Литературная Газета 6488 ( № 47 2014)

Страсти по Анне

По условиям родительского договора после мирного их развода субботний вечер и воскресенье я проводила у мамы, жившей со своей мачехой Анной Васильевной в Замоскворечье, на Озерковской набережной.

Мамин отец, разведясь, долго не женился. Наконец, в сорок пятом году во время командировки в Новосибирск дед был взят в плен сибирской казачкой Анной. Своё поражение он превратил в победу и увёз красавицу в Москву. Чем не ещё одна история про Золушку? Состоятельный, преуспевающий адвокат-принц предлагает скромной, трудолюбивой, очень привлекательной женщине новую жизнь, конечно же счастливую. В дополнение к мужу, к машине "Победа", котиковой шубе, шестнадцатиметровой комнате с коврами, ореховой мебелью и китайскими вазами Анна получила семнадцатилетнюю падчерицу с непростым характером. К счастью, девушка вскоре вышла замуж и родила девочку, прибавив мачехе забот по уходу за младенцем. Говорили, что дед меня обожал. Стоя у корзины с новорождённой, он весьма бестактно заявлял жене и дочери: «Вот женщина моей мечты и жизни». Разглядывая фото ушастого, носастого, тощего и лысого ребёночка, я усомнилась в дедушкином здравом уме. Вот уж поистине любовь зла. Хотя, судя по тем же фотографиям, к двум годам я явно похорошела. Нос уменьшился, голова покрылась кудряшками, прикрывшими уши, на лице появилось несерьёзное, довольное жизнью выражение. А тощее тельце прикрылось розовым платьицем, собственноручно связанным Анной Васильевной.

Недолгое время я провела с родителями на Кавказе, где папа после окончания Военного института иностранных языков сторожил советско-турецкую границу в горном селе Ахалкалаки. Об этом периоде жизни в моей памяти осталось два эпизода.

Первый, когда мама ушла за водой (её привозили раз в день в цистерне), оставив меня одну сидящей на новом красивом стёганом одеяле с коробком спичек в руках. Пытливый детский ум подсказал правильное предназначение сего предмета. Спичка вспыхнула, я испугалась, бросила её в одеяло и надёжно спряталась под ним же. Мама вернулась с водой в комнату, полную дыма, извлекла меня из ватного убежища и выпорола тонким ремешком от своего платья выходного дня. Обида несправедливого наказания осталась у меня навсегда, как и дырка в одеяле. До сих пор считаю, что порки заслуживала мама, а не я. Впрочем, кое-какой результат был. Лет до шести я избегала общения со спичками и не подвергала имущество испытанию огнём.

Второе воспоминание связано с едой. Часто на завтрак мама кормила меня странным блюдом - этакой тюрей из белого хлеба, сырого яйца и красной икры. Наконец, я покрылась чешущимися красными пятнами, и опасная смесь ушла из моего рациона.

Когда папа демобилизовался, мы вернулись в Москву. Меня поделили, а каждый из родителей занялся благоустройством личной жизни. Они были так заняты, что на меня времени им не хватало, впрочем, я нисколько от этого не страдала.

Субботний вечер мы коротали вдвоём с Анной Васильевной, которую я называла и считала своей бабушкой. Начинали мы с банного часа. В Серебряном переулке из удобств на 25 человек был один кран с холодной водой, один сортир и две газовые плиты. В трёхкомнатной коммуналке на Озерковской газовая колонка позволяла всем желающим принимать горячую ванну, для чего её надо было сначала отмыть. Теперь я думаю, что Анна Васильевна была одновременно и Золушкой, и доброй феей. Запущенное эмалированное корыто она превращала в сверкающую белизной ванну, а бесцветную в ней воду – в благоухающий хвоей зелёно-жёлтый эликсир здоровья. Через двадцать минут я становилась розовощёкой похорошевшей девочкой с запахом новогодней ёлки. Завернувшись в огромную махровую простыню с зелёными хризантемами, я отправлялась в комнату на тахту, покрытую спускающимся со стены огромным ковром и заваленную разнокалиберными подушками в красивых наволочках, сшитых, вышитых и украшенных волшебницей Анной. Тахта служила не только постелью, но и прекрасной игровой и спортивной площадкой. Здесь можно было кувыркаться, делать мостик и берёзку, строить из подушек дома и дворцы, в которых прекрасно жилось и мне, и моим игрушкам.

Анна Васильевна баловала меня как могла и насколько позволяли её скромные финансовые возможности. Из старых маминых платьев мне шились новые наряды. Моя повседневная одежда за субботнюю ночь отстирывалась и отглаживалась до перворождённого состояния. По воскресеньям и праздникам выпекались различные сдобные вкусности – крендельки с корицей, сухарики с орехами, ватрушки, сметанные шанежки (шаньги – сорт ватрушки или лепёшки), пирожки с самой разнообразной начинкой (с капустой, мясом, рыбой, картошкой, рисом, грибами), а по особо торжественным случаям творился торт из ореховых коржей с кофейно-масленым кремом и маком, оторваться от которого не было сил.

Обмазывая сдобу взбитым яичным желтком для пущей её аппетитности и сажая противень в духовку, Анна Васильевна говорила стишок: «Сегодня праздник воскресенье, нам лепёшек испекут. И помажут, и покажут, а покушать не дадут». Мне давали, и даже очень. Особенно я любила ватрушки с клюквой. Не торопясь, по кругу я обгрызала румяное тесто, оставляя кисленькую вкусненькую серединку на финальный укус.

Клюкву покупали на Зацепском рынке, располагавшемся на примыкающей к Павелецкому вокзалу площади. Мы с Анной Васильевной частенько на него хаживали. Мне вспоминаются зимние посещения с бесконечными рядами бочек и вёдер с соленьями, а при них укутанные в тёплые платки, ватники и валенки весёлые тётеньки в белых нарукавниках и фартуках. Краснощёкие деревенские жительницы наперебой предлагали нам попробовать квашенную десятью способами капусту, мочёные антоновские яблоки, солёные огурцы, помидоры и всевозможные грибы – царские белые грузди, крепыши-боровички, рыжики, опята, маслята[?] Тут же висели длинные нити сухих белых, а поодаль жили яркие лотки с клюквой, гроздьями мороженой рябины и калины. В мясные ряды заходили редко, а молоко, творог и сметану носили по домам – близость к Павелецкому вокзалу приносила окружающим продуктовые удобства.

К рынку примыкал рыбный магазин, в витрине-аквариуме которого плавали осетры, стерлядки, а на дне шевелил усами огромный сом или налим. В те далёкие времена ни осетрина горячего копчения, ни сёмга холодного, ни чёрная и ни красная икра, ни тем более змееобразные угри и миноги меня не трогали. Я спокойно разглядывала деликатесы, пока Анна Васильевна покупала навагу для жарки, сига для начинки будущего расстегая и жирную атлантическую сельдь для полноты жизни. Некрупная, недорогая и малокостная навага, слегка обваленная в муке с солью, зажаренная на растительном масле, сбрызнутая лимонным соком, была очень хороша на мой детский вкус. Я до сих пор храню ей верность, изменяя разве что с новомодной голубой или чёрной треской. Сельдь обязательно вымачивалась в молоке, освобождалась от кожи, хребта, мельчайших тонюсеньких косточек, разделялась на две части, нарезалась небольшими кусочками, с трудом втискивалась в селёдочницу, украшалась кольцами репчатого лука и поливалась ароматным подсолнечным маслом. Селёдку всегда сопровождали графинчик водки, настоянной на сухих лимонных корочках, и винегрет. Реже подавалась варёная картошка, при приготовлении которой Анна Васильевна непременно добавляла лавровый листочек и горошки чёрного перца, а иногда семечки сухого тмина.

У каждой хозяйки свой потомок винегрета-родоначальника. История этого блюда связана с одним из первых французских поваров, работавших в России в конце XVIII века. Он привёз из Франции vinaigre (по-русски – уксус) и однажды полил им кусочки варёной свёклы. Гостям понравилось, и они взяли рецепт на вооружение. Постепенно блюдо обогащалось другими ингредиентами – варёными картошкой, моркошкой, солёными огурцами, квашеной капустой и в конце концов превратилось в этакий зимний салат с французским именем «винегрет».

В свой винегрет Анна Васильевна добавляла некрупную красную фасоль, естественно не сырую. Сначала фасоль замачивалась на несколько часов, а потом варилась около часа с луковицей и воткнутыми в неё двумя гвоздичинами. Иногда наравне с огурцами в ход шли маринованные грибы и пёрышки зелёного лука из собственной приоконной оранжереи, где в баночках из-под майонеза проросшие луковицы радовали глаз нежно-зелёными побегами новой жизни. Винегрет заправлялся классическим соусом – смесью горчицы с растительным маслом и уксусом.

Винегрет и сегодня мой частый гость. В моём варианте с традиционным составом встречается мякоть свежего авокадо, мелкопорубленная зелень, маринованные патиссоны. А вот горчичной заправке я предпочитаю майонез или растительное масло.

Из купленной на рынке клюквы Анна Васильевна варила кисель, иногда очень густой, дрожащий, как желе, или, наоборот, совсем жиденький. Первый елся с молоком, а вторым поливалась манная каша. Каша, как и всё, что готовила Анна Васильевна, была наивкуснейшей. В неё добавлялась ваниль; она долго взбивалась, чтобы при охлаждении не образовалось противной плёнки, а затем разливалась по чашкам, застывала в них и, как детский песочный куличик, вытряхивалась на блюдце, превращаясь в белый остров среди клюквенного океана.

Воспоминание о второй любимой каше – рисовой – и сегодня вызывает у меня непроизвольное слюноотделение. Анна Васильевна отмеряла нужное количество риса, мы тщательно его перебирали и ещё тщательней мыли. Помещённый в широкую алюминиевую посуду с небольшим количеством холодной воды, рис закипал на газовой конфорке, солился, сахарился, изюмился, заливался кипящим настоящим деревенским молоком и отправлялся в духовку на длительное томление. Через несколько часов (2,5–3) утомлённая каша приобретала золотисто-коричневатые тона и привкус топлёного молока. Она резалась ножом или ковырялась ложкой, умасливалась и таяла во рту.

Живи Ханс Кристиан Андерсен в московской коммунальной квартире, он никогда бы не придумал волшебный горшочек с бубенчиками, вызванивавшими старинную песенку про милого Августина и рассказывавшего, кто какое кушанье готовит. А всё потому, что и так, без горшочка, все друг про друга всё знали и плотно прикрывали двери комнат, пытаясь хоть как-то защитить свою частную жизнь. Но кто что ест, спрятать было невозможно.

Меньше всех на Озерковской пользовалась кухней бездетная супружеская пара из средней комнаты. Он работал персональным водителем, возил, кажется, какого-то министра, а может быть, его зама и каждую субботу возвращался домой с внушительным пакетом. Наверное, ему полагался паёк, или он закупал продукты в министерском буфете. Зато обитатели третьей комнаты редко покидали места общего пользования. Их было много: посменно работавшая на заводе мама, её последний муж, он же отец младшей дочери, ещё две девочки постарше и испуганная деревенская старуха – бабушка трёх внучек. Они были стеснены и квадратными метрами, и денежными средствами. Но у них был телевизор, которого ни у Анны Васильевны, ни в Серебряном переулке не водилось. Иногда меня к нему допускали. Именно перед его маленьким уродливым экранчиком в душной, пропахшей неизбывными щами комнате случилось чудо. Я увидела Одри Хепбёрн в роли Наташи Ростовой. На всю жизнь Одри стала для меня воплощением изысканности, благородства, естественности, изящества и безупречного вкуса. С тех пор я точно знаю, какой должна быть настоящая принцесса. Про неё много написано, но лучше всех сказал режиссёр Билли Уайлдер: «После длинной череды официанток наконец появилась настоящая леди». Совершенно с ним согласна и продолжаю смотреть его фильмы с её участием. Я купила книгу «Стиль Одри Хепбёрн», пару обуви от Сальваторе Феррагамо и на распродаже кофточку от Живанши. Теперь жду: может быть, во мне проклюнется что-нибудь от любимой актрисы?

Зрелищ многочисленному семейству хватало – телевизор, игра в лото и подкидного дурака, хуже было с хлебом. Собственно, он и составлял основу семейного рациона. Старших девочек часто посылали в магазин за продуктами, я ходила с ними за компанию, а заодно покупала необходимое Анне Васильевне. Проходными дворами мы с Озерковской набережной попадали на Татарскую улицу, в конце которой была булочная, в начале, ближе к Садовому кольцу, овощной магазин, а аккурат посередине, в новом жилом доме, поселился гастроном.

Сначала мы покупали хлеб, потому что от него можно было отщипывать по кусочку и тем самым поддерживать убывающие силы на протяжении всего похода. Девочки брали огромную буханку серого хлеба за 28 копеек и два кирпича чёрного ржаного по 12 копеек, а я – нарезной батон за 13 и половинку обдирного за 16. Далее наш путь лежал мимо Дома пионеров в гастроном. Сколько же там было соблазнов! Главный из них – молочный коктейль с клубничным сиропом. Мы мужественно избегали даже смотреть на прилавок «соки–воды–мороженое», следуя в бакалею за крупами, солью или сахаром.

Наискосок от гастронома долгое время жил ларёк с субпродуктами, в нём соседи закупались говяжьими костями под названием «суповой набор». Кости эти, явно много пережившие, потом долго кипели, изображая бульон с весьма специфическим запахом, к которому прибавлялся не менее сильный капустный дух. К щам они варили гречневую кашу. Но блюдом номер один являлась варёная картошка, мешок с которой хранился под железной супружеской кроватью. Приходя из школы, девочки пили жиденький чаёк с толстыми ломтями серого хлеба, иногда намазанного маргарином. Самым большим деликатесом в семье была дешёвая ливерная колбаса. Её я тоже любила, особенно яичную. Заменяя паштет, она чудесно намазывалась на любой хлеб, как чёрный, так и белый.

Долгое время слово «субпродукты» оставалось для меня загадкой, а потом оно и вовсе исчезло из жизни магазинов вместе с коровьим выменем, сердцем, почками, рубцом и мозгами, осталась одна печёнка. Анна Васильевна прекрасно готовила всё на свете, вымя и мозги не были исключением. Вымя сначала вымачивалось, потом долго варилось. Внешне оно походило на кусок пемзы – такое же пористо-дырчато-ноздрястое, только не грязного серого цвета, а коричневато-желтовато-розоватого – и с горчичкой замечательно съедобное. С мозгами приходилось повозиться. После 40 минут холодной ванны они очищались от плёнки и опять погружались в холодную воду кастрюли с добавлением уксуса, соли, лаврушки, перечных горошков и на медленном огне побулькивали около получаса. Далее обсушенные мозги резались по настроению хозяйки, солились, перчились, обваливались в муке или кляре и со всех сторон обжаривались в масле на горячей сковороде. После чего, исполненные нежности и политые лимонным соком, отправлялись в рот с аппетитом и зелёным горошком.

Иногда после помывки и ужина мы с Анной Васильевной сражались в морской бой, шашки или разыгрывали несколько партий в подкидного дурака. Проигрывать я не любила, обижалась, плакала и замыкалась в кресле у окна с иллюстрированными сказками Андерсена. И тогда случалось волшебство. Вдруг раздавались постукивания. Анна Васильевна обращалась к комнатному пространству: «Интересно, кто там стучится? Надо бы посмотреть». Любопытство брало верх над обидой, я шла к двери, осторожно её приоткрывала, остерегаясь темноты коридора.

– Там никого нет.

– Посмотри внимательней!

– Я ничего не вижу.

– Проверь сундук.

Я настежь распахивала дверь, и тогда на старом сундуке обнаруживалась дедушкина фетровая шляпа, а под ней сидел маленький смешной чёртик с рожками в цыганской красной свитке и держал в лапках что-нибудь вкусненькое – яблочко, мандарин, конфетку… Настроение немедленно исправлялось, мир восстанавливался, сюрприз исчезал в животе, а вот куда девался чёртик, до сих пор не знаю.

Наконец мы укладывались спать. Я всегда просила рассказать мне какую-нибудь историю или сказку. Часто Анна Васильевна вспоминала детство. Она родилась в Сибири на дальнем хуторе под городом Троицком. Из 16 детей пятеро умерло в раннем возрасте. Аннушка была самой младшей. Жили бедно, но не голодали. Малышня спала на печке. Ночью по нужде выскакивали босиком во двор. Зимой снег обжигал ноги. Может быть, поэтому у Анны Васильевны всю жизнь болели суставы, мучил артрит.

Из домотканого полотна мать шила длинные рубашки, в которых ходили и мальчики, и девочки. Малыши нижнего белья не носили. Отец мастерил обувь, тачал сапоги и валял валенки. Старшие дети с четырнадцати лет нанимались в батраки на соседние хутора или уходили на заработки в город. Летом лес кормил детишек витаминами: собирали и ели коренья, ягоды, травки. На зиму сушили дикую малину, чернику, землянику и их листья, заваривая зимой вместо чая. Толчёные сухие ягоды черёмухи служили начинкой для ватрушек и постных пирогов. Варенья не варили из-за дороговизны сахара, он был самым большим лакомством. Кусочки сахарной головы доставались детям лишь на Пасху и Рождество. Без солёных и сушёных грибов, без квашеной капусты, без картошки жизнь не мыслилась. Бочки с грибами и капустой стояли в холодных сенях, а в тёплых – мешки с картошкой.

В начале зимы с наступлением крепких морозов вся семья садилась лепить пельмени. Их замораживали естественным путём на сибирском холоде и делали в сугробе импровизированный холодильник, откуда пельмени извлекались по мере надобности на протяжении всех зимних месяцев.

Пельмени были коронным блюдом Анны Васильевны. Размером с ноготь большого пальца они впятером помещались в столовую ложку и, обжигая полость рта горячим бульоном и чёрным молотым перцем, проскальзывали в желудок, не успевая толком пережёвываться. Сметана отчаянно кричала им вслед: «Вы про меня забыли!» Пельмени – дело затратное (только мяса три разных сорта!) и хлопотное, а при тогдашнем отсутствии морозилки ещё и зависящее от метеорологических условий. Именно поэтому они появлялись на свет и исчезали в январе, приуроченные к дню рождения деда, когда к Анне Васильевне приезжали два его брата выпить, поесть и помянуть.

В своё время дед перетянул младших братьев в столицу, и втроём они как нельзя лучше иллюстрировали слова интернационала «кто был ничем, тот станет всем». Из нищих провинциалов они превратились в ценные кадры советской интеллигенции. Дед выбрал карьеру адвоката. Средний брат стал профессором и доктором технических наук, занимаясь проблемой очистки вод. А младший доказал всему археологическому миру, что справедливо является членкором большой Академии наук СССР, ибо нарыл в старой Рязани огромный клад, о чём и написал книгу.

Возвращаясь к пельменям, я не могу забыть, как средний дедушкин брат однажды проглотил не моргнув глазом 120 штук, а потом ел ещё утку и огромный кусок орехового торта. Впрочем, подобное гастрономическое усердие не отразилось на моём нежном к нему отношении. Он был добрым и весёлым человеком, обожал Диккенса и детективы, а меня познакомил с версией Бориса Заходера «Алисы в стране чудес», за что ему огромное merci. Он жил в Сивцевом Вражке, недалеко от Серебряного переулка, и, когда в субботу меня забирала мама, мы почти всегда его навещали, отдавая должное стряпне его второй жены и большому экрану нового телевизора.

В ту пору я, как и всё население Советского Союза, пристально следила за чемпионатами всех сортов по фигурному катанию. У меня был любимчик – французский фигурист Патрик Перра. Скорее всего, он нравился мне не столько как выдающийся спортсмен, сколько как смазливый представитель противоположного пола, что дало моему отцу повод подшучивать надо мной. Он чуть-чуть подправил традиционное напутствие успеха: «Ни пуха тебе, но Перра».

Частенько моё воскресное утро начиналось в Центральном детском театре, где у мамы был знакомый администратор. Меня пристраивали на свободное место, и, пока мама посещала парикмахерскую на Кузнецком мосту, я с удовольствием в который раз смотрела очередной спектакль утреннего репертуара. Он состоял из совсем малышового «Димки-невидимки» со знаменитой Сперанской (она к семидесяти годам плавно перешла из мальчиков в разряд добрых старушек) и более возрастных представлений: «Снежная королева», «Сомбреро», «Друг мой Колька», «Рамаяна»… В антракте я разглядывала фотографии актёров, пытаясь догадаться, кого они играют, и каждый раз поражалась, как им удаётся так меняться по пути от сцены к фойе.

Повзрослев, я научилась ловко протискиваться в буфет, где торопливо, слегка давясь, съедала суховатый слоёный язычок, обсыпанный сахаром, запивая пенистым напитком «Крем-сода» или лимонадом. Иногда мама не успевала вернуться к концу утреннего спектакля, и я плавно перетекала на следующий. Теперь мне трудно сказать, сколько раз я встречалась с героями моих любимых спектаклей «Сомбреро» и «Друг мой Колька». Я знала почти наизусть тексты обеих пьес, что ничуть не мешало мне каждый раз заново переживать все коллизии сюжета. До сих пор отчётливо помню пионерское собрание «Береги минутку» с великолепной актрисой Дмитриевой в роли пионервожатой. Я и теперь разделяю мнение докладчика о том, что Лев Толстой берёг каждую минутку и именно поэтому успел написать собрание сочинений в 90 томах, а бедная Софья Андреевна всё это бесконечно переписывала от руки, только «Анну Каренину» десять раз, хорошо, что не последовала её примеру и мирно скончалась в своей постели, а не на железнодорожных путях.

Когда мама перешла на работу в журнал «Советская музыка», передо мной открылись новые горизонты театральной жизни. Я стала частым гостем в соседнем Большом театре и увлеклась балетом. Мексиканская широкополая шляпа и тайное общество троечников во главе с отличницей Машей Канарейкиной уступили место танцу с ножами из «Дон Кихота» Минкуса и кружению снежинок в вальсе из «Щелкунчика» Чайковского. Вернувшись на Озерковскую переполненной хореографическими впечатлениями и страшно голодной, я жаждала поделиться с Анной Васильевной первым и избавиться от второго. Материальный базис брал верх над духовной надстройкой, и начинали с обеда.

Окончание в следующем номере.

Первые главы новой книги Алисы Даншох «Кулинарные воспоминания счастливого детства» опубликованы в «ЛГ» № 13, 17, 27, 32 – 33, 37, 42 за 2014 год

Теги: современная литература