Лодка в протоке

Издательство «Детская литература»

Москва 1966

Тревога! Тревога! Пропал Ромка Шурыгин! Ищет всё село, ищет и Мирошиик, сосед Шурыгиных. И никто не подозревает, что виноват именно он.

Все люди мешают Мирошнику — и взрослые, и ребята. Жить бы ему без людей в тайге, бить зверя, ловить рыбу, рубить любые деревья. Вот бы нажил богатство! Так ему думалось, так казалось...

А когда всё село отвернулось от него из-за того, что сделал он с Ромкой, всё опостылело Мирошнику — и жемчуг, и соболь... Оказывается, не такие уж они и драгоценные.

А вот Нюсина жемчужина стала ещё драгоценней и чудесней, когда попала к Надейке.

Дорого ведь не то, что ты прячешь от людей, а то, что можешь отдать людям. И никакие сокровища не порадуют, если нет у тебя близких людей, нет друзей настоящих.

Просим отзывы об этой книге присылать по адресу: Москва, А-47, ул. Горького, 43. Дом детской книги.

Рисунки А. Парамонова

ВДОГОНКУ ЗА ПИСЬМАМИ

Уши Женьки Смородина зашевелились, оттопырились и порозовели.

«Летит!»—написал Женька на клочке промокашки своему соседу Ромке Шурыгину. Ромка прочитал, завернул в эту промокашку негодное перо и, выждав, когда Тамара Константиновна отйерпётся к доске, запустил в угол, где сидела Надейка Боровикова.

Промокашка упала возле парты. Надейка писала упражнение сосредоточенно,'прикусив губу, и не за-

з

мечала знаков, которые делал ей Ромка. Зато Нюся Стрижко, Надейкина соседка, тотчас сообразила, в чём дело. Придерживая косичку, которая у неё вечно расплеталась и, словно метёлкой, размазывала строчки в тетради, Нюся нагнулась, подняла записку и развернула. Потом положила её перед Надейкой.

«Сейчас прочитает и улыбнётся»,— подумал Ромка. И точно. Надейка посмотрела на него, кивнула и улыбнулась.

— Что у вас за переписка, Боровикова?

Стуча тонкими каблучками, Тамара Константиновна прошла к парте, за которой сидели девочки. Стояла зима, все ребята ходили в валенках, бесшумно, н стук каблучков учительницы в классе раздавался особенно громко.

— Кто летит? Что летит? — сердито спрашивала она, вертя в руках клочок промокашки.

— Самолёт летит, Тамара Константиновна! — поднялся с места Женька.

— Вот Локатор! — воскликнул кто-то из ребят.— Уже услышал.

Ребята оживились, задвигались. Тамара Константиновна нахмурилась:

— До каких пор в классе будут клички? Трактор, Локатор... Что это такое?

Женьку Смородина прозвали Локатором за его уши: они у него большие и шевелятся. Куда хочет, туда и повернёт, что захочет, то и услышит. Придёт в класс и сообщит так, между прочим:

— Краешком уха слышал, что Капитолина Ивановна к нам на урок придёт.

Ребята — к Надейке Боровиковой. Кому, как не ей, лучше знать, придёт директор школы в третий класс или нет. Капитолина Ивановна Надейке вместо мамы. Мама у Надейки была тоже учительницей, она умерла давно, Надейка её не помнит, и Капитолина Ивановна взяла Надейку к себе.

— Так придёт Капитолина Ивановна?

Надейка пожимает плечами, её чёрные блестящие глаза смотрят открыто:

— Не знаю, тётя Капа ничего не говорила.

— Придёт!—уверенно говорит Женька.— Я же слышал, как она спрашивала: «Тамара Константиновна, у вас арифметика вторым уроком?»

Капитолина Ивановна и впрямь приходила на второй урок, и тогда мел в руках у Тамары Константиновны крошился сильнее, чем обычно, тряпка падала чаще, а каблучки стучали дробно и беспокойно.

Тамара Константиновна работала в школе первый год, она хотела быть и строгой, и ласковой с ребятами, но ещё не всегда у неё получалось. Вот и сейчас. Собиралась внушить, что на уроке отвлекаться нельзя, а сама заинтересовалась:

— Женя, неужели и вправду самолёт?

— Вправду, Тамара Константиновна!—встал Женька.— Вы только прислушайтесь сами.

— Тише, ребята!

Затихали бы они всегда так мгновенно: услышишь, как муха пролетит. И вот действительно возникло вдалеке прерывистое жужжание — громче, громче...

Всю неделю мела февральская пурга, окна? домов наполовину занесло, кругом стояла белая мгла, даже ближних сопок не видно было. Казалось, кроме домов, полузасыпанных снегом, да дыма из труб, ничего больше на свете нет.

А сегодня ясно, только позёмка метёт. Снова обступили Кедрово с трёх сторон сопки, а с юга далеко открылась заснежённая пойма реки с чёрной щетиной таловых рощ, с белыми пятнами озёр-стариц, и даже видно, как прижимаются к горизонту далёкие паровозные дымки.

Впрочем, всё это можно увидеть, лишь выйдя из школы, а здесь, в классе, стоит розоватый рассеянный свет: утреннее солнце пробивается сквозь толстый мохнатый иней на стёклах.

Все крупные грузы в Кедрово завозят летом на катерах и баржах, а зимой прокладывают путь через реку, протоки, озёра и мари к железнодорожной станции; дорога трудная, целый день нужно трястись на машине по кочкам, пока доберёшься. Сейчас и эту дорогу перемело, нужно посылать бульдозер, чтоб расчистил.

Если кто заболеет и срочно необходима помощь, прилетает из города вертолёт. Ещё приходят в Кедрово аэросани раз в неделю — привозят посылки, журналы. А письма и газеты сбрасывают через день с самолёта.

Пока мела пурга, никаких самолётов, конечно, не было, вот почему с таким нетерпением и радостью вслушивались ребята и учительница в нарастающий рокот мотора.

Ваня Трактор — так прозвали в классе Ваню Стрижко, Нюсиного брата, за то, что он был всех больше и сильнее,— старательно дышал на заиндевевшее стекло; прозрачный кружок рос быстро. Тамара Константиновна не удержалась, подошла и заглянула в этот кружок. Низкое солнце, бившее прямо в окно, заставило её зажмуриться, а потом, открыв глаза, она увидела левее солнца нечто, напоминавшее стрекозу: это был лёгкий самолёт, только что вывернувшийся из-за сопки. И Тамара Константиновна поразилась Женькиному слуху: вот уж, действительно, локатор — ещё когда услышал!

С рёвом пронёсся самолёт над школой, и тут все ребята вскочили с мест. В коридоре зазвонил звонок на пять минут раньше; видно, и Капитолина Ивановна поняла: какие уж сейчас уроки!

Подхватив с вешалки пальто и шапки, ребята выскочили на улицу. Тамара Константиновна тоже выбежала и, едва ступив в сторону от крыльца, провалилась по колено; сухой, колючий снег набился в туфли. Но она не ушла переобуваться, а заворожённо следила за самолётом, который, сделав круг, снова пронёсся над школой.

Ромка и Женька, взобравшись на старую осину, смотрели, как работники почты чуть не по пояс в снегу расстилают на сельском стадионе большое брезентовое полотнище. Потом связисты заспешили в сторону, подальше к домам.

Подлетая к стадиону, самолёт резко снизился, от него отделились два тюка и бухнулись на брезент. Вокруг поднялось облако снежной пыли.

— Ура! — закричали мальчишки.

— Ура-а-а! — подхватила вся школа.

— Прямое попадание! — кричал Женька, потря

сая кулаками и каким-то чудом удерживаясь на осине.—Бросай ещё! Раз, два, три! — командовал он, и снова с самолёта, сделавшего круг, падали тюки на середину брезента, и снова радостно вопили мальчишки. ,

Но на третьем круге лётчик как-то не рассчитал, а может быть, тюк отнесло внезапным порывом ветра к дороге и ударило о телеграфный столб. Тюк рассыпался. Толстая бумажная оболочка повисла на проводах, а голубые, белые, розовые письма подхватил ветер и, словно обрадовавшись, что они такие лёгкие, понёс их над улицей, которая шла вдоль реки от стадиона через всё село.

Как по команде, ребята посыпались с деревьев, с забора, даже со школьной крыши и помчались вдогонку за письмами.

Самолёт сбросил ещё пару тюков, сокрушённо покачал крыльями и скрылся за сопками — полетел к другим таёжным посёлкам.

Письма кружились в воздухе; те, что потяжелее, падали, за ними бросались ребята, барахтались в снегу, отталкивали друг друга и потом с гордостью вручали письма тёте Клаве — почтальону; несмотря на свою полноту, она тоже резво бежала с сумкой вдогонку за письмами.

Один большой голубой конверт никак не хотел упасть. Похоже было, что его подхватила какая-то воздушная струя и несла всё дальше и дальше, в то время как другие письма уже упали.

За конвертом гнались сразу пятеро ребят. Бульдозер успел за день расчистить все улицы, бежать по гладкой дороге среди голубоватых сугробов было весело и легко. Впереди летела Надейка в распахнутой белой шубке. Толстые чёрные косы били по спине. За ней мчались Ромка и Женя. Следом, хлябая большими, не по росту, валенками, бежала Нюся; платок у неё сбился на затылок, косичка расплелась окончательно, и белёсые волосы развевались на ветру.

Сзади всех топал Нюсин брат, Ваня Трактор. Он мог бы побежать и быстрее и всех обогнать, но считал это ниже своего достоинства. Ваня был старше всех, а учился в одном классе с сестрой не по своей вине: родители долго жили на отшибе, на лесопункте, где не было школы, а в интернат Ваню мать отпускать не хотела. Но подросла и Нюся, и ещё пятеро малышей один за другим должны были пойти в школу, и пришлось Кириллу Стрижко, рыбаку и охотнику, всё же перевезти семью в Кедрово. Здесь промхоз построил для него хороший дом, и теперь, пропадая всю зиму на охоте в тайге, Кирилл был спокоен за семью.

— Падает! Падает! — тоненьким голосом закричала Нюся.— Смотрите, куда упадёт!

Письмо скользнуло по крыше большого бревенчатого дома, уже очищенной от снега рачительным хозяином, и упало во двор.

— К Мирошнику! — всплеснула руками Надей-ка.— А его, наверно, и дома нет!

Ребята растерянно остановились перед глухими тесовыми воротами. В ворота была врезана калитка с массивным железным кольцом. От калитки к дороге вела широкая, ровная, как по линейке расчищенная дорожка. На утренней пороше выделялись большие, рубчатые, как у машины, следы: пром-хозовский конюх Мирошник возил воду в столовую, в магазины, в контору и, чтобы ноги не промокали, подшил валенки пластами автомобильных шин..

Рубчатые следы перекрывались лыжными, выходившими на дорогу. Надейка жила напротив Ми-рошника, Ромка Шурыгин — рядом, Стрижко — тоже рядом, только с другой стороны. Ребята знали обычай и повадки соседа. По селу искать его сейчас нечего. Он затемно навозил воды, а сейчас отправился на лыжах в лес, проверять кулёмки и капканы, поставленные на зверя ещё до пурги.

А жена Мирошника тоже ещё до пурги уехала в город на попутном грузовике — торговать клюквой и кедровыми орехами. Выбрала время, пока корова не доится. Уехала и закуковала: теперь ждёт, когда дорогу расчистят.

Заходить же без хозяев было опасно: через весь двор бегал огромный цепной пёс Гром. За плотным забором Грома не было видно, только по ржавой проволоке быстро ездила толстая железная скоба — туда-сюда, туда-сюда.

Надейка заглянула в прорезь, через которую кольцо соединялось со щеколдой, и поразилась: Гром, лохматый рыжий пёс, похожий на медведя, вёл себя как последний глупый щенок. Громыхая

цепью, он носился по двору и таскал в зуоах тот самый голубой конверт!

Видимо, пёс решил, что эта бумажка с незнакомым запахом свалилась с неба специально для его, Громовохц забавы; он то трепал письмо, то бросал на снег и ложился сам, прикрывая конверт обеими лапами. Удивительно, что конверт ещё оставался конвертом: видно, из прочной бумаги был склеен.

— Г ром, что ты делаешь? — вскрикнула На-дейка.

Пёс вздрогнул, выронил из зубов письмо и метнулся к калитке. Надейка невольно отшатнулась, увидев прямо перед прорезью страшную, оскаленную пасть. Гром лаял яростно, хрипло, он конфузился, что его застали за таким легкомысленным занятием, и теперь старался доказать, какой он свирепый.

Подошла почтальонша тётя Клава.

— Ой, деткн, я туда не пойду! — сказала она.— Меня уже пять раз по селу собаки кусали, чтоб ещё эта сатана цапнула...

— А как же письмо, тётя Клава?

— Письмо? Ну что письмо? Не съест же он его! Хозяин вернётся, тогда и зайду.

Л.

Тётя Клава ушла, а ребята всё топтались возле Мирошниковой калитки. Ромка сбегал домой, принёс большой шест. Ваня Трактор подсадил его па забор, и Ромка попытался шестом подвинуть письмо к калитке. Но Гром ухватил шест зубами и с такой яростью и силой рванул его, что, держи Ромка шест покрепче, он и сам бы свалился во двор к Мирошни-ку. Но упал только шест, а Ромка сполз к испуганным друзьям.

— И впрямь сатана!—сказал Ваня.— Злой, как сам Мирошник. Я летом перемёт поставил на Кривой протоке, а там, оказывается, он всегда ставил. Так он мне всю снасть порвал. А ругался как!

— Кто, Гром ругался? — спросил Женька, который никогда не упускал случая съехидничать.

— Да нет, не Гром,— пояснил Ваня.— Гром на цепи, он на реку не бегает. Сам Мирошннк ругался.

— Хоть бы Мирошничиха была дома,— вздохнула Нюся.— А то сидит в городе...

— И чего её на самолёте не привезли! — подхватил Женька.— Спустили бы на парашюте прямо во двор, как вот это письмо.

Все расхохотались, представив, как костлявая Мирошничиха, обвешанная мешками и корзинками, плавно спускается с парашютом на крышу собственного дома, а потом съезжает вниз.

— Что бы тогда Гром делал! — задыхалась от смеха Надейка.— С перепугу в конуру залез бы, наверно!—И тут же хлопнула себя по лбу:—Ура! Придумала!

— Что придумала? Что? — бросилась к ней Нюся.

— Пошли, Нюся, к нам! А вы подождите! — приказала она мальчишкам.

— Чего ещё,— забурчал Ваня.— Идёмте лучше в школу, а то влетит от Тамары Константиновны. Урок-то уже начался.

— Да нет, подождём,—сказал Ромка.— Посмотрим, что она придумала.

Надейка и Нюся притащили два ведра, таз и цинковую ванночку.

— Это зачем? — фыркнул Женька.— Грома купать, что ли?

— Погоди ты,— сказал Ромка. Он кое-что начинал уже соображать.

Надейка распоряжалась. Она сунула Ромке и Женьке по ведру, Ване — ванночку, а Нюсе оставила таз.

— Вверх дном держите,— приказала она.— И барабаньте что есть мочи! Ну, начинайте!

и

— Сама бы и барабанила, раз охота,— бурчал Ваня.

— Ладно тебе! — прикрикнула Нюся.

Ваня ещё побурчал, а потом поудобней ухватил ванночку одной рукой, а другой так грохнул по дну, что просто удивительно, как оно не вылетело.

Вам! Вам!

Бим-бам-бам! Бим-бам-бам! — забарабанили все.

Нет, эту музыку невозможно передать даже на нотной бумаге. Кому интересно, пусть попробует сам одновременно бить по дну ванны, таза да ещё по двум вёдрам. Только вряд ли ему от старших поздоровится. Когда музыканты вошли во вкус, лязг жести стал невыносимым — хоть уши затыкай. Тогда На-дейка распахнула Мирошникову калитку, и все увидели, что Гром, свирепый Гром, распластавшись на снегу, прижав уши к затылку и вздрагивая при каждом «бим-баме», уползает в свою конуру.

Ребята заплясали, как дикари, под свой дикарский оркестр. Дрожа всем телом, жалобно скуля, Гром забился в конуру и закрыл морду лапами.

Дав знак, чтобы продолжали барабанить, Надей-ка не прошла — проплыла на середину двора, подняла письмо и так же медленно, пят.ясь, не спуская глаз с Грома, вышла и захлопнула калитку.

Ванночка, вёдра н таз разом упали в снег, а ребята покатились со смеху. Снова загремела цепь, засновала скоба по ржавой проволоке, и раздался хриплый, клокочущий лай: Гром пришёл в себя.

— Надейка! — плясала Нюся.— Как же ты додумалась?

— Да просто! — сказала Надейка.—Его Мирош-ничиха тазиком воспитывала, чтобы гусят не душил. Он молодой был, глупый, а гусята вылезут из загородки и в чашку, где у него еда была. Он ухватит гусёнка за шею и душит. А Мирошничиха его тазиком, тазиком по морде! Сейчас к ним за молоком придёшь, Гром залает, а Мирошничиха только тазиком или ведром стукнет, он сразу в конуру прячется. Она тазиком вход в конуру прикроет, и он сидит — не высовывается.

— Так это п я видела,— сказала Нюся,— когда за спичками к ним ходила.

Гомка промолчал. Он тоже знал об этой слабости Грома, а вот не додумался до такого.

— А кому письмо? — спросила Нюся.

И тут все заинтересовались: для кого же они старались, в самом деле.

Женька выхватил из рук Надейки конверт и громко прочитал:

— «Кедровская средняя школа, директору...»

— Наверно, от моего папы! — воскликнула Надейка.— Нет, какое-то казённое...

— А ты хотела от папы? — участливо спросила Нюся.

— Конечно, он скоро в гости приедет. Я его ещё ни разу не видела. Хотя... видела, когда мне годик был, только ничего не помню.

По дороге ребятам повстречалась тётя Клава.

— Достали-таки? — обрадовалась она.— Ну давайте сюда.

— Тётя Клава, это Капитолине Ивановне письмо,— сказал Женька.— Мы сами отдадим.

— Ишь какие прыткие! Этак никакого порядку не будет. Штамп на почте надо поставить? Надо. Да-вайте-давайте!

Ребята с сожалением расстались с письмом и побежали в школу.

ЗЕЛЁНЫЕ СОБАКИ

Никогда Тамара Константиновна так не уставала от урока. То и дело открывались двери: «Тамара Константиновна, можно войти?» Пол-урока прошло, если не больше, и тут наконец ввалилась последняя пятёрка.

— Где вы пропадали?

— Мы за письмами, Тамара Константиновна,— бойко ответила Нюся, заплетая косичку.

— Письма давно подобрали. Такая большая перемена, можно было успеть.

— Там был Гром...— опять начала Нюся.

— Может, ещё и молния была?—усмехйулась учительница.— Снимай-ка лучше, Стрижко, пальто да иди к доске. А вы все тоже раздевайтесь, садитесь и пишите в тетрадях.

Придерживая косичку, которую так и не успела заплести, Нюся пошла к доске.

— Пиши,— диктовала Тамара Константиновна.— «Зелёные сопки гляделись в озеро». Как напишешь «в озеро»? Слитно или раздельно?

— Раздельно.

— Полным ответом.

— Я напишу «в озеро» раздельно.

— Почему?

— Потому что «в» — предлог.

Такими же «полными ответами» Нюся объяснила, как она проверит безударные гласные в словах «озеро», «гляделись», «зелёные».

— Хорошо, пиши.— И учительница пошла по рядам, уверенная, что уж теперь Нюся напишет правильно.

С Нюсей Стрижко у неё было много забот. Неусидчивая, нетерпеливая девочка. Если не получается что-нибудь, сразу же бросит. Тамара Константиновна чуть ли не каждый день оставалась с ней после уроков, и Надейка Боровикова помогала подружке. Дела у Нюси пошли лучше, и Тамара Константиновна радовалась и боялась, как бы Нюся не успокоилась и опять не разленилась.

Неожиданно учительница услышала хихиканье — вот уже весь класс хохочет, покатывается.

— Что такое?

Растерянная Нюся тоже ничего не понимала. Строчки, написанные ею, лезли по доске снизу вверх, но ребята смеялись не над этим. Тамара Константиновна прищурилась и прочитала: «Зелёные собаки гляделись в озеро». Сначала ей тоже стало смешно, но она тут же спохватилась: смеяться нечему, так старались, так разбирали каждое слово, и вот нате вам. Эта Стрнжко такая несобранная девочка! Стоит и улыбается, будто так и надо, ямочки на щеках.

— Садись, Стрижко! Сотри всё, что написала!

На перемене только и разговоров в классе было,

только и смеху над «зелёными собаками». Особенно изощрялся Женя Смородин.

— Нюсь, а Нюсь,— говорил он,— а это случайно не лягушки были, а ты их за собак приняла? После Грома...

— Ой, умираю! Ой, умираю! — взвизгивала Аллочка Макущенко — красивая кудрявая девочка, которая очень любила посмеяться над кем-нибудь, но не любила, когда над ней смеялись.

— Хватит вам! — рассердилась Надейка. Она-то видела, что Нюся хоть и улыбается', но губы у неё дрожат.— Иди сюда, Нюся, я тебе покрепче косички 8аплету.

ХРАБРЫЕ ОХОТНИКИ

Ромка и Надейка дружили с двух лет, вместе ходили в детские ясли, потом в детский сад. Обычно отводила их и брала обратно Любовь Михайловна, Ромкина мать, а когда Любовь Михайловна дежурила в больнице — она работала медсестрой,— за ребятами приходил отец Ромки, Николай Васильевич. Он сажал Надейку на плечи, Ромку брал за руку, и так они шли по селу. Капитолина Ивановна часто отлучалась то по вызову в районо, то в город на совещание директоров школ. Тогда Надейка и совсем переселялась к Шурыгиным.

Любовь Михайловна всё жалела, что у неё нет дочки: она любила шить, а на мальчишку не разошьёшься — рубашка да штаны. Зато уж для Надей-ки каких только платьев не нашила, сарафанчиков всяких, фартучков!

Однажды — им тогда года по четыре было, может, чуть больше — Ромка с Надейкой наделали переполоху. Зачинщицей всегда была Надейка, а Ромка её во всём слушался. Сначала они играли в траве возле дома, потом надоело. «Пойдём в лес охотиться»,—сказала Надейка. «Пойдём»,—согласился Ромка. Они взялись за руки и отправились по каменпс-той тропинке за Лысую сопку, куда в это время заходило солнце. Никто им не попался по дороге, они дошли до кустов.

«Здесь твой папа охотится,— сказала Надейка.— Давай его звать!»

Вместе они стали кричать: «Папа! Папа!» Никто не отзывался. Пошли дальше по тропинке. Зашелестели листья. Ребята остановились. Какой-то зверь смотрел на них из дубняка немигающими жёлтыми глазами. «Это волк!» — сказала Надейка. Потом подумала и сказала: «Или медведь. Давай его убьём». Они подняли палки, как ружья, нацелились в жёлтые глаза и стали кричать: «Бах! Бах!» Кусты зашелестели, зверь стал удаляться. «Промазали»,— сказал Ромка. Больше никакая дичь им не попадалась.

Стали сильно кусаться комары, и Надейка сказала: «Пошли домой».—«Пошли»,—согласился Ромка.

Возле Лысой сопки их встретила перепуганная Любовь Михайловна. Она и плакала, и смеялась, сейчас же нашлёпала Ромку, но он не заревел, он был парень мужественный, а заплакала Надейка — обиделась за товарища.

А вечером Николаю Васильевичу, Ромкиному отцу, сообщили, что возле Лысой сопки объявился какой-то зверь, ворует поросят и даже на телёнка па-пал, только корова отбила, и телёнок прибежал домой весь искусанный и порванный когтями.

Николай Васильевич подстерёг и убил зверя. Это оказалась рысь. Когда Ромка увидел убитую рысь, он сказал отцу: «Мы уже на неё с Надейкой охотились, только промазали».

Даже у Николая Васильевича, бывалого охотника, мурашки по спине побежали. Конечно, рысь на человека нападает очень редко, но такие малыши... Однако виду не подал, посочувствовал: «В следующий раз попадёшь. У тебя, сынок, наверно, мушка выше прицельной планки была»,

Сейчас Ромка уже умеет стрелять из настоящего ружья, только отец пока не разрешает ему охотиться: на сильного и хищного зверя опасно, а на уток и зайцев — тоже, говорит, рано.

— Почему? — негодует Ромка.— Боишься, что я с ружьём не справлюсь?

— Справиться-то справишься,— отвечает отец,— Да не в этом дело. Ты прежде научись жалеть зверей, помогать им, а охота от тебя не уйдёт.

В ГОСТЯХ У ТАЙГИ

Домашних заданий в этот день было мало, и все не трудные. Надейка управилась быстро. Взглянула на часы. Десять минут третьего. Ой какой большой день ещё впереди!

С улицы позвали. Надейка открыла форточку, выглянула: у забора стоял Ромка.

— Хочешь в тайгу?—спросил он,—Папа едет, меня берёт и тебя, если захочешь.

— А тётя Капа? Надо сбегать в школу спроситься.

— Ты ей из папиной конторы позвони. Одевайся быстрей.

Возле своего двора Ваня и Нюся Стрижко пилили не очень толстое бревно.

— А им можно поехать? — спросила Надейка.

— Наверно, можно,— неуверенно ответил Ромка.— Ладно, я папу попрошу.

Но Ваня отказался:

— Чего мы в той тайге не видели! И мамка не пустит. Дрова кончились. Надо напилить, наколоть.

Ваня в доме оставался за старшего. Кирилл Стрижко месяц как был со своей охотничьей бригадой в необычной командировке: ловил живых соболей в дальнем Соболином заповеднике. Несколько партий соболей уже привезли на вертолёте и выпустили в тайгу в угодьях Кедровского промхоза.

Промхоз — это значит промысловое хозяйство. Тайга богата зверем, птицей, кедровым орехом, ягодой; озёра и реки — рыбой, ракушкой-жемчужницей. Нужен хозяйский глаз, хозяйские руки, чтоб не переводился зверь, множилась рыба, чтобы вместо срубленных кедров вырастали новые и никогда не скудело таёжное богатство.

Ромкин отец, Николай Васильевич, был раньше бригадиром охотничьей бригады, а недавно его выбрали парторгом промхоза, и забот у него прибавилось: промхоз объединял несколько таёжных посёлков, владения его раскинулись на сотни километров.

Капитолина Ивановна разрешила Надейке ехать, только спросила, тепло ли она одета.

— Я в лыжном костюме, тётя Капа! — кричала в трубку Надейка.— А поверх ш^ба! Валенки? Сухие! Мы только до зверофермы доедем, лисичек посмотрим и обратно. До свиданья, тётя Капа!

Река Тур — главная дорога. Летом — для катеров, для лодок-моторок, для вёртких оморочек. Зимой — для саней, для автомашин, даже для тракторов: лёд толстый, всё выдержит.

Промхозовский «газик» вихрем мчался по заснежённой реке. Дорогу успели укатать с утра. Первым после пурги пробился трактор с санями: повёз в тайгу сено для оголодавших за зиму изюбров. Потом прошли грузовики за дровами, за лесом для строительства. Дороги ответвлялись, всползали на берег, и там, в тайге, люди пробивались уж кто как мог.

На звероферму летом ездили напрямик, через сопки, а сейчас вкружную. Пока ехали по Туру — ничего, а когда дорога запетляла у подножия сопок, тут стало труднее. «Газик» то прыгал по выступавшим из земли корням деревьев, по кочкам, то зарывался в снег и начинал жалобно завывать: «У-у-у, в снегу у-то-ну-у».

Тогда Николай Васильевич выходил из «газика» и налегал плечом:

— Но-о! Пошёл, бедолага!

Ромка тоже выскакивал из машины и тоже налегал плечом. Надейка сидела рядом с шофёром и изо всех сил упиралась в железную скобу перед собой; казалось, что она толкает «газик» изнутри.

— Пошёл, пошёл, бедолага! — повторял Ромка вслед за отцом.

Наконец «газик» трогался, отец и сын бежали следом ещё немного, а потом вваливались в кабину, как медведь с медвежонком. Они и одеты были оба в медвежьи чёрные шубы.

Ромка старался во всём подражать отцу: так же сдвигал над переносицей кустистые брови, так же сдержанно улыбался, так же широко шагал.

Наконец «газик» одолел подъём и стал спускаться в лощинку, где была расположена звероферма.

На звероферму Надейка попала в первый раз. Она с любопытством рассматривала чёрно-серебристых лисиц, которые сновали в проволочных клетках. Клетки стояли на высоких колышках, и солнце просвечивало сквозь них; лисьи тени мелькали на снегу. К каждой клетке примыкал дощатый домик, туда лисы прятались в плохую погоду.

Хотя бы одну лисичку погладить — такие у них пушистые тёмные шубки, так красиво серебрятся они в лучах низкого солнца, будто припорошённые инеем!

— Дикий народ,— солидно сказал Ромка, видно подражая отцу.— Видишь ограду? — Он указал на частокол из лиственничных жердей.— На полметра в землю врыта. Если убежит какая лиса из клетки, не сможет подкопаться, в ограде останется.

Многие клетки ещё пустовали. Вот-вот должны были привезти новую партию лис. Работники зверофермы спешно подлаживали старые клетки, заканчивали новые. Николай Васильевич не стал отвлекать людей от дела, только роздал свежую почту и сам взялся за молоток.

Ромка и Надейка сначала вертелись возле — подавали гвозди, инструменты, а потом нашли новое развлечение. Проволочная сетка для клеток была свёрнута в большие рулоны, лежавшие на снегу. Весело было прыгать с рулона на рулон; сетка пружинила и подбрасывала вверх.

Немного погодя ребят потянуло в тайгу — она была совсем рядом, за воротами.

— Далеко не уходить! — сказал Николай Васильевич. — Чтоб я вас не искал.

— Мы только на эту сопку,— указал Ромка.

Подъём на сопку начинался сразу же за частоколом. Снегу на склоне было меньше, чем в низине, только трудно было пробираться сквозь цепкий кустарник.

Тайга недоверчиво приглядывалась к маленьким гостям. Потом подобрела. За кучей бурелома ребятам открылись два барбарисовых куста, усыпанных ягодами: ягоды были кисленькие, приятные.

Зеленоватый волокнистый лишайник свисал клочьями с деревьев, иногда чуть не до земли, и тогда деревья напоминали бородатых волшебников из зимней сказки.

Зверофермы уже не было видно — ребята зашли на другую сторону сопки.

Неожиданно исчез Ромка. Только что шёл позади Надейки, она слышала его шаги. А тут оглянулась — нет Ромки.

— Ромка! — крикнула Надейка.—Ром!

Солнце осталось с той стороны сопки, здесь было

сумрачпо и очень тихо.

— Ромка, не балуйся!

Девочка обежала огромный старый кедр — может, Ромка за ним спрятался. Ромки не было. Растерянная, она прислонилась к стволу. Вдруг над головой у неё что-то зацарапалось, закряхтело. Девочка взглянула вверх и обмерла: к ней тянулась чёрная мохнатая лапа...

— Ай!—вскрикнула Надейка, отскакивая от дерева.

— Уф-ф-ф...— Из дупла выглядывал смеющийся Ромка и, как дрессированный медведь, отдавал честь мохнатой лапой. Шуба-то у него медвежья, а пальцы он втянул в рукав — вот и показалось На-дейке, что это лапа...

— Нисколечко не смешно!—обиделась Надейка.— Нисколечко!

Повернулась и пошла.

— А это настоящая берлога! — крикнул ей вслед

Ромка, соскочив на землю ы стряхивая с шубы приставшие гнилушки.

— Ну да-а-а...— протянула Надейка, но вернулась. Она знала, что здешний гималайский медведь обычно зимует в дупле, и ей, конечно, захотелось рассмотреть берлогу.

— Смотри!—показал Ромка.— Вот он когтями царапал. А вот шерсть, видишь? Это не от моей шубы, это медведь оставил.

— Как же ты туда полез? — испугалась Надейка.— А если б там медведь сидел?

— Мы бы с ним поборолись,— похвастался Ромка, но потом признался: — Я знал, что эта берлога пустая. Мы с папой сюда ходили прошлым летом, когда звероферму начали строить. Он мне и показал. Теперь больше здесь никакой медведь спать не будет.

— Потому что близко люди? — спросила Надейка.

— Не только потому. Видишь, дыра внизу, почти у самой земли. Это медведь прогрыз, когда весной выходил. Испортил дупло косолапый дуралей.

— Пойдём, нас, наверно, ждут,— сказала Надейка.

— Сейчас, только к Чистому ключу спустимся, ладно? В нём вода очень вкусная.

Хватаясь за кусты, чтобы не сильно разогнаться, они побежали под гору, туда, где из-под корней могучих кедров выбивалась и журчала по камешкам прозрачная звонкая вода.

ГИБЕЛЬ СЛАСТЁНЫ

Тихо ночью в лесу. Только снег осыпается с веток, и они вздрагивают, выпрямляясь. На пнях снежные нахлобучки больше самих пней.

Трудно зайцу прокладывать тропу в свежем снегу, а ничего не поделаешь. Лучше б этой пурги не было: такие хорошие тропы замела бездельница.

На пути зайца пенёк не пенёк — что-то непонятное. Такая же нахлобучка, как на пне, кругом валежник, но заяц встревожился. Снизу-то пень не круглый, а четырёхугольный, и пахнет от него... Ещё заяц не сообразил, что враг его там притаился, а ноги уж сами оторвались от снега... Подпрыгнул заяц, повернулся да и помчался прочь!

Стрелой метнулся из-под снежной нахлобучки тёмный пушистый зверёк и пустился догонять зайца по заячьей тропе.

Соболь Сластёна проголодался. Откровенно говоря, за месяц он немного отвык от того, что надо самому добывать себе корм. На соболиной базе питание было курортное: даже печенье и мёд давали. Там-то его и прозвала Сластёной весёлая девушка в синем халате, которая кормила соболей,— уж очень он сладкое любил.

Первые дни и здесь, на новом месте, Сластёна питался тем, что оставили люди возле клетки: рыбой, сохатиной, ягодой, орехами. Но запасы кончились, Сластёна осваивался с незнакомыми местами, начинал охотиться.

Сластёна был новосёл. Его и других соболей Кед-ровский промхоз получил с соболиной базы. Родина Сластёны была севернее, среди высоких гор, поросших кедровым стлаником. Эти места так и назывались Соболиным рассадником, потому что соболей там развелось много, их никто не убивал, только ловили, отправляли на базу, а потом расселяли по тем местам, где соболи не водились или водились, но мало и не с таким ценным мехом.

Сластёна даже понятия не имел, какую дорогую шубу носит. Пятнадцать лисиц, злых, хищных лисиц— хоть одной попадись в зубы — прощай жизнь,— так вот эти пятнадцать лисиц все вместе стоили дешевле, чем он один, соболь Сластёна. А о глупых белках, что стрекочут на деревьях, и говорить нечего: четыреста беличьих шкурок — одна соболиная, вот как.

Нет, Сластёна об этом не знал н спасал свою шкуру от всех врагов не потому, что она стоила четыреста беличьих, а просто потому, что жить хотел.

Зайца поймать ему не удалось. Тогда Сластёна спустился к реке. Он знал, что там, в снежных лунках, должны дремать белые куропатки. Но птичий табун с шумом упорхнул из-под самого его носа. И всё-таки Сластёне повезло. Из-под снега он учуял аппетитный запах. Быстро раскопал снег, там оказалась мёрзлая рыбина — кета — с отгрызенной головой. Видно, Михаил Потапыч ужинал поздней осенью, да так и не доел: разморило, завалился спать на всю зиму в свою берлогу. Спокойной спячки, Михаил Потапыч! Сластёне на несколько ужинов хватит.

Закусив ягодами рябины, Сластёна остался доволен: жить можно н на новом месте. Тем более, что искать жилище ему было не нужно: пока вполне устраивала клетка, в которой его сюда привезли да так и оставили, замаскировав валежником. Сейчас клетку замело снегом, и её совсем не было заметно.

Сластёна юркнул в маленький лаз — только для него: ни лисица, ни харза — соболиные враги — не пролезут. Квартирка у Сластёны была двухкомнатная: сначала столовая, потом, за перегородкой, спальня — уютное гнёздышко, выстланное шерстью лося. Он свернулся в гнёздышке клубком и заснул, сытый и довольный.

Днём Сластёну встревожил скрип снега, хруст валежника. Он осторожно выглянул. Человек! Неподалёку стоял человек и вглядывался в его, Сластё-нины, следы. Неужели его опять сейчас куда-то

возьмут? Сластёна знал: в клетке его поймать легко. Задвинут лаз дощечкой, потом откроют верхнюю крышку клетки — и хвать Сластёну за загривок!

И хотя Сластёна привык к людям и почти не боялся их, но как в гостях ни хорошо, а дома лучше. У людей он был в гостях; здешняя тайга, хотя и малознакомая, была родным домом, и обратно в гости Сластёна не хотел. Вот почему,^-не дожидаясь, пока подойдёт человек, он выскочил из клетки и взбежал на дерево, потом спрыгнул, оставив в снегу глубокую ямку, перебежал на другое...

У Ефима Мирошннка дрожали губы. Соболь! Живой соболь, только прицелься...

И тут же в ушах его гулко раздалось, будто репродуктор был приделан где-то здесь, на кедре: «То-

варищи охотники! Выпущены в тайгу соболи ценной расы—«якутский кряж». В связи с этим охота на соболя в зоне Кедровского промхоза запрещается. Повторяем...»

Это объявление передавали утром и вечером, утром и вечером, утром и вечером... Но Мирошник не мог, не мог видеть, как уходит от него такая драгоценная добыча. Он успеет потом ещё всё обдумать, а сейчас соболь вот-вот уйдёт. Руки сами собой вскинули ружьё.

Вот и вся твоя жизнь, Сластёна...

ВСТРЕЧА У ЧИСТОГО КЛЮЧА

Только пробежав на лыжах километров пять, напетляв в тайге и так и этак, Мирошник успокоился. Что убил он соболя, никто не видел, а считать их — попробуй сосчитай,— не куры в загородке. Промхо-зу убыток небольшой, а ему, Мирошнику, прибыль. Сотшо рублей дадут за шкурку, а то и больше. Жаль только, здесь сдавать сейчас нельзя. Ничего, он приятелю переправит в те места, где охота на соболя разрешается.

Мирошник запалился, устал. Можно было по пути зайти на звероферму, отдохнуть, напиться чаю, но начнутся расспросы: где охотился, какова добыча. Он решил сделать крюк и завернуть к Чистому ключу. Там он напьётся, переобуется, покурит.

Мирошник съехал в распадок и выругался в душе. Возле ключа, под кедром, стоял Ромка Шурыгин, сын парторга, и в упор смотрел на него.

Мирошник невольно схватился за сумку — ему вдруг вообразилось, что оттуда торчит соболиный хвост, хотя соболь был запрятан надёжно, под двумя белками.

Раз сын здесь, значит, и отец где-то неподалёку.

А с Шурыгиным-старшим лучше не встречаться — насквозь видит.

— Здравствуйте, дядя Ефим!—сказал Ромка.

— Здравствуйте! — повторила Надейка.

Только тут Мирошник заметил и её в тени сопки.

И что это с тайгой сталось: шагу не ступишь — кто-нибудь встрянет на пути.

Он что-то пробурчал невнятное: то ли тоже «здравствуйте», то ли «чтоб вас леший забрал»—и повернул прочь.

— Дядя Ефим! — крикнул вслед Ромка.—Дядя Ефим!

— Ну? — оглянулся тот.

— Мы на «газике» приехали. Идёмте на звероферму, и вас подвезут.

Ещё чего не хватало: на звероферму, перед Шурыгиным отчитываться.

— Сам доберусь,— отвёл глаза Мирошник. (До чего же у этого мальчишки взгляд пронзительный, весь в отца!) — Через сопки доберусь, напрямик.

Летел почтовый самолёт над тайгой, над сопками. Трижды сегодня вылетал он с аэродрома — развозил почту жителям дальних таёжных посёлков — и теперь возвращался домой.

Усталые лётчики смотрели вниз. Внизу темнели деревья, светились розоватыми отблесками заката заснежённые поляны, озёра, излучины реки. Увидели лётчики звероферму в лощпнё, заметили «газик», который торопился по реке к посёлку, обратили внимание на одинокую фигуру человека, чернеющую на склоне безлесной сопки.

Потом опять пошла сплошная строгая тайга. И даже отсюда, с высоты, не было видно ей ни конца ни края.

Уже стемнело, когда «газик» остановился возле дома Шурыгиных.

Любовь Михайловна, Ромкина мать, выбежала встречать путешественников.

— У нас поужинаешь,— сказала она Надейке.— Капитолины Ивановны всё равно нет дома, у неё совещание.

Горячая рассыпчатая картошка, отваренная с солёной кетой,— что может быть вкуснее, особенно когда вернёшься из тайги!

Напившись чаю, Надейка поблагодарила тётю Любу и стала одеваться.

— Куда ты? — попыталась удержать её Любовь Михайловна.— Капитолина Ивановна зайдёт за тобой, когда будет возвращаться.

— Я в школу пойду,— сказала Надейка. Ей казалось, что она уезжала далеко, надолго и теперь нужно было поскорее встретиться с тётей Капой и обо всём ей рассказать.

В школьном коридоре темновато: истопник дедушка Пасхар выключил все лампочки, оставил одну, у входа.

В коридоре семь топок — нз всех семи классов и учительской. К каждой топке дедушка принёс по огромной охапке звонких обледенелых поленьев.

Зимы в Кедрове морозные, долгие, дров нужно много; осенью у Капитолины Ивановны только и разговору что о дровах. Она звонит в промхоз, на почту, у всех просит машины, чтобы свезти дрова к школе. Зимой, как завьюжит, в лес на деляны ие доберёшься, а дров не будет — хоть школу закрывай.

С осени весь школьный двор загромождён высокими поленницами, в узких проходах-лабиринтах хорошо играть в прятки. К весне поленницы отсту-

пают в дальний угол двора, а когда стает снег, останется только щепки сгрести, высушить и сжечь.

Из сарая дедушка Пасхар принёс ещё сухих берёзовых дров — на растопку. Сырые поленья долго шипят, дымятся, наконец разгораются.

И тогда дедушка Пасхар садится на чурбачок возле одной из печек и закуривает трубку, предварительно открыв дверцу: Капитолина Ивановна бывает недовольна, если в школе пахнет табачным дымом.

Дедушка Пасхар нанаец. Неподалёку от Кедрова есть большой нанайский посёлок Удика, там — рыболовецкий колхоз, начальная школа. Когда уди-канские ребята переходят в пятый класс, они приезжают учиться в Кедрово, живут в интернате. Около десяти лет назад приехал учиться в Кедрово и Аким Пасхар. Тогда ещё Надейкина мама была жива, Аким у неё учился. Дедушка Пасхар не хотел разлучаться с внуком, тоже переехал в Кедрово и устроился в школу истопником. Но разлучиться всё-таки пришлось: Аким кончил школу и уехал в город, в художественное училище, а дедушка так и остался при Кедровской школе.

— Внук письмо прислал,— говорит дедушка.— Надейка, почитай, пожалуйста.

Надейка хорошо знает Акима. Когда Аким приезжает на каникулы, он вырезает для неё из дерева забавные игрушки, катает её на лодке-оморочке и всё вспоминает Надейкину маму — свою учительницу. А вот Надейка, как ни пытается, не может вспомнить маму, да и понятно: мама погибла, когда девочке было всего год и три месяца.

В письме Аким пишет, что получил премию за хорошую картину и спрашивает, какие подарки привезти дедушке из города.

— Какие подарки...— тихо смеётся дедушка.— Табак, спички, материя в магазине есть, а всё другое тайга даст. Медвежатину он из города привезёт? Или талу?

Что такое тала, Надейка знает. Это сырая мороженая рыба, наструганная тонко-тонко. Дедушка угощал её: ничего, вкусно.

— Кедровый орех привезёт? Ягоду? Или вот такие олочи?

У Надейки тоже есть олочи. Дедушка Пасхар специально сшил для неё из щучьей кожи. Они лучше валенок. В них можно по сырому снегу бегать, ноги не промокают. Обледенеют олочи, станут жёсткими, Надейка их палочкой щёлк, щёлк, ледок осыплется — и опять мягкие. А чтобы тепло ногам было, дедушка Пасхар дал ей травы особой, вместо стельки в обувь класть — ула называется.

— С улой нога и в тайге, как дома,— говорит дедушка.— И как там Аким по своему городу в ботинках гуляет? Мороз ведь.

Сухие поленья в печке прогорели, с треском рушатся верхние головни...

Вышли из учительской учителя, значит, педсовет кончился. А тётя Капа всё не выходит.

Надейка робко постучалась и заглянула в учи-

тельскую. Там, прислонившись спиной к печке, уже начавшей нагреваться, стояла Тамара Константиновна. Лицо у неё было расстроенное. Капитолина Ивановна сидела за столом.

— Тётя Капа...

— Ты здесь? — удивилась Капитолина Ивановна.— Сейчас пойдём, подожди чуточку.

Надейка закрыла дверь.

— Хорошая девочка, послушная,— сказала Тамара Константиновна.— Были бы все такие... Вот вы на педсовете сказали, Капитолина Ивановна, что тетради у моих ребят грязные. У Надейки-то ведь чистые. И у других, где в семье следят.

— Не во всех семьях могут уследить,— сказала Капитолина Ивановна.— Вот хотя бы у тех же Стрижко — буквально семеро по лавкам.

— Так я со Стрижко всё время занимаюсь,—сказала Тамара Константиновна.— И Надейка ваша ей помогает. Кстати, Капитолина Ивановна, я давно хотела у вас спросить...

— Пожалуйста.

— Почему Надейка вас тётей зовёт? Ведь вы ей как мать...

— Нет,— вздохнула Капитолина Ивановна.— Я же не могу скрыть от Надейки, что у неё мать была. У неё была мать, у меня был сын. Вместе они и погибли.

— Капитолина Ивановна...

Тамара Константиновна уже ругала себя в душе, что завела такой разговор. Ей рассказывали о несчастье, которое постигло Капитолину Ивановну восемь лет назад. В конце лета Надейкина мать, которая работала в одной школе с Капитолиной Ивановной, поехала провожать мужа в город — он улетал в Москву на учёбу. Капитолина Ивановна отправила с нею своего тринадцатилетнего сына Витю город посмотреть, а сама осталась с маленькой Надейкой.

Обратно Надейкина мать и Витя возвращались па глиссере. Глиссер налетел на подводную корягу и перевернулся. Спастись никому не удалось.

— Не будь Надейки... пожалуй, не перенесла бы,— говорила Капитолина Ивановна.— А насчёт того, чтобы мамой звать, Тамара Константиновна, так ведь у неё отец. Всё собирается приехать забрать её. Вот недавно, перед пургой, письмо прислал, скоро приедет. Может, и увезёт её.

— Это несправедливо!—горячилась Тамара Константиновна.

— Несправедливо сейчас заставлять Надейку ждать в коридоре,— рассмеялась вдруг Капитолина Ивановна и распахнула дверь.— Надеюшка, ты не уснула? Одевайся, пойдём!.. Вы уж, пожалуйста, дедушка, не задвигайте рано вьюшки в печах,— попросила Капитолина Ивановна, уходя,— Как бы угару не было.

ТО САМОЕ ПИСЬМО

Тамара Константиновна жила возле школы в учительском доме. Надейка и Капитолина Ивановна попрощались с ней и пошли, взявшись за руки.

В лунном свете чернели сопки, на искристом снегу далеко протянулись две тени — одна побольше, другая поменьше.

Надейка говорила без умолку, рассказывая о лисичках, какие они красивые, о медвежьей берлоге в старом кедре, о таёжном ключе...

Ещё за два переулка до дома их встретил большой пушистый кот Тиграс и, задрав хвост трубой, стал тереться о валенки, мурлыкать и мяукать.

— Вот беспокойное семейство,— засмеялась Капитолина Ивановна,— не сидит дома без хозяйки.

А сама вдруг подумала: а как бы возвращалась она домой, если б знала, что там её никто не ждёт...

2 Лодка в протоке '

Тиграс взбежал на крыльцо и, нетерпеливо поднимая то одну, то другую лапу, ждал, когда откроют двери.

— Замёрз? Сейчас печку затопим,— сказала Капитолина Ивановна,—борщ подогреем, чаю вскипятим. Есть хочешь, Тиграс?

— Ему тётя Люба рыбы давала,—сказала На-дейка, обметая валенки,— он сытый.

Когда зашли в комнату и зажгли свет, Капитолина Ивановна ахнула:

— Тиграска, где ты морду и лапы так вымазал? Весь в саже, трубочист, опять в трубу греться лазил?

Надейка поглядела на кота и расхохоталась.

Тиграс не выносил, когда над ним смеются. Он обиделся, совсем как человек, и пошёл к двери, хотя сильно намёрзся. Сел и зажмурился, как бы говоря: «Смейтесь, а я уйду».

— Ну ладно, Тиграсик...— Надейка присела и стала гладить его.— Не обижайся, я больше не буду смеяться.

Капитолина Ивановна сняла свой тёмно-синий костюм, надела бумазейное платье — белые листики по зелёному полю — и стала сразу другой, привычной и домашней. В школе Надейке передавалась от других ребят робость перед директором школы, Капитолина Ивановна всегда была там серьёзная; косы, которые она укладывала вокруг головы короной, делали «ё выше и строже. А сейчас она вынула шпильки, косы упали на плечи, тётя Капа хлопочет у плиты — такая тёплая, добрая...

— Тётя Капа,— спросила за ужином Надейка,— тебе сегодня принесли письмо?

— А как же! Я только хотела тебе рассказать. Письмо очень важное, из крайоно. И знаешь, что в нём говорится? У нас в Кедрове решено строить новую школу.

— Ура! Ура! — запрыгала Надейка.— А когда построят?

— К новому учебному году, если успеем.

— Тётя Капа...— Надейка подвинулась поближе, обняла Капитолину Ивановну.— Тётя Капа, а рассказать всё, как было?

— Что? — не поняла Капитолина Ивановна.

— Как мы письмо доставали.

— Вы?

— Ну да. Мы ещё на урок сильно опоздали. Тамара Константиновна рассердилась. ,

Надейка весело рассказывала о своей выдумке и не замечала, как бледнеет лицо тёти Капы.

— И ты вошла во двор! Да он тебя задушить мог, как гусёнка! Бросится — и зубами за горло.

— Тётя Капа...

— Нет-нет, как же ты...

— Тётя Капа, ну не сердись, пожалуйста. Я больше не буду...

В этот вечер они долго обсуждали, какая будет новая школа: с паровым отоплением — нечего бояться угара; со спортивным залом —не надо в ненастье проводить уроки физкультуры в тесном коридоре с расшатанными половицами; будет пионерская комната, буфет. А самое главное—пятнадцать классных комнат, занятия в одну смену, и тёте Капе не придётся так поздно задерживаться па работе.

Заснули они, не доспорив, каким цветом покрасить в новой школе окна и двери.

СОСЕДСКИЕ НЕУРЯДИЦЫ

А Мирошник почти не спал в эту ночь. Домой он вернулся поздно. При свете луны увидел, что снег возле калитки весь утоптан; зашёл во двор и сразу споткнулся о шест. Кто же это шастал в его дворе, чего доискивались? Замок на двери цел; заглянул в стойло — корова спокойно жуёт жвачку. Завизжала в катушке голодная свинья. Хоть бы хозяйка скорей возвращалась из города! Никак дом нельзя оставить, все лезут, все суются, всем чего-то надо в его дворе, и собака не помогает.

— Ты-то чего пускал? — прикрикнул он па Грома.

Тот заскулил, поджал хвост, словно хотел сказать: «Над твоей головой бы так залязгало, небось тоже в конуру забился бы».

Мирошник поднял шест: ясно, соседский, у них видел. Сам-то Шурыгин вряд ли в чужой двор пойдёт, наверняка мальчишка лазил, тоже соглядатай порядочный. Как он на сумку сегодня возле ключа воззрился. Будто чуял, что там соболь.

Не купи дом — купи соседа. Лучше б и во сне таких соседей Мирошнику не видеть, как этот парторг Шурыгин. Прошлой осенью хорошо кета шла. За одну ночь Мирошник набил острогой полную лодку. От самой рыбы проку мало: вся в синих и красных пятнах — избитая, тощая, невкусная. Тысячи километров плывёт она по морю-океану, потом по Амуру, против течения, в Тур заходит, в родпую реку, откуда мальком ушла. И здесь, в верховьях реки, на мелких местах, мечет рыба икру. Вымечет и погибает.

Из-за этой икры, красной зернистой, и старался Мирошник, бил кету. Сама рыба шла потом на варево свиньям, а икра... по два бочонка засаливала Ми-рошничиха икры — особый секрет засола знала, с чесночком, со всякими другими специями. И себе хватало, и в город возили на продажу.

Конечно, за такие дела по головке не гладят, но Мирошник наловчился, из-под самого носа у рыбнадзора уходил.

А прошлой осенью погорел. Никак не думал, приставая под утро к берегу с полной лодкой кеты, что Шурыгин затемно с вёдрами к реке заявится. Жена у него стирку, что ли, затеяла, так он её водой обеспечивал.

Ну и лютовал парторг!

«Такие ворюги скоро всю рыбу переведут, ничего пе останется!»

По-соседски это — ворюгой честить? Что он, Ми-рошник, украл у Шурыгина? Взять хотя бы, как соседка яички у них покупала. Обсчиталась, целый рубль передала, так он, Мирошник, сразу этот рубль отдал. А тут «ворюга»!..

Рыбу тогда, копечно, у Мирошника забрали, штраф пришлось уплатить, и лодку на время хода кеты рыбнадзор на прикол поставил. «Удружил» соседушка.

Так вот и живёшь — с опаской, с оглядкой.

Жердей вот надо ограду подправить. Срубил бы Мирошпик где-нибудь десяток-другой молодых берёз, привёз ночью... Так обязательно спросит: «Где рубили, Ефим Кузьмич?» И проверит: выписывал в лесничестве талой на порубку или пет. За талон-то платить надо, а так бы срубил — и всё.

Ничего, сегодня он своего соседушку перехитрил, оправдал с лихвой талончики на порубку и штраф за ту рыбу. А то, куда тебе, выступает по радио: «Мы, товарищи, должны беречь общее достояние. Пройдёт несколько лет, и наша тайга будет кишеть соболем».

Пускай-пускай кишит. Мирошник и тогда ещё поохотится на законных основаниях.

А с Ромкой Шурыгинским, с этим паршивцем, что-то делать надо. Ну вот чего ему во дворе у Мирошника сегодня потребовалось? Дай потачку — каждый день будет обыски устраивать.

На другой день Мирошник поймал Ромку на улице, подвёл к своей калитке, вынес шест:

— Ты лазил ко мпе по двор? Me отпирайся!

— А я и не отпираюсь! — сказал Ромка.— Мы письмо доставали.

— Кто это «мы»?

— Ну мы...— Ромка не стал говорить про Надей-ку — не хватает ещё, чтобы Мирошник на неё напустился.

— Ну мы... Женька Смородин, я и Ваня Стрижко.

Ромка рассказал всё, как было, только получилось, что бить в ванну и вёдра придумал он, Ромка, он же и во двор заходил.

— Чтоб я тебя больше в своём дворе не видел! — погрозил Мирошник, отдавая шест.

Проходя по двору, ногой отшвырнул пустую консервную банку, из которой обычно ел Гром. Банка звякнула о ведро; пёс заскулил и опрометью бросился в конуру: нервы у него были явно расстроены.

— Ну погоди! — покосился Мирошник.—Погоди у меня!

«Какой пёс был,— огорчённо думал бн, обрабатывая соболиную шкурку.— Испортила его старуха своим воспитанием. Лучше б гусят подальше держала, а теперь вот придётся менять собаку».

— Папа, почему Мирошник такой злой? — спросил Ромка отца, заходя в дом.— Сейчас так на меня грозился! А мы ничего у него во дворе не сделали, только письмо взяли.

— Такой уж человек — ненавистник,—вздохнула Любовь Михайловна.— Может, потому, что детей нет. Когда у человека дети, у него сердце мягче.

— Хищник он,— сказал Николай Васильевич.— Хищник, а хищничать не дают, вот и злится на белый свет.

КОЛДОВСКАЯ ЖЕМЧУЖИНА

— Мамочка, не буду! Ой, мамочка, больше не буду! — Нюся не сбежала — съехала с высокого берега на лёд реки.

— Вернёшься! — погрозила мать сверху веником, повернулась и пошла домой.

Надейка, которая каталась на коньках с Ромкой и Женькой, подбежала к подруге.

— Ты чего наделала? — спросила она, поправляя на Нюсе платок.

— Бутыль с постным маслом разбила,— всхлипнула Нюся.— Ставила на полку, а она из рук...

Подкатили Ромка и Женька.

— Сильно попало? — посочувствовал Ромка.

Нюся улыбнулась сквозь слёзы:

— Не догнала... Она только за веник — я бежать.

— Ты и летела,— вмешался Женька,— быстрее звука. Я слышу, наверху кто-то верещит: «Мамочка!» — гляжу, а ты уже чуть не на другой берег вылетела. Как ракета!

— А что, такие пояса уже придумали,— сказал Ромка.— Папа в журнале читал... На поясе ракеты приделаны, маленькие, вроде гранат. Нажал кнопку — тах-тах-тах! Ракеты заработали — и лети куда хочешь. Когда-нибудь у всех такие пояса будут.

— Вот бы иметь такой пояс! — вдохновился Женька.— Мать с веником погонится, а ты кнопочку— пум! Ракеты — тах-тах-тах! «Мамочка, больше не буду!»

— А у матерей тоже будут пояса,— возразил Ромка.

— Да,— почесал Женька затылок.— Дело плохо. Нажмёт кнопку и — тах-тах-тах! Ты на Камчатку — она за тобой, ты в Америку—она следом. Где-нибудь над Тихим океаном догонит и отхлещет веником.

— Да ну тебя! — Нюся всхлипнула уже не от слёз, а от смеха.

Пора было домой, делать уроки.

— Надейка, идём к нам сегодня заниматься,— попросила Нюся.— При тебе она не будет...

Ваня попался девочкам у калитки с тёмной бутылкой в авоське.

— За маслом в магазин иду,— пояснил он.— Ты, Нюська, зря так рано вернулась.

— А, ладно...— Нюся махнула рукой.

С Нгосиной матерью подружки столкнулись в сенях. В одной руке у неё был веник, в другой — совок с осколками. Она ничего не сказала, и девочки проскользнули в избу.

Мать и дочь были очень похожи друг на друга: и глаза одинаковые, голубые, у Нюси, правда, посинее, и носы вздёрнутые, и волосы у обеих белёсые, выбивающиеся прядями. Только вместо ямочек у Нюси-ной мамы на щеках морщинки.

— Бутыль-то полнёхонька была, трёхлитровая,— жаловалась мать Бадейке как большой.— Руки что навязанные, не держат ничего. У-у, растяпа! — замахнулась она на дочь.—Всю ночь снилось, что голубицу собираю. Вот и расстройство...

Нюся украдкой подмигнула: если мать начала рассказывать, что во сне видела,— значит, опасность миновала.

— А косы у тебя хорошие, Надеюшка,— неожиданно сказала Нюсипа мать.— Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

Девочки прошли за ситцевую цветастую занавеску и уселись за стол, покрытый блестящей голубой клеёнкой. Тотчас занавеска заколыхалась, и к столу стали подходить и подползать маленькие Стрижа-та — все одинаковые, с белыми чёлками и синими глазами.

— Мама, забери их! — крикнула Нюся.— Мы заниматься будем.

— Сейчас я тебе что-то покажу,— зашептала Нюся, когда мать утащила последнего упиравшегося Стрижонка.— Но ты никому, ладно? Это я только тебе, потому что ты моя самая лучшая подруга!

Нюся открыла спичечную коробочку, и на голубую клеёнку выкатилась серебристая бусинка.

Тинк... Тинк... Тинк... Нежный, чуть слышный перезвон зазвучал в углу с ситцевой цветастой занавеской, с мокрым оттаявшим окном... Впрочем, может, это с фитилька, протянутого но подоконнику, стекала талая вода и капала в подвешенную на верёвочке стеклянную банку.

Тинк... Тинк... Тинк...

Бусинка светилась, словно внутри горела крохотная лампочка. Много раз Надейка любовалась единственным Нюсиным сокровищем и не могла налюбоваться: чудесен и таинствен был этот серебристый шарик. Он не был простой бусинкой, сделанной на фабрике, он сам вырос в раковине на дне глубокой и быстрой реки и назывался жемчугом.

Кто знает, сколько раковин достал Ваня Стриж-ко, Нюсин брат, со дна быстрого, холодного Тура? Десять тысяч? Больше? И только в одной раковине нашёл он жемчужину для своей сестры. А Ваня мечтал найти сорок, пятьдесят жемчужин. Чтобы у Ню-си было настоящее жемчужное ожерелье. Говорили, что Мирошник знает такое место, где жемчуг хоть граблями греби, будто бы он однажды отвёз в город, в Ювелирторг, целый мешочек жемчуга и получил большие деньги. А Ваня нырял, нырял и граблями по дну грёб — так тоже ракушку достают,— всё никак... Одна-единственная жемчужина. Утешало лишь то, что за перламутровую ракушку хорошо платил заготпункт. Школьную форму для Вани и Нюси мать нынче справила на ракушку.

Тинк... Тинк... Тинк... Жемчужина лежала на голубой клеёнке, излучая серебристое сияние. Ыюся взяла её и стала катать в ладонях, приговаривая:

— Жемчужина, жемчужина, сделай так, чтоб я и сегодня хорошо все задания выполнила!

Надейка с изумлением смотрела на подругу:

— Нюся, ты чего?

— Только, чур, никому...— Нюся положила жемчужину на стол осторожно, чтобы не покатилась.— Я лучше стала писать?

— Лучше. И Тамара Константиновна тоже говорит...

— Это всё она...

— Тамара Константиновна?

— Нет, жемчужина. Она колдовская.

— Вот выдумала! — засмеялась Надейка.

— Ничего не выдумала!—Глаза у Нюси были большие, круглые.— Вот помнишь, когда с «зелёными собаками»?.. Я пришла домой и думаю: почему у меня ничего не получается? А тут жемчужина под руку попалась. Я ей говорю: «Жемчужина, жемчужина, хоть бы ты мне помогла...» Села писать, и вдруг у меня всё так хорошо получилось. Ни одной ошибки. Теперь я всегда, как сажусь уроки делать, так прошу: «Жемчужина, жемчужина...»

— Нюся, ты и вправду? Это же колдовство какое-то...

— А что? Помогает ведь. Жаль, что я сразу не додумалась. Я бы и в тех четвертях хорошо училась.

— Вот ещё! — смеялась Надейка.— Это Тамара Константиновна с тобой сидит всё время, ты и стала учиться лучше.

Нюся была выдумщица. То стёклышко цветное найдёт и объявит, что оно волшебное: посмотришь в него и что хочешь увидишь: Хабаровск, Москву, Ленинград. Нужно только слово особое знать. Н ходит целый день, бормочет что-то про себя, вроде «колды-молды», «курды-бурды». Скажет и посмотрит в стёклышко, не видать ли какого-нибудь города, может, нашлось именно то самое колдовское слово.

А то другое придумает: по дороге в школу не ступать на землю, чтоб ум из головы в землю не уходил. И вот прыгает с камешка на камешек, со щеночки на какой-нибудь листок, цепляется за заборы, переставляя ноги по перекладинам.

Надейка смотрит на неё, смеётся, а потом ей вдруг и самой захочется ни разу не ступить на землю, тут и Ромка с Женькой вступят в игру. Уже и забыли, что это Нюсино «колдовство», прыгают с камня па пенёк, хватаются за заборы, собаки лают, хозяйки грозятся, а ребятам весело.

Когда сделали все уроки и Надейка засобиралась домой, Нюся сказала:

— Если хочешь, задумай какое-нибудь желание. Попросим жемчужину. Хочешь, она сделает так, чтобы твой папа приехал?

— Он и так приедет,— ответила Надейка.— Мы его ждём, он письмо прислал, что едет.

У ГРОМА НОВАЯ ХОЗЯЙКА

Тётя Клава разносила почту. Дойдя до двора Мирошника, она шарахнулась на другую сторону улицы, к дому директора школы.

— Тётя Клава, вы что? — спросила Надейка, стоявшая у калитки.

— Да сатана же тот самый под забором лежит, видать, с цепи сорвался...

— Гром? Вы не бойтесь, тётя Клава, он не кусается.

— Ну да-а,— протянула неуверенно почтальон.

— Правда-правда! Давайте газету, я сама в ящик брошу.

Надейка взяла газету и направилась к калитке Мирошника.

Тётя Клава с беспокойством наблюдала за ней.

Надейка подошла к калитке и сунула газету в почтовый ящик. Раздался яростный лай. Но это лаял не Гром, лаяла другая собака, из породы овчарок, которую Мирошник посадил на цепь вместо Грома.

Л Гром лежал под забором, положив морду на лапы. Он только чуть приоткрыл глаза, взглянул на девочку и снова зажмурился. Надейке было жаль его. Ведь это из-за неё всё так получилось, из-за той истории с письмом.

Как только Мирошник узнал, что Гром пустил во двор посторонних, он замыслил сменить собаку. В соседнем селе ему как раз предложили купить очень злую овчарку. Когда хозяин снял с Грома ошейник с тяжёлой цепью, псу показалось, что голова у него отрывается и летит вверх,— такой лёгкой она стала... Он завизжал, бросился в конуру и прикрыл морду лапами. Его посадили на цепь щенком, он не помнил жизни без цепи, и теперь, когда цепь не держала его, ему стало страшно.

— Видишь, вконец порченая собака,— сказал Мирошник жене.

— Куда ж его теперь? — спросила она.

— Порешить придётся. Я сейчас за овчаркой еду, так где-нибудь по дороге...

Мирошник обвязал шею Грома верёвкой и с трудом вытащил его из конуры. Гром упирался, задыхался, но его тащили вперёд; наконец он понял, что сопротивляться бесполезно. Поджав уши и затравленно озираясь, он затрусил за телегой.

На краю села Мирошника остановил пасечник дедушка Коробов.

— Куда пса тащишь? — спросил он.

— Да вот порешить хочу. Другую собаку завожу.

Чем же он тебе не угодил?

— Всех во двор пускает, кому не лень. Что это за собака?

— Отдай его мне,— попросил дедушка.— К нам со старухой внучата часто ходят, соседи то и дело, мне злая собака ни к чему.

— Две кружки медовухи,— сказал Мирошник.

— Так ты же его порешить собирался.

— Мало ли что!

— Ну ладно, заходи, угощу...

Мирошник посадил на цепь купленную овчарку и уехал на две недели в тайгу заготавливать дрова. Душа его была на месте: злючая псина сторожит дом; саму Мирошничиху и ту за руку цапнула.

...Утром Мирошничиха собралась в магазин. Только открыла калитку—показалась мохнатая морда: вернулся Гром, на шее у него болтался обрывок верёвки.

— Пошёл! Пошёл!—закричала Мирошничиха и замахнулась кошёлкой.

Гром заскулил, попятился, но потом опять полез в калитку: он никак не мог понять, почему его не пускают домой.

— А, чтоб тебя! — Мирошничиха пнула его и со злостью дёрнула калитку к себе.

Пёс заголосил: он не успел убрать лапу и калитка прихлопнула её.

— Пшёл! Пшёл!—Мирошничиха схватила палку.

Держа на весу перебитую лапу, Гром проковылял немного и лёг под забором. Как ни била его Мирошничиха, как ни ругала, он не уходил, только смотрел на неё печальными глазами и поскуливал. Он словно хотел сказать: «Я же вырос здесь, здесь мой дом, мои хозяева. Плохие они или хорошие — судить не мне, я служил нм и буду служить до конца жизни...»

Мирошничиха плюнула и пошла в магазин.

Вот уже несколько дней лежал Гром на снегу под забором. Мирошничиха его не кормила; ребята — Стрижковы, Ромка, Надейка—бросали ему хлеба, но он не ел, куски так и валялись целый день, а ночью их растаскивали другие собаки. Они, видно, и Грома покусали, пользуясь его беззащитностью: у него уши и шея были в крови.

Приходил дедушка Коробов, пытался увести Грома, но пёс взвыл, не то от боли в лапе, не то от горя, что его уводят от дома, и дедушка оставил его, с сожалением сказав:

— Подохнешь ведь здесь, бедняга, верная твоя душа...

Мирошничиха ждала, когда вернётся хозяин: уж он-то найдёт способ избавиться от надоедливого пса.

— Он уже не злой, тётя Клава! —сказала Надей-ка, подошла к Грому и нагнулась к нему.

— Батюшки! — ахнула почтальон.

Надейка протянула руку и легонько погладила Грома. Он прижал уши к затылку и слабо зарычал...

— Видите, не кусается! — торжествующе сказала Надейка.

— Ну и девка отчаянная!—сказала тётя Клава и пошла дальше разносить почту.

— Гром, Гром, глупенький,— приговаривала Надейка.— Чего ты хочешь? Может, молочка? Я сейчас принесу...

Гром лакал тёплое молоко, и какие-то туманные воспоминания возникали в его голове. Вот так же когда-то, когда он был совсем маленьким, перед ним ставили плошку с молоком жилистые руки хозяйки... С тех пор он преклонялся перед этими руками, а они, сколько раз они били его тазиком, палкой, это они захлопнули калитку и перебили ему лапу...

И вот он снова лакает молоко, но принесли плохи-ку маленькие руки... Нет, они не злые, не страшные, вот они гладят его по голове, щекочут у него за ухом. И Грому это приятно.

— Гром, Гром, Громушка...

Подошла Нюся, присела на корточки и спросила:

— Ну как, Гром, вкусное молоко?

— Ничего, пить можно,— ответил Гром Надей-киным голосом.

— Гром, Гром, больно лапу? — продолжала допытываться Нюся.

— Ещё бы не больно! — отвечал Гром.

— Гром,— спросила Нюся,— ты уже не злой?

— Я уже не злой, я добрых!...

Гром вылизал плошку и с сожалением посмотрел вслед девочкам, которые, взявшись за руки, переходили дорогу.

— Не скучай, Гром! — крикнула Надейка.— Я тебе вечером принесу поужинать.

— Не скучай, Гром! — как эхо, повторила Нюся.

Прошло несколько дней. Как-то утром Капитолина Ивановна выпустила Тиграса во двор, но не успела закрыть дверь, как кот с шипением бросился обратно. У крыльца лежала мохнатая собака.

— Надейка! — позвала Капитолина Ивановна.— Проснись, посмотри, кто во дворе.

Надейка обула валенки на босу ногу, накинула пальтишко и выскочила во двор.

— Гром! — радостно вскричала она.— Громушка! Тётя Капа, пусть он у нас живёт, ладно?

— Я-то ничего,— сказала тётя Капа.— А вот что скажет Тиграс?

Тиграс Недовольно жмурился, бил по полу хвостом, всем своим видом говоря:

«Что меня спрашивать? Будто я не знаю, кто в этом доме командует... Как Надейка скажет, так и будет».

Тётя Капа захлопоталась со строительством новой школы. Даже в воскресенье спозаранку уехала с комиссией на деляны отбирать лучший лес, который надо было успеть вывезти до весенней распутицы.

Печку она протопила ещё до свету, завтрак и обед приготовила и оставила Надейке записку, в которой наказывала, чтобы она больше гуляла, потому что день ожидается хороший.

Окна были закрыты ставнями, и Надейка проспала долго. Тем удивительней и ярче показался ей мартовский день, когда из полумрака она вышла па крыльцо. День был самый весенний, с крыш текло. Пока Надейка бегала вокруг дома, открывая ставни, она успела промочить валенки. Гром следовал за ней по пятам. Надейка открывала ставни и напевала песенку, неизвестно как попавшую на язык, может, даже она сама её сочинила, с нею это бывало:

Воскресение весеннее,

На дорожках тает снег.

Воскресение весеннее,

Ты не хмурься, человек!

«Ты не хмурься, человек»—было просто для рифмы: кто мог хмуриться в такую погоду? Даже у Тиграса было хорошее настроение, и, сидя на перилах крыльца, он уже более благосклонно взирал на Грома, который умильно вилял хвостом и засматривал в глаза Надейке, давая понять, что проголодался.

Надейка поставила перед Громом плошку седой, а сама встала на крыльце, прижалась щекой к корявому столбику навеса и прислушалась к музыке капели.

Тётя Капа думала вечером стирать и, чтобы со-

брать талую воду, наставила вокруг дома вёдра, бак, тазы. Капли перезванивались, булькали, шлёпались, и вдруг— дзинь!—отламывалась сосулька и со звоном ударялась о край ведра или бака.

Над селом стоял особенный гул, такой бывает только весной. Бадейка различала петушиный крик, мычание коров, даже шелест пересохшего сена в стогу у соседей. Все эти крики, шорохи, шелесты, звоны сливались в непередаваемую счастливую музыку весеннего дня.

Наспех позавтракав, Надейка надела олочки, сшитые из щучьей кожи дедушкой Пасхаром, а валенки поставила на плиту и побежала к Нюсе.

Во дворе у Стрижковых сушилось бельё. С реки дул порывистый весенний ветер, и Ванина рубашка, размахивая рукавами, изо всех сил тузила Нюсино платье. Рубашка была ситцевая, быстро просохла, потому и размахалась, а бумазейное платье ещё не отошло от утреннего мороза, висело колом и не могло дать сдачи.

В жизни было всё не так: Ваня никогда не обижал Нюсю и терпеливо сносил все её причуды.

— Ты сегодня будешь аэросанями!—сказала брату Нюся.

Она, Надейка, ещё трое маленьких Стрижат уселись на большие санки, на которых обычно возили с реки бочку с водой, и Ваня Трактор потащил санки по реке, по сырому талому снегу, ещё покрывавшему лёд.

— Живее! Живее!—покрикивала Нюся.— Не аэросани, а черепаха какая-то!

И тут из-за кривуна послышался рёв настоящего мотора.

Нюся, Надейка, Стрижата посыпались с санок и бросились к мосткам, куда обычно летом приставали катера. Последним на мостки взобрался Ваня, оставив санки внизу. Как раз в этот момент по реке, у противоположного берега, пронёсся снежный вихрь — это летели настоящие аэросани. Вихрь повернул, пересек реку, сани замедлили ход, стали различимыми и наконец совсем остановились неподалёку от мостков.

Пропеллер вращался всё медленней, затем остановился. Из саней выскочил водитель, а за ним вылез высокий мужчина с чемоданом—видимо, пассажир. Поставив чемодан на снег, он размялся после тесной кабины, в которой ему, такому высокому, пришлось сидеть согнувшись в три погибели, потопал, похлопал руками, потом взял чемодан и пошёл вверх на берег.

Па мужчине было короткое городское пальто и шапка-папаха.

— Ребята, вы здешние? — спросил он, поравнявшись с мостками.

— Л какие ж ещё?..— ответил Ваня.

— Покажите мне, где сейчас живёт директор школы.

— Капитолина Ивановна?

— Она самая... У неё ещё девочка воспитывается. Надя Боровикова.

— А Надя Боровикова — это я! — сказала Бадейка.

— Надя? Дочка!

Приезжий шагнул к мосткам, и не успела Бадейка опомниться, как он снял её с мостков и поставил перед собой:

— Надютпа! Вот ты какая!

Глаза у приезжего чёрные, блестящие, как у неё, Бадейки...

Воскресение весеннее.

На дорожках тает снег...

Хорошо идти по этим дорожкам рядом с папой! До сих пор она только в письмах писала это слово, а теперь говорит его вслух:

— Папа, а вон там у нас кино. Папа, смотри, лес для новой школы повезли.

Вот у колодца лужицей стоит вода; папа подхватывает Надейку под мышки и переносит через лужу. Надейке немного неудобно, она ведь большая, но, наверно, все папы обязаны переносить дочерей через лужи — ничего не поделаешь!

Двор встречает их безудержным перезвоном капели: дин, дон, дзень! Дон, дян, дзинь!

В комнате после яркого солнца немного сумрачно. Папа раздевается, вешает пальто и шапку, причёсывает перед зеркалом чёрные, как у Надейки, волосы, потом долго смотрит на большую мамину фотографию, висящую над столом.

— Как живёшь, дочь?

— Хорошо живу.

— А посмотри, что я тебе привёз!

Папа открывает чемодан, приподнимает рубашки и полотенце, а под рубашками... под рубашками полчемодана оранжевых шаров-апельсинов!

На улице, возле Надейкиного двора, ребята играли в снежки. Почему именно возле её двора? Просто так, может, снегу здесь было больше чистого...

Женька Смородин и Ромка Шурыгин с таким весёлым гиком швыряли снежки, Нюся так пищала, что было ясно: нпкому нет дела до того, что к Надейке Боровиковой приехал какой-то папа. Подумаешь, что тут особенного!..

— Нюся, лови!

Почти одновременно со снежком к ногам Нюси шлёпнулся оранжевый шар.

Ромка и Женька поймали апельсины на лету.

И маленьким Стрижатам досталось по апельсину, и Ване Трактору, и другим ребятам, которые тоже почему-то оказались возле Надейкиного двора...

Под вечер Капитолина Ивановна вернулась домой. Она ещё у калитки поняла, что в доме гость: весь снег во дворе и возле двора был расцвечен оранжевыми апельсинными корками.

КАНИКУЛЫ

За воскресеньем пошли весенние каникулы. Они больше походили на зимние: подморозило и два дня валил хлопьями снег. Всё вокруг опять стало чистым и белым.

В четверг, поставив лошадь-водовозку в конюшню, Мирошник, как всегда, занялся хозяйственными делами. Первым делом пошёл на зады огорода — надёргать сена для коровы. Стог стоял почти у плетня, над самым берегом; близко к избе сено держать нельзя: неравно, искра из трубы попадёт.

Подходя, Мирошник услышал: кто-то шебаршит с той стороны стога, которая к реке. Ясно, опять эти шалыганы забрались. Может, и курят, спрятавшись между стогом и плетнём. Мирошник достал из-за голенища валенка кнут и потихоньку обошёл стог. Он врезал кнутом по первой согнутой спине.

— Тебе что здесь надо, паршивец?

«Паршивец» взвился и вдруг оказался на голову

выше Мирошника. Кубарем летели через плетень мальчишки, прятавшиеся за стогом, а перед Мирош-ником стоял высокий мужчина в городском пальто и папахе — тот самый, что четвёртый день гостил напротив, у директора школы.

— Это как же... Не думал...— бормотал Мирошник.— Обознался... Извините....

— Это вы нас извините,— смущённо улыбнулся Надейкин отец.—Уж больно место хорошее для засады. У нас тут война...

Гость не перепрыгнул — перешагнул Мирошни-ков плетень и побежал вниз, к ребятам. Тотчас там

снова разгорелось жаркое сражение. Надей ка и Ню-ся еле успевали перевязывать «раненых».

Ромка Шурыгин подкрался сзади к Надейкипо-му отцу и крикнул:

— Руки вверх!

Тот покорно поднял руки. Но на выручку уже спешили Женька Смородин и Ваня Стрижко — На-дейкин отец числился в их отряде.

Ромка пытался бежать, но был настигнут и взят в плен.

Мирошник неодобрительно наблюдал сверху: взрослый человек и деньги немалые зарабатывает, но одежде видно, а с мелюзгой принижается.

Надейке самой не верилось, что у неё такой папа, весёлый и озорной, как мальчишка.

Прежде чем войти в дом, они отряхивали друг с друга снег. Надейке пришлось подпрыгивать, чтобы смахнуть снег с папиных плеч и спины, пока он не догадался присесть. Потом папа стал шарить в карманах — искать ключ от дома. Ключа не было.

— Потеряли,— развёл руками.— Где-нибудь на реке выпал. Сколько я по снегу валялся! Попробуй теперь найди.

Странно, даже то, что потерян ключ и что они не могут попасть в дом, хотя пора обедать и есть хочется, не огорчило, а рассмешило Надейку.

Для тёти Капы каникул не было, она была занята целыми днями, и Надейка с папой хозяйничали вдвоём. Они нахозяйничали: всю плиту залили молоком, кастрюли и чайник закоптили, разбили две тарелки, а теперь вот и ключ потеряли.

— И потерялся золотой ключик,— грустно и комично вздыхал папа.— И хоть бы какая-нибудь черепаха Тортила принесла его нам в своей пасти.

— Это не ваш ключик?

Надейка взвизгнула от смеха: черепаха Тортила в образе соседа Мирошиика стояла у калитки с ключом в руке.

— Возле стога нашёл,— продолжал Мирошник, неприязнепно покосившись на Надейку: до чего же невоспитанные дети пошли — ну что зубоскалит? — Нашёл и думаю: наверно, вы потеряли, пойти отдать... Мне чужого не надо, я иголку чужую не возьму.

— Спасибо, большое спасибо! — Папа взял ключ, а когда Мирошник ушёл, тоже расхохотался: — Вот так черепаха Тортила! Нет, это, скорее, Карабас-Ба-рабас! Как он меня кнутом... Сквозь пальто достал.

В тёти Капином фартуке папа возился у плиты, доставал из духовки суп, сваренный утром тётей Капой, подогревал на электроплитке котлеты. В его руках всё гремело, то и дело что-то падало, от сковородки шёл чад, но всё это правилось Надейке, веселило её и хотелось, чтобы так было всегда.

— Папа,— сказала она,— а откуда ты знаешь про черепаху Тортилу, про Карабаса-Барабаса? Когда ты был маленький, уже была книжка про Бура-тино?

— Может, и была, не помню что-то. Я эту книжку недавно Игорьку читал.

Ах да, Игорёк... Где-то, в большом городе, далёком, дальше Москвы, у Надейки есть пятилетний брат Игорёк, похожий на неё, похожий на папу. Он даже прислал ей своп рисунки: большие многоэтажные дома; в таких домах, наверно, очень интересно жить. Папина квартира на шестом этаже. Смотришь из окна, как с высокой сопки. Папа работает на важном заводе, а на Дальний Восток приехал в командировку и, с разрешения начальства, заехал на недельку в Кедрово навестить дочь. Хорошо, что он приехал как раз на каникулы, и Надейка может всё время быть с ним!

— Игорище у нас настойчивый,— рассказывает папа.— Пока своего не добьётся, не отступится. И вообще хороший парень. Ты бы с ним подружилась.

Как часто вспоминает папа про Игорька! Интересно, так ли часто вспоминает он о Надейке там, в большом городе? В первый день, когда он приехал, он очень долго и подробно, словно извинялся, объяснял Надейке, почему он до сих пор не взял её к себе. Сначала учился в институте, жил в общежитии, потом его направили на работу на Север. А сейчас в большом городе они втроём — папа, Игорёк и мама Игорька — живут пока в одной комнате. Скоро им обещают квартиру, и тогда, если Надейка захочет...

«А тётя Капа? Как же она?» —так спросила Надейка тогда, в воскресенье.

А он ответил очень серьёзно:

«Я тебя не неволю, Надюша, ты уже большая, умная. Как тебе лучше, так и будет. Капитолине Ивановне я очень за тебя благодарен, очень! Если тебе

хорошо, живи с нею всегда, а я буду посылать деньги, как и раньше».

У тёти Капы, когда она вернулась из леса и увидела папу, было испуганное лицо. Она, наверно, подумала, что папа приехал за Надейкой. А потом, ко-' гда узнала, что вовсе нет, повеселела, быстро собрала на стол и весь вечер смеялась над папиными шутливыми рассказами. Надейка не помнит даже, чтобы тётя Капа так много смеялась.

Папа скоро уезжает, как жалко!..

— Ты приедешь потом ко мне в гости? — спрашивает он.

— Конечно, приеду! — радуется Надейка.

Это же счастье — полететь далеко, через всю страну, и увидеть большой незнакомый город, в котором живёт папа.

БУРАТИН ХОТТАБЫЧ

Тёплый майский ветер проник в открытую форточку, приподнял уголок занавески. Надейке скучно одной в доме, так скучно, что хочется плакать...

Тётя Капа уехала в город с первым катером, пришедшим после того, как Тур очистился ото льда. У неё много дел в городе, всё по строительству новой школы.

Надейка завтракала, обедала и ужинала у Шурыгиных, а ночевать к ней ходила Нюся. Девочки не боялись вдвоём, тем более что во дворе теперь был Гром.

На улице замычали коровы. Стадо возвращалось домой.

— Беляна! Беляна! — кричала Мирошничиха.

Надейка вспомнила, что скоро надо идти за молоком, а банка ещё не вымыта, и отложила письмо. За последнее время она похудела, и тётя Капа наказывала ей, уезжая, не забывать брать у Миропшн-ков парное молоко — пол-литра каждый вечер.

Злющая овчарка теперь никого не пускала во двор. Надейка подождала у калитки, пока Мирош-ничиха нальёт молоко в банку и вынесет.

— Не приехала тётенька? — спросила Мирошни-чиха.— Я лекарство заказывала, может, привезёт. А ты, значит, одна всё? Брошенное дитё,— пожалела она.— Что ж отец-то тебя не забрал? Капитолине Ивановне ты обуза обузой, школа на плечах, теперича стройка эта. Кряхтит, бедная, да везёт... Отцы— они такие...

Надейка сунула ей двадцать копеек — Мирошни-ки деньги за молоко брали сразу — и почти бегом бросилась домой.

— Молоко-то расхлещешь! — крикнула ей вслед Мирошничиха.— И сдачу не взяла. За мною пять копеек.

«Обуза, обуза, обуза...» Какое слово обидное!

Молоко противно отзывало луком: коров гоняли на луга, где рос дикий лук, и они ели его с жадностью после зимней сухомятки. Надейка пить молоко не стала, а поделила его между Тиграсом и Громом. Потом достала из буфета голубичное варенье и стала есть ложкой прямо из банки. Пришёл Ромка, принёс Тиграсу свежего карася, а Грому варева в котелке; Гром был привередливый и не ел сырой рыбы и мяса — Любовь Михайловна специально для него сварила похлёбку с картофельными очистками и рыбьими потрохами.

Г ром вылизал котелок и вильнул хвостом.

— Хоть бы папа скорей собаку брал!—сказал Ромка.— Скучно без собаки.

У Николая Васильевича была хорошая собака лайка, да осенью погибла в схватке с медведем, и Ромкин отец никак теперь не мог подыскать собаку, чтоб по вкусу пришлась.

— Пу, пошли ужинать,— сказал Ромка.—Меня за тобой послали. Чего варенье ешь?

— Не пойду,— сказала Надейка.— Вам я тоже обуза.

— Балда ты, а не обуза! — сказал Ромка.— Выдумает чего-то! Давай пошли, не то за косы потащу.

Пришлось идти.

Поужинав, Надейка вернулась домой. Письмо так и не писалось. Она послонялась из угла в угол, потом открыла ящик, где были сложены куклы: в них Надейка почти уж не играла.

Сверху лежал старенький Буратино — самая любимая Надейкина игрушка. Пусть не думает Игорёк, что только ему читают книжку о Буратино. Тётя Капа тоже читала Надейке эту книжку, а когда Надейке исполнилось пять лет, подарила ей настоящего, ну почти как настоящего, Буратино. Надейка никогда не забудет тот день рождения. Она проснулась—в комнате никого. А на стуле, рядом с кроватью,—новое нарядное платье, красное, с белым галстуком, а на галстуке вышит якорь.

Надейка надела новое платье, стала натягивать чулки, но терпения не хватило, в одном чулке побежала к зеркалу. И тут в дверь постучали.

«Да-да, войдите!» — ответила Надейка так, как обычно отвечала тётя Капа.

Никто не вошёл, а постучались опять. Надейка так в одном чулке и подошла к двери, открыла её.

За дверью стоял Буратино! Надейка сразу узнала его. Буратино стоял, прислонившись к косяку, его ноги были широко расставлены, а кисточка колпака свешивалась на глаз. Другой глаз, чёрный и круглый, смотрел так лукаво, что, казалось, вот-вот подмигнёт.

Буратино был большой, он доходил почти до пояса Надейке. Это теперь он стал старой, облезлой игрушкой, а тогда Надейка долго принимала его за живого и относилась к нему с уважением, даже робела перед ним.

Она так и не решилась тогда взять Буратино в руки, и тут появилась тётя Капа. Смеясь, она подняла Буратино и протянула Бадейке. Буратино оказался лёгким, ведь он был даже не деревянным, а из папье-маше. Бадейка обхватила худенькое тельце ладонями, и пальцы сошлись на спинке. Буратино качал вращающимися тонкими ножками и, подняв длинный острый нос, улыбался, как давнишний ДРУГ.

Буратино досталось больше всех игрушек. Два года Бадейка таскала его с собой всюду. Один раз Любовь Михайловна полоскала на реке бельё и взяла с собой обоих — Ромку и Бадейку: тётя Капа опять куда-то уехала. Ребята додумались усадить Буратино в пустой таз и пустить его по воде. Таз вначале плыл вдоль берега, а потом повернул и стал удаляться.

Бадейка подняла отчаянный крик. Бришлось тёте Любе раздеваться, прыгать в воду и догонять таз. Выйдя из воды, она задала порядочную трёпку Ромке, а Бадейке только пальцем погрозила и сунула ей в руки Буратино...

— Бу что, Буратино? — сказала Бадейка, доставая его из ящика.— Соскучился?

Буратино улыбался.

— Ты глупый,— сказала Бадейка.— Всегда ты улыбаешься, даже когда мне плакать хочется. А куда ты свой колпак дел? Ботерял?

Ба лысой головёнке Буратино торчало всего несколько чёрных ниток. Раньше они выглядывали из-под колпачка, будто чёлочка, а сейчас было некрасиво.

Бадейка поискала, что бы приспособить на голову Буратино. Ба спинке кровати висел шёлковый белый шарфик. Бадейка взяла его и стала накручивать на голову Буратино. Получилось что-то вроде чалмы.

Явилась Нюся.

— Это у тебя старик Хоттабыч?

— Какой Хоттабыч? Буратино! — сказала На-дейка. Но, отступив два шага, взглянула и улыбнулась.— Правда, немного похож. Если б ещё бороду!

Бороду Буратино девочки сделали из таёжного волокнистого лишайника, который Надейка набрала зимой на сопке возле зверофермы, прилепили её с помощью пластилина. Точно так же сделали и усы. Полосатый халатик сняли с одной из кукол. Буратино он пришёлся впору.

— Здравствуйте, Буратин Хоттабыч! — раскланявшись, сказала Нюся.— Вы волшебник? Сделайте, пожалуйста, чтоб я в четвёртый перешла.

Буратин Хоттабыч кивнул головой и важно сказал:

— О Нюся Стрижко! Ты перейдёшь обязательно, у тебя ведь теперь одни четвёрки, даже пятёрки есть.

— Верно,— согласилась Нюся,—спасибочко вам, Буратин Хоттабыч!

Нюся помолчала, раздумывая, о чём бы ещё побеседовать с новым волшебником.

— А у меня жемчужина есть, Буратин Хоттабыч. Она тоже волшебная.— Нюся повертела жемчужиной перед носом Буратино.— Ага, ага! Завидно?

— Подумаешь! — крутнул носом Буратин Хоттабыч.— Нисколечко не завидно.— И вдруг грустно спросил: — Нюся, тебя когда-нибудь обзывали обузой?

Нюся взглянула в глаза подружки, которая держала в руках Буратино, и испугалась: в глазах у Надейки блестели слёзы.

— Сколько раз,— поспешно заверила она.— Раз сто, а может, и двести. А тебя разве кто обозвал?

— Нет, так просто... Ну чего ты бросила жемчужину? Закатится ещё куда-нибудь. Спрячь в карман.

ТЁТЯ КАПА РАССЧИТАЕТСЯ

Пассажирский катер «Тайфун» в Кедрово приходил два раза в неделю обычно вечером, когда уже темнело.

Встречали катер чуть ли не всем селом — и дети, и взрослые, и преклонные старики. Приходили, кто и не ждал никого. Стояли толпой на обрывистом берегу, отмахивались от первых редких комаров, переговаривались и всё смотрели на тёмный противоположный берег: не покажутся ли над кустами огни мачты?

Река делала очень крутые повороты, и катер дважды проходил близко от села, но мимо него, пока наконец река снова не заворачивала, на этот раз уже к самому Кедрову.

Надейка, Ромка* Нюся и Ваня тоже стояли на берегу и вглядывались в тёмные тальники на противоположном берегу, над которыми висели крупные зеленоватые звёзды.

Но вот появилась новая звезда, зеленее других. Она мигнула раз, другой и поползла над кустами, ныряя за них и показываясь снова.

— Ура! — закричали ребята.— «Тайфун»! «Тайфун»!

На берегу был и дедушка Пасхар, в новом костюме, в новых ботинках, только трубка у него оставалась старая.

— Аким приезжает,— сообщал он всем.— Внук. Будет здесь картины делать. Хочет на протоке жить, шалаш поставить. Печки в школе сейчас топить не падо, уеду с ним. Буду рыбу ловить, уток стрелять, внука кормить. А он пускай себе рисует.

Тут же Мирошничиха делилась с соседками:

— Поясницу разломило. Втирание вот жду, обещала директорша из города привезти.— И громче, чтоб Надейка слышала:—Такая хорошая она, Капитолина Ивановна, такая отзывчивая! У самой де-лов, поди, полно, а вот взялась, не отказала.

«Тайфун» не очень-то оправдывал свою гордую кличку. Ещё с полчаса зелёный светлячок мачты то исчезал, то вспыхивал, пока наконец из-за кривуна не вышел весь катер, и тёмные воды Тура заискрились, отражая его огни.

На катере грянула музыка; и теперь, кто ещё и оставался дома, не выдержал. Со всего села бежали люди к реке.

Катер причалил, старшина катера в рупор попросил встречающих отойти немного в сторону, матросы быстро перекинули сходни.

Первым сбежал на берег Аким Пасхар и остановился, оглядываясь.

— Аким, Аким! — закричала Надейка.— Дедушка, вот он!

Ребята окружили Акима и дедушку; в другой раз и Надейка бы пошла с ними в сторожку при школе, но на сходнях показалась тётя Капа, и девочка бросилась к ней. Мирошничиха подскочила к Капитолине Ивановне ещё раньше.

— Привезла, привезла,— сказала Капитолина Ивановна, открывая сумку и доставая коричневую бутылку в бумажном чепчике.— Только, знаете, удивились там, в городе. Говорят, это втирание можно в любой аптеке приготовить. И у нас в Кедрове...

— Уж и впрямь! — немного смутилась Мирошничиха.— В городе небось покрепче сделают. Чем и благодарить вас... Завтра яичек свеженьких принесу.

— Что вы, и не вздумайте! Ни в ноем случае!

— Как же, даром, что ли, утруждались... Рассчитаться надо...— бормотала Мирошничиха, идя следом за Капитолиной Ивановной и Надейкой.

— Как ты здесь жила без меня, Надеюшка? — спрашивала Капитолина Ивановна.

— Скучало-дитё.— Мирошничиха забежала вперёд, заглянула в лицо Капитолине Ивановне.— Я уж говорю, отцы нынче какие пошли: бросил девчонку и думает, что ладно...

Рука тёти Капы дрогнула на Надейкином плече.

— Нам сюда, Надейка,— сказала она и свернула в первый переулок.

— Куда же вы? — удивилась Мирошничиха.— Разве не домой?

— В школу надо заглянуть,— откликнулась Капитолина Ивановна не оборачиваясь.

В школе у Капитолины Ивановны и вправду оказались дела. Она заговорилась с завхозом, а когда хватилась, Надейка исчезла. Заглянула в сторожку к дедушке Пасхару, он уже угощал чаем Акима, ребят, но Надейки среди них не было.

Капитолина Ивановна заторопилась домой.

Надейка стояла на крыльце, обхватив столбик, и смотрела на звёзды, которые светились сквозь ветви берёзы. Если чуть прищурить глаза, казалось, что звёзды подвешены на серёжках и тихо раскачиваются. Гром лежал у её ног, Тиграс сидел на перилах крыльца.

— Надейка!

Девочка вздрогнула. Она даже не заметила, как вошла во двор Капитолина Ивановна.

Гром встал и вильнул хвостом. Тиграс мяукнул, потянулся, подошёл к Капитолине Ивановне и стал тереться о её ноги, как бы спрашивая: «А как насчёт того, чтобы поесть? Не принесла ли ты рыбки? Ведь от тебя нахнет рекой...»

Но Капитолина Ивановна не обратила на него внимания, и кот, обиженный, отошёл.

Надейка стояла всё так же, прижавшись щекой к шершавому столбику.

— Пойдём в комнату,— сказала Капитолина Ивановна.— Посмотри, что я привезла. Ты давно хотела маленькую, очень маленькую куклу.

Она зажигала свет, открывала чемодан, а сама всё говорила, говорила, словно боялась замолчать.

— Эту куколку зовут Доротка. Кажется, её сделали в Чехословакии. Или в Германии. Посмотри, она с мой мизинец, а у неё закрываются глазки. А какие маленькие ручки и ножки! И двигаются. Ты знаешь, нам в крайоно для новой школы дали много денег. На всякие приборы, пособия. И ещё пианино и киноаппарат. Будем в зале показывать кино. Хочешь, я поищу лоскутков и ты устроишь своей новой кукле постельку?

3 Лодка в протоке 05

— Я спать хочу,— сказала Надейка.— Я очень хочу спать.

— А чай пить? Я привезла конфет, печенья.

— Завтра. Ладно, тётя Капа?

— Ну хорошо, спи.

Капитолина Ивановна выключила свет, вышла на кухню и плотно закрыла за собой дверь. Посидела минут пятнадцать, потом ей вдруг подумалось, что у Надейки, может быть, жар: она всегда просилась спать, когда заболевала.

Погасила свет на кухне, чтобы не ударил по глазам девочки, когда откроется дверь, и снова тихо, на цыпочках, вошла в спальню. Но Надейка не спала. Когда Капитолина Ивановна притронулась к её лбу, она взяла руку и потянула к себе, чтобы тётя Капа присела рядом.

— Тётя Капа... Правда, что я для тебя обуза?

Капитолина Ивановна даже задохнулась:

— Надейка! Что ты говоришь? С чего это вдруг?

— Мирошничиха... — всхлипнула Надейка. — Она говорит: тебе и так трудно, а тут ещё я...

Ну Мирошничиха! Ну соседушка! Капитолина Ивановна от неожиданности растерялась.

А Надейка ждала ответа.

Легко было утешать её, когда она была маленькой. Подойдёт со слезами:

«Тётя Капа, я об стол стукнулась...»

«Ах он разбойник! — восклицает Капитолина Ивановна.— Мы ему, этому столу... В угол его!»

И вот уже Надейка, взвизгивая от удовольствия, помогает двигать стол в угол.

А сейчас какими словами утешить Надейку, разогнать её обиду и сомнения? И неожиданно для себя Капитолина Ивановна воскликнула:

— Ах она сплетница! Ну, пусть только попробует прийти ко мне, да ещё яичек принести, я этими яичками в неё запущу! Я с нею рассчитаюсь!

Может быть, если бы тётя Капа стала утешать, жалеть, Надейка ещё долго плакала бы, но тут она представила, как тётя Капа, всегда выдержанная, вежливая тётя Капа, директор школы, вдруг швыряет яичками в ошалелую Мирошничиху, и безудержно расхохоталась.

— Ой, тётя Капа, не надо, она тогда на тебя в сельсовет жаловаться пойдёт! Она уж на Стрижко-вых жаловалась за то, что их петух к ней в огород перелетел и грядку с луком разгрёб.

— Ну вот видишь, какая она, а сама из-за неё плачешь. Разве она может понять, как я тебя люблю!

Надейка уснула почти сразу, а к Капитолине Ивановне сон не шёл. У неё разболелась голова, и она решила выйти на воздух. Звёзд сияло множество, сопки чёрными зубцами врезались в небо. Напротив, у Шурыгиных, окна ещё светились, и молодые листья берёзы, отражая этот свет, блестели как лакированные.

С реки тянуло влажной прохладой, доносились музыка, песни, смех. Каждый раз, когда приходил катер, команда устраивала танцы на берегу.

Несколько девочек-десятиклассниц, принарядившиеся, в белых туфельках, тоже спешили к реке. Поравнявшись с директором у калитки, смутились, поздоровались.

— Спать пора, девочки,— сказала Капитолина Ивановна.— Утром раньше вставать, к экзаменам готовиться.

— Мы только на полчасика, Капитолина Ивановна! Честное слово!

— Ладно уж, только недолго, смотрите.

Девочки быстро пошли, потом побежали.

«Давно ли, кажется, в первый класс записывала,— думала Капитолина Ивановна, глядя им вслед.— Так и Надейка — не увидишь, как вырастет».

Через несколько дней третьеклассников принимали в пионеры. Это было девятнадцатого мая, в день рождения пионерской организации.

В десять часов утра над Кедровом прозвучал сигнал пионерского горна. Он отдался в сопках, и люди, где бы они ни были — в лесу, на реке, на огородах,— услышав этот сигнал, распрямились, взглянули на ближние сопки, на которых заросли цветущего багульника казались огромными розоватыми кострами. Взглянули на почки, распускающиеся на деревьях, па синее небо, на реку — она горела ослепительным блеском,— и на зелёные луга за рекой.

Люди, работавшие на стройке школы, вдохнули смолистый запах кедровых досок, и ещё быстрей заходили их рубанки и молотки.

Тётя Капа ушла раньше, проверив, всё ли у Бадейки готово: галстук, белая блузка, чёрная плиссированная юбка.

Сразу же после её ухода в дом ворвалась растрёпанная Нюся.

— Ой, Надейка!—хныкала она.— Я заплетаю, а они расплетаются!

— Ну давай скорей!

Надейка посадила Нюсю и стала заплетать ей косы. Нюся вертелась и охала:

— А вдруг я приду и мне скажут: ступай домой. У меня же в первой четверти двойки были.

— Не скажут,— успокаивала Надейка.— Да не вертись ты!

Выскочив на улицу, девочки увидели впереди Ваню, Женю и Ромку и бросились их догонять.

Ромка похвастался компасом, который подарил ему сегодня отец. Компас был не простой: он прошёл с Николаем Васильевичем всю войну и вывел его прямо на Берлин.

Третий класс построился на стадионе, где обычно проходили сельские митинги.

Произнесли торжественное обещание, повязали галстуки. А потом старшая вожатая сказала:

— Слово предоставляется секретарю партийной организации промхоза Николаю Васильевичу Шурыгину!

Все ребята захлопали и оглянулись на Ромку. Он улыбнулся, немного покраснел, но тут же сжал губы и стал смотреть на Николая Васильевича, будто он был ему совсем посторонний человек.

А Ромкин папа вдруг махнул рукой и сказал:

— Идите за мной!

— Что он делает? — ужаснулась вожатая.— Капитолина Ивановна, он пам программу портит! Сейчас должны выступить комсомольцы, потом пионеры с ответным словом, потом октябрята. И ещё из детсада... Верните их, пожалуйста!

Капитолина Ивановна рассмеялась и велела вожатой догнать ребят, которые вслед за Николаем Васильевичем направлялись к Лысой сопке.

На сопке ребята окружили Николая Васильевича, и каждый старался быть около него, чтобы лучше услышать, что он скажет.

Ване Трактору удалось протиснуться ближе всех, он прямо в рот заглядывал Николаю Васильевичу.

Шурыгин постоял немного молча, глядя на открывавшуюся с высоты панораму.

Ребята невольно проследили за его взглядом. То, что они увидели, было им хорошо знакомо: сопки, сопки, сопки.

Вблизи они были весёлые, светлые, в цвету багульника, потом начинались строгие, тёмно-зелёные, там рос кедр, а ещё дальше становились синими — и так до самого горизонта.

Между сопками извивался сверкающий Тур; от

\

него, как щупальца, отходили протоки, там и сям были разбросаны озёра.

Отчётливо, ясно было видно всё даже вдали: вот гряда сопок километров за восемьдесят; над ней года три назад пронёсся чудовищный тайфун. Эти сопки и сейчас, весной, не зелёные, не синие, а серые: там вздымает сучья к небу сухой лес, валяются, как спички, огромные деревья, и, говорят, ни один охот-пик не рискует заходить в бурелом, что царит там.

Вот на эти-то сопки и смотрел сейчас отец Ромки.

— Видите? — сказал он наконец.

— А чего мы не видели? — отозвался Ваня Трактор.— Всё видели.

Ромкин отец укоризненно покачал головой.

— Это ведь твоя работа.

— Моя? — Ваня растерялся, а ребята засмеялись.

— Ой, не могу!—взвизгнула Аллочка, прикрывая рот ладошкой.— Ваня Трактор все деревья повалил!

— Я, конечно, не в том смысле говорю, что он это сделал, хотя он и силач, захочет — не хуже тайфуна любое дерево повалит.

Ваня гордо усмехнулся.

— Я говорю, расчищать тебе всё это придётся. Тебе и твоим друзьям, когда подрастёте. У нас пока до этого руки не доходят. А в хозяйстве порядок должен быть. Что улыбаетесь? Неладно сказал, что ли?

— Какое это хозяйство? — сказал Женька Смородин.— Хозяйство — это вот, например, у Мирош-пика. А здесь тайга.

Николай Васильевич нахмурился.

— Вот и плохо, что не только вы, а даже многие взрослые так рассуждают: чего там, тайга, всё само собою родится, само собою растёт. Любого зверя бей, птицу, лови рыбу какую хочешь и когда хочешь, ру-

Пи кедры, сдирай луб с бархатного дерева — всё снова появится. Только не так всё это просто. И здесь труд нужен, да ещё какой! Потому и организовали у нас промхоз. Мы только начинаем в нём хозяйничать, а вам, ребята, продолжать.

Надейка слушала Николая Васильевича, и живые картины, одна за другой, открывались её глазам. Вот она в белом халате — обязательно в белом халате, как у тёти Любы Шурыгиной,— идёт по высокому тёмному лесу. Птицы слетаются, кричат ей что-то весёлое, рыжая белка прыгает на плечо, у её ног водоворотом кружатся соболи, колонки, серебристо-чёрные лисы... Вышла из чащи красавица олениха-изюбр, а с нею два маленьких изюбрёнка. Надейка угощает их солью...

Но что это? В чаще горят два зелёных глаза. Звери разбегаются кто куда. «Ромка! Ромка! Иди скорее!»

Появляется Ромка с охотничьим ружьём и собакой, которая очень похожа на Грома. «Ромка! Убей волка! Убей, пожалуйста, только я смотреть не буду, я закрою глаза!»

...Надейка открывает глаза и видит себя на берегу прозрачной быстрой реки. Она в белом халате — обязательно в белом халате! — смотрит, как снуют в воде серебристые кетинки. Осенью рыба кета приплыла сюда из дальних морей. Приплыла с трудом, против течения, чтобы выметать здесь икру. Она так устала после тяжёлого путешествия, что тут же, в верховьях реки, погибла...

У этих мальков, которые вывелись весной, нет родителей, а им так нужна защита! Вот мчится горбатая зубастая ауха. Чешуя у неё жёлтая, вся в чёрных пятнах и полосах, как шкура у тигра. Недаром ауху так и зовут водяным тигром. Она такая злая, что даже мальком нападает на других взрослых рыб и кусает их, а уж сейчас, когда она выросла, а ке-

тинки ещё очень маленькие, ей раздолье. Ауха широко раскрывает зубастую пасть...

«Пошла прочь! — кричит Надейка.— Ромка,

Ромка, ну где же ты?»

На Ромке высокие рыбацкие сапоги, брезентовая тужурка... И вот водяной тигр уже бьётся в сети, пытается распилить её своими острыми колючками-плавниками. Но не тут-то было, сеть крепкая!

Снова Ромка забрасывает сеть и вылавливает ещё одну любительницу кетовой икры и мальков — синеватую, в оранжевых пятнах рыбу мальму.

Серебристые кетинки теперь в безопасности!

И вновь закрывает Надейка глаза и открывает их... Она в белом халате — обязательно в белом халате!— стоит у постели больного. Кто это? Да ведь это её папа! Он заболел, он тяжело дышит...

«Ничего, папа!—говорит Надейка.—Я привезла тебе корень женьшень. Я сама вырастила его на плантации у нас в промхозе. Ты очень быстро вылечишься».

Папа здоров. Он радуется, он благодарит её, он говорит: «Оставайся со мной, Надейка, здесь, в большом городе».— «Нет,— говорит Надейка,— у меня очень много дел в моём таёжном хозяйстве. Меня ждут друзья».

Она летит на «ТУ-104», потом на вертолёте над тайгой, над сопками, вот вертолёт снижается на сопку... на Лысую сопку. Кто это бежит оттуда, снизу, с растрёпанными волосами? Да это же Нюся! А вон и Ромка, и Гром за ними следом. Она опускается по лесенке прямо в руки к Николаю Васильевичу. Он смотрит ей в глаза и спрашивает: «Ну, как, маленькая хозяюшка? Будем хозяйничать?»

И тут Надейка спохватывается, что стоит она по-прежнему на Лысой сопке, и вокруг неё ребята, её друзья, все в галстуках, и на ней, Надейке, тоже галстук — ведь их только что приняли в пионеры.

— Будем?

Николай Васильевич ждёт ответа.

— Конечно, будем!—говорит Надейка.

И тогда Николай Васильевич обращается ко все му отряду:

— Юные ленинцы! К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!

И над сопками, над тайгой, над сверкающим Туром раздаётся дружный ответ:

— Всегда готовы!

— Значит, договорились? — сказал Николай Васильевич.— Хозяйничать начнём на днях.

— На днях? — удивились ребята.

— Мы с Тамарой Константиновной вот что решили: как кончатся занятия, вы денька два пособираете ландыши. Из ландыша лекарство делают, нам по нему плановое задание дано.

За ландышами в лес! Так хозяйничать можно.

Вечером на Лысой сопке зажёгся костёр. Искры от него летели высоко вверх, так высоко, что уже нельзя было понять, где звёзды, где искры.

СВОЙСТВО ЛЫСОЙ сопки

Ромка с отцом в тот вечер оставались на Лысой сопке дольше всех: надо было удостовериться, не осталось ли после костра тлеющих углей — недалеко был дубняк, и под кустами сплошь лежали сухие прошлогодние листья, которые облетели совсем недавно, уступая место новым.

Затоптав последние уголья, Николай Васильевич присел на камень и задумался. Ромка стоял рядом.

Тихо было вокруг, только из села доносился лай собак да на реке трещала чья-то припозднившаяся моторка.

Внизу белели шиферные крыши домов, светились окна. А над головой распростёрлось огромное звёздное небо.

Ромка положил на ладонь компас, подаренный отцом. Стрелка слабо засветилась, показывая на север, на Полярную звезду.

Вот эти же звёзды светили отцу, когда он шёл в разведку. Эти же самые...

Словно подслушав Ромкины мысли, Николай Васильевич сказал:

— Здесь, на Лысой сопке, мы последний раз собирались, когда уходили на войну. Парни, девчата. Гармошка играла, песни пели: «Дан приказ ему на запад...»

На запад, на запад... Ромка уже много раз слушал рассказ отца о том, как ехали на фронт молодые бойцы-дальневосточники. Долго шёл состав через страну — целых две недели, отцу надоело сидеть в теплушке без дела, пошёл к машинисту: «Дяденька, дай размяться, в топку уголька покидать...»

Не было Ромки в то время. И вовсе неправда! Он отчётливо помнит первый бой, в котором участвовал отец, видит молодую берёзовую рощу, всю пронизанную солнцем, слышит над собой вой фашистских истребителей.

Та-та-та-та!—секут рощу пулемётные очереди.

Это «мессершмитты» на бреющем полёте обстреливают залегший здесь взвод.

Вьють, выоть! — взрывают рядом пули прошлогодние листья, а сверху кружатся и падают молодые, зелёные, сбитые пулями. Зарыться бы в эти листья глубоко-глубоко...

И вдруг крик... Где-то совсем рядом, близко, тонкий, жалобный, полный отчаянного страха крик. Обезумевший от боли раненый заяц мечется между берёзами и кричит, кричит, совсем как человек... И его достали фашисты. И тогда в Николае Шурыгине просыпается бывалый охотник, недаром же

славился он на всю округу своей меткостью. Он приподнимается на колене и вскидывает винтовку... Эх, жаль, неужели листья помешают? Но ведь стрелял же он в тайге!

Вот он летит совсем низко, проклятый фашист... Бей, отец!

Взрыв где-то совсем рядом, за рощей... Посмотреть бы, как он упал — зарылся в землю или кувыркнулся, как подстреленный волк?

В атаку! За Родину!

На зайцев охотиться отец не любит. Не любит — и всё тут.

Тур искрится под звёздами. Наверно, точно также искрилась та незнакомая ночная река, которую отец и его товарищи-разведчики должны были переплыть. Вот они переплыли, идут тихо-тихо, помогает таёжная сноровка. Нужно достать живого «языка» — это тебе не на медведя охотиться!..

И в руке у отца компас, тот самый, что сейчас у Ромки.

— Пошли, сын, нас там, наверно, потеряла мать,— сказал Николай Васильевич, поднимаясь с камня. Но сам не пошёл, остановился рядом с Ромкой: видно, было у Лысой сопки особенное свойство — оживлять в человеке думы о прошлом и будущем-

— Уходило нас около двадцати, а вернулось раз, два—и обчёлся. Какие ребята были, какие охотники!

У отца шрамы на руках, на ноге — память о схватках с медведями. Но есть один шрам — зияющая багровая вмятина под правой лопаткой... Словно огромный свирепый зверь рванул когтистой лапой и вырвал кусок спины... Это свалил отца осколок вражеской мины, когда возвращались они с «языком» в свою часть.

Отец выжил и потом настиг зверя в самом его логове, в Берлине...

Входя в село, отец и сын, не сговариваясь, оглянулись на Лысую сопку. На её тёмном фоне белели извилистые тропки, протоптанные разными людьми. Многих из этих людей уже не было — только тропки их остались...

ПРОДЕЛКИ ТИГРАСА

Ромке не повезло. Бегал за околицей и не заметил в траве осколок бутылки. Всю дорогу до дому тянулся кровавый след. Любовь Михайловна перевязала порез и запретила ходить босиком, пока не заживёт. Всё бы ничего, но на другой день отряд уходил за ландышами на Медвежью рёлку, а у Ромки пога разболелась и даже припухла.

— Никуда не пойдёшь! — сказала мать утром, когда Ромка вскочил и первым долгом сунул в карман компас, подаренный отцом.— И не думай, не пущу.

— Нет, пойду!—упрямо сказал Ромка.—Это папино задание. Все пойдут, а я нет?

— Отец! — крикнула Любовь Михайловна, видя, что сын продолжает собираться.— Отец! Вразуми хоть ты его!

— От друзей отставать не хочешь? — спросил Николай Васильевич.

— Да-а-а...

— Ну-ка покажи ногу. Ну что ж, до Медвежьей рёлки дойдёшь, это я тебе гарантирую.

— Вот видишь, вот видишь! — закричал Ромка матери, прыгая на здоровой ноге.

— А обратно тебя принесут,— продолжал отец.— Только вот кто будет нести? Тамара Константиновна или Ваня Трактор на горбушке?

Отец ушёл.

Через полчаса и мать собралась на дежурство в больницу.

— Щи на плите,— сказала она Ромке,— пару яичек поджаришь. Раз уж ты дома остаёшься, почисти кастрюли и чайник, а то закоптились. Вон там в ящике песок.

— У меня нога болит,— буркнул Ромка.

— Ты не ногами же будешь чистить!—рассердилась Любовь Михайловна.— Чтоб вычистил, понятно?

Забежали Женька Смородин и Ваня Трактор, посочувствовали другу, но засиживаться было некогда, возле школы трубили сбор; промчались „мимо Надейка и Нюся. Ромка присел за плетень, не хватало ещё с ними объясняться. Зашёл в комнату, там по радио лукаво, словно дразня Ромку, пищала певица: «Ландыши, ландыши...»

Ромка со вздохом взял чайник и кастрюлю п опять вышел во двор. На берёзе, что росла у плетня в огороде, раскричались скворцы. Ромка поднял голову и увидел, что Тиграс подобрался к скворечнику и уже совсем вознамерился засунуть туда лапу.

Скворечник Ромка делал вместе с отцом и знал, что кот ни за что не сможет дотянуться лапой, но скворцы беспокоились, и Ромка крикнул:

— Эй, ты! Брысь оттуда!

Тиграс смиренно мяукнул н, жмурясь, с наглым лицемерием посмотрел на Ромку, словно хотел спросить: «А что, разве я делаю что-нибудь плохое?»

Слезать с дерева он и не думал. Тогда Ромка швырнул в него комком земли. Скворцы с криком отлетели, а Тиграс уцепился когтями за ветку, покачался на ней, как заправский гимнаст, и шмякнулся на все четыре лапы в огород к Мирошнику, как раз в парник, с которого Мирошничиха недавно сняла раму: по утрам ещё бывали заморозки и на ночь парник закрывался. Огурцы уже цвели, а кое-где были молодые огурчики. Эти огурчики хозяева сами не ели, а вместе с луком и редиской Мирошничиха носила их продавать к больнице в дни передач, и там их покупали родственники для больных. В это время в Кедрове ничего из зелени, кроме черемши и дикого лука, не было, а больному хочется.

Захотелось зелени, видимо, даже Тиграсу, а может, он просто решил показать, какой он голодный. Он брезгливо откусил кончик огурца и стал жевать.

Тут как раз в огород вышла Мирошничиха.

— Ах ты пёс! — закричала она коту.— Для тебя выхаживала, для тебя укрывала?!

Она схватила грабли и хотела стукнуть кота по спине, но он увернулся, и удар пришёлся по парниковой раме, прислонённой к бревенчатому срубу.

Дзинь! — посыпались стёкла.

Мирошничиха пуще разъярилась и бросилась с граблями к коту, который пытался улизнуть в огород к Шурыгиным через дыру в плетне, но дыра оказалась узкой, и Тиграс застрял. Ромка выдернул жа-

лобно орущего кота как раз вовремя, иначе вряд ли бы он унёс ноги от граблей Мирошничихи.

Тогда соседка переключила свой гнев на него.

— Это ты мне кота подпустил! — кричала она, грозя кулаком,— Думаешь, отец партейный, так всё можно? Я на вас в суд подам, вы мне за раму заплатите!

Кричала она минут десять, наконец ушла в дом.

Тиграс между тем успокоился и деловито обнюхивал чурбак, обсыпанный чешуёй, на котором Любовь Михайловна обычно чистила свежую рыбу.

— Нет рыбы, Тиграс,— огорчённо сказал Ромка.— И наловить не могу. Нога болит. А твоя хозяйка, видно, за ландышами торопилась, забыла тебя накормить.

Он налил коту щей, но тот помочил усы, фыркнул и отошёл.

— Модный какой...— обиделся Ромка.— Ну ладно, пошли на реку, может, удастся поймать какого чебака или косатку.

Тиграс был кот наторённый и понимал: начали копать червей — пахнет рыбой. Выгнув спину, он нетерпеливо кружил вокруг Ромки и жадно мяукал, а когда тот взял удочку и заковылял через огород к реке, важно пошёл за ним.

Ромка знал хорошие протоки, тихие заводи, где чуть не в воде стоят деревья и на их ослизлых стволах водится множество личинок, улиток, жучков. Там рыба клюёт славно! Но это было далеко, с больной ногой не пойдёшь.

Пришлось устроиться здесь на берегу, сразу за огородом. Удобней всего было там, где обычно причаливал свою моторную лодку Мирошник. Сейчас лодки не было: Мирошник, видимо, ещё с вечера отправился на рыбалку.

Рыба, как назло, не клевала. Тиграс нервно зевал и тёрся о Ромкин бок.

Зарокотал мотор, на Ромкины ноги выплеснулась волна — вернулся с рыбалки Мирошник.

— А ну уберись к своему огороду, не путайся под ногами!—прикрикнул он, выходя на берег. Апро себя пробурчал, привязывая лодку: — Все выглядывают, все подсматривают, житья не стало.