Литературная Газета, 6631 (№ 07/2018)

Дивная дружба

Дивная дружбаВыпуск 11

Спецпроекты ЛГ / Многоязыкая лира России / Табасаранская проза

Теги: Табасаранская проза

Шахвелед Шахмарданов

Шахвелед Шахмарданов – поэт, прозаик и переводчик. Пишет на табасаранском языке. Родился в 1948 году в селении Яргиль Хивского района ДАССР. Окончил Дербентское педагогическое училище и Литературный институт им. А.М. Горького. В настоящее время работает редактором детского журнала «Соколёнок» на табасаранском языке и руководителем табасаранской секции Правления Союза писателей Республики Дагестан. Член Союза писателей России. Член Правления Союза писателей РД. Автор книг поэзии и прозы: «Чархачи» («Вестник»), «Свои краски», «День и ночь», «Грушевое дерево», «Звёздный луг». В 1980 году вышла пьеса «Под крыльями весны». Произведения Ш. Шахмарданова изучаются в табасаранской школе, в среднеспециальных и высших учебных заведениях республики. Заслуженный работник культуры Республики Дагестан.

Рассказ

Ба! Какое получаешь удовольствие, утром на террасе вбирая в себя весенний воздух!

Хотя сегодня только первое апреля, солнечное тепло словно грозит зимнему холоду, пока ещё скрывающемуся в самых отдалённых и затенённых уголках; весна пришла в наши горы уверенно и быстро. Такой погоды мы привыкли ждать только в конце апреля.

Честно скажу: я удивился, рано утром выйдя на террасу перед тем, как выгнать овец (это моя обязанность: утром выгонять их в отару, а вечером позаботиться, чтобы они вернулись во двор), увидев на востоке пламенеющие зори и умиротворённость наступившего дня. Я даже подумал, не обманывают ли меня, ведь сегодня и вправду первое апреля, день веселья и шуток. И дожидался, что в течение дня погода изменится, часто смотрел в окно и выбегал на террасу; всё думал, не шутит ли апрель, не насмехается ли надо мной. Но вот скоро полдень, а я не чувствую себя обманутым, хотя и первое апреля…

В долине речки, протекающей ниже нашего села, чуть ли не каждый день, начиная от предрассветного часа и до поры, пока солнце не поднимется порядочно высоко, сахарно белея, застывает туман. В погожие дни туман, после того как взойдёт солнце, незаметно тая, исчезает, но при пасмурной погоде поднимается и в село. Однако сегодня при утренней зорьке я тумана не увидел, что меня также удивило. «Неужели и это шутка – в долине не белеет туман?..» Мне казалось, что туман скрывается в лесу Яган, а через некоторое время он непременно даст о себе знать. Я стоял на террасе, опираясь на перила, и ждал, но тумана не было…

А день на самом деле хорош! И голубизна неба, без клочка облака, особая. В природе, словно изнутри озарённой теплом, всё выглядит удивительно радостно. Глядя на умиротворённую долину, окружённую лесистыми холмами, мне представилась прелестная улыбка малыша, прижмурившегося от солнца. Трели птиц, разносящиеся с яблони и сливы, рас­тущих во дворе, со стрех и крыш домов, придавали первому дню апреля особую красоту. А как дивно чирикали воробьи! Всё кругом наслаждались жизнью.

Я, заколдованный весной, не мог наглядеться на зелёные сенокосные луга, раскинувшиеся по склону горы Нитрик, оберегаемые горой от северных ветров, пока затенённые, но которые скоро будут походить на многоцветный ковёр. А прелесть наших лугов и полей как весной, так и летом особая! Я не хвастаюсь, нет. Кто не верит, тот может приехать к нам, скажем, в конце мая или в другое удобное для него время и убедиться сам. Когда в школах начинаются выпускные экзамены, на наши луга за букетами цветов приходят юноши и девушки даже из соседних сёл. У них, конечно, цветы тоже растут, но не такие красивые и пышные, как на наших лугах…

Вдруг моё внимание привлёк воробей, который купался в пыли на крыше сарая, расположенного ниже нашего дома. Как принимала ванну весенней пыли эта благословенная пташка: то кувыркалась, быстро-быстро хлопая крылышками, то переворачивалась с боку на бок, то била по бокам крыльями! Может быть, воробей впервые купался в пыли в эту весну. Серое облачко, поднимаемое птичкой, ветерок, дующий с реки, уносил с крыши сарая на запад, к дороге.

Из-за яростных движений воробья на стрехе образовалась даже ямка. Мало ли воробушек стерпел зимней стужи и морозов, наверное, он немало страдал и от паразитов, и теперь, чувствуя весеннее тепло, распушив перья, вовсю изгонял их. Мелкие камешки, которые выскакивали из-под лапок воробья, когда он забрасывал пыль на свою спинку, со свистом летели во двор. «Не в женихи ли он собирается? – улыбаясь, подумал я про себя. – Весной только у мёртвого кровь не вскипает. А невесты любят чистоту…»

Но что это? Наш кот Рукац, перешагнув последнюю ступеньку лестницы, с большой предосторожностью поднимая и ставя полусогнутые лапы, вытянув голову вперёд, змеёй приближается к каменному катку, которым уплотняют земляные крыши. Каким-то образом мерзавец узнал о воробье, купающемся в пыли. «Ах, Рукац, дурак ты эдакий! – я почувствовал к коту обиду. – Не трогай же, негодник, птичку нашего села, которая, претерпев все зимние невзгоды, принимает весеннюю ванну! Разве ты голодный? Ведь всегда еду оставляешь в своей чашке…» Я чуть было не крикнул, но желание узнать, чем завершатся старания кота, удержало меня. Почему-то я не верил, что Рукац сумеет поймать воробья. И в то же время я понимал кота, ведь его вёл природный инстинкт. Как бы то ни было, в последний момент я успею крикнуть и отпугнуть его.

У Рукаца всё тело пепельного цвета, а лапы снизу и конец хвоста на три пальца белые. Мордочку его украшает белый треугольник в виде амулета: верхний угол этого амулета расположен между глазами, а нижняя часть, спускаясь, затем тянется полосой по груди.

Приближаясь к катку, Рукац становился нетерпеливее и всё больше волновался; наконец он просто кинулся к катку и спрятался за ним. Отсюда он мог одним прыжком броситься на воробья. Рукац осторожно высунул голову из-за катка, прижался к земле, не сводя глаз с воробья, который, самозабвенно предаваясь своему приятному занятию, ни о чём не догадывался. Что же будет?..

Голова кота была приподнята и недвижна, он бесшумно поднимал и опускал задние лапы, подёргивал хвостом, по всему видать, готовился к прыжку. Вот он подполз к концу катка со стороны крыши и опять стал наблюдать за птичкой, ничего не подозревавшей о коварном четвероногом охотнике.

Рукац ещё немного продвинулся вперёд, теперь его тело почти наполовину выглядывало из-за катка. Не была бы птичка так увлечена, давно бы заметила кота, тем более что головой она стояла в его сторону. Но бедный маленький живой и тёплый комочек ничего не замечал и не чувствовал надвигающуюся на него беду… Кот, пригибаясь, совсем вышел из-за катка, и я собрался крикнуть, чтобы спасти птичку. И тут…

Я только успел заметить, как ястреб камнем падал на птичку, но ещё до моего крика, в мгновение ока, кот стрелой кинулся на ястреба, уже державшего воробья в когтях, и они все трое упали с крыши сарая во двор… Ястреб, падая, отпустил воробья, сам чуть было не ударился о землю, но в последний момент взмыл вверх и стремительно улетел. Кажется, ему ощутимо досталось от когтей Рукаца: в воздухе закружились перья. А воробей, освободившись из когтей ястреба, упал на землю и запорхал, кружась, трепеща одним крылом и волоча другое, стараясь взлететь. Увидев кота, неожиданно оказавшегося рядом, птичка и вовсе забилась. Как не понять её!

Я заорал показавшимся незнакомым самому себе горловым голосом: «Бры-ы-ысь, проклятый! Исчезни отсюда!» Не надеясь, что мой окрик остановит четвероногого охотника, я ветром слетел вниз по лестнице. Как мне не хотелось, чтобы этого воробья, птицу моего села, только что спасшегося от одной беды, теперь съел кот! Но во дворе я остолбенел от представившейся мне картины: воробей по-прежнему отчаянно бился, порхая и кружась на месте, а Рукац, который должен был бы немедля схватить его, утащить куда-нибудь и слопать, сидел напротив, достигая белым хвостом наполовину белых передних лап, и смотрел на птичку.

Когда я подошёл, Рукац медленно повернул голову, и мне почудилось, что в его жёлтых глазах промелькнуло чувство жалости и огорчения, даже показалось, что он от меня требует чего-то, оказать помощь, что ли… Рукац, не отводя глаз, подошёл ко мне, потёрся о мои ноги, дважды обошёл вокруг меня, потом отошёл и опять сел около воробья, который бился о землю. Наблюдая за котом, я был поражён его поведением… Да, мы гордимся, ударяя себе в грудь, утверждая, что человек – это царь природы. Но какой из меня царь, если до сих пор не знал даже своего кота, который по вечерам любит лежать, приластившись ко мне? Плохой же из меня властелин…

Рукац быстро и нервно зашевелил усами, наверное, ему не понравилось моё бездействие. Я подошёл и тоже присел перед бьющейся о землю птичкой, погладил Рукаца по голове (увидев движение моей руки, он сам подставил голову) и потянулся, чтобы взять птичку, но едва мои пальцы коснулись её, она затрепыхалась и, волоча крыло, заковыляла в крапиву, растущую у стены сарая. Тоже мне, нашла способ защитить себя…

Чтобы ещё больше не напугать воробья, я сперва смял ногой крапиву вокруг него, потом протянул руку со спины, чтобы он не видел, и поймал его. Воробей попробовал вырваться, но куда уж там, тут же успокоился; а может быть (откуда знать мне, хотя и царю природы), он осознал, что моя рука несёт ему спасение от всех бед и несчастий… О, как билось под моими пальцами сердце птички! Как оно билось! Как дорога своя жизнь даже этому бедному серому комочку! Да и чему тут удивляться? Каждому дорога своя жизнь. И не надо стыдиться любви к жизни…

Как только я поднял воробья, Рукац опять потёрся о мои ноги, а когда я направился к дому, он, путаясь в ногах, мешал мне идти, и каждое его движение говорило о том, что он доволен мною.

В кухне я осмотрел воробья: под крылом выступила кровь, остались и следы от ястребиных когтей. Других повреждений я не нашёл, кости, видимо, были целы. Но на всякий случай я белой бязью забинтовал воробья, а чтобы он не делал лишних движений, повязал и другое крыло. Так раны быстрее заживут, мне почему-то хотелось, чтобы он поправился ко дню моего рождения… Рукац, мирно сидя передо мной, внимательно следил за каждым моим движением, и мне казалось, что в его глазах светится несказанная радость.

Подумав, что осторожность не мешает, я закрыл запелёнатого воробья в ящик стола и спустился в нижнюю хозяйственную комнату, где, к своему счастью, нашёл небольшую картонную коробку с маленькими отверстиями по бокам, в которой мать недавно привезла десять цыплят из Дербента. Постелив дно газетой, я поставил в угол коробки блюдце с водой, принёс и посыпал немного куриного корма – кто знает, когда бедняга клевал в последний раз – и пустил воробья в коробку. Когда, закончив со всем этим, я, наконец, сел на табуретку, Рукац прыгнул мне на колени, спокойно лёг, положив голову на вытянутые лапы, и тоже стал наблюдать за воробьём в коробке.

Так как воробей долго заставлял нас ждать, я скалкой подвинул блюдце с водой под самый его клюв. Он наклонил к блюдцу голову, как будто немного подумал, окунул в него клюв, потом запрокинул голову и проглотил воду, чем очень обрадовал меня и Рукаца. Чтобы птичка могла, не смущаясь нашего присутствия, спокойно поклевать зерна, мы с ним вышли на террасу…

Воробей внёс оживление в нашу семью. А после моего рассказа о его злоключениях все прониклись к нему сочувствием и любовью. Семья наша, надо сказать, немаленькая: дедушка с бабушкой, отец и мать, я, четыре моих брата и три сестры, словом, обычная табасаранская семья. И каждый из нас не напоказ, а искренно проявлял доброе расположение к птичке.

На второй день воробей, уже полноправный член нашей семьи, впервые чирикнул, на что средняя сестра, звонко засмеявшись, воскликнула:

– Наш Веч-Веч научился говорить!

О, какое поднялось дома веселье, даже Рукац замяукал! А воробей, словно польщённый тем, что развеселил всех, вовсю расчирикался. Все смеялись и галдели, только самая средняя сестра никак не могла понять причину охватившего всех веселья и удивлённо поворачивалась то к одному, то к другому, а когда старшая сестра объяснила ей, в чём дело, она так покатилась со смеху, аж до слёз.

Отношения между Рукацом и Веч-Вечом (неожиданно вырвавшаяся у сестры кличка так и закрепилась за ним) всех нас удивляли и очаровывали. Теперь Рукац целыми днями не выходил из дома. А ведь гуляка был ещё тот: бывало, зовёшь его, ищешь, а нет ни дома, ни во дворе. Теперь же сидит, положив белый хвост на передние лапы, и зорко следит за каждым движением Веч-Веча. Но как бы нас ни очаровывала такая картина, мы не забывали и о природных инстинктах Рукаца и его предков: когда дома никого не оставалось, хотя бы на короткое время, и на ночь, я (так как больше всего заботился о Веч-Вече) никогда не забывал накрыть коробку сверху. Не могу сказать, нравились ли наши предосторожности самому Рукацу…

По истечении недели у Веч-Веча прошло прежнее нервное беспокойство, и я освободил ему здоровое крыло. Он в своё удовольствие клевал корм, пил воду, попрыгивая, ходил из угла в угол коробки, взмахивал крылом, наверное, чтобы не забыть навыков полёта.

Живость движений Веч-Веча нравилась и Рукацу: следуя за воробьём, он тоже ходил, а то и бегал из одного угла коробки в другой. И Веч-Веч радовался ему: как только голова кота возвышалась над коробкой, воробей таращил на него свои кругленькие коричневые глазки, чирикал раз-другой и хлопал себя крылом по боку. При этом Рукац ещё выше тянул голову и дружелюбно смотрел сверху вниз…

Дней через десять, предварительно закрыв окна и дверь, я осторожно, чтобы нечаянно не навредить, освободил израненное крыло Веч-Веча и опустил его на пол. Правда, я боялся, что он сразу полетит к окну, ударится о стекло и травмирует себя. Но этого, к счастью, не случилось: Веч-Веч неспешно попрыгал к сидящему Рукацу, залез между его ног и стал под грудью. «Что он делает?!» – удивился я. Удивился, наверное, и Рукац. Когда воробей подлез под грудь, он чуть втянул живот и выгнул спину. Но Веч-Веч не задержался под грудью кота, вылез сбоку, вспорхнув, полетел к окну, сел на трёхлитровую банку с айраном и начал клювом поправлять перья освобождённого крыла.

– Ну как наш Веч-Веч? – погладив кота по голове, улыбаясь, спросил я.

Рукац, довольный, подняв нос кверху, вытянул голову, чтобы я погладил его ещё раз. Как только я это сделал, он сорвался с места, запрыгнул на подоконник, потянувшись, начал обнюхивать воробья. Но Веч-Веч, едва кошачий нос приблизился к нему, изо всей своей воробьиной силы ударил его клювом: «За кого ты меня принимаешь?!.» Рукац, не желая получить по носу ещё раз (а получил, наверное, ощутимо), спрыгнул на пол.

– Ну как, Рукац, уже не признаёт тебя Веч-Веч? – развеселился я. – Даже приблизиться не дал. Вот и уважай таких! Забыл, как ты освободил его из когтей ястреба… Теперь, когда крыло зажило, он разве останется с нами? Ему подавай простор неба и зелёные кущи…

Я говорил, гладя усы Рукаца, устраивающегося поудобнее на моих коленях, и действительно жалел, что Веч-Веч улетит от нас. Но кот растянулся у меня на коленях, словно всем своим видом говоря: «На таких обращать внимание – всегда быть на войне. Мы не из тех, кто обижает маленьких».

Дважды звонко чирикнув, словно понял меня и просил извинения, Веч-Веч прилетел и сел на спину Рукаца. Тот повернул к нему как будто озарённую улыбкой, но со скучной миной морду: «Ты, вижу, большой шалун. У меня нет охоты играть с тобой», – опустил голову на лапы и замурлыкал. Веч-Веч, кажется, его понял, спрыгнул в коробку и начал клевать зерно.

На два дня я дал Веч-Вечу полную свободу на кухне. Он радовал всю семью, хотя ни минуты не мог сидеть спокойно: чирикал, без конца перелетал с места на место. Позовёшь его, протянешь ладонь с хлебными крошками, он прилетит, сядет на ладонь и начнёт клевать. Сказать правду, во всей нашей семье только двое были недовольны Веч-Вечом: мать и моя старшая сестра, так как тот оставлял помёт на ковре, который они ткали. Каждый раз, убирая помёт, сестра сердито замечала:

– Что это такое? Нашёл место! Теперь один человек должен ходить только за ним…

– Этого нам не хватало! – возмущалась мама. – Просто издевательство! Выздоровел, так отпустите его.

Веч-Веч действительно любил сидеть на ковроткацком станке. Может быть, ковёр, над которым работы оставалось на несколько дней, напоминал ему луг, усеянный цветами. Мало ли, что для нас это ковёр, откуда про то знать воробью? С другой стороны, разве не свидетельствует о его разумности то, что он свою потребность всегда исполнял на одном и том же месте?

Всё же мы решили в понедельник «выписать» выздоровевшего больного, так как ему уже ничто не грозило. Чтобы Веч-Веча можно было отличить среди других птичек, я обвязал его левую ногу белой шерстяной нитью. Пока он клевал на столе хлебные крошки, я тихонько открыл окно. Как только я это сделал, Рукац резко вспрыгнул и сел на подоконник и оттуда, словно вопрошая, посмотрел на воробья: «Ну, почему ты медлишь?» Веч-Веч обратил внимание на движения кота, но не спеша доклевал крошки хлеба, испечённого на дрожжах. А когда они кончились, он взлетел и сел на подоконник перед Рукацом. Незаметно было, чтобы воробей хотел улететь, что меня удивило.

Попрыгав перед Рукацом и почирикав, Веч-Веч наконец вылетел наружу. Я поспешил к окну: Веч-Веч сел на ветку тутового дерева, растущего на огороде, и опять почирикал. К нему подлетели ещё два воробья. Один сел рядом с ним, другой поодаль. «Неужели они родственники? – подумал я. – А эта, возможно, и невеста. Неужели они знали, что он находится у нас? Разыскивали и ждали встречи?..»

Теперь, в компании себе подобных, Веч-Веч зачирикал громче: чик-чирик, чик-чирик! Порой он поглядывал на окно. Поглаживая по спине Рукаца, с грустью смотревшего на чирикавшего Веч-Веча, я проговорил:

– Он, мой друг, рассказывает своим близким о том, что с ним приключилось. Наверное, и о нас с тобой говорит…

Рукац, как будто показывая, что понимает, головой упёрся о мою руку. Я ласково прижал его длинные усы к щекам и надавил на уши. На тутовом дереве зачирикали громче, Веч-Веч сорвался и подлетел к нам, сел на оконную раму, потом перед Рукацом. Когда кот, обнюхивая (словно удостоверяясь, наш ли это воробей), наклонил над ним голову, тот клюнул его и полетел в свою коробку. Но и там он не задержался: поклевал несколько зёрен, прилетел и опять сел на оконную раму. Желая узнать, чем же Веч-Веч завершит свои перелёты, я подвесил коробку у окна к потолку, кота выпустил в прихожую, чтобы он не вмешивался, а сам сел на табуретку.

Сперва к коробке прилетел сам Веч-Веч, сев на его край, он несколько раз чирикнул. Тут же прилетели и сели на оконную раму два других воробья. Они что-то сказали Веч-Вечу на своём языке. Веч-Веч в ответ тоже чирикнул и спрыгнул в коробку, следом кинулись туда и те двое. Веч-Веч вылетел из коробки, сел передо мной на выступе ковроткацкого станка и «заговорил». Наверное, он спрашивал у меня: «Ничего, что я пригласил домой моих друзей?» Я ничего не имел против. Как будто поняв это и обрадовавшись, Веч-Веч заговорил более тоненьким, чем раньше, голосом, взлетел и вновь сел на край коробки, но опять не задержался и вылетел наружу. За ним пустились и двое других…

Увлечённый своими наблюдениями, я услышал возмущённое мяуканье Рукаца, словно говорившего: «Я тоже хочу смотреть!» Он поцарапал и дверь. Я открыл дверь и сказал: «Извини, что выставил тебя. Но при тебе те другие сюда не прилетели бы». Рукац, не обращая на меня внимания, побежал и вспрыгнул на подоконник. Обнюхивая (возможно догадался, что тут были другие птицы), он взад и вперёд походил по подоконнику, приставив передние лапы к стене, даже принюхался к висячей коробке…

Я решил, что Веч-Веч улетел насовсем и больше мы его не увидим. Я пожалел об этом: всё же при нём в эти апрельские дни у нас дома было как будто теплее, царило милое оживление.

Однако я обманулся: часа через два я опять увидел Веч-Веча поющим на окне. Услышав чириканье, я сначала не поверил, что это он, ведь за окном постоянно заливались трелями разные птицы. Особенно я любил слушать ласточек, бесподобных ашугов весны… Белое кольцо из шерстяной нитки свидетельствовало о том, что это был именно наш Веч-Веч. Своим возвращением, пожалуй, больше меня он обрадовал Рукаца: услышав чириканье, он тут же вскочил на подоконник, приставил ноги к стене, смотря на воробья снизу вверх.

…Нет, Веч-Веч нас не забыл. Прошло больше месяца, как мы отпустили его, а он всё прилетает наведывать нас. На первых порах он даже оставался ночевать в своей коробке, но потом стал прилетать только днём. Мне кажется, что он где-то рядом свил себе гнездо, возможно, даже обзавёлся семьёй. А глава семейства ведь не может ночевать в другом месте, пусть его там и любят. Это холостой позволяет себе всё.

Иногда Веч-Веч приводит к нам и своих друзей. Нет ли среди них и его супруги, кто знает…

Да, мы не спешим убрать коробку, висящую у окна, следим, чтобы там всегда было посыпано зерно. Мы не желаем, чтобы Веч-Веч однажды прилетел со своими друзьями и, не найдя ничего поклевать в коробке, обиделся и перестал нас посещать. Веч-Вечу с его друзьями мы всегда рады. Рукац никогда ничем не обидел тех птичек, которые прилетают вместе с Веч-Вечом. Мне кажется, он тоже боится чем-нибудь нарушить нашу большую дружбу с птицами.

Вот так мы живём сегодня и надеемся, что завтра будет ещё лучше. Хотелось бы, чтобы в один день Веч-Веч прилетел к нам вместе со своими воробьятами, крылатыми наследниками. Тогда-то и будет хорошо, шумно и весело.

Мы всегда будем ждать Веч-Веча. И я всегда буду вспоминать тот день первого апреля, который подарил нам такого верного крылатого друга. Спасибо первому апреля!

Перевод с табасаранского Гаджи Ильясова