Литературная Газета, 6500 (№ 10/2015)

В горчичном дыме

Если вы спросите молодого литератора, где сегодня обитает поэзия, ответ будет предсказуемым: в интернете, фейсбуке, на литературных сайтах и в блогах.

Про книжные магазины и лавки вряд он ли вспомнит в первую очередь[?] Может быть, именно потому в поэтической модели мира у молодых авторов практически никогда не возникает имя Павла Васильева? Этого не происходит, поскольку его, легендарного, вырванного из жизни пулей, редко можно заметить на просторах Сети. Что касается книжных изданий, то здесь ситуация несколько иная: несмотря на наше непоэтическое время, Васильева издают. Издают немало. И не только в России. Но особенно хочется сказать о роскошном издании Международного клуба Абая "Клятва на чаше" (Алматы, избранные стихотворения и поэмы), вышедшем тщанием библиотеки журнала «Аманат».

Отступление I

Порою сложно припомнить, в какое время и когда ты познакомился с тем или иным автором. Особенно если он становится частью тебя, твоей повседневной жизнью. Бывает и по-другому: ты отчётливо, даже в деталях помнишь, где и как…

Так у меня произошло много лет назад с Васильевым. Один стареющий дальневосточный литератор мне, молодому человеку, в ответ на мои восторги по поводу Блока и ещё кого-то в некотором подпитии вышепнул: вот, послушай! И словно выдохнул:

Четверорогие, как вымя,

Торчком,

С глазами кровяными,

По-псиному разинув рты, -

В горячечном, в горчичном дыме

Стояли поздние цветы.

Соединить в одной строфе вымя, рты и цветы!.. Но самое главное – вот это, что «убило» меня одним поэтическим выстрелом: в горячечном, в горчичном дыме! Это вошло в меня всем словарным составом, звукописью, нервом, суг­гестивным драйвом, как сказали бы теперь! Да что там!.. Так слегка позже: раз и навсегда в меня входила барочная печаль Александро Марчелло (фильм «Подранки», помните?), жёлтое Ван Гога, таитянская экзотика Гогена, паузы Евгения Баратынского, поздние стихи Петра Вяземского, виолы и лютни Марена Маре и Джона Доуленда… И все эти сокровища мира нельзя потерять, их не отнимут никакие санкции. Так же, как не вычеркнуть степь, которая хотела быть воспетой Павлом Васильевым, и сегодня даже нет смысла рассуждать: она его нашла или он задышал ею во всю мощь поэтических лёгких. Родительница степь, прими мою, Окрашенную сердца жаркой кровью, Степную песнь! Склонившись к изголовью, Всех трав твоих, одну тебя пою…

...а для меня в ту дальневосточную пору открылся поэт, рассказавший мне о своей любви к Галине Анучиной, для которой с покатых крыш церквей, казарм и тюрем Слетают голуби и облака… А выходя на коду, поэт пишет: Устали звёзды говорить о Боге, И девушки играли в волейбол. Вот так запросто Васильев соединил высокое библейское с каким-то банальным волейболом, и это работает посейчас. А ещё было знаменитое экспрессивное и лирическое стихотворение «Евгения Стенман», особенно пробивавшее тогда в связи с моей острой влюблённостью (в него поэт «затолкнул» и Майн Рида, и «тифозную весну», и краснознамённые звёзды, и небо, которое опрокидывается над влюблёнными…)

Эти горькие губы так памятны мне, и похоже,

Что ещё не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои;

И едва прикоснёшься к прохладному золоту кожи –

В самом сердце пустынного сада гремят соловьи…

Осыпаются листья, Евгения Стенман. Над ними

То же старое небо и тот же полёт облаков.

Так прости, что я вспомнил твоё позабытое имя

И проснулся от стука весёлых твоих каблучков.

Кстати, наверное, только в молодости можно проникнуться тем, как больно и жгуче поэт пишет о ревности, как в его любовных строфах пробивается нежнейший поэтический эротизм: И руки, чуть локтей повыше, во тьме кромешной целовать.

Примерно это же заметил и Евтушенко: В стихах Павла Васильева есть избыточная роскошная телесность кустодиевско-малявинской живописи: «В очах апостольских – туманы, И у святых пречистых дев Могучи груди, Ноздри пьяны И даже губы нараспев!»

А какие вкрапления аллитерации допускал он в своих длинных стихах и поэмах!

Вот, навскидку:

Захлёбываясь пеной слюдяной,

Он слушает кочевничий и вьюжный,

Тревожный свист осатаневшей стужи,

И азиатский туркестанский зной

Отяжелел в глазах его верблюжьих.

Или, например, так:

Деревянная щука, карась жестяной

И резное окно в ожерелье стерляжьем,

Царство рыбы и птицы! Ты будешь со мной!

Мы любви не споём и признаний не скажем.

Читать такие стихотворения вслух – наслаждение!

…Ну а теперь самое время возвратиться к книге, вызвавшей эти строки и воспоминания… Составители включили все основные поэмы поэта. Всего шесть лет понадобилось автору, чтоб создать этот внушающий свод поэм. Сколько здесь типажей и характеров: зримых, притягательных и антипатичных, мужественных и даже свирепых… Вообще, наверное, в каждом герое таится частичка поэта, скрывается та живинка, которая делает эти поэмы читабельными до сих пор. Оговорюсь, конечно, не все строфы и даже поэмы сегодня читаются на одном дыхании. Многое на современный взгляд кажется лишним, небрежным… Но иначе и быть не могло. Жизнь Павла Васильева оборвалась в 27 лет. Он был в постоянном поиске нового звука, нового способа самовыражения. Он выбрал трудный путь в поэзии. Но ведь и древние Востока говорили:

прекрасное – трудно!

Издатели, собирая книгу, показали произведения, связанные в первую очередь с Казахстаном. И это правильно. Васильев поэт России и Казахстана. Хотя и киргизским образам он отдал должное… Евразийский поэт. И всё-таки дыхание Иртыша, жизнь Павлодара, Семипалатинска, Кустаная, размашистый бег коней-пегасов просвечены его солнцем, захвачены его ветрами, напоены его хмельным кумысом… Это его кочевники пьют под навесом, это его лирический брат держал в руках своих могучих Чашу с пенным, солнечным вином. Когда-то Сергей Залыгин написал: «Во всей Западной Сибири павлодарские степи – одно из самых унылых и однообразных мест, но для Васильева это золотая россыпь».

Отступление II

Несколько слов об оформлении. Некоторые издания Васильева «украшены» работами замечательного русского художника Павла Кузнецова, который, как известно, работал в Азии и сумел передать тысячелетнюю историю восточных народов в тончайших живописных работах. Такова «Бухарская серия», оригинальная «Киргизская сюита». Почему-то принято считать, что его картины близки поэтике Васильева. На мой взгляд, это не совсем так, ибо работы Кузнецова статичны… Застывшие полотна как бы призывают к неспешному созерцанию, каждый кувшин, каждая капелька воды имеют значение. А поэзия Васильева – острая, динамичная, наполненная образной силой, всё время говорящая об изменениях жизни. Мы постоянно чувствуем дыхание двух культур – русской и казахской: беспощадные звери, сказочные персонажи переплетены с жизнью казачества, с революционным бытом, драматизмом, энергией! Так вот: в данном издании помещены работы (неизвестных широкой публике) павлодарских художников.

И несмотря на то, что я любые картины считаю излишним украшательством для издания поэзии (тем более Павла Васильева), с использованием этих работ можно согласиться и оценить их.

Ну а теперь опять в тему моих заметок. В тему книги. Перед самой смертью Бориса Пастернака к нему обратилась вдова Васильева с просьбой написать о поэте. В связи с реабилитацией поэта возникла необходимость восстановления его (хотя и посмертно) в Союзе писателей. Некоторые знакомые и даже приятели отказались заняться этим… А Пастернак написал немедленно. Вот его строки: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал…»

Что сказать под занавес? Наверное, вот что: вплоть до начала XIX века всякий художник сам смешивал себе краски. Кстати, и сегодня в Венеции любой жаждущий может прийти в особый магазин и купить себе пигментов из мешочка и «заварить» по-своему. Вот так и Павел Васильев смешивал нам свои поэтические коллизии с ветрами, степью, полётами птиц и опрокидывал небо на «скрипучие кровати» влюблённых…

Теги: Павел Васильев , поэзия