Литературные майораты

§ 1. Постановка вопроса

Въ 1844 году принцъ Луи-Наполеонъ, нынѣ его величество Наполеонъ III, въ отвѣтѣ своемъ г. Жобару, автору «Monautopole» высказалъ мнѣніе, на которое опираются въ настоящее время защитники литературной собственности: «Интеллектуальное произведеніе — такая же собственность, какъ и земля или домъ; она должна пользоваться тѣми же правами и не можетъ быть нарушаема иначе, какъ въ интересѣ общественной пользы (pour cause d’utilité publique)».

Во время оно слова учителя были для школы неопровержимымъ доказательствомъ. Учитель сказалъ, Мagister dixit, и дѣло было рѣшено; французская логика, склонная къ авторитетамъ, и до сихъ поръ держится той же системы. Государь сказалъ, императоръ сказалъ! — Его рѣшеніе безапелляціонно.

На этотъ разъ, однако, императоръ ошибся. Интеллектуальное произведеніе вовсе не такая же собственность, какъ земля или домъ и вовсе не порождаетъ тѣхъ же самыхъ правъ. Такъ какъ я не принадлежу къ числу людей, которымъ вѣрятъ на слово, то приведу доказательства.

Конечно, я не стану винить Наполеона III за то, что будучи еще простымъ претендентомъ, но уже осаждаемый разными утопистами и изобрѣтателями панацей, онъ поддался вліянію шутника Жобара, котораго я коротко зналъ, и который вѣрилъ въ литературную собственность, какъ истинный нормандецъ т. е. не слишкомъ-то ей довѣрялъ. Я осмѣлюсь только, сославшись на слова Людовика XII, напомнить его императорскому величеству, что императоръ французовъ не можетъ отвѣчать за lapsus calami принца Луи и послѣ такой оговорки я охотно буду хвалить августѣйшую особу, рѣшившуюся приведенными словами сразу разрѣшить затрудненіе.

Вопросъ не въ томъ, имѣетъ ли литераторъ, изобрѣтатель или художникъ право на вознагражденіе за свой трудъ; кто же думаетъ отнимать кусокъ хлѣба у человѣка, будь онъ поэтъ или оброчный крестьянинъ? Разъ на всегда слѣдовало бы бросить этотъ пустой вопросъ, подающій только поводъ къ самымъ смѣшнымъ декламаціямъ. Намъ предстоитъ опредѣлить только свойство авторскихъ правъ, способъ вознагражденія труда; мы должны рѣшить можетъ ли, и какимъ образомъ, этотъ трудъ породитъ собственность, аналогичную собственности поземельной, какъ увѣряютъ защитники монополіи и какъ думалъ принцъ Луи-Наполеонъ въ 1844 году; не основывается ли установленіе интеллектуальной собственности по образцу поземельной, на ложномъ уподобленіи, на ложной аналогіи.

Основывая свои сужденія на неудачномъ обобщеніи, защитники монополіи разрѣшаютъ этотъ вопросъ утвердительно; я же, послѣ тщательнаго разбора ихъ доводовъ и на основаніи того анализа, о достоинствахъ котораго будутъ судить читатели, пришолъ къ противоположному, отрицательному отвѣту.

§ 2. ОПРЕДѢЛЕНІЕ: Съ экономической точки зрѣнія писатель — производитель, а сочиненіе его — продуктъ. Что понимается подъ словомъ производить? Свойство человѣческой производительности

Всѣ писатели, защищающіе литературную собственность, сходятся между собою въ томъ, что уподобляютъ художественныя и литературныя произведенія — земледѣльческимъ и промышленнымъ. Такова исходная точка всѣхъ ихъ разсужденій; эту же точку приму и я за исходную. Прежде всего слѣдуетъ только оговориться, что подобное уподобленіе нисколько не унижаетъ достоинства литературы, наукъ и искусствъ.

Дѣйствительно, какъ ни существенно различіе между областью прекраснаго, справедливаго, святаго, истиннаго и областью полезнаго, какъ ни рѣзка черта, раздѣляющая эти области во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, но если принять въ соображеніе только то, что для всякаго сочиненія автору нужно употребить физическую силу, время, деньги, припасы, словомъ, если смотрѣть на этотъ предметъ единственно съ точки зрѣнія политической экономіи, то, на языкѣ науки народнаго богатства, писатель ничто иное какъ производитель; сочиненіе же его ничто иное какъ продуктъ, который если будетъ пущенъ въ обращеніе, то порождаетъ право на вознагражденіе, жалованье или заработную плату, — я не стану въ настоящую минуту спорить о выраженіи.

Но прежде всего, — что понимается въ политической экономіи подъ словомъ производить?

Лучшіе представители науки сообщаютъ намъ, и защитники литературной собственности не оспариваютъ такого мнѣнія, что человѣкъ не можетъ сотворить ни одного атома матеріи; что онъ способенъ только овладѣть силами природы, направлять ихъ, видоизмѣнять ихъ дѣйствія, соединять и разъединять различныя тѣла, измѣнять ихъ формы и посредствомъ подобнаго управленія силами природы, подобнаго видоизмѣненія тѣлъ, подобнаго раздѣленія элементовъ придавать внѣшнему міру болѣе полезный, плодотворный, благодѣтельный, блестящій и выгодный для самого человѣка видъ. Въ этомъ смыслѣ вся человѣческая производительность состоитъ: 1) въ выраженіи идей, 2) въ видоизмѣненіи матеріи.

Такимъ образомъ всякій ремесленникъ есть ничто иное, какъ производитель движеній и формъ: первыя онъ почерпаетъ изъ своей жизненной силы, съ помощью мускуловъ и нервъ; вторыя являются вслѣдствіе возбужденія его мозга. Единственная разница между нимъ и писателемъ та, что ремесленникъ, непосредственно дѣйствуя на матерію, изображаетъ, и, такъ сказать, воплощаетъ въ ней свою идею, между тѣмъ, какъ философъ, ораторъ, поэтъ, если можно такъ выразиться, не производятъ ничего внѣ собственнаго своего существа и произведеніе ихъ, устное или письменное, ограничивается словомъ. Я съ своей стороны давно уже сдѣлалъ это замѣчаніе и гг. Фредерикъ Пасси и Викторъ Модестъ, раздѣляющіе въ этомъ отношеніи мои взгляды, могли бы сослаться на мои слова, еслибы я принадлежалъ къ числу такихъ писателей, которыхъ прилично цитировать и еслибы напротивъ того не было выгоднѣе третировать меня, какъ софиста. Но знаютъ ли они къ чему приведетъ ихъ это уподобленіе, принимаемое, кажется, всѣми современными экономистами? Они и не подозрѣваютъ этого.

Итакъ мы пришли къ соглашенію: писатель, человѣкъ одаренный геніемъ, — такой же производитель, какъ и мелочной лавочникъ или булочникъ; сочиненіе его ничто иное, какъ продуктъ — частичка народнаго богатства. Было время, когда экономисты различали произведенія матеріальныя и нематеріальныя, подобно тому, какъ Декартъ различалъ духъ и матерію. Это дѣленіе оказалось излишнимъ: во первыхъ потому, что произвести матерію невозможно и вся наша дѣятельность ограничивается произведеніемъ идей и видоизмѣненіями природы; во вторыхъ потому, что въ строгомъ смыслѣ слова мы не можемъ произвести даже и идей — точно такъ, какъ не можемъ произвести матеріальныхъ тѣлъ.

Человѣкъ не творитъ своихъ идей, но получаетъ ихъ; онъ не образуетъ истины, но открываетъ ее; онъ не изобрѣтаетъ ни красоты, ни справедливости, — онѣ сами открываются ему при наблюденіи явленій и взаимнодѣйствія предметовъ. Для насъ не доступенъ ни умственный, ни чувственный фондъ природы: причина и сущность вещей не нашихъ рукъ дѣло; даже идеалъ, о которомъ мы мечтаемъ, къ которому стремимся и изъ-за котораго дѣлаемъ столько глупостей — созданъ не нами. Наблюдать и увидѣть, искать и открыть, овладѣть матеріею и видоизмѣнить ее сообразно тому, что мы видѣли и открыли, — вотъ что политическая экономія понимаетъ подъ словомъ производить. Чѣмъ болѣе углубляемся мы въ этотъ вопросъ, тѣмъ болѣе убѣждаемся въ дѣйствительности сходства между литературными и промышленными произведеніями.

Мы говорили о качествѣ продукта, обратимся къ количеству. Въ какіе предѣлы заключена наша производительная сила и слѣдовательно какое значеніе, какіе размѣры могутъ имѣть наши произведенія?

На этотъ вопросъ можно отвѣтить, что наша производительность зависитъ отъ нашихъ силъ, отъ нашей организаціи, отъ воспитанія, которое мы получили, отъ среды, въ которой мы живемъ. Но такая пропорціональность имѣетъ большое значеніе только при разсматриваніи человѣка въ собирательномъ смыслѣ и вовсе не важна, если мы будемъ разсматривать отдѣльныхъ индивидуумовъ, такъ что все сказанное мною о незначительности индивидуальной производительности относится столько же до произведеній философскихъ или литературныхъ, сколько и до промышленныхъ.

Подобно тому, какъ земледѣлецъ видоизмѣняетъ только небольшую частичку почвы, воздѣлываетъ только клочокъ земли, словомъ добываетъ себѣ только насущный хлѣбъ, такъ и мыслитель не сразу открываетъ истину, а доходитъ до этого путемъ многихъ заблужденій; да и та истина, открытіемъ которой онъ хвалится, ничто иное какъ на минуту блестнувшая искра, которая завтра же исчезнетъ въ сіяніи вѣчно восходящаго свѣтила общечеловѣческаго разума. Въ области науки и искусства всякій индивидуумъ быстро стирается, такъ что идеи, на которыхъ время казалось не должно бы имѣть большаго вліянія, на дѣлѣ ничѣмъ отъ него не защищены. Произведеніе человѣка, каково бы оно ни было, также ограничено, несовершенно, эфемерно и не долговѣчно, какъ и самъ онъ. Проходя чрезъ мозгъ человѣка, который ее индивидуализируетъ, идея такъ же скоро старѣется, какъ и слова ее выражающія; идеалъ разрушается такъ же быстро, какъ образъ его представляющій и произведеніе, которымъ мы восторгаемся, которое мы называемъ геніальнымъ, въ сущности — ничтожно, несовершенно, бренно, требуетъ постоянныхъ возобновленій, какъ хлѣбъ, которымъ мы питаемся или какъ одежда, прикрывающая нашу наготу. Въ самомъ дѣлѣ, что такое представляютъ собою великія произведенія, оставленныя намъ вымершими, но по нашимъ понятіямъ безсмертными народами? — муміи.

Итакъ со всѣхъ точекъ зрѣнія произведенія промышленныя тождественны съ произведеніями литературными. Перенесенное въ область политической экономіи различіе между духомъ и матеріей подаетъ только поводъ къ заявленію надменныхъ притязаній, къ предъявленію такихъ условій, которыя противны не только политической экономіи, но и самой природѣ. Это не значитъ, однако, чтобы люди, спеціальность которыхъ составляетъ умственная работа не были умнѣе тѣхъ людей, которые по ремеслу своему принуждены постоянно возиться съ матеріальными предметами; это не доказываетъ также, чтобы художественная и литературная производительность составляли только особую отрасль промышленности.

Я оставляю за собою право впослѣдствіи доказать совершенно противное. Я говорю только, что въ сущности, если имѣть въ виду только народное богатство, нѣтъ качественнаго различія между разными категоріями продуктовъ, и въ этомъ отношеніи защитники литературной собственности со мной согласны. Откровенно говоря, дѣйствительно — велико ли это различіе съ точки зрѣнія экономической? Мыслитель изобрѣлъ идею, практикъ усвоиваетъ ее и даетъ ей осуществленіе. Кому отдать преимущество? Можно ли полагать, что достаточно прочесть въ трактатѣ о геометріи правила разсѣченія камней для того, чтобы и разсѣчь ихъ по этимъ правиламъ? Но для этого нужно еще умѣть обращаться съ молоткомъ и долотомъ; вообще не такъ просто передать идею, созрѣвшую въ мозгу, оконечностямъ пальцевъ, которыя уже переводятъ ее на матеріалъ. Человѣкъ, съумѣвшій сообщить идею рукамъ, часто разумнѣе того, у котораго она только въ головѣ и который не можетъ выразить ее иначе, какъ формулою.

§ 3. Право производителя на продуктъ. — Понятіе о произведеніи не влечотъ за собою понятія о собственности

Кому принадлежитъ произведенная вещь или форма? Производителю, который имѣетъ исключительное право пользоваться и распоряжаться ею. Это такой принципъ, подъ которымъ я готовъ подписаться обѣими руками. Никакихъ доказательствъ тутъ не нужно, гг. Пасси и де Ламартинъ. Я никогда не говорилъ, что трудъ — кража, напротивъ того… «Слѣдовательно, заключаютъ они, продуктъ составляетъ собственность производителя. Вы согласны съ этимъ, слѣдовательно мы поймали васъ на словѣ, убѣдили васъ съ помощью вашихъ же афоризмовъ». Позвольте, господа, мнѣ кажется, что не я, а вы сами введены въ заблужденіе своею метафизикою и многословіемъ. Позвольте мнѣ сначала сдѣлать вамъ небольшое замѣчаніе, а за тѣмъ уже мы увидимъ, кто изъ насъ прибѣгаетъ къ софизму.

Человѣкъ написалъ книгу, и эта книга принадлежитъ ему, я съ этимъ согласенъ, какъ дичь принадлежитъ охотнику, который ее убилъ. Авторъ можетъ сдѣлать съ своею рукописью все, что ему угодно, сжечь ее, поставить въ рамку, подарить своему сосѣду; все это въ его волѣ. Я даже готовъ согласиться съ аббатомъ Плюке (Pluquet), что если книга принадлежитъ автору, то она составляетъ его собственность; но будемъ избѣгать неточныхъ выраженій. Собственность — собственности рознь. Это слово принимается въ различныхъ значеніяхъ, и переходитъ отъ одного толкованія его къ другому, — такой способъ разсужденія ничто иное, какъ глупое шутовство. Чтобы сказали вы о физикѣ, который, написавши трактатъ о свѣтѣ и сдѣлавшись вслѣдствіе того собственникомъ, сталъ бы утверждать, что къ нему перешли всѣ свойства свѣта; что его темное тѣло преобразилось въ свѣтящее, блестящее, прозрачное; что оно проходитъ 70,000 миль въ секунду и до нѣкоторой степени обладаетъ даромъ вездѣсущности? Вы пожалѣли бы, что такой учоный человѣкъ сошолъ съ ума. Почти тоже самое случилось и съ вами и, въ то время, какъ вы отъ понятія о правѣ собственности на продуктъ доходите до образованія новаго рода поземельной собственности, къ вамъ можно примѣнить слова, сказанныя правителемъ Іудеи апостолу Павлу: Multae te litterae perdiderunt. Весною бѣдныя крестьянки ходятъ въ лѣсъ за ягодами, которыя онѣ потомъ продаютъ въ городѣ. Эти ягоды — ихъ продуктъ и слѣдовательно, выражаясь словами аббата Плюке, ихъ собственность. Доказываетъ ли это, что бѣдныя крестьянки принадлежатъ къ классу людей, называемыхъ собственниками? Еслибы дать имъ это названіе, то всякій подумалъ бы, что онѣ имѣютъ право собственности и на лѣсъ, въ которомъ растутъ ягоды. Но къ несчастію истина совершенно противоположна такому заключенію. Еслибы ягодныя торговки были собственницами, то онѣ не собирали-бы въ лѣсу ягодъ для дессерта собственниковъ, а сами ѣли бы ихъ.

Нельзя такъ легко переходить отъ понятія о производительности къ понятію о собственности, какъ дѣлалъ это въ 1791 г. Шапелье, который и запуталъ законодательство по этому предмету. Противъ попытки установить синонимность этихъ понятій вооружается даже и обычай, такъ какъ и въ разговорномъ языкѣ, и въ наукѣ всѣми принято, что хотя одинъ и тотъ же человѣкъ можетъ быть и производителемъ и собственникомъ, но, тѣмъ не менѣе, эти два названія совершенно различны и часто даже противоположны другъ другу. Конечно продуктъ составляетъ имущество производителя, но это имущество не есть еще капиталъ, а тѣмъ менѣе собственность. До этихъ понятій еще далеко и чтобы дойти до нихъ нужно тщательно разузнать и проложить дорогу, а не шагать на ходуляхъ громкихъ фразъ, какъ дѣлаетъ г. де Ламартинъ.

Словомъ, возвращаясь къ нашему сравненію, сочиненіе писателя есть такой же продуктъ, какъ и жатва крестьянина. Если мы захотимъ узнать основаніе этой производительности, то придемъ къ двумъ моментамъ, соединеніе которыхъ даетъ продуктъ: это — трудъ съ одной стороны, а съ другой — основной капиталъ или фондъ, который для земледѣльца заключается въ землѣ, а для писателя въ томъ, что мы назовемъ пожалуй духомъ. Такъ какъ земля раздѣлена между частными владѣльцами, то всякій клочокъ ея, съ котораго воздѣлыватель собираетъ жатву, называется поземельною собственностью, или просто собственностью; это понятіе существенно отличается отъ понятія продукта, которому оно предшествуетъ. Я не стану разыскивать основаній института поземельной собственности, на которую не нападаютъ мои противники, стремящіеся только добиться ея контрафакціи. Эти основанія не имѣютъ ничего общаго съ нашими настоящими изслѣдованіями. Я воспользуюсь только твердо установленнымъ различіемъ между земледѣльческимъ продуктомъ и поземельною собственностью и скажу, что ясно вижу, въ чомъ заключается продуктъ писателя, но не могу найти соотвѣтствующаго ему права собственности. Въ чомъ оно заключается, на какихъ началахъ установить его? Размежуемъ ли мы міръ духовный подобно тому какъ размежевана земля? Я не противлюсь такому размежеванію, если оно возможно, но какимъ же образомъ произвести его?… Составляетъ ли собственность писателя самый продуктъ его, самое сочиненіе, матеріалы для котораго почерпнуты изъ общечеловѣческаго запаса свѣденій и которое въ свою очередь послужитъ матеріаломъ для дальнѣйшей разработки? Какимъ же образомъ, вслѣдствіе какихъ общественныхъ условій, какой законной фикціи, какихъ основаній совершится подобная метаморфоза? Вотъ что вамъ слѣдовало бы разъяснить, но чего вы не разъясняете, безъ всякой послѣдовательности переходя отъ понятія о продуктѣ къ понятію о собственности; я съ своей стороны сейчасъ же постараюсь разрѣшить этотъ вопросъ. Литераторъ — производитель, его продуктъ принадлежитъ ему; никто съ вами объ этомъ не споритъ. Но опять таки, спрошу я васъ, что же этимъ доказывается? Что нельзя требовать отъ литератора его продукта даромъ? Такъ, но что же изъ этого?

Здѣсь, впрочемъ, возникаетъ новый вопросъ, который нужно разсмотрѣть особо.

§ 4. О мѣнѣ продуктовъ. — Изъ мѣновыхъ отношеній не вытекаетъ право собственности

Такъ какъ для того, чтобы установить литературную собственность, начали доказывать реальность литературнаго произведенія, хотя первая вовсе не вытекаетъ изъ послѣдней, то и мы предположимъ, что эта собственность, если уже она должна существовать, будетъ результатомъ послѣдующихъ отношеній. Мы возвратимся къ той точкѣ, на которой оставили свой вопросъ и прослѣдимъ литературное произведеніе во всемъ его экономическомъ движеніи.

Всякое богатство, добытое трудомъ, есть въ одно и тоже время и продуктъ физической силы и проявленіе идеи. Выходя изъ рукъ производителя, оно еще не представляетъ собою собственности, оно есть просто продуктъ, прибыль, объектъ пользованія и потребленія. Но положеніе человѣчества было бы весьма незавидно если бы всякій производитель пользовался только своими специфическими продуктами. Нужно чтобы пользованіе обобщилось и чтобы человѣкъ изъ спеціальнаго производителя дѣлался всеобщимъ владѣльцемъ и потребителемъ. Способъ, посредствомъ котораго потребленіе продуктовъ дѣлается общимъ достояніемъ всѣхъ, представляетъ мѣна. Только мѣна придаетъ всякому продукту или всякой услугѣ — цѣнность; только мѣна порождаетъ для всякаго рода производительности понятіе вознагражденія, платы, жалованья и т. п.

Можетъ ли собственность, разумѣя подъ этимъ словомъ собственность поземельную, о которой раздѣленіе земли даетъ намъ столь ясное понятіе и на аналогіи съ которой хотятъ построить собственность интеллектуальную, можетъ ли, говорю я, собственность, которую намъ не удалось вывести изъ производительности, быть слѣдствіемъ мѣны? Этотъ-то вопросъ намъ и предстоитъ теперь разрѣшить.

Законы мѣны извѣстны: продукты обмѣниваются одинъ на другой, причомъ оцѣнка ихъ зависитъ отъ взаимныхъ отношеній спроса и предложенія; по совершеніи обмѣна каждая изъ помѣнявшихся сторонъ получаетъ право распоряжаться пріобрѣтеннымъ продуктомъ, какъ своимъ собственнымъ, и за тѣмъ всѣ взаимныя обязательства сторонъ прекращаются.

Эти законы всеобщи, они примѣняются ко всѣмъ родамъ продуктовъ и услугъ и не допускаютъ исключеній. Продукты чисто интеллектуальные обмѣниваются на промышленные точно такъ же, какъ послѣдніе мѣняются другъ на друга; въ обоихъ случаяхъ изъ договора мѣны вытекаютъ одни и тѣ же права и обязательства. Отъ чего же это зависитъ? Отъ того, какъ объяснили мы выше, что всѣ продукты человѣческой дѣятельности, въ сущности, однородны и однокачественны, всѣ заключаютъ въ себѣ употребленіе физической силы и проявленіе идеи; что всѣ дѣйствія человѣка, отъ идей выражаемыхъ словами до видоизмѣненія матеріи — ограничены, эфемерны, несовершенны; что сущность ихъ не зависитъ отъ воли человѣка; что средняя пропорціональная величина ихъ неизмѣнна. Вотъ чѣмъ объясняется то обстоятельство, что люди могутъ обмѣниваться своими продуктами, оцѣнивать другъ друга, платить другъ другу.

Но изъ всего этаго я все таки не вижу, чтобы вымѣненная вещь могла обратиться въ основной капиталъ, приносящій проценты или ренту, какъ земля, словомъ, чтобы она могла обратиться въ собственность.

Въ мѣнѣ можно найти много рѣзко другъ отъ друга отличающихся моментовъ, которые иногда порождаютъ серьозныя затрудненія; таково предложеніе, которое иногда предшествуетъ спросу, а иногда слѣдуетъ за нимъ; сюда же относятся: — торгъ, соглашеніе, передача, полученіе, уплата. Обо всѣхъ этихъ моментахъ писались цѣлые томы, всѣ они могутъ порождать различныя обстоятельства, но къ числу ихъ нельзя отнести, и даже невозможно вообразить себѣ такого факта, который замѣнилъ бы основную идею мѣны и обратилъ бы владѣльца, производителя или пріобрѣтателя вещи въ лицо, которое мы привыкли называть собственникомъ.

Мы дойдемъ въ послѣдствіи до вопроса о сбереженіи и капиталѣ и спросимъ, могутъ ли эти понятія повести къ понятію о собственности. Въ настоящую минуту насъ занимаетъ одна мѣна.

Я говорилъ уже, что одного понятія о литературномъ произведеніи недостаточно для установленія литературной собственности, подобно тому, какъ одного понятія о произведеніи земледѣльческомъ или промышленномъ недостаточно было бы для учрежденія собственности поземельной; теперь же я скажу, что литературная собственность не можетъ быть выведена и изъ принципа мѣны потому во первыхъ, что сочиненіе, служащее предметомъ мѣны есть всетаки ничто иное, какъ продуктъ, вещь потребляемая, совершенно противоположная тому, что принято понимать подъ собственностью; во вторыхъ, что по совершеніи обмѣна вещь принадлежитъ уже не производителю, а тому кто ее пріобрѣлъ; такія соображенія оставляютъ вопросъ in statu quo и совершенно уничтожаютъ гипотезу, установляющую право собственности въ пользу производителя.

Такимъ образомъ общепринятая въ настоящее время аналогія между литературнымъ и промышленнымъ произведеніемъ далеко не приводитъ насъ къ понятію о какой бы то ни было собственности. Это слѣдовало бы яснѣе понимать гг. Фредерику Пасси и Виктору Модесту, со всею свойственною имъ энергіею утверждающимъ, что собственность вовсе не есть послѣдствіе производительной дѣятельности и что тѣ люди, которые подобно г. Тьеру въ основаніе собственности кладутъ трудъ собственника, въ сущности не защитники, а противники права собственности. Очевидно, — таково же и мое мнѣніе, что поземельная собственность имѣетъ другое основаніе; что она выше, если не старше труда и что выводить, подобно защитникамъ безсрочной монополіи, право собственности изъ того, что литераторъ — производитель, значитъ самому портить свое дѣло.

Производители различныхъ спеціальныхъ предметовъ обмѣниваютъ свои продукты, но въ этой мѣнѣ нѣтъ ничего, что бы порождало понятіе о поземельной собственности. Владѣніе (этимъ словомъ лучше всего опредѣляется отношеніе производителя или мѣновщика къ продукту), начинается со времени появленія продукта, обнимаетъ только этотъ продуктъ и прекращается съ производствомъ обмѣна. Do ut des, я даю вамъ съ тѣмъ, чтобы и вы мнѣ дали что нибудь; дайте мнѣ урокъ правописанія, арифметики, музыки, я дамъ вамъ въ замѣнъ этаго яицъ отъ моихъ курицъ, кружку моего вина, фруктовъ мною набранныхъ, моего сыру, масла, чего вы хотите. Спойте мнѣ свою пѣсню, разскажите мнѣ свою исторію, научите меня вашимъ пріемамъ, вашему ремеслу, откройте мнѣ ваши секреты; за это я дамъ вамъ квартиру, буду васъ кормить и содержать на свой счотъ въ продолженіи недѣли, мѣсяца, года, въ продолженіи всего времени, что вы меня будете учить. Что слѣдуетъ за обмѣномъ продуктовъ и услугъ? Всякій изъ помѣнявшихся извлекаетъ свою выгоду изъ полученнаго, усвоиваетъ себѣ эту вещь, раздѣляетъ ее между своими дѣтьми, своими друзьями, и уступившій ее не можетъ протестовать противъ такой передачи вещи. Виданное ли дѣло, чтобы молодые люди обоего пола изъ Франціи, Швейцаріи и Бельгіи отправляющіеся въ Россію для обученія тамошней молодежи, сверхъ платы за свои услуги требовали еще отъ своихъ учениковъ обязательства, по достиженіи зрѣлаго возраста не обучать своихъ соотечественниковъ, такъ какъ преподаваніе составляетъ собственность иностранныхъ наставниковъ? Это значило бы дать и удержать, то есть разрушить мѣну. Русскіе вельможи, выписывающіе иностранныхъ учителей, могли бы, на томъ же основаніи, требовать, чтобы, по окончаніи занятій и по полученіи условленной платы, иностранцы обязаны были истратить эти деньги въ Россіи и не вывозить русскихъ денегъ за границу; такое требованіе было бы конечно весьма странно и неудобоисполнимо, а между тѣмъ защитники литературной собственности мечтаютъ о чомъ то подобномъ; подъ какимъ предлогомъ домогаются они такихъ не сбыточныхъ вещей, это мы скоро увидимъ.

Выводъ нашъ таковъ: всякій продуктъ чистаго мышленія или промышленности, если онъ пущенъ въ оборотъ, считается не фондомъ, не собственностью, а потребляемою и уничтожаемою отъ потребленія вещью; распоряжаться этою вещью можетъ только произведшій ее, или тотъ, кто получилъ ее, представивъ въ замѣнъ ея извѣстный эквивалентъ. Совсѣмъ не таково право собственности. Земля не есть произведеніе человѣка, она не потребляема, и право собственности на нее можетъ быть передано и лицу не воздѣлывающему ее. Ничего не можетъ быть яснѣе этаго различія, даже самая аргументація монополистовъ предполагаетъ его, хотя и не можетъ этаго выразить; весь ихъ талантъ заключается въ умѣньи запутывать идеи, перемѣшивать понятія, выражаться двусмысленно и выводить заключенія, не имѣющія никакого отношенія къ большей посылкѣ.

§ 5. Особыя затрудненія, встрѣчаемыя при мѣнѣ интеллектуальными продуктами

Съ одной стороны различіе, по видимому существующее между различными родами продуктовъ, а съ другой несовершенство мѣновыхъ операцій ввели мыслителей въ заблужденіе.

Между скотоводомъ, продукты котораго составляютъ: масло, говядина, шерсть и промышленникомъ, фабрикующимъ полотно, приготовляющимъ шляпы, обувь — мѣна производится естественно и легко. Трудъ каждаго изъ нихъ воплощается въ матеріальный, осязательный предметъ, который можно испробовать, измѣрить, взвѣсить и потребленіе котораго необходимо ограничивается самимъ пріобрѣтателемъ и его семьею. Оцѣнка, передача и расчотъ въ этомъ случаѣ не представляютъ никакого затрудненія. Поэтому то въ законодательствѣ существуютъ объ этомъ предметѣ старыя и точно опредѣленныя постановленія.

Не такъ легокъ обмѣнъ подобныхъ продуктовъ на произведенія умственныя, на идеи, которыя, какъ кажется съ перваго взгляда, даже вовсе непотребляемы и распространеніе которыхъ, если онѣ переданы хотя одному лицу, можетъ идти до безконечности уже независимо отъ автора; при такихъ обстоятельствахъ законодатель колеблется, а заинтересованныя стороны кричатъ, одна о преувеличеніи, другая о неблагодарности. Во всѣ времена въ торговлѣ было много несправедливаго; научился ли еврей, въ продолженіи трехъ тысячъ лѣтъ занимающійся торговыми оборотами, отличать мѣну отъ ажіотажа и кредитъ отъ лихоимства? Люди трудящіеся надъ разработкою отвлечонныхъ идей жалуются на плохое обращеніе, которому они подвергались, а развѣ лучше участь несчастныхъ труженниковъ, прикрѣпленныхъ къ землѣ?… Будемъ хладнокровно толковать о вещахъ и имѣя въ виду то обиліе вѣроломства, съ которымъ намъ приходится бороться, не будемъ выпускать изъ виду требованій здраваго смысла.

Начнемъ съ самыхъ простыхъ примѣровъ, а впослѣдствіи перейдемъ и къ болѣе сложнымъ.

Доктора призываютъ къ больному, онъ опредѣляетъ родъ болѣзни, прописываетъ лекарство. За такую услугу принято платить доктору, по выздоровленіи, соразмѣряя плату съ числомъ визитовъ; въ Англіи, впрочемъ, доктору платятъ за каждый визитъ особо. Но что же далъ докторъ больному? — Совѣтъ, рецептъ, заключающійся въ четырехъ строчкахъ, вещь нематеріальную, неосязаемую, не имѣющую прямаго отношенія къ той платѣ, которая за нее производится. Одно лекарство, удачно прописанное, — спасетъ жизнь больнаго, и за него не жалко заплатить даже 1000 франковъ, а другое не стоитъ и чернилъ, которыя на него изведены. Но всякій пойметъ, что докторъ всетаки трудился, тратилъ время, долженъ былъ совершить путешествіе пѣшкомъ или въ экипажѣ; что прежде чѣмъ сдѣлаться докторомъ и получить практику, онъ долженъ былъ много и долго учиться и т. д. За все это нужно вознагражденіе, но въ чомъ же оно будетъ состоять? Нѣтъ никакой возможности точно опредѣлить его размѣры. Данными для такого опредѣленія служатъ соображенія о томъ, чего стоило доктору изученіе медицины, сколько у него больныхъ, какъ велика конкуренція со стороны другихъ докторовъ, какъ велика потребность въ докторахъ и какъ высока степень благосостоянія данной мѣстности. Словомъ, хотя тутъ нѣтъ обмѣна продуктами, но есть обмѣнъ цѣнностями; поэтому услуги докторовъ вознаграждаются одинаково, по одной и той же таксѣ, независимо отъ того, удалось ему спасти жизнь больнаго или нѣтъ.

На томъ же самомъ основаніи вознаграждаются и услуги лицъ, живущихъ частными уроками. Изъ даннаго урока, изъ прописаннаго рецепта, лицо получившее ихъ можетъ сдѣлать все, что ему угодно. Никто не можетъ запретить ученику научить другаго тому, чему самъ онъ выучился, или больному — передать рецептъ другому лицу. Ни учитель, ни докторъ не могутъ претендовать на это. Если лечить больныхъ запрещено лицамъ не имѣющимъ докторскаго диплома, то это запрещеніе имѣетъ полицейскую и гигіеническую цѣль, а вовсе не стремится къ защитѣ привилегіи. Всякій можетъ изучить медицину и получить докторскую степень. Словомъ въ этомъ случаѣ, какъ и во всѣхъ другихъ вполнѣ примѣняется тотъ основной принципъ мѣны, по которому пріобрѣтенная мѣною вещь становится собственностью пріобрѣтателя.

Нѣсколько иначе вознаграждаются труды университетскаго профессора, которому государство платитъ опредѣленное жалованье, но въ сущности и тутъ наблюдается тотъ же принципъ. Законъ, скажете вы, запрещаетъ кому бы то ни было воспроизводить его лекціи. Я допускаю такую предосторожность со стороны законодателя который не хочетъ, чтобы мысли профессора искажались и обезображивались непонятливыми или неблагонамѣренными слушателями. Профессоръ отвѣчаетъ за свои лекціи, слѣдовательно онъ долженъ и наблюдать за ихъ печатаніемъ. Но выгода, которую профессоръ получаетъ отъ обнародованія своихъ лекцій сверхъ жалованья, должна быть разсматриваема какъ соединеніе въ одномъ лицѣ двухъ должностей. Она можетъ быть терпима вслѣдствіе принятія въ соображеніе умѣренности профессорскаго оклада, вслѣдствіе желанія поощрить усердіе профессоровъ и т. д. Я не стану оспаривать разумности этихъ мотивовъ. Я говорю только, что нужно принять одно изъ двухъ: или эта прибыль отъ обнародованія лекцій составляетъ добавочный окладъ профессора, или она представляетъ собою нарушеніе основнаго въ торговлѣ правила, что за одинъ товаръ дважды не платятъ. Во всякомъ случаѣ, изъ этаго обстоятельства никакъ нельзя вывести необходимости установленія безсрочной литературной ренты.

Судья, священникъ, чиновникъ административнаго вѣдомства, всѣ эти лица разсматриваются съ той же точки зрѣнія. Всѣ они также интеллектуальные производители и только желаніе возвысить ихъ значеніе и не унижать ихъ до сравненія съ простыми промышленниками побудило изобрѣсти для нихъ названія жалованья, гонорарія и т. п., которыя всѣ подобно болѣе скромному названію — заработной платы, указываютъ на одно и то же понятіе, на цѣну услугъ и продуктовъ.

Не рѣдко случается, что государство назначаетъ пенсіонъ выходящимъ въ отставку слугамъ своимъ. Этотъ пенсіонъ, необходимо пожизненный, нужно разсматривать, какъ составную часть вознагражденія за труды и слѣдовательно онъ подходитъ подъ общія правила. Въ этомъ случаѣ легко примириться съ нѣкоторымъ уклоненіемъ отъ основнаго принципа. Но уклоненіе не уничтожаетъ принципа, а скорѣе доказываетъ его существованіе. Въ сущности всѣмъ этимъ управляютъ все тѣже правила мѣны, а въ чомъ они заключаются? — Въ спросѣ и предложеніи, въ свободномъ соглашеніи, въ двустороннемъ договорѣ, въ представленіи продукта за продуктъ, услуги за услугу, цѣнности за цѣнность, въ томъ, что послѣ передачи продукта и принятія за него эквивалента обѣ стороны совершенно расквитались. Нужно обратить вниманіе на это выраженіе; по окончаніи мѣны прекращаются всякія взаимныя обязательства сторонъ; всякій получаетъ извѣстную вещь и можетъ распоряжаться ею безотчотно, по своему произволу.

Обратимся къ писателямъ. — Изъ всего сказаннаго очевидно, что еслибы писатель былъ общественнымъ дѣятелемъ, то опредѣлить способъ его вознагражденія было бы очень легко. На него смотрѣли бы, какъ смотрятъ на профессора, судью, администратора, священника, дѣятельность которыхъ предполагаетъ также извѣстнаго рода дарованіе, потому, что хотя они и не занимаются литературой, но часто выказываютъ столько же краснорѣчія, знанія, философскаго направленія и героизма, какъ и человѣкъ перелагающій свои мечтанія въ стихи, дисертаціи, памфлеты или романы. Въ этомъ отношеніи было бы дерзко и обидно проводить какое нибудь различіе между всѣми этими услугами и продуктами. Однако наслѣдственность уничтожена и въ судейскомъ и въ духовномъ сословіи, точно такъ же, какъ и въ промышленности; вознагражденіе облечено въ форму ежегоднаго оклада, дополняемаго иногда назначеніемъ пенсіона, должности отдаются по конкурсу, такъ что и тутъ является та же свободная конкуренція, которая господствуетъ въ сферѣ промышленности.

Получая жалованье отъ государства, можетъ ли учоный или литераторъ требовать, чтобы на него смотрѣли иначе, чѣмъ на прочихъ чиновниковъ? Конечно нѣтъ. Получая жалованье отъ правительства, литераторъ потерялъ бы всякое право собственности на свои сочиненія, за которыя онъ достаточно уже вознаграждался бы ежегоднымъ окладомъ. Во Франціи духовенство кромѣ жалованья отъ правительства имѣетъ еще случайные доходы и жалуется на свою судьбу; профессора получаютъ особую плату за экзамены; академики получаютъ вознагражденіе за каждое засѣданіе. Не худо бы отмѣнить всѣ эти прибавки, представляющія собою остатокъ отъ тѣхъ старыхъ временъ, когда экономическія понятія были весьма не точны, когда судья бралъ взятки, а духовенство получало доходы; когда въ рукахъ дворянства была и привилегія военной службы и привилегія права собственности, между тѣмъ какъ земледѣлецъ былъ въ крѣпостной зависимости и отправлялъ барщину; когда цивиль-листъ государя смѣшивали съ государственной казной; словомъ, когда производство находилось въ рабскомъ положеніи, а мѣна заключалась въ взаимномъ надувательствѣ.

§ 6. Прекращеніе авторскихъ правъ

И такъ намъ остается только заняться писателемъ независимымъ, который не состоитъ ни въ званіи профессора, ни въ званіи чиновника, ни въ званіи священника, который просто распространяетъ свои идеи посредствомъ листковъ, прошедшихъ черезъ типографскій станокъ. Какимъ образомъ опредѣлить слѣдующее ему вознагражденіе?

Въ этомъ отношеніи указываютъ намъ дорогу французскіе короли, первые начавшіе выдавать привилегіи на печатаніе той или другой книги, намъ остается только слѣдовать ихъ примѣру. Авторъ представляетъ собою одну изъ мѣняющихся сторонъ, не такъ ли? съ кѣмъ же онъ мѣняется? — Ни со мною, ни съ вами, ни съ кѣмъ въ частности, но вообще со всею публикою. Если представитель общества — правительство не назначаетъ никакого жалованья писателю (спѣшу оговориться, что я ничего подобнаго и не требую), то ясно, что на писателя нужно смотрѣть, какъ на антрепренера, принимающаго на себя весь рискъ предпріятія, что его изданіе съ коммерческой точки зрѣнія не представляетъ собою чего либо вѣрнаго, обеспеченнаго и потому между нимъ и обществомъ возникаетъ безмолвный договоръ, вслѣдствіе котораго, въ видѣ вознагражденія за трудъ, автору предоставляется на извѣстное время исключительное право продавать написанную имъ книгу. Если на изданіе будетъ сильный запросъ, то авторъ будетъ вознагражденъ съ излишкомъ, если изданіе не пойдетъ въ ходъ, то онъ ничего не получитъ. Для того, чтобы онъ успѣлъ возвратить свои издержки, ему дается 30-лѣтній, 40-лѣтній, 70-лѣтній срокъ. Я нахожу этотъ договоръ совершенно правильнымъ и справедливымъ потому, что онъ соотвѣтствуетъ всѣмъ требованіямъ, сохраняетъ всѣ права, соблюдаетъ всѣ принципы, и уничтожаетъ всѣ возраженія. Однимъ словомъ, автора удовлетворяютъ, какъ и всѣхъ производителей, даже лучше многихъ другихъ; но съ какой стати можетъ онъ заявлять претензію на исключительное положеніе, требовать сверхъ всего того, что даютъ ему — торговое право, законы о мѣнѣ и политическая экономія, еще какой-то безсрочной ренты?

Этотъ выводъ совершенно ясенъ, и пусть кто нибудь найдетъ въ немъ хотя тѣнь софизма. Въ заключеніе повторимъ наши положенія: отъ правительства требуютъ установленія въ пользу писателей новаго вида права собственности, особой собственности sui generis, аналогичной собственности поземельной.

Я ничего не говорю противъ поземельной собственности, основанной на особыхъ соображеніяхъ, объ которой здѣсь нѣтъ и рѣчи. Я спрашиваю только на чомъ основана такая аналогія?

Въ отвѣтъ на это защитники безсрочной монополіи пускаются въ экономически-юридическое разсужденіе, исходною точкою котораго служитъ то положеніе, что писатель — производитель, и какъ таковой имѣетъ исключительное право на пользованіе своимъ продуктомъ. Я согласенъ на это уподобленіе, но замѣчу, что понятіе о производительности и права изъ нея вытекающія вовсе не порождаютъ права собственности въ томъ смыслѣ, въ какомъ обыкновенно принимается это слово, въ какомъ понимаютъ его и защитники литературной собственности. Что литераторъ имѣетъ право распоряжаться своею рукописью, какъ ему заблагоразсудится и никому ее не показывать, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, но что же этимъ доказывается?

Мнѣ возражаютъ, что всякій продуктъ, всякая услуга даетъ право на вознагражденіе и что авторъ, пустившій въ обращеніе свою книгу, можетъ требовать за это какого нибудь эквивалента. Я и съ этимъ согласенъ, но замѣчу моимъ противникамъ, что ни изъ понятія о мѣнѣ, ни изъ понятія о производствѣ не вытекаетъ понятіе о собственности, и путемъ тѣхъ же аналогій докажу, что писатель, которому предоставлено на извѣстный срокъ исключительное право на продажу своихъ сочиненій, вознагражденъ сполна. Требуютъ, чтобы эта привилегія изъ срочной превратилась въ безсрочную; — но на этомъ основаніи и крестьянка, которой за корзинку ягодъ даютъ пятьдесятъ сантимовъ, могла бы отвѣтить: «нѣтъ, вы должны, до безконечности, платить мнѣ и моимъ наслѣдникамъ ежегодную ренту въ 10 сантимовъ». — Неужели же торгующій хлѣбомъ, мясомъ, виномъ и т. п. можетъ отказаться отъ принятія платы за товаръ и требовать замѣны ея безсрочной рентой. Но вѣдь это значило-бы, подобно Іакову, пріобрѣсти право первородства за чечевичную похлебку. При такихъ условіяхъ не только торговля, но и производительность вскорѣ вовсе бы остановилась потому, что всякому лицу достаточно было бы поработать нѣсколько лѣтъ, а потомъ жить не трудомъ, а рентою. Нелѣпость такого требованія очевидна.

Но есть ли хотя какой нибудь разумный предлогъ для того, чтобы сдѣлать исключеніе въ пользу художниковъ и литераторовъ. Никакого подобнаго предлога не представляется. Защитники безсрочной монополіи требуя, чтобы она была дарована совершенно безвозмездно и не опиралась ни на соображеніе личнаго значенія авторовъ и художниковъ, ни на достоинство ихъ произведеній, требуютъ вещи совершенно выходящей изъ порядка вещей. Съ какой стати устанавливать постоянный пенсіонъ въ пользу производителей, труды которыхъ столько же сколько и всѣ прочіе продукты носятъ на себѣ отпечатокъ индивидуальности и духа времени, и по существу своему столько же ограничены, несовершенны, непрочны и недолговѣчны? Развѣ не извѣстно, что произведенія чистаго, отвлеченнаго мышленія изнашиваются такъ же скоро, какъ и промышленные продукты, уничтожаются постояннымъ движеніемъ человѣческой мысли, поглощаются, видоизмѣняются другими послѣдующими сочиненіями? Средній срокъ существованія книги не превышаетъ 30-ти лѣтъ; перейдя за этотъ предѣлъ, книга уже не можетъ удовлетворить духу времени, становится отсталою и ее перестаютъ читать. Нѣкоторыя (весьма незначительное меньшинство) доходятъ до послѣдующихъ поколѣній, но сохраняются только, какъ памятники древняго языка, историческіе источники, археологическія рѣдкости. Кто въ настоящее время читаетъ Гомера или Виргилія? Для того, чтобы понимать ихъ и оцѣнивать ихъ красоты нужно пройти черезъ длинное приготовительное обученіе. Пробовали было ставить на сцену пьесы Эсхила и Софокла, но и это не удалось. Библія, перейдя отъ Израильтянъ къ Христіанамъ совершенно перемѣнила свой видъ. Недавно на нашихъ глазахъ померкла слава Беранже, а черезъ нѣсколько лѣтъ никто не станетъ говорить ни объ Ламартинѣ, ни объ Викторѣ Гюго. Объ нихъ какъ объ тысячѣ другихъ, будутъ помнить одни любознательные учоные: — вотъ въ чомъ заключается безсмертіе.

Но, скажутъ мнѣ, если существованіе умственныхъ произведеній такъ непродолжительно, то какое же препятствіе найдете вы для установленія безсрочной привилегіи въ пользу писателей?

Я нахожу для этого много различныхъ препятствій. Во первыхъ, безсрочная привилегія не соразмѣрна съ заслугами писателей и нарушаетъ законы мѣны, по которымъ всякій продуктъ долженъ быть оплоченъ эквивалентомъ. Давать что либо свыше эквивалента, значитъ узаконятъ паразитство, становиться поборникомъ несправедливости. Кромѣ того, установленіе такой безсрочной привилегіи составляетъ нарушеніе правъ общества, для котораго такимъ образомъ умственные труды частныхъ лицъ идутъ во вредъ, а не въ пользу. Наконецъ, защитники безсрочной монополіи вовсе не замѣчаютъ еще того, что исключительное право продажи своихъ сочиненій, еслибы оно было на вѣчныя времена предоставлено авторамъ, увеличило бы продолжительность существованія книги, что значительно повредило бы дѣлу прогресса. О нарушеніи законовъ мѣны я не буду болѣе говорить, но къ двумъ послѣднимъ причинамъ, по которымъ я считаю невозможнымъ установить безсрочную монополію, я возвращусь еще въ третьей части настоящаго сочиненія.

§ 7. Разрѣшеніе нѣкоторыхъ затрудненій

Прежде чѣмъ пускаться въ дальнѣйшія изслѣдованія да позволено мнѣ будетъ разъяснить нѣсколько недоразумѣній, вытекающихъ изъ неточности терминологіи, употребляемой и защитниками и противниками литературной собственности. Эти подробности, я знаю, нѣсколько скучны, но тѣмъ не менѣе необходимы.

Тутъ нужно обратить особое вниманіе на два слѣдующія положенія: 1) что между авторомъ и публикою происходитъ мѣна; 2) что вслѣдствіе такой мѣны публика, за извѣстную плату, получаетъ книгу въ свое распоряженіе, въ свою собственность. Этимъ устраняются всѣ затрудненія и вопросъ совершенно разъясняется. Для того, чтобы установить понятіе объ интеллектуальной собственности, аббатъ Плюке сравниваетъ творенія генія съ поземельнымъ участкомъ, который распаханъ авторомъ, а сообщеніе сочиненія публикѣ онъ называетъ жатвою. Очевидно, что для этого писателя не существуетъ ни логики, ни грамматики. Твореніе генія не поземельный участокъ, но продуктъ, а между этими двумя понятіями есть существенное различіе. Сообщеніе книги публикѣ — не жатва, а непремѣнное послѣдствіе мѣны; оно именно и представляетъ тотъ актъ посредствомъ котораго авторъ отказывается отъ распоряженія своею книгою, то дѣйствіе, которое юристы называютъ передачею (tradition), а купцы — отпускомъ товара (livraison). За тѣмъ слѣдуетъ цѣна, которой нелѣпо придавать названіе жатвы потому что тогда пришлось бы назвать жатвою и цѣну мѣшка хлѣба; но это значило бы перепутать всѣ понятія. Обработанная и засѣянная земля произвела пшеницу; эту пшеницу снесли на рынокъ и продали за извѣстную цѣну; вотъ и вся процедура. Точно также и человѣкъ, обработывающій поле мысли, извлекаетъ изъ него продуктъ — книгу; эта книга печатается, продается, и авторъ получаетъ за нее извѣстное вознагражденіе.

Нѣкоторые изъ послѣдователей безсмысленной теоріи Плюке, принимая все таки литературное произведеніе за поле, стали называть плодами этаго поля — то количество экземпляровъ, въ которомъ книга напечатана. Такъ какъ, говорятъ они, всякому поземельному собственнику принадлежатъ плоды, приносимые его участкомъ, то слѣдовательно и т. д., — другими, словами повторяютъ нелѣпое мнѣніе Плюке. Всякое произведеніе автора заключаетъ въ себѣ болѣе или менѣе развитую мысль, которая имѣетъ свое особое существованіе, независимо отъ печатной книги, рукописи и даже слова. Рѣчь, въ которую облекается эта мысль, бумага и буквы, съ помощью которыхъ эта рѣчь, сначала придуманная, потомъ сказанная, становится видимою для глазъ, вовсе не дѣти этой мысли, не плоды ея, а только способы ея проявленія. Это посторонніе продукты, являющіеся на помощь автору, подобно тому, какъ повивальная бабка является на помощь родильницѣ. До какой степени вѣрно подобное мнѣніе, доказывается тѣмъ, что продуктъ типографскій, какъ вспомогательный, оплачивается авторомъ, или издателемъ прежде, чѣмъ самый трудъ автора будетъ вознагражденъ.

Г. Викторъ Модестъ, проводя эту ложную аналогію между литературнымъ произведеніемъ и поземельнымъ участкомъ, возстаетъ противъ выраженія: заработная плата, которымъ нѣкоторые неловкіе противники безсрочной монополіи хотѣли опредѣлить авторское право. «Авторъ, говоритъ онъ, ни отъ кого не получаетъ жалованья, онъ не отдаетъ своего сочиненія въ наемъ, онъ не пишетъ по заказу и, слѣдовательно, названіе заработной платы неточно, извращаетъ самое понятіе». Хорошо, — отбросимъ это названіе, идущее только къ нѣкоторымъ спеціальнымъ объектамъ мѣны, и скажемъ просто, что авторъ — производитель; что, слѣдовательно, онъ имѣетъ право на вознагражденіе за то, что передаетъ публикѣ результатъ своего труда. Но что же выиграетъ изъ этого г. Викторъ Модестъ? Продуктъ за продуктъ, услуга за услугу, идея за идею, цѣнность за цѣнность: мы все таки остаемся въ области мѣны и не входимъ въ сферу права собственности.

Нѣкоторые писатели вздумали возставать противъ безсрочной монополіи во имя общественной пользы. Несчастный аргументъ: еслибы безсрочность правъ писателя дѣйствительно вытекала изъ того, что онъ производитель, какъ пытались доказать защитники литературной собственности, то противъ такого вывода не могла бы устоять никакая общественная польза; пришлось бы или признать за авторомъ право собственности, или изобрѣсти какой нибудь эквивалентъ. Тутъ нужно говорить о публичномъ правѣ, а не объ общественной пользѣ. Литературное произведеніе, разъ обнародованное, становится уже публичнымъ достояніемъ и, за выдѣломъ авторскихъ правъ, всецѣло уже принадлежитъ обществу.

Докладчикъ закона 1791 года Шапелье сдѣлалъ ошибку, сказавши «когда привилегія на исключительную продажу кончается, то возникаетъ право собственности для цѣлаго общества». Выражать подобное мнѣніе, значитъ не понимать сущности договоровъ купли-продажи и мѣны, въ особенности же того договора, который предполагается заключоннымъ между авторомъ и публикою. При всякой куплѣ-продажѣ и при всякой мѣнѣ — право собственности для пріобрѣтателя начинается только съ момента отпуска или принятія товара. Что касается до книгъ, то моментомъ отпуска ихъ считается моментъ поступленія ихъ въ продажу. Не будемъ, подобно Шапелье, смѣшивать права собственности на литературное произведеніе съ правомъ на продажу книгъ. Объектъ права собственности составляетъ содержаніе книги и это право прекращается для автора и начинается для публики съ момента поступленія книги въ продажу. Что касается до привилегіи, обеспечивающей вознагражденіе автора, то она интересуетъ только торгующихъ книгами и точно такъ же съ истеченіемъ извѣстнаго срока прекращается для автора и распространяется на всѣхъ книгопродавцевъ.

На этотъ вводъ публики во владѣніе произведеніемъ, за которое она платитъ, защитники литературной собственности смотрятъ какъ на узурпацію. Сказавши, что сообщеніе сочиненія публикѣ есть жатва, собираемая авторомъ, аббатъ Плюке утверждаетъ, что на это сообщеніе имѣетъ право одинъ авторъ и никто безъ его позволенія не можетъ познакомить публику съ его трудомъ. Подобное сообщеніе публикѣ чужаго сочиненія, прибавляетъ г. Лабуле, отецъ, есть ничто иное, какъ кража; поступать такимъ образомъ все равно, что жать хлѣбъ на чужомъ полѣ… Они рѣшительно не въ состояніи сойти съ этого пути!

Нельзя же смѣшивать сообщеніе по секрету, по довѣрію, съ обнародованіемъ. Покуда сочиненіе еще не издано, то конечно тѣ, которымъ авторъ прочолъ его по секрету, не имѣютъ права обнародовать его и со стороны ихъ такой поступокъ былъ бы крайне неблагороденъ. Но если за сообщеніе сочиненія заплочено, если экземпляръ книги проданъ, то обнародованіе уже совершилось. Деньги, заплоченныя за книгу, даютъ пріобрѣтателю ея право пользоваться ею, дѣлать изъ нея какое угодно употребленіе, передавать ее другимъ, читать ее, дѣлать изъ нея извлеченія. Можно ли запретить любителю, купившему книгу, созвать къ себѣ дюжину друзей и читать имъ эту книгу или давать ее на подержаніе знакомымъ? Всѣ подобныя дѣйствія пришлось бы запретить, еслибы слушать ярыхъ защитниковъ собственности. Парижскіе рабочіе нерѣдко прибѣгаютъ къ складчинѣ для того, чтобы купить книгу, которую каждый изъ нихъ отдѣльно не въ состояніи пріобрѣсти. Неужели же подобныя ассоціаціи нужно преслѣдовать во имя авторскаго права собственности?

Противники литературной собственности впадаютъ въ другую крайность. Со стороны ихъ было заявлено мнѣніе, что поддѣльщикъ, перепечатывающій книгу, — только осуществляетъ право пользованія пріобрѣтенною имъ вещью. Какъ принципъ, такое мнѣніе совершенно основательно. Всякій имѣетъ право, пріобрѣтя книгу, передать ее другому лицу, снять съ нея копіи и распространять ихъ. Но въ практикѣ приходится ждать истеченія срока авторской привилегіи потому, что иначе авторъ былъ бы лишонъ законнаго вознагражденія за трудъ.

Но, скажутъ намъ, если съ момента обнародованія сочиненія право собственности отъ автора переходитъ къ публикѣ, то авторъ уже не можетъ распоряжаться своимъ произведеніемъ, не можетъ его исправить, измѣнить, увеличить, сократить, потому что подобныя дѣйствія будутъ покушеніемъ на неприкосновенность общественнаго достоянія.

На это весьма лестное для авторовъ возраженіе не трудно отвѣчать; да это, въ сущности, даже и не есть возраженіе. Можно допустить, что во все продолженіе срока привилегіи, авторъ имѣетъ право, въ послѣдующихъ изданіяхъ, исправлять, даже сокращать свое сочиненіе и обогащать его новыми прибавками. Но онъ уже не вправѣ уничтожить своего сочиненія потому, что съ одной стороны, съ коммерческой точки зрѣнія, имъ уже овладѣла публика; съ другой стороны, съ точки зрѣнія литературной добросовѣстности, авторъ не можетъ отказываться отъ своихъ словъ, онъ не можетъ утверждать, что не говорилъ того, что сказано; что публика не читала того, что она прочла; что читатели не поняли, не усвоили себѣ его сочиненія и потому не имѣютъ права указывать ему на высказанныя имъ мнѣнія, отъ которыхъ онъ отказывается.^{6}

Но если писатель, обнародовавшій свое сочиненіе, по принципу не вправѣ уже извлечь его изъ оборота, то тѣмъ менѣе подобное право можетъ принадлежать наслѣдникамъ его. Необходимо, однако, нѣсколько измѣнить ту аргументацію, къ которой прибѣгаютъ въ настоящемъ случаѣ защитники правъ общества. По ихъ мнѣнію одною изъ причинъ, побуждающихъ къ уничтоженію принципа литературной собственности, должно служить то обстоятельство, что иногда семья автора, по соображеніямъ, которыхъ авторъ вовсе не раздѣляетъ, можетъ уничтожить или исказить его произведеніе. Но это разсужденіе такъ же неосновательно, какъ и ссылка на требованіе общественной пользы, потому, что если собственность принадлежитъ автору по праву, то никакія соображенія ни объ личности автора, ни объ семьѣ не могутъ ее ограничить. Ясно, что легистамъ, о которыхъ я говорю, обстоятельство это представляется въ совершенно превратномъ видѣ. Литературная собственность не должна быть допущена не потому, что семья автора можетъ злоупотребить ею и уничтожить произведеніе автора, но потому, что публика окончательно и безвозвратно вступила во владѣніе книгою вслѣдствіе ея обнародованія и какъ авторъ, такъ и семья его, теряютъ право безусловнаго распоряженія этою книгою и вознаграждаются только выдачею имъ срочной привилегіи на исключительную продажу сочиненія.

§ 8. О кредитѣ и капиталахъ. — Понятія о сбереженіи, о капиталѣ, о наемной платѣ (préstation) и о коммандитѣ^{7*} (commandite) не приводятъ насъ къ понятію о литературной собственности, аналогичной собственности поземельной и не могутъ служить основаніемъ безсрочной ренты

Мнѣ скажутъ, пожалуй, что теорія моя невѣрна въ самомъ основаніи потому, что построена на ложномъ уподобленіи; скажутъ, что сдѣлка, въ которую авторъ вступаетъ съ публикою не имѣетъ ничего общаго съ мѣною, а скорѣе подходитъ къ условіямъ ссуды.^{8*} Дѣйствительно, литературное произведеніе отличается отъ большинства, промышленныхъ тѣмъ, что оно не истребляется вслѣдствіе употребленія. По этому-то передача этого произведенія другому лицу не есть ни продажа, ни мѣна, а просто отдача на подержаніе. Такъ какъ эта отдача отнюдь не должна быть безвозмездна, то и слѣдуетъ допустить, что обнародованіе литературнаго, научнаго или художественнаго произведенія можетъ такъ же точно послужить основаніемъ безсрочной ренты, какъ и отдача капитала въ пользованіе другаго лица, какъ и отдача въ наемъ дома или корабля. Конечно писатель имѣетъ полное право отказаться отъ всякаго вознагражденія за свой трудъ; — кто же рѣшится возставать противъ великодушія и самопожертвованія? — Конечно онъ можетъ также попользоваться своими авторскими правами въ теченіи двадцати, тридцати лѣтъ, а потомъ отказаться отъ нихъ въ пользу общества. Но подобный отказъ съ его стороны будетъ великодушнымъ подвигомъ и долженъ быть разсматриваемъ какъ даръ; если такого отказа не послѣдуетъ, то здравый смыслъ и всевозможныя аналогіи доказываютъ, что писатель на вѣчныя времена имѣетъ право требовать уплаты процентовъ или ренты.

Я вовсе не думаю въ настоящемъ случаѣ толковать о процентномъ займѣ и о безвозмездности кредита, зная, что изъ этаго поднялся бы новый скандалъ и противники мои пуще прежняго стали бы кричать о моихъ софизмахъ. Мнѣ пришлось уже сказать это при спорѣ съ Бастіа, — я не хочу ничего брать даромъ; я нахожу, что если сосѣдъ мой далъ мнѣ хлѣба или одолжилъ мнѣ какую-нибудь вещь, то имѣетъ право требовать вознагражденія. Я хочу только, чтобы меня не заставляли платить проценты, когда я могу обойтись и безъ этого; я имѣю полное право не прибѣгать къ помощи посторонняго коммандитарія, если у меня есть средства иначе удовлетворить своимъ потребностямъ; во всякомъ случаѣ я не хочу платить ничего, кромѣ должнаго. Таковъ мой взглядъ на заемъ подъ проценты. Итакъ пусть успокоятся банкиры, владѣльцы акцій и прочіе капиталисты, какъ поземельнаго, такъ и движимаго кредита; ихъ права, какъ и права собственниковъ, не будутъ нарушены. Я утверждаю только, что сообщеніе авторомъ публикѣ литературнаго произведенія не кредитная операція, что это не ссуда, не отдача въ наемъ, не коммандитъ, а просто торговая сдѣлка — мѣна.

Всѣ доводы моихъ противниковъ противорѣчатъ и теоріи и практикѣ политико-экономической. Читатель не замедлитъ въ этомъ убѣдиться если прослѣдитъ до конца за моими соображеніями.

Во первыхъ исходною точкою для моихъ противниковъ служитъ совершенно ложная гипотеза, что интеллектуальное произведеніе не потребляется отъ употребленія и потому не можетъ быть объектомъ мѣны. Слѣдовательно они предполагаютъ, что объектомъ мѣны могутъ быть только потребляемыя вещи, а объектомъ ссуды только непотребляемыя. Извѣстно, однако, что и то и другое ложно: ссуда жизненныхъ припасовъ можетъ, напримѣръ, подать поводъ къ требованію процентовъ, а ссуда капитала, земель, домовъ — легко можетъ обратиться въ мѣну.

Потребляемость предмета тутъ ровно ничего не значитъ; по ней, безъ другихъ признаковъ, нельзя даже узнать есть-ли данный договоръ — наемъ, ссуда или мѣна. Для распознаванія ихъ нужно искать другихъ примѣтъ, нужно прибѣгнуть къ другой діагностикѣ.

Да кромѣ того, справедливо ли еще мнѣніе, что интеллектуальныя произведенія по существу своему нетлѣнны, вѣчны? Я уже замѣчалъ (§ 2), что мнѣніе это неосновательно; мнѣ остается только другими словами повторить свое замѣчаніе. Какъ въ области философіи и искусства, такъ и въ области промышленности, человѣкъ не создаетъ ни матеріи, ни идей, ни законовъ. Вещество какъ органическихъ, такъ и не органическихъ тѣлъ создано самой природой, человѣкъ не можетъ ни уничтожить, ни создать ни одного атома. Идеи и законы открываются человѣкомъ вслѣдствіе наблюденія надъ вещами; ни измѣнить, ни изобрѣсть ихъ человѣкъ не въ состояніи. Истина также отъ него не зависитъ; онъ можетъ только шагъ за шагомъ, путемъ усидчивыхъ трудовъ, открывать ее и, по мѣрѣ силъ своихъ воплощать ее въ слова, въ книги, въ произведенія искусства. Отъ него зависитъ также не признавать истины, не видѣть ее, гнать ее; — въ его волѣ прибѣгнуть къ орудію софистики и лжи. Что касается до красоты и справедливости, то и онѣ такъ же независимы отъ нашего разума и нашей воли, какъ истина и идеи; и тутъ опять намъ предстоитъ только или приближаться къ нимъ путемъ глубокаго изученія, или отвергать ихъ, не признавая ничего высокаго, идеальнаго. Тогда-то мы поймемъ, что значитъ поклоняться беззаконію и безобразію, которыя подводятся къ общему знаменателю — грѣха.

Но что же наконецъ производитъ человѣкъ, если онъ не творитъ ни матеріи, ни жизни, если онъ не создаетъ идей, если даже не ему принадлежитъ открытіе изящнаго и справедливаго, — если въ дѣлѣ умственнаго труда вся заслуга его состоитъ въ точной передачѣ истины, безъ искаженій и преувеличеній? —

Человѣкъ производитъ движенія и формы; первыя служатъ средствомъ къ тому, чтобы извлечь болѣе пользы изъ существующихъ уже въ природѣ тѣлъ, вторыя приближаютъ человѣка къ истинѣ и идеалу. На всѣхъ произведеніяхъ человѣка лежитъ отпечатокъ личности, случайности, непрочности, всѣ они недолговременны, и требуютъ постоянныхъ пересмотровъ. Таковы свойства произведеній ума.

На какія сочиненія измѣненіе взглядовъ и ходъ прогресса должны бы имѣть всего менѣе вліянія? Конечно на сочиненія трактующія о наукахъ точныхъ, о геометріи, ариѳметикѣ, алгебрѣ, механикѣ. Однако и по этимъ наукамъ постоянно являются новыя сочиненія; почти сколько профессоровъ, столько и трактатовъ и притомъ, чѣмъ книга старше, тѣмъ менѣе ее употребляютъ. Чѣмъ объяснить подобный фактъ? — Тѣмъ ли, что истина измѣняется? — Вовсе нѣтъ; но каждое поколѣніе, даже каждый классъ студентовъ требуетъ новой формулы для выраженія той же самой идеи, той же самой истины, того же самаго закона; это значитъ, другимъ словомъ, что въ 10, 15 или 20 лѣтъ книга отживаетъ свой вѣкъ. Форма устарѣла, сочиненіе достигло своей цѣли, принесло извѣстную услугу обществу и потому должно прекратить свое существованіе.

Итакъ нельзя сказать, что произведеніе писателя непотребляемо, вѣчно, что, слѣдовательно, обязательство вознаграждать автора лежитъ не только на современникахъ его, но и на послѣдующихъ поколѣніяхъ. Вѣчны, повторяю я, только матерія и идеи, т. е. такія вещи, которыя не нами сотворены. Развѣ путемъ трансцендентальныхъ соображеній можно дойти до того, чтобы идеи обращались въ собственность, порождали майораты и вели къ основанію умственной аристократіи; мы же къ такимъ трансцендентальнымъ соображеніямъ не прибѣгаемъ, а черпаемъ свои сужденія изъ торговой и промышленной практики, останавливаясь только на чисто экономическихъ понятіяхъ о производствѣ, мѣнѣ, цѣнѣ, заработной платѣ; обращеніи, потребленіи, ссудѣ, кредитѣ, процентѣ.

Послѣ этихъ замѣчаній о потребительности интеллектуальныхъ произведеній и свойствахъ мѣняемыхъ и ссужаемыхъ вещей, обратимся къ теоріи капитала и кредита и будемъ примѣнять ее къ литературному производству.

Во первыхъ, можно ли разсматривать, какъ капиталъ, литературное произведеніе только что вышедшее въ свѣтъ? —

Всякому понятно значеніе слова капиталъ; это масса продуктовъ, скопленная посредствомъ сбереженія, которая служитъ средствомъ для дальнѣйшаго производства. Капиталъ не имѣетъ самостоятельнаго существованія; въ немъ нѣтъ ничего новаго; онъ представляетъ только особый видъ продуктовъ, имѣющій свое спеціальное назначеніе. Такъ напр. для фермера капиталъ или, такъ называемый cheptel, составляютъ земледѣльческія орудія, скотъ, фуражъ, сѣмена, съѣстные припасы, домашняя утварь, одежда, бѣлье, — словомъ всѣ припасы, служащіе для работы или для содержанія его семьи до времени жатвы. Капиталъ ремесленника составляютъ инструменты и первоначальный грубый матеріалъ, изъ котораго онъ выдѣлываетъ свои произведенія. Дома, строенія — такіе же капиталы. Даже человѣка, если смотрѣть на него только какъ на рычагъ производства, можно принимать за капиталъ; — здороваго мужчину 25 лѣтъ, знающаго какое-нибудь ремесло, оцѣниваютъ среднимъ числомъ въ 25,000 франковъ.

Теперь уже не трудно найти въ чомъ заключается капиталъ писателя. Капиталъ этотъ заключается въ его воспитаніи, въ собранныхъ имъ матеріалахъ, въ начатыхъ имъ работахъ, въ его библіотекѣ, въ его перепискѣ, въ его наблюденіяхъ, средствахъ, пріобрѣтенныхъ имъ для существованія до того времени, когда онъ получитъ вознагражденіе за свое сочиненіе. Таковъ капиталъ писателя. Но не этотъ капиталъ пускается имъ въ обращеніе, не этотъ капиталъ передается публикѣ, которой онъ ни на что и не нуженъ. Капиталъ писателя, какъ и всякій капиталъ, употребленный на производство, почти невозможно ни продать, ни передать другому лицу потому, что онъ имѣетъ значеніе только въ рукахъ того человѣка, который умѣетъ придать ему цѣнность, а при продажѣ съ аукціона за него не дадутъ и 10 % его настоящей стоимости. Итакъ, съ точки зрѣнія писателя, изданная имъ книга не капиталъ, а простой продуктъ.

Взглянемъ на предметъ съ точки зрѣнія публики. Будетъ ли капиталомъ произведеніе автора превратившееся въ публичное достояніе? Сговоримся. Мы видѣли, въ чомъ состоитъ капиталъ для каждаго разряда производителей; онъ состоитъ изъ совокупности инструментовъ, орудій, сырыхъ матеріаловъ, купленныхъ или вымѣненныхѣ, служащихъ орудіями дальнѣйшаго производства. Словомъ — онъ служитъ фондомъ для послѣдующаго производства.

Итакъ понятія фонда, капитала тѣсно связаны съ понятіями накопленія, собранія, совокупности. Эта совокупность, эта сумма, смотря по роду занятій, можетъ состоять изъ большаго или меньшаго числа продуктовъ. Эти продукты не составляютъ еще капитала пока находятся въ рукахъ производителей, они обращаются въ капиталъ только съ переходомъ въ руки купившаго ихъ потребителя.

Такимъ образомъ проценты съ обращеннаго въ капиталъ продукта идутъ не въ пользу производителя и продавца, но въ пользу пріобрѣтателя. Такъ, пускай писатель вноситъ въ цѣну своего произведенія процентъ съ той суммы, которую онъ употребилъ на свои путешествія или которую уплатилъ своимъ сотрудникамъ; онъ имѣетъ на то полное право потому, что такое вознагражденіе — есть процентъ на его капиталъ. Но смѣшно было бы съ его стороны требовать отъ публики платежа безсрочной ренты за то, что сообщенное имъ публикѣ сочиненіе сдѣлалось общественнымъ достояніемъ. Да, произведеніе писателя вошло въ составъ общественнаго капитала: интеллектуальное произведеніе индивидуума составляетъ частичку общественнаго имущества; но именно по этому-то индивидуумъ и не можетъ требовать ничего кромѣ платы за продуктъ, кромѣ вознагражденія за трудъ. Если общественное имущество будетъ кому либо приносить доходъ, то конечно уже не писателю, а самому обществу.

Вотъ новое доказательство справедливости нашихъ мнѣній; анализъ понятія капитала приводитъ насъ къ тѣмъ же результатамъ, къ которымъ вели и понятія о продуктѣ и мѣнѣ.

Но противники наши упорствуютъ. Почему, говорятъ они, не примѣнить къ литературнымъ произведеніямъ условій ссуды вмѣсто условій мѣны? Почему вознагражденіе автора, вмѣсто разъ заплоченной цѣны, не можетъ принять форму процентовъ? — Вы допускаете принципъ процентовъ; вы сознаетесь, что проценты примѣнимы и къ займу потребляемыхъ предметовъ (mutuum) и къ ссудѣ не потребляемыхъ и даже недвижимыхъ предметовъ (commodatum). Почему же не отдать преимущества этому, болѣе удовлетворительному для авторскаго самолюбія, способу вознагражденія передъ тѣмъ, который далеко не такъ справедливъ и противъ котораго столько кричатъ? —

Опять-таки сговоримся. Если вы требуете только замѣны купли-продажи кредитною операціею, то я ничего противъ этого не имѣю. Что такое въ сущности, кредитъ? — Это длящійся обмѣнъ, порождающій для должника право — возвратить занятую сумму и, слѣдовательно, уничтожающій безсрочность долга или, что одно и тоже, безсрочность платежа процентовъ.

Такимъ образомъ торговецъ платитъ банку извѣстный процентъ за дисконтированіе векселя, полученнаго имъ за товаръ, — и это совершенно справедливо потому, что банкъ оказываетъ купцу услугу, доставляя ему капиталъ въ то время, когда онъ еще не успѣлъ возвратить затраченной имъ суммы. Но ясно, что проценты платятся только до тѣхъ поръ, пока самъ банкъ не будетъ вполнѣ вознагражденъ, т. е. они платятся до истеченія срока дисконтируемаго векселя.

По тѣмъ же основаніямъ и потребитель, покупающій въ кредитъ платитъ за это извѣстный процентъ продавцу, что также совершенно справедливо потому, что процентъ служитъ вознагражденіемъ за отсрочку платежа. Послѣ производства уплаты, платежъ процентовъ прекращается. Какъ въ этомъ, такъ и въ предъидущемъ примѣрѣ проценты не имѣютъ самостоятельнаго значенія, а служатъ или вознагражденіемъ за услугу или платою за кредитъ. Ни одинъ банкиръ не согласится постоянно возобновлять обязательства своихъ должниковъ, и всякій торговецъ ведущій дѣла только съ помощью подобныхъ операцій, рано или поздно непремѣнно долженъ обанкрутиться.

Точно также и должникъ, обеспечивающій свой долгъ ипотекою, платитъ проценты, но все-таки съ надеждою и съ правомъ впослѣдствіи освободиться отъ обязательства.

Точно также наконецъ кредиторы государства и акціонеры общества желѣзныхъ дорогъ получаютъ проценты съ своихъ капиталовъ; но государство, тѣмъ не менѣе, сохраняетъ за собою право погасить долгъ; акціонерныя же компаніи учреждаются обыкновенно не болѣе какъ на 99 лѣтъ. Большимъ несчастіемъ считается, если государство не погашаетъ, а увеличиваетъ свои долги, или если акціонерная компанія не возвращаетъ въ установленный срокъ всего своего капитала.

Кредитъ есть только другая форма мѣны; если ничего другаго не требуютъ для интеллектуальныхъ произведеній, то, значитъ, намъ не объ чемъ спорить, вопросъ остается in statu quo. Но очевидно, что противники мои имѣютъ совсѣмъ не то въ виду. Они требуютъ установленія безсрочной ренты, которая столько же вытекаетъ изъ понятія кредита, сколько изъ понятій производства и мѣны.

Такимъ образомъ уничтожаются сами собою всѣ доводы моихъ противниковъ. Притязанія на учрежденіе литературной собственности основываются на одномъ только безсовѣстномъ виляньи. Если произведеніе ума юридически уравнивается съ продуктомъ, то оно и даетъ право только на опредѣленное вознагражденіе. Это вознагражденіе можетъ состоять или въ назначеніи пожизненнаго пенсіона или въ выдачѣ срочной привилегіи на исключительную продажу сочиненія. Требовать большаго, значитъ выходить изъ границъ и кредита и мѣны. Такой образъ дѣйствій не соотвѣтствуетъ условіямъ частной торговли, онъ даже хуже лихоимства, которое, по крайней мѣрѣ, не длится до безконечности.

Исполнить подобныя требованія значило бы поставить все общество въ крѣпостную зависимость отъ писателей, а такое порабощеніе хуже прикрѣпленія къ землѣ.

§ 9. О господствѣ и личности. — Право завладѣнія въ области интеллектуальной

Допустимъ однако на время, что принципъ литературной собственности основателенъ. За тѣмъ слѣдуетъ перейти къ примѣненію его, но тутъ то и окажется затрудненіе. Какимъ образомъ, въ самомъ дѣлѣ, установить эту собственность?

Конечно въ основаніе ея нельзя положить самое произведеніе автора; мы достаточно уже доказали, что отъ понятія о производствѣ далеко еще до понятія о собственности; мы доказали уже, что произведеніе, подчиняющееся условіямъ мѣны, спроса и предложенія, передачи, уплаты, разсчота, не можетъ служить такимъ фондомъ, изъ котораго бы вытекала безсрочная рента.

Нельзя также положить въ основаніе литературной собственности капиталъ автора; капиталъ этотъ важенъ только для самаго автора, но безполезенъ, и слѣдовательно не имѣетъ никакой цѣны для публики, которая пользуется только самымъ произведеніемъ автора. Что касается до понятій кредита и процентовъ, по аналогіи съ которыми хотѣли установить безсрочную ренту, то они рѣшительно несовмѣстны съ понятіемъ безсрочности.

Остается только распорядиться съ міромъ духовнымъ, съ міромъ идей такъ же, какъ распорядились съ землею, т. е. размежевать его на участки между частными владѣльцами. Къ этому-то именно и стремится г. де Ламартинъ.

«Человѣкъ трудится надъ обработкою поля или надъ изобрѣтеніемъ выгоднаго ремесла. За это ему предоставляется право собственности на его произведенія, а по смерти его это право переходитъ къ наслѣдникамъ, назначеннымъ или закономъ или завѣщаніемъ. Другой человѣкъ, забывая самаго себя и семью, убиваетъ всю свою жизнь на то, чтобы обогатить человѣчество какимъ нибудь геніальнымъ произведеніемъ или новою идеею, которая произведетъ переворотъ въ цѣломъ мірѣ… Идея созрѣла, геніальное произведеніе вышло въ свѣтъ; весь образованный міръ пользуется этимъ произведеніемъ; торговля и промышленность эксплуатируютъ имъ въ свою пользу; оно дѣлается источникомъ богатства, порождаетъ милліоны, переносится изъ одной страны въ другую, какъ растеніе».

«Неужели же этимъ произведеніемъ должны пользоваться всѣ, кромѣ самаго автора, его вдовы и дѣтей, которые будутъ бѣдствовать въ то время, какъ неблагодарный трудъ отца будетъ обогащать и общество и постороннихъ частныхъ лицъ».

Г. де-Ламартинъ принимаетъ свои громкія, краснорѣчивыя фразы за доказательства. Гиперболы, антитезы, возгласы и декламація замѣняютъ для него логику. Отъ него требуютъ опредѣленія, а онъ рисуетъ картину, — доказательства, а онъ призываетъ боговъ во свидѣтели, клянется своею душою, вызываетъ духовъ, плачетъ. Г. де Ламартинъ принадлежитъ къ числу писателей, извлекшихъ наиболѣе выгодъ изъ своей болтовни; онъ награжденъ, свыше заслугъ своихъ, и деньгами и славою, — а жалуется на бѣдственное положеніе. Кто же въ этомъ виноватъ? Можно ли обвинить общество въ неблагодарности за то, что г. де Ламартинъ только и умѣетъ что размышлять?

Я готовъ согласиться на исполненіе желанія г. де Ламартина, но нужно точнѣе знать чего именно онъ требуетъ. Попробуемъ привести въ ясность мысль этого великаго рифмоплета.

Ему хочется, чтобы литературная собственность не смѣшивалась съ простымъ владѣніемъ литературнымъ произведеніемъ или цѣною его; ему хочется, чтобы она по отношенію къ міру интеллектуальному и нравственному была тѣмъ же самымъ, чѣмъ поземельная собственность въ отношеніи міра промышленнаго и земледѣльческаго. Тутъ, значитъ, требуется присвоить автору, самую идею, клочокъ интеллектуальнаго и нравственнаго міра, а не формулу, не внѣшнее выраженіе этой идеи. Такое заключеніе очевидно вытекаетъ изъ сравненія писателя, создающаго и развивающаго идею съ человѣкомъ, который обработываетъ поле и, съ дозволенія общества, становится собственникомъ этаго поля.

Даже г. Фредерикъ Пасси, одинъ изъ самыхъ ярыхъ защитниковъ литературной собственности, столько же ненавидящій софистовъ какъ и г. де Ламартинъ, находитъ, что въ высшей степени несправедливо такимъ образомъ защищать принципъ раздробленія общественной собственности и завладѣнія ею посредствомъ обработки; что подобныя разсужденія ведутъ къ уничтоженію поземельной собственности; что люди, высказывающіе подобныя мнѣнія, сознательно или безсознательно, становятся злѣйшими врагами права собственности. Такъ же смотритъ на это и г. Викторъ Модестъ. Я, съ своей стороны, вполнѣ согласенъ съ гг. Фред. Пасси и Викторомъ Модестомъ; я готовъ обѣими руками подписаться подъ такими разсужденіями и потому считаю требованіе г. де Ламартина совершенно неосновательнымъ.

На какомъ же принципѣ можетъ быть основана литературная собственность, — говоритъ г. Фредерикъ Пасси, — если для установленія ея недостаточно качества производителя, обработывателя и акушера идеи? Неужели она можетъ возникнуть вслѣдствіе одного произвола законодателя? — Боссюэтъ и Монтескье, замѣчаетъ г. Викторъ Модестъ, утверждали, что поземельная собственность основывается единственно на положительномъ законодательствѣ. Но эта система въ настоящее время брошена вслѣдствіе ея односторонности, произвольности и наконецъ потому, что она не разрѣшаетъ того страшнаго вопроса: почему законодатель, устанавливая право собственности, не раздѣлилъ землю поровну между частными владѣльцами и не принялъ мѣръ для того, чтобы и впредь, не смотря на все движеніе народонаселенія, продолжало существовать подобное равенство? Устанавливая право собственности, законодатель, конечно, имѣлъ на то свои основанія; онъ руководился соображеніями общественнаго порядка, а такія соображенія непонятны при неравенствѣ состояній. Но если, по современнымъ понятіямъ, одной законодательной дѣятельности недостаточно для установленія поземельной собственности, то для собственности интеллектуальной тѣмъ болѣе нужны еще другія основанія. Если допустить даже, что собственность поземельная введена путемъ законодательнымъ, то неужели же изъ этаго вытекаетъ для законодателя обязанность, въ видахъ симетріи, создать еще и собственность литературную? —

Что касается до права завладѣнія или завоеванія, посредствомъ котораго также думали объяснить происхожденіе литературной собственности, то конечно всѣ юристы и экономисты отвергаютъ его. Мысль о подобномъ правѣ могла явиться только въ варварскія времена феодализма, а въ настоящее время никто не рѣшится ее поддерживать.

Какой же принципъ положимъ мы въ основаніе поземельной собственности, если она не основывается ни на законѣ, ни на трудѣ, ни на завоеваніи, ни на завладѣніи? Для насъ, однако, это важный вопросъ потому, что принципъ, на которомъ построена поземельная собственность, по словамъ моихъ противниковъ, служитъ въ то же время основаніемъ, или скорѣе предлогомъ, для установленія собственности литературной.

Г. Фредерикъ Пасси, хорошо понявши на сколько опасны для поземельной собственности и законодательная, и утилитарная, и завоевательная теорія и раздѣливши такимъ образомъ мнѣніе софиста, сталъ искать другой точки опоры. Онъ углубился въ психологическія изслѣдованія и что же извлекъ изъ нихъ? — Истину? Нѣтъ, увы! созерцать эту нагую богиню не дано старцамъ Мальтусовой синагоги. Г. Фредерикъ Пасси открылъ, что человѣкъ — существо дѣятельное, одаренное разумомъ, свободой воли, отвѣчающее за свои поступки, словомъ существо, одаренное личностью; что, вслѣдствіе такой дѣятельности, разумности, свободы, отвѣтственности, личности, — человѣкъ стремится присвоить себѣ, подчинить своей власти все окружающее; — такимъ образомъ и объясняется происхожденіе собственности. Бѣдный человѣкъ! настроивъ свое воображеніе психологическими мудрованіями, онъ и не замѣтилъ, что повторяетъ другими словами тѣ же теоріи, которыя только что опровергалъ.

Несомнѣнно, что человѣкъ дѣйствительно существо дѣятельное, разумное, свободное, отвѣтственное, корчащее изъ себя царя природы, но тѣмъ не менѣе достойное всякаго уваженія. Личность его, покуда онъ не нападаетъ на права своихъ ближнихъ, неприкосновенна; произведеніе его защищается, какъ святыня. Но что же изъ всего этого можно вывести? — Что человѣку для развитія и обнаруженія своей личности нужны матеріалы, орудія, воспитаніе, кредитъ, мѣна, иниціатива. Но всѣмъ этимъ потребностямъ можетъ вполнѣ удовлетворить владѣніе въ томъ смыслѣ, въ какомъ толкуетъ его юриспруденція, опредѣляетъ гражданскій кодексъ, понимаетъ и примѣняетъ на практикѣ большинство славянскихъ народовъ. Такое владѣніе, спасающее человѣчество отъ коммунизма, можетъ удовлетворить вполнѣ всѣмъ требованіямъ политической экономіи. Ничего большаго не требуютъ, какъ я уже имѣлъ случай указать, всѣ теоріи, толкующія о производствѣ, трудѣ, мѣнѣ, цѣнѣ, заработной платѣ, сбереженіи, кредитѣ, и процентахъ. Гражданскія и семейныя отношенія, даже самый принципъ наслѣдственности также не требуютъ ничего больше. Политическая экономія, конечно, не отвергаетъ права собственности, но могла бы обойтись и безъ него; она не создала его, а нашла уже готовымъ; она только приняла, но не искала его. Такимъ образомъ, — не будь права собственности, — экономическій міръ отъ этого не пошолъ бы другимъ путемъ; но, при существованіи права собственности, — узнать его происхожденіе и назначеніе, — составляетъ существенѣйшую задачу нашего времени.

Для чего же существуетъ это узурпаціонное учрежденіе, порожденное нашимъ произволомъ? — Очевидно, что, чѣмъ ни оправдывать право собственности, ссылаться ли на законъ или на трудъ или на завоеваніе, считать ли его послѣдствіемъ свойственнаго человѣку индивидуализма, стремленія къ свободѣ, къ власти, словомъ какое толкованіе ни принимать, нѣтъ никакой возможности оправдать права собственности съ исторической и соціальной точки зрѣнія…

Но тутъ я долженъ остановиться; издатель предостерегаетъ меня и кричитъ, что я нападаю на право собственности. Подобный терроризмъ, обнаруживающій скорѣе лицемѣріе, чѣмъ уваженіе къ законамъ и учрежденіямъ страны, составляетъ величайшій позоръ для нашего времени. Какъ! я нападаю на право собственности, потому что я не соглашаюсь съ экономистами, принимающими его на вѣру, и утверждаю, что оно составляетъ самую трудную задачу для соціальной науки, тѣмъ болѣе, что по видимому, основывается единственно на осужденномъ Евангеліемъ началѣ эгоизма! Послѣ этаго — сказать, что доводы, приводимые Кларкомъ — недостаточны для доказательства существованія Бога, значитъ — нападать на божество. Послѣ этаго сказать, что всякая попытка доказывать реальность матеріи и движенія содержитъ въ себѣ противорѣчіе, и кругъ въ объясненіи, — значитъ сдѣлаться скептикомъ и нигилистомъ. Послѣ этого разоблаченіе невѣжества и постановка вопросовъ — есть поруганіе всѣхъ законовъ божескихъ и человѣческихъ. Но при такихъ условіяхъ не можетъ существовать никакая наука, никакая философія; при такихъ условіяхъ не мыслимо даже существованіе какой либо политики, какого либо государственнаго управленія.

Паскаль въ своихъ «Pensées», начинаетъ съ того, что унижаетъ человѣка, намѣреваясь впослѣдствіе его прославить и возвеличить. Можно ли сказать, что развивая теорію первороднаго грѣха, Паскаль вооружается и противъ Бога и противъ рода человѣческаго? — Почти такимъ же образомъ я отношусь къ праву собственности. Я принужденъ отвергнуть его, если буду обращать вниманіе только на тѣ мотивы и принципы его, которые выставляетъ школа; но я готовъ защищать его во имя болѣе возвышеннаго принципа, когда мнѣ укажутъ на подобный принципъ. Что же могу я сдѣлать для права собственности, покуда я не добрался до истинной его сути, какъ не освобождать его отъ тѣхъ пошлостей, которыми оно компрометируется?^{9}

Пусть читатель проститъ мнѣ мое увлеченіе и, положа руку на сердце, скажетъ, — возбуждаютъ ли въ немъ слова мои опасеніе за право собственности и напротивъ того не уясняетъ ли ему вопроса, не успокоиваетъ ли его моя аргументація. Конечно, соглашусь я съ г. Фредерикомъ Пасси, человѣкъ, вслѣдствіе своего индивидуализма, стремится къ завладѣнію, къ господству. Но это еще только стремленіе и нужно прежде всего узнать на чомъ оно основано, — на ясномъ сознаніи права, какъ желательно думать для всякаго собственника, или на порочномъ побужденіи, какъ утверждаютъ всѣ коммунисты, начиная съ Миноса, Ликурга, Пиѳагора и Платона. Во-вторыхъ нужно опредѣлить условія, правила и предѣлы этого стремленія; нужно рѣшить на чомъ оно должно остановиться: на правѣ пользованія, на узуфруктусѣ, на владѣніи, на эмфитеузисѣ или на правѣ собственности? Право собственности есть право владычества; но справедливо ли, разумно ли съ точки зрѣнія соціальной допускать такое владычество индивидуума? — Не всѣ люди могутъ быть собственниками; кто же попадетъ въ число избранныхъ? — Какое вознагражденіе, какую гарантію дать прочимъ?… Замѣтьте, что экономическія соображенія тутъ ровно ни къ чему не ведутъ: нельзя сослаться ни на интересы производства, ни на интересы земледѣлія потому, что въ большей части государствъ земля обработывается фермерами, арендаторами, а не собственниками. Наконецъ какимъ же образомъ, вслѣдствіе какихъ высшихъ соображеній, до сихъ поръ остающихся неизвѣстными, возникло понятіе права собственности. Чрезмѣрное развитіе института права собственности погубило Италію, latifundia perdidêre Italiam, какъ говорятъ историки описывающіе паденіе римской имперіи; съ другой стороны намъ случалось слышать, что право собственности можетъ служить синонимомъ злоупотребленія. Какъ согласить всѣ эти мнѣнія? — Можетъ ли право собственности быть ограничено не потерявъ своего характера? Гдѣ провести подобныя границы и какой законъ ихъ установитъ? — Вотъ что долженъ бы объяснить намъ г. Фредерикъ Пасси, но вмѣсто чего онъ отдѣлался пошлѣйшимъ софизмомъ (я примѣняю къ нему тотъ же эпитетъ, которымъ онъ меня надѣлилъ) и отвѣтилъ на вопросъ — вопросомъ же.

Итакъ люди, требующіе установленія литературной собственности, надменно надписывающіе на своихъ брошюрахъ (которые составляются не иначе какъ вчетверомъ): мы — экономисты, мы — юристы, мы — философы, подразумѣвая подъ этимъ, что противники ихъ — только софисты; эти школьные педанты, невѣжества которыхъ стыдится даже ихъ аудиторія, не знаютъ — что такое поземельная собственность, которую они хотятъ взять за образецъ для задуманной ими поддѣлки; они не понимаютъ соціальнаго значенія поземельной собственности и не въ силахъ отыскать причинъ ея происхожденія. Въ ихъ лагерѣ сколько головъ, столько и различныхъ мнѣній и трудно рѣшить какое качество въ нихъ преобладаетъ, — высокомѣріе или непослѣдовательность. Если кто либо осмѣлится разоблачить всю пустоту ихъ доктринъ, то вмѣсто всякаго отвѣта они обвиняютъ подобнаго критика въ богохульствѣ. Потомство произнесетъ свой приговоръ надъ этою гнусною шайкою, столько же невѣжественною, сколько и недобросовѣстною и на нее падетъ отвѣтственность за всю ту грязь, за весь тотъ кретинизмъ, въ который погружена современная Франція.

Здѣсь неумѣстно было бы, повторяю я, розыскивать вслѣдствіе какихъ политическихъ, экономическихъ и соціальныхъ соображеній цивилизація пришла къ установленію права собственности, — такого института, объяснить котораго не въ состояніи ни одна философская система, но который, тѣмъ не менѣе, устоялъ противъ всѣхъ нападокъ. Въ подобномъ изысканіи нѣтъ необходимости для разбираемаго нами вопроса. Въ силу извѣстной аксіомы: pro nihilо nihil, я полагаю, что и право собственности не могло возникнуть изъ ничего; что оно имѣетъ свои общественныя и историческія причины. Пускай сторонники литературной собственности, взбѣшонные тѣмъ, что не съумѣли доказать ея законности, накинутся съ досады на поземельную собственность; пускай они затронутъ ее, если только смѣютъ, и я, быть можетъ, возьмусь за ея защиту и еще разъ покажу этимъ невѣждамъ на что способенъ софистъ. Въ настоящее время, принимая право собственности за существующій фактъ, я ограничусь заявленіемъ, что не только не думаю возставать противъ этого права, но напротивъ того хочу опираться на него въ настоящемъ спорѣ и буду только доказывать, что существованіе поземельной собственности ни какимъ образомъ не можетъ служить оправданіемъ для введенія права собственности интеллектуальной и что подобнаго установленія вовсе не требуется ни для обеспеченія правъ общества, ни для обеспеченія свободы частныхъ лицъ, ни для охраненія общественнаго благосостоянія, ни для защиты права производителей.

Иное дѣло — право производителя на плоды, произведенные его трудомъ и право собственности на поземельный участокъ, которое сверхъ того, жалуетъ ему общество. Производитель по праву владѣетъ своимъ продуктомъ, но право собственности на поземельный участокъ предоставляется ему обществомъ въ видѣ дара. Я не порицаю общества за такую щедрость, я думаю, что она основывается на высшихъ, неизвѣстныхъ намъ соображеніяхъ, и что если институтъ собственности до сихъ поръ содержитъ въ себѣ много несправедливаго и со временъ Римлянъ сдѣлано весьма немногое для увеличенія его правомѣрности, если наконецъ, въ настоящее время, институтъ этотъ потерялъ прежнее свое значеніе и обаяніе, то этимъ можетъ быть главнымъ образомъ онъ обязанъ нашему невѣжеству. Но принимая право собственности поземельной за существующій фактъ, неужели намъ необходимо, требовать отъ общественной власти, чтобы она подвергла область умственную, духовную такой же регламентаціи, какая примѣняется къ землѣ? — Конечно нѣтъ, потому что между этими двумя сферами нѣтъ ничего общаго; духомъ и матеріею управляютъ не одни и тѣ же законы. Допустить подобное подчиненіе однимъ и тѣмъ же законамъ совершенно различныхъ сферъ было бы такъ же нелѣпо, какъ посадить райскихъ птицъ на пищу геенъ и шакаловъ.

Кромѣ того, и сами защитники литературной собственности думаютъ совсѣмъ не то, что говорятъ. Истощивъ весь запасъ своихъ доводовъ въ защиту своего кумира, по свойственной имъ непослѣдовательности, они кончаютъ тѣмъ, что отвергаютъ то условіе, которое одно только и могло придать нѣкоторую возможность осуществленію химеры, которую они проповѣдуютъ.

Будемъ помнить, что вопросъ не въ томъ только, чтобы обеспечить литератору справедливое вознагражденіе за его произведеніе, но въ томъ, чтобы установить въ пользу его собственность, подобную поземельной. Тутъ, слѣдовательно, пришлось бы частнымъ лицамъ присвоивать общій фондъ, изъ котораго черпаютъ всѣ производители. Возьмемъ примѣръ.

Въ поэмѣ, на составленіе которой онъ употребилъ 11 лѣтъ, Виргилій воспѣлъ происхожденіе и древность римскаго народа. Во всей исторіи рода человѣческаго врядъ ли удастся насчитать много такихъ образцовыхъ произведеній, какова Энеида, не смотря на всѣ недостатки, въ ней встрѣчающіеся. Конечно трудъ великаго поэта имѣетъ не менѣе значенія, чѣмъ трудъ земледѣльца, которому верховная власть даритъ въ полную собственность клочокъ земли, имъ обработанной. Виргилій распахалъ поле Латинскихъ преданій; онъ выростилъ цвѣты и плоды на такой почвѣ, которая до того производила только терновникъ, да крапиву. Августъ щедро наградилъ его за это сочиненіе; но осыпавши поэта своими милостями, императоръ вознаградилъ только производителя за трудъ: оставалось еще создать право собственности. Итакъ Виргилій умеръ, но Энеида спасена отъ огня; слѣдовательно наслѣдникамъ поэта должно принадлежать исключительное право воспѣвать Евандра, Турнуса, Лаванія, прославлять римскихъ героевъ. Всякому поддѣльщику и литературному вору (plagiaire) запрещается воспѣвать любовь Дидоны, перелагать въ латинскіе стихи Платоновы доктрины и религію Нуммы. Луканъ не имѣетъ права на изданіе своей Ѳарсалы; — это было бы нарушеніемъ правъ Виргилія, — нарушеніемъ тѣмъ болѣе предосудительнымъ, что, врагъ императоровъ, Луканъ отзывается о Помпеѣ, Катонѣ и Цезарѣ вовсе не такъ, какъ подобаетъ вѣрноподданному. Самому Данту придется воздержаться: пусть онъ перелагаетъ въ пѣсни христіанскую теологію и осуждаетъ на всевозможныя адскія муки враговъ своихъ гвельфовъ, — это ему дозволяется; но путешествіе его въ адъ, хотя бы и въ обществѣ Виргилія, есть ни что иное, какъ литературная кража.

Вотъ на какихъ началахъ должна бы построиться литературная собственность, если бы обратить вниманіе на аналогію съ собственностью поземельною и на феодальныя тенденціи. При господствѣ феодализма все основывалось или стремилось основываться на привилегіяхъ: одна церковь могла разрѣшать всѣ вопросы, относящіеся до религіи; одно духовенство могло отправлять богослуженіе; одинъ университетъ могъ преподавать теологію, философію, право, медицину, — право имѣть 4 факультета составляло, да и до сихъ поръ составляетъ, — привилегію университета. Военная служба была доступна только для дворянъ; судебная власть мало по малу сдѣлалась наслѣдственною; ремесленнымъ корпораціямъ, цехамъ предписывалось придерживаться опредѣленной закономъ спеціальности и не вторгаться въ сферу другихъ цеховъ. Дѣлая Расина и Буало своими исторіографами, Людовикъ XIV можетъ быть и не думалъ о томъ, чтобы предоставить ихъ наслѣдникамъ исключительное право повѣствовать объ его великихъ дѣяніяхъ; по принципамъ того вѣка (которыхъ и въ настоящее время держится г. де Ламартинъ) Людовику XIV весьма легко было бы установить подобную привилегію. Если бы какому нибудь юному поэту вздумалось издать свои стихотворенія подъ названіемъ: «Поэтическихъ размышленій»^{10*} (Méditations poétiques), — развѣ г. Ламартинъ въ глубинѣ души своей не счолъ бы подобный поступокъ за воровство, за поддѣлку? — Гг. Фредерикъ Пасси, Викторъ Модестъ и П. Пальотте въ предисловіи къ своей книгѣ пишутъ: мы — экономисты, и какъ будто бы кричатъ публикѣ: Берегись! — тѣ, которые нападаютъ на литературную собственность — не компетентные въ этомъ дѣлѣ судьи; они не экономисты, у нихъ нѣтъ диплома отъ академіи, ихъ сочиненія издаются не Гильоменомъ, — слѣдовательно, они не имѣютъ права голоса.

Эти то знаменитые экономисты пятятся отъ послѣдствій, естественно вытекающихъ изъ провозглашоннаго ими принципа; такъ что не только для постороннихъ лицъ, но и для нихъ самихъ перестаетъ быть понятнымъ, — чего они хотятъ? —

«Идеи, говоритъ г. Лабуле, отецъ, составляютъ общее достояніе, которое частному лицу такъ же трудно присвоить какъ воду морскую или воздухъ. Я пользуюсь идеями, которыя находятся въ оборотѣ, но не обращаю ихъ въ свою собственность. Человѣкъ добываетъ изъ моря соль, другой пользуется воздухомъ для приведенія въ дѣйствіе мельницы, оба съумѣли создать себѣ частную собственность, частное богатство; но развѣ это мѣшаетъ и прочимъ людямъ пользоваться тѣми же неистощимыми источниками и развѣ, вслѣдствіе того, что воздухъ принадлежитъ всѣмъ, всякій имѣетъ право завладѣть моею мельницею?» —

Послѣдняя фраза ничто иное, какъ скачокъ. Мельница есть имущество недвижимое вслѣдствіе того, что она прикрѣплена къ землѣ; не будь этого прикрѣпленія, она была бы частью капитала. Примѣръ, приводимый учонымъ юристомъ и экономистомъ г. Лабуле, говоритъ, слѣдовательно, не за право собственности, а противъ него. Тотъ же писатель прибавляетъ:

«То же самое можно сказать и о книгѣ, съ тою только разницею, что литературное произведеніе не приноситъ ущерба общему фонду, но скорѣе обогащаетъ его. Боссюетъ написалъ «Всемірную Исторію»; Монтескье издалъ въ свѣтъ «Духъ Законовъ»; мѣшаетъ ли это другимъ писателямъ составлять новую всемірную исторію или открывать новый духъ законовъ? — Уменьшилось ли число находящихся въ оборотѣ идей? — Расинъ написалъ «Федру», но это не помѣшало Прадону выбрать тотъ же сюжетъ, и никто не счолъ подобнаго поступка контрафакціей. Пишите исторію Наполеона и пользуйтесь при этомъ трудами г. Тьера, но не перепечатывайте текста его книги потому, что подобная перепечатка была бы такимъ же очевиднымъ преступленіемъ, какъ и покража плодовъ, растущихъ въ моемъ саду».

Приводя цитаты изъ сочиненій подобнаго экономиста нужно бы комментировать каждую его фразу. Книгу нельзя сравнивать съ мельницею потому, что книга — продуктъ, который можетъ войти въ составъ капитала развѣ тогда, когда изъ книжной лавки попадетъ въ библіотеку учонаго; мельница же, построенная на землѣ, входитъ въ составъ того права собственности, которое признано законодателемъ, вслѣдствіе неизвѣстныхъ намъ соображеній. Правда, что литературное произведеніе обогащаетъ общество, но тоже самое дѣлаютъ и прочіе продукты. Литературный воръ, конечно, преступникъ, но не такой, какъ человѣкъ, укравшій, плоды, выросшіе на чужомъ полѣ. Это объясняется тѣмъ, что сочиненіе автора есть его продуктъ, плоды же составляютъ прибыль, пріобрѣтаемую собственникомъ по праву приращенія (accession). Я не стану останавливаться на этихъ мелочахъ, но обращу вниманіе только на главную мысль.

Итакъ, по мнѣнію г. Лабуле, область интеллектуальная, въ отличіе отъ области земной, не подлежитъ присвоенію. Пускай человѣкъ приводитъ свою мельницу въ движеніе посредствомъ воздуха, воды или пара, мельница все таки будетъ ему принадлежать; но самая мысль объ употребленіи воздуха, воды или пара какъ орудій движенія, самая мысль о замѣнѣ ими рукъ человѣческихъ не можетъ быть объектомъ права собственности. Правда, что тутъ иногда можетъ быть рѣчь о привилегіи; но заговорить о привилегіи, — значитъ вернуться къ обыкновенному положенію производителя, котораго вознаграждаютъ за трудъ, предоставляя ему на извѣстное время исключительное право распространять свой продуктъ, и извлекать изъ него прибыль. При такой оговоркѣ мнѣніе г. Лабуле безупречно: изобрѣтеніе можетъ породить право первенства (priorité), но не можетъ служить поводомъ къ установленію права собственности. Скажутъ ли намъ наконецъ, — г. г. экономисты, юристы и философы — чего они добиваются и на что жалуются? — До сихъ поръ ихъ рѣшительно нельзя понять и требованія ихъ далеко еще не формулированы. Послушать ихъ, такъ они самые энергическіе противники монополіи. Пусть же они будутъ вѣрны своимъ правиламъ и перестанутъ надоѣдать публикѣ своими глупыми декламаціями.

Земля раздѣлена между частными владѣльцами и хотя теорія права собственности еще окончательно не установлена, составляетъ еще не разрѣшонную задачу, но тѣмъ не менѣе поземельная собственность представляетъ собою многозначущій фактъ, занявшій видное мѣсто и въ международной политикѣ и въ отношеніяхъ частныхъ лицъ, фактъ, который принято объяснять высшими соображеніями, которому принято приписывать возвышенную цѣль, не смотря на то, что ни этихъ высшихъ соображеній, ни этой цѣли мы не понимаемъ.

Въ настоящее время, когда мы только что начинаемъ знакомиться съ наукою соціальной организаціи, прилично ли заносить руку на это непонятное для насъ учрежденіе, прилично ли перепутывать всѣ понятія, не отличать неба отъ земли и перевертывать весь свѣтъ для удовольствія нѣсколькихъ педантовъ? — На что жалуются литераторы? — развѣ положеніе ихъ хуже положенія другихъ производителей? — Поземельная собственность возбуждаетъ въ нихъ зависть; но подобное явленіе совершенно въ природѣ вещей, и не худо бы имъ понять свое положеніе прежде, чѣмъ жаловаться на него. Пускай они, въ ожиданіи новыхъ благъ, вмѣстѣ съ прочими людьми пользуются тѣмъ, что до сихъ поръ добыто прогрессомъ. Съ тѣхъ поръ, какъ прошла пора феодализма, земля, хотя еще и не составляетъ общей собственности, но доступна для всякаго. Слуга, работникъ, арендаторъ, торговка, всякій можетъ посредствомъ сбереженія части своихъ скудныхъ доходовъ скопить хотя небольшой капиталъ, пріобрѣсти на него недвижимое имущество и говорить въ свою очередь: я тоже собственникъ! — Кто же мѣшаетъ и литератору поступить такимъ же образомъ? — Подобныя превращенія постоянно повторяются; но обратить вознагражденіе, слѣдующее писателю, въ какое то постоянное ростовщичество — значило бы перепутать всѣ понятія и перевернуть весь соціальный строй.

§ 10. Общій выводъ: правительство не имѣетъ ни права, ни возможности создать литературную собственность

Нѣкоторые изъ лицъ, слегка противившихся утвержденію проэктированнаго закона, увлечонные ложною аналогіею съ поземельною собственностью соглашались, что правительство имѣетъ право создать литературную собственность подобно тому какъ оно создало другіе виды права собственности. Эта легкомысленная уступка ясно свидѣтельствуетъ о томъ хаосѣ, который господствуетъ въ умахъ подобныхъ людей.

Конечно правительство можетъ сдѣлать все, что ему заблагоразсудится, если смотрѣть на дѣло только съ точки зрѣнія физической возможности. Если правительство желаетъ что либо сдѣлать, то кто же можетъ остановить его, особенно если оно поддерживается и общественнымъ мнѣніемъ? —

Другой вопросъ, если смотрѣть на дѣло такъ, что правительство можетъ сдѣлать все, что ему заблагоразсудится, но въ предѣлахъ экономическихъ, естественныхъ и общественныхъ законовъ.

Такъ напримѣръ: оно не можетъ сдѣлать, чтобы на вещь, которая по своему существу и назначенію есть ничто иное, какъ простой продуктъ, смотрѣли какъ на фондъ или собственность.

Оно не можетъ также обратить договоръ мѣны въ источникъ безсрочной ренты, хотя услуга или товаръ, служащій объектомъ мѣны можетъ быть или разомъ оплоченъ или платежъ можетъ быть разсроченъ на нѣсколько лѣтъ.

Оно не можетъ превратить платы за продуктъ въ арендную плату. Оно не можетъ, безъ нарушенія законовъ, на которыхъ основаны всѣ общественныя отношенія, и безъ смѣшенія всѣхъ понятій, постановить, чтобы на писателя, пустившаго въ оборотъ свои мысли, смотрѣли не какъ на простаго производителя-мѣновщика, но какъ на невознаградимаго коммандитарія, въ пользу котораго, за его услугу слѣдуетъ создать наслѣдственную, безконечную ренту. Правительство точно такъ же не можетъ сдѣлать всего этаго, какъ не можетъ раздѣлить воздухъ между частными владѣльцами или воздвигать строенія на морѣ, или производить безъ труда, или платить ренту всѣмъ и каждому.

Общество, вслѣдствіе высшихъ соображеній, еще не достаточно разъясненныхъ, но неопровергаемыхъ наукою, могло раздѣлить землю между частными владѣльцами и создать поземельную собственность; оно могло сдѣлать это, хотя подобное присвоеніе, по словамъ легистовъ, выходитъ изъ границъ того права, которое производитель имѣетъ на свои продукты, хотя политическая экономія вовсе не требуетъ подобной уступки, хотя у многихъ народовъ право собственности не существуетъ, а замѣняется правомъ владѣнія. Для того, чтобы установить интеллектуальную собственность правительству пришлось бы уступить писателю привилегію на тѣ общія идеи, которыя составляютъ общій фондъ всѣхъ мыслителей. Но подобной уступки правительство не въ состояніи сдѣлать; такая уступка противна здравому смыслу, да никто ея и не требуетъ. Какимъ же образомъ назвать правомъ собственности простую привилегію — на воспроизведеніе и продажу съ тою только цѣлью, чтобы создать синекуру для наслѣдниковъ писателя.

Извѣстны слова Буало:

Mais la postérité d'Alfane et de Bayard,

Quand ce n'est qu'une rosse, est vendue au hasard.^{11*}

Можетъ ли правительство сдѣлать, чтобы сыновья геніальныхъ людей были также геніальны? — Конечно нѣтъ. Пусть же оно предоставитъ самому себѣ потомство генія; отцы — вознаграждены, наслѣдники ничего не вправѣ требовать.

§ 1. Различіе между вещами продажными (vénales) и непродажными (non vénales)

Если въ современныхъ нашихъ юристахъ и экономистахъ не осталось и признака того критическаго направленія, которое такъ высоко ставили ихъ предшественники, то литераторы наши, что еще хуже, перестали понимать въ чомъ заключается преимущество ихъ профессіи и личное достоинство. Я вѣроятно удивлю не одного изъ нихъ, когда выскажу мнѣніе, что между тѣми вещами, которыя находятся въ оборотѣ, на которыя постоянно направляется наша дѣятельность и которымъ мы придаемъ извѣстную цѣнность, есть такія, которыя по существу и назначенію своему продажны, — но есть и непродажныя и что къ числу послѣднихъ относятся произведенія художественныя и литературныя.

Вотъ мой новый софизмъ. Г. де Ламартинъ, который кажется тогда только и обращаетъ вниманіе на вещи, когда они могутъ быть обращены въ деньги; который, поэтому, открываетъ подписку за подпискою на свои стихотворныя и прозаическія сочиненія; который для большаго обеспеченія требуетъ, чтобы временную монополію авторовъ превратили въ безсрочную ренту, вѣроятно, не раздѣляетъ моего мнѣнія. Что же касается до тѣхъ экономистовъ и юристовъ, которые, какъ мы видѣли, хотя и требуютъ установленія литературной собственности, однако, устами г. Лабуле, сознаются, что въ области интеллектуальной нѣтъ мѣста присвоенію, то имъ вѣроятно любопытно будетъ узнать отъ чего это зависитъ.

До сихъ поръ мы разсматривали писателя только какъ производителя полезной вещи и съ этой точки зрѣнія признали за нимъ право на вознагражденіе; но въ писателѣ есть еще и другая черта. Онъ преслѣдуетъ не одну утилитарную цѣль, онъ имѣетъ въ виду еще нравственное, идеальное воспитаніе. Идеалъ въ области совѣсти и въ жизни, вотъ главный элементъ литературнаго произведенія, тогда какъ суть промышленнаго продукта заключается именно въ его полезности. Съ этой точки зрѣнія литературное произведеніе непродажно, — не порождаетъ права на вознагражденіе; въ этомъ то и заключается главная причина непримѣнимости завладѣнія къ сферѣ интеллектуальной. Я утверждаю, что установленіе художественной и литературной собственности, еслибы оно даже и было осуществимо, унизило бы искусство и литературу. Литература, заявляющая подобныя требованія, противорѣчитъ и своему назначенію, и прогрессу, словомъ подобная литература безнравственна.

Понятно ли? — Довольно ли смѣлъ парадоксъ?… О несчастные выкидыши революціи! Восемьдесять лѣтъ тому назадъ подобная истина считалась общимъ мѣстомъ; въ настоящее же время ее приходится доказывать по всѣмъ правиламъ.

Много вещей по своей возвышенности выходитъ изъ области полезнаго, таковы: религія, правосудіе, наука, философія, искусство, литература. Скажемъ обо всѣхъ ихъ по нѣскольку словъ.

§ 2. О религіи

Торговля Евангеліемъ противна духу Христіанства. Іисусъ Христосъ говорилъ своимъ ученикамъ, что они должны даромъ передавать другимъ людямъ то, что сами получили даромъ. Торговля Евангеліемъ, которая пришла на умъ Симону, въ глазахъ церкви составляетъ смертный грѣхъ, преступленіе противъ Бога, которое и называется Симоніею. Въ позднѣйшія времена церковь, правда, нѣсколько отклонилась отъ первоначальнаго направленія. Было время, когда епископы владѣли обширными помѣстьями, аббаты держали рабовъ, монастыри обогащались вынужденными дарами. Но принципъ остался неизмѣннымъ, церковь не хочетъ, чтобы слуги ея собирали подаянія, она не терпитъ симоніи.

Не одна христіанская, но и другія религіи держатся того же правила. Будда, Конфуцій, Сократъ, всѣ они проповѣдывали свое ученіе безвозмездно, питаясь чѣмъ попало и при случаѣ жертвовали жизнью за убѣжденія. Магомета обвиняли въ лицемѣріи и въ тщеславіи, но и онъ не извлекалъ выгоды изъ продажи Аль-корана.

§ 3. О правосудіи

Подобно тому какъ религія порождаетъ особое сословіе — духовенство, такъ и правосудіе ведетъ къ образованію особаго класса должностныхъ лицъ — судей. И судьи и духовныя лица живутъ жалованьемъ или вознагражденіемъ за труды, но нельзя сказать, чтобы они получали плату. Тяжущійся, который, выигравши процессъ, хотя однимъ словомъ поблагодаритъ судью, тѣмъ самымъ наноситъ ему величайшее оскорбленіе; въ этомъ случаѣ и предложеніе и принятіе какого бы то ни было подарка — преступно. Если судья Гозманъ (Goezmann) былъ виноватъ, то не менѣе преступенъ былъ и Бомарше. Но сколько труда предстоитъ честному судьѣ для раскрытія истины, сколько онъ долженъ имѣть терпѣнія, охоты, знанія! Литераторы смѣются надъ судебнымъ слогомъ, но всякое рѣшеніе, хорошо мотивированное и коротко изложенное, должно быть разсматриваемо какъ произведеніе образцовое, классическое не только по содержанію, но и по стилю. Но былъ ли когда-нибудь примѣръ продажи сборника судебныхъ рѣшеній въ пользу постановившихъ ихъ судей? — Сборникъ Даллоза приноситъ выгоду собирателю, но не судьямъ, доставившимъ матеріалъ для его книги. Нѣтъ должности труднѣе судейской, а между тѣмъ попробуйте поговорить съ судьею о прибыли, подобно смѣшанной коммиссіи (commission mixte), собранной въ Парижѣ, для преній о литературной собственности, попробуйте сказать ему, что воспроизведеніе его рѣшеній, такъ тщательно мотивированныхъ, строго логичныхъ, точныхъ, полныхъ юридическихъ свѣдѣній, составляетъ его исключительное право и посмотрите какъ будетъ принято ваше предложеніе. До революціи пробовали было обеспечить положеніе судей тѣмъ, что въ пользу ихъ назначены особыя судебныя пошлины (éрісе), но этотъ унизительный способъ вознагражденія уничтоженъ въ 89 году, потому, что онъ дѣлалъ правосудіе продажнымъ. Поступать сообразно требованіямъ справедливости трудно; за выполненіе этого труднаго дѣла, за хорошее поведеніе, дѣтямъ даютъ награды, но взрослыхъ людей не прилично вознаграждать за подобные поступки. Отправлять правосудіе, примѣнять законъ къ другимъ лицамъ еще труднѣе; но именно поэтому-то подобное занятіе и должно исключить всякое понятіе о продажности.

§ 4 О философіи и наукѣ

Французское законодательство о привилегіяхъ на изобрѣтенія ясно выражается, что философскіе и научные принципы, т. е. открытія законовъ природы и законовъ общественныхъ не могутъ подлежать присвоенію^{12*}. Продажа истины такъ же отвратительна, говоритъ законодатель, какъ и продажа правосудія. Можно ли себѣ представить, чтобы римляне, пославшіе въ Аѳины депутацію для того, чтобы списать аѳинскіе законы дали аѳинянамъ какое-нибудь вознагражденіе за подобное заимствованіе? — Знаменитый Сіесъ опозорилъ себя тѣмъ, что продалъ свою конституцію Бонапарту. Къ философу примѣняются тѣ же принципы, что и къ законодателю, и къ судьѣ, и къ священнику; награда его заключается въ распространеніи той истины, которую онъ проповѣдуетъ.

Ни неизвѣстный изобрѣтатель арабскихъ чиселъ, ни основатель алгебры Віетта, ни Декартъ, примѣнившій алгебру къ геометріи; ни творецъ дифференціальнаго исчисленія Лейбницъ, ни изобрѣтатель логариѳмовъ Непиръ, ни Папенъ, открывшій значеніе и полезное примѣніе пара, ни изобрѣтатель знаменитаго столба — Вольта, ни Араго, предвидѣвшій возможность примѣненія электромагнетизма къ телеграфу за 15 лѣтъ до его изобрѣтенія; — никто изъ этихъ людей, открытія которыхъ имѣютъ громадное значеніе и для науки и для промышленности не могъ бы получить привилегіи на свое изобрѣтеніе. Для этихъ великихъ умовъ обязательно безкорыстіе. Неужели несправедливъ законъ, такимъ образомъ отдѣляющій учонаго, который открылъ идею, принципъ, и который ничѣмъ за это не вознаграждается, отъ промышленника, дѣлающаго практическое примѣненіе этого принципа и получающаго за то привилегію? Нѣтъ, законъ справедливъ, ложно только его примѣненіе, несостоятельна только наша діалектика.

Конечно, нужно, чтобы и учоный, и философъ, и священникъ, и судья чѣмъ нибудь да жили, а имъ запрещается заниматься спекуляціями. Какъ, скажете вы, они осуждены на нищету потому, что на ихъ долю выпало открыть идею, которою первый встрѣчный воспользуется для своего обогащенія посредствомъ простаго ея примѣненія! Неужели каждый изъ этихъ учоныхъ не имѣетъ права сказать: мои цифры, моя алгебра, мой анализъ, мои логариѳмы, мой столбъ, подобно тому какъ какой-нибудь Уаттъ говоритъ: моя машина?

Нѣтъ, отвѣчаетъ законъ. Истиною нельзя торговать, ее никто не можетъ себѣ присвоить. Пусть найдутъ средство обеспечить безбѣдное существованіе мыслителя, не прибѣгая къ помощи торговли. Что касается до примѣнителя, то его дѣятельность совсѣмъ иного рода, онъ рѣшается на предпріятіе, исходъ котораго неизвѣстенъ; излишекъ дохода въ этомъ случаѣ служитъ только вознагражденіемъ за рискъ. Пусть регулируютъ барыши, говоритъ законъ, пусть уменьшаютъ рискъ, пусть уровняютъ шансы, — это будетъ благоразумно съ точки зрѣнія экономической и я ничего противъ этаго не имѣю; но выносить истину на рынокъ — безнравственно. Продажность унижаетъ и губитъ истину, точно такъ же какъ и религію и правосудіе.

Итакъ въ сферу науки и совѣсти нельзя вносить понятія продажности. Слуга истины, философъ, стоитъ въ точно такомъ же положеніи какъ и судья. Взявшись за проповѣдываніе истины, или по крайней мѣрѣ того, что онъ считаетъ за истину, философъ такимъ образомъ принимаетъ на себя обязательство, которое нарушаетъ, если начинаетъ торговать истиною. Въ наше время, являлся человѣкъ, одаренный необыкновеннымъ геніемъ, который торговалъ абсолютомъ. Призванный за это къ суду исправительной полиціи онъ запятнанъ и въ глазахъ современниковъ и въ глазахъ потомства именемъ шарлатана. Покрытый позоромъ и при жизни и послѣ смерти Гене Вронскій (Hoené Wronski) исключонъ изъ списка философовъ.

Вслѣдствіе непримѣнимости понятія продажности къ идеямъ — дѣятельность священника, философа, учонаго должна быть безвозмездна; я понимаю подъ этимъ, что они не должны обращать въ ремесло, или въ товаръ тѣхъ мыслей, которыя они провозглашаютъ и что вознагражденіе, имъ назначаемое, въ какую бы форму оно ни было облечено, не можетъ быть разсматриваемо, какъ заработная плата. На эту плату нужно смотрѣть, какъ на пособіе или вознагражденіе, соразмѣряемое не съ цѣнностью услуги или сообщенія (и тѣ и другіе неоцѣнимы), но съ физическими потребностями человѣка. Вездѣ и во всѣ времена народы стремились къ тому, чтобы поддержать уваженіе къ духовенству, судейскому и профессорскому сословію, для чего и старались вывести этихъ лицъ изъ нищеты. Здравый смыслъ указалъ обществу, что за подобныя должности нельзя назначить платы; что ихъ нельзя перевести ни на какое количество золота или серебра, ни на головы скота, ни на рабочіе дни. Тутъ приходится отбросить утилитарную систему. Между тѣмъ какъ промышленникъ включаетъ въ цѣну своего продукта и расходы производства, и рѣдкость предмета, и настоятельность потребности въ немъ, и работаетъ такимъ образомъ изъ-за барыша, интеллектуальные производители не высчитываютъ своего труда и убитаго на него времени; они довольствуются насущнымъ хлѣбомъ, требуютъ только необходимаго для ихъ существованія. Это люди, созданные для самопожертвованія, они не знаютъ барышничества.

Поэтому-то я считаю непристойными и унизительными и для церкви и для науки слѣдующія слова вышеупомянутой смѣшанной коммиссіи: «Профессора и проповѣдники передаютъ публикѣ только свои слова; но имъ однимъ принадлежитъ право воспроизводить эти слова (въ видахъ извлеченія выгодъ) путемъ печати». Такой несчастный софизмъ могъ явиться только въ эпоху всеобщаго упадка и продажности. Профессоръ, ораторъ, продающій за деньги сказанныя имъ рѣчи поступаетъ несправедливо и неприлично. «Изъ одного и того же мѣшка нельзя брать двухъ мѣръ пшеницы»; профессоръ, поступающій такимъ образомъ, виновенъ въ грѣхѣ симоніи, въ лихоимствѣ. Я допускаю нѣкоторыя уступки, я могу смотрѣть сквозь пальцы на нѣкоторыя злоупотребленія; но совѣсть моя возмущается при видѣ, что злоупотребленія возводятся въ принципъ.

§ 5. О литературѣ и искусствахъ

Рядомъ со святымъ, справедливымъ, истиннымъ, намъ слѣдуетъ разсмотрѣть и изящное. Можемъ ли мы, на основаніи политико-экономическихъ данныхъ, сказать, что и въ сферѣ литературы и искусства также нельзя допустить продажности? — Я попробую не доказать подобную возможность, но только дать ее почувствовать потому, что въ вопросахъ личнаго вкуса и совѣсти главная роль принадлежитъ не разсудку.

Замѣтимъ прежде всего, что между сферами религіи, правосудія, науки и сферами поэзіи, краснорѣчія и искусства существуетъ тѣсная связь, вслѣдствіе которой онѣ подчиняются однимъ и тѣмъ же законамъ. Литература и искусство первоначально относятся къ правосудію, какъ форма въ метафизикѣ относится къ содержанію. Впослѣдствіи между ними проводится рѣзкая граница, но сначала судьба ихъ солидарна.

Нравственныя и религіозныя идеи воплощаются въ поэтическихъ произведеніяхъ, проявляются въ гимнахъ, храмахъ, статуяхъ, картинахъ, легендахъ, мифахъ и т. п. произведеніяхъ искусства, въ которыя входитъ и элементъ промышленный, но которыя тѣмъ не менѣе не могутъ служить предметами торговли. Можно ли представить себѣ царя Давида, берущимъ деньги за свои гимны, или архитектора Гирама — собирающимъ плату за входъ въ храмъ, имъ построенный; Боссюэта — требующимъ вознагражденія за свои рѣчи, или нашихъ священниковъ — взимающими съ католиковъ плату за крестный ходъ, совершаемый въ праздникъ?

Тоже можно примѣнить и къ свѣтскимъ произведеніямъ искусства. Первоначально законы писались стихами, которые дѣти выучивали наизусть, — такъ по крайней мѣрѣ говоритъ Цицеронъ о законахъ двѣнадцати таблицъ, но ни кому и въ голову не приходило считать ихъ собственностью законодателя. Барду, воспѣвающему сраженіе давали награду, но его услуга не покупалась на деньги. Тиртей, требующій отъ лакедемонянъ платы за свои пѣсни, потерялъ бы всякое обаяніе. Еще труднѣе вообразить себѣ Руже де Лиля (Rouget de l'Isle) требующимъ послѣ жемманской битвы вознагражденія за свою «Марсельезу» и опирающимся при этомъ на принципъ экспропріаціи вслѣдствіе требованій общественной пользы. Я хочу высказать довольно жестокое желаніе: Руже де Лиль умеръ, забытый всѣми, въ глубокой нищетѣ; злопамятность правительства и реакціонная эпоха были тому причиной, но я былъ бы сильно огорчонъ еслибы правительство сжалилось надъ нимъ и назначило ему пенсію. Я готовъ стоять за сооруженіе памятника Руже де Лилю, но я возсталъ бы противъ назначенія ему жалованья. Въ одну прекрасную ночь его посѣтилъ геній революціи и передалъ ему слова и голосъ Марсельезы. Послѣ того Руже де Лиль пробовалъ было продолжать карьеру пѣвца, но неудачно. Это доказываетъ, что мысль, выраженная имъ въ Марсельезѣ, принадлежала не столько ему, сколько обществу; что она относится къ числу вещей неоцѣнимыхъ.

Руже де Лиль былъ въ бѣдственномъ положеніи, — до этого никому нѣтъ дѣла, кромѣ развѣ друзей его. За великое произведеніе, обезсмертившее его имя, республика не обязана была награждать его ничѣмъ, кромѣ вѣнка. Вопреки господствующему предразсудку, я утверждаю, что любовь къ родинѣ и поступки, вызываемые этимъ чувствомъ, — непродажны. Поэтому, литераторъ и художникъ настолько же отличаются отъ промышленника, на сколько солдатъ-гражданинъ отличается отъ солдата-наемника.

Въ настоящее время литература и искусство могутъ быть свободны, т. е. не зависѣть ни отъ церкви, ни отъ правительства, не преслѣдовать ни религіозныхъ, ни политическихъ, ни педагогическихъ цѣлей. Будемъ ли мы примѣнять наши строгія правила и къ этой независимой литературѣ и къ этому независимому искусству?

Будемъ говорить объ истинномъ писателѣ, объ истинномъ артистѣ, т. е. о такомъ, для котораго чувство изящнаго стоитъ выше ремесленныхъ и утилитарныхъ соображеній. Подобный человѣкъ, при полной своей независимости, не можетъ отрѣшиться отъ святости своего призванія. Онъ передатчикъ, провозвѣстникъ божественныхъ истинъ, онъ — просвѣтитель общества, назначеніе его вытекаетъ изъ самаго его дарованія. Такимъ образомъ, мы возвращаемся къ своей исходной точкѣ, къ различію между вещами продажными и непродажными; первыя составляютъ сферу полезнаго, вторыя относятся къ сферѣ совѣсти, идеала и свободы.

Пусть поймутъ это гг. артисты и литераторы; поэзія, краснорѣчіе, живопись, скульптура, музыка, по существу своему такъ же неоцѣнимы, какъ правосудіе, религія, истина. Цѣлый міръ открытъ для поэзіи и искусства, никакихъ границъ для нихъ не существуетъ; сами они служатъ одной только истинѣ, отступить отъ которой не могутъ, не унижая своего достоинства. Только изъ соединенія разсудка, права и искусства вытекаетъ свобода человѣка, но какимъ же образомъ можетъ осуществиться подобная эманципація, если художникъ и писатель будутъ рабами чувственности, льстецами порока, если они будутъ трудиться изъ-за денегъ и хлопотать объ одной выгодѣ, какъ откупщики или ростовщики? — Продажное искусство, какъ женщина, торгующая своею красотою, теряетъ все свое значеніе. Говорили, что искусство независимо отъ правилъ нравственности; изъ приведеннаго сравненія можно видѣть въ какомъ смыслѣ и въ какой степени можетъ быть допущена подобная независимость. Есть на свѣтѣ существа столько же прекрасныя, сколько и порочныя; есть напротивъ того и нравственно-безупречныя, но обиженныя природой. Между тѣмъ какъ порокъ мало-по-малу уродуетъ первыхъ, — истина преображаетъ и украшаетъ послѣднихъ; такимъ образомъ — красота и добродѣтель, безобразіе и порокъ — въ сущности — тождественны, синонимны. Нѣтъ, искусство, — эта религія идеала — не можетъ уживаться съ безнравственностью. Никакой талантъ, никакой геній не справится съ подобнымъ положеніемъ; художникъ незамѣтно впадетъ въ тривіальность, а изъ тривіальности въ безплодіе и погибнетъ.

Выведемъ заключеніе: формы, въ которыя писатель и художникъ облекаютъ религіозныя, нравственныя и философскія мысли, на столько же священны, какъ и сама религія, нравственность, истина. Подобно тому, какъ судья связанъ требованіями справедливости, а философъ — требованіями истины, — поэтъ, ораторъ, художникъ — связаны требованіями красоты. Они обязаны знакомить насъ съ этою красотою, потому что ихъ задача — улучшить насъ самихъ, потому что ихъ работа состоитъ въ томъ, чтобы подвергнуть критическому анализу самую нашу личность, подобно тому какъ философія подвергаетъ анализу нашъ разумъ, а юриспруденція — нашу совѣсть.

Арабская пословица говоритъ: «Нужно припасать сѣно для осла, но не зачѣмъ ловить мухъ для соловья». Такое правило повидимому несправедливо, на самомъ же дѣлѣ совершенно основательно. Всякій авторъ, который можетъ жить своими средствами, но тѣмъ не менѣе беретъ деньги за свои сочиненія, поступаетъ неблагородно. Даже для бѣднаго писателя унизительна необходимость, заставляющая его торговаться съ издателемъ. Истинный художникъ воспроизводитъ красоту ради ея самой, а не для того, чтобы внести ее въ ипотечныя книги. Великій ораторъ, увлекающій аудиторію стремится отвлечь ее отъ мелочныхъ интересовъ: обратите его въ наемника и вы отрѣжете ему крылья, отнимите у него всю силу. Такимъ-то образомъ мы во Франціи дошли до того, что только забавляемся громкими рѣчами; насъ не проймешь краснорѣчіемъ, какъ не проймешь и добродѣтелью. Да, г. де Ламартинъ, вы, опасающіеся, чтобы кто-либо не похитилъ вашихъ стиховъ, или вашей прозы, но сами безъ зазрѣнія совѣсти пользующіеся чужимъ трудомъ, вы ясно показываете намъ, что литературная собственность есть ничто иное, какъ литературное попрошайничество. Хорошо еслибы вы могли во время остановиться и не показали бы намъ, что она кромѣ того можетъ еще дойти и до распутства.

Продажная поэзія, продажное краснорѣчіе, продажная литература, продажное искусство — развѣ не все этимъ сказано, развѣ нужно еще что либо къ этому прибавлять? Если въ настоящее время мы уже ничему болѣе не вѣримъ, то значитъ всѣ мы продажны, значитъ мы торгуемъ своею душою, своимъ разсудкомъ, своею свободою, своею личностью, точно такъ же какъ продуктами нашихъ полей и нашихъ мануфактуръ. Исторія сохранила разсказъ о гражданинѣ, который находясь въ крайней нуждѣ занялъ денегъ подъ залогъ тѣла своего отца. Многіе ли изъ насъ въ настоящее время подумали бы о выкупѣ подобнаго залога? — Мы готовы скорѣе прибавить къ нему нашихъ жонъ и дѣтей.

Что касается до вопросовъ о правительствѣ, объ администраціи и объ общественной службѣ, то я позволю себѣ на этотъ счотъ отослать читателя къ своему сочиненію: «О теоріи налоговъ».

§ 6. Почему нѣкоторые продукты и услуги не могутъ продаваться? — Причины литературнаго торгашества

Посредствомъ простаго противуположенія понятій я показалъ, что законы, управляющіе сферою полезнаго, непримѣнимы къ области совѣсти, философіи и идеала. Эти двѣ сферы несовмѣстимы, ихъ нельзя смѣшать, не уничтоживъ. Если бы за трудъ платили одною благодарностью или аплодисментами, то это было бы насмѣшкою надъ трудомъ и необходимо повлекло бы за собою обращеніе рабочихъ въ рабство. На оборотъ, религія — обращонная въ доходную статью, — становится лицемѣріемъ, симоніею; правосудіе — вѣроломствомъ; философія — софистикою; истина — ложью; краснорѣчіе — шарлатанствомъ; искусство — орудіемъ разврата; любовь — животною похотью. Не я одинъ имѣю подобный взглядъ, въ этомъ духѣ повсемѣстно выражается и общественное мнѣніе, этого же направленія держатся и всѣ законодательства.

Различіе между вещами продажными и непродажными такъ же глубоко съ точки зрѣнія политической экономіи, какъ и съ нравственной или эстетической точки зрѣнія. Еслибы мои противники, важно называющіе себя экономистами и ex professo берущіеся за разрѣшеніе вопроса о литературной собственности имѣли ясное понятіе о наукѣ, ея принципахъ, границахъ и подраздѣленіяхъ, то они шли бы такимъ путемъ:

Помня, что политическая экономія есть наука о производствѣ и распредѣленіи богатствъ всякаго рода, матеріальныхъ и нематеріальныхъ, свѣтскихъ и духовныхъ, они опредѣлили бы понятіе производства, показали бы, что нѣтъ различія между производительностью мастерового и литератора потому, что въ обоихъ случаяхъ дѣло въ томъ, чтобы придать личную форму безличной идеѣ, произвести видоизмѣненіе въ матеріи, словомъ произвести силу.

Постановивъ такимъ образомъ вопросъ они замѣтили бы, что между продуктами человѣческой дѣятельности одни могутъ, а другіе не могутъ быть оплочены потому, что продажность лежитъ въ самой природѣ первыхъ, но несовмѣстима съ послѣдними. Они поняли бы, что подобное различіе необходимо должно существовать и что отъ соблюденія этихъ противорѣчащихъ другъ другу законовъ продажности зависитъ правомѣрность гражданскихъ отношеній, свобода личности, уваженіе человѣческаго достоинства, неприкосновенность общественнаго порядка. Въ самомъ дѣлѣ, сказали бы они, не достаточно одного появленія продуктовъ, нужно еще, чтобы эти продукты потреблялись, усвоялись, ассимилировались — одни духовною, другіе — тѣлесною стороною человѣка. Для этой цѣли необходимо, чтобы продукты, предназначенные для физическаго употребленія, составляющіе область полезнаго, по преимуществу, обмѣнивались, т. е. оплачивались цѣнностью за цѣнность; чтобы другіе продукты, принадлежащіе къ категоріямъ прекраснаго, справедливаго, истиннаго, распространялись безвозмездно, безъ чего раздѣленіе труда и распредѣленіе возмездныхъ объектовъ потребленія повело бы къ рабству и обману. Человѣкъ ни во что не вѣрящій, ничего не уважающій, скоро становится безчестнымъ человѣкомъ и даже воромъ. Но положа руку на сердце мы должны признаться, что имѣемъ вѣру только въ то, что дается намъ даромъ, питаемъ уваженіе только къ тому, за что не приходится платить. Только уваженіе къ вещамъ неоцѣнимымъ и заставляетъ насъ добросовѣстно платить за тѣ, которыя цѣнятся на деньги.

Другими словами, для того, чтобы общество могло жить и развиваться, недостаточно указать только на законы политической экономіи, объективно опредѣляющіе понятія о моемъ и твоемъ; нужно еще, чтобы эти законы всѣми свято исполнялись, а этого нельзя достигнуть безъ постояннаго, повсемѣстнаго и дароваго распространенія понятій о прекрасномъ, справедливомъ и истинномъ.

Такимъ способомъ эгоизмъ въ соціальной экономіи примиряется съ общественною пользою. Индивидуумъ имѣетъ свои права, общество — свои.

Но, поспѣшили бы прибавить экономисты, такъ какъ судья, учоный, художникъ, хотя и производятъ вещи непродажныя, но для поддержанія своего существованія принуждены потреблять продажные продукты, и такъ какъ у многихъ изъ этихъ людей нѣтъ состоянія, то справедливо, чтобы общество доставило имъ средства къ жизни. Только вознагражденіе ихъ приметъ совершенно иной характеръ и должно быть разсматриваемо не какъ плата за услугу, но какъ пособіе. Прекраснаго, справедливаго, истиннаго нельзя сравнивать съ полезнымъ; въ настоящемъ случаѣ дѣло идетъ не о куплѣ-продажѣ продукта; но объ вознагражденіи человѣка. Съ этою-то цѣлью законъ установляетъ въ пользу всякаго автора срочную привилегію и даетъ ему средства удовлетворить своимъ нуждамъ, предоставляя ему въ случаѣ надобности прибѣгнуть и къ помощи торговли.

Вотъ какимъ путемъ должно бы идти разсужденіе, такъ какъ вся суть вопроса заключается въ непродажности литературныхъ и художественныхъ произведеній, въ противоположность продажности произведеній промышленныхъ. Наконецъ вдобавокъ, и на тотъ случай, что ученіе о различіи между вещами продажными и непродажными будетъ отвергнуто, какъ слишкомъ смѣлая и парадоксальная теорія, экономисты, ограничиваясь на этотъ разъ одною сферою полезнаго, могли бы, такъ какъ поступилъ и я въ первой части этой книги, доказать, что литературное и художественное произведеніе есть продуктъ — потребляемый и обмѣниваемый и что поэтому объ установленіи литературной собственности не можетъ быть и рѣчи.

Таковы принципы безусловной справедливости, они указываютъ на точку, въ которой политическая экономія сходится и совпадаетъ съ нравственностью, они примѣнимы ко всѣмъ временамъ и ко всѣмъ націямъ. Люди, рѣшающіеся отрицать ихъ, похожи на тѣхъ патриціевъ древняго Рима, которые отказывали плебеямъ въ правѣ вступать въ бракъ и имѣть религію, такъ какъ считали плебея недостойнымъ такихъ таинствъ, или пожалуй, на рабовладѣльцевъ, полагающихъ, что негра не стоитъ и крестить.

Да, впрочемъ, развѣ нѣтъ и у насъ такихъ публицистовъ, которые возстаютъ противъ распространенія образованія въ массѣ народа? — Развѣ и у насъ журнальное дѣло не обращено въ монополію, за установленіе которой на правительство постоянно сыплются упреки, но которая весьма выгодна для самихъ журналистовъ?…^{13} Конечно, легко видѣть, что еслибы 30 лѣтъ тому назадъ, когда вопросъ о литературной собственности былъ предложенъ нашимъ представительнымъ собраніемъ, наука провозгласила защищаемые мною принципы, а общество заинтересовалось ими, то мысль во Франціи не была бы порабощена, а вліяніе партій и кружковъ не совращало бы общественнаго мнѣнія съ истиннаго пути.

Какимъ же образомъ мысль о литературной собственности до такой степени овладѣла всѣми умами, что возведена въ законъ въ самомъ благоустроенномъ изъ европейскихъ государствъ? — Подобный феноменъ нельзя обойти молчаніемъ, имъ стоитъ заняться потому, что онъ свидѣтельствуетъ объ упадкѣ и нравственнаго и эстетическаго чувства.

Въ основаніи довольно распространеннаго въ настоящее время мнѣнія объ интеллектуальной собственности, лежитъ нѣсколько соображеній. Для экономистовъ, оно вытекаетъ изъ ихъ стремленія доказать, что писатели и художники, на которыхъ большинство склонно смотрѣть какъ на паразитовъ, — настоящіе производители, почему и имѣютъ право, если не на заработную плату, то на какое нибудь вознагражденіе. Происхожденіе этаго несчастнаго мнѣнія объясняется также тѣмъ безотчотнымъ рвеніемъ, съ которымъ многіе съ 1848 г. принялись за защиту права собственности. Мнѣніе это есть ничто иное какъ полемическое преувеличеніе. Но, съ точки зрѣнія публики, заблужденіе гораздо глубже; основаніе его лежитъ въ той всеобщей деморализаціи, которая послѣдовала за переворотомъ 89 и 93 г., деморализаціи, которая путемъ различныхъ катастрофъ все увеличивалась въ продолженіи 70-ти лѣтъ.

Французскій народъ, начавши революцію, которая должна была обнять собою всѣ слои общества, перевернуть весь строй его, не въ состояніи былъ довести ее до конца. «Это было свыше силъ нашихъ», говорилъ изгнанникъ Бареръ. Отцы наши сначала храбро принялись за дѣло, но потомъ смутились, мы же только и дѣлали, что пятились назадъ. Не знаю дѣйствовали ли бы другіе на нашемъ мѣстѣ смѣлѣе и успѣшнѣе, но мы потерпѣли пораженіе. Но если революція, доведенная до конца, способствуетъ возрожденію народа, то неудавшаяся революція неизбѣжно влечотъ за собою нравственное ослабленіе и упадокъ націи. Огорчонные неудачей, потерявши всякую бодрость, мы упали со всей высоты своихъ принциповъ. Потерявши вѣру въ самихъ себя, мы потеряли и всякое довѣріе къ своимъ принципамъ, къ своимъ учрежденіямъ, мы стали скептически относиться даже къ такимъ вещамъ, какъ добро, красота и благородство, къ которымъ скептицизмъ совершенно непримѣнимъ. Въ настоящее время, безнадежное непостоянство взглядовъ, слабость характера и отсутствіе добросовѣстности — составляютъ наши отличительныя черты. Человѣкъ долженъ бороться и побѣждать; если энергія его падаетъ, то взгляды его быстро измѣняются, честь и личное достоинство скоро стушовываются и человѣкъ предается гніенію.

§ 7. Политическое безсиліе — первая причина литературнаго торгашества

Всякую истину нельзя установить иначе, какъ точнымъ образомъ объяснивъ противуположное ей заблужденіе. Такъ какъ въ настоящемъ случаѣ вопросъ идетъ объ насъ самихъ, объ нашемъ прошедшемъ и нашемъ будущемъ; такъ какъ проэктированный законъ по своей основной мысли и по своимъ послѣдствіямъ тѣсно связанъ съ переворотами послѣднихъ семидесяти лѣтъ, то я счолъ не лишнимъ взглянуть на отдѣльную вѣтку вмѣстѣ съ цѣлымъ деревомъ и ближе прослѣдить процессъ прозябанія. Я по возможности постараюсь сократить свои соображенія; впрочемъ я не принуждаю читателя прочесть мою книгу отъ доски до доски, но считаю своею обязанностью не упустить ничего изъ виду.

Я говорилъ уже о томъ, что мы не могли или не успѣли осуществить своихъ реформаціонныхъ замысловъ; что слѣдствіемъ такой неудачи была деморализація, и что упадокъ націи выразился между прочимъ въ продажности литературы и въ предложеніи закона, который долженъ былъ бы обратить геніальныя произведенія въ объекты права собственности.

Въ подкрѣпленіе этихъ положеній я приведу нѣсколько фактовъ.

Такъ напр.: мы пробовали ввести у себя монархическое правленіе и поставить цѣлью его защиту свободы. Подобная цѣль входила въ составъ революціонной программы; но осуществить ее намъ не удалось. Передъ нами былъ примѣръ Англіи, намъ оставалось слѣдовать указанному ею пути. Англичанинъ сказалъ себѣ: «я защитникъ монархіи, я отстаиваю принципъ королевской власти; но эта королевская власть должна быть такова, какой я желаю; король будетъ царствовать, назначать министровъ, служить точкою соединенія между правительствомъ и народною волею, выражаемою большинствомъ; но онъ не будетъ управлять страною, не будетъ имѣть вліянія на администрацію, — управленіе и администрація останутся за мною. Государь будетъ во всемъ раздѣлять мое мнѣніе и друзьями его будутъ только мои друзья»…

Произнеся самому себѣ подобную сентенцію, англичанинъ не прибавилъ однако по испанскому обычаю: Y sino no; онъ не предоставилъ своему государю права выбора и торга. Англичанинъ не такъ гордъ какъ испанецъ, но за то гораздо тверже его. Онъ захотѣлъ имѣть государя, выполняющаго всѣ его желанія и нашолъ такого. Въ англійскомъ народѣ и безъ того уже много недостатковъ, по крайней мѣрѣ дѣйствительно хорошимъ его качествамъ слѣдуетъ отдавать должное. Не мало борьбы пришлось вынести Англіи для того, чтобы достичь своей цѣли; одинъ изъ честнѣйшихъ ея королей погибъ на эшафотѣ, другой былъ изгнанъ изъ государства со всѣмъ своимъ потомствомъ; вѣрноподданные англичане оплакивали подобныя бѣдствія; но наконецъ королевская власть покорилась, смирилась и въ настоящее время живетъ въ совершенномъ ладу съ народомъ.

Франція — страна также монархическая (не знаю съ какой стати Indépendance Belge, далеко не республиканская газета, недавно упрекнула меня за подобное мнѣніе). — Франція страна монархическая до костей, демократизмъ ея глубоко проникнутъ монархизмомъ. Напрасно впродолженіи тридцати лѣтъ и ходъ событій, и голосъ личной выгоды, и парламентарная діалектика стремятся увлечь ее въ другую сторону; инстинктивное влеченіе преодолѣваетъ всѣ постороннія вліянія. Франція искренно предана монархизму, въ какой бы формѣ онъ не проявлялся — въ диктаторской, въ императорской, въ президентской, въ легитимистской или въ орлеанистской; утверждающіе противное говорятъ неискренно.

Такъ какъ въ наше время невозможна монархія абсолютная, то Франція, по примѣру Англіи, вздумала обращать на путь истинный своихъ прежнихъ деспотовъ. Для этаго она перевезла своего короля изъ Версаля въ Парижъ, вернула его изъ Варенна, заставила его присягнуть въ вѣрности конституціи, надѣла на него красную шапку, а наконецъ взвела и на гильотину. Впослѣдствіи она бросила Наполеона I, прогнала Карла X, свергла съ престола Луи-Филиппа; два раза грозилась она ввести у себя республику и въ результатѣ всего этого получился Наполеонъ III. Можемъ ли мы въ настоящее время похвастаться тѣмъ, что укротили, передѣлали монархическое правленіе, съ которымъ никакъ не можемъ разстаться? Достигли ли мы того образа правленія, который считали наилучшимъ отцы наши въ 1789 г., къ которому дважды возвращались ихъ дѣти, словомъ того политическаго устройства, о которомъ думалъ Монтескье, которое хорошо понималъ Тюрго, котораго желало учредительное собраніе, которое пробовали осуществить хартіи 1814 и 1830 г., котораго требуетъ и въ настоящее время большинство нашихъ либераловъ?

Нѣтъ, монархическій элементъ и до сихъ поръ преобладаетъ въ нашемъ государственномъ устройствѣ; мы не могли ни обойтись безъ монархіи, ни умѣрить ея, такъ что наконецъ намъ надоѣло даже и говорить о республикѣ и мы кончили тѣмъ, что преспокойно дали взнуздать нашего ретиваго коня. Это переходный порядокъ вещей, скажете вы. Правда, но въ нашей жизни и все вѣдь переходно. Потребность свободы съ каждымъ годомъ дѣлается все настоятельнѣе, уваженіе къ власти становится все менѣе и менѣе прочнымъ, общественные интересы все болѣе и болѣе совпадаютъ съ частными, а поэтому можно предполагать (и такое предположеніе еще болѣе подкрѣпляется тѣми уступками, на которыя въ послѣднее время рѣшилось императорское правительство), что вскорѣ французскій народъ, если не пріобрѣтетъ полной автократіи, то по крайней мѣрѣ приметъ значительное участіе въ государственномъ управленіи. Но кромѣ того, что отличительныя свойства французской націи заставляютъ не слишкомъ то твердо вѣрить осуществленію подобнаго предположенія, еслибы даже ему и суждено было осуществиться, то этотъ счастливый исходъ дѣла пришлось бы приписать ходу событій, даже благоразумію императорской власти, но отнюдь не народной волѣ.

Въ такомъ случаѣ вышло бы то же самое, что въ 1848 г., когда всѣ стали республиканцами по неволѣ, но никто не могъ похвастаться тѣмъ, что одержалъ побѣду надъ монархическою властью.

Я упираю на этотъ фактъ, такъ легко объясняемый нашими историками, которые сваливаютъ всю вину на королей и говорятъ, что нація принуждена была низвергать королей, нарушавшихъ свои обѣщанія. Какъ будто значеніе власти и не заключается именно въ возможности безпрестанно ее превышать! Какова бы ни была вина жены, но разводъ всегда набрасываетъ подозрѣніе и на мужа; что же послѣ этаго сказать о человѣкѣ, четыре раза прибѣгавшемъ къ разводу? — Всѣ наши распри похожи на домашнія ссоры, изъ которыхъ монархія въ концѣ концовъ всегда выходила торжествующею, въ народѣ же, представляющемъ собою мужескій полъ, всегда недоставало стойкости и рѣшительности. Мы не слишкомъ сильно стояли за конституцію девяносто перваго года, которая исказилась прежде чѣмъ получила силу и поддались на республиканское правленіе девяносто третьяго года, котораго вовсе не желали. Когда послѣ 18 брюмера Сіесъ попробовалъ снова привести насъ къ конституціонной системѣ, то мы встрѣтили апплодиссментами слова Бонапарта и нашли совершенно основательнымъ, что ему не хочется быть откармливаемою свиньею (un cochon à l'engrais); такъ мало способны мы были понять значеніе новой монархіи. Мы много ораторствовали во время реставраціи, каждый день дѣлали шахъ королю, но не принимали хартію за серьозное и впослѣдстіи сами хвастались тѣмъ, что разыграли комедію. Съ Бурбонами, между тѣмъ, было бы совсѣмъ не трудно справиться; Карлъ X былъ совсѣмъ не то, что Яковъ II. Послѣ 1830 г., когда въ порывѣ увлеченія г. Тьеръ произнесъ свою знаменитую фразу: «Король царствуетъ, но не управляетъ» (Le roi règne et ne gouverne pas), то мы увидѣли въ ней только сарказмъ взбунтовавшагося подданнаго; она послужила новымъ аргументомъ для республиканской партіи. Конечно, если бы дѣло было только въ силѣ плечъ, то мы легко справились бы съ императорскимъ правительствомъ; но, спрашивается, что бы мы изъ этого выиграли? Вопросъ въ томъ, чтобы запречь льва, а не убить его. Мнѣ бы не хотѣлось обезнадеживать друзей свободы; но они должны знать, что до тѣхъ поръ, пока не измѣнится общественное устройство во всей Европѣ, французское правительство всегда будетъ сильно и всегда будетъ возвращаться къ тому типу, представителями котораго служатъ Клодвигъ, Карлъ великій, Людовикъ XIV и Наполеонъ. Никогда народъ не возьметъ верха надъ правительствомъ.

Недавно нѣкоторые журналы вздумали взяться за защиту конвента и доказывать справедливость приговора, произнесеннаго надъ Людовикомъ XVI. Нужно сознаться, что въ настоящее время врядъ ли прилично прибѣгать къ подобнымъ манифестаціямъ… Эта казнь лежитъ на насъ всею тяжестью своей преступности. Не энергія и не справедливость, но трусость и злоба были причинами этой казни, что ясно обнаружилось, когда лица, подавшіе голоса за смерть короля, какъ Сіесъ, Камбасересъ, Фуше и Тибодо (Thibaudeau) поступили на службу при дворѣ императора; когда самозванный трибунъ Бенжаменъ Констанъ въ 1815 г. взялся за составленіе для возвратившагося съ Эльбы императора Дополнительнаго акта, въ которомъ сыграна такая глупая шутка съ принципомъ конституціонной, представительной и парламентарной монархіи, установленной хартіею 1814 г. Въ 1862 г., послѣ столькихъ пораженій, рукоплескать казни Людовика XVI, вовсе еще не значитъ высказывать свое республиканское рвеніе; это значитъ скорѣе, какъ и въ 1804 г, приносить королевскую голову въ жертву императорскому всемогуществу.

Послѣдствіемъ всего этого было то, что съ 1789 года мы находимся въ критическомъ положеніи: революція не кончена, какъ увѣряли консулы въ 1799 г.; она также и не брошена, какъ утверждали эмигранты въ 1814 г., она просто заторможена. Поклоненіе королевской власти ослабилось, но и принципъ, и практическое его примѣненіе остались неизмѣнными и такъ какъ значеніе республики, послѣ двухъ неудачныхъ опытовъ, до сихъ поръ неопредѣлено, такъ какъ ея назначеніе совершенно противоположно всему тому, что мы привыкли уважать и искать въ монархіи, то поэтому въ насъ не осталось ни монархической вѣры, ни республиканскаго убѣжденія. Мы слѣдуемъ старой рутинѣ; у насъ нѣтъ политическихъ принциповъ, такъ какъ въ настоящее время мы не умѣемъ жить ни подъ властью монарха, ни безъ него. Энергія наша театральна; вмѣсто self-government'а, который въ Англіи кроется за монархическими формами, у насъ есть только одно чиновничество, которое пользуется популярностью вслѣдствіи того, что въ него открытъ доступъ всѣмъ гражданамъ. Вмѣсто федеративной республики, или монархіи, окружонной республиканскими учрежденіями, у насъ существуетъ какой то демократизмъ, который на дѣлѣ ни что иное, какъ другая форма деспотизма. Наконецъ, въ довершеніе всего этого, наше правительство, которое въ сущности, откуда бы и какимъ бы образомъ оно не явилось, есть ни что иное, какъ органъ народной воли, принуждено изъ простаго чувства самосохраненія, дѣйствовать самовластно; народъ же, считающій себя властителемъ, алчный до пенсій и должностей становится слугою имъ же избраннаго правительства, считая себя вполнѣ свободнымъ и счастливымъ.

Выводъ: Націи, впавшей въ политическій индифферентизмъ, всего труднѣе имѣть политическую литературу. Ей всегда грозитъ опасность, что писатели, въ книгахъ и журналахъ обсуждающіе политическіе, экономическіе и соціальные вопросы, мало по малу обратятся въ такихъ безупречныхъ чиновниковъ, которые безразлично трудятся на пользу своей страны при всевозможныхъ правительствахъ.

§ 8. Торговая анархія. — Вторая причина литературнаго торгашества

Деморализація, произведшая столько горькихъ плодовъ въ политическомъ устройствѣ, принесла не менѣе вреда и въ сферѣ идей и въ сферѣ частныхъ интересовъ.

До 1789 г. средняго сословія не признавали, а простолюдиновъ презирали. Міръ полезныхъ производителей, составлявшій 70 % всего народонаселенія и имѣвшій полное право требовать, чтобы на него было обращено вниманіе отодвигался на третій планъ. Такой порядокъ вещей былъ для насъ истиннымъ несчастіемъ. Началась революція, народныя массы выступили на сцену, одержали верхъ и надъ духовенствомъ, и надъ дворянствомъ, и надъ королемъ; и земля и власть очутились въ рукахъ народа. Результатъ былъ бы великолѣпенъ, еслибы революціонеры умѣли такъ-же хорошо отстраивать, какъ разрушать. Послѣ двадцатипяти-лѣтней войны бурный потокъ наконецъ снова вошолъ въ берега, тогда-то пришла пора приняться за организацію новаго промышленнаго устройства, которое замѣнило бы феодальный порядокъ, уничтоженный въ 1789 г. Тогда-то однимъ прыжкомъ отъ корпораціоннаго и цеховаго устройства перешли къ принципу свободной конкуренціи; — приходилось на развалинахъ стараго порядка установить новую экономическую систему. Но этотъ трудъ былъ слишкомъ великъ для французовъ, которые не умѣютъ соразмѣрять своихъ силъ, разсчитывать своихъ средствъ и разумно и твердо идти къ осуществленію своей цѣли. Власти, которую не умѣли ограничить, предоставленъ былъ полный произволъ; такимъ же произволомъ хотѣли надѣлить и всѣхъ занимающихся промышленностью и торговлею. Анархія въ торговомъ мірѣ, которую Сисмонди понялъ съ самаго ея введенія, была послѣднимъ словомъ революціонной науки. Что же изъ этого вышло?

Одинъ изъ недостатковъ революціи заключается въ томъ, что съ 1789 г. мы отвергаемъ не только всякія преданія, но и всякую преемственность. Это ясно обнаруживается въ частыхъ перемѣнахъ правительствъ, которыя не имѣютъ другъ съ другомъ ничего общаго, такъ что уроки, данные одному изъ нихъ, нейдутъ въ прокъ другому. Тоже самое можно сказать и о буржуазіи. Съ 1792 г. надъ нею совершается метаморфоза, все въ ней измѣняется, и видъ и направленіе. Мѣсто и имя прежней буржуазіи переходитъ къ новому поколѣнію, чуждому и буржуазныхъ стремленій и дворянскихъ манеръ, опирающемуся въ своихъ притязаніяхъ только на завладѣніе народнымъ богатствомъ и на уничтоженіе стараго порядка. Это новое поколѣніе завладѣваетъ общественнымъ мнѣніемъ и становится во главѣ движенія, не замѣчая того, что дѣятельность его ограничивается воспроизведеніемъ, въ новой формѣ, старой, брошенной системы. Новые феодалы-капиталисты хотятъ опираться на новыя начала; старые феодалы основывали всѣ свои притязанія на требованіяхъ религіозныхъ, неземныхъ; мы же, въ настоящее время, возвратились къ первобытному матеріализму, къ грубому и ничѣмъ не прикрываемому обожанію матеріальныхъ выгодъ.

И въ этомъ случаѣ мы думали идти по стопамъ Англіи, но положеніе наше было совсѣмъ инаго рода. Давши толчокъ промышленности, давши ходъ буржуазіи, Англія сохранила однако и поземельную аристократію и духовенство; Англія сохранила свою соціальную систему, свою національную религію, свою практическую философію, которыя защищали ее отъ политическихъ заблужденій и отъ крайностей въ развитіи спекуляціи; наконецъ она владѣла океаномъ и повелѣвала цѣлымъ свѣтомъ.

Наше увлеченіе примѣромъ Англіи повлекло за собою экономическій переворотъ столько же унизительный для нашего самолюбія, сколько и гибельный для нашихъ финансовъ. Богатство и сила Франціи неразрывно связаны съ системою мелкаго владѣнія и мелкой промышленности, которыя уравниваютъ другъ друга и поддерживаются время отъ времени большими предпріятіями, эта система діаметрально противуположна той англійской системѣ, которую мы съ непонятнымъ рвеніемъ вводимъ у себя въ теченіи послѣдняго полвѣка. Французы не могутъ этого понять; имъ свойственно пренебрегать собственными своими средствами и увлекаться чужимъ примѣромъ. Впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ дѣло шло хорошо, но въ настоящее время къ какому результату пришли мы? — Нищета осаждаетъ всѣ классы нашего народа. Экономическая анархія наводитъ уныніе на всѣ души. Упадокъ развитія буржуазіи, заражонной утилитаризмомъ, начался при Луи-Филиппѣ, въ то время, когда правительство стало покровительствовать первоначальному образованію. Буржуазія отказалась отъ прежней доброй методы обученія и предалась изученію математики и промышленности. Къ чему знакомиться съ Греками и Римлянами? — Къ чему философія, языки, юридическія науки, изученіе древности? Давайте намъ инженеровъ, прикащиковъ и подмастерьевъ… Открытія, сдѣланныя современною промышленностью, окончательно ослѣпили эту касту торгашей; то, чему слѣдовало бы вести къ облагороженію умовъ, принесло новое торжество обскурантизму. На науку народнаго богатства стали смотрѣть съ антиэстетической точки зрѣнія. Политическая экономія, сказалъ г. Тьеръ, — скучная матерія. Такимъ-то образомъ понятая политическая экономія и породила понятіе объ интеллектуальной собственности и о продажной литературѣ.

Лучшимъ мѣриломъ взглядовъ современной буржуазіи на литературное и художественное дѣло можетъ служить отношеніе ея къ журналистикѣ. Попробуйте упрекнуть редактора какого нибудь журнала за то, что онъ подличаетъ передъ властью, лицемѣритъ, льститъ, молчитъ, когда слѣдуетъ говорить, и онъ прехладнокровно отвѣтитъ вамъ: «Я не свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ, если я стану поступать по вашему совѣту, то получу предостереженіе». — Что за бѣда, — ну и получайте предостереженіе. — «Но журналъ мой подвергнется срочному запрещенію». — Перенесите это срочное запрещеніе. — «Но вслѣдъ за тѣмъ журналъ мой и вовсе запретятъ». — Пусть запрещаютъ. — «А капиталъ, затраченный на журналъ, вѣдь я безвозвратно его потеряю». — Жертвуйте своимъ капиталомъ, но не торгуйте истиною… Подобныя слова смутятъ почтеннаго публициста и онъ повернетъ вамъ спину. — Очевидно, тѣмъ не менѣе, что этотъ человѣкъ, о которомъ общество думаетъ, что онъ на жалованьи у правительства, въ сущности не вступалъ ни въ какія сдѣлки съ властью. Да и кто станетъ подкупать подобнаго журналиста, правительству нѣтъ въ этомъ ни малѣйшей надобности. Человѣкъ этотъ дѣйствительно находится въ крѣпостной зависимости, но не отъ администраціи, а отъ своего собственнаго капитала, и такое рабство можетъ служить для правительства лучшимъ ручательствомъ за вѣрноподданическія чувства журналиста.

Такимъ образомъ, намъ не удалось произвести ни экономической революціи, ни политической реформы, и эта двойная неудача принесла намъ много вреда.

Мы не умѣли справиться съ своими королями, и испытавши неудачу, мы потеряли сознаніе не только своего человѣческаго назначенія, но и своей національности. Мы перестали быть галлами, перестали быть сынами отечества. Между нами есть конституціоналисты, республиканцы, имперіалисты, католики и вольтерьянцы, консерваторы и радикалы; — но все это однѣ только пустыя вывѣски. Политическихъ и соціальныхъ убѣжденій у насъ не существуетъ и національность наша, сохранившаяся въ одной лишь оффиціальной сферѣ, стертая наплывомъ иностранцевъ и искусственностью, вошедшею въ наши нравы, обратилась въ миѳъ. Какую партію выполняемъ мы въ общеевропейскомъ концертѣ? Невозможно опредѣлить. Міръ идетъ впередъ безъ насъ, принимая только мѣры предосторожности противъ нашихъ 500,000 штыковъ. 74 года прошло съ тѣхъ поръ какъ среднее сословіе, устами Сіеса скромно просившее, чтобы ему дозволили что нибудь значить, стало господствующимъ сословіемъ. Получивши такое огромное значеніе, среднее сословіе не знаетъ уже чего ему болѣе желать и потому отказывается отъ своего назначенія!..

Говорить ли о философіи? — Достаточно будетъ ограничиться однимъ простымъ сближеніемъ.

Въ ХVІ вѣкѣ Германія пришла къ такому выводу: «папство развратилось, новый Вавилонъ — Римъ, — измѣнилъ Христу, разрушилъ его царство; но я остаюсь вѣрною Христу и спасу религію…» И Германія, отдѣлившись отъ римской церкви, произвела реформацію. Набожность воскресла на землѣ, вліяніе протестантизма проникло въ самое сердце католической церкви, которая, преслѣдуя ересь, принуждена была, однако, подчиниться общему движенію. Изъ этой непослѣдовательной, но великодушной реформаціи, триста лѣтъ спустя, вытекла широкая германская философія, которая и до сихъ поръ развиваетъ и возвышаетъ душу всякаго нѣмца, подчиняя его однимъ только юридическимъ условіямъ свободы. Дѣло Лютера, конечно, было легче дѣла Мирабо; но Лютеръ былъ понятъ и оцѣненъ своими согражданами; германское племя, подобно англо-саксонскому, достигло своей цѣли; мы же бросили и прокляли Мирабо и до сихъ поръ еще не знаемъ, чего именно добивался этотъ великій трибунъ и чего хотѣли наши предки. Въ настоящее время Германія работаетъ надъ составленіемъ федеративно-республиканской конституціи и такимъ образомъ, по своему, продолжаетъ дѣло, начатое Франціей въ 1789 г. Германская нація идетъ впередъ тихимъ, но твердымъ шагомъ. Ея мысль, иногда и туманная, есть соль земли; пока не прекратится философская дѣятельность между Рейномъ и Вислой, антиреволюціонное движеніе не можетъ восторжествовать.

И къ намъ въ ХVІ вѣкѣ дважды являлась реформація, но мы дважды отвергли ее и въ лицѣ Кальвина, и въ лицѣ Янсена. Въ ХVІІІ вѣкѣ мы вздумали вознаградить себя и забрать въ свои руки философію. Французская философія, по словамъ Гегеля, была старшею сестрою нѣмецкой. Одна поставила основныя положенія, другая вывела изъ нихъ заключенія. Начатая такими людьми, какъ Фрере, Монтескье, Вольтеръ, Кондильякъ, Дидро, д’Аламберъ, Бюффонъ, Кондорсе, Вольней, французская философія могла по справедливости назваться и философіею природы, и философіею права, основанной на здравомъ смыслѣ. Таково было начало того движенія, которое окончилось революціею 1789 года. Но философія наша сохранила характеръ индивидуальности; масса ее не усвоила. По всѣмъ отраслямъ знанія Франція произвела величайшихъ геніевъ, но эти геніи постоянно находились въ положеніи отшельниковъ. Мы рѣдко знакомились съ ними и то изъ пустаго любопытства. Мысли этихъ геніевъ уподоблялись евангельскому сѣмяни, которымъ питаются птицы, но которому мы, съ своей стороны, предоставляемъ сохнуть на каменистой почвѣ. Выводы науки не принесли намъ пользы; принявшись за размышленіе, мы слишкомъ многое принимали на вѣру, вѣры въ насъ было слишкомъ много, а въ добродѣтели ощущался недостатокъ. При первыхъ проблескахъ свѣта мы пали ницъ, какъ апостолъ Павелъ на пути къ Дамаску, но уже не поднялись съ земли. Изъ всѣхъ произведеній нашихъ мыслителей въ нашей памяти остались только ихъ шутки и ихъ богохульства. Послѣ оргій 93 года и времени директоріи большинство возвратилось къ старой религіи; Бонапартъ открылъ церкви и дѣло было рѣшено. Наиболѣе храбрые вдались или въ мистицизмъ, или въ вольнодумство, большинство же впало въ совершенный индиферентизмъ. — Эклектизмъ, метафизическій винигретъ и философская всякая всячина — таковы продукты этого индиферентизма. Спросите у насъ чего хотите: спиритуализма, матерьялизма, деизма, экоссизма, кантизма, платонизма, спинозизма. Вы хотите, быть можетъ, согласовать религію съ разумомъ? — Говорите, требуйте, мы можемъ удовлетворить всякому вкусу и отпустить товаръ въ какой угодно мѣрѣ… Мы похожи на спутниковъ Улисса, обращонныхъ феею въ свиней, которые сохранили человѣческія качества именно на столько, чтобы обращать человѣка въ посмѣшище. Наша совѣсть похожа на тотъ грибъ, который высыхая, осенью, распространяетъ зловоніе, почему простонародные остряки даютъ ему такое названіе, которое неудобно повторять въ печати. Мы оскверняемъ все то, что прежде уважали; мы торгуемъ и правомъ, и долгомъ, и свободою, и общественнымъ порядкомъ, и истиною, и фантазіею, пускаемъ все это въ оборотъ, какъ заемныя письма или акціи желѣзныхъ дорогъ. Намъ нѣтъ никакого дѣла ни до нравственности, ни до истинной стоимости вещей, ни до постоянства и вѣрности своимъ убѣжденіямъ, мы пользуемся всякимъ случаемъ, всякою перемѣною для своихъ спекуляцій.

§ 9. Упадокъ литературы, вслѣдствіе ея продажности. — Предвидимое измѣненіе

«Въ литературѣ выражается характеръ общества», это избитое изрѣченіе грустнымъ образомъ подтвердилось въ настоящее время. Чѣмъ же должна быть литература при тѣхъ политическихъ, экономическихъ и философскихъ условіяхъ, о которыхъ я только что говорилъ?

Французская литература, служившая лучшимъ представителемъ ХVII и XVIII вѣковъ, послѣ паденія директоріи перестала идти въ уровень съ вѣкомъ. И въ самомъ дѣлѣ, могла ли Франція 1804 года, понимать такихъ людей, какъ Боссюэтъ, Вольтеръ, или Мирабо?… Уровень общественнаго развитія сильно и быстро упалъ. Лучшимъ писателемъ въ то время считался Фонтанъ^{14*} (Fontanes), а между тѣмъ, кто же читаетъ Фонтана? — Наполеонъ восхищался Оссіаномъ, но кто же въ настоящее время станетъ читать Оссіана? — Что же оставила намъ императорская литература?

Во время реставраціи было два направленія въ литературѣ: одно положительное, историческое, другое — романтическое. Первое не успѣло достигнуть совершенства въ своемъ развитіи; второе было похоже на пѣсню евнуха. Серьознымъ произведеніямъ нашего вѣка суждено еще прожить нѣкоторое время, вслѣдствіе тѣхъ матерьяловъ, которые въ нихъ заключаются, романтизмъ же окончательно прекратилъ свое существованіе. Шатобріанъ забытъ, а кто бы въ 1814 г. могъ повѣрить, что такого великаго человѣка забудутъ? — Много еще другихъ писателей испытаютъ ту же участь, многіе будутъ въ скоромъ времени забыты потому, что память объ нихъ и теперь поддерживается только стараніями партій, да рекламами.

Съ 1830 г. Франція, вся углубившись въ промышленныя соображенія, совершенно покончила съ литературнымъ преданіемъ; съ тѣхъ поръ упадокъ въ литературѣ шолъ все быстрѣе и быстрѣе. Французская литература, измѣнивъ своему національному духу, пристращается ко всему иностранному, вдается въ подражанія, коверкаетъ и искажаетъ французскій языкъ. Бѣдность въ идеяхъ заставляетъ вдаваться въ ложь и преувеличеніе, заставляетъ прибѣгать къ литературнымъ заплаткамъ, примѣнять изящныя формы, созданныя геніями къ пошлымъ и гнуснымъ вещамъ, писать по готовымъ образцамъ подобно тому, какъ школьники пишутъ латинскіе стихи съ помощью Gradus ad Parnassum. И это называется литературою! Для того, чтобы придать своимъ произведеніямъ видъ самостоятельности и глубины, — передѣлываютъ правила искусства, унижаютъ классиковъ, которыхъ не въ состояніи понять, пишутъ мудреныя буриме, возвращаются къ языку трубадуровъ, во имя природы воспроизводятъ уродство, восхваляютъ порокъ и преступленіе, угощаютъ публику допотопными описаніями, декламаціями и разговорами; а библіографическій бюллетень даетъ публикѣ отчотъ о всѣхъ подобныхъ пріобрѣтеніяхъ. И это называется литературой!

Правда ли, что для большинства писателей, литература — ремесло, доходная статья, если не единственное средство пропитанія? — Въ такомъ случаѣ никакого различія нельзя и ожидать; разъ, что писатель, бросивши молотокъ, берется за перо и дѣлается ремесленникомъ, онъ долженъ до конца быть вѣрнымъ своему назначенію. Онъ долженъ понять, что служить истинѣ, ради ея самой, печатать только истину, — значитъ возстановлять противъ себя весь свѣтъ; что личный интересъ велитъ писателю стать на сторону той или другой изъ властей, служить извѣстному кружку, партіи, или правительству; что прежде всего нужно научиться не затрогивать предразсудковъ, личныхъ интересовъ и самолюбія людей. Вслѣдствіе подобнаго взгляда на свое назначеніе писатель будетъ слѣдить за всѣми колебаніями общественнаго мнѣнія, сообразоваться со всѣми видоизмѣненіями моды; онъ будетъ заботиться объ томѣ, чтобы удовлетворить вкусу, настроенію общества въ данную минуту, будетъ курить ѳиміамъ современнымъ кумирамъ и извлекать свою выгоду изъ всякой гнусности.^{15}

Такимъ-то образомъ литература наша упала очень низко. Забывши, что главнымъ, руководящимъ принципомъ ея должно быть самопожертвованіе и погнавшись за барышами, она менѣе чѣмъ въ полвѣка изъ литературы искусственной, обратилась сначала въ литературу скандальную, а потомъ и въ рабскую. Много ли у насъ людей, думающихъ, что назначеніе литературы заключается въ защитѣ права, нравственности, свободы; что внѣ подобнаго назначенія немыслима дѣятельность генія? Была ли литература когда нибудь такъ пуста, какъ въ настоящее время, не смотря на все обиліе поучительныхъ событій? — Въ то время, когда ей слѣдовало бы идти за вѣкомъ и развиваться, она пятится назадъ. Преклоняясь передъ золотымъ тельцомъ, или трепеща передъ грозною властью, литераторъ заботится только объ томъ, чтобы извлечь наиболѣе процентовъ изъ своего литературнаго капитала и для этой цѣли онъ или вступаетъ въ сдѣлки съ властями, которымъ подчиненъ, или добровольно себя обезображиваетъ. Онъ забываетъ, что подобныя средства ведутъ къ искривленію души и убиваютъ генія, что литераторъ такимъ образомъ становится простымъ наемникомъ и что въ подобномъ случаѣ все равно, кто бы ему не платилъ — издатель или полиція.

Но возражаютъ мои противники, именно для того-то чтобы возвысить положеніе писателя, чтобы сдѣлать его лицомъ почтеннымъ и независимымъ, мы и требуемъ установленія литературной собственности… Ложь! Доказано, что установленіе подобной собственности, противной принципамъ политической экономіи, гражданскаго и государственнаго права, ведетъ къ смѣшенію понятій о вещахъ продажныхъ и непродажныхъ, а слѣдовательно и къ развращенію литературы. При томъ же требуется опредѣлить, въ чью пользу хотятъ установить литературную собственность: въ пользу самихъ литераторовъ, или ихъ наслѣдниковъ? — Когда писатель начинаетъ свою дѣятельность, то у него еще ничего нѣтъ; ему приходится самому (безъ посторонней помощи) строить свое гнѣздо. Часто ему въ своихъ произведеніяхъ приходится идти въ разрѣзъ съ общественнымъ мнѣніемъ и въ такомъ случаѣ онъ долженъ ожидать, что будетъ оцѣненъ лишь послѣ смерти. Слѣдовательно, защитники литературной собственности имѣютъ въ виду наслѣдниковъ писателя; слѣдовательно, они хлопочутъ объ установленіи особаго рода майоратовъ, хотятъ положить основаніе новой интеллектуальной аристократіи, и, подъ покровомъ права собственности, хотятъ ввести организованную систему развращенія и порабощенія.

Разсказываютъ, что при разрушеніи Коринѳа консулъ Муммій сказалъ подрядчику, который взялся за перевозку статуй: «Если ты разобьешь ихъ, то долженъ будешь поставить новыя!» За 145 лѣтъ до Р. X. Римляне не умѣли еще дѣлать различія между искусствомъ и ремесломъ; мы, въ настоящее время, возвратились къ тому, что смѣшиваемъ ихъ. Въ самомъ дѣлѣ не такъ ли поступаемъ мы вводя цеховое устройство, въ феодальномъ его смыслѣ, въ область литературы и искусства? — Сколько есть (даже и между литераторами) людей, воображающихъ, что генію отнюдь не мѣшаетъ получать богатое вознагражденіе, и что геніальное произведеніе можетъ всегда быть изготовлено по заказу, какъ домъ, или экипажъ. Посредственность рада утѣшать себя мыслею, что искусство падаетъ вслѣдствіе недостатка поощренія для артистовъ.

Услышавъ, что упрекаютъ его за то, что онъ не поощряетъ художниковъ, лордъ Пальмерстонъ, говорятъ воскликнулъ: «Развѣ мы уже перестали быть англичанами?» — Онъ хотѣлъ этимъ выразить, что поощрять искусства дѣло не государства, а общества. Такого же мнѣнія и наши дилетанты. Мы думаемъ, что нація пользуется славою, если въ состояніи купить ее; что если на перестройку Парижа употребить двѣнадцать милліардовъ, то онъ будетъ чудомъ въ архитектурномъ отношеніи; что литература будетъ процвѣтать тогда, когда литераторы будутъ получать ренты.

Изъ упорнаго уподобленія изящныхъ произведеній — полезнымъ можно, впрочемъ, вывести мысль, которой и не подозрѣваютъ защитники литературной собственности. Низведеніе искусства на степень промышленности нельзя ли объяснить тѣмъ, что сама промышленность поднимается на степень искусства? — Взгляните на выставки: по словамъ рецензентовъ, произведенія искусства, появляющіяся на выставкахъ, съ каждымъ годомъ становятся все плоше и плоше; за то, произведенія промышленности являются все болѣе и болѣе великолѣпными. Развѣ не принадлежатъ къ области искусства произведенія севрской или гобелинской мануфактуры? Развѣ искусство не проявляется во всѣхъ этихъ машинахъ, во всѣхъ этихъ богатыхъ матеріяхъ, во всѣхъ этихъ роскошно-иллюстрированныхъ изданіяхъ? — Развѣ всѣ эти чисто утилитарныя изобрѣтенія, — электрическій телеграфъ, фотографія, галванопластика, паровая машина, машины швейныя, типографскія и друг. не могутъ стать на ряду съ знаменитѣйшими произведеніями нашихъ художниковъ, скульпторовъ и поэтовъ? — Развѣ идеалъ не проявляется въ произведеніяхъ парижскихъ и ліонскихъ мануфактуръ столько же, сколько и въ произведеніяхъ нашихъ романистовъ и драматурговъ? — Развѣ наконецъ даръ слова не развился до огромныхъ размѣровъ у нашихъ адвокатовъ, профессоровъ, журналистовъ и у множества другихъ людей, для которыхъ литература и краснорѣчіе вовсе не составляютъ ремесла? Дай-то Богъ, чтобы и даръ мышленія получилъ бы такое же широкое распространеніе какъ даръ краснорѣчія! Мы ищемъ идеала въ краснорѣчивой рѣчи и въ краснорѣчивомъ письмѣ, которыя, по нашему мнѣнію, служатъ лучшими выраженіями здраваго, яснаго мышленія и чистой совѣсти, а, сами того не замѣчая, уже достигли этого идеала. Мы краснорѣчивы, какъ Пиндаръ, или какъ самъ Фебъ; благодаря громадному количеству романовъ и періодическихъ изданій, ежедневныхъ, еженедѣльныхъ и ежемѣсячныхъ, доступныхъ для всякихъ интеллегенцій и для всякихъ кармановъ, изящество французской рѣчи и сущность древней и новѣйшей литературы стали достояніемъ всѣхъ сословій, такъ что никто уже не можетъ гордиться исключительнымъ знакомствомъ съ этими вещами. Можно ли послѣ того удивляться, что литература и искусство уподобляются промышленности, когда всякій ремесленникъ можетъ считать себя художникомъ, когда рабочій имѣетъ свою поэзію, а дѣловой человѣкъ свое краснорѣчіе? —

Итакъ мы живемъ въ эпоху полной метаморфозы. Впродолженіи долгаго времени намъ не суждено имѣть ни истинной литературы, ни истиннаго искусства. Будутъ у насъ должностныя лица, какъ свѣтскія такъ и духовныя, получающія отъ 1,200 до 100,000 фр. жалованья, будутъ наемные писаки, научившіеся правильно писать по-французски и классическимъ слогомъ трактовать по заказу о какихъ угодно предметахъ, будутъ у насъ рисовальщики, способные подбирать краски, и ваятели, умѣющіе пользоваться идеями великихъ художниковъ. Подобное положеніе конечно грустно, гнусно и глупо; но утѣшимся! Мало-по-малу публика узнаетъ истинную цѣну этой контрафакціонной литературы, этого флибустьерскаго искусства; поддѣлка будетъ преслѣдоваться, уничтожаться и послѣ одного или двухъ вѣковъ бездѣйствія настанетъ наконецъ время возрожденія.

Я отъ души желаю наступленія этого времени. Мнѣ самому надоѣла эта болтовня, это бумагомаранье, это малярство. Но чтобы выдти изъ этого положенія нужно соблюдать тѣ законы промышленности, которые установлены революціей. Пускай авторамъ, изобрѣтателямъ, усовершенствователямъ чѣмъ угодно обезпечиваютъ способъ полученія вознагражденія, но пусть не вводятъ никакихъ привилегій, никакихъ безсрочныхъ монополій. Вездѣ и во всемъ да соблюдается принципъ свободной конкуренціи!

§ 1. Какимъ образомъ начинаются и отчего не удаются революціи

Если проэктъ закона о литературной собственности будетъ принятъ, то не останется и признака учрежденій и идей 1789 г. Духъ Франціи совершенно измѣнится; чтобы окончательно уничтожить послѣдніе слѣды революціи, стоитъ только дать новому закону войти въ силу и внести его въ сводъ законовъ.

Народъ только до тѣхъ поръ держится своихъ учрежденій и законовъ, пока они соотвѣтствуютъ идеалу, имъ самимъ выработанному; какъ скоро этотъ идеалъ будетъ потрясенъ, общество тотчасъ преобразовывается. Такимъ образомъ революція 1789 г. была отреченіемъ отъ религіознаго, политическаго и соціальнаго идеала, освящоннаго литературой ХVІІ-го вѣка. Точно такимъ-же образомъ, реакція, начавшаяся во время консульства, усилившаяся послѣ 1848 г., есть ни что иное, какъ возвращеніе къ этому старому идеалу, конечно съ нѣкоторыми ограниченіями, которыхъ требуетъ духъ нашего времени.

Благодаря сочиненіямъ Боссюэта, Фенелона, Флери, Арно, Паскаля, Бурдалу и дона Каломе, Христіанство пріобрѣло такой раціонализмъ и такой блескъ, какихъ оно никогда не имѣло, даже во времена св. Августина. Философія, математическія и естественныя науки, поэзія и краснорѣчіе, способствовали этому преображенію Христіанства. Съ тѣхъ поръ явилась возможность съ гордостію проповѣдывать Евангеліе: всякій вѣрующій могъ положительно сказать, что за него стоятъ и божественный и человѣческій разумъ. Христіанство стало больше чѣмъ вѣра, — оно сдѣлалось цѣлой системой міра, человѣка и Бога.

Славу религіи раздѣлила и монархія. Прозаики и поэты соединили свои усилія для обоготворенія и восхваленія монархіи, которой теорія народнаго самодержавія, введенная протестантами, придала еще болѣе значенія, проповѣдуя, что монархическая власть опирается и на преданіе и на логику.

Въ семнадцатомъ вѣкѣ еще не понимали, что принципы общественнаго управленія слѣдуетъ выводить изъ науки права; всѣ единодушно признавали принципы власти, освящонной церковью, исходящей отъ Бога и воплощонной, по мнѣнію однихъ, въ лицѣ короля, по мнѣнію другихъ — въ лицѣ народа. Но разъ, что говорятъ о божественномъ происхожденіи власти, то совершенно безсмысленно влагать власть эту въ руки народа, дѣлать подданнаго королемъ, и называть правителемъ того, назначеніе котораго — быть управляемымъ.

Не смотря на всѣ бѣдствія, которыя пришлось ей потерпѣть, соціальная іерархія наконецъ удостоилась освященія. Мольеръ, Буало и Ла-Брюэръ хотя и надсмѣхались надъ маркизами, но тѣмъ не менѣе питали глубокое уваженіе къ самому принципу дворянства, въ которомъ видѣли одно изъ необходимыхъ условій существованія общества и которое считали проявленіемъ личнаго достоинства. Такъ какъ и до сихъ поръ есть еще люди, которые утверждаютъ, что равенство имуществъ и состояній — химера, то дворянство имѣетъ полное право на существованіе, а Фенелонъ въ своемъ Телемакѣ и Сенъ-Симонъ въ своихъ Мемуарахъ отстаивающіе кастовое различіе сословій и требующіе расширенія власти и значенія дворянства — совершенно правы. По мнѣнію этихъ великихъ публицистовъ Ришелье совершилъ тяжкое преступленіе, унизивъ значеніе дворянства; необходимѣйшею же реформою, которой ждали и по смерти Людовика ХІV, точно также какъ прежде ждали во время его несовершеннолѣтія было — возстановленіе феодализма. Что касается до буржуазіи, то, составленная изъ корпорацій и цеховъ, она, вмѣстѣ съ парламентомъ была твердою опорою стараго порядка.

Литература, служащая прототипомъ общества, способствовала сохраненію существующаго порядка, идеализируя его. Подобная идеализація прикрывала страшнѣйшія злоупотребленія, гнуснѣйшіе пороки, только съ помощію этой идеализаціи Франція могла просуществовать до 1789 г. Слава великаго вѣка, затмившаяся во время двѣнадцатилѣтняго революціоннаго волненія, вновь ожила въ наше время и мы восторгаемся эпохой Людовика ХIV, больше чѣмъ самые его современники.

Какимъ же образомъ Франція могла отторгнуться отъ такого могучаго идеала; какимъ же образомъ могла существовать революція? —

Мы знаемъ, что ХVІІ вѣкъ — вѣкъ консерватизма и вѣры имѣлъ болѣе наклонности къ искусствамъ, чѣмъ къ разсужденіямъ. Разумъ употреблялся въ дѣло только для того, чтобы поддерживать и украшать существующій порядокъ; поэзія и искусство, благодаря тридцатилѣтнему процвѣтанію, сдѣлались главнымъ элементомъ ХVІІ вѣка. ХVIII вѣкъ держался совершенно противоположнаго направленія; побуждаемый къ тому и наукою, и плохимъ положеніемъ дѣлъ, онъ сталъ сравнивать дѣйствительность съ идеаломъ, больше размышлялъ, чѣмъ восторгался, сталъ анализировать существующій порядокъ и этотъ анализъ привелъ его къ отрицанію.

Въ самомъ дѣлѣ, и въ церкви, и въ власти, и въ дворянствѣ, и въ духовенствѣ, вездѣ дѣйствительность была отвратительна и даже тѣ, которые меньше всего были предубѣждены противъ существующаго порядка, должны были отвергнуть всякую возможность излеченія и, слѣдовательно, должны были видѣть всю неудовлетворительность идеала.

Однимъ словомъ, революція была протестомъ положительнаго разума противъ внушеній воображенія и вѣры и всѣ послѣдующія событія были послѣдствіемъ этого протеста. Идеалъ монархіи, феодализма и теологіи былъ ложенъ, т. е. я хочу сказать, что дѣйствительность, на которой онъ основывался, была нераціональна и безнравственна и что рано или поздно, критика должна была уничтожить его привлекательность. Анализъ XVIII вѣка былъ безупреченъ и революція была его законнымъ послѣдствіемъ.

Теперь французы отрекаются отъ этой революціи; найти причину подобнаго факта конечно совсѣмъ не трудно. Нужно ли объяснять читателю, что въ прочтенныхъ имъ строкахъ нѣтъ ни прямаго, ни косвеннаго обвиненія правительства; я пишу не политическую сатиру, а просто психологію общества. Тутъ нѣтъ никакого доноса о тайномъ заговорѣ; я изображаю только естественный ходъ мнѣній и послѣдовательную смѣну идей и фактовъ, окончательные результаты которыхъ я тотчасъ же выведу; все то, о чомъ я говорю не зависитъ отъ правительственныхъ распоряженій и за приводимыя мною событія никто не подлежитъ никакой отвѣтственности.

Я уже сказалъ выше (ч. II §§ 6, 7, 8), что причина того упадка, свидѣтелями котораго намъ пришлось быть, кроется не въ принципахъ революціи (принципы эти — справедливость и наука), — не въ тѣхъ заключеніяхъ, которыя мы старались изъ нихъ вывести, потому что эти заключенія состоятъ въ развитіи права и свободы; причинъ этихъ нужно искать въ неразвитости народа, который не былъ достаточно подготовленъ для такого великаго дѣла. Мы не разрѣшили ни одной изъ великихъ задачъ 1789 г., а уже изнемогаемъ отъ усталости и деморализаціи. Ни своими учрежденіями, ни своими искусствами мы не съумѣли идеализировать революціи, нами предпринятой; напротивъ того, такъ какъ изъ событій, сопровождавшихъ революцію, мы сохранили воспоминанія только объ ея ужасахъ, то неминуемо должны были возвратиться къ идеалу XVII вѣка, къ которому влекла насъ блестящая литература, на нѣкоторое время стушевавшаяся предъ философіей. Со времени Робеспьера Франція снова почувствовала стремленіе къ Богу и королю; Наполеонъ осуществилъ оба эти желанія, надѣлилъ Францію побѣдами, дворянствомъ и орденами. Съ этой точки зрѣнія, Наполеона можно назвать геніемъ-возстановителемъ, вѣрнымъ представителемъ своего времени.

Но реставрація, энергически начатая первымъ консуломъ, слабо продолжавшаяся при Бурбонахъ и Луи-Филиппѣ, есть ни что иное какъ набросанный эскизъ; мы же — народъ логическій, народъ который любитъ идти по разъ найденному слѣду до того мѣста, куда онъ можетъ насъ довести. Что-же въ этомъ случаѣ говоритъ намъ здравый смыслъ? Что критическій умъ всегда свободенъ и что нужно съумѣть овладѣть имъ.

Пусть сколько угодно подавляютъ, угрожаютъ, предупреждаютъ, наказываютъ: законы о печати имѣютъ весьма мало значенія, цензура-же ровно никакого; судебные приговоры только разжигаютъ огонь. Съ другой стороны очевидно, что не смотря на все желаніе, мы не можемъ возвратиться къ порядку вещей существовавшему при Людовикѣ XIV. Для этого пришлось бы принципы 1789 г., серьозныя вѣрованія XVII вѣка и духъ пытливости ХѴІІІ-го вѣка замѣнить фантастическими нравами, которые, удовлетворяя нашей гордости и чувственности, давали бы намъ возможность не признавать никакой философіи, не уважать никакихъ учрежденій и презрительно относиться ко всякимъ принципамъ; уничтожить въ націи всякую возможность разсуждать, забинтовать ея мозгъ; словомъ, уничтожить всякую критику и поставить мышленіе въ зависимость отъ государства.

Первая часть этой программы почти уже выполнена, нужно только дождаться выполненія второй. Духъ анализа, которымъ Франція отличалась въ ХVІІІ вѣкѣ, уступилъ мѣсто культу чистаго искусства, искусства безусловнаго, понимаемаго не какъ изображеніе дѣйствительности, а какъ нѣчто фантастическое, не влекущее ни къ какимъ соціальнымъ послѣдствіямъ. Мы уже не рыцари идей, мы обожатели идеала. Право, нравственность, историческіе и политическіе законы имѣютъ для насъ лишь на столько значенія, на сколько они служатъ этому идеалу, который сдѣлался единственнымъ объектомъ нашей вѣры, нашей любви. Поклоненіе идеалу — такова религія всѣхъ нашихъ писателей, какой бы спеціальностью они не занимались, будь то критика, философія, исторія, романы или поэзія. Сама революція сдѣлалась чѣмъ-то фантастическимъ. Подобно всѣмъ испорченымъ и развращоннымъ обществамъ, французское общество, не вѣря болѣе ни во что и въ себя меньше чѣмъ во все остальное, обратилось просто на просто къ диллетантизму; самая прозаическая изъ всѣхъ націй вздумала считать себя націею исключительно артистическою и съ тѣхъ поръ ни принципы, ни справедливость ее уже болѣе не воодушевляютъ. Время идей прошло; въ глазахъ французской публики — писатель, который разсуждаетъ, доказываетъ, выводитъ заключенія — человѣкъ отсталый. Даже и промышленное наше рвеніе, которымъ мы до такой степени гордились, ослабѣваетъ; мы сознаемся, на что наши предки никогда бы не согласились, что нѣмцы и англичане превосходятъ насъ въ производствѣ необходимыхъ и дешовыхъ вещей: но за то никто не можетъ съ нами сравниться въ производствѣ предметовъ роскоши. Такимъ образомъ англичане, которые въ 1788 г. стояли далеко ниже насъ въ торговомъ отношеніи, въ настоящее время, получаютъ отъ внѣшней торговли около восьми милліардовъ, тогда какъ мы едва получаемъ и половину, а если будемъ и впредь идти по тому же идеалистическому пути, то, благодаря свободному обмѣну, другіе завладѣютъ вскорѣ и собственнымъ нашимъ рынкомъ. Кто-же виноватъ во всемъ этомъ? — Страна или правительство? — Ни та, ни другое. Это просто фактъ общественной психологіи, такой же фактъ какъ и то, что въ 93 году преобладала чувствительность, въ 1814 г. — законность, въ 1825 — набожность, въ 1832 — романтизмъ. Можно прослѣдить ходъ развитія подобныхъ фактовъ; но нельзя не признать ихъ фактами самобытными.

Теперь остается только выполнить вторую часть программы, т. е. добиться уничтоженія способности разсуждать, къ чему общество уже хорошо подготовлено этимъ изнѣживающимъ диллетантизмомъ. Очевидно, что какъ только въ націи окончательно заглохнетъ духъ критики, то революція будетъ окончательно побѣждена; Франція, считающая себя артистическою страною, воображающая, что она съ своимъ идеаломъ господствуетъ надъ всѣмъ міромъ, придетъ въ совершенный упадокъ; Парижъ, который называли мозгомъ всего земнаго шара, превратится въ столицу модистокъ. Вотъ къ чему приведетъ установленіе интеллектуальной собственности.

§ 2. Смыслъ закона о литературной собственности

Въ древнемъ Египтѣ, кромѣ отправленія богослуженія, духовенство имѣло еще исключительное право заниматься науками, литературой и искусствами. Однообразіе египетской архитектуры и скульптуры было слѣдствіемъ этой привилегіи. Впродолженіи 15-ти, 20-ти вѣковъ типы въ искусствѣ нисколько не измѣнялись. Тотъ же характеръ неподвижности видѣнъ и въ памятникахъ Персіи и Ассиріи и служитъ явнымъ признакомъ монополіи въ области мануфактуры и искусства. Понятно, что при такихъ порядкахъ древнія общества жили, такъ сказать, внѣ времени. Для нихъ вѣкъ былъ все равно, что день: какая завидная участь! Писатели, которые восторгаются продолжительностью существованія этихъ первыхъ монархій, должны были бы по крайней мѣрѣ показать своимъ читателямъ, чѣмъ обусловливалась эта продолжительность. Многіе эмигрировали бы изъ государства, если бы видѣли передъ собою сорокалѣтнюю смерть; голодъ, холера, гражданская война и инквизиція, всѣ вмѣстѣ, не такъ страшны, какъ эта неподвижность.

Защитники интеллектуальной собственности не сознаютъ, что введеніе ея поведетъ къ уменьшенію числа изобрѣтеній и вслѣдствіе монополизаціи идей и уничтоженія конкуренціи, остановитъ ходъ прогресса. Подобное непониманіе служитъ лучшимъ доказательствомъ ихъ невинности, но не дѣлаетъ чести ихъ прозорливости.

Я кажется уже доказалъ, что всѣ произведенія, принадлежащія къ области науки и права, по самой природѣ своей непродажны; что трудъ артистовъ и учоныхъ подлежитъ тому же самому закону и что независимо отъ соображеній политико-экономическихъ, которыя заставляютъ ихъ довольствоваться простымъ гонораріемъ, самое достоинство ихъ профессіи запрещаетъ имъ требовать большаго.

Итакъ одно изъ двухъ: или новый законъ не имѣетъ смысла, или онъ доказываетъ, что профессіи, очень удачно названныя свободными, — на самомъ дѣлѣ ничто иное, какъ только особый видъ холопской промышленности; что главная цѣль этихъ профессій, какъ и всѣхъ другихъ — богатство; что занимающіеся этими профессіями имѣютъ право извлекать изъ своихъ сочиненій какую имъ угодно выгоду, обусловливая ихъ распространеніе чѣмъ имъ угодно; что однимъ изъ этихъ условій можетъ быть вѣчная привилегія на продажу экземпляровъ своего сочиненія; что защищать непродаваемость твореній ума, значитъ приписывать художникамъ и писателямъ такой характеръ, который имъ не принадлежитъ, значитъ дѣлать ихъ настоящими провозвѣстниками истины, добра и справедливости, тогда какъ они совсѣмъ не провозвѣстники, а развѣ разносчики; что въ настоящее время нельзя уже, какъ дѣлалось это въ старину, называть поэта служителемъ и другомъ боговъ, такъ какъ онъ въ настоящее время только продавецъ духовныхъ пѣсенъ и амулетокъ; что наконецъ, если законодатель учредитъ въ области ума такую же собственность какая установлена въ пользу землевладѣльцевъ, то будетъ весьма справедливо съ его стороны даровать писателю монополію на неограниченное число лѣтъ.

Слѣдовательно, изъ формы и содержанія закона видно, что произведенія философіи, науки, литературы, искусства — могутъ быть продаваемы. Разсмотрѣвъ это, пойдемъ дальше.

Мы сказали, что замѣняя договоръ купли, продажи — пожизненною рентою, правительство поступаетъ совершенно произвольно и вопреки всѣмъ принципамъ права и политической экономіи, заботясь лишь о томъ, чтобы удовлетворить корыстолюбію писателя и установить въ пользу его ту монополію, которой онъ добивается. Итакъ, издавая подобный законъ, законодатель мало того, что оцѣниваетъ сверхъ заслуги трудъ автора, но и пренебрегаетъ общественными выгодами, причиняетъ ущербъ цѣлому обществу.

Мы знаемъ какимъ характеромъ отличаются всѣ человѣческія произведенія, какъ въ области философіи, литературы и искусства, такъ и въ области мануфактуры. Производительность эта состоитъ не въ сотвореніи (въ метафизическомъ смыслѣ этого слова) идеи или тѣлъ, но въ приданіи извѣстной формы матеріи и идеямъ, формы чисто индивидуальной и скоропреходящей. За подобное приданіе формы, а иногда еще и за первенство открытія вы даруете писателю право, которое обнимаетъ и самую идею, т. е. то, что безлично, неподвижно, обще всѣмъ людямъ. Я увѣренъ, что эта идея, сегодня впервые открытая и выраженная, которую вы такъ великодушно обращаете въ собственность нашедшаго ее писателя, завтра могла бы быть открыта другимъ, а черезъ десять лѣтъ и нѣсколькими вдругъ. Несомнѣнно, что когда настала пора появленія какой либо идеи, то она является одновременно въ нѣсколькихъ мѣстахъ, такъ что первенство открытія ничего не значитъ въ сравненіи съ неизмѣримостью движенія общечеловѣческой мысли. Дифференціальное исчисленіе почти въ одно и то же время было открыто Лейбницемъ, Ньютономъ и Ферма и по нѣкоторымъ указаніямъ перваго было отгадано Вернульи. Взгляните на поле: можете ли вы сказать, который колосъ раньше всѣхъ вышелъ изъ земли и есть ли возможность предположить, что всѣ колосья вышли изъ земли благодаря иниціативѣ перваго. Почти таково же и положеніе тѣхъ творцовъ (какъ ихъ называютъ), которыхъ хотятъ обратить въ какихъ то благодѣтелей человѣческаго рода. Они увидѣли, выразили то, что уже было въ мысли общества; они сформулировали законъ природы, который рано или поздно неминуемо долженъ быть сформулированъ, такъ какъ явленіе извѣстно; они придали болѣе или менѣе красивый видъ предмету, уже задолго до нихъ идеализированному въ воображеніи народа. Что касается до литературы и искусства, то въ этихъ сферахъ всѣ усилія генія должны быть направлены на то, чтобы выразить идеалъ массы. Творчество (даже въ этомъ тѣсномъ смыслѣ), въ особенности если оно вполнѣ удачно, безъ всякаго сомнѣнія, уже достойно благодарности; но зачѣмъ лишать человѣчество его достоянія, зачѣмъ обращать науку и литературу въ какія то ловушки для разсудка и свободы?

Интеллектуальная собственность сверхъ того, что изъявляетъ притязаніе на общественное достояніе, отнимаетъ еще у общества и ту законную часть, которая принадлежитъ ему, въ произведеніи всякой идеи и всякой формы.

Общество составляетъ группу; оно живетъ двоякою, реальною жизнью; какъ нѣчто собирательное и какъ множество индивидуумовъ. Дѣятельность его въ одно и тоже время и коллективная, и индивидуальная дѣятельность, мысль его также и коллективна, и индивидуальна. Все, что происходитъ въ этой группѣ, носитъ на себѣ такой характеръ двойственности. Конечно фактъ существованія коллективности еще не можетъ служить достаточною причиною для того, чтобы обратиться къ теоріи коммунизма и на оборотъ фактъ индивидуальности не даетъ намъ права не признавать общихъ правъ и интересовъ. Въ этомъ то распредѣленіи и равновѣсіи коллективныхъ и индивидуальныхъ силъ, т. е. въ справедливости, и заключается сущность науки управленія.

Въ новомъ законѣ о литературной собственности интересы индивидуума вполнѣ гарантированы; но что же достанется на долю общества? — Конечно общество должно вознаградить автора за его трудъ и даже, если хотите, за его иниціативу, но вмѣстѣ съ тѣмъ общество имѣетъ и свою долю въ этомъ произведеніи, оно должно участвовать въ собираніи плодовъ. Эту законную долю общество получаетъ посредствомъ договора мѣны, благодаря которому вознагражденіе соразмѣряется съ услугой. Интеллектуальная же собственность напротивъ того ничего не оставляетъ на долю общества, но все отдаетъ автору. Итакъ, въ проэктированномъ законѣ мы видимъ во первыхъ: признаніе продажными вещей, по самой природѣ своей не продажныхъ, и во вторыхъ: нарушеніе правъ общества. Перейдемъ къ приложенію закона.

§ 3. Присвоеніе интеллектуальной собственности

Неизбѣжнымъ, страшнымъ послѣдствіемъ новаго закона, несмотря ни на всѣ уступки, которыя могъ бы сдѣлать законодатель, ни на протесты тѣхъ, которые требуютъ введенія литературной монополіи, будетъ то, что не только самое произведеніе, но и общая всѣмъ, безличная, неотчуждаемая идея — превратится въ собственность. Въ этомъ случаѣ содержаніе нераздѣльно отъ формы; одно неизбѣжно слѣдуетъ участи другаго. Въ результатѣ окажется, что кромѣ монополизированной книги нельзя будетъ ни читать, ни писать никакой другой, нельзя будетъ имѣть никакой другой мысли, кромѣ мысли писателя-собственника.

Возьмемъ для примѣра Ариѳметику Безу и для удобства предположимъ, что Безу первый изобрѣлъ письменную нумерацію, четыре правила, пропорціи, логарифмы и т д. Безу издаетъ свою Ариѳметику и законъ даруетъ ему право вѣчной продажи этого сочиненія. Слѣдовательно, всѣ другія ариѳметики будутъ запрещены, такъ какъ очевидно, что здѣсь содержаніе преобладаетъ надъ формой; что отъ разности редакціи сущность нисколько не измѣняется; что ариѳметическія дѣйствія всегда одни и тѣже; что таблицы логариѳмовъ всегда одинаковы; что ариѳметическія знаки, языкъ, опредѣленія — не измѣняются. Такимъ образомъ для всей Франціи, для всей Европы будетъ существовать только одинъ учебникъ Безу и всѣ тѣ, которые захотятъ выучиться считать должны будутъ учиться по этому учебнику.

Все вышесказанное можетъ относиться и къ учебникамъ геометріи, алгебры, физики и проч. Слѣдовательно, всякая конкуренція, для этихъ издѣлій, все достоинство которыхъ заключается въ идеѣ, будетъ уничтожена; (подъ конкуренціей въ этомъ случаѣ я подразумѣваю возможность воспроизвести идею изобрѣтателя въ другихъ выраженіяхъ). Однимъ словомъ, такъ какъ содержаніе преобладаетъ надъ формою, то и будетъ существовать одна только книга, по весьма простой причинѣ, что идея одна и таже: Una idea, unus auctor, unus liber.

Возьмемъ другой примѣръ; мы только что видѣли какъ содержаніе преобладаетъ надъ формой, теперь же увидимъ какъ форма беретъ верхъ надъ содержаніемъ.

Въ силу одного закона 1791-го года, подтвержденнаго въ послѣднее время, молитвенники сдѣлались епископальною собственностію. Въ каждой епархіи они продаются въ пользу епархіальнаго духовенства, во всякомъ случаѣ никто не можетъ ихъ продавать безъ разрѣшенія духовенства. Слѣдствіемъ этого присвоенія было то, что всѣ молитвенники стали похожи одинъ на другой, такъ что вѣрующій можетъ молиться Богу только по извѣстной формѣ и въ выраженіяхъ, предписанныхъ высшимъ духовенствомъ. «Церковные часы», «Ангелы путеводители» и всѣ тому подобныя книги духовнаго содержанія могутъ продаваться только съ разрѣшенія Епископа. Здѣсь, говорю я, форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, и въ самомъ дѣлѣ, какая сущность этихъ книгъ? Это стремленіе души къ Богу, на котораго она смотритъ, какъ на отца, творца, искупителя, олицетвореніе справедливости и наконецъ, какъ на мстителя, наказующаго за грѣхи. Основываясь на такихъ общихъ, неопредѣленныхъ данныхъ, понятно, что можно разнообразить выраженія до безконечности и писать книги на столько отличныя одна отъ другой на сколько Батрахоміомахія отличается отъ Илліады. Но церковь предупредила подобную дѣятельность, она составила формулы для молитвъ, сочинила утреннія и вечернія молитвы съ сохраненіемъ за собою права перевода и истолкованія. Слѣдовательно, дѣйствительно здѣсь форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, такъ какъ по закону никто не можетъ учить дѣтей молиться Богу и распространять формулы славословія, неодобренныя духовенствомъ. Нетрудно было бы причислить къ той или другой категоріи, т. е. къ научнымъ книгамъ, въ которыхъ содержаніе преобладаетъ надъ формой, или къ религіознымъ, въ которыхъ форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, всѣ произведенія литературы и искусства и присвоивать себѣ то форму въ ущербъ идеѣ, то идею въ ущербъ формѣ.

Разъ что какое нибудь сочиненіе философскаго, или политико-экономическаго, или юридическаго содержанія, заключающее новыя, оригинальныя идеи будетъ признано классическимъ, то оно исключитъ всѣ прочія, подобныя ему сочиненія, сущность которыхъ будетъ та же, съ измѣненіемъ лишь выраженій. Всякій знаетъ, что преступленіе противъ литературной собственности не заключается только въ заимствованіи чужихъ фразъ, имени, но и въ присвоеніи чужаго ученія, чужаго метода, чужой идеи и этотъ родъ воровства принадлежитъ къ самымъ низкимъ. Существуютъ разныя «философіи» — Декарта, Малебранша, Спинозы, Канта и т. д.; есть двѣ книги, носящія заглавіе: «Доказательство существованія Бога», — одна Кларка, другая Фенелона; есть «Нравственность» Зенона и другая «Нравственность» Эпикура и т. д. Выдача автору безсрочной привилегіи на изданіе и измѣненіе своего сочиненія принесетъ большой ущербъ книгопродавцамъ, уничтоживъ всѣхъ подражателей, контрафакторовъ, копіистовъ, коментаторовъ и т. д.

Замѣтьте, что это будетъ совершенно логично и даже, съ нѣкоторой точки зрѣнія, полезно и нравственно. Всякая посредственность не посмѣетъ уже больше писать; вороны въ павлиныхъ перьяхъ будутъ изгнаны; болтовня прекратится. Конечно подобнымъ полицейскимъ мѣрамъ я предпочту судъ общественнаго мнѣнія (хотя оно иногда и заблуждается, а иногда долго не высказывается); но въ сущности требованія собственниковъ будутъ все таки совершенно основательны и рано или поздно правительство, найдя и въ этомъ свою выгоду окажетъ имъ справедливость.

То же самое можно сказать и о твореніяхъ искусства, сущность которыхъ также заключается не въ выборѣ предметовъ, но въ формѣ, сообщонной идеалу.

Напримѣръ про драматическаго артиста говорятъ, что онъ создалъ роль и въ самомъ дѣлѣ истинный артистъ только по этому творчеству и узнается. Слѣдовательно, зачѣмъ же позволять другому артисту, искуссному въ подражаніи, но неспособному къ созданію ролей, завладѣвать собственностью своего товарища и играть не обдумывая тѣ же роли, благодаря только стараніямъ другаго. Всѣхъ подражателей нельзя назвать артистами, ихъ можно терпѣть только до тѣхъ поръ, пока они не искажаютъ оригинала. Что же изъ этого слѣдуетъ? Для того, чтобы гарантировать драматическому артисту ненарушимость его права, которое также священно, какъ и право автора, нужно запретить всякому подражать ему, что неисполнимо; или запретить всѣмъ другимъ представленіе той же пьесы, что уже совершенно нелѣпо.

Все вышесказанное можетъ относиться и къ живописи, и къ скульптурѣ, и къ поэзіи, и къ роману. Поэтическая идея точно также можетъ быть украдена, какъ воруется алгебраическая идея или какое нибудь изобрѣтеніе; въ мірѣ искусствъ есть столько же людей, живущихъ этимъ родомъ воровства, сколько и въ мірѣ промышленности и мануфактуры. Если только будетъ принятъ законъ о художественной и литературной собственности, то онъ долженъ будетъ предвидѣть всѣ эти случаи воровства, долженъ будетъ учредить особый родъ присяжныхъ экспертовъ и такъ какъ форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, то мы придемъ наконецъ къ тому, что будемъ обращать въ собственность и самые сюжеты сочиненій, какъ то дѣлали Египтяне, жрецы которыхъ одни только имѣли право, по разъ установленнымъ правиламъ, производить барельефы, статуи, сфинксы, обелиски, строить храмы и пирамиды. Вотъ до чего доводитъ насъ логика, которая какъ извѣстно всегда безжалостна въ своихъ приговорахъ.

§ 4. Продолженіе предъидущаго: пожалованіе, скупъ, фаворитизмъ

Мы уже видѣли какимъ образомъ законное обращеніе литературнаго произведенія въ собственность ведетъ къ обращенію въ собственность и самыхъ идей. До сихъ поръ я говорилъ обо всемъ только съ точки зрѣнія теоріи, теперь же покажу, что и съ практической стороны весьма не трудно осуществить подобное присвоеніе, во многомъ оно даже уже и совершилось.

Вы, можетъ быть, думаете, что тѣ произведенія литературы, которыя сдѣлались общественною собственностью еще до обнародованія новаго закона, останутся въ прежнемъ положеніи; что они по крайней мѣрѣ будутъ служить защитою отъ распространенія литературной собственности и злоупотребленія ею. Но все это только кажется; древніе авторы тоже будутъ присвоены и вотъ какимъ образомъ:

Профессоръ, при изданіи какого нибудь греческаго или латинскаго автора, прибавляетъ отъ себя введеніе, примѣчанія, біографію автора, или словарь. Совѣтъ университета признаетъ его изданіе за лучшее и съ тѣхъ поръ только оно одно и будетъ продаваться. Такъ какъ прибавленія, сдѣланныя издателемъ — творенія его ума, то они и обращаются въ собственность издателя. Всякому будетъ позволено перепечатывать древній текстъ и снабжать его какими угодно глоссами, но будетъ запрещено присвоивать себѣ трудъ знаменитаго комментатора. Слѣдовательно конкуренція будетъ невозможна, прибавочное сдѣлается главнымъ и «Георгики», «Метаморфозы», «Письма Цицерона» — сдѣлаются источникомъ вѣчнаго дохода для издателя, который положительно будетъ въ состояніи говорить: мой Виргилій, мой Овидій, мой Цицеронъ. Такимъ, или почти такимъ образомъ во Франціи ведется торговля классическими книгами.

Аббатъ Ломондъ, посвятившій всю свою жизнь воспитанію юношества и умершій въ совершенной бѣдности продавалъ свои «Основныя правила французской грамматики» по 50-ти сантимовъ. Грамматика гг. Ноеля и Шапсаля, болѣе обширная, втрое дороже. Между тѣмъ расходы на изданіе этой грамматики весьма немногимъ превышаютъ расходы на изданіе книги Ломонда. Несмотря на такое огромное различіе въ цѣнѣ грамматика Ноеля и Шапсаля заняла первое мѣсто въ ряду всѣхъ подобныхъ изданій; она сдѣлалась выгоднымъ предметомъ торговли и конечно часто служила объектомъ контрафакціи. Я не знаю какая грамматика считается лучшею въ настоящее время, я говорю о тридцатыхъ годахъ. Грамматика гг. Ноеля и Шапсаля была для нихъ вѣчнымъ источникомъ дохода, а между тѣмъ эти господа, занимая высшія должности въ университетѣ и получая за это приличное содержаніе, должны бы въ замѣнъ этого посвятить государству весь свой трудъ, тѣмъ болѣе что вліяніе ихъ, какъ профессоровъ было конечно одною изъ причинъ распространенія ихъ грамматики. Они объ одномъ только и думали, какъ бы накопить денегъ, а правительство потворствовало этому стремленію. Въ настоящее время къ пожизненному вознагражденію хотятъ прибавить еще и вѣчную привилегію. Слѣдовательно нужно проститься со всякимъ грамматическимъ сочиненіемъ, съ литературною критикою, лексикографіею и т. п. Обращаясь въ собственность, все становится неподвижнымъ. При такомъ порядкѣ вещей очень легко понять, какимъ образомъ сочиненія, которыя не могли бы просуществовать и десяти лѣтъ, будутъ существовать цѣлые вѣка. Время отъ времени какой нибудь министръ, найдя, что такое то изданіе устарѣло, передастъ одному изъ своихъ креатуръ привилегію продажи подобно тому, какъ передаютъ изъ рукъ въ руки содержаніе оброчныхъ статей. И противъ этого ничего нельзя будетъ сказать. Съ одной стороны правительство только воспользуется своимъ правомъ, объявивъ, что такое то сочиненіе лучше другаго, съ другой стороны, оно не посягнетъ ни на конкуренцію, ни на право собственности.

Этотъ родъ пожалованія можетъ имѣть самое разнообразное примѣненіе. Разъ что установится такого рода литературная собственность можно положительно сказать, что самыя замѣчательныя, самыя популярныя сочиненія никогда не сдѣлаются общественною собственностью; наслѣдники авторовъ никогда не откажутся отъ своей привилегіи. Если же какой нибудь посредственный писатель, пользующійся благосклонностью правительства, напишетъ книгу, которая не будетъ расходиться, то правительство въ видахъ общественной пользы купитъ у автора его сочиненіе. Такимъ образомъ фаворитизмъ перенесется въ область свободной мысли, свободнаго искусства. Скажу больше, — истинная заслуга будетъ уничтожена, нейтрализирована, благодаря подлому направленію конкуренціи, возбуждаемой, въ случаѣ надобности, правительствомъ. Пусть явится такое замѣчательное сочиненіе, которое было бы опасно запретить, но которое вмѣстѣ съ тѣмъ разоблачаетъ тайныя мысли и политику правительства, тотчасъ же сошлются на требованіе общественной пользы и сочиненіе будетъ измѣнено, очищено, урѣзано или даже и вовсе уничтожено путемъ экспропріаціи.

Естественно, что и въ сочиненіяхъ Вольтера, Дидро, Руссо, Вольнея, есть много такихъ хорошихъ, разумныхъ, нравственныхъ, полезныхъ мыслей, которыхъ жаль было бы лишиться. Какъ бы непріязнено правительство не относилось къ философіи, оно все таки не рѣшится уничтожить всѣхъ трудовъ подобныхъ писателей. Съ другой стороны, нельзя не сознаться, что у всѣхъ этихъ писателей можно встрѣтить много ошибочнаго, несовременнаго, невѣрнаго. Кромѣ того, много ли такихъ капиталистовъ, которые могли бы издать семьдесятъ томовъ сочиненій Вольтера, тридцать томовъ Руссо, двадцать пять Вольнея и т. д. Изданіе избранныхъ сочиненій, съ прибавкою критическихъ замѣтокъ, разбора и общаго вывода, удовлетворитъ всѣмъ требованіямъ и уничтожитъ неудобства, представляемыя полнымъ изданіемъ. Если подобныя изданія избранныхъ сочиненій, поощряемыя и издаваемыя правительствомъ продаются за весьма умѣренную цѣну, кому послѣ того прійдетъ въ голову издавать полныя сочиненія. Благодаря такой законной, раціональной, даже нравственной системѣ очень легко сдѣлать Вольтера — вѣрующимъ, Руссо — консерваторомъ, Дидро — роялистомъ и т. д. Поручите г. Ламартину издать Рабеле или Лафонтена и вы увидите что онъ изъ нихъ сдѣлаетъ.^{16}

Такимъ образомъ въ рукахъ правительства будетъ жизнь и смерть литературнаго произведенія; правительство будетъ въ состояніи произвольно уменьшать или увеличивать срокъ существованія книги, отъ него будетъ зависѣть составить и уничтожить славу извѣстнаго сочиненія; всѣ мысли, таланты, геніи будутъ во власти правительства. Противъ подобной власти не устоять никакой оппозиціи. Право собственности и экспропріація, конкуренція и критика будутъ служить правительству вѣрными средствами для уничтоженія всякой мысли, которой оно не раздѣляетъ, всякого выраженія, противнаго его идеямъ. Ни въ литературѣ, ни въ философіи, ни въ искусствѣ не останется жизни и мы, подобно древнимъ Египтянамъ, сдѣлаемся народомъ мумій, іероглифовъ и сфинксовъ.

§ 5. Періодическія изданія

Первый человѣкъ, возъимѣвшій мысль издавать газету во Франціи, былъ докторъ Ренодо (Renaudot), основатель «Французской газеты» (Gazette de France), которая начавъ свое существованіе въ 1634 году продолжала впослѣдствіи издаваться сыновьями Ренодо и дожила до настоящаго времени.

Мысль издавать журналъ, какъ съ литературной, такъ и съ промышленной точки зрѣнія весьма удобно можетъ быть обращена въ объектъ привилегіи и права собственности. Человѣкъ, бывшій въ одно и то же время и учонымъ, и литераторомъ, и типографомъ, и книгопродавцемъ, вздумалъ ежедневно давать публикѣ листъ бумаги, заключающій въ себѣ краткій перечень событій политическихъ, военныхъ, административныхъ, судебныхъ, академическихъ, учоныхъ, художественныхъ, духовныхъ и литературныхъ; отчотъ о биржѣ и театрѣ, иностранныя извѣстія, критическія замѣтки, объявленія и проч. Не богатая ли это, не плодотворная ли мысль, могущая дать самые счастливые результаты не только въ финансовомъ, но и въ умственномъ, и нравственномъ отношеніи? Создавая такой журналъ, авторъ, кромѣ геніальнаго произведенія, создалъ еще совершенно новый родъ литературы. Если существуетъ какое нибудь литературное произведеніе, подходящее подъ условія собственности, такъ это именно вышеприведенное.

Это еще не все; чтобы достигнуть своей цѣли и усовершенствовать свой журналъ этотъ же самый человѣкъ учредилъ товарищество и собралъ значительные капиталы. Редакторы, выбранные изъ самыхъ знаменитыхъ писателей, получали отъ него огромное жалованіе; во всѣхъ главныхъ городахъ провинцій, во всѣхъ столицахъ Европы онъ имѣлъ хорошихъ корреспондентовъ; однимъ словомъ, онъ употреблялъ всѣ средства, чтобы придать своему журналу всесторонній интересъ. Онъ принялъ даже мѣры къ тому, чтобы въ провинціяхъ издавать небольшія газеты, которыя служили бы снимками съ парижской. Чтобы удовлетворить всѣмъ требованіямъ, всѣмъ состояніямъ, Ренодо хотѣлъ издавать еженедѣльную газету и ежемѣсячный журналъ, которыя заключали бы въ себѣ сущность всего того, что писалось въ ежедневной газетѣ и которые были бы похожи на изданія, въ настоящее время носящія названіе обозрѣній (revues).

По принципу первенства открытія и литературной собственности, король даровалъ бы Ренодо вѣчную привилегію, имѣющую силу во всемъ государствѣ. Всѣмъ было бы запрещено издавать газеты или какія либо другія періодическія изданія, которыя конечно могли бы быть только подражаніемъ французской газетѣ. Что можетъ быть справедливѣе этого? Король такимъ образомъ только воздалъ бы должное произведенію генія, онъ не могъ бы позволить, чтобы другіе, научонные его примѣромъ и увлечонные его успѣхомъ стали бы отбивать подписчиковъ и раззорять изобрѣтателя. Даже и тѣ возраженія, что другая газета будетъ говорить о событіяхъ въ иныхъ выраженіяхъ, будетъ смотрѣть на факты съ другой точки зрѣнія, что она будетъ заключать въ себѣ то, что пропущено въ первой, наконецъ будетъ съ нею полемизировать, не могутъ быть приняты въ соображеніе, потому что разрѣшеніе изданія другой газеты есть нарушеніе правъ перваго изобрѣтателя.

Итакъ вся Франція обязана будетъ читать только одну газету, мыслить только такъ, какъ то благоугодно будетъ господину Ренодо, который съ своей стороны будетъ дѣйствовать по инструкціямъ. Защитники литературной собственности скажутъ, что я преувеличивалъ послѣдствія, вытекающія изъ принятія ихъ принципа, чтобы тѣмъ легче доставить себѣ удовольствіе опровергнуть этотъ принципъ. Но пусть они посмотрятъ, что только дѣлается въ настоящее время, при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ находится французская пресса; журналы наполнены мыслями опасными не для правительства, которое имѣетъ возможность защищаться, но для народа, для тѣхъ партій и тѣхъ мнѣній, представителями которыхъ они должны были бы служить. А между тѣмъ право литературной собственности еще не провозглашено, конкуренція еще продолжаетъ существовать, словомъ привилегіи еще нѣтъ. Позволеніе издавать журналъ, данное министромъ можетъ равняться подарку цѣною въ 100,000 франковъ. Это то же самое, что и концессія доковъ и желѣзныхъ дорогъ. Разрѣшеніе журнала это патентъ на существованіе извѣстнаго мнѣнія, извѣстной партіи, точно также какъ и запрещеніе журнала есть умерщвленіе этой партіи.

Монополизированный журнализмъ держитъ въ своихъ рукахъ и политику, и биржу, и литературу, и искусства, и науки, и церковь, и государство. Кромѣ того, онъ имѣетъ бездну источниковъ дохода: за припечатаніе объявленія платятъ деньги, за отчеты о какомъ либо предпріятіи, въ какомъ бы онъ духѣ не былъ написанъ, непремѣнно платитъ та или другая сторона, за рекламу платится еще дороже и т. д. Справедливость, истина, разумъ, всѣ они давно перестали быть безвозмездными, всѣ они подобно лжи, пристрастію, софизму, — обратились въ такія услуги, которыя даромъ не оказываются.

За отсутствіемъ свободы мнѣній всѣ общественныя отношенія основываются на интригахъ и барышничествѣ; такова обѣтованная земля продажнаго журнализма, содѣйствующаго развитію политическаго рабства, спекуляцій, промышленныхъ и литературныхъ рекламъ, филантропическаго надувательства, словомъ всевозможныхъ видовъ шарлатанства. Въ настоящую минуту, благодаря существующему законодательству, мы находимся еще въ чистилищѣ, но стоитъ только обнародовать новый законъ о литературной собственности и мы перейдемъ въ область вѣчной муки.

§ 6. О налогѣ на литературную собственность

Понятіе собственности неизбѣжно влечотъ за собою понятіе налога. Если литературная собственность будетъ уравнена съ поземельною, то, принося доходъ, она должна подлежать налогу. Чтобы быть правильнымъ, этотъ налогъ долженъ существовать въ двухъ формахъ: въ видѣ прямаго и постояннаго, пропорціональнаго пространству и внѣшнему виду собственности, и въ видѣ косвеннаго, зависящаго отъ размѣра эксплуатаціи. Если произведеніе не приноситъ столько дохода, чтобы изъ него можно было заплатить прямой налогъ, то авторъ принужденъ будетъ покинуть его, какъ покидаютъ безплодную землю; такимъ образомъ констатируется естественная смерть сочиненія. Какъ вещь никому не принадлежащая это произведеніе сдѣлается собственностью государства, которое и можетъ дѣлать съ нимъ, что угодно; сдать его въ архивъ или передать какому нибудь спекулянту, съумѣющему извлечь изъ него пользу.

Мысль о налогѣ на произведенія ума нисколько не пугаетъ защитниковъ литературной собственности. «Отчего же», говоритъ Гетцель, «литературная собственность не будетъ нести такихъ же повинностей, какъ и всѣ остальныя собственности; не лучше ли платить подати, но за то имѣть собственность постоянную, чѣмъ пользоваться только временнымъ правомъ собственности». Это то же самое, что сказать: не лучше ли имѣть майоратъ, приносящій 50,000 франковъ ежегоднаго дохода и платить за это 3,000 франковъ казнѣ, да расходовать 15,000 фр. на поддержаніе этого майората, чѣмъ довольствоваться половиннымъ окладомъ.

Г. Гетцель, думающій, что онъ разрѣшилъ задачу литературной собственности, такъ какъ въ качествѣ книгопродавца-издателя указалъ болѣе или менѣе удобныя средства для установленія авторскихъ правъ и пользованія ими, самымъ наивнымъ образомъ доказываетъ справедливость моего мнѣнія, что и онъ, вмѣстѣ съ гг. Альфонсомъ Карромъ, Аллури, Пельтаномъ, Улбахомъ и друг., ничего въ этомъ дѣлѣ не понимаетъ.

Онъ исходитъ изъ того знаменитаго принципа Альфонса Карра, что «литературная собственность такая же есть собственность, какъ и всякая другая» и возведя эту ерунду въ афоризмъ, доказываетъ, что весьма легко утвердить за авторомъ вѣчное право на полученіе извѣстнаго процента съ цѣны каждой продаваемой книги. Но прежде всего нужно именно узнать есть ли литературная собственность «такая же собственность какъ и всякая другая», т. е. можетъ ли литературное произведеніе породить собственность, аналогичную поземельной. Мы вывели совершенно противное заключеніе, сначала изъ политической экономіи, а потомъ изъ эстетики, гипотеза же объ обложеніи умственныхъ произведеній особаго рода контрибуціей, еще болѣе подтверждаетъ нашъ выводъ.

Напомнимъ въ послѣдній разъ о томъ, о чомъ мы достаточно уже говорили, что произведенія литературы и искусства принадлежатъ къ категоріи вещей непродажныхъ, вещей, для которыхъ гибельно примѣненіе къ нимъ принципа торгашества, барышничества. Я болѣе уже не возвращусь къ тому, что говорено объ этомъ предметѣ: это все такія истины, которыхъ нельзя вывести посредствомъ силлогизмовъ или алгебраическихъ формулъ, но которыя вытекаютъ изъ соціальной необходимости, которыя понятны всякому, въ комъ сохранилось хотя малѣйшее нравственное чувство. Наложить налогъ на науки, поэзію, искусство, — значило бы тоже что наложить налогъ на набожность, справедливость и нравственность, — это было бы освященіемъ симоніи, продажности суда и шарлатанства.

Я охотно соглашусь, что въ сущности мы не хуже своихъ предковъ, но я не могу не сознаться, что въ настоящее время во всѣхъ умахъ замѣчается какое-то всеобщее замѣшательство. Мы потеряли ту деликатность чувствъ, ту утончонную честность, которыми въ прежнее время отличалась французская нація. Религіозное и политическое равнодушіе, распущенность семейной нравственности и сверхъ всего этого рѣшительное преобладаніе идеализированнаго утилитаризма развратили насъ, убили въ насъ много хорошихъ способностей. Понятіе безвозмездной добродѣтели свыше нашего пониманія и свыше нашего темперамента; для насъ перестали быть понятными и чувство собственнаго достоинства, и свобода, и радость, и любовь. Я очень хорошо понимаю, что мы должны получать какое нибудь вознагражденіе за свой трудъ, но съ другой стороны думаю, что мы обязаны также оказывать другъ другу уваженіе и сочувствіе, соблюдать справедливость во взаимныхъ отношеніяхъ и давать другъ другу хорошіе примѣры, не ожидая за то никакой награды, nihil inde sperantes, что честность наша должна быть основана на безкорыстномъ чувствѣ справедливости. Подобныя правила должны бы считаться основными законами общежитія, а между тѣмъ въ наше время ихъ вовсе не признаютъ. Мы все сводимъ къ полезному, за все хотимъ получать вознагражденіе. Я зналъ одинъ журналъ, который впродолженіи первыхъ шести мѣсяцевъ своего существованія, велъ дѣло честно и безпристрастно для того только, чтобы впослѣдствіи дороже брать за свое молчаніе и свои рекламы. Правило, что только то и можно уважать, за что ничего не платится, сдѣлалось въ нашихъ глазахъ парадоксомъ. Вотъ почему, поставляя принципъ непродажности произведеній нашихъ эстетическихъ способностей и выводя изъ этого принципа безнравственность интеллектуальной собственности и налога на торговлю художественными и литературными произведеніями, я не могу не обратиться къ внутреннему чувству читателя и не сказать ему, что если прекрасное, справедливое, священное и истинное не трогаетъ больше его душу, то я не могу подѣйствовать на него никакими убѣжденіями. Въ такомъ случаѣ мои разсужденія будутъ совершенно излишни и я только даромъ буду тратить и время и слова.

Итакъ я повторяю, что налогъ на просвѣщеніе, на учебники, а вслѣдствіе того и на распространеніе, науки, философіи, литературы и искусствъ равнозначителенъ налогу на обѣдни, на совершеніе таинствъ, подобный же налогъ конечно въ высшей степени безнравствененъ. Весьма вѣроятно, что съ перваго раза налогъ на книги не остановитъ ихъ обращенія, но современемъ нравственныя послѣдствія этого налога будутъ ужасны. Признавши, что все, до сихъ поръ считавшееся священнымъ, неприкосновеннымъ, даже со стороны казны, не принадлежащимъ къ области торговли, на будущее время должно считаться продажнымъ, подлежащимъ налогу и могущимъ составить объектъ права собственности, вы однимъ почеркомъ пера произведете въ нравственномъ мірѣ самую страшную революцію. Все будетъ матеріализировано и унижено передъ лицомъ неумолимаго, какъ древняя судьба, фиска, который такимъ образомъ будетъ стоять выше разума, совѣсти и идеала. Ничего нельзя будетъ назвать прекраснымъ, великодушнымъ, величественнымъ и священнымъ, на все будутъ смотрѣть только съ меркантильной точки зрѣнія, все будетъ оцѣнено на деньги и все будетъ уважаемо лишь на столько, на сколько содѣйствуетъ нашему наслажденію. Заниматься поэзіей и краснорѣчіемъ станутъ лишь тогда, когда это будетъ выгодно; надъ безкорыстною честностью будутъ насмѣхаться. Такъ какъ и гражданскій и уголовный кодексъ, и декалогъ и евангеліе, предписывая человѣку что дѣлать и чего не дѣлать, не назначили вознагражденія за исполненіе этихъ предписаній и такъ какъ придется согласиться съ Бентамомъ и со всей утилитарной школой, что справедливость — выгодна, то преступленія и проступки обратятся просто въ контрабанду. Честность будетъ понятіемъ условнымъ: какая упрощонность! Еврей совершаетъ надъ собою обрѣзаніе въ знакъ того, что онъ освобождается отъ тѣла и отказывается отъ нечистоты; мы же, которымъ Христосъ проповѣдывалъ обрѣзаніе сердца, уничтожимъ въ себѣ и благородство, и добродѣтель, и ободряющій, подкрѣпляющій насъ идеалъ. Мы оправдаемъ слова Горація и сдѣлавъ изъ философіи стойло для свиней и гордясь подобною гнусностью, будемъ восторгаться своимъ прогрессомъ!

Не думаю, чтобы противникамъ моимъ были понятны подобныя размышленія. Не то, чтобы я сомнѣвался въ ихъ нравственности, но фразерство притупило ихъ умственныя способности. Литература для той умственной среды, въ которой они живутъ, ни что иное какъ одинъ изъ видовъ парижскихъ издѣлій, на искусство они смотрятъ какъ на изготовленіе дѣтскихъ игрушекъ. Увлечонные собственною своею болтливостью они принимаютъ свои промахи за новыя открытія. Всякій, вздумавшій открыть имъ глаза, обзывается софистомъ и чѣмъ болѣе ерунды они несутъ, тѣмъ болѣе считаютъ себя вдохновенными людьми. Развѣ вы не слышите какъ они ежедневно кричатъ о порабощеніи и застоѣ прессы? Но берегитесь! они отстаиваютъ не истину, а только свою промышленность. Рвеніе, съ которымъ они стоятъ за свободу прессы не мѣшаетъ имъ требовать установленія безсрочной ренты въ пользу пишущей братьи. Они покраснѣли бы отъ стыда если бы могли видѣть въ какія противорѣчія впадаютъ; но къ счастію они слѣпы^{17}.

§ 7. Учрежденіе промышленной собственности по образцу литературной: возстановленіе цеховъ и корпорацій

Учрежденіе литературной собственности, необходимо влечотъ за собою видоизмѣненіе промышленныхъ привилегій, а вскорѣ затѣмъ и возстановленіе всей феодальной системы. Очевидно, что форма, приданная мысли писателемъ, не болѣе священна, не болѣе носитъ на себѣ отпечатокъ личности, чѣмъ формула учонаго или изобрѣтеніе промышленника и что если безпрерывная поземельная рента можетъ быть установлена въ пользу первой, то въ ней нельзя отказать и двумъ послѣднимъ. Всѣ ограниченія, предлагаемыя по этому поводу защитниками литературной собственности, для которой гибельно подобное заключеніе, представляются пустыми словами. Это впрочемъ понималъ и принцъ Луи-Наполеонъ, когда въ письмѣ къ Жобару, проповѣдуя безсрочность привилегій, онъ высказалъ мнѣніе, которое мы уже приводили: «Интеллектуальное произведеніе такая же собственность, какъ и земля или домъ, оно должно пользоваться тѣми же правами и не можетъ быть нарушаемо иначе, какъ въ интересѣ общественной пользы».

Нѣтъ ремесла, которое въ настоящее время не было бы осаждаемо и забрасываемо нѣсколькими привилегированными изобрѣтеніями. Патенты на изобрѣтенія, превращенные по желанію Жобара въ собственность, повели бы къ привилегированію эксплуатацій, къ возстановленію цеховъ съ тою лишь разницею, что въ прежнее время цеховое право было леннымъ правомъ, тогда какъ теперь было бы оно основано на мнимомъ правѣ собственности.

Во первыхъ, нельзя отрицать, что со введеніемъ безсрочныхъ привилегій, конкуренція получитъ смертельный ударъ. Промышленная и коммерческая свобода только тѣмъ и поддерживается, что привилегіи срочны и черезъ нѣсколько лѣтъ изобрѣтеніе дѣлается общественнымъ достояніемъ. Промышленники и фабриканты не привилегированные, принужденные употреблять обыкновенные, старые способы производства, ждутъ не дождутся истеченія срока привилегіи, который для нихъ есть часъ освобожденія. Иногда несчастные фабриканты выходятъ изъ этаго грустнаго положенія тѣмъ, что сами въ свою очередь дѣлаются изобрѣтателями, иногда также случается, что патентованное изобрѣтеніе нейдетъ въ ходъ потому, что на него нѣтъ спроса, или потому, что оно преждевременно, плохо обдумано и явилось при неблагопріятныхъ условіяхъ. Какъ бы то ни было, но срочныя привилегіи и конкуренція, дѣйствуютъ другъ на друга какъ два цилиндра, вертящіеся въ различныя направленія; эти два дѣятеля служатъ поддержкой для труда и двигателями прогресса. Я согласенъ съ тѣмъ, что есть много несчастныхъ изобрѣтателей; есть такіе, которыхъ подлѣйшимъ образомъ ограбили; очень часто полезное изобрѣтеніе остается безплоднымъ, или раззоривъ изобрѣтателя обогащаетъ презрѣнныхъ спекуляторовъ. Все это указываетъ на необходимость произвести реформу, какъ въ законодательствѣ о привилегіяхъ, такъ и въ общественной экономіи и нравахъ. Необходимо удовлетворять требованіямъ свободы и соблюсти права генія, словомъ необходимо установить прочныя гарантіи и для личной иниціативы, и для дешевизны продуктовъ, и для общественнаго благосостоянія.

Но, при безсрочности привилегій, необходимымъ послѣдствіемъ которой было бы преобладаніе свободы надъ геніемъ или генія надъ свободой, конкуренція не могла бы существовать и мы вскорѣ впали бы въ неподвижность. «Нѣтъ» говоритъ Жобаръ, «противъ безсрочныхъ привилегій вы можете выставить постоянную конкуренцію новыхъ изобрѣтеній». Это возраженіе, съ перваго взгляда кажущееся удовлетворительнымъ, падаетъ при практической его повѣркѣ.

Триптолемъ изобрѣлъ соху, до сихъ поръ еще употребляемую въ нѣкоторыхъ странахъ. Соха есть орудіе состоящее: 1) изъ остроконечнаго сошника, насаженнаго на рукоятку какъ крючокъ на палку и предназначеннаго горизонтально поднимать землю; 2) изъ двухъ ручекъ, расталкивающихъ на право и на лѣво поднятую сошникомъ землю, не перевертывая ее. Триптолемъ получилъ привилегію на исключительное право фабрикаціи и продажи этого орудія. Впослѣдствіи несовершенство подобной сохи было доказано. Одинъ земледѣлецъ прибавилъ къ ней орало, предназначенное бороздить землю вертикально, расширилъ сошникъ съ одной стороны, уничтожилъ одну изъ двухъ ручекъ, округлилъ и приправилъ другую такимъ образомъ, что земля, разрѣзанная вертикально ораломъ и горизонтально сошникомъ, обращается вокругъ своей, оси и перевертывается верхъ дномъ. Третій земледѣлецъ ставитъ соху на колеса и дѣлаетъ нѣкоторыя улучшенія въ подробностяхъ. Каждый изъ этихъ изобрѣтателей въ свою очередь патентуется, какъ и первый, и получитъ безсрочную привилегію на фабрикацію или право безпрерывной ренты. Но тутъ нужно замѣтить три вещи.

Во первыхъ, съ земледѣльческой точки зрѣнія, эти постепенныя улучшенія въ сущности другъ съ другомъ не конкурируютъ, а только дополняютъ и поддерживаютъ другъ друга: такъ что если усовершенствованный плугъ Матье де Домбаля (Dombasle) и значительно лучше сохи Триптолема, то публика, обязанная платить ренту и тому и другому изобрѣтателю все таки ничего не выигрываетъ отъ существованія двухъ привилегій, вмѣсто одной. Результатъ будетъ лишь тотъ, что всѣ изобрѣтатели, трудившіеся надъ улучшеніемъ устройства плуга вмѣсто того, чтобы пользоваться каждому въ отдѣльности своей идеей, соединятся для фабрикаціи плуговъ и сохъ, составятъ товарищество для снабженія земледѣльческими инструментами всѣхъ странъ, гдѣ занимаются земледѣліемъ. Или же изобрѣтатели, за извѣстную плату и съ извѣстнымъ ограниченіемъ, передадутъ свое право фабрикаціи земледѣльческихъ орудій постороннимъ антрепренерамъ. Такимъ образомъ явится цехъ, корпорація людей, фабрикующихъ плуги и сохи. Если вслѣдъ за тѣмъ появится плугъ, приводимый въ движеніе паромъ, то онъ будетъ хорошо принятъ: правда въ такомъ случаѣ будетъ однимъ соучастникомъ больше, но за то увеличится и доходъ компаніи. Крайнимъ послѣдствіемъ всего этого будетъ то, что мелкіе земледѣльцы, не будучи въ состояніи купить плугъ, содержать упряжь и платить поземельную ренту изобрѣтателямъ, принужденные пахать лопатой, будутъ раззорены конкуренціей зажиточныхъ земледѣльцевъ. Вопросъ прогресса превращается такимъ образомъ въ вопросъ капитала: съ одной стороны развитіе земледѣлія усиливается, съ другой интересы мелкихъ земледѣльцевъ страдаютъ. Такимъ образомъ промышленная собственность становится опасною для собственности поземельной, трудъ становится недоступнымъ для бѣднаго; незначительнымъ хлѣбопашцамъ приходится бросать землю, такъ что въ концѣ концовъ тамъ, гдѣ прежде было сто мелкихъ собственниковъ, явится одинъ богатый землевладѣлецъ, перъ Франціи, украшенный всевозможными орденами. Такія гибельныя послѣдствія могутъ вытекать только изъ существенно ложнаго принципа.

Другой и послѣдній примѣръ. Гуттенбергъ получилъ привилегію на изобрѣтенныя имъ подвижныя буквы, а Фустъ и Шефферъ на изобрѣтенный ими способъ переливанія шрифтовъ. Естественно, что эти изобрѣтатели имѣютъ другъ въ другѣ нужду, имъ выгодно составить ассоціацію. Они получили на вѣчныя времена привилегію, на основаніи которой имѣютъ право печатать книги и отливать шрифты, а также могутъ, за извѣстное вознагражденіе, передавать другимъ лицамъ право печатать книги, отливать шрифты, вести торговлю печатными книгами и типографскими принадлежностями. Впослѣдствіи въ типографскомъ дѣлѣ является множество послѣдовательныхъ улучшеній и всѣ частные усовершенствователи группируются вокругъ перваго изобрѣтателя и такимъ образомъ снова возникаютъ корпораціи, цехи типографовъ, въ которыхъ есть свои мастера, подмастерья и ученики. Является Зеннефельдеръ и литографія, думаете вы, начнетъ конкурировать съ типографіей? — Вовсе нѣтъ; типографы заключатъ договоръ съ литографами и привилегированный цехъ будетъ съ тѣхъ поръ называться типографскимъ и литографскимъ. Поборники свободы жалуются на то привилегированное положеніе, въ которомъ книжная торговля и книгопечатаніе находятся съ 89 года, но того и не замѣчаютъ, что дарованіе подобной привиллегіи ничто иное какъ хитрая полицейская мѣра. Предположите, что интеллектуальная собственность уже установлена и правительству въ этомъ отношеніи не объ чемъ будетъ и заботиться.

Въ системѣ промышленнаго феодализма хозяева-типографы составляли бы классъ дворянъ, аристократовъ, которые столько же какъ и самъ король (а пожалуй даже и больше) заинтересованы въ сохраненіи существующаго порядка. Достаточно пустить въ ходъ привилегіи авторскія и типографскія, и эти привилегированные собственники вполнѣ замѣнятъ и типографскую полицію и цензуру.

Въ газетахъ недавно говорилось о наборщикахъ, просившихъ возстановить корпораціи и о хозяевахъ типографій, требовавшихъ цензуры. Побудительною причиною для первыхъ служила конкуренція женщинъ, которыя появясь во многихъ типографіяхъ въ качествѣ наборщицъ сбили заработную плату до тѣхъ поръ получаемую мущинами; въ основаніи же просьбы хозяевъ лежало опасеніе подвергнуться судебному преслѣдованію. Въ настоящее время мы еще колеблемся, но установите литературную собственность — и само правительство, и учоные, и хозяева, и рабочіе сознаются, что мы возвратились къ феодальному порядку!..

Здѣсь снова я повторю замѣчаніе, сдѣланное мною выше по поводу изобрѣтенія сохи: примѣненіе ложнаго принципа всегда влечотъ за собою гибельныя послѣдствія. Къ чему эта безсрочная монополія въ пользу Гуттенберга и компаніи? Развѣ основная идея книгопечатанія, а именно подвижность буквъ, не должна была неизбѣжно рано или поздно вытечь изъ искусства печатать на твердыхъ, неподвижныхъ доскахъ, которое было извѣстно гораздо прежде Гуттенберга, и на которомъ основано книгопечатаніе Китайцевъ? Развѣ эта мобилизація шрифтовъ не вытекала à contrario изъ самой ихъ твердости? Развѣ не таковъ обыкновенный ходъ человѣческаго мышленія, чтобы постоянно вывертывать всѣ понятія на изнанку, бросать рутинное воззрѣніе, идти на перекоръ преданію, какъ поступилъ напримѣръ Коперникъ, отвергнувъ гипотезу Птоломея, какъ поступаетъ логикъ, прибѣгающій поперемѣнно то къ индукціи, то къ дедукціи, то къ тезѣ, то къ антитезѣ. Что касается до постепенныхъ усовершенствованій, то они составляютъ только развитіе одной основной идеи, такъ же неизбѣжно изъ нея вытекая, какъ сама она вытекаетъ изъ разрушенія другой, противоположной ей идеи.

То, что сказано мною о книгопечатаніи и земледѣліи, можетъ быть примѣнено и ко всякому ремеслу, ко всякой промышленности, ко всякому искусству. Вездѣ мы видимъ, что одинъ рядъ предпріятій неизбѣжно влечотъ за собою другой; такъ что еслибы постоянно примѣнять принципъ присвоенія, то масса народонаселенія была бы въ зависимости отъ нѣсколькихъ сотенъ антрепренеровъ и привилегированныхъ мастеровъ, которые составляли бы аристократовъ въ области производства, кредита и мѣны. Это было бы равнозначуще установленію давности въ пользу монополіи, но въ ущербъ разуму. Итакъ принципъ интеллектуальной собственности ведетъ прямо къ порабощенію разсудка, а вслѣдъ затѣмъ и къ возстановленію или леновъ, или общиннаго владѣнія землею, которая повсюду будетъ объявлена собственностію государства, словомъ къ возстановленію господства феодальнаго права. Ни одна промышленность, ни одно ремесло, не смотря на нѣсколько вѣковъ свободы, не можетъ быть вполнѣ обеспечено отъ монополизаціи. Все это не мѣшаетъ приверженцамъ интеллектуальной собственности быть въ то же время приверженцами свободной конкуренціи, свободнаго обмѣна. Согласите же подобныя противорѣчія.

§ 8. Вліяніе литературной монополіи на общественное благосостояніе

Я, думаю, достаточно объяснилъ (по крайней мѣрѣ для каждаго человѣка, мысль котораго не заключена въ тѣсномъ кругу матеріальныхъ интересовъ), какимъ образомъ созданіе художественной и литературной собственности есть ни что иное какъ отрицаніе отъ высокихъ идей, которыя составляютъ достоинство человѣка, освобождая его отъ рабства предъ потребностями тѣла и требованіями домашняго хозяйства. Я хочу теперь показать какимъ образомъ эта же самая собственность ведетъ къ усиленію пауперизма.

Въ былое время, которое я еще хорошо помню, прежде чѣмъ торгашество, съ своими ростовщическими пріемами, вторглось во всевозможныя отношенія между различными классами общества, отношенія эти имѣли совершенно другой характеръ. Товары продавались и отпускались, договоры заключались не такъ какъ теперь, во всемъ было больше мягкости. Каждый мѣрилъ щедрой рукой, и купецъ, и ремесленникъ, и поденщикъ, и слуга, никто не щадилъ своего труда. Вѣсы всегда склонялись въ пользу покупателя; никто не торговался изъ-за пяти минутъ или изъ-за центиметра; всякій честно, съ избыткомъ заработывалъ свое жалованіе или свою поденную плату. Патроны, антрепренеры, хозяева, съ своей, стороны держались тѣхъ же правилъ въ отношеніи своихъ рабочихъ, прикащиковъ и слугъ, сверхъ условленной платы давались еще особыя прибавки на водку, на булавки. Этотъ обычай сохранился и до сихъ поръ, но подобныя надбавки въ настоящее время сдѣлались обязательными и считаются составною частью самой платы. Оптовой торговецъ въ былое время также отмѣривалъ товаръ щедрою рукою, прибавляя всегда извѣстный привѣсокъ къ дюжинѣ, къ сотнѣ, къ тысячѣ. Послѣдствіемъ такихъ обычаевъ было положительное увеличеніе народнаго богатства, такъ какъ каждый производитель, начиная отъ слуги и рабочаго и кончая самымъ богатымъ фабрикантомъ, какъ будто бы подарилъ обществу ½%, 1 % или даже 2 % со своего ежедневнаго заработка, или удѣлилъ обществу соотвѣтствующую часть своего ежедневнаго дохода. И замѣтьте притомъ, что подобная щедрость существовала рядомъ съ духомъ бережливости, такъ какъ роскоши въ это время вовсе не было, всякій скупился на расходы на самого себя для того, чтобы быть въ состояніи что либо удѣлить другимъ. Въ такихъ принципахъ крылась причина дешевизны продуктовъ, общественнаго благосостоянія и высокаго уровня нравственности. Въ то время больше трудились и сберегали, меньше расходовали и меньше грабили, а вслѣдствіе того всякій сознавалъ, что онъ честный и хорошій человѣкъ и былъ счастливъ. При отсутствіи скупости, не существовало ни нахальства, ни низости; мелкіе люди не воровали, большіе не грабили; предположенія антрепренера, отца семейства, всегда оправдывались. Щедрость въ отношеніи къ другимъ относилась въ бюджетъ каждаго гражданина. Никто не ошибался въ своихъ разсчотахъ потому, что условившись въ цѣнѣ и количествѣ товара всякій зналъ, что неуловимая убыль, которая неизбѣжно сопряжена со всякимъ производствомъ, пріобрѣтеніемъ, перенесеніемъ, потребленіемъ и которая въ случаѣ частаго повторенія можетъ сдѣлаться обременительною, покрывается тою незначительною сбавкою цѣны, которая дѣлалась безъ всякаго разговора.

Все это, какъ легко видѣть, измѣнилось ко вреду всей страны и каждаго изъ насъ въ отдѣльности. Новое направленіе въ торговлѣ, по которому все высчитывается не только на франки и сантимы, но даже и на дроби сантимовъ, въ которомъ принято за основное правило, что время тѣ же деньги и слѣдовательно, всякая минута имѣетъ свою цѣну; новый духъ мелкаго торгашества, ловкаго барышничества измѣнилъ условія общественнаго благосостоянія и нравственности. Отъ скупости мало-по-малу перешли къ мошенничеству. Каждому свое, говоримъ мы, и осуществляемъ эту вѣчную аксіому тѣмъ, что отмѣриваемъ все съ безнадежною точностію. По честности своей мы ничего не убавимъ, но и не дадимъ ничего, кромѣ условленнаго, цифрами опредѣленнаго количества. Само собою, что эта идеальная точность, не осуществимая на дѣлѣ всегда обращается во вредъ покупателя. Слуга всегда находитъ, что работаетъ слишкомъ много, по тому жалованію, которое получаетъ; онъ ложится спать и встаетъ когда ему вздумается, выговариваетъ себѣ право отлучаться изъ дому два раза въ мѣсяцъ, требуетъ подарковъ къ праздникамъ, пріобрѣтаетъ въ свою собственность все то, въ чомъ господину его миновалась надобность, беретъ въ свою пользу тѣ сбавки, которыя дѣлаютъ поставщики, словомъ обогащается на счотъ своихъ господъ. Работникъ и прикащикъ, высчитываютъ каждую минуту; они ни зачто не войдутъ въ мастерскую до звонка, ни минуты не останутся въ ней долѣе положеннаго срока; хозяинъ вычитаетъ изъ заработной платы за всякій часъ, пропущенный рабочимъ, за то и рабочій, съ своей стороны, не подаритъ хозяину ни минуты; отъ такой мелочности конечно страдаетъ дѣло потому, что работа ведется нехотя и кое-какъ. Отъ надувательства въ качествѣ товара мало-по-малу переходятъ къ надувательству и въ количествѣ; всякій старается отнести на счотъ другаго неизбѣжную убыль и дефектные экземпляры; дорожа своими трудами всякій старается обмѣрить, обвѣсить, надуть другаго. Получивши нечаянно фальшивую монету, никто ее не уничтожитъ, а всякій старается сбыть другому. Человѣкъ, котораго нанимаютъ поденно или понедѣльно, надѣясь на его добросовѣстность, попусту тянетъ время. Работникъ, получающій задѣльную плату, заботится только о количествѣ, но не о качествѣ продуктовъ и для того, чтобы сдѣлать болѣе, работаетъ на скоро и плохо.

Все это неизбѣжно влечотъ за собою такой ущербъ, который сначала не замѣчается, но современемъ непремѣнно проявится въ дороговизнѣ продуктовъ и во всеобщемъ обѣдненіи. Это все равно, что если бы каждое изъ лицъ, участвующихъ въ производствѣ и обмѣнѣ продуктовъ, каждый работникъ или работница, каждый прикащикъ, каждый чиновникъ и т. д. ежедневно кралъ бы у общества цѣнность, равняющуюся стоимости четверти рабочаго часа. Предположимъ, что эта четверть часа стоитъ 10 сантимовъ, а производителей во Франціи 25,000,000 въ такомъ случаѣ годовая убыль будетъ равняться 912,000,500 франкамъ. Одно это обстоятельство могло бы служить объясненіемъ стѣснительнаго положенія страны. Замѣтьте притомъ, что скряжничая въ дѣлѣ труда, мы съ другой стороны, не жалѣемъ расходовъ на предметы роскоши; мы именно потому-то и дѣлаемся разсчотливы и скупы, что потребности наши разрослись. Такимъ образомъ, вдаваясь въ роскошь, мы мало-по-малу впадаемъ въ безнравственность и незамѣтно приближаемся къ нищетѣ.

Литература и искусство должны бы стараться поддерживать и развивать добрые старые обычаи, содѣйствовать созрѣванію и развитію этого драгоцѣннаго сѣмени, кроющагося въ сердцахъ людей. Въ этомъ случаѣ голосъ писателя или артиста имѣлъ бы авторитетъ, такъ какъ произведенія этихъ людей непродажны и потому имъ всего приличнѣе проповѣдывать умѣренность и безкорыстіе. Сами подавая примѣръ самопожертвованія они были бы истинными апостолами общественной благотворительности. Но писатели пойдутъ совершенно инымъ путемъ когда законъ освятитъ принципъ литературной собственности, который поведетъ къ совершенному уничтоженію благороднаго и великодушнаго элемента въ общественныхъ отношеніяхъ.

Слишкомъ много думая о своемъ талантѣ, соразмѣряя количество требуемаго вознагражденія съ тѣмъ чрезмѣрно-высокимъ понятіемъ, которое сами они имѣютъ о своихъ произведеніяхъ, литераторы и художники только о томъ и мечтаютъ, чтобы быстро нажить себѣ состояніе. Такъ какъ и общество того же мнѣнія, то у насъ вмѣсто литературы является промышленность, удовлетворяющая нашему стремленію къ роскоши и способствующая развращенію общества.

Журналисту платятъ со строки, переводчику съ листа, за фельетонъ платятъ отъ 20 до 500 франковъ. Одинъ изъ моихъ пріятелей упрекалъ Нодье въ томъ, что онъ испещряетъ нарѣчіями свой растянутый и тяжолый слогъ; на это Нодье отвѣчалъ, что слово, состоящее изъ восьми слоговъ, можетъ составить строку, а строка стоитъ франкъ.

Издатели умѣютъ растягивать строки, увеличивать шрифты и такимъ образомъ по произволу умножать число листовъ и томовъ. Цѣна книги въ настоящее время опредѣляется уже не количествомъ издержекъ на изданіе съ присовокупленіемъ того вознагражденія, которое слѣдуетъ автору, но соразмѣряется съ степенью извѣстности сочиненія, со внѣшнимъ видомъ и вѣсомъ книги. Соблюдая уваженіе къ мыслямъ автора и заботясь о карманахъ подписчиковъ издатель «Исторіи консульства и имперіи». (Histoire du Consulat et de l'Empire) назначилъ 2 франка за большой томъ въ 600 и даже въ 900 страницъ. Спекуляторъ, издавшій «Несчастныхъ» (Les Misérables), растянулъ на 10 томовъ и продаетъ за 60 франковъ романъ, который легко умѣстился бы въ 4 томахъ и могъ бы стоить 12 франковъ. Изъ этого простаго сближенія можно ясно видѣть, какъ дѣйствуютъ честные люди и какъ поступаютъ барышники.

Въ настоящее время жалуются на то, что вся образованная молодежь ищетъ блистательной карьеры, что она никакъ не берется за ручной трудъ, что вслѣдствіе этого общественному порядку и добрымъ нравамъ грозитъ сильная опасность. Думали свалить всю вину на Грековъ и Римлянъ, но это совершенно нелѣпо. Виноватъ во всемъ этомъ не Виргилій, не Цицеронъ, не Демосѳенъ, а тотъ промышленный духъ литературы, развитію котораго думаютъ положить предѣлъ установленіемъ безсрочной монополіи. Между тѣмъ какъ серьозныхъ сочиненій появляется все меньше и меньше, а произведеній литературно-промышленныхъ — гибель, литературный міръ переполненъ талантами совершенно новаго рода. Въ наше время рѣдко пишутъ по вдохновенію; писатель, у котораго встрѣчаются оригинальныя мысли, облекаемыя въ оригинальныя же формы, можетъ считаться фениксомъ; за то мы отлично умѣемъ прикрывать пустоту содержанія формами, заимствованными у великихъ мастеровъ, скопированными съ знаменитыхъ оригиналовъ. Все у насъ продажно, изъ всего мы умѣемъ сдѣлать ремесло. Мы стоимъ ниже бродягъ, — мы впали въ проституцію и трудно рѣшить, можно ли поставить толпу нашихъ голодныхъ литераторовъ выше тѣхъ несчастныхъ танцовщицъ, которымъ директора театровъ платятъ по 2 франка за вечеръ или даже и ничего не платятъ, такъ какъ онѣ довольны и тѣмъ, что имѣютъ случай показать публикѣ свои прелести: эти несчастныя женщины торгуютъ своимъ тѣломъ, но по крайней мѣрѣ не искусствомъ. Онѣ по крайней мѣрѣ могутъ сказать съ Лукреціей: Corpus tantum violatum, animus insons.

§ 9. Общій выводъ. Еще о правѣ собственности

Книга моя приняла слишкомъ большой размѣръ, но я далеко еще не все сказалъ.

Мнѣ хотѣлось бы поподробнѣе развить какимъ образомъ, съ установленіемъ интеллектуальной собственности, торговля и промышленность возвратятся къ цеховому устройству; какимъ образомъ и поземельная собственность, аллодизированная революціею, будетъ увлечена общимъ движеніемъ и возвратится къ менѣе цивилизованной, менѣе соціальной ленной формѣ. Если дошедшія до меня свѣдѣнія вѣрны, то въ извѣстномъ мірѣ изготовленъ уже проэктъ преобразованія института поземельной собственности и организаціи большихъ земледѣльческихъ компаній, которыя сотрутъ съ лица земли мелкихъ собственниковъ, мелкихъ земледѣльцевъ, подобно тому, какъ общества желѣзныхъ дорогъ стерли съ лица земли содержателей дилижансовъ. Духъ феодализма не совсѣмъ еще угасъ во Франціи, онъ живетъ въ умахъ самозванныхъ демократовъ, скорѣе чѣмъ въ умахъ читателей «Французской газеты» и членовъ общества св. Винцента (St. Vincent dе Paul).

Мнѣ слѣдовало бы показать, что такъ какъ Франція вступила на ретроградный путь, между тѣмъ какъ другія государства слѣдуютъ совершенно противоположному направленію, то антипатія, разномысліе и враждебность интересовъ необходимо должны проявиться въ международныхъ отношеніяхъ; что послѣдствіемъ предполагаемой реформы будетъ война изъ-за принциповъ, въ которой Франція помѣняется ролями съ коалиціей, такъ какъ первая будетъ защищать феодальное право, а вторая — свободу и революцію. Ясно, что если во Франціи будетъ введена интеллектуальная собственность, т. е. безсрочная монополія, то всѣ международные трактаты потеряютъ силу и иностранный трудъ, не стѣсняемый никакими привилегіями, безвозмездно пользуясь нашими открытіями, будетъ находиться въ лучшемъ положеніи, чѣмъ трудъ у насъ, во Франціи. Для того, чтобы подобное положеніе дѣлъ не повело къ войнѣ, нужно, или чтобы иностранныя государства согласились возвратиться къ феодальной системѣ, или чтобы Франція отмѣнила только что установленный ею законъ и возвратилась на путь свободы.

Сокращая свои разсужденія, сдѣлаю выводъ:

а) Нѣтъ и не можетъ быть литературной собственности, аналогичной собственности поземельной. Установленіе литературной собственности противорѣчитъ всѣмъ принципамъ политической экономіи, такъ какъ ея нельзя вывести ни изъ понятія продукта, ни изъ понятій мѣны, кредита, капитала и процента. Услуга писателя, если разсматривать ее съ точки зрѣнія экономической и утилитарной, непремѣнно заставляетъ подразумѣвать существованіе между авторомъ и обществомъ договора мѣны услугами и продуктами, а изъ этого обмѣна вытекаетъ то положеніе, что по вознагражденіи писателя назначеніемъ въ пользу его срочной привилегіи, литературное произведеніе становится собственностью общества.

б) Къ сферѣ интеллектуальной непримѣнимъ принципъ завладѣнія; въ эту сферу не допускается эгоизмъ и продажность. Религія, правосудіе, наука, поэзія, искусство, теряютъ все свое значеніе, какъ только они дѣлаются объектомъ торга, потому что ихъ распредѣленіе и вознагражденіе подчинены совершенно другимъ правиламъ, чѣмъ распредѣленіе и вознагражденіе промышленныхъ продуктовъ.

в) Что касается до политической и экономической системы, то признаніе принципа завладѣнія имѣло бы на нихъ гибельное вліяніе. Оно повело бы къ возстановленію ненавистной народамъ системы, которая въ настоящее время приняла бы еще худшій видъ, такъ какъ въ былое время она основывалась на религіи, а теперь была бы построена на матеріализмѣ и всеобщей продажности.

Послѣ всего этого выслушайте, что я вамъ скажу, вы, трусливые и простоватые буржуа и собственники, которымъ монополія, какъ знаменитый котъ въ сапогахъ въ сказкѣ Перро, кричитъ: «Если вы отвергнете интеллектуальную собственность, если вы не скажете, что литературная собственность есть такая же собственность, какъ и всякая другая, то и ваша поземельная собственность будетъ лишена всякой опоры, явятся дѣлильщики и всѣхъ васъ ограбятъ»; — слушайте же, что я вамъ скажу:

Двадцать три года тому назадъ я отнесся къ праву собственности, что называется, критически. Надѣюсь, что критика эта была обстоятельна и добросовѣстно составлена. Я могъ ошибаться, скромность прилична человѣку, у котораго столько враговъ; но и въ этомъ случаѣ велика-ли моя вина? Составляя свое критическое изслѣдованіе, которое, надѣюсь, было на столько самостоятельно, на сколько вообще можетъ быть критика, которымъ я гордился, потому что видѣлъ въ немъ исходную точку соціальной науки, путь къ примиренію сословій и задатокъ лучшаго государственнаго устройства, я старался не выходить изъ предѣловъ критики, не требовалъ экспропріаціи собственниковъ, вооружался противъ коммунизма, рискуя такимъ образомъ быть обвиненнымъ въ непослѣдовательности, лицемѣріи, двоедушіи. Я доказывалъ лишь то, что наша практическая философія совершенно еще новая наука, что если мы отреклись отъ феодальныхъ учрежденій, то все-таки еще государственное устройство наше не вполнѣ удовлетворяетъ требованіямъ свободы; что экономическое наше положеніе еще хуже политическаго; что всѣ наши свѣдѣнія по части соціальной экономіи и государственнаго управленія ограничиваются тѣмъ, что мы видимъ въ нихъ бездну противорѣчій; что, разрушивъ старый порядокъ, мы еще не приступили къ установленію новаго; что даже самыя почтенныя изъ нашихъ учрежденій въ сущности все-таки созданія нашего злаго генія; что все это — есть неизбѣжное послѣдствіе того революціоннаго положенія, въ которомъ мы находимся, и которое служитъ предвозвѣстникомъ зарожденія новаго права, новой философіи, въ которыхъ прошедшее примиряется съ будущимъ, которыя положатъ прочное основаніе нашему благополучію и славѣ.

Все это было сказано мною по искреннему убѣжденію; я былъ увѣренъ, что сообщая публикѣ свои мысли — осуществляю свое право и даже выполняю свою обязанность; самого меня, болѣе чѣмъ кого-либо другаго, изумили тѣ положенія, къ которымъ привелъ меня тщательный анализъ вопроса. Если я ошибся, и если вы, почтенные буржуа, столько же увѣрены въ этомъ въ настоящее время, какъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ, то простите меня во имя философской терпимости и свободы мнѣній, допускаемой нашими законами. Неужели весь этотъ споръ объ авторскихъ правахъ не привелъ еще васъ къ убѣжденію, что нужно бояться педантскаго невѣжества, а не свободнаго изслѣдованія; что люди, возстающіе противъ моей критики и объявляющіе себя защитниками права собственности, въ сущности, понимаютъ дѣло гораздо хуже, чѣмъ я понималъ его въ 1840 г., такъ какъ они приводятъ доводы, двадцать разъ опровергнутые, которые больше всего компрометируютъ принципъ права собственности.

Въ настоящее время меня преслѣдуетъ другая мысль, которую вы можете, пожалуй, тоже отнести къ области галлюцинацій, но консервативнаго направленія которой вы не будете въ состояніи скрыть. Мнѣ кажется, что праву собственности, подъ бременемъ государственнаго долга въ 20 милліардовъ, бюджета въ 2 милліарда, возрастающей централизаціи, закона объ экспропріаціи по требованіямъ общественной пользы, которымъ нѣтъ никакихъ границъ, при такомъ законодательствѣ, которое вводя принципъ безсрочности литературной монополіи идетъ къ возстановленію феодальной системы; праву собственности, которое отстаивается неловкими адвокатами, которое угнетается барышничествомъ, и беззащитно отъ всевозможныхъ продѣлокъ шарлатанства; праву собственности, не смотря на энергическую защиту со стороны правительства, грозитъ большая опасность, чѣмъ въ 1848 году. — «Къ чему сословіе собственниковъ въ Парижѣ?» такое названіе носила одна брошюра, вышедшая нѣсколько лѣтъ тому назадъ, которая была пробнымъ камнемъ особой секты, своими ловкими продѣлками влекущей нашу слѣпую націю къ промышленному халифату. Настанетъ, и очень скоро, время, когда вы услышите и другой вопросъ: «къ чему сословіе собственниковъ во Франціи?» Тогда-то, какъ въ 1848 г., праву собственности придется искать новыхъ спасителей, а спрашивается гдѣ же оно найдетъ ихъ, если противъ него возстаютъ тѣ самые люди, которые его прежде защищали?… Я думаю, что тогда-то и настанетъ время для критическаго соціализма, которымъ васъ столько разъ стращали, обнародовать свои выводы и разрѣшивши страшную задачу, принять на себя защиту права собственности. Будьте покойны, защита критическаго соціализма будетъ для права собственности самою дѣйствительною защитою, которая поставитъ его на твердую почву. Дѣло обойдется безъ всякихъ издержекъ съ вашей стороны и безъ всякихъ уступокъ со стороны нашей отверженной касты.

Критика, очищая, провѣтривая идеи, прежде чѣмъ передаетъ ихъ публикѣ, не требуетъ за это никакой привилегіи. Она идетъ прямой дорогой, увѣренная въ своей логичности, никогда не пятится назадъ и не впадаетъ въ противорѣчія. Она независтлива, она заботится не объ одной только славѣ, не объ одной своей личной выгодѣ; отводя всему надлежащее мѣсто, она отдаетъ каждому должное. Поэтому-то она стоитъ за раздѣленіе земли между частными владѣльцами, но возстаетъ противъ установленія интеллектуальной собственности.