Литературное досье Николая Островского

(Об истоках романа Н.А.Островского “Как закалялась сталь”)

Роман или автобиография?

Лет пятнадцать тому назад во время презентации в Центральном доме литераторов в Москве первого номера альманаха «Тёплый стан», присоединяясь к многочисленным поздравлениям, я обратил внимание присутствующих на то, что наряду со справедливой критикой отдельных отрицательных фактов, имевших место в истории нашей страны, стало звучать немало популистских выступлений, которые перечёркивают вместе с плохим и всё хорошее, что накоплено в анналах культуры нового государства, и пожелал создателям альманаха не забывать обращаться к тому ценному, что осталось нам в наследство от революционной истории, в частности, к жизни и творчеству Николая Островского.

Произнеся имя всем известного писателя, я выдержал паузу, ибо, как и ожидал, услышал в зале откровенный смех нескольких человек.

Да, как это ни странно, популярнейший многие годы роман, выдержавший за пятьдесят пять лет более семисот пятидесяти изданий на семидесяти пяти языках народов нашей страны и всего мира, роман, прошедший в рюкзаках бойцов через окопы Великой отечественной войны и запавший в души миллионов людей, сумевших, благодаря упорству и мужеству Корчагина, справляться со своими бедами, роман, пронёсшийся над миром своей крылатой фразой о смысле жизни, вдруг при одном упоминании о его авторе стал вызывать у некоторых смех.

Нет, не стоит сейчас обвинять этих некоторых в недопонимании, поскольку не вина их, а беда в том, что в пылу разгоревшихся страстей за раскрытие правды они часто за пламенем споров саму правду-то и не видели. Не знали они, что и Николай Островский отдал свою жизнь писателя и борца за ту же правду, которая в его время уже начинала искажаться по разным причинам. Не Островский виноват в том, что одна треть рукописи его знаменитого романа «Как закалялась сталь» не была опубликована, а письма при печати сокращались или вообще не попадали на страницы посмертных изданий. Через десятилетия издательство «Молодая гвардия» выпустило новое собрание сочинений писателя с полным текстом романа и письмами без купюр, прятавших долгие годы возмущение писателя, его резкую критику негативного, недопустимого, по его мнению, в жизни государственного и партийного аппарата.

Сегодня легко махать кулаками на прошлое и прятаться от сегодняшних событий. Немало читателей думают теперь, что Николай Островский был фанатиком и слепым орудием в руках партийных бюрократов. Что можно сказать на это?

Да, писатель верил в революцию, а его герои отдавали жизни за неё. И это, несомненно, лучше, чем терять жизни в нынешних мафиозных разборках во имя обладания зелёными долларовыми купюрами. Но интересно и то, что, будучи прикованным к постели болезнью в двадцать два года, а в двадцать четыре потеряв зрение, Островский лучше многих зрячих видел то, что происходило вокруг него и об этом происходящем, пусть не всегда мастерски, но всегда откровенно и честно писал. Свидетельством тому являются не публиковавшиеся ранее письма писателя и страницы романа «Как закалялась сталь», автобиографичность которого до сих пор является предметом споров литературоведов и биографов Николая Островского.

Между тем, вопрос автобиографичности произведения никак не может считаться праздным. Ведь одно дело любить роман, в котором всё от корки до корки выдумано, и тогда подражать полюбившимся, но выдуманным героям, что характерно детям и мечтательным душам, другое дело увлекаться реальными героями дня Чкаловым, Олегом Кошевым, Степаном Разиным, когда читатель знает, что раз такой человек был на самом деле, то и он имеет возможность стать таким же сильным, стойким, героическим. Вот почему о героях народного эпоса рассказывалось издревле из уст в уста, как о реально существовавших личностях, а в наши дни герои художественных фильмов, телеспектаклей и различных постановок воспринимаются зрителями настолько реальными, что не исполнителям, а их героям пишут письма, к ним обращаются порой с просьбами, как к живым людям. В этом сила реализма настоящего творчества.

Не избежал этой судьбы и роман Островского «Как закалялась сталь». Причиной тому было не только гипнотическое действие на революционно настроенного читателя самого романа, буквально вписавшегося в свою эпоху, но и тот факт, что многое из описанного на страницах книги совпадало со страницами жизни её автора. Во всём мире для тысяч и тысяч инвалидов, страдающих различными недугами, Николай Островский, сумевший преодолеть физическую немощь и слепоту, чтобы писать для людей, всегда будет живым примером для подражания и неизменно ассоциироваться с Павкой Корчагиным, который, пройдя сквозь пламя революционной борьбы, не сломился от наступившей болезни и тоже стал писать, как автор создавший этот замечательный образ.

Тем не менее, вопрос автобиографичности романа остаётся, и причин тому не мало.

Передавая рукопись первой части романа в редакцию журнала «Молодая гвардия», Островский сопроводил её письмом, в котором писал:

«Я попытался облечь в литературную форму действительные факты, зарисовал целую группу товарищей, частью работающих и сейчас, частью погибших.

Главных действующих лиц я знал лично и, показывая их, желал сделать это правдиво, указав все их недостатки и положительные стороны».

И в самом деле, в книге мы встречаем персонажей: Чернокозов, Пузыревский, Жигирева, Берсенев, Родкина, Алексеева – которые имели место в жизни Островского под теми же фамилиями. Встречаем героев с несколько изменёнными, но легко узнаваемыми именами. Например, Тая Кюцам (слово перевёртыш), подруга Корчагина – это Рая Мацюк, впоследствии жена писателя – Раиса Порфирьевна Островская, а коммунист Леденёв – это Иннокентий Павлович Феденёв, которого можно смело назвать крёстным отцом романа «Как закалялась сталь», ибо он весьма существенно помог появлению романа на страницах печати.

Дальше в том же письме в редакцию Островский утверждает:

«Я писал исключительно о фактах – это меня связывало. Иногда я попадал в плен к фактам. Написать иначе – значит фантазировать, перестать рассказывать то, что было».

Из этого кажется совершенно очевидным, что роман действительно автобиографичен, тем более что дальше в письме автор подчёркивает:

«Я работал исключительно с желанием дать нашей молодёжи воспоминания, написанные в форме книги, которую я даже не называю ни повестью, ни романом, а просто «Как закалялась сталь».

Многие исследователи творчества Островского так и делали – довольствовались этим письмом писателя и заявляли, что Корчагин и Островский одно лицо. Но ведь были и другие письма писателя, в которых Островский утверждал обратное.

11 апреля 1935 года Островский диктует письмо в редакцию «Литературной газеты», начинающееся с главного:

«Только сегодня я прочёл в «Литературной газете» от 5 апреля статью Бориса Дайреджиева «Дорогой товарищ». И хотя я сейчас тяжело болен – воспаление лёгких, – но я должен взяться за перо и написать ответ на эту статью. Буду краток.

Первое: решительно протестую против отождествления меня – автора романа «Как закалялась сталь» с одним из действующих лиц этого романа – Павлом Корчагиным.

Я написал роман. И задачи критиков показать его недостатки и достоинства, определить, служит ли эта книга делу большевистского воспитания нашей молодёжи».

Через пять дней эту мысль Островский подтверждает и развивает, выступая с творческим отчётом перед членами бюро Сочинского городского комитета партии, говоря следующее:

«В печати нередко появляются статьи, рассматривающие мой роман «Как закалялась сталь» как документ – автобиографический документ, то есть историю жизни Николая Островского. Это, конечно, не совсем верно. Роман – это в первую очередь художественное произведение, и в нём я использовал также и своё право на вымысел. В основу романа положено немало фактического материала. Но назвать эту вещь документом нельзя. Будь это документ, он носил бы другую форму. Это роман, а не биография, скажем, комсомольца Островского».

Вот теперь-то, думается, всё стало ясно, писатель расставил точки над «I», безусловно писатель имел право на вымысел и написал роман. Однако через полтора года в интервью московскому корреспонденту газеты «Ньюс кроникл» ставится последняя точка этой темы. Островский, говоря о своём романе «Как закалялась сталь», заявляет:

«Раньше я решительно протестовал против того, что эта вещь автобиографична, но теперь это бесполезно. В книге дана правда без всяких отклонений. Ведь её писал не писатель. Я до этого не написал ни одной строки. Я не только не был писателем, я не имел никакого отношения к литературе или газетной работе. Книгу писал кочегар, ставший руководящим комсомольским работником. Руководило одно – не сказать неправды».

Стало быть, всё же автобиография? Но тогда как же быть с высказываниями диаметрально противоположными? Где же Островский был прав?

И вот, как это ни парадоксально, правда была во всех словах, но понять её, разобраться во всём оказалось возможным лишь тогда, когда достали на свет из архивов непубликовавшиеся ранее страницы романа и писем писателя. Сопоставление именно этих страниц писем и книги позволило сделать вывод о том, что Островский действительно писал в книге факты, взятые из жизни, не всегда в той же последовательности и точно так, как они имели место, но всегда убедительно, правдиво, достоверно. Это ещё раз доказывает всем тем, кто с умыслом и без умысла высказывали сомнения в авторстве Островского, что роман написан именно им и по страницам окружавшей его жизни. Роман можно безошибочно назвать автобиографией поколения молодёжи двадцатых годов. И выброшенные некогда из него страницы (не будем осуждать историю) должны были быть обязательно восстановлены, так как в любой жизни, если мы хотим её понять, важна каждая страница. Особенно это необходимо сегодня, в дни, события которых так напоминают далёкие двадцатые годы, о которых писал Островский.

Письма и главы

В восьмой главе второй части романа «Как закалялась сталь» уже серьёзно больной Павел Корчагин пишет письмо своему брату Артёму. Оно начинается так:

«Артём, хочу рассказать о пережитом. Кроме тебя я, кажется, таких писем никому не пишу. Ты меня знаешь и каждое слово поймёшь. Жизнь продолжает меня теснить на фронте борьбы за здоровье.

Получаю удар за ударом. Едва успеваю подняться на ноги после одного, как новый, немилосерднее первого, обрушивается на меня. Самое страшное в том, что я бессилен сопротивляться. Отказалась подчиняться левая рука. Это было тяжело, но вслед за ней изменили ноги, и я, без того еле двигавшийся (в пределах комнаты), сейчас с трудом добираюсь от кровати к столу. Но ведь это, наверное, ещё не всё. Что принесёт мне завтра – неизвестно».

А в эпистолярном наследии писателя есть реальное письмо брату Николая Островского Дмитрию Алексеевичу, написанное 2 ноября 1926 года, что событийно совпадает с письмом в романе. Реальное письмо брату начинается иначе:

«Дорогой Митя! Сегодня получил твоё письмо. Отвечаю сейчас же. Дорогой братушка, ты напрасно беспокоишься за меня. У меня, правда, дела дрянь – болен я здорово и всё прочее, но это тебе давно известно, а что я не загнусь ещё пока до лета, это тоже факт. Ну что же, ни черта не попишешь – приходится лежать, такая вышла марка.

Ты, дорогой, знай, что тебе-то я, безусловно, всё пишу, как есть. Будет что-нибудь худое со мной, напишу, не скрою, потому что кому же, как не тебе, всё знать, моему родному братишке».

Совпадение строк книги и реального письма по их сути удивительное, только реальное теплее, душевнее, с большей любовью и менее литературное, то есть не причёсанное («не загнусь», «ни черта»), что вполне естественно. Будущий писатель ещё не знал об этом и не претендовал на публикации. К брату в жизни обращение нежнее – не просто «Артём», как в книге, а «Дорогой Митя!», «Дорогой братушка», «ты напрасно беспокоишься за меня». Но в целом письма по содержанию сначала совпадают. Дальше, правда, идут расхождения. В книге Павка рассказывает брату, что надеется вернуться в строй, пишет, как готовится к этому, читая книги, учась в университете заочно, о связи с молодёжью и росте сознания Таи.

В реальном письме 1926 года всего этого нет, так как в жизни эти моменты пришли к Островскому позднее, но пришли. Через два года он действительно учится заочно в коммунистическом университете, собирает вокруг себя местных коммунистов, соседей и больной, прикованный к постели, уже теряющий зрение, ведёт борьбу с городскими бюрократами и соседями-буржуями, испытывая при этом огромные трудности, о чём и сообщает брату:

«О здешней жизни и работе у меня нехорошее мнение. Обрастают ребята и окружаются разными подхалимами и барахлом. Нет пролетарской непримиримой ненависти к чуждым элементам. Я здесь вошёл по уши в борьбу. И силы мои тают, и очень мне обидно, что лежу и сам не могу работать. Много, родной братушка, работы, ещё много борьбы, и надо крепче держать знамя Ленина.

В партии замечен кое-где правый уклон, т.к. кое-какие партчиновники хотят сдать заветы Ильича и развинтить гайки. Нам, рабочим-коммунистам, надо бороться беспощадно с этим. Всем тем, кто за уступки буржуазии, дать по зубам. Надо также встряхнуть тех, кто уж очень забюрократился и стал гадом. Партия зовёт нас на борьбу, и мы должны освободиться от ненужного хлама, а здесь его до чёрта».

Это строки письма, написанного 2 ноября 1928 года, но как удивительно они напоминают нам недавние наши дни и одновременно горячее выступление молодых коммунистов на киевской конференции, описанной Островским в пятой главе второй части романа «Как закалялась сталь».

В опубликованном варианте речь Дубавы вообще отсутствует, а речь Панкратова дана сокращённо. Но это очень интересно сопоставить предложенные Островским речи оппозиционера Дубавы и молодого коммуниста Панкратова. Сначала выступил Дубава.

"– Я буду краток. За эти десять дней говорено немало.

Вам известен документ «сорока шести». В нём товарищ Троцкий и целый ряд виднейших работников партии резко осудили Цека за его политику в промышленности. Мы требуем максимальной концентрации промышленности – это раз. Затем считаем, что финансовая реформа, вводимый монопольный червонец, приведёт нас к кризису. Вместо того чтобы нажать на мелкобуржуазную стихию – крестьянство – и выжать у него со всей энергией диктатуры пролетариата имеющиеся у него средства, Цека восстал против предложенного повышения цен на промышленные товары. Правда, в стране налицо определенная крестьянская забастовка – отказ от покупки промышленных товаров.

Оппозиция предлагала подавить эту забастовку интервенцией продуктов широкого потребления, то есть ввезти это всё из-за границы. Цека отказался нажимать на крестьянство, пугая нас разрывом союза с этим, так сказать, ненадёжным союзником. А мы считаем, что надо жать из этой стихии всё до последней капли и вложить эти средства в нашу социалистическую промышленность. История нас оправдает.

Дальше, наше разногласие по внутрипартийным вопросам. Тут Лагутина читала стенограмму части моей речи, но я повторюсь.

Почему партийный аппарат громит Троцкого? Потому что Троцкий ведёт борьбу против партийного бюрократизма. За Троцкого вся вузовская молодёжь, и его слова «молодёжь – важнейший барометр партии» – истина.

Да, товарищи, Троцкий – человек, на которого мы можем опереться. Это вождь Октябрьской революции. Он не струсил перед восстанием, как Зиновьев и Каменев. Он в восемнадцатом году, во время Бреста, не раскалывал единства партии, как товарищ Бухарин, который даже, говорят, собирался арестовывать Ленина, и других за мир с немцами. Он в девятьсот третьем году был первым большевиком. Троцкий привёл Красную Армию к победе. Это с Лениным самый знаменитый революционер в мире. Конечно, если бы Троцкого не зажимал Цека, то мы давно уже бы нажали на мировую контрреволюцию. Для того чтобы мы достигли настоящей демократии в партии, надо дать право высказываться всем группам и течениям, а не только большинству.

Партийный аппарат стал нашим несчастьем, а то, что в руководстве только старая гвардия, грозит опасностью перерождения. Троцкий правильно указывал на Каутского и Пауля Лези как на живой пример.

Шум и крики негодования только подхлестнули Дубаву. До сих пор его терпеливо и молча слушали, и только беспокойное движение людских рядов в партере выдавало напряжённое волнение участников конференции.

– Что же, товарищи, власть портит человека. И мы правильно советуем перевести партийных аппаратчиков опять к станкам, особенно главков.

Цветаев с места бросил злорадно:

– Правильно! Пусть мазута понюхают, а то окопались в кабинетах.

На реплику никто не ответил. Ждали, что еще скажет Дубава.

– Мы еще раз заявляем, что политика Цека приведёт страну к гибели, если она будет продолжаться, то мы уже в самое ближайшее время провалимся с финансами и промышленностью, а крестьянин нас докончит. Кроме всего этого, Цека и вы, его поддерживающие, ведёте партию к расколу…

В зале словно разорвалась граната. Ураган криков обрушился на Дубаву. Словно удары хлыста по щеке стегнули Дмитрия гневные восклицания:

– Позор!

–

Долой раскольников!

–

Хватит, довольно обливать грязью!

Когда шум улёгся, Дубава закончил свою речь:

– Да, чтобы это сказать, надо быть смелым человеком, я показываю настоящую погоду. Вы, конечно, с нами разделаетесь, но я ничего не боюсь. Ниже токаря меня не сделают. Я на фронте был – не дрейфил, и теперь тоже не запугаете.

Он ударил себя в грудь кулаком и, решив "уходя, хлопнуть дверью", крикнул:

– Да здравствует Троцкий – вождь Октябрьской революции! Долой аппаратчиков и бюрократов!"

А вот как в рукописи ему ответил молодой коммунист Панкратов, тотчас же вышедший к трибуне.

"– Девятый день мы в дискуссионной горячке, ночи напролёт просиживали ячейки, многое мы видали и многое мы слыхали. Сейчас в городе подошли мы к концу, это у нас предпоследнее заседание. Я отбрасываю в стороны все мелочи, не в них дело, буду говорить об основном. Вчера мы обсуждали решение Цека по хозяйственным вопросам. Сорок шесть оппозиционеров в сентябре прошлого года отдали в Цека свой знаменитый документ, который стал антипартийным знаменем для всех противоборствующих групп и группировок, от осколков рабочей оппозиции до групп демократического централизма. Всю эту разношёрстную компанию возглавили Троцкий и его сторонники. Дубава, видно, хорошо изучил этот документ. И что нам сказали троцкисты? Цека и большинство партии ведут страну к гибели, а они посланы спасать её.

Мы девять дней слушали выступления оппозиционеров. Я скажу прямо: они выступали не как соратники, революционные борцы, наши друзья по классу и борьбе, – их выступления были глубоко враждебные, непримиримые, злобные и клеветнические. Да, товарищи, клеветнические! Нас, большевиков, попытались выставить сторонниками палочного режима в партии, людьми, предающими интересы своего класса и революции. Лучший, испытаннейший отряд нашей партии, славную старую большевистскую гвардию, тех, кто выковал, воспитал РКП, тех, кого морила по тюрьмам царская деспотия, тех, кто во главе с товарищем Лениным вёл беспощадную борьбу с мировым меньшевизмом и Троцким, тех попытались выставить как представителей партийного бюрократизма, какую-то особую касту, чем-то вроде «партийных дворян», захвативших власть в партии в свои руки. Кто, как не враг, мог сказать такие слова? Что осталось теперь троцкистам делать? Одно лишь – хватай, круши и руби. Кой-кто из них проговаривается. Об этом писала Юренева. Эта борьба нам показала, что в наших рядах есть люди, готовые в любую минуту взорвать партийное единство, поломать в щепки партийную дисциплину и которые при каждой трудности подымают бунт и вносят дезорганизацию. Давайте же откроем настоящее лицо оппозиции.

Разве Цека партии не записывал в своих решениях наличия бюрократизма и излишнего централизма в некоторых организациях? Разве пятого декабря не были внесены решения о рабочей демократии? Были, и Троцкий голосовал за них. В партии каждому большевику предоставлялась возможность высказать свои взгляды и предложения, устраняющие недостатки в нашей работе. Оставалось только обсудить всё в нашей единой партийной семье и общими силами двинуться вперед, преодолевая трудности.

Что же сделал Троцкий? На другой же день после этого решения, за которое он голосовал и был вполне с ним согласен, он через голову Цека обратился к партийным массам со своим возмутительным документом. Сейчас же вслед за этим все, какие только были в партии оппозиционные элементы, повели на Цека бешеную атаку. Вместо здорового обсуждения наших хозяйственных и внутрипартийных недочётов у нас началась внутрипартийная война. Троцкий пытался вооружить молодёжь против старой гвардии. Он хотел разорвать их неразрывное единство. Он и его сторонники пытались оклеветать Цека и старую гвардию. И большинство партии, возмущённое этой небывалой антипартийной вылазкой, дало оппозиции жестокий отпор по всему фронту. Они клевещут, что мы их зажимаем, но кто этому поверит?

У нас в Киеве не меньше сорока агитаторов-троцкистов. Есть из Москвы, из Харькова целая группа, даже два из Петрограда. Мы им всем даем говорить. Я убеждён, что нет ни одной ячейки, где они не пробовали побрызгать грязью. Ведь Дубаве, Шумскому и ещё нескольким бывшим работникам дали мандаты на районную и городскую конференции, хотя по уставу они не имеют на это права как приезжие. Им дали высказаться полностью, и не наша вина, если их большинство осудило резко и безоговорочно.

Вслушайтесь в их оскорбительную кличку «аппаратчик». Сколько в нём ненависти! Разве партия и её аппарат не одно целое? Они говорят молодёжи: «Вот аппарат – это ваш враг. Бейте его».

На что это похоже? Так могут говорить развинченные анархисты, а не большевики.

Скажите, как бы мы назвали тех, кто натравливал бы молодых красноармейцев против командиров и комиссаров, против штаба, и это всё во время окружения отряда врагами?

Что же, если я сегодня слесарь, то я, по Троцкому, ещё могу считаться «порядочным»? Но если я завтра стану секретарём комитета, то я уже «бюрократ» и «аппаратчик»?

Вы понимаете, к чему приведёт троцкистов такая клевета? Они неизбежно станут врагами пролетарской революции.

Наши комитеты были и будут нашими штабами. Мы посылаем в них лучших большевиков и никому не позволим их дискредитировать.

Панкратов перевел дух и вытер рукой потный лоб.

– Что означает требование оппозиции свободы группировок, под которым скрыта свобода фракций внутри партии? Это значит превращение нашей партии в дискуссионный клуб. Это значит – сегодня партия примет решение, а завтра какая-нибудь группа потребует его отмены. Опять дискуссия. То есть мы станем бестолочами.

Мы – партия действия. Если приняли решение, то все должны приводить его в жизнь. Иначе быть не может. Иначе мы перестанем быть непоколебимой силой. Большевики на свободу группировок не пойдут.

Еще один момент надо отметить. Кого собрала вокруг себя оппозиция? Значительная часть вузовской молодёжи. Её Троцкий назвал барометром, выставил основой партии в то время, когда у нас каждый ребёнок знает, что основа партии – это старая гвардия и рабочие у станка.

И не чудно ли, товарищи, что среди оппозиционеров такие, например, лица, как Туфта, недавно снятый с работы за бюрократизм, Цветаев, хорошо известный своей «демократией» соломенцам, или Афанасьев, которого губком трижды снимал с работы за его командование и зажим в Подольском райкоме?

Правда, в оппозиции есть рабочие с производства, но ведь факт же, что в борьбе против партии объединились все, кого эта партия била за их методы работы, и какова картина? Дубава, Шумский ведут за собой введенных ими в заблуждение рабочих.

А на флангах у них выступают вчерашние бюрократы и формалисты, вроде Туфты и ему подобных, яростно выступающих против бюрократизма. Кто им поверит?

Знаменем оппозиции стал Троцкий. Сколько тысяч раз мы слыхали уже от них: «Троцкий – вождь Октября». «Это победитель контрреволюции». «Это старейший вождь нашей партии».

Нас заставляют говорить об этом и выяснить раз навсегда роль Троцкого в нашей революции. Не случайно имя товарища Ленина так мало произносится оппозиционерами, когда они говорят об Октябрьском восстании. Нет и Центрального Комитета. Не слышно ни о петроградских большевиках, ни о революционных питерских рабочих, матросах и солдатах. Есть только один человек – Троцкий.

Величайшего вождя мирового пролетариата Ленина и нашу партию оппозиционеры пытаются подменить Троцким, пришедшим к большевикам в девятьсот семнадцатом году. Для чего всё это делается? Да всё для того же—в интересах фракционной борьбы, для привлечения на свою сторону незнакомых с историей нашей партии. Все средства хороши для достижения своих целей.

В гражданской войне у оппозиционеров нет Ленина, нет партии, нет миллионов борцов, героически дравшихся за власть Советов. Есть только одна фигура – Троцкий. Это тоже не случайно. Но тут мы уже живые участники борьбы, и мы знаем, кто был вождем победы. Побеждал класс, руководимый нашей партией и её вождём Лениным и нашим славным большевистским Центральным Комитетом, побеждали мы, бойцы и командиры Красной Армии. Кровью сынов трудового народа добыта эта великая победа, а не одной личностью. – Голос Панкратова зазвенел на высоких нотах и смолк.

Бурными аплодисментами встретил зал эти слова. Это шла волна прилива, могучая, стремительная, и чудилось, будто тяжесть её размаха заливала берег.

Дубава не раз уже слышал этот шум прилива, он натыкался на него все эти дни в ячейках и на районной конференции. Он знал силу этого движения. Не раз его сердце и тело были каплей в этом непреодолимом приливе, когда он шёл со всеми в ногу. Теперь он и кучка его спутников – против течения, и то, с чем было созвучно его сердце, сейчас обрушилось на него и отбрасывало на отмель. Игнат говорил, и каждое его слово Дубава воспринимал болезненно. Ему мучительно хотелось, чтобы так говорил он, Дубава, а не этот днепровский грузчик, крепкий, сколоченный из одного целого, не то, что он, Дубава, раздвоенный, теряющий под ногами почву.

– О большевизме Троцкого до Октября пусть скажут старые большевики. Молодёжь мало знает об этом. Сейчас, когда имя это противопоставили партии, необходимо, чтобы мы знали всю историю борьбы Троцкого против большевиков, его постоянные перебежки от одного лагеря к другому. Партия должна знать, кто создавал против Ленина и большевиков августовский союз всех меньшевиствующих. Об этом должны быть напечатаны книги. Троцкий становится организатором раскола, и мы должны развенчать эту фигуру и показать её таковой, какова она была и есть на самом деле.

Троцкий неплохо боролся в Октябрьскую революцию, и партия доверила ему ответственные посты. Партия создала ему авторитет. Она выказала ему величайшее доверие. И если этот человек был когда-либо героем, то это было, когда он шёл с нами нога в ногу. Троцкий не был большевиком до Октября, вот почему после революции он загибал кривую и во время Бреста, и в профсоюзной дискуссии, и, наконец, сейчас устроил эту небывалую атаку на партию.

Борьба против оппозиции сплотила наши ряды. Она идейно укрепила молодёжь. В борьбе против мелкобуржуазных течений закалялись большевистская партия и комсомол. Истерические паникеры из оппозиции пророчат нам на завтра полный экономический и политический крах. Завтра нам покажет цену этому пророчеству.

Они требуют послать наших стариков, например, Токарева и товарища Сегала, к станку, а на их место поставить развинченный барометр вроде Дубавы, который борьбу против партии хочет выставить каким-то геройством. Нет, товарищи, мы на это не пойдем. Старики получают смену, но сменять их будут не те, кто при каждой трудности бешено атакует партию. Мы единство нашей великой партии никому не позволим разрушать. Никогда не расколются старая и молодая гвардии. Это одно целое, как организм человека. В этом единстве – наша сила, наша крепость. Вперёд же, товарищи, на борьбу с трудностями, к нашей цели! В непримиримой борьбе с мелкобуржуазными течениями, под знаменем Ленина мы придём к победе!

Панкратов сходил с трибуны, а в партере поднимались множества и стихийно нарастал торжественный напев пролетарского гимна".

Читаешь эти строки и невольно ловишь себя на мысли о том, что то же самое происходило последние годы в нашей партии, то самое, о чём словами Панкратова предупреждал Островский.

Любопытным примером того, как Островский переносит отдельные факты из жизни на страницы романа, является рассказ об Анне Борхарт. В третьей главе второй части романа мы читаем волнующую историю о том, как Павка Корчагин спасает Анну от бандитов. Из неопубликованной части шестой главы неожиданно узнаём о том, что Анна была женой Дубавы, но уже бросила его. Здесь же узнаём и о причине их разрыва.

Павел Корчагин приезжает в Москву на Шестой съезд Российского Коммунистического Союза Молодёжи. (Вот, кстати, одно из явных расхождений с биографией писателя – Островский никогда не был делегатом съезда комсомола в Москве). В гостинице Павка неожиданно встречается с Ритой Устинович. Их разговор об Анне Борхарт и Дубаве не попал в книгу, хотя представляет несомненный интерес для читателя.

«Они сели в углу, Рита посмотрела на часы.

– До начала сорок минут, расскажи мне о Дмитрии и Анне, – сказала Рита, немного смущаясь оттого, что Корчагин смотрел на неё не отрываясь.

– Я с ним виделся недавно, пользуясь своим приездом на Всеукраинскую конференцию. С Анной виделся несколько раз, а с Митяем один, и то лучше бы не встречались.

– Почему?

Корчагин молчал, чуть вздрогнула бровь над правым его глазом. Она знала причины этого движения. Это было всегда признаком волнения.

– Расскажи же мне, я ведь ничего не знаю.

– Рита, я не хотел бы сейчас об этом рассказывать, но ты настаиваешь? Подчиняюсь.

При мне произошёл их окончательный разрыв и, по-моему, Анна не могла поступить иначе. У них нагромоздилось столько разногласий, что разрыв явился единственным выходом. Началом разрыва стали их партийные разногласия. Дубава всё время в оппозиции. В Харькове я узнал об его выступлениях в Киеве, куда он ездил с Шумским.

– Что, разве Михайло троцкист?

– Да, был, но сейчас отошёл. Мы с Жарким с ним долго говорили, он теперь с нами, чего никак нельзя сказать о Митяе. Тот чем дальше в лес, тем больше дров. Но вернёмся к Анне. Она мне передала всё.

Дмитрий погряз в антипартийной борьбе с головой. Анна выслушала немало оскорблений вроде: «Ты серая партийная лошадка, везёшь, куда хозяин прикажет» или ещё похуже. Несколько таких столкновений сделало их чужими. Когда Анна заговорила о разрыве, Дмитрий, видимо, не желая её терять, уверил, что между ними не будет больше недомолвок, и просил не оставлять его, помочь ему пережить кризис. Анна пошла на это, и одно время ей казалось, что всё уладится. Она от него не слыхала больше злобных выпадов. Он отмалчивался в ответ на её пропаганду, и Анна поверила, что он всерьёз пересматривает свои прошлые установки. От Жаркого она узнала, что Дмитрий в комвузе перестал мутить, и в личных отношениях у них наступило перемирие.

И вот недавно Анна почувствовала себя нехорошо на работе. Она становилась матерью. Пришла домой, закрыв дверь, прилегла. У них с Дмитрием смежные комнаты, есть дверь, но по общему уговору заколочена.

Скоро Дубава пришёл к себе с целой группой товарищей, и она невольно стала свидетельницей совещания организационной троцкистской группы. И Анна наслушалась таких вещей, какие ей и не снились.

Между прочим, к Всеукраинской конференции комсомола они отпечатали нечто вроде декларации, решено было раздать её из-под полы делегатам. Для неё стало ясно – Дмитрий просто сманеврировал. Когда все разошлись, Анна позвала Дмитрия и потребовала объяснить всё происходящее.

В этот день я приехал в Харьков на конференцию и в ЦК встретился с киевлянами. Таля дала мне адрес Анны. Они жили совсем близко, и я решил до обеда заглянуть к ней, так как в женотделе ЦК партии, где она работает инструктором, мы её не застали. Таля и остальные тоже обещали придти туда. Как видишь, я к ним пришёл как раз в пору. – Корчагин грустно улыбнулся.

Рита слушала его, слегка сдвинув чёрный разлёт бровей, опираясь локтем на обшитый бархатом край ложи. Корчагин молчал. Он смотрел на Риту, вспоминая её, какой она была тогда в Киеве, и, сравнивая её в настоящем, ещё раз признал, что Рита выросла в цветущую здоровьем, привлекательную молодую женщину. На ней уже не было бессменной военной гимнастёрки. Её заменило просто, но изящно сшитое синее платье. Она возвратила его к рассказу лёгким прикосновением пальцев, сжавших его руку.

– Я слушаю, Павел.

Он продолжал, уже не выпуская этих пальцев из своей руки:

– Анна встретила меня с нескрываемой радостью, Дмитрий – с холодком. Он, оказывается, уже знал о моей борьбе с оппозицией. Встреча вышла странная. Я должен был стать чем-то вроде судьи. Анна мне рассказывала, а Дмитрий ходил по комнате, курил папиросу за папиросой и, видимо, нервничал и злился.

«Видишь, Павлуша, он обманывает не только меня, но и партию. Организовал какие-то подпольные кружки, продолжает свою склочную работу, а мне говорит, что всё покончено. А ведь он в комвузе заявил, что считает постановления конференции правильными. Он называет себя честным, а в то же время занимается наглым обманом. Конечно, между нами нет ничего общего. Я напишу о сегодняшнем в ГубККА», – возмущённо говорила мне Анна. Дмитрий сквозь зубы процедил: «Что ж, иди, доноси. Ты думаешь, мне очень хочется быть членом той партии, в которой даже жёны занимаются шпионажем и подслушиванием».

Это было много даже для Анны, и она крикнула Дмитрию, чтобы он уходил. Когда он вышел, я сказал Анне, что хочу с ним поговорить. Она ответила, что это бесполезно, но я всё же пошёл. Ведь мы с Митяем были когда-то большие друзья. Я думал, что его можно ещё выровнять.

Захожу к нему, он лежит на кровати и сразу же меня предупредил: «Только не агитируй, пожалуйста, надоело мне это до смерти». Но всё же говорить пришлось. Я старое вспомнил: «Неужели наши прошлые ошибки тебя ничему не научили? Помнишь, – говорю, – Дмитрий, как нас мелкобуржуазная стихия на борьбу против Партии бросила?» Что ж он мне ответил? «Мы с тобой, Павел, тогда рабочими были, не боялись говорить то, что думали, а думали мы не так уж неверно. До Нэпа была настоящая революция, а сейчас какая-то буржуазная. Нэпачи жиреют, в шелках ходят, а безработица в стране невероятная. Наши советские партийные верхушки тоже онэпачиваются. Жён-буржуек понахватали себе и вся политика направляется к развитию буржуазии. О диктатуре как-то стесняются говорить, с крестьянством либеральничают. Растим кулака, который станет хозяином на селе, и вот, – говорит, – увидите, через пять-шесть лет у нас под шумок прикроют советскую власть, и будет, как во Франции после термидора. Нэпачи станут министрами в новой буржуазной республике, а нам с тобой, если будем гавкать, посворачивают головы. Одним словом, скоро доживёмся до ручки».

Как видишь, Рита, ничего нового Дубава не выдумал. Старые Троцкистские перепевы. Говорили долго. Я понял, что с ним бесполезно спорить. По-моему, Дубава для нас потерян. Из-за него опоздал на заседание делегации. На прощание он меня решил, видимо, «порадовать». Говорит: «Я знаю, Павка, что ты ещё не окостенел и не стал чиновником, который голосует «за» потому, что боится потерять место, но ты из тех, кто кроме красного знамени ничего больше не видят».

Вечером у Анны были все киевляне, Жаркий и Шумский. Она уже была в ГубККА, и мы признали её поступок совершенно правильным. В Харькове я пробыл восемь дней. Несколько раз виделся с Анной в ЦК. Она поменялась квартирой. От Тали узнал, что Анна сделает аборт. Разлом с Митяем, видимо, бесповоротный. Таля осталась в Харькове на несколько дней помочь в этом.

В день, когда мы уезжали в Москву, Жаркий узнал, что Дубаве парттройка вынесла строгий выговор с предупреждением. Оказывается, комвузовское бюро высказалось за эту предпоследнюю меру. Это спасло Дмитрия от исключения.

В партере становилось тесно, а людской прибой продолжался, кругом всё говорило, смеялось. Этот невиданный приток энергии, которая так кипуча в большевистской юности, жизнерадостной, стремительной, как поток горной реки, принимал в себя великан-театр. Шум нарастал».

Ну, можно ли говорить о слепом фанатизме Островского, который, как мы видим, сам выступает против чиновников, голосующих «за» лишь из-за боязни потерять своё место?

В книге Корчагин не ответил на речь Дубавы. И потому возникает мысль о том, что хоть обличительные слова произносились оппозиционером, но не сам ли Островский был обеспокоен приближавшейся опасностью обюрокрачивания партийных рядов и подмены настоящих идейных революционеров скрытыми врагами революции? Не эзоповский ли метод избрал писатель для отражения главных проблем?

Эту мысль подтверждают письма Островского, в которых он высказывал своё мнение по поводу происходивших вокруг событий, о которых узнавал из газет, по радио и от друзей, но сам не мог принимать в них участие.

15 января 1929 года он пишет из Сочи своему учителю жизни и другу по партии А.А.Жигиревой, не раз помогавшей больному молодому человеку, не написавшему еще ни строчки своей будущей книги, морально и практически деньгами. Островский был с нею предельно откровенен во многих вопросах, делясь своими горестями и радостями:

«Арестован ГПУ зав. Коммунхозом пресловутый Бабенко, считавшийся чл. ВКП(б) с 1919 г., член президиума горсовета и РИКа, член райкома и т.д. Он оказался белый контрразведчик, офицер, расстреливал наших товарищей-большевиков. Эта гадина, обманув всех, пролез во все перечисленные посты – это громадный провал, – ведь гад был руководящим работн., член бюро РК и т.д. и т.п. Сочи везёт, как утопленнику. Гад определённо вёл работу на заграницу. Навряд ли, что это случайный белый.

Скоро генеральная чистка. Здесь опять начнёт мести большевистская метла».