Литературная Газета 6422 ( № 28 2013)

Сон вулкана

Творчество живущего в Перми поэта Юрия Беликова отмечали самые полярные критики - от Владимира Бондаренко до Евгения Минина. Георгий Гачев сравнивал со "взрывом и прорывом Духа через вязкость энтропии", Андрей Вознесенский углядел в нём «талант шамана, заклинателя и пророка», а Евгений Евтушенко – способность «в отличие от многих почвенников не замыкаться на чувстве родного края и России, а могуче и естественно сливаться с космосом, общим для всего человечества». Он же включил стихи Юрия в антологию «Десять веков русской поэзии».

Книг у Беликова немного. На сегодня – три: «Пульс птицы», «Прости, Леонардо!» и «Не такой». Между первой и второй, как водится в русском застолье, был промежуток небольшой. А между второй и третьей – молчание длиною в 17 лет. В эту пору Беликов стал «вождём дикороссов», чьи стихи на протяжении последнего времени его усилиями публиковала «Литературная газета». Он же – страстный публицист и «штучный» собеседник самых ярких и угловатых писателей наших дней. Эти диалоги также печатала «ЛГ». К своему 55-ле­тию Юрий подготовил новую, четвёртую книгу написанных за последние годы стихотворений «Я скоро из облака выйду», которая увидит свет в одном из московских издательств. Сегодня мы публикуем стихи из этой книги.

«ЛГ»

МОНОЛОГ НЕПРОИЗНОСИМОГО

Название исландского вулкана Эйяфьятлайокудль­, по мнению некоторых лингвистов, могут правильно произнести лишь 0,005 населения Земли, но весною 2010 года он заставил о себе заговорить весь мир.

Эйяфьятлайокудль!

Ни Раша, ни USA,

ни прочая попса имён таких

не знают,

но стоит мне взметнуть

свой пепел в небеса –

и ваши самолёты не летают.

Эйяфьятлайокудль?

Не выговоришь. Но,

когда уже до ангелов доходит,

когда явил Господь своё глазное дно, –

меня любой везувий переводит.

Эйяфьятлайокудль[?]

По-русски говоря –

эй, явь, яд, лай откуль?

Внемли, Тредиаковский:

а ежели с цепи стозевная твоя

цитата сорвалась – и застит свет

в окошке?..

Но человек, он сам

в мозгу своём плодит

фантомы чудищ –

жаров ли, остуд ли.

Что троглодит!

Да спал бы троглодит,

не люди коль, –

эйяфьятлайокудли.

Я жду… когда осядет пепел…

Не во мне –

во человецех поздно или рано.

Я не хочу быть вывернут вовне,

мне ни к чему бессонница вулкана.

Ты не бессонницу – ты сон мой

растолкуй.

Зачем я сплю? Кого б ошеломило,

что булькает

эй-яфь-ят-лай-окудль

сладчайшей колыбельною для мира.

СКОРЫЙ ПОЕЗД БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ

Поезд шёл, готовый развалиться,

с дребезгом и лязгом, на одном

болтике держащийся чудном,

и, два раза выкрикнув: «Граница!»,

убредала наша проводница

две таможни потчевать вином.

Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,

так ребёнок в толщу одеял

с головою прячется от ночи, –

поезд медлил, полз, не шёл, короче,

выжидал, казался обесточен,

но дома в округе освещал.

Надвое разрезав человека,

даже не заметил – поезд шёл

мимо городов и мимо сёл,

века наплывающего – эка

невидаль! – разрезал человека –

скольких он уже разрезал, мол.

Главное, что живы пассажиры,

а бригаду можно не менять.

И зачем всему составу знать,

что летят с колёс кишки и жилы,

что несчастной стала чья-то мать,

что убийца – поезд, если живы

пассажиры, надо ль горевать?

Бывшую Империю сшивая,

он хранил с ней кровное родство,

и она за ним, ещё живая,

всё гналась до самого до края,

дыни, как планеты, простирая

к тамбурам захлопнутым его.

ЧЕЛОВЕК, ПРЕДАВШИЙ ЗВЕРЯ

Я умираю в собаке, которую предал.

Жду, что умру.

Дабы мой след опознав,

не считала она его следом

в Божьем миру.

Спас от собачников, вынянчил,

слух разузорил

кличкой – и вдруг

сбагрил. О, сколько

в её ошарашенном взоре

веры и мук!

Зверь приручённый не может

предать человека –

крепок сей наст.

Но человек – жадный выкормыш

плети и стека –

зверя предаст.

Сопоставимы ли та и другая потеря?

Жаль мне людей:

ибо предательство не человека,

а зверя –

крест полютей.

Кто на Голгофу незримо взошёл

с Иисусом?

Тенью прирос.

Пётр отрекался и блохами

не был искусан.

Всё же – не пёс…

Может быть, это Его

самый верный апостол,

взвывший средь вый,

хоть и не стал он ни стражей,

ни паствой опознан:

«У! Не убий!»?

И всколыхнулась, взыграла

людская клоака:

– Пробил твой час!

– Люди! – Он молвил, –

во мне умирает собака…

Впрочем, и – в вас!

И заскрипела не мачта –

распятье ответно.

Вырвался стон.

И, клокоча, запредельным

наполнился ветром

парус-хитон.

И с той поры до скончания света

и мрака

очи – горе:

– Господи Боже! Во мне

умирает собака.

Та, что я пре…

Столько нарыла земли у ворот

и забора!

Морда в грязи.

Скоро она шар земной

повернёт до упора

против оси.

Лишь бы – к хозяину прежнему.

Ближе и ближе.

Кликну её.

Сходит с ошейника, вертится,

прыгает, лижет

ухо моё.

Лапы трясутся во сне.

Ну а сон – одинаков:

мясо даю,

долго кормлю и веду сквозь туман

до бараков.

И предаю.