либо репетируют в каком-то спектакле.

Женщина называла его учеником, а объект соглашался.

"Ты - негодный мальчишка! Опять нашалил, опять домашнее задание не сделал! Ну-ка быстро скажи, что тебе было задано!" Он не ответил. Тогда женщина схватила его за волосы и начала таскать, крича при этом: "Дрянь паршивая! Ты не слушал на уроке задание! Я тебя проучу! Снимай штаны!"

Объект приспустил до колен галифе и нижнее белье, а женщина задала его голову у себя между ног (колен), предварительно нагнув его голову книзу, рукой с размаху начала шлепать его по ягодицам, отчего те стали красные. (От битья,) При этом лицо незнакомой мне женщины тоже стало красным, как если бы она была в горячке, либо чахотошная.

Объект кричал и как будто бы просил прощения.

"А может, ты уже и рукоблудием начал заниматься в ванных комнатах, дрянной мальчишка?!" - опять громко закричала женщина: "Признавайся!"

"Я только раз... хотел попробовать," - сказал объект.

"Я тебе все руки отшибу! Я тебя проучу!"

После чего женщина заставила объекта снять с нее юбку, а также нижнюю юбку белого цвету и целовать ртом ее половые органы, При этом лицо ее выражало одно лишь злорадное удовлетворение.

Это продолжалось минут двадцать по моим часам, после чего наблюдаемые перешли к непосредственному половому соитию. При этом дама заставила объект раздеться догола и раздеть самое ее.

При этом они обменивались ничего не значащими звуками и выражениями.

Во время полового акта, который происходил на постели женщины, последняя задирала ноги кверху и даже клала их на плечи объекту.

После завершения полового акта, наблюдаемые вновь оделись и ушли в соседнюю комнату, где, судя по звукам, пили чай и вели малосодержательный разговор о погоде. Объект говорил, что нынче осень солнечная и не стылая, и что такая осень была лишь до войны. А женщина соглашалась, говоря, что зима наверное будет снежной, хотя это и не обязательно.

Потом начали говорить о том. что красные развили наступление на Орел и взяли его. А объект сказал, что ему доподлинно известно, что скоро наши нанесут контрудар, разовьют большое наступление и еще до зимы или в крайнем случае до весны возьмут большевистскую столицу Москву, а Ленина повесят вверх ногами на Красной площади. Только это все большой секрет и пусть она никому не говорит. И может быть даже лично он, объект будет вешать большевистское правительство, поскольку работает в контрразведке и является протеже полковника Ежевского, который лично знает Антона Ивановича Деникина. На дама заявила, что все это ужасно, что военные дела для нее сложны, а интересуется она совсем другими делами. И почему-то назвала объекта графом.

После оба пошли вновь в зону наблюдения, женщина стала называть объекта графом, а он ее баронессой. При этом из их разговора получалось, что он ее соблазняет, а она не дается.

Он говорил: "Ах, вы даже не представляете себе, баронесса, сколь томительно напряжение моей плоти, вызванное влечением к вам, и сколь сладостно проникновение моего разгоряченного коня в ваши ворота."

А она отвечала: "Ну что вы, граф, как же я могу. Хотя ваши речи и трепетная любовь сводят меня с ума, я не могу нарушить обета."

Через некоторое время оба перешли к совокуплению даже не полностью раздевшись.

Затем оба перешли в другую комнату, где, судя по звукам пили чай и говорили о зверствах красных, если они займут эти области.

В конце чаепития объект ушел в туалетную комнату, где судя по звукам, доносившимся из-за неплотно прикрытой двери, справлял малую нужду.

Затем оба ушли, я слышал как хлопнула входная дверь.

В 20-34 вернулась одна женщина и поэтому никаких разговоров не вела, только приглушенно пела песню на слова, коих я не разобрал..."

Отсмеявшись, Ковалев отложил донесение, посмотрел на улыбающегося Козлова как всегда сидящего на краю ковалевского стола.

- Он, наверное, обкончался там, этот Соколов, а еще говорят у филеров работа вредная... Н-да, Резуха не похож на красного разведчика героически окопавшегося в белогвардейских тылах. А похож он на полного идиота.

- Каковым, видимо, и является.

- Ну и что мы будем делать, дорогой контрразведчик Козлов?

- Искать дальше... Но и Резуху, на всякий случай со счетов не сбрасывать.

Ковалев положил донесение Соколова в свой сейф:

- У Резухи алиби: он идиот.

x x x

"Кажется, фронт трещит. Чувствуют ли это наверху? У Колчака тоже дела неважнецкие, отдал товарищам Петропавловск. Сыпемся?

Все время думаю, отдал бы приказ расстрелять заложников - семью саботажника, например - или нет? Если б точно знал, что это нормализует перевозки? Проклятая достоевщина! Слеза замученного ребенка. Интеллигентское слюноотделение. Всякий абсолютизм вреден. Всегда нужно искать грань. Границу. Рубеж. Вот досюда я могу дойти, а дальше - зась. А другой перешагнет. А кто-то не дойдет. У каждого свой предел любви и жестокости.

Расстрелял бы я их за победу над красными? Да. Полгорода положил бы8 Чтобы спасти весь организм, можно и нужно быстро отрубить укушенный коброй палец. Больно, но необходимо, пока кровь не разнесла яд по телу.

Наверное, у меня хватило бы решимости отдать приказ о расстреле женщин, детей и стариков в обмен на победу. Все равно большевики, победив, больше положат. А если самому расстрелять хотя бы одного ребенка? Не знаю.

А если я буду знать, что не расстреляв часть заложников упущу станцию? Сорву поставки боеприпасов на фронт? Это ведь тоже будет означать гибель невинных людей на фронте. Значит, нужно расстрелять. Тут уж либо своих подставлять, либо чужих.

Но я представляю себе это слишком явственно: детский разорванный криком рот, глаза. Избави меня Бог от этого приказа. Я не хочу.

А при приближении красных атмосфера на дороге да и везде накалится до предела, до срыва. Пустить себе пулю в лоб?

Но уход от выбора - это трусость.

Единственное, что я знаю - что буду оттягивать страшное решение до самого последнего момента. Пусть пугают, арестовывают семьи. Пусть стреляют поверх голов, поставив на краю рва. Пусть расстреляют прямых зачинщиков. А потом...

А как бы поступил на моем месте Дима Алейников?"

x x x

Тук, тук, тук.

Трубка глухо постукивает о каблук ротмистровского сапога.

Ковалев сидел в кабинете Парфенова и рассеянно следил как пепел падает на истертый паркетный пол.

- Значит так, Коленька. Значит так. Вот послушай... По поводу твоего попа... Ты, между прочим, знал, что твой батюшка мальчиков любил?

- Что?! - Ковалев уставился на Парфенова.

- Так я и думал... Нет, девочек твоих он тоже любил. И мальчиков тоже. На два фронта воевал.

- Ах, Сява...

- Да, конспиратор был твой поп знатный. Нашел я всех его мальчиков. Запутался поп в своих связях. В общем, я тебе подробности не буду описывать. Но суть в том, что пристрелил его из ревности некий Сеня Гладкий. Сегодня я его возьму.

- Спасибо, - машинально сказал Ковалев, пытаясь осознать новость.

Парфенов засмеялся.

- Не знаю за что. Этот Гладкий участвовал в налете на магазин Караваева и еще много за ним подвигов. Если хочешь, приходи сегодня вечером на допрос, посмотришь на бандита-гомосексуалиста.

- Если вы не против, Валерий Иваныч, я бы завтра заскочил.

- Сегодня, Коленька, сегодня. Завтра я его уже шлепну.

- Куда спешите, Валерий Иваныч?

- А зачем он нужен, Коленька? Вор, налетчик, мужеложец. Опять же, попа нужного ухлопал.

- Я бы поспрошал его, Валерий Иваныч.

- Не теряй время, Коленька. Поверь старику, по твоей части здесь ничего нет... Кстати, спасибо тебе за помощь, за Резуху.

- Не сильно мешал?

- Я бы даже сказал, помог. Я его послал в одну малину с мелким поручением. Хорошо роль отыграл.

- Хорошо говорите?

- Ну, раз не убили, значит, хорошо.

- Роли играть он мастер, - улыбнулся чему-то своему Ковалев. - А я тут было подумал, что он совсем уж идиот.

- Он, может быть, в чем-то и идиот, в отношениях с бабами, например, но в остальном...

- Уже знаете?

- Мне поручик по секрету ту забавную историю рассказал. Но я больше никому, Коленька.

- Скотина! Я ему устрою, паразиту! Если в управлении все узнают, доведут парня до самоубийства.

- Вот это верно, Коленька. Уж не знаю, зачем ты за ним следил, это ваши шпионские дела, я в них не лезу, но бумажку ту филерскую ты порви. Резуха твой маленько дурачок, но жалко парня, польза от него есть.

Через две минуты Ковалев уже устраивал страшный разнос Козлову.

- Болтливая баба! Язык до колен, только и можешь сплетни распускать, контр-р-разведчик хренов! Мальчишка сопливый! Под трибунал пойдешь! Кому ты еще разгласил служебную тайну?!

Бледный Козлов отрицательно закрутил головой:

- Больше никому, Николай Палыч. Просто Парфенов, ну он же работал с Резухой, а я ротмистра случайно встретил...

- Ну и болван! Зачем ты ему рассказал о филере?

- Я не говорил! Он, видно, сам догадался. Я так обернул, что вроде бы это я случайно знаю, про резухины увлечения. К тому же Парфенова нет в наших списках. Я имею в виду по мистеру Иксу - Лизуну.

- А он сам кому болтанет?! А если до Лизуна дойдет, что за офицерами управления следят?!

- Да нет, Парфенов - кремень. Я его предупредил, чтобы никому. А он сказал мне про Сяву, вот и все.

- Как?! - бегающий по кабинету штабс-капитан даже остановился. - Он сказал тебе, подчиненному, об этом раньше, чем мне, начальнику? Субординатор! Жандарм! Что у нас происходит? Бардак! Не удивительно, что здесь красный шпион чувствует себя, как у Христа за пазухой!

- Да это же не секретная информация, про Сяву.

- Ковалев выругался от досады.

- Что старый, что малый! - он взялся за ручку двери. - Не контора, а сборище недоумков!

И хлопнул дверью.

x x x

"Думаю о Резухе и мне представляется, что вся человеческая история суть история взаимоотношения двух полов. Все интриги, войны и революции, все открытия и подвиги. Елена прекрасная, война с Троей, рыцарские подвиги в честь прекрасных дам. Может быть, Ленину в юности девочки не давали?

Не знаю как раньше, но когда я учился, то у нас не было особых проблем. Футуристических кружков раскрепощения тела, как в Питере и Москве, правда, тоже не было, но задурить голову молоденькой барышне можно было без большого труда. Да и по желтому билету всегда можно было отовариться.

Я помню, с приятелем Борей Устюжаниновым промышляли. Он по этой части был дока. Сошелся с какой-то попадьей. Продергивал ее иногда, и меня потом с ней свел.

Попадья была старше нас с Борькой лет на двадцать. Видно, Боря с ней обо мне уже раньше договорился, что непременно приведет ей новенького, свежего мальчика. Сказал ей небось, что я девственник, чтобы распалить сорокалетнюю старушку. Но, надо сказать, попадья выглядела весьма недурно, была стройной. Как сказал Боря, "в соку".

Привел меня, чайку попили, хи-хи да ха-ха. А потом Боря, перемигнувшись не то с попадьей, не то со мной, улизнул под каким-то дурацким предлогом. Настолько дурацким, что мне даже стыдно стало.

Как только за ним захлопнулась дверь, попадья - даже не помню, как ее звали - пододвинулась ко мне и, положив пухленькую ручку мне на колено, сказала что-то жарко дохнув мне в лицо. Я, зная, что мне нужно, в принципе, делать, положил ей на грудь руку, ощутив большое и мягкое. Я делал все, что нужно и одновременно как бы наблюдал за собой со стороны. Я сам себе не верил. Я - и вдруг с почти сорокалетней женщиной! С попадьей. К которой меня специально для случки привел Устюжанинов. До этого я привык к молодым телам, высоким стоячим девичьим грудкам, которые так приятно оглаживать всей ладонью.

Груди попадьи были мягки и необъятны, а влагалище широким и скользким. Помню, я никак не мог закончить, а она все выкрикивала: "Давай! Давай! Еще!" И когда я наконец, пустил свою струю, она облапила мои ягодицы, прижала изо всех сил к себе, будто не желая выпускать...

- Ну как? - спросил потом Борис.

- Дыра у нее больно здоровая, а так ничего, - сказал я, будущий учитель словесности, стараясь выглядеть многоопытным мужем, которому все нипочем.

Устюжанинов расхохотался.

Но настоящие загулы случались у нас каждое лето в Москве или Питере с Димой Алейниковым. Мы хлестали винище, ездили на пароходах, ходили к проституткам и в высший свет, где морочили тонких барышень, разыгрывая светских львов.

Деньги были, и в предпоследнее лето мы махнули в Крым, где не вылезали из моря, бутылок и влагалищ. Хотя, конечно, насчет влагалищ я чуть преувеличил, но они тоже имели место и каждая очередная победа над очередной дамой отдыхающей без мужа или уволоченной в аллею дочкой генерала аккуратно записывались в книжечку. Как мы говорили, "для истории". Где теперь эта книжечка?

Таковы мы, мужики, кобели, жеребцы и т.д.

Но почему-то из всех женщин острее всего я вспоминаю Дашу. Бежецк. Осенние листья. Украденный у богов поцелуй.

Глупые боги."

x x x

- Шутки шутками, а мистер Икс нам так и неизвестен, господин контрразведчик-сплетник.

- Да ладно вам, господин штабс-капитан, - Козлов нахмурился. - Я, конечно, виноват. Я вчера вечером до ночи думал и понял, что вы правы, я не должен был...

- Начальник всегда прав. Первая заповедь. Как военный человек ты должен это понимать и не трепаться бездарно по коридорам, контрразведчик хренов.

Оба сидели в приемной Ходько, вызванные им с утра пораньше для доклада.

- Не заводитесь опять, Николай Палыч, лучше подумайте, что генералу скажете.

- Я тут ночью придумал одну комбинацию. Вернемся с доклада, вместе покумекаем.

Адъютант снял трубку, взглянул на них и офицеры, встав, одернули френчи и пошли к резной двери бывшего директорского кабинета.

Войдя, оба синхронно щелкнули каблуками. Ходько это любил.

Викентий Валерианович Ходько вышел из-за стола, протирая пенсне. Во всем его облике было что-то от доброго дядюшки, а не от офицера.

- Ну-с, я вижу успехов никаких. Враг работает в этих стенах... Поймите, господа, я вызвал вас обоих в нарушение субординации, поскольку задание это весьма деликатного свойства поручал вам обоим.

- Мы понимаем, ваше превосходительство, - Ковалев осторожно подбирал слова. - Но кое-какие успехи у нас есть. По крайней мере сейчас мы точно можем сказать, кто шпионом не является.

- Вы шутите, господа?

- Мы сузили круг до пяти человек, провели комплекс мероприятий и, думаю, что в ближайшее время... Нам известна даже кличка агента у красных.

- Медленно, медленно, господа. Может быть, вам нужна помощь? - Генерал прохаживался по кабинету, и офицеры провожали его взглядами.

- Ваше превосходительство, нам кажется, что не стоит расширять круг посвященных.

- Я тоже так думаю и рад, что наши мнения совпадают, - кивнул Ходько.

- от если бы только убрать текучку. Заедает. Снимите с нас листовки и саботаж. Хотя бы станцию.

- Текучка, голубчик, всех заедает. Что ж, это жизнь. Я подумаю, что тут можно поделать, подумаю.

Генерал еще раз прошелся по кабинету, мягко ступая сапогами по ковру.

- Ну и сколько вам еще нужно времени?

Штабс-капитан и поручик переглянулись.

- Максимум месяц, - выдохнул Ковалев.

Поручик молча кивнул.

- Ого! - Ходько не скрыл удивления. - Целый месяц?

- Максимум, ваше превосходительство. Думаю, при удаче справимся быстрее.

- Ладно. Постарайтесь, постарайтесь, господа.

- Разрешите идти?

- Погодите. Еще не все. Я вызвал вас, штабс-капитан, не только поэтому.

Ковалев насторожился.

- Представьте себе, штабс-капитан, сегодня явился ко мне для представления по случаю прибытия в наш город некий подполковник. Прибыл он сюда с целью формирования отдельного полка с прямым пока подчинением Ставке. Я так полагаю, что и для строительства укреплений, если красные продавят фронт.

Ковалев смотрел на генерала с возрастающим недоумением.

- Из разговора выяснилось... ну то есть подполковник просил оказать возможное содействие, а я по-мальчишески хвастался кадрами и упомянул в том числе вас, как перспективного офицера, - Ходько строго глянул на штабс-капитана. - Может быть и незаслуженно! И тут выяснилось, что Николая Павловича Ковалева он знает. Попросил проводить его к вам, но я решил, что удобнее будет пригласить вас. Заодно и послушать про успехи моего перспективного офицера.

Ходько прошел в угол кабинета и открыл внутреннюю дверь, ведущую в помещение для отдыха. За первой дверью показалась вторая, звукоизолирующая. Отворив и ее Ходько заглянул в комнатку.

- Господин подполковник, ваше недолгое затворничество завершилось, мы закончили делиться секретами и устраивать выволочки. Прошу вас, милейший. Ваш приятель здесь.

Подполковник еще не показался в проеме двери, как Ковалева озарило, и лицо его вспыхнуло улыбкой. Алейников!

- Дима!

- Колька!

Друзья бросились навстречу друг другу и обнялись, хлопая друг друга по спинам. С Алейникова слетела фуражка, но он даже не заметил этого.

- Живой, черт!

- Живой, живой. Здравствуй, брат!

- Растроганный этой встречей Ходько снял пенсне, поморгал глазами. Поручик Козлов открыто и широко улыбался.

- Ну ладно вам, как барышни, - с напускной строгостью сказал генерал. Идите отсюда, отпускаю вас до обеда. Вон у Хмельницкого посидите. Идите. И помните мою просьбу поторопиться.

Выйдя из приемной в коридор, Ковалев спохватился.

- Да! Я же вас друг другу не представил, - он обернулся к Козлову. Это мой друг, ныне подполковник Дмитрий Алейников. А это - поручик Олег Козлов, весьма способный офицер, прирожденный контрразведчик.

Козлов неопределенно хмыкнул.

Они сидели за столиком пустого ресторанного зала и перебивая друг друга говорили, рассказывали, стараясь втиснуть в несколько коротких предложений годы жизни и поток событий.

Дважды официант подносил по бутылке вина.

Алкейников рассказывал о службе на Кавказе, о Бессарабии, где воевал. Потом воевал в Малороссии с Петлюрой. Потом снова Кавказ. Своя специфика. Дашнаки, мусаватисты, бакинская нефть. Оттуда через Царицин по Дону в Воронеж. А теперь вот здесь, формирует полк.

- А помнишь, мы с тобой перепились в Петергофе и ты упал в фонтан?

- Конечно, помню. И бегали от городовых.

- А ты помнишь в Крыму ту, длинную?

- Длинную?

- Ну, после хереса мы пошли к морю...

- А-а! Генеральская дочка. Генерала от инфантерии этого... как его...

- Помню, мосластая такая... Давай еще по одной. А помнишь, в последний раз, в Москве царя свергали. Крестовская такая еще там была...

- О! - Ковалев поднял палец. - А ты знаешь, кстати, что теперь с Крестовской?

- Нет.

Ковалев хлопнул в ладоши.

- Столкнулся я с ней в Харькове!

- Да ну! Ну-ка, ну-ка!

- Я был в комиссии... Когда мы взяли Харьков...

...Через полчаса, через бутылку вина, когда Ковалев в общих чертах посвятил друга в свою работу - листовки и саботаж, а подполковник обрисовал положение на фронтах, он вдруг вспомнил:

- Да! Я ведь женился недавно!

- И молчишь! Кто такая? Как это среди войны - и вдруг обвенчался?

- Удивительная женщина. Знаешь ли, мы познакомились в Тифлисе несколько лет назад. Некоторое время просто общались. Потом нас раскидало. А вот недавно совершенно случайно встретились в Царицине. И решили пожениться. Решили, что это судьба - среди такой войны встретились два человека. Она на днях приедет. Она совершенно великолепный человек, чуткая, мягкая, красивая. Хотя, что я тебе рассказываю, у меня же есть ее фотографическая карточка.

Алейников достал из кармана белый прямоугольник с резными краями и протянул Ковалеву.

Ковалев взял в руку карточку.

На фото стояла Даша.

x x x

"Моя Даша!

Бог весть, как она оказалась в Тифлисе. Война мешает судьбы самым причудливым образом.

- Ты чего побледнел?

Я сидел и не знал, что мне делать, плакать или смеяться. Повезло мне или на мою голову обрушилось несчастье? Я молил о встрече. Я получил сразу две. Спасибо, Господи, щедро. В этом адском котле наши пути с Дашей вновь пересеклись, но она уже не моя.

- Дима, помнишь, я в Москве в тринадцатом рассказывал тебе об осенней фее, которую встретил в Бежецке, когда имение продавал?

- Ну.

- Как ее звали, помнишь?

- Даша... Ты хочешь сказать...

Я кивнул.

Некоторое время мы сидели молча.

Первым нарушил молчание Димка. Ему было легче. Он-то не знал, ЧТО я встретил и потерял в эту минуту. Теперь я окончательно понял, что любил ее. Или люблю?

- Она приедет на днях, - повторил Димка. - Хочешь встретится?

- Не знаю... Я думаю, это в любом случае произойдет. Город небольшой, а мы друзья.

В тот вечер я впервые после смерти сестры милосердия Кати-Катюши пришел в заведение мадам Желябовой.

- Я думала, вы уже не приедете, - сказала мадам и замолкла, пытаясь сообразить, нужно ли было это говорить.

А я мысленно закончил ее мысль: "думала, не придете, но мужчина есть мужчина - все вы кобели." Пусть так. Вам виднее, мадам Желябова, вы профессионал. И, в сущности, наверное, правы.

Я молча прошел наверх к Татьяне с родинкой на верхней губе.

Но спал я не с ней. Я представлял, что я с Дашей. И выпитое вино помогало мне в этом, качая на волнах воображения под плеск воды лодку с Дашенькой и плавающие желтые листья.

...В ту осень тоже было тепло...

Мягкие губы. Высокая чистая грудь. Свежие волосы, пахнущие осенью. Трепетный мягкий живот. Гладкие теплые бедра. Бархат кожи. Голос.

Даша. Даша моя... Время, пространство, пережитое разделяют нас.

Ты едешь сюда. Но не ко мне. Как же так? Почему? За что?

Искушение? Или наказание несбывшимся?

Как я буду жить рядом с тобой?

Даша. Даша моя.

Больше я не пойду к Желябовой. Больше не получится такой ночи - ночи призрачного обладания тобой.

Даша, Даша моя.

Маленькая ножка топчет осенний желтый лист...

Но я хотя бы посмотрю в твои глаза.

Наутро Татьяна с родинкой странно посмотрела на меня.

- Ты чего?

- Вы меня всю ночь Дашей звали.

Я молча одеваюсь, жду неминуемого продолжения.

- А мы поначалу думали, вы свою знакомицу Катюшу любили, удавленницу.

Вечная мечта проститутки - большая и светлая любовь. И самоубийство от нее. И мое тяжкое раскаяние и непоявление более у мадам... Подите вы все к черту с вашими схемами!

- Нет, не любил. С германского фронта ее знаю... Знал.

Смотрит на меня. Чего еще?

- Ну что еще? Говори.

Ей хочется поделиться, и она говорит:

- Вы нынче ночью мне даже ТАМ целовали. Жалко, что я не Даша.

Мне неприятно говорить об этом, будто она подсматривала и обсуждает как третье лицо ночь, которую я провел с любимой женщиной. Какое ей, шлюхе. Дело! Но, с другой стороны, ведь она в эту ночь заменяла мне Дашу, одалживала свое тело. И я ей за это должен быть благодарен.

Мой Буре показывает рань и темноту. В гимназии нашей еще никого нет. Домой идти тоже нет резону.

И я ныряю в неприятный разговор, разбивая его всем телом на мелкие и безболезненные осколки. С ними справиться легче, я их сам контролирую.

- Почему жалко? Ты любишь, когда тебе целуют ТАМ?

- Нет, Дашу вы сильно любите. А мне тоже хочется.

Это звучит так по-детски наивно, что во мне мгновенно оттаивает жалость, я смягчаюсь.

- Тебе сколько лет?

- Двадцать.

- У тебя еще все впереди при любом раскладе.

- Да кому я нужна, такая блядь?! Одна радость, если среди вас, окаянных, хороший лизун попадется. Люблю это дело - смерть как.

Я так и подскочил."

x x x

- Что ты сказала?! Кто попадется?

Она чуть смутилась.

- Ну это мы так говорим. Если кто иногда у нас, шалав последних там целует, лижет - лизун. Приятно...

- Кто он?!

Татьяна растерялась:

- Что "кто"?

- Кто Лизун?

- Кто лижет.

- Подожди, подожди, - Ковалев уселся на кровать, взял проститутку за плечи. - Ты хочешь сказать, что это профессиональный термин? Ну и кто из наших офицеров этим грешит?

- Почему грешит? Разве это грех? И каких ваших?

- Из контрразведки.

- А я их не разбираю, откуда они. На лбу не написано. В городе полно офицерья, и унтеры даже заходят. Разве всех в глаза запомнишь!

- Ну вот меня же ты знаешь.

- Вы просто чаще других ко мне приходите. А те, которые проездом или реже заходят - тех никого не помню.

- Так, из тех, кто чаще сюда заходит, кого знаешь?

- Ну вас. Еще толстый, потом черноусый, одноглазый бывает, молоденький такой,, рыжий.

- Резуха? Неужели...

Ковалев вспомнил рапорт филера Соколова. Лизун. Неужто все-таки он?

Татьяна отрицательно затрясла головой:

- Мы их по фамилиям не знаем. Многие даже имен не говорят. Одного только по имени знаю - Валерия Ивановича, седенький такой, маленький.

- Хрен с ним. Рыжий, Резуха этот, лизал тебе?

Татьяна поморщилась:

- Он со мной не спал, я не в его вкусе.

- А с кем?

- Кажись, он с Ленкой и с Танькой-худой чаще всего.

- Так, ладно, а тебе кто-нибудь из знакомых офицеров лизал?

- Да. Как раз вчера. Вообще офицеры редко лижут, больше студенты. А офицеры - редко-редко чтоб. Я потому и удивилась-то так: два раза подряд, вчера он, сегодня вы.

- А кто вчера был?

- Молодой, красивый такой, с усиками.

- В каком хоть звании?

- Не разбираюсь я.

- Можешь ты его назвать характерным лизуном или он так, случайно языком махнул?

Глаза проститутки мечтательно закатились:

- Не-а, этот хорошо все делал, старательно так, культурно. Я прям на седьмом небе летала. Сначала губами прикусывал, потом языком так старательно-старательно. И так, и сяк.

- Черт! Ну хоть сколько у него звездочек на погонах? Это наш, из контрразведки?

- Не знаю, и звездочки не пересчитывала. Он сначала подмыться заставил, а потом уж звездочки у меня из глаз посыпались. - Татьяна мечтательно закатила глаза. - Люблю я это...

- Если я тебе его покажу, узнаешь?

- Ага. А чего это вы так заинтересовались? Вам на что?

- Не твое дело.

Татьяна надула губки:

- Не мое. Так и не спрашивайте...

Вон, кстати, он у меня вчера свою вещь забыл, ваш лизун.

Она спрыгнула с кровати, вытащила что-то из комода и протянула Ковалеву.

Это была цепочка с полированным деревянным черепом, которую так удобно накручивать на указательный палец.

x x x

"Я достал из кобуры наган и потряс перед лицом Татьяны:

- Смотри, о моих расспросах - никому ни слова, а то живо к нам в подвал попадешь.

И ушел домой думать.

Я запутался, я совсем запутался. Не раздеваясь, скинув только шинель рухнул в койку, закинув руки за голову и напряженно прикидывал.

И никак у меня не получалось, что Козлов - красный шпион. Зачем он тогда сообщил мне, со слов Борового, свою кличку? Где сын русского атташе в Париже мог набраться "красноты".

Я вспоминал его жесты, поведение, фразы. Нет, не верю. Не может быть.

А ну-ка еще раз...

Допустим, "покраснел" он в Париже.

Свою кличку мне выдал... К примеру. Опасаясь. Что я могу и по другим каналам ее узнать. Например, у Стылого есть человек в Тульской ЧК. Имя этого агента Козлов не знает, стало быть, выдать его не может. А агент теоретически может знать кличку "Лизун", знать, что это красный в Управлении контрразведки фронта противника. И сообщить Стылому. А он - Ходько. А Ходько мне. Нет, слишком натянуто. Слишком много допусков.

Приставить к Козлову филеров? Приставлю, конечно. Хотя с ним аккуратно надо, аккуратненько.

Куда он ходит? Туда, куда и все - в ресторан, на службу, в депо, правда. еще. А там... Еще в публичный дом. Черт! А ведь это идея- связной может быть проститутка Желябовой. Через них проходят десятки людей. Кому придет в голову следить за шлюхой?

Независимо от того, является ли Козлов красным или нет, эту идею надо отработать. Почему мне раньше это в голову не пришло?

Первое. Узнать предпочтения офицеров из моего списка. Кто к кому ходит. Хотя, наверное, все почти всех девок перетрахали. Но должно быть какое-то предпочтение. Вот, например, Резуха ни разу не был с Татьяной. Наверное, родинки на губе не любит. А вдруг кто-то к кому-то ходит чаще? Ну и что? Нет, ерунда. Лезет всякая чушь. Шпиону вовсе не обязательно ходить к одной. Не так уж часто он передает информацию.

А почему, собственно, я так зациклился на этой Татьяне? Надо опросить всех шлюх. Только осторожно. Может быть, через Желябову? Вдруг в списке подозреваемых есть еще лизун. Чем черт не шутит. Вечером так и сделаю. Резуха и Козлов - оба лизуны. Смешно. Два моих подчиненных - оба лизуны, а один еще и спектакли разыгрывает. А я, штабс-капитан контрразведки занимаюсь поисками лизуна женских срамных мест.

А сегодня трудный день. Люди капитан Чкалова вышли на след подпольной типографии. Вчера и сегодня шли аресты. Сегодня начнем расхлебывать. Все отделы загрузят. А в депо еще что-то с тремя паровозами нехорошее. Поломки. Совпадение или саботаж? Пора кого-нибудь расстрелять. Освежить донесения агентов по депо, быстренько вычислить вредителя. Кто что говорил, какие крамольные речи вел. Кто кого на что склонял. Кто по глупости болтал, а кто и по умыслу. И кто с паровозами набедокурил, потаясь. Если набедокурил. Нужно еще что-то вроде технической экспертизы, может что-то даст. Кто может из деповских провести и своих не покрыть?

Зашиваемся..."

x x x

- Устал, как собака, - Ковалев потянулся. - Целый день как проклятые.

Резуха и Козлов согласно закивали. Все трое находились в кабинете штабс-капитана.

Ковалев тронул пачку исписанных листков:

- Пускай Чкалов ночью разбирается со всем этим добром. Завтра возьмут эту подпольную типографию, слава Богу.

Где-то раздались выстрелы.

- Что это?

Резуха потер покрасневшие глаза:

- Таранский сколотил свою расстрельную команду. Пошла работа.

Ковалев вздохнул:

- Сколько крови проливается, ужас. Что от страны останется после того, как кто-нибудь победит... Ладно, слушайте. Ты, - капитан ткнул в поручика, просмотри агентурные данные за последнее время, покумекай, кто нам мог паровозы запороть. А ты дуй в депо, там в ночную смену должен выйти толковый мастер Нефедкин, поговори с ним. И для проформы с другими. Не надо хорошего человека светить.

- Я так понимаю, -сказал Козлов, - что начальство взяло на себя наиболее важную часть работы. Если не секрет, какую.

- Не секрет. Я иду к Желябовой, - сказал без улыбки Ковалев. - Все. Разбегаемся. Вы свои задачи знаете, я свою тоже.

Ковалев остановился перед мадам Желябовой. Она уставилась на штабс-капитана своими черными, навыкате глазами.

- Кого? Таня занята.

- Плевать. Мне нужна комната, где я могу переговорить со всеми твоими шлюхами поочередно.

- Зачем? - мадам явно была недовольна таким поворотом событий. - Часть барышень уже занята.

- Плевать, - повторил штабс-капитан. - Вызывать по одной. Если нужно, из-под генерала вынешь.

Через минуту Ковалев уже сидел в каморке самой Желябовой и допрашивал первую проститутку - Наталью Ремезову. Для убедительности штабс-капитан достал из кобуры наган и положил его справа от себя на прикроватную тумбочку. Сам он сел повыше, на стул, шлюху усадил ниже себя - на кровать мадам Желябовой и, нависая сверху, давил.

- Так. Отвечать коротко и ясно. Только по существу. Ясно?

- Ясно, - кивнула Ремезова, косясь на револьвер.

Ковалев не опасался вранья - врать проституткам было незачем, - он просто боялся личного трепа, болтовни и отвлечений, обращений "Коленька", ведь всех этих блядушек он имел. Они еще помнили его стоны и дыхание. Он дистанцировался от этого, избегая лишних слов. Он просто устал за день.

- Отвечай короче. Кого из наших офицеров вы между собой называете Лизуном? Или могли бы назвать.

Несмотря на серьезность обстановки, не ожидавшая такого Ремезова расхохоталась.

Дав ей несколько секунд, чтобы выплеснуться, Ковалев резко хлопнул ладонью по колену.

- Ну хватит!

Смех оборвался. Штабс-капитан зло сверкнул глазами, рявкнул

- Ну!!!

Ковалев больше всего боялся ответа "никого" или недоуменного пожатия плечами. - Не все его так называют. Я не зову.

- Кого?

- Толстого такого. Не помню, как зовут. Машка знает.

Штабс-капитан почувствовал, как сердце сдвоило и застучало быстрее. В принципе, ему было достаточно и этого.

- Почему его так зовут?

- Он немочный. Ничего не может. Не стоит у него. Зачем только ходит. Придет, деньги даст Желябовой, а сам к Машке и только и делает всегда, что лижет ей. А потом любит слушать, как Машка говорит, что ей было приятно, как ни с кем другим. Она сама рассказывала.

- Только к Машке ходит?

- Ага.

- Почему, не говорила?

- Говорила. Да я и сама знаю: она одна у него между ног бреет.

- Для Лизуна?

- Нет, вообще. Я ее уж сколько знаю, всегда бреет. Ей это по нраву. А по мне - глупость.

- Ладно, еще кто-нибудь из наших лижет?

- Редко. Иногда. В охотку.

- Хорошо. О нашей беседе - никому. Ясно?

- Угу.

- Не "угу", а я спрашиваю - ясно?

- Да-да.

- Вякнешь кому, хоть своим товаркам, хоть Желябовой - в подвал к нам попадешь. Иди.

Лишь пятой по счету к нему пришла Машка. Ковалев испытывал искушение вызвать ее сразу, но решил говорить с теми, кого вводила Желябова.

А вдруг Машка - связная Лизуна? Но вспомнив ее, Ковалев успокоился. Глупое лицо, широко поставленные глаза - дура дурой. Вряд ли связная. Разве только записочки передавала.

С Машкой Ковалев изменил тактику. С ней он спал только один или два раза, насчет бритого лобка не помнил. Ковалев участливо поговорил с ней о житье-бытье, о прошлом, о работе. Между делом поинтересовался, бреет ли она до сих пор себе "там".

- Брею, господин офицер, - простая Машка задрала юбку и раздвинула ноги, обнажив перед Ковалевым плохо выбритые места.

- Зачем?

- Привыкла уж. Давно так. Многим нравится.

- Денис Иванович говорил, что он это дело любит.

- Да, - с гордостью произнесла Машка. - Только ко мне и ходит! Лизун хороший клиент, сам себе дрочит, а мне только лижет. Лежи себе, ни забот, ни хлопот. Только потом ему надо сказать, что мне с ним очень хорошо было.

- Кто его Лизуном назвал?

- Да я. Такие бывают. Кроме как лизать, ничего не могут, зато уж лизать-то любят. Да, в общем, Денис Иванович человек неплохой. Мы вместе работаем, эти записки я ему велел передавать.

- Какие записки?

- А разве он бумажки тебе не передавал? Поручений не давал?

- Не-ет. А кому передать-то?

- Да нет, никому, это я перепутал... Ты вот что, Машка, собирайся. Должен я тебя арестовать.

Лицо проститутки вытянулось.

- Чтоб ты не разболтала о нашем разговоре.

- Да я...

- Знаю все, что скажешь. Гроб-могила, никому ни слова... А сама, как только за дверь - всем разболтаешь. Собирайся! Примочку свинцовую возьми. Если там бить будут, приложишь потом.

- Господин офицер! - Машка вцепилась в рукав ковалевского френча. - Не погуби!

- Ладно, ладно. - Ковалев чувствовал себя страшно разбитым. - Хрен с тобой. Но если кому сболтнешь, я все равно узнаю. Тогда тебе каюк. В подвале сгниешь. Пошли.

По тревожным глазам Желябовой Ковалев понял, что ни одна из шлюх вышедши от него, не проговорилась. Шмыгнули, небось, как мышки к себе в номера. Удовлетворенный Ковалев посмотрел на мадам.

- Уже очень поздно. Домой не пойду. Дай койку, переночевать. Или к девке в любой номер. Платить не буду, поскольку драть не буду. Спать хочу.

Желябова вздохнула.

- В пятую комнату идите. Ремезова свободна.

- Нет, только не из тех, с кем я сейчас говорил, - Ковалев решил не терять установленной дистанции.

- Тогда к Соне, в седьмую.

Войдя в номер, Ковалев, едва раздевшись, рухнул рядом с Соней в постель и моментально провалился.

Лизун - Денис Иванович Горелов мог и подождать теперь одну ночку.

x x x

"Проснулся радостный и бодрый, не сразу сообразив почему. И только через несколько секунд вспомнил - я раскрыл Лизуна.

Улыбнулся и вдруг почувствовал, как кто-то осторожно гладит мой, вставший поутру раньше меня член.

Сонька. Седьмая комната. "Платить не буду, поскольку драть не буду". Выглядеть мелким обманщиком после вчерашних событий и допросов мне не хотелось, и я уж было едва не отстранил от себя чересчур старательную Соню. Но почему-то не отстранил. И опять случилось соитие ненужное и торопливое после которого я снова уснул.

Проснулся. Когда Буре показывал без пяти девять утра. Что-то в последнее время у меня вошло в привычку опаздывать на службу. Ну ничего, победителей не судят. А сегодня я победитель.

Вот только мадам я не заплатил. Непорядочно как-то. Нехорошо. И главное, теперь уже заплатить нельзя, глупо выйдет. Как же это я? Совестно, право."

x x x

В тот день, вернувшись от Желябовой, Ковалев вызвал к себе Козлова.

- Ну, где твоя цепочка знаменитая?

Козлов насторожился:

- Да посеял где-то. А что?

- Где?

Козлов пожал плечами. Штабс-капитан сунул руку в карман.

- У Таньки ты ее забыл. Не знаю, как это у вас в Париже называется, и кто из французских куртизанок тебя этому научил, но у наших блядей господин, работающий языком называется лизуном. Держи. И не раскидывай улики по блядям.

Козлов машинально поймал брошенную цепочку и замер, осмысливая сказанное и слегка покраснев.

Штабс-капитан с интересом наблюдал за реакцией коллеги.

Наконец, криво улыбнувшись, Козлов неуверенно спросил:

- Мне что же, оружие сдавать?.. Чушь какая-то...

- Зачем сдавать, ты что в отпуск собрался?

- Не понимаю...

- "Лизун" - профессиональный блядский термин. Не растение. И не говяжий язык. В нашем списке есть один настоящий Лизун. Остальные, навроде тебя или Резухи - просто шалуны и любители изысков.

- Кто?!

Ковалев сделал паузу.

- Горелов Денис Иванович.

- Ах ты!

Фронт приближался. Красные разворачивали наступление. Росло напряжение среди рабочих депо и оружейных мастерских.

А Ковалев с Козловым все никак не могли установить гореловские явки и связи.

- Неужели опять ошиблись? - недоумевал Ковалев. - Никаких контактов. Дом, служба, кабак, публичный дом. Мы ему такую липу подсунули, а он никуда не пошел.

Как же он передает сведения? Я даже за Машкой-бритой следил - ничего.

- В ресторане? - бросил Козлов.

- Проверяли. Ни сам Хмельницкий, ни официанты. Я лично на это три дня угробил, пока ты с паровозами разбирался.

- Ничего мы тут не нароем. Надо брать Горелова.

- А вдруг ошиблись?

- Извинимся. Хотя, чует мое сердце, здесь нет ошибки. Ну, извинимся в конце концов.

- После Таранского?

- Думаю, до этого не дойдет. Горелов трус, по-моему. Расколется сразу, при одном упоминании Таранского. Если он шпион, ему Таранский по ночам снится.

- Это уж как пить дать... Надо докладывать Ходько... Тебе никогда не казалось, что вся эта история напоминает какой-то непрерывный бредовый сон?

x x x

"Сегодня встретился с Алейниковым. Красные прут, и он в совершенном замоте спешно формирует свой полк. Вскоре они, видимо, выступят на север, занимать позиции или уйдут в резерв Ставки.

Он сообщил мне, что приезжает Даша. Я сглотнул.

- Заходи вечером, если сможешь...

Когда я шел к нему (к ним!), старался успокоить себя: в конце концов, чего я волнуюсь? Между нами ничего не было. Мы встречались раз в неделю в бесконечно далеком отсюда, непонятном Бежецке, тысячу лет тому назад. Кроме той случайно недели нас ничто не связывало. Вряд ли она относится ко мне также, как я к ней. Едва ли она даже помнит меня. Наверняка, давно забыла, сколько лет и войн прошло. Сейчас будет с улыбкой вспоминать. Конечно, что ей до того давнего эпизода?..

У нас и была-то всего одна "поцелуйная ночь", которую я никак не могу забыть. Как на прижималась ко мне...

Она узнала меня.

- Коля!..

И по ее взгляду и интонации я сразу понял, что и она помнит ту ночь и ту последнюю осень. Кажется, это понял и Дима, потому что чуть смутился.

Мы сидели, пили чай и о чем-то не о том натужно разговаривали. О войне. О союзниках. Даша рассказывала, как она оказалась в Тифлисе, приехав с отцом на Кавказ перед самыми столичными событиями.

И все было бы обычно, и разговор был бы нормальным для нашего времени, если б мы двое не знали, что роковым значением висит над нами та последняя осень.

Только когда мы прощались, Даша, глядя мне в глаза, произнесла:

- Жаль...

Дима наверняка принял это за дежурную часть фразы "...что вы уже уходите". Но я понял.

Жаль... Что все так получается и получилось. Что я не успел приехать летом четырнадцатого в отпуск. К ней, в Питер. Что нас разделили эшелоны и города.

Жаль, что прошла безвозвратно то последняя осень.

И еще показалось мне, что она сожалеет о чем-то, мне не ведомом.

Я шел по темным аллеям к дому, мне навстречу летели сорванные ветром желтые листья. Это не листья, это мы летим в холодном, злом вихре, это нас срывает, беспощадно треплет и бросает на стылую землю, с которой нам уже никогда не подняться. Мы не властны над собой в своем последнем полете."

x x x

Они вошли в кабинет Горелова, заставленный стеллажами с папками и молча остановились в дверях - Ковалев, Козлов и солдат из караулки. Недоумевающий солдат держал в руках трехлинейку с примкнутым штыком, не понимая, зачем он здесь нужен.

- Психологическое оружие, - пояснил Ковалев Козлову в коридоре. Арестовать-то и одному можно. А ты молчи и держи паузу. И не болтай языком, как ты это любишь... Ну ладно, молчу, молчу. Кто старое помянет...

Горелов стоял возле окна и пил чай, держа в руках чашку с блюдцем. Он обернулся и все понял. Чашка с блюдцем мелко задрожала, звеня.

Горелов не выдержал гнетущей тишины ковалевской паузы.

- Ч-что... что вам угодно?

- Собирайся, Лизун. Таранский уже разложил инструменты.

Чашка выпала из рук Горелова, разбилась, оставив на затертом гимназическом паркете мокрое пятно.

- Нет! Я сам!.. - внезапно толстый Горелов осунулся, будто потек вниз. И погас, забормотал: - Наконец-то. Я давно ждал, я давно ждал... Только не Таранский. Я его во сне... Я плохо сплю. Я совсем не сплю. Я сам скажу... Я больной человек...

Через две минуты мокрый от холодного пота Горелов сидел в кабинете Ковалева. Штабс-капитан расхаживал по кабинету. Козлов, сидя за столом начальника, еле успевал писать протокол допроса.

Горелова несло. Он рассказывал, как еще до войны сошелся в Питере с революционерами, участвовал в налете на банк - экспроприация для революционных нужд. Налетчиков тогда повязали, а Горелову удалось выкрутиться. Впоследствии его начали шантажировать банком, связями с революционерами. Заставили участвовать в налете н почту и убийстве провокатора. Воспользовавшись войной Горелов удрал от постоянного давления на фронт. После ранения стараниями отца вновь оказался в столице, в теплом месте.

"Старые друзья" опять нашли его, начали выкачивать секретную информацию, которой Горелов располагал, платили деньги, брали расписки. Горелов подозревал, что информацию перегоняли немцам. Так оно и оказалось. Теперь Горелова шантажировали и этим.

Горелов рассказывал все это в подробностях, со слезами и причитаниями. Наконец, прервав его на полуслове, Ковалев спросил:

- Кто твой связной?

- Что? - не сразу отошел от мучительных воспоминаний Горелов.

- Кому ты передавал информацию?

- Желябовой.

- Гениально! - Козлов и Ковалев переглянулись. Козлов отложил ручку и молча вышел. Ковалев сел за стол и продолжал написание протокола.

- Кого еще знаешь, кроме Желябовой?

- Никого! Клянусь Богом, никого! Мне ее только дали, записки передавать.

Ковалев нахмурился.

- Клянусь Богом! Никого!.. Знаю только от Желябовой, что скоро приедет или уже приехал в наш город новый человек, от них, от красных.

- Кто?

- Не знаю. Человек должен прийти ко мне домой и передать привет от Крестовской.

Ковалев вздрогнул.

-От кого?

- От Крестовской. Это ведьма красная. Сущая ведьма. Она, гадина надо мной полжизни висит. Это она мне кличку дала. Смеялась... Из ЧК она.

- Да понятно, что не из Красного креста. Где же ты с ней сошелся, бедолага?

- После германского фронта, в Питере. "Друзья" вывели. Она надо мной и повисла как тень. Где я, там и она. Она, дьяволица, меня на Дон отправила, связных слала... Я не досказал. Каждый связной мне привет от нее передавал и ее фотографический портрет... Она била меня. - Горелов снова заплакал.

Ковалев поразился тому, что взрослый, образованный человек может быть в такой прочной психологической зависимости от кого-то. И тут же вспомнил себя: "А моя зависимость от Даши чем лучше? Я ведь психологически завишу от ее образа. Только окраска этого влияния другая, чем у Горелова.

И вдруг метеором у него мелькнуло то состояние, которое однажды Колвалев испытал на квартире в Замоскворечье, когда поверженный Крестовской, он чувствовал спиной мягкость старого персидского ковра. Пронеслись ломкие тени, разные глаза Крестовской, ощущение подавленности, кроткая зависимость от нее. И на секунду Ковалев понял слабого Горелова. Тряхнул головой, отгоняя наваждение.

- Когда к тебе должен прийти этот новый человек?

- Не знаю. Скоро. Домой прямо. Там знают, где я живу.

- Значит, ты свою информацию гонишь через Желябову Крестовской?

- Да, наверное. Я не знаю. Я давал Желябовой как будто деньги, записки.

Горелов говорил еще час, вспоминая подробности, фамилии известных ему людей по ту сторону фронта. Потом подписал свои показания и отправился в подвал в сопровождении конвоира.

"Надо к Ходько идти, предложить использовать Горелова как источник дезы." - Ковалев сколол листки протокола и встал из-за стола.

Грохнула дверь, вбежал запыхавшийся Козлов:

- Плохо. Желябова ушла. Нет нигде, ни в заведении, ни дома. Я дал команду на розыск.

- Почуяла старая лисица. Прочесать весь город! А-а, - Ковалев махнул рукой. _ бесполезно. Залегла. Что делать будем?

- Порыщем по всем донесениям агентов по управлению, где и в какой связи встречается Желябова. С кем виделась, встречалась.

- Верно. А сейчас - к Ходько... Жаль, что Желябова ушла. Не удастся использовать Горелова. Она уже оповестила, что Лизун провален. Придется в трибунал отдавать. Небось и нового резидента оповестила, если он, конечно, уже в городе...

x x x

"Викентий Валерьянович принял нас сразу. Я не стал ничего рассказывать, просто протянул кучу листков с подписями Горелова. Генерал уселся за стол, снял пенсне и начал читать. Ни слова ни проронив, он прочел все двенадцать страниц, положив их на зеленое сукно бывшего директорского стола, потер пальцами переносицу.

- Ужасно неприятно, - Викентий Валерьянович вздохнул. - Стыдно, за офицера, господа.

Генерал встал и обогнув стол подошел к нам: - Однако, благодарю вас, господа офицеры, - он пожал нам руки. - Вы выполнили свою работу. Трибунал выполнит свою. Спасибо.

Когда мы вышли из приемной, Козлов сказал как бы ни к кому не обращаясь:

- А ведь он бы, пожалуй, и не дал нам использовать Горелова как источник дезы для красных: это не вписывается в его замшелый кодекс чести. Он не контрразведчик. От дал бы в трибунал и все. Чистоплюй.

- Стыдитесь, поручик. Викентий Валерьянович ваш начальник и гораздо старше вас, - сказал я.

- Все понимаю и стыжусь, Николай Палыч. Но все равно - чистоплюй.

Ночью мне снилось перекошенное страстью лицо Крестовской, приоткрытый рот, ее прыгающие в такт движениям груди, ломающиеся в свете семилинейной лампы тени. И почему-то рядом, на подоконнике, окровавленный скальп с лоскутом кожи, какой я увидел в харьковской ЧК.

Крестовская.

Разведка почетна.

Но душа моя лежит к непосредственной работе с контрой. Где все ясно и просто. Я создана для такой работы, считаю. Но товарищ Берштейн имеет другое мнение, он видит во мне, точнее, в моих способностях влиять на людей, зачатки разведчиской работы. Говорит, что я могу вербовать людей и держать их в постоянном страхе и напряжении даже на расстоянии. Говорит, что когда разобьем контру, сделаем целый секретный чекистский институт, где, в числе прочего, будут изучать способы влияния на людей и подавления чужой воли. Приносил мне какие-то книги по магнетизму, про психологию и про чтото восточное. Надо будет прочитать как-нибудь.

Я действительно могу влиять на людей. Еще при царей я немало бесхребетных человечков окрутила как паук мух. Теперь они мои. Я пропустила их через себя, через свое тело, околдовала, покорила, повергла, выжала как лимоны, положила в карман.

Но, слава богу, у нас тут пока еще нет в нашей конторе четкого разделения. И мне удается потешить свое жизнелюбивое тело с контриками и спекулянтами, пострелять в подвалах, а не только корпеть над сводками.

Я часто думаю - а когда мы победим, повыведем явных контриков, чем я буду заниматься для удовольствия души и тела? Хотя, мне кажется, что кроме открытых врагов есть много тайных, скрыто ненавидящих нашу трудящуюся власть. На мой век хватит. Задавим чужих, будем чистить ряды своих, чтобы масса стала однородной как скала. Монолит. Каждого отклоняющегося от рабочего дела выжжем каленым железом. Я выжгу. Вот, например, Капелюхина я бы уже сейчас почистила. Он, по-моему, завидует моей жизненной энергии, потому что сам является наполовину импотентом.

А что плохого, что использую врагов революции для своего полового удовлетворения? Мы им служим, пусть и они нам послужат, хотя бы в качестве сырья для строительства нового мира. Хватит уже жрать нашу рабочую силу.

Мне кажется, Капелюхин тоже меня бы с удовольствием вычистил. Но меня не за что, я всей душой и телом предана красному делу. Кем бы я была без революции? Просто и безыдейно находила бы удовлетворение своим страстям?

А сейчас? Товарищ Бернштейн хочет продвигать меня вверх, к более высоким ступеням руководства. Капелюхин как-то донес ему, что я часто ношу два деревянных отполированных шарика соединенных медной цепочкой во влагалище. Но товарищ Бернштейн вызвал нас обоих, сообщил прямо при мне о капелюхинском доносе на меня и спросил о шарах, правда ли. Я сказала, что правда, что с ними я лучше себя чувствую. На что товарищ Бернштейн сказал Капелюхе, что раз революции это не вредит, пусть носит свои шары.

А Капелюха потом забегал вперед в коридоре и все говорил, что он обязан был предупредить руководство обо всем, что кажется ему подозрительным и губительным для нашего дела, но что как работника и товарища он уважает меня и ценит. Но он предполагал, что эти мои шары, которые я однажды вводила прямо при нем, надеясь шокировать его, что, мол, эти шары являются признаком буржуазного разложения. И он рад, что ошибся.

А товарищ Бернштейн заинтересовался мной, говорил о том, не тесны ли мне рамки моей работы, что я - новая модель свободной коммунистической женщины, которая не стесняется вопросов пола.

Спросил меня про происхождение.

Происхождение у меня то, что надо. Отец чернорабочий, пил и бил мать. Жили мы тогда в городской слободе. Я, кстати, рано начала интересоваться половыми вопросами. Подсматривала, как отец с матерью делают супружеские дела. Я была длинная, голенастая девочка, ловила мальчиков и девочек чуть помладше меня и водила в кусты под речкой, заставляла их снимать одежду и показывать мне свои "игрушки". Я ходила по улицам и зачарованной смотрела на случку собак и быка с коровой, представляя, как красный и блестящий орган животного мог бы входить в меня.

Так прошло несколько лет. Я научилась заниматься рукоблудием. А в один прекрасный день меня изнасиловал пьяный отец. После того случая я начала ходить к студентам. Они, в перерывах между случками, приобщили меня к революции. Я начала потихоньку понимать, кто виноват в моем несчастном положении. Я стала читать книги, самообразовываться. Пошла работать, училась.

Так что, товарищ Бернштейн, с происхождением у нас все в порядке. Не подкачало.

Перебравшись в Москву, я начала посещать там революционные кружки и подбила всех заниматься освобождением тела. В принципе, это было не так уж сложно, но в первое время, конечно, пришлось самой при всех раздеваться и удовлетворять себя свечкой.

А еще до того, я заметила, что длинные и истерические монологи здорово меня возбуждают и, разгорячившись на какой-нибудь пафосной ноте, я порой кончала. Если кто приходил посторонний, он сначала ничего не мог понять. Многие думали, что мне плохо. Однажды офицерик этот, Дима привел своего приятеля, так тот чуть не кинулся меня ловить: думал, падаю в обморок. Симпатичный был молодой человек, благородной внешности. Такие добровольцами на германскую уходили и сейчас против нас воюют. Благородные... С удовольствием бы его сейчас завалила, использовала, истерзала - теперь я могу делать это красиво и с выдумкой.

Вчера заходил Боря, он у нас недавно, похватал меня за передок, но иметь сношения мы не могли, он торопился. Боря - легендарная личность, у нас его уважают. Сам Бернштейн знает его лет семь, еще с довоенных времен.

И когда Боря снова возник на его горизонте, Бернштейн взял его работать к нам. Кстати, Боря тоже считает, что внутренняя работа ЧК по выявлению контры должна быть отделена от разведывательной работы, а последняя может быть даже отдана какому-то другому учреждению. А то валим в кучу.

Бернштейн обещает наградить меня за Лизуна, хороший агент. А я, когда вспоминаю его толстую, трясущуюся рожу, внутренне смеюсь. Я ведь ради развлечения взяла над ним власть, сделала его моим карманным человеком, а зато как теперь пригождается! И раньше пригождался. Эх, если бы еще гонцы, что ходят за линию фронта не гибли бы на передовой. Это совсем не нужно. Если бы нам быструю связь, типа телеграфной! Бернштейн говорит, что на военном флоте, на кораблях есть такая связь без проводов. Ну, ничего, все у нас будет.

Вчера я позвала к себе в кабинет Капелюху и Сидорова и мы устроили небольшое половое дело. Капелюхина заставила зубами вытаскивать из меня шары за медную цепочку. Я для разнообразия ушла в пассивную роль, и они отделывали меня как хотели.

Я пришла к себе на квартиру вымотанная вусмерть. Может быть, мне действительно надо подлечиться? А то сил мало, а работать приходится много. В городе действует белое подполье, мне кажется. Надо будет напомнить Бернштейну взять заложников побольше - попов всяких и так далее. На всякий случай. Если будет теракт какой-нибудь или саботаж, безжалостно расстрелять всех заложников и набрать новых.

Мысли путаются. Устаю. Иногда кажется, что меня как сухую ветку несет ураган. Наверное, это от осени. Не люблю это время года. Осенью у меня всегда упадок сил. Дрянное, дрянное время. Осенью погибла моя бабка-колдунья.

... Сегодня ночью мне почему-то приснился тот мальчик, которого приводил на сходку Димка. Я тогда на нем славно попрыгала. Еще пара встреч, и он был бы мой, я бы его согнула, смяла, я чувствовала это тогда. Он был слаб и мягок, этот эмоциональный интеллигентишка. Ему никогда не справиться со мной, не уйти бы от меня, не обхитрить, если война не закалила его. Ели он вообще жив еще. Во сне он был в погонах штабс-капитана и кричал мне: "Ведьма! Я тебя проткну осиновым колом!"

Тут одна цыганка из местных обещала мне проколоть половые губы и соски, чтобы вдеть туда золотые сережки в виде колечек. Соглашусь. Я видела такие в Москве. К нам на сходку однажды пришла какая-то немецкая баронесса. Кто же это ее привел?.. Так меня поразило, что у нее в сосках и между ног были продеты золотые колечки. Это было очень красиво. Наши возбудились страшно, и весь вечер и полночи все скакали вокруг баронессы, забыв про наших девушек. А она - Гертруда, кажется, ее звали, - периодически поддергивала себя за колечки на груди, вытягивая соски. Это был ее способ возбуждения. Я уже тогда знала: когда-нибудь и я захочу того же - с болью оттягивать себе соски, получая острейшее наслаждение.

По-моему, боль и половое удовлетворение очень тесно связаны. Только боль должна быть терпимой, как острая приправа к блюду. Именно как приправа. Чистую же приправу есть невозможно, лишь вместе с блюдом. Но это моя боль. Чужая же боль может быть беспредельной и только возбуждает мои инстинкты.

Ковалев.

- Эту крысу необходимо раздавить, - неожиданно сказал Ковалев.

Поручик посмотрел на него с недоумением.

- Крестовскую, - пояснил штабс-капитан.

- В каком смысле?

- В прямом. Через Борового подкинем информацию, что Крестовская перевербована нашей разведкой. И еще кое-что подкинем.

- Что?

- Провал большевистского подполья и агента Лизуна, которого, якобы она сдала. Например.

- Не поверят.

- Это уж от нашего профессионализма зависит. Подкинем доказательства.

- Какие?

- Давай подумаем. Я тут накидал кое-что ночью.

- Да зачем нам это надо?

- Дополнительный урон врагу... Это личное, Олег. Личные счеты, Харьков. Как-нибудь расскажу. Давай-ка лучше подумаем, как нам ее подставить. У меня есть одна идея. Как фамилия резервного, которого ты с Боровым послал? Ну, со шрамом от пивной кружки...

= x x x

"Не знаю, что на меня нашло. Наверное, некоторое расслабление после всей этой гонки за призраком. И вот призрак пойман. Осталась текучка. Но это привычное дело. Главная напруга спала.

Мы с Козловым, как главные герои эпопеи, лично удостоенные превосходного рукопожатия, заглянули в ресторан отметить нашу маленькую победу в этой большой войне.

И как-то так получилось, что я рассказал ему все о Крестовской, об Алейникове, о Даше, о последней осени, о желтых листьях под маленькой ножкой. Если бы не спадающее напряжение последних дней, не анисовая водка, которой, как и вином славится у нас Хмельницкий, я бы, конечно, никогда не поделился тем, что привык изливать только на страницы дневника. Я выплеснулся весь и опустошился.

Полтора часа говорил только я, поручик молча слушал. Потом он ни разу не напомнил мне о моих откровениях.

Верно как-то сказал поручик, я человек настроения. Наверняка Олег ни при каких обстоятельствах не стал бы выворачивать себя наизнанку.

Пошатываясь, мы вышли от Хмельницкого и отправились к девкам сбежавшей мадам Желябовой. А куда еще?"

x x x

- Кто у них теперь на хозяйстве? - спросил Ковалев.

- Машка-подбритая, - ответил Козлов. - Ты когда-нибудь драл бабу бритую?

- Драл. Машку, - выдохнул анисовым перегаром штабс-капитан. - Я не сильно пьян, Олег?

- Что ты, - замахал руками поручик. - Как стекло!

- Тогда слушай. Завтра начинаем операцию против Крестовской. Мы ее уничтожим, как считаешь?

- Как пить дать, - кивнул Козлов. - Раздавим гадину - сорок грехов спишем. С утра и начнем.

В эту ночь хмельной Ковалев долго не мог кончить, двигался яростно, стравливая остатки напряжения последних дней и замаячившие заботы грядущих..

О Даше в эту ночь он даже не думал.

x x x

"Она не дает мне покоя. Она где-то рядом, в получасе ходьбы, ходит по этим же улицам, дышит этим же призрачным осенним воздухом. И маленьким башмачком наступает на желтые листья на мостовой. Как тогда. И погода на удивление похожа.

Если бы не было войны, наверное, я бы нашел ее и мы были бы вместе. И я бы открыл, как ее ножки топчут траву и снег. Мы жили бы обычной жизнью. Лучше всех. Мы были бы вместе всегда, и я знал бы, что в любой момент могу пройти в соседние комнаты и увидеть ее. Читающую. Вяжущую. Сидящую у камина. Наливающую чай. Такую разную и всегда мою.

Мы бы были близки.

А теперь она с Димкой. Ревную ли я? Нет, как ни странно. Я люблю Димку. Я люблю ее. Мне просто жаль, что все так случилось. Со мной, с нами, со страной. С мадам Желябовой. С Катей-Катюшей. С толстым Гореловым...

Да, они близки. Но я не ревную. Мне просто тяжело.

Я бы отдал жизнь просто за то, чтобы выдернуть этих двух любимых мною людей отсюда и забросить куда-нибудь в предгорья Альп или в Ниццу. Где нет войны. Где они могли бы просто жить. Без меня. Без моей тяжкой боли.

...Любит ли она его?..

Я по сто раз вспоминаю ее последнее "жаль..." и мучаюсь, пытаясь угадать его смысл.

Мне тоже безумно жаль. Время необратимо. Ножки, топчущей желтые листья, больше не будет..."

x x x

Все последующие дни, пока фронт медленно полз на юг, в городе продолжались одиночные аресты, вызванные чкаловским разгромом большевистской типографии. Потянулись конспиративные цепочки.

В иные дни на окраинах уже можно было услышать дальний гул фронтовой канонады. Город жил ощущением катастрофы.

Штабс-капитан отправил через линию фронта поочередно двух связных к Боровому с заданием по Крестовской.

Работа шла, но на сердце было неспокойно. То ли глухая канонада давила, то ли какая-то незавершенность. Кавалеву почему-то не давал покоя таинственный некто, который должен был прийти к Горелову с приветом и фото Крестовской.

На всякий случай, рассчитывая, что резидент еще не прибыл, не успел наладить связи и, следовательно, прояснить обстановку и масштабы провала, Ковалев, втайне от Ходько, на свой страх и риск поместил Горелова дома под присмотром Резухи. И резидент явился...

К Ковалеву прибежал запыхавшийся Резуха. Штабс-капитан даже не успел его спросить, что случилось.

- Есть! Пришел... Пришла... Когда позвонили во входной звонок, я даже не думал, надежду потерял. Но на всякий случай Горелову... наган достал.. говорю: буду в чулане через щель дверную смотреть, если что плохое замечу, обоих вас кончу, такой у меня приказ. И не трясись, говорю. А сам - в чулан. Думаю: не чихнуть бы, пыльно очень. А вдруг. Думаю, как дверь откроется, Горелов в не шасть!? И был таков. Волнуюсь. Сердце бьется. И еще видно плохо.

Горелов дверь открыл и вошла баба. Ну я уж хотел выходить: не то, думаю. И Горелов тоже не понял сначала. Чего, говорит, вам? А она говорит: привет от Крестовской. И карточку ему протянула. Мне не видно было. Горелов побледнел, велел ей садится. Она села и говорит: пришла, мол, познакомиться с вами, Денис Иванович. Будем дальше вместе работать. Теперь-де, я для вас все равно, что она. И на карточку показывает. А потом убрала карточку в свою сумочку. Я, говорит, буду передавать вам, что надо делать, когда красные подойдут. А вы - делайте. Для нас, мол, очень важен этот узел дорог. Встречаться будем там-то и там-то... Кажется, на углу, где аллея... на углу С Александровской, у памятника. Вроде, она там гулять будет каждый день.

- Ну а дальше?

- А дальше все. Поговорили и ушла.

- Ты ее раньше видел?

- Нет.

- И фото с собой унесла?

- Да.

- Значит, еще кому-то она его покажет. Приехала, голубица. Эх, жаль, что ты ее не задержал.

- Так приказа же не было... А без приказа я...

-Ладно, ладно. Я, честно говоря, и не рассчитывал, что кто-то явится... Ну надо же - баба! Придется ждать встречи на углу Александровской. А узнав в другом месте о провале Лизуна, она может на встречу и не прийти. Жаль, что мы не знаем, где она живет.

- Почему не знаем? Знаем. Я проследил.

- Проследил? А Горелов?

- А я ему ремнем руки связал за спиной, а сам на бабой. До самого дома довел .

- И она не засекла?

- Ни разу не обернулась!

- Нет опыта. Дилетанты. Разведку только ставят... Ладно... Ты вот что, бери наряд, найди Чкалова и дуйте туда. Все по программе - арест, обыск. Это теперь уже его заботы. Мы свое дело сделали. Наше дело - станция. Кстати, завтра утром жду тебя в депо. Я сегодня вычитаю все протоколы допросов чкаловских арестованных. Наверняка это прояснит нам обстановку на станции и в депо. Мы тут с Козловым планчик один накидали, завтра проверим. Чувствую, дело идет к эвакуации. Если так, на железнодорожном узле будет страшная запарка. За малейший сбой можно под трибунал пойти, потому что это создаст в движении такой затор.. Не расхлебаешь.

Через три часа в дверь постучал вестовой.

- Ваше благородие, вас просил срочно зайти капитан Чкалов.

Ковалев отложил очередной протокол, встал, машинально одернул френч и пошел вслед за вестовым на третий этаж, к кабинету Чкалова.

- Привет, капитан. Звал?

- Угу. Я, Коля, счел необходимым предупредить тебя. Точнее, поставить в известность.

- Что такое?

- Я знаю, подполковник Алейников - твой друг. - Капитан потянулся к стоящей на столе сумке. - Только что мы с Резухой арестовали его жену.

- Что ты сказал?..

- Твой поручик привел нас к квартире той женщины, которая приходила к Горелову. И Резуха, и Горелов опознали ее. При обыске мы нашли у нее в сумочке вот этот фотопортрет. Горелов сказал, что это пароль. - Капитан протянул Ковалеву картонный прямоугольник.

Оглушенный известием штабс-капитан машинально взял его. Крестовская... Дьяволица.

Все его существо противилось происходящему, но разум контрразведчика говорил: это не ошибка.

Он мог поручиться за себя. Он мог поручиться за Алейникова, которого знал с детства. Но что он знал о Даше? У них была только одна неделя последней осени. Где и как она прожила шесть лет после той осени? Чем она жила до нее? Ошибки нет.

Но язык против воли запротестовал:

- Не может быть... Не может быть... Дима уже знает?

- Нет, его не было дома, я отправил к нему подпоручика. Он скажет. Боже мой. Как же это? Нам нужно с ней поговорить!

- Я уже допрашивал ее.

Допрашивал!

- Нам нужно с ней поговорить!

- Кому "нам"?

- Мне и Алейникову.

- Нет! - твердо сказал Чкалов. - Алейников не имеет права участвовать в допросах.

- Да к хренам эти... Нам надо поговорить!!!

- Возьмите себя в руки, штабс-капитан! - голос Чкалова сделался ледяным.

- Да. Конечно, конечно. Но я-то имею право... допросить. В конце концов...

- Разумеется.

- Сейчас!

Чкалов несколько секунд поколебался:

- Хорошо, но в моем присутствии.

- Какого черта!

- Вы же прекрасно понимаете... Не горячись, Коля. На моем месте ты поступил бы также.

- Да пойми ты! Не стану же я передавать ей напильник для побега, это же несерьезно. Неужели ты не в состоянии понять. Я хочу поговорить о личном. О том, почему все так у нас... Я люблю ее!

Капитан махнул рукой:

- Ладно. Я, конечно. нарушаю свой долг... Сейчас ее приведут.

x x x

"Я сидел в кабинете капитана и ждал, когда ее приведут. И вдруг понял, что не знаю, о чем ее спрашивать. О чем мне говорить с женщиной, которую я люблю? Я буду допрашивать ее? Или спорить о мировой справедливости и эксплуатации человека человеком? Господи...Сумашествие.

Она вошла.

Мы встретились глазами.

Я не знал, каков мир, который она видит вокруг себя. Я не знал, почему она вышла замуж за Алейникова. Не знал, верил ли она в Бога. Я не знал, что для нее добро и зло, что правда, а что ложь, что справедливость и что ценность. Я только помнил осеннюю звездную ночь, в которой мы стояли рядом, и обрывки наших разговоров. И ее последнее "жаль".

Я не стал ни о чем спрашивать. Я рассказал ей про Харьков и про Крестовскую без утайки. Я подписывал харьковские протоколы. Я все помнил, поэтому говорил долго, очень долго, попротокольно, постранично. Я вспомнил все этажи и казематы харьковской губчека, все закоулки, капли крови и крючья в стенах.

- Они, точнее, ВЫ на этом не остановитесь. Вы зальете кровью всю Россию, превратите в один большой Харьков. Твои товарищи будут развлекаться чужим мясом.

Даша сидела бледная, как полотно.

Она, романтическая девушка, профессорская дочка, впитавшая революционный романтизм на молодежных университетских сборищах, уехала с отцом на Кавказ еще задолго до октябрьских событий и ни одного дня не прожила там, в красном "раю", в голодной и пытаемой России. Решила принять участие в деле "освобождения народа", благо революционные элементы были и в Тифлисе. Романтический долг и товарищеская солидарность заставили барышню. Дура...

Может быть, все было так. Может быть и не так. Я не стал ничего спрашивать. Я злился на нее за то, что она так по-дурацки, неумело ввязалась в жестокую игру и подставилась.

- Тебя, наверное, расстреляют, и я ничем не смогу тебе помочь. Зачем ты влезла в это?

Она разлепила сухие губы:

- Знаешь, о чем я жалею? Что уехала в тот день в Питер. Меня же никто не гнал. Ехала и плакала, дура. Почему ты не поехал за мной? Почему?

- Я сам себя об этом спрашиваю... Теперь ничего не поправишь... Глупо думать... Ты вышла за Димку.

- Он прекрасный человек. А я дура... С ним можно хорошо прожить жизнь. Я даже думала, что обязательно полюблю его. И почти уже полюбила, Но вот опять встретила тебя. Здесь... Как странно...

Когда ее увели, я накинул шинель и пошел по темным улицам к Алейникову."

Крестовская.

Всю ночь я чувствовала беспокойство и плохо спала. Под утро забылась рваным сном, и во сне опять увидела того алейниковского приятеля. Он был, как и в прошлый раз, в военном мундире, но молчали просто сморел на меня, будто чего-то ждал. "Ты чего?" - спросила я. Уходи!

Но он не ушел. А продолжал смотреть на меня. Во сне мне стало страшно. Где он сейчас?

Вчера я провела два допроса, выколотив признание из дьяка и лекаришки в их нелюбви к народной власти. Один их них, ко сожалению, при этом лишился глаза. Я испытываю совершенно особые ощущения, когда причиняю боль.

Потом я спустилась в подвал, набить руку в стрельбе по головам. А к вечеру пошла к матросикам. Там они меня пустили по кругу и, поскольку тоже были пьяны, ржали и мочалили меня как половую тряпку...

Когда ко мне в кабинет вошел Капелюхин и два солдата, я сначала даже не поняла. Зачем. Но Капелюха вынул наган, направил на меня и сказал:

- Вы арестованы, гражданка Крестовская, как агент АНТАНТы, пробравшийся в наши светлые ряды...

Светлые ряды. Суки. Крысы. Приговорили уже.

Я почувствовала, как землю уходит у меня из-под ног.

- Сдать оружие! Взять ее!

Во взгляде Капелюхина я чувствовала торжество и мстительную радость. Не только я не любила его. Он отвечал мне тем же. Я поняла, что из-за этой ошибки или недоразумения попаду к нему в руки. Я испугалась до зубовного клацания. Он же меня без вопросов на куски порежет, сволочь. Как я бы его разделала.

...Бред! Бред, миленькие! Как же так, я сдала Лизуна?! Да он же мой лучший агент! Кто сообщил? По своим каналам? Какие доказательства? Боря?..

Чтобы я получила половое удовлетворение, боль должна быть терпимой, она не должна сводить с ума и опрокидывать в темноту бессознания. Иначе это просто медленная и мучительная смерть.

Ну что?! Что еще вам сказать?! Да! Да! Да! Да-а-а!!!

С очередным ведром воды я снова выныриваю из небытия навстречу боли. Они же просто убивают меня для своего удовольствия.

Ну я же призналась!!!

Капелюха неглубоко прокалывает меня трехгранным винтовочным штыком, потом вводит его мне между ног, нажимает.

Сидоров ржет.

Перед тем, как опрокинуться в черноту, я вспоминаю лицо того штабс-капитана, которого видела во сне.

Это он...

Ковалев.

Ковалевский отдели еще несколько отделов готовили эвакуацию управления. Канонада уже слышалась без напряжения по всему городу каждый день. Единственный автомобиль контрразведки дымя возил под охраной трех солдат на станцию бумаги, папки, имущество.

И Ковалев, И Алейников знали, что арестованных с собой никто брать не будет. Часть из них уже расстреляли, остальных расстреляют во дворе гимназии.

- Что будет с Дашей? - спрашивал Ковалев у Чкалова.

- Откуда я знаю, я занимаюсь эвакуацией, подчищаю хвосты. Спроси, чего легче.

За окном во дворе каждый день гремели выстрелы и подходя к окну Ковалев каждый раз боялся увидеть дашино тело.

- Город придется сдать, - сказал, собрав начальников подразделений генерал Ходько. - Послезавтра уезжаем... По поводу погрузки в эшелон консультируйтесь у штабс-капитана Ковалева.

"Значит, Даше осталось жить один день," - понял Ковалев.

Вечером к штабс-капитану зашел поручик Козлов, аккуратно прикрыв за собой дверь, чего за ним никогда не водилось.

- Николай Павлович.

- Ну что тебе? - спросил Ковалев неподвижно глядя в угол кабинета.

- Завтра ее расстреляют.

У штабс-капитана дернулось веко, тяжелым взглядом он уперся в Козлова.

- Расстрел будет производится в подвале, - невозмутимо продолжал Козлов.

- Почему?

- Это последняя "порция" арестованных. Их уже незачем выводить во двор и тем более увозить хоронить. Расстреляют, забьют подвал и оставят красным, пускай товарищи возятся, таскают полуразложившиеся трупы, чтобы устроить туту свою ЧК, благо подвал для арестантов мы им оборудовали.

Ковалев едва находил в себе силы говорить:

- Таранского идея?

- Наверняка.

- Идиот. А потом красные создадут комиссию о зверствах белогвардейцев. И будут тыкать всему миру фотографии, как мы тогда в Харькове. Зачем это надо...

- Всенепременно так и будет. Я вообще не вижу необходимости в этих расстрелах. К чему? Хотел сказать об этом Ходько. Но старик в таком замоте, даже не нашел времени меня принять. Не до того. Из Ставки и штаба фронта идут противоречивые циркуляры.

- Как на станции?

- Нормально. Там сейчас Резуха распоряжается... Николай Палыч! Арестованных осталось семь человек. Расстреливать будут десять человек, вся его уголовная команда. Сам Таранский одиннадцатый. Из наганов, конечно. С винтами в подвале не развернешься. Арестантов выстроят у той стены, где трубы...

- Зачем ты мне все это говоришь?

- Расстрел Таранский назначил на десять утра. Он обычно бывает точен и практически не задерживается. В 10-25 с первого пути на Ростов уходит спецэшелон по литере "А", оттуда рукой подать до Новороссийска.

- Зачем ты мне это говоришь?

- Докладываю обстановку. Наша канцелярия открывается в восемь. Я телефонировал в их часть - подполковник Алейников сегодня вернется домой в двенадцатом часу предположительно. Завтра к восьми ему необходимо появиться на службе, отдать последние распоряжения, как я понимаю. Фронт близок, они выступают на позиции уже завтра. У Алейникова толковый заместитель, справится.

Я завтра делаю последние рейсы на нашем автомобиле к составу. Перевожу последнее барахло. Мне удобнее грузиться с бокового пожарного выхода, потому что телефонные аппараты и часть канцелярии находятся в том же крыле. Для этого я взял ключ от пожарного выхода. До десяти я успею сделать один рейс, потом скажу нашему шоферу, что пришлю подполковника. И пойду искать подполковника Ежевского, потому что он хотел лично наблюдать за погрузкой своих бумаг. Ежевский завтра с утра будет на ремонтном заводе. Не думаю, что в нашей неразберихе об этом кто-нибудь вспомнит, поэтому я буду сидеть и ждать его или искать в управлении, у всех спрашивать, не заходил ли он.

- Что ты хочешь этим...

- Вы когда-нибудь читали Ленина?

- Читал что-то. Не помню.

- У него есть неплохая фраза: "Марксизм не догма, а руководство к действию". Ни в чем не сомневайтесь. Нам не в чем себя упрекнуть, Николай Палыч. Мы с вами и Алейников сделали все, что зависело от нас. И многие сделали. Но судьбе было угодно, чтобы мы проиграли. Что ж... Теперь наша задача - не утаскивать с собой в могилу лишних людей. Тем более, если эти люди нам дороги. - сказал поручик и не попрощавшись вышел.

Штабс-капитан еще какое-то время неподвижно сидел за столом, потом резко встал, одел шинель, выключил свет и вышел, моля Бога только об одном чтобы Алейников не был пьян.

- ...С утра ты сходишь к себе, прикажешь выводить полк на позиции своему заместителю или начальнику штаба. Сам прибудешь в контрразведку без четверти десять, подойдешь к южному крылу. Там должен стоять автомобиль. Я тебя встречу и проведу к кладовой, рядом с караулкой. Как только Таранский с головорезами пройдут и начнут открывать дверь подвала, ты услышишь грохот ключей. Через две минуты, когда арестантов выпустят из клеток-камер и выстроят у стенки, входим мы. Я тебя из кладовки выпущу.

- А нельзя просто спуститься в подвал до Таранского?

- Все комплекты ключей у него. Слушай дальше и не перебивай...

В кладовке или даже еще на улице, на входе в здание я передам тебе документы и пропуска на чужие фамилии. По ним вас пропустят в литерный, который стоит на первом пути. Он уходит в 10-25, в Ростов, по зеленому коридору. Расстрел назначен на десять. Мы должны все успеть. Документы я сделаю с утра в нашей канцелярии. До эшелона доберетесь на машине. Козлов предупредит шофера о подполковнике, а сам уйдет искать нашего Ежевского, он тоже подполковник. У Козлова будет алиби. Он себя прикрыл.

- Погоди, что значит "доедете"? А ты?

- Обо мне не волнуйся. Это не твоя печаль. Слушай и запоминай. Возьми с собой папаху, накинешь на жену на выходе из подвала мою шинель и папаху, чтобы кто, случайно сверху из окон глянув, ничего не понял. Просто вышли два офицера. Шофер, конечно, заметит, но ни о чем спрашивать не будет. Я выйду первый, осмотрю коридор. Я тебе нарисую схему, там такой небольшой закуток, нужно его быстро проскочить - и в машину. Перед входом в эшелон сбросишь с Дашки шинель и папаху, оставишь их в машине, иначе на входе в эшелон возникнут подозрения. На улице прохладно. Возьмешь с собой какую-нибудь ее шубейку. В машине переоденешь.

- А ты?.. А сколько их будет в подвале?

- Одиннадцать.

- А нас двое?

- Двое.

- Господи, на что ты рассчитываешь?

- На то, что ты принесешь мне еще один наган. Без него рассчитывать действительно не на что.

- Ты думаешь запугать их и запереть в подвале? - Алейников ходил по комнате, потирая виски.

- Ты хорошо стреляешь?

- Ты будешь стрелять по своим?

- Там не будет своих, иначе Козлов ни за что не помог бы мне. Десять человек - переодетые в солдатскую форму уголовники - убийцы, налетчики. Насильники, которых Таранский вытащил из ростовской тюрьмы. Сам Таранский садист и палач. Если б ты его знал как я, с удовольствием бы пристрелил. Он живым людям отрезает...

- Пусть они нехороши, но, в конце концов, на них наши мундиры.

- Ну извини, я не могу попросить их еще и переодеться, - как-то странно улыбнулся Ковалев.

- Ты же не рассчитываешь просто перестрелять одиннадцать человек! Для этого нужен пулемет.

- Именно на это я и рассчитываю. Ты же мне дашь наган?

- Ты сумасшедший.

- Справимся. Ты сможешь хотя бы двоих внезапно застрелить?

- Дурное дело нехитрое.

- Стреляй, когда скажу...

- Стоп, стоп, - Алейников перестал расхаживать по комнате. - Но мне же завтра полк выводить на позиции. Я же не могу бросить людей.

Ковалев. Еще недавно подавленный, был возбужден:

- А мне сказали, у тебя толковый заместитель.

- Нет, я хочу сказать, как же я поеду в этом вашем литерном поезде, ведь это...

- У тебя нет другого выхода. После подвала у нас два варианта6 бегство и трибунал. Полка у тебя в любом из этих случаев больше не будет. Забудь о нем. Тебя опознает наш шофер, например. Нет, только бежать.

- Дезертировать?

- Перестань цепляться за слова. Если ты не поедешь с ней, если тебя расстреляют, что будет с Дашей в Ростове или в Париже? В шлюхи пойдет?.. Из Ростова вы доберетесь до Новороссийска, оттуда ближайшим теплоходом в Турцию... Францию... к черту на кулички. У тебя прекрасный французский и богатая тетка в Ницце, которая в тебе души не чает. Поможет, поддержит хотя бы первое время, оставит наследство.

- А ты?

- А я языка не знаю и теток богатых у меня нигде нет, - попытался отшутиться Ковалев. - Я же сказал: за меня не беспокойся. Я знаю, что мне делать...

Больше всего Ковалев боялся, что Алейников будет волноваться. Но подполковник был смертельно спокоен. Они встретились у выхода. На плечах штабс-капитана была накинута шинель.

Ковалев протянул Алейникову документы, приготовленные им только что в канцелярии. Подполковник взял бумаги, машинально сунул в карман френча.

- Пошли.

- Погоди, - Алейников показал на сверток, который держал в руках. Здесь ее полушубок. Я сейчас.

Он вынул из свертка папаху, сунул за пояс шинели, подошел к машине и спокойно положил сверток на заднее сидение. Ковалев было поразился его хладнокровию, но вдруг понял, что Алейников не верит в успех и приехал умереть вместе с женой и другом, выполнив в точности все, о чем просил друг. За эту ночь он наверняка успел вспомнить всю свою жизнь и полностью рассчитаться с ней.

- Со мной, - коротко бросил Ковалев часовому. Офицеры свернули вправо и прошли в конец коридора, в тупичок.

Ковалев выглянул из закутка в коридор. Никого.

- Пошли!

Быстрым шагом они дошли до двери в кладовую, где лежали книги. Ковалев открыл ее своим ключом и быстро пропустил друга.

- Жди. Когда нужно будет, открою, - и снова дважды повернул ключ, а сам прошел дальше по коридору держа в поле зрения дверь ведущую в подвал. Он достал из кобуры револьвер и сунул его в карман галифе.

Тянулись минуты. Штабс-капитан глянул на часы. 10-08. Эшелон в 10-25. Ехать до вокзала 10 минут. Неужели срыв? Неужели пунктуальный Таранский опоздает?

Хлопнула входная дверь, загрохотали сапоги, и Ковалев мгновенно успокоился, шестым чувством поняв - они. Все. Началось.

Десять человек в солдатской форме прошли в другой конец коридора мимо запертого чуланчика, в котором прятался Алейников. Лязгнул ключ, отворилась обитая железом дверь. Палачи пошли вниз.

Стараясь не подгонять себя, Ковалев медленно прошел до кладовой, сунул ключ и начал поворачивать.

Ключ не повернулся.

Ковалев мгновенно взмок, надавил сильнее.

Ключ не повернулся.

Что такое? Прострелить замок? Не надо было запирать! Идиотская лишняя предосторожность! Ковалев выдернул ключ, глянул на бородки и облегченно вздохнул: он просто сунул его не той стороной. Штабс-капитан перевернул ключ.

Два оборота, толчок в дверь.

- Выходи!

Подполковник вышел, щурясь.

- Наган мне не забыл?

- Нет.

- Давай.

Второй наган Ковалев сунул в левый карман галифе.

- Дима, достань наган. Сунь в карман шинели. Пошли. Стреляй, когда скажу "давай".

Уголовники в солдатской форме толкали арестованных к стене. Ковалев сразу увидел Дашу. Она увидела их. Ни слова не говоря Ковалев начал помогать солдатам теснить арестованных. Даша хотела, видно, что-то сказать, но у нее перехватило горло, а глаза заблестели.

- Ты чего? - удивленно спросил Таранский.

- Не видишь что ли? Давай кончай быстро. В городе красные!

Таранский побледнел и с ожесточением начал пихать людей.

- Братцы! - крикнул кто-то из узников, - наши в городе!

Ковалев закусил губу от досады. Боясь, что сейчас пойдет неконтролируемая реакция, и перепуганные солдаты начнут пальбу, Ковалев сильно ударил крикуна кулаком в лицо. И тут же еще раз. Накинутая на плечи шинель упала на пол.

- К стене!!! - заорал он.

Затолкав людей в угол, солдаты отшатнулись. У многих в руках поблескивали револьверы.

- Не стрелять! - рявкнул штабс-капитан, затылком чувствуя взгляд Даши, мечущийся то на него то на Алейникова, растерянно стоявшего у двери. Только по моей команде! Убрать оружие!

Он оказался в промежутке между головорезами Таранского и приговоренными.

- А это кто? - встревожился Таранский, кивнув на Алейникова.

- Ты чего там стоишь?! - крикнул штабс-капитан на подполковника. - Иди сюда!

Таранский потянулся к кобуре.

Алейников сделал несколько шагов и стал рядом с Ковалевым спиной к обреченным. "Не хватало еще от них по затылку огрести," - подумал Ковалев.

- Что происходит? - в руках Таранского оказался наган.

- Узнаешь, - Ковалев сунул руки в карманы. - Расстрел происходит. Давай!

Он толкнул локтем подполковника и вырвал стволы.

Первую пулю он готовил Таранскому. Но капитан оказался везунчиком. За какое-то мгновение до выстрела его прикрыл собой невысокий угреватый солдат с наганом. И первая пуля досталась солдату. Голова рябого дернулась, будто кто-то рванул невидимую нитку.

Вторая пуля ударила Таранского. Грохот выстрелов отражаясь от стен бил по ушам.

Ковалев стрелял с двух рук, стараясь сначала уложить тех, кто успел достать оружие. Слева стрелял Алейников. Его лицо было белым как мел.

У них было несколько секунд паники и растерянности, которыми Ковалев и рассчитывал воспользоваться.

...Бах! Бах! Бах!..

Ковалеву казалось. Что он движется медленно, как во сне. В одно из мгновений он понял, что не успевает чуть-чуть довернуть ствол вправо, не успевает выбрать свободный ход спускового крючка, потому что черное дуло чужого револьвера уже смотрит ему прямо в глаза. И его рябой хозяин уже тянет спуск, и курок сейчас сорвется. "Не успеваю!!!"

Под глазом рябого внезапно возникла черная дырка, он вздрогнул всем телом, успел выстрелить, но пуля только чиркнула по ковалевской фуражке. Спасибо, Алейников!

Штабс-капитан тоже не удержал руку. Бах! И на лбу опрокидывающегося рябого взорвалась еще одна дырка.

Бах! Бах!

Почти одновременно упали два последних солдата. Резкая тишина оглушила. По подвалу расползалась пороховая гарь.

Несколько секунд, подаренных судьбой удачно миновали. Солдаты Таранского успели выстрелить в ответ лишь два или три раза.

Ковалев посмотрел на Алейникова:

- Жив?

- Кажется, царапнуло, - по шее подполковника стекала за шиворот струйка крови. - Даша!

Ковалев развернулся к перепуганным арестантам, заорал:

- Всем на пол! Быстро! Дашка, сюда!

Стонали раненые. "Димкины", - отметил Ковалев: он стрелял только в голову. Раненые опасны. Ковалев снова вскинул револьверы. Двумя выстрелами добил двух шевелящихся солдат. Седьмой левый, седьмой правый. Пустые барабаны. Ковалев отбросил разряженные наганы.

Обнявшиеся Даша и Алейников обернулись на выстрелы.

- Ты что, зачем?

- Да хватит вам обниматься! - Ковалев рванул за плечо Алейникова так, что треснул погон.- Ключ! Возьми у Таранского ключ от подвала!

А сам бросился, поднял с пола свою шинель.

- Одевай! Дима! Папаху! Да быстрее, времени нет!

"А если у выхода нет машины?" - вдруг мелькнуло у него, и словно холодом обдало: - "Ходько, например, забрал? Что тогда?"

- Да шевелитесь же вы!.. Лежать!!! - рявкнул он пытающемуся подняться подпольщику. - Уходим!

...Машина стояла на месте.

Ковалев достал часы. 10-14. Все заняло две-три минуты, сама стрельба несколько секунд, которые показались ему минутами.

- Заводи! Гони на станцию, к эшелону!

Шофер вышел из автомобиля, начал крутить рукоятку. Мотор чихнул.

"Неужели не заведется?"

Двигатель еще раз чихнул и завелся.

Ковалев обернулся на здание управления. Пока все тихо. Скоро спохватятся. Когда живые арестанты начнут колотить в запертую ими дверь. Они ведь думают, что в городе красные.

- Уезжайте!

- А ты?

- Уезжайте! - Ковалев достал из кармана своего Буре, бросил на колени Диме. - Держи. Пригодятся, золотые.

- Погоди! - Даша перегнулась через низкую дверцу и быстро поцеловала его в губы. - Прощай!

Ковалев повернулся к шоферу:

- Срочно их к эшелону! Гони!

Все-таки правильно, что он не поехал с ними. Третий лишний. Обуза. Он бы только мешал им обоим - любимой женщине и единственному другу. Мешал своей любовью и неустроенностью. Чужой человек в чужой стране. Конечно, он сделал правильно. Все правильно.

Ковалев быстро поднялся к себе в кабинет, подбежал к окну, надеясь увидеть уезжающий автомобиль, но машина уже скрылась за поворотом. На улице желтые факелы деревьев теряли листья.

Он вдруг понял, почему так отпечаталась в его мозгу маленькая дашина ножка, топчущая желтые листья. Далекое-далекое воспоминание детства.

Садовая дорожка в имении. Он, крохотный, едва научившийся ходить, смотрит на огромную жуткую птицу - ворона - в половину его роста, который сидит неподалеку и страшно каркает на малыша. Но он уже не боится, потому что сзади к нему подходит мама. Она, конечно, защитит его от орущей черной птицы. Вот мамина нога, рядом с ним. Башмачок, стоящий на желтых листьях. Сейчас он для надежности за ее длинное платье. Ну что, птица, съела?

...С севера слышалась далекая канонада. Армагеддон продолжается. Но уже не для него. Он выходит из игры.

Интересно, товарищи уже стучат в подвале? Может быть солдаты из караулки уже вскрыли дверь?

В коридоре послышался топот множества ног. Так, это кажется уже за ним.

Ковалев прижался горячим лбом к холодному стеклу.

За окном тихо плыл листопад.

1994, Москва.