Ложь

II

День за днём и неделя скользнула в вечность. Екатерина Владимировна съездила с мужем на Иматру, она капризничала, ссорилась, мирилась, смеялась и плакала, не забывая, однако, что Павлик «слишком» послушен и за все семь дней не дал ни словом знать о себе. На восьмой день, в час дня, горничная доложила о нём.

Дмитрий Александрович торопливо поднялся с кресла и пожал руку молодого человека.

— Что вас давно не было видно? — спросил он с участием. — Уж не хворали ли вы?..

Екатерина Владимировна стояла возле клетки попугая и кормила его кусочками бисквита, на ней была оранжевая, фланелевая блуза, затянутая по талии толстым шёлковым шнурком такого же цвета. Ворот и кисти рук охватывали волны тончайших кружев. Волосы её, собранные в один толстый жгут, лежали низко на затылке. Она обернулась тоже к гостю, и он, очарованный, увидел снова лучистый взгляд больших серых глаз и на бледном личике улыбку ярко-красных губ.

— Да, вас давно не было видно? — сказала она и пригласила гостя сесть.

Дмитрий Александрович не уходил, разговор начался банальный, падал через каждые две фразы, и снова то тот, то другой поднимали его из вежливости.

— Я сегодня на новом иноходце, Екатерина Владимировна, замечательная лошадь… Погода чудная… я думал, не захотите ли прокатиться на острова…

Екатерина Владимировна взглянула на него. Несмотря на его простые слова и спокойный тон, она поняла, что молодой человек теряет самообладание.

— Ах, — вскричала она и по-детски захлопала в ладоши, — хочу, очень, очень. — и вдруг утихла и, глядя исподлобья на мужа, добавила тихо. — Если Митя позволит!

Дмитрий Александрович засмеялся. Его всегда необыкновенно трогал покорный, робкий тон жены. Ему казалось, что она нарочно при чужих подчёркивает своё повиновение и уважение к нему, и находил это ещё одним доказательством её такта и любви.

— Поезжай, если хочешь, прокатись. Вы за свою лошадь уверены, Павел Сергеевич?

Тот только поклонился. Слова не сходили с его губ.

Когда Екатерина Владимировна вышла одеваться, Павел Сергеевич едва сдержал себя. Его неопытное, страстное сердце страдало, ему хотелось объясниться с мужем, признаться во всём и умолять его согласиться на развод.

Екатерина Владимировна чутьём угадала его волнение и, не теряя ни минуты на переодевание, накинула на себя плюшевую ротонду, надела шапочку и вернулась в гостиную раньше, чем Павел Сергеевич справился со страшно бившимся сердцем и успел сказать хоть одно неосторожное слово.

Иноходец летел стрелою, закидывая комья снега в высокий передок саней. Кучер сидел неподвижно, выкрикивая только по временам: «Берегись!»

Деревья, окутанные инеем, молча тянули свои оцепеневшие руки за пролетавшими санями, и Павел Сергеевич, крепко обняв правою рукою стан своей спутницы, молчал как очарованный. Екатерина Владимировна тоже молчала и думала о том, что сегодня она прекратить эту игру, становившуюся опасною. К чести её сказать, что миллионы Орлова не играли в её поступках никакой роли. Ей нравилась пылкость и необузданность обожания молодого человека. Она гордилась, что почти с первого взгляда покорила его, заставила быть слепым и глухим ко всему, что творилось кругом, и безусловно верить только ей одной.

Три месяца она играла с ним в страсть, не изменив фактически мужу и ни на одну минуту не думая серьёзно начать новую жизнь. Она слишком хорошо понимала, что трудно найти другого такого мужа как Дмитрий Александрович.

— Павлик, заедем к Бове, она мне предана, я хочу поговорить с вами окончательно!..

Бове жила на Васильевском острове, и через полчаса молодые люди были у неё.

Француженка приняла гостей, не подав и вида удивления. Она провела их в свой маленький зал и осталась занимать молодого человека, пока Екатерина Владимировна пошла в её спальню поправить свою причёску. Подойдя к туалету Бове, молодая женщина быстро открыла правый ящик и нашла в нём всё, что искала. Мягким французским карандашом она провела тень под глазами, жёлтой пудрой придала болезненную бледность лицу, растрепала несколько волосы и сразу приняла вид слабой и расстроенной. Когда она вошла в зал, Бове немедленно удалилась по хозяйству, взглянув не без ехидства на изящный, но слишком домашний туалет Екатерины Владимировны.

Павел Сергеевич бросился к молодой женщине, усадил её в кресло, встал перед нею на колени и, зажав в своих её обе ручки, глядел на неё с восторгом и безумной мольбой.

— Катя, ты решила?

— Да, Павлик, да, дорогой, я решила и бесповоротно.

Она смолкла, грудь её подымалась и опускалась от сильного волнения, губы шевелились, как бы не в силах громко произнести слова. Она схватила руками его шею, прижалась к его щеке и прошептала:

— Я никогда не буду твоей, я не в силах идти на развод. Постой, постой, Павлик! Не говори ни слова. Не рвись от меня, — она схватила его за руки. — Я люблю тебя, слышишь, я люблю тебя! Люблю, люблю, — и она повторяла это слово, зная, что оно одно может успокоить сердце, которым она играла. — Павлик, взгляни на меня, я не похожа на других женщин! Лгать я не умею, и я религиозна! На этой неделе я ездила к своему духовнику, чтобы посоветоваться с ним насчёт развода. Этот старик знает меня с детства. Он сказал мне: «Развод — тяжкий грех, и кто женится на разведённой жене… — она запнулась, как бы не в силах выговорить слово, — прелюбодействует»…

Вся вспыхнув, она закрыла лицо руками и заплакала.

— Катя, ведь это… неправда!.. — горячо заговорил Павел Сергеевич. — Это всё фальшиво, всё ложь, тебя запугать хотят!.. Вспомни, ты совсем ребёнок… тебя твой дядя чуть не насильно выдал замуж!.. В чём же тут грех?.. Ведь ты мужу не изменяла!.. Ты не к любовнику уходишь, прости за это слово… Ты расторгаешь ненавистный брак и заключаешь другой, по любви и убеждению.

— Я — прелюбодействую, — с рыданием проговорила молодая женщина.

— Катя, перестань плакать!

Голос Павла Сергеевича стал тихим и хриплым. Ему было всего 22 года, он первый раз любил и страдал.

— Катя, мы уедем надолго из России… навсегда, если хочешь!.. Вспомни нашу клятву на могиле Ксении… Грех, Катя, любить одного и принадлежать другому!..

— Павлик, я не могу, я не в силах идти против слов Св. Писания… Я не героиня, я… трусливое и ничтожное создание… забудь меня!.. Если ты будешь настаивать на разводе — я умру!.. Я люблю тебя, и жизнь без тебя не имеет никакой цены!.. Но идти на такой грех боюсь!.. Счастья, всё равно, не будет.

Она схватила его голову, поцеловала его несколько раз и выбежала.

Павел Сергеевич рыдал первыми и, может быть, последними чистыми слезами.

Выбежав из комнаты, Екатерина Владимировна нашла Бове в столовой, где та спокойно пила кофе.

— Сплавь его. Я с ним, кажется, наконец, развязалась!

Молодая женщина сунула в руки француженки бумажку, затем напудрила лицо, поправила причёску, надела шапочку, вуаль, накинула ротонду и исчезла по чёрному ходу.

Бове разжала руку — там была пятирублёвая бумажка. Она со злостью покачала головой.

— Вот как теперь, видно, мои услуги больше не нужны! Ну и скаред же!

Бове вышла в зал, где Орлов, ожидая ещё молодую женщину, ходил взволнованными шагами и придумывал горячие, убедительные мольбы.

— Не ждите больше Екатерину Владимировну… — начала Бове грубо, — улетела… и больше не вернётся…

Павел Сергеевич обернулся на говорившую, сердце его загорелось злостью, он вдруг вспомнил слова Кати, какую ужасную роль играла всегда в её жизни эта женщина, бывшая любовница её дяди.

— Молчите, старая интриганка… Вы виноваты во всём… вы загубили её с вашим любовником её дядей, вы заставили её выйти за нелюбимого человека!.. Задушить вас надо за все ваши гадости!..

И, чуть не задыхаясь от злости, Орлов выбежал в прихожую, накинул шинель, схватил бобровую шапку и выбежал, хлопнув дверью.

Бове едва удержалась на ногах. Она села в ближайшее кресло.

— Так вот как отблагодарили… вот какую басню она распускает о ней и о каком-то несуществующем дяде!.. Ну, подожди же, голубушка, я объясню мужу твоё «андалузское» происхождение… будешь меня помнить… не подорожу твоими подачками!..

Бове на этот раз, как и всегда в экстренных случаях, бойко заговорила по-русски, превращаясь из француженки, какою не была никогда, в русскую чухонку, которою была в действительности.

Екатерина Владимировна приехала домой и вздохнула свободно.

Пора, пора было кончить… иначе этот безумный мальчик натворил бы ей хлопот… Для него эта любовь была благодать! Первая любовь такая страстная, чистая и поэтическая!..

Она засмеялась.

Слёзы замечательно красили Екатерину Владимировну. Когда она вечером вошла в кабинет мужа, её глаза горели, и оживлённое личико было покрыто нежным румянцем. Дмитрий Александрович сидел перед письменным столом, откинувшись в глубокое кресло, и не пошевелился при её появлении. Екатерина Владимировна обняла его за шею, заглянула в лицо и — ахнула.

Он был бледен как труп, глаза его были закрыты.

Она бросилась перед ним на колени и обхватила его руками.

— Митя! Митя! Что с тобою?.. Ты болен?..

Он молча разжал свою правую руку и протянул ей скомканное письмо.

— Что это? — спросила она тихо.

— Письмо Бове… и в нём вся твоя биография и жизнь до встречи со мною… — он расхохотался. — Твоя Андалузия оказывается на Песках… твой отец содержался и умер в тюрьме за подлоги… твоя мать жива и теперь, только не хочет тебя знать с тех пор, как ты убежала из её дома… Куда… с кем?.. Жаль, ещё этого не сказано!.. Что же… оправдывайся… лги новые истории… говори о дяде… который, вероятно, не что другое, как твой бывший покровитель!.. Скажи, разве я спрашивал тебя… кто ты… откуда?.. Зачем столько грязи… лжи?.. В чём ты не поладила с этой женщиной, что она разоблачает тебя?.. Ах, Катя, Катя!.. — и он упал головою на руки.

Екатерина Владимировна стояла вся вытянувшись, похолодев. Удар обрушился на неё совершенно неожиданно, она жадно ловила слова мужа, и ум её уже работал над возможностью оправдаться. Да, это всё отвратительно, но это всё прошлое; на ней же лично, с тех пор, как она замужем, нет ни одной вины… С Павликом она не переписывалась; доказательств никаких!.. Да и Бове нём не упоминает, значит ещё не всё потеряно, ещё можно оправдаться… надо только мужа вывести из этого оцепенения, дать его мыслям совсем другое направление… а главное, пробудить в нём страстную жалость к себе…

— Я не виновата… не виновата… — зарыдала она, — меня мать бросила… девчонкой выгнала на улицу, потому что… нет, нет, я решилась лучше говорить… что моя мать умерла, нежели обвинять её!.. Мою биографию мне сочинила сама Бове… мне велели так рассказывать всем… для того, чтобы внушить больше участия в пансионе, в знакомых, в домах, куда я поступала гувернанткой… Я не лгунья… Тебя я не обманывала никогда, ни в одном слове, с тех пор, как стала твоею женой!.. Ты не веришь мне? Не веришь? Так прощай же… мне остаётся одно: умереть…

Она выбежала из комнаты, захватив с собой письмо Бове.

Дмитрий Александрович не шевельнулся. В мозгу его прыгали фразы из письма, он не мог ещё дать себе отчёта о всём, что узнал: это было какое-то море лжи, мелочности и грязных намёков.

Екатерина Владимировна, вбежав в свою комнату, закрыла дверь на защёлку. Прежде всего она внимательно прочла письмо Бове. Всё это была чушь, она сумеет за прошлое, за детские сказки, за враньё получить прощение… Это поправимо… Надо только убедить теперь мужа в своей любви, доказать ему, что она скорее готова умереть, чем потерять его доверие и дружбу… Она сожгла письмо Бове, потом разделась и встала перед зеркалом в одной батистовой рубашке. Левой рукой она попробовала оттянуть кожу на боку. Да, это страшно, но не опасно… Рана будет небольшая — залечат живо. Однако всё-таки любовь к своему телу, женский страх перед страданием заставили её побледнеть. Она вынула из письменного стола маленький револьвер слоновой кости. Стреляться ли?.. Не лучше ли сыграть в отравление, посредством какого-нибудь рвотного?.. Да и заряжен ли револьвер?.. Она стала дрожащими руками вертеть барабан, и вдруг раздался выстрел, и со страшным криком Екатерина Владимировна упала на ковёр.

Когда обезумевший муж и прислуга вломились в запертую изнутри дверь, Екатерина Владимировна лежала мёртвая. Рот её был судорожно открыт как у рыдающего ребёнка, и в широких глазах застыло невыразимо-скорбное выражение.

Похоронив жену, Дмитрий Александрович уехал за границу; он постарел, похудел и стал мистически религиозен. Он верен памяти жены и искренно считает себя преступником. Он убеждён, что она любила его, застрелилась потому, что не перенесла мысли, что он не простит ей её, в сущности такую пустую, ложь.

Орлов перенёс горячку и, выздоровев, переселился на юг; он свято хранит память женщины, которая любила его и «застрелилась» потому, что не вынесла разлада между чувством и долгом.

1899