Ломовой кайф

К МЕСТУ ПОСТОЯННОЙ ДИСЛОКАЦИИ

Серо-голубой «Ан-26» неторопливо крутил винтами на подходе к тому самому военному аэродрому, с которого Таран и все прочие «мамонты» не раз отправлялись навстречу разного рода неприятностям. На сей раз они сюда возвращались, грязные-немытые, усталые, но довольные. Вчетвером: Ляпунов, Топорик, Милка и Юрка.

Там, в родном селе дедушки Магомада, все прошло очень весело и приятно. Конечно, Ляпунов с помощью Алима Хасановича — тот, между прочим, главой сельской администрации оказался и командиром отряда самообороны по совместительству — первым делом нашел способ связаться с Птицыным и сообщил ему о выполнении задания и своем местонахождении. Генрих Птицелов сказал, что все нормально и через пару часов придет «восьмуха» с парой бочек горючего для того, чтобы и «двушку» с собой забрать.

«Восьмуха», конечно, запоздала на пару часов, но это никому особо не повредило. Потому что Магомаду удалось подольше пообщаться с меньшим братцем, племянниками, внучатыми племянниками и прочей многочисленной родней, из которых Юрка мало кого запомнил по именам. В течение всех этих без малого четырех часов спасителей дедушки Магомада все время чем-нибудь потчевали. В нарушение обычаев Милку посадили за мужской стол, поскольку Магомад раза три или четыре восхвалял ее орлиный глаз, благодаря которому они все сейчас живы. Имелась в виду, конечно, история с застреленным наблюдателем. Опять же вопреки кондовому исламу на столе появились пузыри с араком или аракой — Юрка так и не понял, как правильно, тем более что этот самогон был где-то под восемьдесят градусов. Карлушу Бунке от прочих за столом не отличали, хотя и сочувствовали: «Зачем вертолет угнал, а? Теперь в Сибирь поедешь! У меня племянник тоже хотел девушке понравиться — „Мерседес“ украл. Ничего, уже вернулся!» Экс-обер-лейтенанту, по-видимому, ни хрена не было понятно. Он небось думал, что его вот-вот шлепнут или в подвал посадят, а его взялись шашлыками и маринованными баклажанами угощать, ну и наливать, конечно. Правда, сразу было видно, что фриц не европейский какой-нибудь, а наш, рабоче-крестьянского происхождения и советского воспитания, лет тридцать из своих сорока проживший при социализме да еще и общавшийся, поди-ка, с советскими комсомольцами из ГСВГ-ЗГВ. Во всяком случае, пять стопок араки его не укантовали. В отличие от Тарана, между прочим. Так или иначе, но конца пиршества Юрка не запомнил, ибо задремал и проснулся лишь на борту «восьмухи» перед самой пересадкой в Махачкале. Проснулся он не окончательно, а только на тот короткий период, когда Милка и Топорик заботливо, словно мама и папа, перетаскивали его под ручки из вертолета в самолет. В этот же период произошло расставание с Карлушей Бунке, Ольгердом и Магомадом, которые на каком-то другом борту отправились в Москву. А штатные «мамонты» оказались на родном двухмоторном «антошке», который, по идее, мог доставить их до места часа за четыре, но кто-то дал ему команду сесть в Ростове и в дополнение к ящикам с уже известным Тарану советским шампанским «Император» производства Махачкалинского завода, которыми половину грузового отсека забили, затариться еще и поддонами со свежей черешней. Черешню эту почему-то грузили уже глубокой ночью, как некий особо секретный груз. «Мамонтов», задраившихся в маленьком пассажирском салончике на четыре места, к погрузке, вестимо, не припахивали, поэтому они проспали до утра и с удивлением обнаружили, что все еще находятся на земле. Правда, как выяснилось, уже не в Ростове, а под Москвой, где как раз в это время черешню выгружали местные солдатики. Шампанское полетело дальше, должно быть, в родной город Тарана, но для этого «антошку» пришлось дозаправлять, и несколько часов ждали цистерну с керосином. Однако сейчас, когда было уже два часа дня, стало ясно, что посадка на родной аэродром приближается, как выразился Топорик, «с неотвратимостью дембеля».

«Антошка» притерся к бетонке своими низенькими колесиками, пробежался, пискнул тормозами и, устало урча моторами — налетался тудема-сюдема! — начал помаленьку заруливать на свою любимую восьмую стоянку. Там его уже дожидался военторговский грузовик, прикативший за шампанским, а также командирский «уазик» Птицына, в который и уселись — вчетвером на одно заднее сиденье, Милку на колени Топорику — все участники операции.

— Нормально сработали, — похвалил Птицелов. — Будь вы на госслужбе и при советской власти, представил бы Серегу на «Красное Знамя», а всех прочих — на «Звездочки». Но, увы, я вам даже Георгиевский крест не могу предложить.

— Мы пока и без крестов обойдемся, — заметил Ляпунов;

— Ага, — поддакнул Топорик, — крест нынче дело наживное: не успел помереть, тут тебе и вручат…

— А может, товарищ полковник, — сотворив обворожительную улыбку на потной и пропыленной рожице, произнесла Милка, — вы нас вместо награды в отпуск отправите? Например, на Кавказ, в горы? Воздух, речки, пещеры…

Все дружно заржали, включая Генриха, после чего тот сказал вполне серьезным тоном:

— Нет, на Кавказ у меня в ближайшее время путевок не будет. Там и без нас «туристов» много. Пару суток дам на отдых, потом приступите к обычной подготовке. Ну а там видно будет, что и как…

— Генрих Михалыч, — рискнул спросить Таран, — а как с этим, Ольгердом? Если б не он, нам бы там ничего не светило…

— Да, — вспомнила Милка, — у него ж семья в залоге…

— С Ольгердом все в порядке. И с семьей его все в порядке, — ответил Птицын довольно сердитым тоном. — Вот и все, что могу сказать. Еще вопросы? Может, про немца спросите? Отвечу то же самое: с ним все в порядке. Все?

— Так точно, — ответил Таран.

«Уазик» уже проехал главный КПП дивизии и ехал по городку, добираясь до базы МАМОНТа.

— Значит, сейчас, — перечислял Птицын, загибая пальцы, — сдаете боеприпасы, чистите и сдаете оружие, получаете чистое обмундирование и — марш в баню. Всей толпой, как в Финляндии, или сменами по половому признаку — мне по фигу. После этого в столовую, расход на вас оставлен по усиленной раскладке. В

16.00 товарищ капитан ко мне на доклад, остальные могут гулять вплоть до ноля часов послезавтра — свободны как птицы. Лишнего не пить, морды не бить, баб и мужиков не насиловать. За Юрика я спокоен, он человек степенный и женатый. А остальные — молодые-холостые! — глядите!

— Господи, — вздохнула Милка, — сколько раз я вам говорила, товарищ полковник: удочерите вы меня! Я бы такая послушная дочка была — просто обалдеть. А то вот теперь от большой тоски по папе все время хочется нажраться как клизме, морду кому-нибудь набить и мужика изнасиловать…

— Нет, — сказал Птицын, помотав головой, — мне пока надо Лизку воспитывать. Достойная замена тебе подрастает, хотя и в другой весовой категории. Все, приехали!

Он выгрузил «командированных» у склада артвооружения, где разморенный жарой прапорщик Рябоконь посиживал в теньке у пожарного щита.

— Ну, и как она, родимая, поживае? — поинтересовался он.

— Кто, батьку? — прищурился Топорик.

— Ичкерия, мать ее за ногу!

— Нормально! — отозвался Ляпунов. — Полкило пластита обратно привезли. Примай!

— Га-а! Та вы и не стреляли, чи шо? — разочаровался Рябоконь, выставляя пустой патронный ящик. — Щелкайте сюды россыпь. На стрельбы пойдут… И подствольных две штуки кинули. Это ж разве война? Ото когда я був у Афгани

— тоди да-а…

— Слыхали, слыхали… — отмахнулся Ляпунов, который прекрасно знал, что и в Афгане Рябоконь, только будучи лет на пятнадцать моложе, тоже таким же складом АВ заведовал.

Освободившись от боеприпасов, пошли в ружпарк. Разобрали автоматы и начали чистить.

— Сутки по сыри шлепали, а ржаветь не начало, — заметил Топорик, наворачивая бумагу на шомпол, — и нагару тоже, средственно.

— Глушители не забудьте, — напомнил капитан. — Там всегда до хрена копоти. И пылюку поковыряйте, а то стыдно будет, если Генрих замечание сделает.

— Мы отличаемся от банды чем? — очень неплохо спародировал Птицына Топорик.

— Высокой воинской дисциплиной, товарищи бойцы! И солдатским, а не бандитским отношением к оружию!

Юрка этого выступления Птицелова не помнил — должно быть, дело было еще до того, как Таран появился в отряде.

Когда четыре чистых и нежно смазанных автомата встали на свои законные места, Ляпунов, обтирая пальцы ветошью, сказал:

— Вот теперь, кажется, командировке абзац. Пошли все в баню!

— Кайф! — вскричала Милка, закатив глазищи. Получив у каптера чистые хэбэ и белье — Милка за своим к себе в каморку сбегала, — народ отправился в баню. Точнее, в сауну, которая полагалась после командировки. Там хозяйничала некая Лушка, по слухам, доводившаяся гражданской супругой прапорщику Рябоконю. Лушкой ее звали за внешнее сходство с артисткой Хитяевой, конечно, тех времен, когда Хитяева играла в «Поднятой целине». На самом деле эту Лушку звали Таней, но кликуха была прилипчивее.

— Командир приказал, чтоб я вам по две «Балтики» после бани выставила! — торжественно объявила Лушка. — Но не больше! А то, говорит, вы где-то там погуляли крепко, может на старые дрожжи попасть. Спинку никому потереть не треба?

— Мне! — гордо произнесла Милка. — И попу помылить обязательно!

— А что, — подняла бровь Лушка, — неужели ты такое дело трем мужикам доверить не сможешь?

— Почему? Запросто могу. Но приятнее, если ты это сделаешь… — Милка из хулиганских побуждений состроила такую рожу и так страстно выдохнула, что Лушка поскорее выскочила из предбанника, дабы не стать жертвой лесбийских устремлений. Народ громко хохотнул и стал скидывать грязное.

— Небось завидно стало, сучке, — проворчала Милка, — думает, мы тут римскую оргию устроим.

— Да, — печально вздохнул Топорик, — я лично, пока не пожру и не вздремну еще часика четыре, в эти игры не играю. Конечно, пожрали мы у Магомада классно, но все уже переварилось… Наверное, арака хорошо способствует.

— Арака — это вещь, — согласился Ляпунов, — но чача, которую Нико Качарава из дому привозил, мне больше понравилась. Топорик, помнишь Качараву?

— Как не помнить, — вздохнул тот, — классный парень был… Три года уже без малого, а все кажется, что он где-то в командировке.

— Ну что вы все о грустном да о грустном? — проворчала Милка. — Конечно, я сейчас тоже нешибко сексуальна и вообще не настроена, но мы же не на поминки сюда пришли? Давайте лучше о том паре думать, который костей не ломит…

— Ага, — поддакнул Юрка, — и про пещеру с водичкой в пять градусов вспоминать…

— Мама родная! — сказал Топорик, открывая дверь в парилку. — Градусов восемьдесят! Накочегарила Лушка!

— Сухопарник, как на паровозе! — скорее с восторгом, чем с опаской произнес капитан.

— Как клево! — Милка, напялив войлочный колпак на свою взлохмаченную шевелюру, легким движением попы отодвинула Ляпунова в сторону и первой проскочила в огнедышащее нутро сауны. Только мелькнули давние синие наколки на половинках «Милости просим!».

— Господи, благослови! — перекрестился Топорик и тоже вскарабкался по деревянным ступенькам туда, где уже восседала Милка, чинно сдвинув коленки и прикрыв ладошками еще одну гостеприимную надпись: «Добро пожаловать!», которая располагалась ниже пупка.

Юрка уселся рядом с Зеной, осторожно втягивая носом раскаленный воздух. Нет, ничего «такого» он к ней не чувствовал, хотя прошлой осенью в вагончике на заброшенном карьере между ними кое-что было. Все-таки эту могучую деву-воительницу он воспринимал как старшую сестру или даже как тетку. Да и вообще мыслями Таран уже струился помаленьку к законной супруге Надьке и маленькому, но уже самоходному человечку Алешке.

— А мне, представляете, — сообщила Милка, — Магомадов племянник вчера почти предложение сделал.

— И что, отказала? — поинтересовался Топорик.

— Ага, — кивнула «королева воинов», — пожалела его, — У него и без того три жены, а сам — метр с кепкой'. Опять же он мне в блондинку покраситься предлагал, а то, говорит, не поверят, что ты русская.

— Да, — сказал Топорик, — вообще-то там своих чернявых хватает.

— Только таких симпатичных мало, — заметил Ляпунов. — Точнее, может, они и есть, но где-нибудь под замком сидят, чтоб не выкрали.

— Но зато бабки — ужас какие хозяйственные, — заметила Милка, — столько рецептов надавали, как чего солить-мариновать, даже если б хотела, не запомнила.

— Ладно, — встряхнулся Ляпунов и, выскочив из парилки, побежал к бассейну с холодной водой, больше похожему на вделанную в пол двухсотведерную бочку. — У-ух! Хорошо быть живым!

ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ…

Пиво после бани Таран, как ни странно, пить не стал. Не потому, что боялся, будто оно на старые дрожжи попадет, — эти дрожжи если и были, то в сауне выпарились. Не хотелось ему к Надьке ехать с запахом. Опять же придется говорить, что пил, когда и при каких обстоятельствах, а супруга в последнее время очень чувствительно относилась к тем случаям, когда Юрка употреблял пивко, а тем более что-то покрепче. Наверное, она сильно беспокоилась, чтобы у Тарана дурная наследственность не проявилась. Дело в том, что прошлой зимой Юркины родители, допившись до чертиков, передрались и отец пырнул мать ножом. Не насмерть, но очень крепко. Отца посадили и намерили ему аж шесть лет. А мать, едва вышла из хирургии-травматологии, угодила в дурдом. Крыша поехала у нее намного основательнее, чем думали врачи, потом обнаружился какой-то «процесс» в мозгу, и она, промаявшись до весны, преставилась.

Наверное, было бы вполне логично, чтобы Юрка испытывал по случаю всех этих событий чувство облегчения и даже как ни страшно это произносить, чувство глубокого удовлетворения. Потому что от родителей, если уж говорить начистоту, Таран за последние десять из без малого двадцати лет жизни натерпелся немало. Если есть люди, которые могут сказать, что всем хорошим в себе они обязаны своим родителям, то Юрка мог с полным правом заявить, что за все дурное в своем характере он должен благодарить отца и мать. Возможно, вырвавшись по воле случая из родительского дома, он спас себя от греха отцеубийства или даже матереубийства — пути господни неисповедимы. Конечно, после этого он еще немало чего натворил, но все-таки судьбой родителей распорядились без него. Уже от одного этого можно было облегченно вздохнуть. Тем более что прописан был Таран по-прежнему в двухкомнатной родительской квартире, которую они так и не успели приватизировать, а потому и пропить не смогли. Поэтому Юрка имел законное право привести эту опустевшую жилплощадь в относительно пригодный для жизни вид и переселиться туда ,со своим семейством, чтобы дать возможность тестю и теще, как говорится, пожить в свое удовольствие. Конечно, была неприятная перспектива через шесть лет вновь увидеть Николая Анатольевича в родных стенах, но она все-таки была достаточно далекой.

Однако на самом деле никакого облегчения и уж тем более удовлетворения Таран не испытывал. Настоящей скорби, правда, тоже не было, потому что слишком долго Таран видел вместо матери какое-то полуживотное, то начинавшее бессмысленно крыть его матом, то слюняво хныкать о своей пропащей жизни. Где-то в памяти оставался еще по-детски светлый образ доброй милой мамочки, какой она была лет десять назад, может, даже чуть больше. Но с обрюзгло-опухшим чудовищем, какой Таран привык видеть мать в последние годы, этот образ не имел ничего общего. Хотя, быть может, Юркина судьба была счастливее, чем, допустим, у Лизки Матюшиной, поскольку совсем беспробудно его родители стали пить лишь года три назад, а до того только периодически впадали в запои. Он все-таки смог и школу закончить, и спортом позаниматься, и еда какая-никакая в доме была. До такого, чтобы есть плесневелые корки из мусорного бака, размоченные в водопроводной воде, у них еще не доходило.

Хоронили Юркину мать они вдвоем с Надькой. Птицын, конечно, помог и «мамонты». Никого из друзей-подруг ее и отца, которых, бывало, полная квартира набивалась, и близко не появилось. Конечно, Юрка никаких приглашений не рассылал, но ведь все эти дружки-подружки жили поблизости, в том же дворе или в соседних. То ли помнили, как Таран их, бывало, из квартиры вышвыривал, то ли им эти похороны предвещали собственную, столь же печальную кончину. Отвезли гроб на кладбище, опустили в могилу, поп что-то пробубнил и кадилом помахал, наметали холмик и табличку воткнули. Потом поехали на опустевшую квартиру, где перед тем какая-то баба за двести рублей мусор прибрала и полы помыла, помянули.

Таран тогда выпил несколько рюмок, ушел в свою бывшую комнату и, упав на диван-кровать, из которой тараканы посыпались, час или два лежал, уткнув мокрые глаза в подушку. Никто его не трогал, даже Птицын подходить не решался.

И опять же Юрка не столько плакал, сколько злился на себя за то, что ничего, ровным счетом ничего не сделал, чтобы предотвратить все то, что в принципе рано или поздно должно было случиться. Был, конечно, период, когда ему просто нельзя было появляться дома, когда его искали, чтобы убить, всякие там «вовы», «калмыки» и «самолеты», но ведь уже в прошлом году ему ни шиша по этой линии не грозило. И ведь мать с отцом несколько раз писали ему письма, когда он якобы служил где-то в Сибири «на точке». Даже кулек конфет как-то раз прислали. Наверное, кто-то из них знал, что Тарана «перевели» в родной город и они с Надькой поженились, живут у Веретенниковых в соседнем доме, завели внука… Правда, посмотреть на Алешку ни бабка, ни дед так и не собрались. Может, Юрке надо было самому собраться и показать им этого человечка? Может, тогда он сумел бы что-то расшевелить в их пропитых душах? Хотя надеяться на это не следовало, но все-таки надо было попробовать… А Таран не стал этого делать. И вот родной дом — хоть и трижды, даже четырежды проклятый, а родной! — пуст. Загаженный, с поломанной мебелью, рваными и линялыми обоями, с тараканами, сгоревшим и разбитым допотопным телевизором, с невыветрившимся запахом блевотины, но тут Юрка все-таки восемнадцать лет прожил. Матери нет и уже никогда не будет, а отец если и вернется через шесть лет — здоровье у него никудышное! — то навряд ли надолго. Ненависти к отцу в тот момент у Тарана не было. Да, отец-полудурок ударил мать ножом, наверное, и «процесс в мозгу», от которого мать отдала богу душу, тоже не без участия его кулаков образовался, но ведь, по совести сказать, и мать его не раз наотмашь била по голове чем ни попадя, и руку ему однажды ножом распорола — было такое! Случай распорядился, кому сидеть, а кому умирать, всего лишь случай… Впрочем, могли и посадить обоих, и убить обоих — для алкашей и подобные исходы не редкость.

В тот вечер Таран с Надькой ушли последними, прихватив с собой только одно

— старый семейный альбом. Особо древних фото там не было, так же, как, впрочем, и снятых в последние годы. Потом, уже сидя у Веретенниковых, Юрка и Надька его долго разглядывали, обмениваясь впечатлениями.

Конечно, альбом этот был растрепанный, местами чем-то обляпанный и загаженный, многие фотографии пожелтели, помялись и порвались, но что удивительно — просматривая его, Таран видел какую-то иную, чужую, в общем, вполне приличную и приятную жизнь.

Начинался альбом со свадьбы. Совсем юные, красивые, нарядные родители — тогда им где-то чуть-чуть за двадцать было! — стоят перед сотрудницей загса и меняются золотыми кольцами. Цветное фото, яркое, чуть-чуть только порозовело. Потом стол в каком-то кафе или ресторане персон на пятьдесят — ведь хватало же денег тогда, в 1979-м! И гости все одеты прилично, хотя, как припоминалось Юрке, много позже он часть этих людей видел задрипанными полубомжами, приходившими к ним пьянствовать или похмеляться. Было фото, снятое, как видно, на второй день после свадьбы в новой квартире — в той самой, которую Таран считал родной. Она на этой карточке казалась такой шикарной: люстра висела, ковер на стене, хрусталь блестел и на столе, и на застекленных полках серванта…

А вот и Юрка на снимках стал появляться. Сперва крохотуля со сморщенным личиком — только-только из роддома привезли! Потом толстощекий бутуз-карапуз с пустышкой во рту, тянущий пальчики к ярким цветным погремушкам, повешенным на резинке поперек красивой, полированного дерева, кроватки. И коляска у Юрки была очень красивая, немецкая. Детсадовское фото: толстая воспитательница Ирина Борисовна в розовом платье, а вокруг нее два десятка ярко, красиво одетых мальчиков в коротких штанишках и девочек с белыми пухлыми бантами в косичках. Школьные карточки были, какие-то торжества семейные. Имелось фото, снятое в Крыму, куда родители, правда, без Юрки ездили. Наверное, им тогда и тридцати не было… Стройные, подтянутые, загорелые, в темных очках — господи, куда ж все это подевалось?!

Конечно, весь этот фотоархив Таран когда-то видел. Правда, последний раз очень давно. Но в тот момент, после поминок, он смотрел на него будто в первый раз. Он не узнавал свою жизнь, хотя то, как его в детсаду фотографировали и в школе, прекрасно помнил. На фото не попали ни угарные пьянки, когда Юрке приходилось убегать к соседям делать уроки, ни омерзительные картинки, когда мать валялась в кухне, напустив под себя лужу, или отец, обрыгавшись до полного неприличия, осатанело рубил топором стулья… Все вообще кончилось примерно 1990 годом. Дальше родители перестали пополнять альбом, хотя, может быть, еще и фотографировались где-то. Вообще-то все плохое началось в 1985-м, когда объявили «антиалкогольную кампанию». Именно тогда отец с матерью начали гнать самогон, утверждая, что он помогает от радиации. Хорошо, что Юрку тогда не стали им поить… И ведь тоже тогда было еще не все потеряно. Пили, но совсем не спивались, ходили на работу, зарабатывали, в общем, неплохо. А вот в девяностые годы, особенно после того, как все накрылось медным тазом и завод, где они вкалывали, перестал работать, тут-то оно и началось. Отец, конечно, время от времени . говорил, что революция вот-вот грянет, рабочий класс поднимется, но и революция не гремела, и рабочий класс не поднимался. Кто-то крутился, вертелся, за выживание боролся, а отец с матерью в основном спивались, хотя тоже иногда умудрялись деньги зарабатывать и Юрку кормить.

Так вот тогда, в ночь после поминок и просмотра альбома, на Тарана такие шальные мысли находили, что ни в сказке сказать, ни пером описать. В нем настоящая классовая ненависть закипела, хотя они с Надькой жили куда лучше многих и вообще-то им пока было грех на судьбу жаловаться и демократические порядки ругать. Нет, Таран, начав с того, что пожалел ту, прошлую, вполне приличную жизнь, которая была запечатлена на старых фотках, буйно разъярился и на тех, кто «перестройку» с «антиалкогольной кампанией» учудил, и на тех, кто СССР развалил, и на тех, кто рынок во главе угла поставил. Свистни тогда кто-нибудь: «Юрка, айда буржуев давить!» — он бы среди ночи вскочил и побежал, не спросив, за кем идет. Но никто не свистнул, и Юрка, промаявшись со своими мыслями до утра, все-таки заснул. А проснувшись, поглядел на Надьку, на Лешку, глянул по телику очередной репортаж из Чечни, где разрушенные деревни показывали, и малость поостыл. Представил себе, как над городом «МиГи» и «сушки» с бомбами носятся, как «вертушки» НУРСами по дворам стреляют, а откуда-нибудь всякие «меты», «ноны» или там «грады»-«ураганы» по площадям мочат, и поскорее отогнал это видение от себя. Не дай бог!

…Все эти воспоминания нахлынули на Юрку в то время, когда он, помывшийся и посвежевший, пообедавший «усиленней раскладкой» в «мамонтовской» столовой, переодевшись в штатское, ехал в городском автобусе. Ехал он один. Ляпунов, как было приказано, в 16.00 убыл на доклад к Птицыну, Топорик, как и обещал еще в бане, решил часа на четыре придавить подушку, а Милка отправилась в свою каморку, утверждая, что будет наводить марафет и сегодня обязательно кого-нибудь до смерти очарует.

Настроение у Тарана в принципе было не самое плохое. Конечно, взгрустнулось ему немного при всех этих не шибко веселых воспоминаниях-размышлениях, но не настолько, чтобы он уж совсем приуныл. В конце концов, прав ведь Ляпунов: хорошо быть живым! Прогулялись, можно сказать, по преисподней, к черту в зубы не попали и выполнили все, что положено. Те козлы, которых в Европе набирали, лажанулись по полной программе, четверо никогда к своему пльзенскому, «Выборовой» и всяким там шпикачкам не вернутся, один сейчас небось рассказывает все, что знает, сведущим людям, а еще три чувака-баклана мотаются по Чечне, ожидая, что их какой-нибудь Ахмед или Магомед отловит и немножко горло резать будет. Впрочем, если они федеральному спецназу попадутся — те их, несмотря на российскую форму, в два счета расколют! — туго им придется. Убить, может, и не убьют, но потопчут капитально во имя славянского единства. Особенно если спервоначалу за бандер примут, которых, говорят, у боевиков до хрена и больше пасется…

Но это все уже далеко. Город — вот он, а там Надька. Лешка сейчас с дедой Мишей и бабой Тоней у прабабушки Наташи в Стожках. А госпожа Таран — в городе. Надьке на ее родном «тайваньском» рынке подработка подвернулась, все в том же ларьке. Две тыщи — какой-никакой, а приварок. Лешка уже большой, грудь не сосет, бабки и дед рады повозиться. Птицын обещал Юрке на август отпуск, вот тогда они с Надькой вместе в Стожки поедут.

В общем, по мере приближения к квартире Веретенниковых настроение у Тарана все больше поднималось. Правда, по времени выходило, что Надька, которая, по Юркиным расчетам, сегодня работала в дневную смену, еще не вернулась с рынка. Она должна была появиться где-то в шесть вечера. Но у Тарана были свои ключи, так что препятствием для попадания в квартиру это служить не могло.

Итак, Юрка миновал скамеечку, на которой восседали три или четыре старушки, сказал им «здрассте!», вошел в знакомый и почти родной подъезд, прытко взбежал на третий этаж и для начала все-таки позвонил в дверь. Фиг его знает, может, Надька уже дома или кто-то из ее родителей за чем-нибудь в город приехал. Но, как и ожидалось, дверь никто не открыл. Тогда Юрка достал ключики и, быстро отперев оба замка, вошел в квартиру. Увы, никого еще не было. Часы показывали всего пять с копейками, и до Надькиного прихода оставался еще без малого час. Юрка снял кроссовки и поставил их в специальный металлический шкафчик для обуви, который они недавно приобрели. А шлепанцы брать не стал — и так тепло.

В квартире радовали глаз чистота и порядок. Чуялась Надькина приверженность к аккуратности, которой, между прочим, у тещи, то есть у тети Тони, явно не хватало. В прихожей ни одна туфля не валялась, на кухне ни одной крошки на столах не осталось, не было ни одной ложечки, не прибранной к месту. Нет, тетя Тоня явно в город не заезжала, и Надька хозяйничает сама. Юрка почти наверняка знал, что ежели в раковине лежит хоть одна немытая чашка, значит, теща дома, а жена отсутствует. Вообще-то обычно в большинстве семей матери приучают дочерей к порядку и аккуратности, но у Веретенниковых все было наоборот. Заглянув в холодильник, Таран обнаружил, что там вообще-то лежит много всего вкусненького, и ежели б он был голоден, то вполне мог бы хорошо поправить здоровье. Даже бутылка какого-то марочного была припасена! Правильно, что Таран пиво пить не стал. Уж лучше хорошего винца с Надькой откушать под приятную закусочку!

И вообще Юрка даже пожалел немного, что почти все, что принято делать, вернувшись домой, проделал на базе «мамонтов» или даже еще в самолете. А он и выспался, и помылся, и поел — вроде и не придумаешь, как время скоротать. Конечно, можно было телевизор поглядеть, но ни «мыльные сериалы», которые шли чуть ли не на каждом канале, ни остальное «смотриво» Юрку не волновало. Он жаждал футбол поглядеть, «Евро-2000», а до футбола было еще ой как далеко.

Поэтому, добравшись до своей комнаты, где стояла четырнадцатидюймовая «сонька», купленная еще в тот период, когда Тараны обитали на базе МАМОНТа в каморке, ныне принадлежащей Милке, Юрка не стал ее включать. Кассетник «JVC», на котором можно было и CD слушать — уже недавнее приобретение, — Таран тоже трогать не стал. Его и раньше особо не пронимали всякие забойные мелодии, а в последние годы он и к року охладел, и уж тем более к «музыке поп». Наверное, повзрослел уже. На книжной полке стояли в основном Надькины любовные романы, которые Таран читать не мог — они были специфически бабские. Надька иногда даже слезы над ними проливала (как и над латиноамериканскими сериалами) и вообще считала шедеврами мировой литературы.

Судя по всему, воздействие этих писаний на госпожу Таран было весьма сильное. Видимо, там, под этими глянцевыми, мягкими обложками прятался текст, который брал баб за душу, как крокодил за ногу, ибо сочинен он был опять-таки бабами, «пропускавшими через себя» все эти любовные истории с герцогами, графинями, миллионершами и бедными служанками. То есть то, от чего трепетали сердца самих писательниц, заставляло трепетать и сердца их читательниц. По крайней мере, так полагал сам Юрка. И еще, как ему думалось, Надька, у которой жизнь была в принципе хоть и спокойная-обеспеченная, но уж больно скучная, облизывалась на всякие книжные красивости и романтику.

Не случайно ведь в ее вполне нормальной российской лексике стали появляться явно импортные заимствования типа:

«Я хочу заняться с тобой любовью!», «Войди в меня!», «О, как , прекрасно принадлежать тебе, дорогой!» — ну и еще с десяток подобных творений переводчиков с английского на русский. Неизвестно, может, по-английски или по-американски эти выражения звучали вполне естественно, но Юрка, хоть и не имел лингвистического образования, все же считал, что нормальные русские люди так говорить не должны. От «войди» Таран Надьку кое-как отучил, говоря: «Ща войду, только ноги вытру!» (вариант: «…только сапоги скину!»)

— но остальные англоязычные заимствования по-прежнему нет-нет да и проскакивали, особенно в тех случаях, когда Надежде хотелось, чтобы их с Юркой привычные супружеские дела приобретали некую романтическую окраску.

Так и не придумав как следует, чем время скоротать, Таран улегся на неразложенный диван-кровать и решил просто так поваляться, а может, если удастся, вздремнуть слегка.

Полежав минут десять, он захотел пить и пошел на кухню, где, как ему помнилось, в холодильнике стояла минералка. Сделав несколько глотков прямо из горлышка, Юрка собрался было вернуться в комнату, но тут услыхал через открытое окно кухни, располагавшейся прямо над подъездом, знакомый голосок:

— Здравствуйте, бабушки!

Поскольку Юрка как раз в этот моюнт ставил минералку обратно в холодильник, он не успел высунуться в окно, прежде чем Надька проскочила в подъезд.

И тут Тарану захотелось шуточку устроить. Пока Надька поднималась на третий этаж, Юрка по-быстрому пробежал в комнату, наскоро оправил слегка помятое покрывало и подушку на диване-кровати, а затем торопливо отпер платяное отделение шифоньера, забрался туда и прикрыл за собой дверь. Сейчас придет Надюха, начнет раздеваться, откроет шкаф — а он как выскочит! Все-таки у почти двадцатилетнего бойца Тарана детство изредка еще поигрывало…

УМ ЗА РАЗУМ…

В прихожей дважды щелкнули замки, и Юрка услышал, как Надька сбрасывает босоножки, а затем шлепает босиком по полу. Сперва в туалет забежала, потом в ванную — мордаху ополаскивать, а потом в комнату, где Юрка прятался. И прямиком к шифоньеру. Юрка затаил дыхание: думал, будто она сейчас дверцу откроет. Уже выть приготовился, чтобы напугать.

Но получилось все не так. Надька, аккуратистка эдакая, должно быть, заметила, что дверца неплотно закрыта. Придавила ее — да и щелк ключиком! Таран аж до того обалдел от неожиданности, что приготовленный для устрашения замогильный вой так и застрял у него в глотке. Заперла, супруга дорогая!

Впрочем, Юрка особо не расстроился. Так еще смешнее получится, если он вдруг из запертого шкафа выть начнет. И не сразу, а через какое-то время. Конечно, в шифоньере воздух был не больно свежий, да и нафталином воняло, но все-таки сразу не задохнешься, тем более что Надька ключ из замочной скважины вытащила — и дышать можно, и поглядеть немножко. Правда, ничего, кроме Надькиной попки, туго обтянутой розовыми шортами, да загорелых ножек, Юрка рассмотреть не успел — ушлепала куда-то в кухню. Так, значит, решила пожрать. Ну ладно, можно и подождать, вроде покамест в шкафу не жарко.

Сидел Юрка и ждал, прислушиваясь к долетающим до него звукам. Вот посуда забрякала, вот дверца холодильника хлопнула — ясно, на кухне возится. А потом — шлеп-шлеп-шлеп! — кажется, в прихожую прошла. Скри-ип! Хлоп! — входная дверь. Не иначе проверяет, хорошо ли дверь закрыла?

Но уже в следующее мгновение Юрка понял: Надька кого-то впустила в квартиру.

В самом этом факте ничего криминального, конечно, не было. У Надьки все девки во дворе были подругами, да еще и половина «тайваньского» рынка. Витек Полянин мог забежать, да мало ли кто еще. Но почему никакого звонка в дверь не было, вот что странно! Может, Надька через окно кухни кого-то во дворе увидела и в окно рукой помахала? Только ведь могла и голосом позвать, верно?

Из прихожей донесся стук снимаемых ботинок — явно не женских туфель! — а затем тяжеловатые, опять же явно мужские шаги. Потом Юрка услышал Надькино бормотание:

— Ну проходи, проходи в кухню… Чего стал?

— Иду, иду… — Голос был то ли совсем незнакомый, то ли малознакомый. Но то, что это был мужик, никакого сомнения не вызывало. И то, что это не Полянин, не Хныч, не Чубик, не Лапоть и не Пыня, — тоже.

Вот только тут у Тарана в душе шевельнулись самые серьезные подозрения.

Та-ак! Значит, Надька сперва забежала в квартиру сама, чтобы проверить, не вернулся ли муж и не появился ли в квартире кто-то из родителей. Юркиных кроссовок в ящике для обуви она не приметила, присутствия его в шкафу предположить не могла, а шифоньер заперла просто так, из аккуратности. Ну а потом пошла в кухню и тихо помахала ручкой своему гостю. Звать голосом не стала, потому что бабки, сидящие у подъезда, такой факт без внимания нипочем не оставили бы. А так вошел в подъезд паренек — и хрен знает к кому, на третий этаж или на четвертый. Тем более что дверь Надька открыла загодя, чтобы ее кавалер не звонил и не привлекал внимание еще одной бабки, живущей в квартире напротив. Она всегда подсматривала в «глазок», если слышала, что к кому-то из соседей звонят, — просто из любопытства и от нечего делать.

Вообще-то Таран, конечно, и раньше допускал, правда, чисто теоретически, что жена у него — вполне обычная молоденькая баба из мяса и костей, которой может понравиться кто-то посторонний, тем более что муж то из части по пять дней не вылезает, то по командировкам катается. Одно время он даже немного подозревал Витьку Полянина, бывшего одноклассника и приятеля. Витек часто захаживал и в присутствии Тарана, и в его отсутствие, но он, хотя и признался, что Надька ему когда-то нравилась, после того, как его одноклассники поженились, никаких попыток испортить им супружескую жизнь не предпринимал. Да и вообще он уже полтора года как ходил с Надькиной приятельницей Майкой, и там была, похоже, жутко страстная любовь. Наконец, ни Полянин, ни кто-либо из иных более юных дружков Тарана, старшему из которых, Хнычу, только-только семнадцать стукнуло, просто не рискнул бы посягать на его законную половину, даже если б Надька их сама в постель потащила. Хотя эти ребята за два года прилично подросли, но авторитет Тарана, давно уже не шатавшегося по дворовым тусовкам в поисках приключений, был в их среде еще очень велик. Во всяком случае, на их счет Юрка почти не волновался.

Конечно, у Юрки вполне хватило бы силенок, чтобы выбраться из своего нечаянного заточения, посильнее надавив на дверь ногами или даже просто крепко стукнув по ней кулаком.

Замочек-то хиленький!

Но со стороны кухни покамест ничего предосудительного не слышалось. Надька и ее знакомый о чем-то говорили, часто хохотали-хихикали, звенели посудой, вроде бы чокались — и все. Фиг его знает, может, и зря Юрка ревностью исходит? Шли с работы, пригласила Надька кого-то пообедать, от щедроты своей и рюмашку налила — чего тут такого? Побазарят малость о своих рыночных делах — и пойдет этот товарищ домой, к родной жене, которую любит и ценит. В конце концов, если бы они трахаться сюда пришли, то не стали бы это в кухне делать — вон кровать пустая стоит. А что Надька предварительно в квартиру забежала, так в том опять же прямого криминала нет. Ну, встретила бы Юрку, если бы он ее как нормальный человек дожидался, предупредила бы, что, мол, сейчас к нам Ваня или Степа придет, — и все. Сидели бы они сейчас с этим Ваней или Степой, винцо попивали и салатики кушали. А то, что попытались в квартиру тайком от бабок пройти, — и это понятно. У бабуль этих фантазия богатейшая. Мигом весь двор будет знать, что Надька к себе любовника приводила, хотя тот «любовник» ни сном ни духом ни о чем таком не мечтал.

К тому же Таран вот еще о чем подумал. Ведь Птицын он, считай, не только командир, но и почти родственник, как-никак Лешке крестным папой доводится, кум, стало быть! — наверняка позвонил Надьке еще вчера и предупредил, что, мол, завтра муж приезжает. Стала бы Надька хахаля в дом приводить, даже если б у нее таковой действительно имелся? Какой кайф, если знаешь, что Таран вот-вот в дверь позвонить может? Не дура же у него Надька в самом деле?

Успокоив себя таким образом, Юрка не стал вышибать дверь. Во-первых, будешь полным идиотом выглядеть и перед Надькой, и перед незнакомым, возможно, очень приличным человеком, а во-вторых, замок поломанный самому же и чинить придется. Нет уж, покамест можно и посидеть тут, подождать, пока этот гость не уйдет с миром. Конечно, можно будет Надьке несколько вопросов задать тет-а-тет, но это так, в профилактических целях. А вот если они с этим гостем сюда заявятся и начнут «любовью заниматься» — тогда, пожалуй, можно и замка не пожалеть…

Прошло примерно около получаса с тех пор, как Надька начала пировать с этим типом. Таран сидел, напрягал уши, но все покамест ни о чем серьезном не говорило. Разве что хиханьки-хаханьки настораживали — что-то участились заметно. Судя по тому, как Надька хихикала, хмелек у нее чувствовался. Возможно, ту бутылочку, на которую Таран облизывался, они уже уполовинили на двоих.

А потом Юрка услышал, как в кухне брякнула посуда, затарахтели передвигаемые стулья. Потом послышались шаги. Нетвердые, неровные да еще и перемежавшиеся с Надькиными хохотунчиками. Вот сейчас они уже в прихожей… Может, она его все-таки выпроводить собирается?

Недолго Таран тешил себя этой надеждой. Парочка, хихикая и невнятно перешептываясь, явно приближалась к супружеской спальне семейства Таранов. Скрипнула дверь, вошли. Тут уж можно было даже шепот хорошо расслышать…

Но сначала Юрка услышал вовсе не шепот, а сдавленное дыхание. И жадный звук поцелуя взасос. А потом шорох одежды. Все, что там творилось, Таран не мог видеть, Надька с хахалем через замочную скважину пока не просматривались, ближе к двери стояли. Но вот Надькину майку, которую с нее стащил партнер и бросил на коврик перед диваном-кроватью, Юрка прекрасно видел. И то, как следом туда же полетела верхняя часть красного купальника, — тоже;

— М-м-м, — утробно урчал мужик, и в уши Тарану ворвался липкий, потный шорох рук, жадно ползавших по телам. Фр-р! — и поверх Надькиных тряпок шлепнулась незнакомая футболка — с номером, которого Юрка не разглядел, и надписью «Figo». Само собой, Таран не подумал, будто ему этого Фигу на квартиру привели, но и о том, что обладатель этой футболки собирается с Надькой всего лишь аэробикой заняться, — тоже.

Казалось бы, самое оно: шарахнуть по двери, сломать парочке кайф, врезать этому «Фиге» под дых и в рыло, пинком вышвырнуть за дверь, а уж потом высказать Надьке все, что он думает о ее поведении. Но…

Ничего такого Таран делать не стал. И вовсе не потому, что подумал, будто обладатель майки может оказаться ростом не с Фигу, а хотя бы с Мэджика Джонсона. В принципе под такую ярость и ревность, которые сейчас бушевали в душе у Юрки, он даже своих недавних кумиров — Тайсона и Холифилда не испугался бы. Нет!

Тараном вдруг овладело мерзкое, даже, может быть, противоестественное желание — посмотреть все до конца. Во всех подробностях. Вся кровать через замочную скважину была видна, и коврик прямо перед глазами…

Да, он помнил, как тошно ему было два года назад, когда Жора Калмык рассказал ему всю подноготную Даши — его первой и самой чистой любви! — оказавшейся проституткой и порнушницей. И как он, пристегнутый наручниками к столбу, вынужден был смотреть на то, что эта самая Даша вытворяла сразу с несколькими мужиками. Ничего похожего на нынешнее Таран тогда не испытывал. Это, нынешнее, было схоже с другим случаем, прошлой весной, на теплоходе, когда экстрасенсиха Полина каким-то неведомым способом подчинила себе двух здоровенных жлобов и стала играть с ними в «рабов и повелительницу» — заставляла лизать себе пятки, топтала острыми шпильками босоножек, порола ремнем, а потом заставила их себя трахать. А Таран на все это смотрел сперва с омерзением, а потом с точно таким же пакостным, но жадным ощущением, как сейчас. Более того, в конце «шоу», когда Полина прогнала жлобов, он не погнушался и сам полез к ней… Правда, тогда Юрке казалось, что Полина и на него свои чары навела. Кроме того, Полина эта не была Юрке женой и матерью его сына. Но почему-то именно это обстоятельство — то, что он воочию видит, как Надька ему изменяет, — необъяснимым образом возбуждало Тарана. Нет, Юрка не перестал ревновать, и ярость продолжала палить его душу, но паскудное желание было сильнее. Он смотрел на кучку белья, куда следом за прочим прилетели мужские брюки, а потом и Надькины розовые шорты, слушал шелест и шлепанье рук по влажной коже, поцелуйное чмоканье и жаркое, полубессвязное бормотание…

— Надюха-а… Сладенькая… Гладенькая…

— Ты во-о-обще-е… Женечка, я с ума схожу… Ум за разум заходит…

Вот уж у кого ум за разум заходил, так это у Тарана. Ему казалось, что любовники несуразно затянули свою прелюдию. Пожалуй, теперь он ненавидел их уже не за сам факт того, что они ему рога наставляли, а за то, что так долго не приступали к этому процессу. И ревность тоже пошла на убыль. Причем как-то необъяснимо быстро. Ведь Надька-то пришла к нему девушкой, а он до нее двух шлюх со стажем попробовал — Дашку и Шурку. А потом, уже после свадьбы, Таран, пакостник, переспал с Аней Петерсон, поиграл в «графиню на подоконнике» с толстухой Фроськой, устроил «па-де-труа» с Полиной и Василисой в бане, прошлой осенью с Милкой побаловался… А Надька в это время была убеждена, будто он ей верен, и сама эту верность блюла. Может, настало время и ей расслабиться? В конце концов, может, ей бог этого Женечку послал, чтобы наказать Тарана за грехи. Правда, такими делами обычно дьявол занимается, но хрен его знает, где там у них, в потустороннем мире, кончается одно ведомство и начинается другое?

Между тем любовники, еще немного потоптавшись вне поля зрения кандидата в рогоносцы, продолжая целоваться, тискаться и ласкаться, постепенно передвинулись к середине комнаты. Они наступили ногами на коврик и валявшийся поверх него ворох одежды.

Таран снова увидел Надькину попку, на которой еще сохранился красный треугольничек тонких шелковых плавок. Упругие смуглые колобки, гладкие, выпуклые, без единой вмятинки. На расстоянии метра, не больше. Увидел изгиб гладкой спинки, а на ней — чужую руку. Потом Надька, страстно дыша, еще немного попятилась — и Юрка увидел вторую руку ее партнера, которую тот просунул спереди за резинку плавок и, сдавленно посапывая, что-то там пошевеливал… А Надькины ладошки где-то вверху, куда через замочную скважину поглядеть не получалось, гладили молодцу плечи и шею. А губы — это Таран тоже не видел, но аж печенкой чувствовал! — мягко покусывали «Женечку» примерно в том же районе.

— Ну что же ты, маленький? — жарко прошептала Надька. — Что ты? Все ручкой да ручкой… Так я и сама умею, цыпочка-лапочка…

Тут этот самый Женя убрал руку из Надькиных плавок, и Таран увидел то самое хозяйство, которым ему собирались рога наставить.

Увидел и изумился, если не сказать, разочаровался. То, что предстало его глазам, представляло собой нечто дрябленькое, коротенькое да вдобавок еще и тощенькое, висевшее «на полшестого». Ни хрена себе! У Юрки, который сидел в шкафу и не то что не имел возможности всласть потискать свою супругу, а даже посмотреть на нее как следует, все уже стояло как штык. А этот «Фигу» лапал-щупал, целовался-сосался — и ни хрена?! Ну, Надежда, ты себе и кадра подобрала! Милка, помнится, вспоминая об одном таком инструменте, говорила: «Карандашный огрызок!» Здесь она, поди-ка, даже на такое определение не расщедрилась бы. Огрызок карандаша, он все же прямой и твердый, а это бледная поганка какая-то…

Однако сие великое открытие вызвало у Тарана не возмущение — дескать, на кого ж ты меня, стерва, поменяла?! — и не торжество: «А кобелек-то твой, сучка, импотентом оказался!» — а скорее какую-то досаду типа той, когда на футболе кто-то не забивает пенальти… Пожалуй, если бы заминка в отношениях Надьки и Женьки продлилась на пару секунд дольше, Таран бы точно вышиб дверь и заорал: «Угребывай отсюда, мудак недоразвитый! Не умеешь — не берись! Смотри, как надо!» Или что-то в этом роде.

Но Надька оказалась женщиной настойчивой и умелой. — Не волнуйся, не волнуйся, птенчик… — проворковала она, опустилась на коленки, подхватила на правую ладошку мешочек с яичками, положила этого полудохлого «птенчика» в колечко из большого и указательного пальцев И стала мягонько так двигать. Туда-сюда, туда-сюда… А потом открыла ротик — ам! Ну, не совсем, конечно, проглотила, а так, частично.

Таран, наверное, и в этот раз мог бы дверь вышибить. Но не вышиб, продолжил созерцание. Женя этот сладко посапывал, гладил Надьку по волосам, по ушкам, по щечкам, а она трудилась, чмокала, «птенчика» реанимировала. И не без успеха, надо сказать. Через пару минут, глядишь, из «огрызка» висячего получилось что-то более или менее прямое и твердое.

— Ну все, все! — забормотал Женя торопливо. — Укладывайся…

Надька отпустила то, над чем маялась, быстренько сдернула плавочки, откинулась на спину. А потом подтянула коленки к животику и — хоп! — раскинула в стороны. Будто специально для того, чтобы Тарану через его замочную скважину было все-все видно.

Так оно и вышло. Увидел Юрка и то, как этот самый Женя приставляет свой реанимированный к Надькиной полураскрытой щелочке, и как задвигает его внутрь. Очень четко увидел! Даже уши загорелись, а вот рога, которые, по идее, должны были у него на темени проклюнуться, почему-то не побеспокоили.

Кроме того, Таран наконец-то более или менее рассмотрел физиономию гнусного совратителя чужих жен. Знакомая рожа, черт побери! Пошуровав немного в памяти, Юрка вспомнил, как два года назад без малого пришел на «тайваньский» рынок, намереваясь потрепаться с Витьком Поляниным, а заодно поспрошать, нет ли на рынке какой работы. Но ларек, где работал Полянин, был закрыт, и тогда Таран отправился к Надьке, которая тогда была для него просто одноклассницей Веретенниковой. У Юрки тогда все мысли были только о Даше, а о том, что Надька уже через несколько дней станет самым дорогим для него человеком, он и понятия не имел. Но там у Надькиного ларька к нему подвалил этот самый Женя (Таран и кликуху его вспомнил — Зыня), да еще не один, а с двумя дружками. Состоялся разговор по душам, после которого Таран, не понеся никаких потерь в живой силе и технике, отметелил эту троицу в лучшем виде. И заслужил устную благодарность от Надьки, которой, по ее словам, Зыня-Женя проходу не давал. Хотя, строго говоря, Таран валтузил Зыню и его корешей вовсе не для того, чтобы отвадить от Надьки, а просто так, чтоб не выступали.

Это что же, блин, у Зыни старая любовь прорезалась? И с большим успехом, чем прежде?

Да уж, факт налицо… В замочную скважину Таран не видел и не мог видеть ничего, кроме Зыниной задницы, нетерпеливо покачивающейся между Надькиных ляжек. А в уши так и лезли жадное сопение Зыни да Надькины страстные охи-вздохи. От них, даже если убрать глаз от скважины, никуда не денешься, разве что уши заткнуть. Да и то, пожалуй, не поможет, потому что Надька, впав в какое-то полубезумное, угарное состояние от своей ворованной страсти, стонала все громче и громче, да еще и взвизгивала время от времени

— чего, лежа с Тараном, никогда не делала! — и тоже с каждой минутой все истошнее и бесстыжее…

Юрка так и прилип глазом к скважине, не в силах оторваться от своего извращенского созерцательства, и тоже сдавленно пыхтя — будто сам участвовал! — глазел на то, как Надька яростно трясет на себе этого малохольного Зыню.

Нет! Это не Зыня ее уговорил, ни хрена подобного! Надька сама его сюда затащила, по собственной прихоти. Вот стерва!

НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

Однако, даже сделав этот жесткий вывод, Таран не стал выламывать дверь шифоньера. Нет, он вообще решил не поднимать скандала и не вылезать из укрытия до тех пор, пока Зыня не уберется из квартиры, выполнив свой «интернациональный долг».

Потому что Таран знал: стоит ему выскочить — и, как говорилось в одной детской сказке, «пойдут клочки по закоулочкам». Сейчас, в шкафу, он еще сможет удержаться, а там, «на воле», — ни фига. Вполне может затоптать Зыню и даже Надьке шею свернуть под горячую руку. А на хрен это ему надо? Садиться в тюрьму по бытовухе? Но ведь «мамонтов» не судят и не сажают — их убивают. Потому что, угодив в СИЗО за дурацкое двойное убийство из ревности, можно невзначай подставить и МАМОНТа, и «Антарес», и «Кентавр», и еще, наверное, многие структуры, о которых Тарану не докладывали и не собираются. А потому Генрих Птицелов без колебаний отдаст приказ «отрубить» Юрку как ненужную ниточку. Таран вообще-то боялся смерти немного меньше, чем среднестатистический гражданин России, но жить ему отнюдь не надоело.

Кроме того, Зыня хоть и не самый лучший человек в России, но и какой-то особой, исключительной дерьмовитости Юрка в нем не заметил. Ну, лип к Надьке два года назад, ну, получил отлуп, который очень кстати подкрепился взбучкой, полученной от Тарана. Потом Надька вновь появляется на рынке уже в качестве семейной дамы и начинает Зыне глазки строить, а потом приглашает домой, благо муж в командировке и неизвестно, когда вернется. Конечно, стремно, но и отказываться неохота. Фиг его знает, может, у Зыни его прибор и забарахлил, потому что в голове воспоминания о Тарановых кулаках всплыли. Кроме того, Юрка его тогда еще и кроссовкой по яйцам отоварил, так что и это дело могло фантомной болью отозваться. Однако, «если женщина просит», решил рискнуть. Что ж, убивать его за это?

Насчет Надьки, конечно, неприятно. Все-таки вроде бы Таран ее никогда без сладкого не оставлял, не нажирался до усрачки в ее присутствии и чужих баб в дом не приводил. Но ведь бабы — существа непредсказуемые. Не случайно ведь Надюха эти женские романы запоем читает. Наверняка ищет там, в этих сказках для взрослых девочек, что-то, чего ей не хватает в семейной жизни. К тому же этим заразам может просто и элементарно приспичить. Так, как когда-то Милке и Шурке, царствие ей небесное, приспичивало от того самого «стимулятора», на который их Дядя Вова посадил. А если такое случилось, то остановиться и удержать себя в руках далеко не каждая сумеет, тем более если за мужиком, как говорится, далеко ходить не надо. Таран тут рассуждал, что, мол, крестный Птицын наверняка позвонил Надьке и предупредил насчет приезда мужа. А почему «наверняка»? Вовсе не обязательно. Он ведь командир, у него почти двести рыл под началом только в МАМОНТе, и в семейные дела каждого он может просто не успеть вникнуть. К тому же и прочих дел, чисто служебных, у него до фига. Может, и хотел позвонить, да не позвонил…

— А-а-а-ах! — услышал Таран сладкий стон своей грешной супружницы. Кончила! Стиснула ногами и руками Зыню, а потом впала в расслабуху. Теперь пару минут будет просто так лежать, как подушка, — это Юрка по опыту знал. А Зыня все знай дергается, ерзает, сукин сын, пыхтит, торопится. Но то ли сил не хватает, то ли нервишки играют — похоже, ни хрена у него не получается, а прибор, видать, слабеть начал.

— Не спеши… Не спеши, Женечка… — ласково промурлыкала Надька. — Не нервничай, и все получится.

— Отстань! — прорычал Зыня. — Не мешай!

— Давай, я на животик лягу? Так, как ты вчера просил… Помнишь?

— Так? — приободрился Зыня. — Именно так?

— Именно так… — прошептала Надька с некой таинственностью в голосе. Таран вынужден был посмотреть — хотя, строго говоря, его никто не принуждал! — как Зыня вытягивает из Надьки свою систему. А потом изменщица перевернулась на животик и подставила Зыне свои смуглые половиночки с белым треугольным отпечатком плавок. Вот туда-то, между этих половинок, Зыня и наладился…

— А-ай! — взвизгнула Надька, и Таран аж сам передернулся. Зато Зыня даже заурчал от удовольствия и с удвоенной силой принялся толкать Надьку, которая опять заохала, но, похоже, не столько от удовольствия, сколько от боли. Но Юрке ее не было жалко.

Надо же, сучка! Оказывается, у них это уже не первый раз. Вчера что-то было, когда Таран только собирался из Махачкалы улетать, может, и позавчера, когда он по затопленным пещерам ползал и пять раз на дню с жизнью прощался… А может, и до этого? Фиг его знает, может, и Лешка, если присмотреться, от этого Зыни, а вовсе не от Юрки?!

Но все-таки Таран сдержался. Тем более что Зыня быстро возбудился и кончил свою грязную работу в считанные минуты.

— Ы-ы-ы! — прокряхтел он и, еще несколько раз дернувшись, плюхнулся всем телом на опоганенную Надьку. Около минуты или даже меньше слышно было только тяжкое дыхание.

— Тебе понравилось, а? — просопел Зыня.

— Пусти-и… — попросила она жалобно.

— Не пущу. Скажи, понравилось? Ну, понравилось, сучка?!

— Да-а… — Хрен бы Таран поверил, что ей понравилось, после такого плаксивого ответа. — Пусти, Женя-а… Мне в ванную надо.

— Ладно, беги… — Смотри ж ты, как этот Зыня заговорил! Хозяином себя почуял, выползень! Но Надьку он все-таки отпустил, и она пошлепала босиком в ванную. Явно без особой бодрости в душе. Юрке даже почудилось, будто она всхлипнула.

Вообще-то Таран думал, что все это порно-шоу уже завершилось. По его разумению, Зыня получил от Надьки все, что хотел, в том числе и то, что законному мужу не давалось. К тому же насчет того, что Зыня еще раз сумеет привести свою «поганку» в устойчивое положение, Юрка сильно сомневался.

Вначале вроде бы Тарановы предположения начали подтверждаться. Зыня. оставшись один, начал рыться в набросанной на ковер одежде и вытащил оттуда свои брюки. Вообще-то, по идее, надо было сначала трусы поискать… Но когда Зыня взялся за свои штаны, Юрка понял: нет, этот гад вовсе не одеваться собрался!

Зыня отстегнул пуговку на одном из карманов и вытащил оттуда очень знакомый Тарану предмет. Это была оранжевая индивидуальная аптечка армейского образца. Такие заготовляли когда-то на случай ядерной войны. Но Таран прекрасно помнил, что в точно таких же аптечках хранились дозы того самого «стимулятора», от которого бабы впадали в ломовой кайф и гиперсексуальность, потом в апатию и депресняк и наконец в ломку. Такую, какую без повторного укола человек выдержать не мог.

Правда, все это было еще во времена Дяди Вовы — смотрящего. Вова давно сгнил на дне тухлого колодца, куда его отправил Таран, а насчет того, что кто-либо возобновил выпуск эдаких препаратов, Юрка не слышал. Да и аптечка

— это всего, лишь коробочка. Во-первых, она может быть со штатным содержимым, в состав которого входит промедол — противошоковый наркотик. Если Зыня, придурок, им ширнется, ничего особо страшного не будет. Во-вторых, в эту же аптечку он мог напихать морфий, кодеин, даже героин, если бабок хватит. Наконец, в аптечке может оказаться «виагра» какая-нибудь, для поднятия тонуса и пениса.

Однако, когда Зыня, воровато оглянувшись в сторону ванной, открыл коробочку, то подозрения Юрки мгновенно усилились. Там, в оранжевой коробочке были только пять шприц-тюбиков и ничего другого. Именно так выглядели «аптечки» Дяди Вовы.

Зыня вытащил один из шприц-тюбиков, отломил стеклянный колпачок, закрывавший иголку, выпустил из иголки капельку, а затем спрятал иголку в кулак. Точно, сейчас пойдет в ванную и вколет эту дрянь Надьке!

В голове у Тарана мигом все промоталось, провернулось и устаканилось: Зыня, паскудник, раздобыл у кого-то аптечку и решил посадить Надьку на этот подлый стимулятор, а возможно, уже и посадил… Впрочем, нет, наверное. Шурка и Милка в кайфе выглядели почти придурочными. Милка еще не так, а Шурка совсем с ума сходила. Оно понятно — организмы разные. Милка здоровенная, крепкая, а Шурка тощая и истасканная. Но все-таки Надька вела себя более естественно, чем они. Так или иначе, но этот бардак, очевидно, придется прикрыть…

Шарах! Юрка собрался и двумя ногами изо всех сил двинул по двери шкафа. Бряк! Звяк! — перестарался, называется. Слетел не только замок, но и обе петли, после чего увесистая дверь, сделанная из фанерованной ДСП, вылетела в комнату и с большой силой треснула не успевшего ничего сообразить Зыню по башке. Он так и повалился на пол, а дверь упала поверх него.

— Ой! — испуганно вскрикнула Надька, голышом выскочив из ванной, и, увидев невесть откуда взявшегося Тарана, застыла с открытым ртом.

У Гоголя в «Ревизоре» немая сцена, наверное, выглядела поэффектнее, но там в ней было больше народу занято. Здесь же были только трое, участники классического треугольника. Только вот муж появился оттуда, откуда положено появляться любовнику, — из шкафа.

Зыня хоть и получил по лбу дверью, но, конечно, не до смерти. Так, шишка набухала помаленьку, но ничего особо страшного — мозги при нем остались. Дверь эту Зыня от себя отпихнул и сидел в позе плюшевого мишки, тупо глядя на свою правую ладонь. Ту самую, в которой он буквально накануне явления Тарана зажал шприц-тюбик с открытой иголкой. Так вот, в момент удара дверью по балде кулак героя-любовника непроизвольно сжался, иголка впилась в мякоть ладони под большим пальцем, а остальные пальцы Зыни по нечаянности выдавили под кожу все содержимое тюбика, за исключением нескольких капель.

— Ю… Юрик… — пролепетала Надька после минутного молчания. — Откуда ты взялся?

Как будто выломанной двери шкафа не видела, дура траха-ная!

— Трансгрессировался через гиперпространство, — важно произнес Таран, припомнив сию высоконаучную фразу, вычитанную в каком-то фантастическом романе.

— И прямо в наш шифоньер!

Зыня в этот момент выдернул иголку из ладони и с более или менее осмысленным выражением лица поглядел на гвардейскую фигуру Юрки. Наверное, его охватило примерно то же предчувствие, что и небезызвестного Пашу Эмильевича из бессмертного романа «12 стульев»: будут бить, возможно, ногами и скорее всего по яйцам. Как Таран это делает, Зыня уже знал на практике. Правда, на сей раз на Юрке не было кроссовок, но это Зынину участь не сильно бы облегчило. Здесь даже не было Рожка и Лехи, которые тогда, два года назад, приняли на себя большую часть ударов Тарана. В Зыниных глазах был один сплошной испуг, даже мольба, пожалуй: да, травмопункт, да, больница, да, реанимация — только не на кладбище!

— Так, — сказал Юрка, немного подражая стальному голосу капитана Ляпунова.

— Если ты, пидор, четко и подробно объяснишь, где взял эту дрянь, а также кто тебе растолковал, что в этих тюбиках, — жить будешь.

Испуга в Зыниных глазах прибавилось. Не то чтобы он не поверил Тарану. Нет, как раз в том, что Таран его в живых оставит, он не сомневался, но ведь Таран не один на белом свете. Есть и другие люди, которые таких обещаний не давали.

— Если узнают… — прохрипел Зыня дрожащим голосом, — меня убьют на фиг…

— Кто?! Отвечай, быстро! Узнают они или нет — посмотрим, но если ты, падла, здесь молчать будешь, то сдохнешь раньше.

— Это… — облизнув губы, нехотя пробормотал Зыня. — Ты Финю знаешь? Ну, диджея с дискотеки из парка? Он там и диджей, и менеджер, и типа хозяина…

— Это такой с козлиным голосом, на «голубого» смахивает? — припомнил Таран, хотя уже пару лет на дискотеку эту не захаживал.

— Он самый, — кивнул Зыня. — Так вот, там у меня парень знакомый подрабатывал пару недель назад. Не один, с друганами, конечно. Сцену ремонтировали, ограду малость поправили. Ну, и там, внутри, где типа комнаты отдыха для групп. Самого Фини не было, был какой-то зам или хрен знает кто. Короче, там в одном месте стена вагонкой обшита. Этот зам или хрен говорит: обдирайте! Пацаны эти доски ободрали, а там — уже в кирпичной стенке — типа ниши было. Заделана досками, на доски сетка металлическая набита, на нее раствор, а на раствор тонкие куски кирпича посажены. Даже вблизи не сразу видно, что стенка не настоящая… В общем, там, в нише, ящик картонный лежал, а в нем — эти коробочки. Штук триста или даже больше. Все пацаны, конечно, сообразили, что это ширялово лежит. Я, конечно, сам там не был, не знаю, как у них там чего вышло, но, короче, они пару десятков коробок скоммуниздили. Доски поменяли, все забили, чин-чинарем. Потом Финя приехал — и ну своего зама крыть: дескать, почему без его ведома работы проводишь? Пацаны сразу поняли, что дело стремное, рты на замок. Когда уходили оттуда, сперва хотели повыбрасывать, но Рожок — это тот, корефан мой — им и говорит: «Если, блин, выбросим тут, поблизости, их могут случайно найти. Дойдет до Фини — он нас в момент вычислит и братве отдаст. Отмудохают — это как минимум, а могут и почикать. «Короче, они все отдали свои коробки Рожку, и тот их в деревню к бабке увез. Ну а потом Рожку интересно стало, какой кайф с этого ловится. На себе, конечно, пробовать не стал. У него там девка знакомая была, тоже отдыхать приехала. Ну, как он там ее уговорил — опять же не знаю. Но она ширнулась, и даже не в вену, а так, в ногу куда-то. Короче, после этого девка от Рожка не отлипала. Он ее во все места — и отказа не было, понял? Сам уже не мог — меня позвал… Ну и дал коробку для пробы…

— А ты, значит, решил это на моей жене попробовать? — спросил Таран, присматриваясь к физиономии Зыни. Не то очухался, не то осмелел, чуя, что не убьют. И язык больше не прилипает… Чуть ли не лыбится, гаденыш!

— Ara… — Зыня удивительно глупо улыбнулся.

— Ты ей уже колол эту штуку? Говори, быстро!

— Не-ет, что ты! — произнес Зыня. — Видишь, тут только пять тюбиков было. Один пустой… Этот я себе, случайно…

И он странным взглядом посмотрел на смятый тюбик, валявшийся на полу. Таран понял: не иначе как на Зыню начал кайф находить. Только какой, интересно? Он же не баба все-таки…

— Ты чего-то чувствуешь, а? — ухватив глупо улыбающегося Зыню за подбородок, жестко спросил Юрка. — Плывешь, да? Отвечай!

— Это так приятно… — произнес Зыня каким-то не своим голосом… и поцеловал Тарану запястье.

Нечего сказать, приятно! Юрка отдернул руку, как от ядовитой змеи, и для страховки отскочил на шаг. Блин, если эта хреновина в мужиках женские чувства пробуждает, надо от нее подальше держаться! Впрочем, уже через несколько секунд Таран сообразил, что надо прибрать поскорее эту чертову аптечку. Он осторожно поднял с пола использованный тюбик, бросил в коробочку, а затем запихнул аптечку в карман.

— И что теперь будет? — испуганно пробормотала Надька, которая, покраснев от стыда до помидорного цвета, тем не менее продолжала стоять голенькая, должно быть, полагая, что ей в этой комнате некого стесняться.

— Не знаю, что будет! — злобно рявкнул Таран. — Ты долго будешь своими сиськами отсвечивать, а?! Хоть трусы надень, в конце концов…

Надька быстренько подбежала к коврику и стала поспешно выдергивать из кучи тряпок свое бельишко. А Зыня одеваться не собирался. Таран, время от времени поглядывая на Зынину рожу, отметил, что ее выражение то и дело меняется. То на ней светилась полуидиотская улыбочка какого-то неестественного восторга, то его вдруг перекашивало от ужаса, то возникала совершенно тупая, равнодушно-безразличная маска. Должно быть, то, что сейчас происходило у Зыны в мозгу или даже во всем организме, ввергало его то в кайф, то в ужас, то в прострацию. Видимо, временами на него находило понимание ненормальности своего самочувствия, а поскольку до этого случайного укола Зыня принадлежал к традиционной секс-ориентации, он мог ощущать ужас от посещающих его желаний.

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Пока Надька, всхлипывая — ее-то все-таки достала стыдобища! — одевалась, Таран лихорадочно размышлял над одним из коренных исторических вопросов России: что делать? Правда, применительно к относительно узкой проблеме Зыни.

Сам Зыня, то ли не понимая, что с ним происходит, то ли. уже полностью впав во власть кайфа, сидел в голом виде, привалившись к стене, и явно женскими движениями любовно поглаживал себя по грудным мышцам, должно быть, воображая, что это титьки. И мурлыкал, изредка бросая в сторону Тарана томные взгляды;

— Я ехала домой, душа была полна…

Наверное, будь на месте Тарана менее брезгливый и морально устойчивый гражданин, вожделения Зыни были бы уже давно удовлетворены. Возможно, кое-кто даже нашел бы такое мероприятие вполне справедливым возмездием за совращение жены. Но Юрка ничего подобного и в мыслях не допускал. Так что этот вариант выхода из сложной ситуации исключался начисто.

Гордый уход от Надьки с песней: «А ты мне изменила, другого полюбила, зачем же ты мне шарики крутила?!» и парой плюх на прощание являлся вполне естественным и закономерным шагом. Но в данном случае совершенно неприемлемым. Таран уже вырос из периода исключительно эмоциональных решений. Неизвестно, что они тут выкинут, эти соучастники по адюльтеру. То есть если бы Зыня был не в кайфе, а Надька не в расстроенных чувствах, то ничего ужасного, наверно, опасаться не стоило. Главную опасность представлял собой сам Таран, который в принципе после какого-нибудь неосторожного слова или телодвижения мог сорваться с цепи. Но в том-то и дело, что Зыня находился в кайфе, а Надька в расстроенных чувствах. Юрка не хотел, чтобы эта дура выбросилась с третьего этажа под воздействием угрызений совести. Точно так же ему не хотелось, чтобы такой же прыжок совершил Зыня, потому что от этого даже при отсутствии каких-либо подозрений со стороны ментов будет сраму на весь двор. Наконец, ему не хотелось, чтобы бестормозной Зыня по какой-либо причине придушил или зарезал кого-нибудь кухонным ножиком.

Если бы Юрка не знал, как именно действует препарат, то, наверное, посчитал бы самым безопасным решением попросту скрутить Зыне руки и оставить так до вытрезвления. Но Юрка знал, что никакого вытрезвления не будет, что после пяти часов кайфа Зыня на пять часов заснет, а потом его депресняк перейдет в смертельную ломку, которую пережить без новой дозы попросту невозможно. Конечно, можно ему заколоть и оставшиеся дозы, но это проблемы не решит.

Казалось бы, чего думать: взять да позвонить в милицию, чтобы забрали этого лоха куда-нибудь. Но это при более дальновидном рассмотрении оказывалось весьма и весьма стремным. Во-первых, менты при определенных обстоятельствах могут проявить большое любопытство и для удобства работы задержать всех троих, чтобы потом начать выяснять, чья коробочка, кто колол, как и что. А поскольку закайфованному Зыне трудно будет задавать вопросы, то все придется рассказывать Тарану с Надькой. Так или иначе, перспектива провести ночку в ИВС становилась очень реальной.

Но был вариантик и похуже, если, например, диджей Финя, проверив свой тайничок и обнаружив недостачу, сообщил об этом тем, кто ему поручил хранить аптечки. Навряд ли ведь Финя держал этот «стимулятор» лично для себя, хотя народ и считал его пидором. Слишком уж крепкое и опасное зелье, чтобы самого себя накачивать. Торговать этой дрянью он тоже вряд ли решился бы, хотя на дискотеке все время крутились мелкие сбытчики, толкавшие разную шмаль, и он, наверное, кое-какой мелкий процент от этого греб. Вернее всего, все же Финю попросили кое-что притырить. Ясно, что ему четко сказали: «Их там 300 штук, по 5 доз в каждой, итого 1500 доз. Каждая стоит столько-то. Пропадет что — ответишь деньгами». Так что Финя наверняка побежал к братве докладывать, что чего-то не хватает. Утаишь — проблем прибавится. Но поскольку в этих самых аптечках была не обычная шмаль, а, так сказать, «наследство Дяди Вовы», которое, возможно, куда-нибудь на дальний Запад предназначалось, братки, возможно, уже ищут-рыщут, не всплывет ли где в области хоть одна оранжевая коробочка. Возможно, что и «сваты» в ментурах-прокуратурах об этом осведомлены и даже знают сумму премии, которая им предназначена в случае нахождения аптечек и поимки похитителей. Так что может статься, что после звонка в милицию Зыня вкупе с Тараном и Надькой угодят не в ИВС, а на какую-нибудь хату, где с ними что захотят, то и сделают.

Наверное, можно было просто вытолкать Зыню в шею, конечно, предварительно заставив его одеться. Но если его через пару часов или даже раньше отловят где-нибудь за оскорбительное приставание к гражданам, а потом обнаружат, что он в кайфе, то опять же начнут крутить, где, с кем, откуда и прочее. И тогда почти неизбежно повторение тех же вариантов, что могли последовать после звонка в милицию.

Наконец, наиболее безопасным решением, со всех точек зрения, был звонок на базу «мамонтов», Но тут, конечно, вставал вопрос морально-нравственный. Стыдно было докладывать о всех обстоятельствах дела. Даже если пересказать подробности только одному Птицыну — и то со стыда сгоришь. Но навряд ли Птицын, которому об этих аптечках наверняка известно больше, чем Тарану, соберется самолично подъехать к Юрке. Он для подстраховки может целую группу прислать. Секретная часть дела, конечно, разглашаться не будет, но вот о том, что у бойца Тарана жена гуляет, слух пойдет. А Надька ведь тоже пока еще на «мамонтовском» довольствии состоит, и за время последекретного отпуска ее еще не забыли. В общем, все это очень и очень неприятно, стыдно и похабно.

И все же Юрка решил звонить Птицыну. Точнее, в МАМОНТ, потому что на часах было всего-навсего 19.15 и Генрих должен был по своему обыкновению находиться на работе.

Однако сотовый телефон оказался занят. Можно было позвонить через коммутатор дивизии, но Юрка на это не решился. К тому же его отвлек тревожный голос Надьки, которая в это время стояла у окна:

— Ой, там около Зыниной машины какие-то мужики стоят… Насчет того, что Надька с Зыней приехали сюда на тачке, Таран не знал. Он даже был не в курсе, что у Зыни таковая имеется.

— Где? — спросил он.

— Вон белая «копейка», видишь? На той стороне улицы.

Он ее там поставил, чтобы во двор не заезжать… — всхлипнула Надька и промокнула нос платком.

На другой стороне улицы действительно приткнулась потертая «копейка», а неподалеку от нее на тротуаре стояли два крупных мужичка не самой интеллигентной внешности, которые о чем-то тихо беседовали.

— Ну и что? — спросил Юрка, подходя к окну. — Стоят и стоят, не угоняют же. А если б и угнали — невелика беда! У меня вон жену угнали, а я не плачу.

— Юрик! — простонала Надька. — Я не знаю, что на меня нашло, понимаешь?!

— Помолчи лучше, а?! — оборвал Юрка. — Тебе Птицын не звонил, что ли?

— Не-а… — Надька виновато захлопала глазками. Таран хотел было еще что-нибудь свирепое сказать, но осекся, потому что присмотрелся к мужикам, стоящим около машины. Что-то знакомое увиделось в их внешности, мозги начали торопливо вспоминать, перебирая некую виртуальную картотеку. И постепенно Таран вспомнил, где он этих детин видел. Правда, это было два года назад, но уж больно памятное было событие…

Эти двое были среди тех пяти мордоворотов из команды Жоры Калмыка, которые выводили Юрку и Дашу из каморки свалочных сторожей и конвоировали на «суд» к своему пахану. Один, тот, что повыше, налысо бритый, обрюзглый, был тогда основным среди этой пятерки, самым рослым и крупным. Именно он тогда пророкотал басом: «Привет, голубки!» — разбудив не чаявших большой беды Тарана и Дашу. А второй, тот, что поменьше ростом, прорычал уже совсем невежливо: «Ну чо, неясно, что ли? Помочь, что ли, в натуре?» У него еще, помнится, шрам был, кривой такой, пониже уха. Отсюда, метров с тридцати, шрам, конечно, разглядеть трудно, но это, похоже, та же харя.

То, что сам Калмык давно пребывает на том свете после того, как Дядя Вова поставил в его авто химическую мину, Тарану было известно. То, что его ближайшего соратника Костю Костыля унес взрыв бронежилета, начиненного пластитом — в котором, по идее, должен был Юрка взорваться, — тоже. Но братва их, как видно, жива и даже спокойно гуляет по улицам.

Конечно, у Тарана сейчас было слишком «хорошее» настроение, чтобы кого-нибудь убить, но он, как уже отмечалось, повзрослел и предпочитал действовать по уму, а не по велению сердца. К тому же автомата и какого-либо иного оружия у него не имелось, так что пошмалять братков из открытого окна он не смог бы при всем желании. Опять же то, что бывшие «калмыки» (к подданным г-на Илюмжинова никто из них не относился, даже сам покойный Жора имел соответствующую кликуху от фамилии Калмыков) прогуливаются рядом с дрюшлой «копейкой» Зыни, еще не повод, чтобы подозревать их в чем-то противозаконном и опасном лично для Тарана. Даже в том, что они могут скуки ради угнать Зынину «копейку», которой красная цена

— триста баксов.

И все-таки Юрка решил еще чуть-чуть понаблюдать. Что-то ему в этих господах сильно не нравилось. А заодно мозги начали быстренько выстраивать версию насчет неслучайности появления жлобов около Зыниной тачки.

Рожок, этот Зынин кореш, который спер аптечки, а потом одарил одной приятеля, провел эксперимент над какой-то девкой. Поимел ее, «поделился» с Зыней, а потом, наверное, уехал. Скорее всего ничуточки не задумываясь, что после этого с девкой будет. Девка же осталась в кайфе или в депресняке, а потом ее начало ломать, и она, возможно, даже концы отдала, ибо фиг его знает, насколько областная медицина способна лечить от такой зависимости. Милку и всех прочих «артистов» погорелого театра Дяди Вовы лечили где-то в Москве. К тому же эта девка могла во время ломки что угодно с собой сделать: удавиться, утопиться, под машину броситься. Так или иначе, разобраться в том, что у нее в крови какая-то дрянь присутствует, смогли только после экспертизы. Потому что, если бы она осталась жива и сама могла говорить, Рожок, а заодно и Зыня наверняка уже сидели бы в СИЗО, а братки прекрасно знали, кого надо пидорасить.

Правда, деревня — это такой мир, где все очень хорошо просматривается. Там все про всех все знают. А потому, если деваха в течение дня моталась с Рожком и Зыней, то все соседские бабки это знали и не преминули бы поделиться с ментами такими знаниями. Соответственно, менты бы их без внимания не оставили. Конечно, те могли и в несознанку уйти: да, гуляли, да, на солнышке грелись, но чтоб ширяться — ни боже мой, гражданин начальник! На наркомана Зыня не похож, каких-либо заметных следов от уколов у него ни на руках, ни на ногах нету. Рожка Таран тоже помнил по той давней драке на рынке — крепкий парень, навряд ли капитально на игле сидит. Само собой, менты могли и поверить. А вот если это до бандитов дошло — тады ой! Те так просто свои «уголовные дела» не прекращают.

Но тогда, пожалуй, они бы быстро и до Зыни добрались, и до Рожка. Рожок-то им важнее, если он основную массу коробок заныкал. Правда, и Зыня не лишний, если уже знает про то, что в аптечках хранится и как оно действует.

Таран отошел от окна и вновь посмотрел на своего «счастливого соперника». Тот уже полностью забалдел, глаза закатывал, страстно дышал и ляжки себе поглаживал.

Нет, сейчас спрашивать его бессмысленно. Либо напутает, либо кривляться начнет. Надо лучше еще раз Птицыну позвонить…

— Смотри, к ним третий подошел! — взволнованно пробормотала Надька.

Таран опустил уже поднятую трубку и вновь посмотрел в окно. Да, появился третий. Очень не похожий на первых двух, в светлом пиджаке, в рубашке с галстуком, стройный, с зачесанными назад волосами, в дорогих солнцезащитных очках. Похоже, он вышел из Надькиного двора.

Юрке сильно поплохело. Все могло быть, оказывается, куда проще. Рожка поймали, раскололи, он сдал все коробки, но одной не досчитались, и Рожок сдал Зыню. Братки поехали на рынок и там без труда узнали, что Зыня уехал с Надькой на своей «копейке». Возможно, сперва поехали к Зыне, а потом решили наведаться к Надьке, где на улице около ее дома обнаружили тачку. После этого отправили приятного человека, не похожего на бандита, чтобы он провентилировал обстановку. Тот мог просто подняться на третий этаж и тихо послушать под дверью. Запросто мог услышать и Тарана, и Надьку, и Зыню. А потом вернулся на улицу и доложил браткам.

Собравшись вместе, эти трое прошли куда-то влево, вдоль улицы, и Юрка, осторожно высунувшись, благо эти ребята уходили, не оборачиваясь, и не глядели в сторону Надькиного дома, подсмотрел, что они двигаются в сторону темно-синего «Шевроле-Блейзера», припаркованного метрах в пятидесяти от Зыниной «копейки». Таран сообразил: братки убедились, что Зыня находится в Надькиной квартире, но ломиться туда не собираются. Время светлое, народ как раз с работы возвращается, чисто сработать не удастся. Вместе с тем они полагают, что Зыня от своей «копейки» никуда не денется. Здесь, на людной улице, средь бела дня они его, может, и не станут хватать, а сядут ему на хвост и зажмут в какой-нибудь подворотне.

Троица подошла к своему джипу, уселась в салон… И тут произошло то, чего Таран никак не ожидал. Откуда-то из промежутка между Надькиным и Юркиным (то есть тем, где раньше жили его родители) домами на большой скорости вылетел синий микроавтобус «Газель», пересек осевую и наискось подкатил к тротуару, перекрыв дорогу «Блейзеру», а сзади, из подворотни, находившейся рядом с булочной, вынеслась «Газель»-фургончик с надписью «Хлеб» на кузове, которая отрезала путь к отступлению, если бы водитель джипа попробовал дать задний ход. Вслед за тем из той же подворотни, из ближайшего подъезда, из микроавтобуса и из кузова фургона выскочило не меньше десятка бойцов в сером камуфляже, бронежилетах и вязаных масках с пистолетами и короткими автоматами на изготовку. На спинах у этих молодцов даже с большого расстояния можно было прочесть надпись «РУБОП». В считанные мгновения ошалевших от неожиданности пассажиров и водителя джипа буквально выдернули из салона, бросили мордой об асфальт и, закрутив руки за спину, защелкнули «браслетки». Затем всех четверых (водитель ждал трех прочих за баранкой «Блейзера») молниеносно перекидали в заднюю дверь фургончика с надписью «Хлеб». Бойцы столь же молниеносно попрыгали в свои машины, после чего обе «Газели» со свистом унеслись в неизвестном направлении.

Внизу, под окном, из которого смотрел Таран, как раз в это время проходили два пенсионера, которые, конечно, не удержались от комментариев.

— Вот молодцы, а? — порадовался один из дедов, потрясая клюшкой. — Так вот и надо их, гадов! По-сталински, по-сталински! Умеют ведь, когда хотят!

— То-то и оно, Шергей Терентьич, что «когда хотят»! Небошь не жаплатили бандюки какому-то начальнику отштупного, а он им и напомнил… — скептически прошамкал второй. — А жаплатят — их и выпуштят! Коррупция!

— Да ну?!

— А вот те и ну… Гушиншкого, шлыхал? Трех дней не продержали. Откупилшя — и вше. Мафия!

Чего они там дальше мололи, Таран уже не слушал. Башка соображала, чего теперь надо бояться, а чего нет, но соображала плохо.

И тут раздался звонок в дверь…

ВСЕ ОЧЕНЬ НЕПОНЯТНО

Таран этого звонка не очень испугался, потому что после того, как бандитов похватали прямо на виду у почтеннейшей публики, это вряд ли мог быть еще кто-то из той же компании. Если и был пятый, то он постарался бы сделать ноги, а не звонить в чужую квартиру. Но и радости особой от того, что кто-то позвонил, Юрка не испытал.

Во-первых, это могли невзначай вернуться Надькины родители. Как им объяснить присутствие голого Зыни, который к тому же явно воображает себя сексуально озабоченной дамой, зареванность дочери и выломанную дверь шифоньера, Таран еще не знал. Во-вторых, это могли быть товарищи из РУБОП, которые стеклили за Зыней и его потенциальными похитителями. Похитителей прибрали, а теперь решили поближе познакомиться с тем, кого похищать собирались. Ну и заодно поинтересоваться, к кому это он тут в гости пришел.

Но, так или иначе, просто не открыть дверь Юрка не мог. Если дядя Миша с тетей Тоней звонят, значит, Надька, впустив Зыню, заперла дверь изнутри на задвижку, которую снаружи ключом не откроешь. Стало быть, им уже ясно, что дома кто-то есть. Ну, а РУБОП, если ему долго не открывают, может вызвать понятых и просто ломануть дверь. А коробка со стимулятором — в кармане у Тарана. Кайфованный Зыня — налицо, Надьку, которая в этой квартире прописана, при желании можно превратить в содержательницу притона… Господи, сколько же проблем может возникнуть от одной только бабенки, которой захотелось гульнуть от мужа!

Таран подошел к двери и настороженно спросил:

— Кто там?

— Юра, это я! — Таран с изумлением услышал голос Генриха Птицелова. Как он догадался? Ведь позвонить так и не получилось…

Конечно, Юрка тут же открыл дверь.

С полковником — все в штатском — прибыли еще два «мамонта», Гусь и Толян. Они молча, ничего не спрашивая, направились в комнату, где Надька все еще шмыгала носом, а Зыня, улегшись животом на пол, по-жабьи раскорячил ноги и мяукал, будто кошка, призывающая кота.

— Приятная картинка! — усмехнулся Птицын. — Одевайте его!

Зыня попытался было проверещать что-то типа: «Не трогайте меня, я стесняюсь!» — но Толян одним легким движением руки вырубил его, а затем они с Гусем начали одевать бесчувственного клиента.

— Аптечка у тебя? — спросил Генрих Михайлович.

— Ага, — ответил Юрка и подал ее полковнику. — Точно такая же, как у Шурки была, помните?

— Такая, да не совсем, — мрачно поглядев на съежившуюся Надьку, произнес Генрих Птицелов. — Значит, говоришь, у Фини основная масса?

Таран опешил. Ему казалось, что об этом он покамест еще не успел рассказать… Потом в следующую минуту до него дошло: здесь, в квартире, стояла прослушка. Возможно, ее еще давно поставили, может быть, сразу после того, как Таран переехал к Надьке. И тайно прослушивали, а может, и подсматривали за тем, как Юрка и Надька проводят время дома. Вот и засекли визит Зыни, а потом и все остальное…

Утвердительно кивнув в ответ на последний вопрос Пти-цына, он осторожно спросил:

— А РУБОП там, на улице, это тоже наши?

— РУБОП — это РУБОП, товарищ боец. Лишний вопрос. Твое участие в этой операции не планировалось, поэтому не загружай голову. Ты лучше вот о чем подумай. Этого субчика мы сейчас увезем. Могу я после этого вас с Надькой оставить наедине? Или через полчаса ты мне позвонишь и скажешь, что зарезал ее, как Отелло Дездемону?

— А он разве ее не задушил, товарищ полковник? — полюбопытствовал Гусь, натягивавший на Зыню носки.

— Фигово ты Шекспира читал, товарищ прапорщик! Если, конечно, читал. Душить он, конечно, душил, но потом это ему надоело, и он ее заколол кинжалом.

— Надо запомнить!-произнес Гусь.

— Так вы не ответили на вопрос, боец Таран Юрий, — напомнил Птицелов. — Вы сейчас в состоянии не зарезать свою жену?

— В состоянии… — очень мрачно произнес Таран.

— Устраивать скандал тоже не будете? По крайней мере, такой, который заставит соседей милицию вызывать?

— Нет, не буду.

— А вы, рядовой Таран Надежда, обещаете, что не удавитесь, не выпрыгнете из окошка и не натворите иных глупостей?

— Очень нужно мне это… — проворчала Надька.

— Тогда попробую оставить вас тут и не разводить по углам. Сегодня загс уже закрыт, суд тоже, так что заявление о разводе подать все равно не успеете. Попробуйте ночку переночевать, обмозговать все как следует, а потом доложите, что надумали.

— Клиент готов, — доложил Толян, завершив одевание Зыни.

— Выводите и сажайте к Бобе в машину. Гусь и Толян вывели медленно приходящего в себя Зыню из квартиры, а полковник еще ненадолго задержался.

— Не обостряйте особенно, — сказал Птицын, похлопав по плечу сперва Юрку, а потом Надьку. — Взвесьте все, прикиньте. Короче, будьте взрослыми, а не детишками. В общем, прежде чем сказать: «Забирай свои игрушки и не писай в мой горшок!» — как следует подумайте.

Птицын вышел в дверь и оставил семейство Таранов наедине с их внутренними проблемами.

— Кушать хочешь? — спросила Надька заискивающе.

— Спасибо, сыт уже, — произнес «Отелло» и полез на антресоли за инструментами. — Надо дверь в шифоньере починить… А то неудобно будет, если мать или отец нагрянут.

Надька вздохнула и отправилась на кухню — прибираться после гулянки с Зыней.

Пока Таран чинил дверь, то есть перевинчивал сорванные петли и замок на новые места, голова у него была переполнена всякими непричесанными мыслями, которые он старался привести в какую-то систему.

О том, что все, что тут произошло, было частью какой-то заранее продуманной операции, Юрка подумал еще в тот момент, когда сам Птицын произнес это слово. И Юркино участие в ней, возможно, действительно не планировалось. Ведь никто же не знал, что он как дурак решит спрятаться в шкаф, который Надька запрет на ключ. Точно так же, как то, что его вдруг пробрало желание полюбоваться, как Зыня Надьку трахает. Ведь появись он тогда, когда Надька пришла одна, и ничего бы не было. Точнее, он просто не знал бы, что у Надьки с Зыней амурные дела крутятся, и не переживал бы сейчас по этому поводу. Ведь они и вчера здесь кувыркались, хотя, вишь ты, вчера Зыня у Надьки попку не выпросил… Тьфу! Злость и ревность очередной волной прокатились через весь организм Юрки, но очень быстро остыли. Потому что он вдруг подумал, что «мамонты» не случайно прицепились к начавшемуся помимо их воле романчику Зыни и Надьки, а просто-напросто все это дело спланировали. То есть Надькина измена была совершена по приказу Птицына.

Таран собрал все свое хладнокровие, чтобы попробовать размышлять без лишних эмоций. Во-первых, Надькино возвращение на «Тайвань» могло быть осуществлено только с санкции Птицына, даже если бы речь действительно шла о простой подработке на месяц. А раз так, то Надька вообще могла пойти туда по его распоряжению. Именно с целью выйти на Зыню, возбудить в нем угасшие чувства, а заодно и узнать что-нибудь насчет «стимулятора». Возможно, что вчера Зыня пришел сюда без этой коробочки, поэтому завершить дело втихаря до Юркиного приезда не удалось. Тогда рассудили,. что можно будет все провернуть и в присутствии Юрки. Если бы Надька, забежав в квартиру, нашла разлюбезного дома, то могла бы помахать Зыне из окошка, заодно дав знак тем, кто его поджидал, чтобы Зыню хватали. А Тарана вроде бы дома не оказалось. Можно было ей и наврать, но тут, возможно, вмешалось еще одно обстоятельство — «калмыки», которые присуседились к Зыниной «копейке». Или, наоборот, появились позднее, поэтому Зыню надо было задержать подольше. А для этого пришлось трахаться с ним и даже «реанимировать» то, что у него сдохло. Потому что иначе он ушел бы, раздосадованный, и не дождался бы приезда тех, на «Шевроле-Блейзере», которых обязательно надо было прихватить. Быть может, Надька и сказала вслух о том, что Зынину машину пасут, потому что знала — ее услышат «мамонты» через прослушку?!

Но, конечно, рассказывать обо всем Тарану она не станет. И о том, что изменяла с Зыней по заданию Птицына, умолчит. Потому Птицелов ей это наверняка запретил под страхом смерти. Ведь если полковник приказывает жене своего солдата изменить мужу, он может невзначай пули в спину дождаться…

Нет, даже если бы Генрих и впрямь отдал такой приказ, а Таран получил бы об этом достоверную информацию, Юрка не стал бы его убивать. Слишком многим он был обязан этому человеку. Но Птицын — человек бывалый, много повидал и знает, что с людьми слепая ненависть делает. Небось и сейчас, когда едет на базу, держит связь со слухачами. Как там, дескать, Отелло и Дездемона поживают?! Все-таки они ему не чужие,..

В общем, измену по приказу Таран мог бы простить уже сейчас. Гораздо хуже и непонятнее, если Надька все-таки сама влипла в этот «роман». Ну, был бы этот Зыня хоть чем-то симпатичнее, здоровее или умнее Тарана, тогда Юрка бы понял. Или, допустим, хрен с ним, просто был бы ловким ухажером, превосходящим Юрку по чисто кобелиным параметрам, тогда Юрка злился бы, но тоже мог бы понять. А то, блин, пипку еле расшевелили, морда корявая, да еще и придурок, ко всему прочему, раз решил бабе вколоть неизвестно какую дрянь. Неужели Зыня, которого Надька еще два года назад, будучи девкой, отшивала и высмеивала, мог ей чем-то понравиться теперь, когда она уже два года как замужем, ребенка родила и в сексе кое-какой опыт с родным мужем получила? Ведь то, что Таран видел, сидя в шкафу, это не любовник, а хрен знает что.

Очень вовремя Юрка вспомнил о том, что сам не безгрешен. И даже подверг себя жесткой самокритике. А ему-то чего не хватало, когда он сунулся к Ане Петерсон? Ученую девочку захотел попробовать, да еще и этническую эстонку, правда, московского розлива. Попробовал. Потом Фроська — это вообще все по пьянке исключительно. Василиса с Полиной — две бабы сразу, ради самоутверждения, наверное. Милка… Тут то ли от скуки, то ли от жалости. Когда увидишь, как стокилограммовая баба слезу пускает, — жуть как жалко становится.

Конечно, мужской шовинизм Юрку немного подергал: то я, а то Надька! Таран

— мужик, он в подоле не принесет. А Надька — запросто. Вон уже насчет Лешки сомнения появились. Хотя все в один голос утверждают, будто он на Юрку жутко похож. Если на фотографии из того самого семейного альбома, принесенного из отцовской квартиры, посмотреть — может, и похож. Младенцы вообще друг на друга похожи, почти как негры или китайцы. А с нынешним Тараном сходства маловато, прямо скажем.

Но тут же совесть — а ее у Юрки еще порядочно сохранилось! — нанесла, так сказать, ответный удар. Дескать, в подоле вы, гражданин Таран, действительно ничего не принесете, но одарить себя и супругу спидухой, сифоном или хотя бы триппером запросто могли. Например, еще тогда, когда, вдоволь навалявшись с Дашкой и Шуркой, полезли с тем же самым прибором к Надьке. Аня, конечно, почище и аккуратнее, но тоже средств защиты Юрка не применял. Фроська — там пробы негде ставить. Василиса с Полиной — тоже не самые разборчивые. Милка чуток поскромнее, но только в последние два года. А до этого — сплошные «Милости просим!» да «Добро пожаловать!», как у нее на заднице и ниже пупа написано. Неужели вы, гражданин Таран, не помнили, что венерические болезни в нашем обществе сильно распространились? Ни фига, помнили, но все равно удержаться не могли, хотя догадывались, что не только собой рискуете и своей супругой, но даже

Лешкой-несмышленышем…

Вот на этой самоуничижительной мысли Таран и завершил ремонт шкафа. С внешней стороны никаких повреждений не видно — и слава богу. А вовнутрь Надькины родители не полезут — там ничего ихнего нету. Юрка собрал инструменты в ящик и понес к антресолям на кухню — класть на место.

Надька тоже свои труды закончила, сидела на кухне и вполголоса что-то очень грустно мурлыкала. У баб от большой тоски подобные явления наблюдаются — Таран уже об этом знал.

Спрятав в ящик стамески, отвертки и прочее, Юрка взял совок с веником и пошел подметать всякие стружечки, оставшиеся после ремонтных работ. Но сзади вдруг послышалось: шлеп-шлеп-шлеп! Надька последовала за ним.

— Дай, я подмету! — сказала она почти сердито. — Это женская работа.

— Да что там, — отозвался Юрка, — справлюсь как-нибудь!

И все замел сам. Надька стояла, тяжело дышала, даже губы кусала, кажется. Но молча, без рева.

Когда Таран спихнул стружки в мусорное ведро и повесил венике совком на гвоздик, где им полагалось висеть, Надька спросила очень злым голосом:

— Ты со мной разводиться хочешь? Да?

— А что, ты за Зыню замуж собираешься? — Юрка, как в Одессе, ответил вопросом на вопрос.

— На хрен он мне нужен! — незамедлительно ответила Надька. — Тем более что он вообще в какого-то пидора превратился…

— Ну, от этого его, возможно, и вылечат, — усмехнулся Таран. — А ведь до этого ничего мужчина был, верно? «Настоящий па-алковник!»

— Издеваешься? — чуточку повеселев, произнесла изменщица.

— Ни фига, — мотнул головой Юрка, — ведь, наверное, было же в нем что-то, чего мне не хватало? Раз ты с ним трахнуться собралась, и даже не один раз, как я понял…

— Не знаю, что на меня нашло, понимаешь? — пробормотала Надька. — То ли тоскливо одной стало, то ли еще что-то… Не спрашивай, а? Я все равно не отвечу, потому что ничего не понимаю.

— Да все-то у нас непонятно очень! — сердито съязвил Юрка. — Ну, один раз — допустим, сегодня! — затмение нашло. Но ведь у вас и вчера что-то было, верно? Я же слышал… И позавчера, возможно, тоже. И все за счет затмения? Хрен поверю!

— Позавчера не было ничего… — поморгала Надька. — А вчера — да. И вообще, вчера он совсем другой был. Если бы он вчера был такой, как сегодня, у нас ничего не вышло бы.

— Интересно, интересно, — пробормотал Таран. — Это какой же он был вчера?

— Ну… не знаю, как тебе объяснить… — замялась она. — Не такой, как сегодня. Он мне цветы подарил. И говорил так душевно. На машине от рынка довез. И так посмотрел… Ой, зачем я тебе все это рассказываю? Сейчас же все еще хуже будет…

— Хуже, Наденька, — с неожиданной нежностью произнес Таран, — уже не будет. Понимаешь, я когда из шкафа выпрыгнул, то хотел вас убить… Ну, или отдубасить до полусмерти. Вот тогда было плохо. А теперь, когда я шефу слово дал, что тебя не зарежу, все уже почти хорошо. И ты говори, говори, не стесняйся. Может, я тогда все это дело пойму и забуду. Честное слово!

— Ой, не знаю, Юрик… — пролепетала Надька. — Я вообще как во сне была. Сегодня-то я уже соображала кое-что, даже сначала в квартиру одна забежала, чтобы проверить, как и что. А вчера прямо мимо бабок под ручку с ним прошла. Мы еще по дороге в магазин зашли. Зыня там вина купил, закуски всякой, конфеты, торт — и все дорогое! Но мне все это по фигу было, я едва до квартиры дошла, а мне уже…

— Чего «уже»? — безжалостно спросил Таран.

— Чего-чего! — прорычала Надька. — Ты маленький, не понимаешь? Ну, скажу: хотела я его! Так хотела, что вообще с ума сойти!

— Пьяная была?

— Вроде того! Только, между прочим, все, что в холодильнике было — и бутылка в том числе! — со вчерашнего дня осталось. Мы с ним только сегодня пили, а вчера ни грамма.

— Ну, ужинать вы не стали. А дальше? — настырничал Юрка.

— Дальше?! — Надька вскипела, позабыла страх, стеснение и перестала выбирать выражения. — Трахнул он меня, вот что дальше! Восемь раз, понятно?! А может, и девять — не считала! И так драл, что я аж пела от этого! Сколько раз сама с ним кончала — не помню. Мы всю ночь трахались — и на кровати, и на полу, и на столе, и в ванной, и в сортире над толчком! Выпросил?! Ну вот — я сказала! Все как на духу!!!

— Хрен поверю! — прибалдев от этого неожиданного взрыва, пробормотал Таран.

— Восемь раз, тем более девять?! Да он сегодня без тебя и одного раза не смог бы. По-моему, ты все это, засранка, только сейчас придумала, когда разозлилась…

— Если бы… — вздохнула Надька. — Рада бы сказать, что соврала, но все правда. Мне сегодня весь день до самого вечера прошлая ночь мерещилась. То я на нем, то он на мне… Думала, крыша едет. Так об этом вечере мечтала…

— Повторить надеялась?

— Ага… Понимала, конечно, что против тебя подлость делаю, и вообще-то очень боялась, что ты уже приехал. Но… Вчерашнее глаза застило, понимаешь?

— Чего уж не понять! — проворчал Таран. — Еще на девять палок настраивалась, а тут такой облом. Надорвался, видать, твой Зынечка-Женечка!

— Ты знаешь, Юрик, — произнесла Надька доверительно, — я думаю, что он и вчера чем-нибудь укололся или таблеток наелся каких-нибудь. Может, думал, и сегодня подействует, а оно ни фига… А эти тюбики он для меня припер.

— Ты сама-то точно ничего не пила и не колола?

— Перекреститься могу!

— А подложить тебе чего-нибудь в чай, в кофе, в кока-колу не было возможности? Ну так, на прикид?

ЕЩЕ ОДНА ТАЙНА

Надька задумалась. Таран не торопил. Пауза почти две минуты продлилась.

— Ты знаешь, — неуверенно произнесла она, — что-то не припомню такого момента. Кофе я вчера только утром пила, дома. Чай вообще не пила — жарко было. А кока-колу, только когда обедать ходила, среди дня.

— С Зыней ходила?

— Нет, он в палатке оставался.

— А тебе его тогда уже хотелось?

— Нет, ты знаешь, ничего такого. Это все ближе к вечеру началось… — наморщила лоб Надька.

— Стало быть, весь день с утра у тебя и в мыслях ничего не было?

— Да, ничего такого… — Похоже, Надежде и самой было удивительно про это вспоминать.

— И Зыня тоже «ничего такого»?

— Не-а… Он, между прочим, крепко помнит, как ты его и Рожка с Лехой побил. И за все время, пока я на рынке работала — до вчерашнего дня, конечно! — он меня только что на «вы» не называл. Даже случайно прижаться боялся…

— Стало быть, он тоже только к вечеру осмелел?

— Ну, не совсем к вечеру, — уточнила Надька, напрягая память. — Где-то между четырьмя и пятью. В 16.20 примерно.

— Даже так? — удивился Таран. — Ты что, время засекала?

— Нет, я не засекала. Просто подошла какая-то баба, попросила «Мальборо-лайт» и зажигалку. Я ей это выбила, а она еще спрашивает: «Извините, вы не подскажете, который час?» А Зыня ей ответил: «16.20». Тогда эта баба и говорит: «Спасибо! Приятного вам вечера!» И ушла. Вот после этого Зыня меня за руку взял и погладил… А дальше я сама не знаю, что нашло.

— Да-а, — пробормотал Таран, не зная, верить или нет Надьке. Но тут его вдруг осенила некая догадка.

— Ты эту бабу раньше на рынке видела?

— Не-а. Она, по-моему, приезжая. А ты думаешь, она что-нибудь сделать могла? — удивилась Надька. — Она только деньги через решетку подала да сигареты с зажигалкой забрала. При чем тут она-то?

— Пока только прикидываю, — сказал Юрка. — Баба старая?

— Да нет, молодая. Лет двадцать пять, может быть. Не старше тридцати — уж точно.

— Одета как была, не разглядела?

— Нормально одета, прилично. Брючки белые в обтяжку ну и что-то типа маечки красненькой. С открытым пупиком. Босоножки тоже белые. К такой одежке еще южный загар нужен, а она бледненькая.

— Светловолосая?

— Нет, темная такая, чуть-чуть с рыжиной. Каштанка, почти как я. Чуть-чуть темнее, может быть.

— Та-ак… — Таран уже чувствовал, что близок к разгадке, но боялся потерять хвостик. — Волосы длинные?

— До плеч где-то, не больше.

— С кудряшками?

— Вроде были небольшие… Ты ее что, знаешь? — насторожилась Надька.

— Пока не уверен… Глаза какие? Серые, карие?

— Не разглядела. Тем более на ней очки были такие дымчатые. Юрик, ну ответь, ты знаешь ее?

— Я же сказал: не уверен. Но пока из того, что ты сказала, получается портретик, очень похожий на одну мою знакомую… Слушай, я сейчас попробую ее нарисовать по памяти, а ты скажешь, похожа она или нет.

Давненько Таран не брался за карандаш. Пожалуй, с тех пор, как закончился его печальный роман с Дашей. Господи, в каких он тогда только видах искусства себя не пробовал! И стихи писал, начав с двустишия: «Нету краше милой Даши!», и на гитаре играть научился, по крайней мере, так, что мог романс «Я встретил вас…» исполнить, и портреты Дашины рисовал по памяти. Вот это-то увлечение сейчас и пригодилось, точнее, навыки, которые он приобрел после того, как изорвал не один десяток неудачных рисунков. Впрочем, сейчас он пытался вспомнить вовсе не Дашу…

Юрка сбегал в комнату, принес карандаш и листок почтовой бумаги, а затем принялся за творчество. Надька в это время сидела молча, вздыхая и переживая. Небось ей казалось, будто она наговорила Юрке лишнего, и теперь их расставание представлялось ей неизбежным.

Минут через двадцать Таран закончил рисовать. Образ дамы, которую он уже больше года не видел — и не чаял увидеть, строго говоря! — получился достаточно близким к оригиналу.

Во всяком случае, так казалось Юрке.

— На, погляди, — сказал он, показывая свое творение Надьке. — Похожа? — Ага… — с нескрываемым удивлением и даже страхом пробормотала та. — Только очки немного не такие… Ты острые уголки нарисовал, а они скругленные. Ты ее знаешь, да? Кто это, а?

— Возможно, — произнес Таран без особой иронии, — самая страшная женщина на земле.

— А на морду так очень даже ничего, — заметила Надька, продолжая разглядывать рисунок. — И не наглая, сразу можно сказать. Знаешь, кого-то она мне напоминает… Может, я ее тоже видела? Нет?

— Бабку Нефедову помнишь? Ну, ее твоя бабка Нюшкой называла. Помнишь, Птицын к ней в прошлом году, когда у нас в Стожках гостил, ездил насчет своей ноги консультироваться?..

— Конечно, помню!. — присматриваясь к портрету, проговорила Надька. — Да, похожа, похожа! Только моложе, конечно!

— Ясное дело, это же внучка ее, Полина.

— А откуда ты ее знаешь? Бабка-то ведь уже померла. Прошлым летом как раз. И по-моему, эта девка в селе вообще не появлялась.

— Появлялась. Правда, давно, позапрошлой зимой. Но я ее не в селе встретил, а когда она на поезде в Москву ехала.

— Это во время той командировки, когда я на сохранении лежала?-припомнила Надька.

— Так точно. В одном купе ехали…

— И у вас там что-то было? — прищурилась Надька.

— Там у нас ничего не было, — проворчал Таран, правда, уперев на слово «там». — Просто доехали до Москвы — и все. У нее сумка была тяжелая, я помог ее на перрон вынести. Ее должен был брат встречать, Костя. Но не приехал, потому что… Ладно, мне много лишнего тебе рассказывать не надо.

— Потому что у вас с ней было?

— Не поэтому. Хотя, если тебе уж так хочется знать, скажу: да, было! Только не в тот раз.

— А в какой? — Надьку явно охватило любопытство. К тому же ей, наверное, было приятно знать, что муж у нее тоже не без греха и она вроде бы уже не так виновата.

— В другой.

— Может, расскажешь? Я-то тебе все рассказала…

— Надь, — строгим тоном произнес Юрка, — если б речь шла только о том, как мы трахались, то я бы тебе сейчас все «от» и «до» с удовольствием рассказал. Но там еще до фига такого происходило, что лишнему человеку лучше не знать. Понимаешь? Как говорится, служебная тайна. Если Птицын разрешит, расскажу когда-нибудь.

— Хорошо, я тоже службу знаю. Но почему ты сразу прицепился, когда я сказала, что после ее прихода на меня это все наехало? Она что, колдунья, что ли, как ее бабка?

— Бабка у нее вовсе не колдунья, а так, знахарка. У них в семействе лечебник был — книга такая, которую несколько разных старух составляли аж полтораста лет или около того. Но это не главное. Сама эта Полина — экстрасенс, понятно? Она умеет мысли читать, причем даже с очень большого расстояния. И может людям диктовать свою волю, даже не одному кому-то, а нескольким сразу!

— Правда? — Надька не на шутку перепугалась. — И ты думаешь, она могла нас с Зыней… заставить?!

— Запросто! Я, наверное, опять лишнее скажу, но я сам лично видел, как она целую команду бандитов заставляла проделывать то, что ей требовалось. И меня, между прочим, тоже. Правда, она после этого очень сильно устала, сознание потеряла и не то в летаргический сон впала, не то вообще в кому. С тех пор я ее не видел, но знаю, что она и во сне какие-то пакости проделывала. Помнишь, летом, когда Лизка с нами за столом сидела, а потом вдруг побежала Птицына искать? Это ее работа была, говорят.

— Кто говорит-то?

— Генрих! Разболтал я тебе до фига… Слушай, по-моему, нам надо срочно ему рассказать. Иначе у нас тут, в городе, и в области, даже в России вообще хрен знает что случиться может!

— Ужас какой… Значит, она спала-спала, а потом проснулась?!

— Если б она еще просто так спала или где-то там в простой больнице. Она в каком-то спецучреждении была, откуда так просто не выйти. Понимаешь? Если она оттуда сбежала и еще разозлилась на весь мир, она такого натворить может — ого-го-го!

— Мамочки! Неужели правда?!

Таран видел Надеждин испуг, которую, похоже, он очень легко убедил в своей правоте, но, с другой стороны, Юрка уже сам начал сомневаться в том, что там, на рынке, действительно была Полина.

Ведь и правда, она не просто в сельской больничке лежала.

Конечно, Таран в этом учреждении сам не бывал, но мог догадаться, что там не проходной двор и такую опасную персону, которая даже во сне может людьми управлять, охраняет не бабка с клюшкой и даже не дед с берданкой, а кое-кто посерьезнее. К тому же там небось и системы сигнализации установлены, и датчики какие-нибудь. Возможно, что там и двери с кодовыми замками, и целая система постов, через которые только строго определенных лиц пропускали. Наверняка ведь и ученые, врачи или иные специалисты около этой самой Полины дежурили, наблюдали за тем, спит она или проснулась. Изучали, как у нее во время сна мозги работают и еще что-нибудь. Как же они все ее прохлопали?! Допустим, она могла двум-трем, ну, даже пятерым мозги заполоскать, но ведь не всем же сразу? Кто-то бы сообразил, дал сигнал, и ее остановили бы. К тому же это людям можно мозги заполаскивать, а электронике навряд ли. И уж тем более такой, какую Таран в подземном центре господина Антона видел. Там, чтобы лифт заработал, хозяин должен был ладонь к сканеру приложить, и, только удостоверившись, что отпечаток его, компьютер включал систему.

Может, все-таки он зря приплел эту самую бабу с рынка? Надька-то запросто ухватится за это объяснение: мол, не виноватая я, околдовали меня и заморочили. Хотя видно, что ей и сейчас, стерве, приятно вспомнить, что они тут с Зыней прошлой ночью вытворяли. Аж в сортире над толчком — это ж надо было додуматься! Хотя чего тут интересного — Таран понять не мог. Конечно, экзотика, но как-то неаппетитно, даже если толчок чистый и вымыт средством «Дося» с розовой свинкой на этикетке.

Но самое главное, что Тарану было непонятно: даже если там, на рынке, к Надькиному ларьку действительно подошла Полина, которой удалось проснуться и сбежать из «спецучреждения», то на фига ей было устраивать разврат между Зыней и Надькой? Тарану досадить хотела, что ли? Но, во-первых, она Надьку никогда не видела и истории их отношений с Зыней не знала. Во-вторых, она, по идее, не должна была знать и того, что Надька — жена Тарана. Разве только в мыслях прочитала? Тогда, конечно, могла что-нибудь этакое провернуть. Хотя, поди-ка, прекрасно знала, что ее, возможно, уже по всему бывшему Союзу ищут, а то и за дальним кордоном. И вообще, зачем ей понадобилось сюда ехать? В Москве-то ей небось намного проще было спрятаться…

В общем, Юрку одолели сомнения. А вот Надька, похоже, сильно напугалась и произнесла вполголоса:

— Юр, а вдруг она сама сюда придет? Что тогда будет, а?

— Она адреса не знает, — брякнул Таран первое, что пришло в голову. — И потом, скажи на милость, зачем ей сюда приходить? Что она здесь у вас забыла? Ей сейчас, между прочим, нельзя подолгу разгуливать, потому что ее ищут. Прямо как в том стихотворении: «Ищут пожарные, ищет милиция…» А ползти сюда, даже если она как-то узнала, где мы живем, уж совсем глупо, по-моему. Ведь я, между прочим, один из немногих, кто знает, что она за фрукт. Нет, по-моему, ей здесь делать нечего…

Эту последнюю фразу Юрка произнес гораздо менее уверенно, чем предыдущие, потому что в этот самый момент у него шевельнулась очень тревожная мысль. Да, он действительно знает, кто такая Полина и какой страшной силой она обладает. В отличие от громадного большинства жителей этого областного центра. Но именно поэтому, возможно, Полина и нанесет ему первый визит. Причем, что у нее в этот раз будет на уме, неизвестно. Возможно, ей захочется просто-напросто убрать типа, который о ней слишком много знает.

Да, Юрка и впрямь знал о ней немало. Он еще пожалел Надьку, не рассказав в подробностях о том, как Полина, еще не впав в свое таинственное состояние, на его глазах управляла жлобами, Аликом и Тиной, во время путешествия на теплоходе и переездов на машинах, как заставила Алика расстрелять жлобов перед пересадкой с «Соболя» на «Ниву». Еще пуще напугал бы Надежду рассказ о том, чего Таран самолично не видел, а знал лишь от Птицына. Например, о том, как сошел с ума и застрелился некий Коля, мирный подмосковный бандюга, помогавший Юрке похищать Аню Петерсон. И как утопился Вася с катера «Светоч». И о том, как господин Антон, очень крутой и криминальный бизнесмен, ни с того ни с сего свихнулся, начал писать в штаны и петь детские песенки. И о том, что дедушке Магомаду со своими племянницами тоже где-то полечиться пришлось. Наконец, он ведь недосказал Надьке, что Лизка сперва увидела во сне, как ее приемного папу Гену

— то есть Птицына! — захватили бандиты, а потом побежала его спасать. И уж совсем не упомянул, что Генрих, совершенно себя не контролируя, поехал в одиночку и угодил в лапы к залетной банде, которая передала его в лапы Дяди Федора. И все эти непонятные события, по утверждению Птицына, были как-то связаны с Полиной, без движения лежавшей в неком спецмедучреждении, но сохранявшей при этом способность влиять на внешний мир! Причем, как говорил тот же Птицын, ее смерти тамошние лекари боялись как огня: дескать, она, умирая, может дать некий мощный выброс энергии, от которого — страшно подумать! — чуть ли не конец света может произойти! Что. стоит такой жуткой бабе попросту заставить Юрку умереть?!

Впрочем, Таран тут же вспомнил и о другом факте, полное-. тью противоречащем предыдущим опасениям. Он вспомнил, как прошлой осенью Полина, по-прежнему находившаяся не то во сне, не то в коме, каким-то таинственным образом спасла ему жизнь.

Тогда «мамонтовская» судьба привела Юрку на подмосковную дачу, где хозяйничала толстая лярва Фроська. Там на него, Милку, Василису и двух невезучих ребят-бизнесменов эта курва силки расставила. Напоила снотворным и стала ждать, когда приедет банда некоего Магнуса. Однако толстухе захотелось побаловаться с юношей, и Юрке она накапала «стимулятора», который на короткое время взбадривает. Потом, когда действие его закончилось, Юрка должен был заснуть глубоким сном и, возможно, уже не проснуться. Но, поскольку чай им пришлось пить вместе, Фроська сама вынуждена была выпить свое зелье, а потому приготовила нейтрализующие таблетки, которые спрятала под подушку в своей спальне. И вот там-то, когда закайфованный Юрка принялся дрючить эту змею подколодную, ему вдруг пригрезилась Полина, которая рассказала ему о подлом замысле гнусной толстухи и о нейтрализующих таблетках. Юрка сумел втихаря выудить их из-под подушки, выйти из закайфованного состояния и в конечном итоге остаться живым и товарищей от беды спасти. Однако об этом «потустороннем» визите Полины Таран даже Птицыну не рассказал.

После этого воспоминания Юркой овладела другая трактовка событий, и он уже не столько за себя переживал, сколько за Надьку. А что, если Полина эта действительно в него влюблена? Тогда ее желание разрушить Юркину семейную идиллию становится понятным. Заставила Надьку переспать с Зыней, а потом, возможно, еще и подстроила так, чтобы Надька, подчиняясь ее команде, заперла Юрку в шкафу. Да еще и заставила Юрку смотреть на все это безобразие… Ей это под силу, если она, как говорится, «проспалась» и вновь обрела свои суперспособности. Правда, из этого же следовало-, что Юрка и Надька уже находятся у нее под контролем. Тарана начал бить легкий мандраж.

— Так… — сказал Юрка, чувствуя, что по спине забегали мурашки. — Нам надо как можно скорее ехать к Птицыну. Точнее, в часть, а там видно будет. Надо предупредить, если он еще не знает…

— На ночь глядя? — произнесла Надька. — А по телефону нельзя?

— Во-первых, еще не ночь — только десятый час. А во-вторых, по телефону до него трудно дозваниваться. Давай быстренько пудри нос, убирай с морды зареванность — и топаем отсюда.

— Мы на автобус не успеем, — заметила Надька. — Последний в 22.00 идет, а нам еще до автовокзала добраться надо.

— Частника поймаем… — произнес Таран и осекся, потому что квартирную тишину, как гром среди ясного неба, разорвал звонок в дверь.

ТЕ ЖЕ И ПОЛИНА

— Не будем открывать, а? — пробормотала Надька. — Нас нет — и все. Не станет же она замки ломать, когда все соседи дома?

Таран нервно улыбнулся — ох и наивна Надюха! Да и сам он, как говорится, уж слишком в плену у традиционного взгляда на вещи. Если это действительно Полина, она в два счета заставит их открыть дверь — и не пикнут. Однако никакого непреодолимого желания срываться с места и бежать к двери ни он сам, ни Надька, похоже, не испытывали. Значит, там, за , дверью, могла быть вовсе не Полина, а, допустим, тетя Тоня с дядей Мишей, решившие проведать дочку, или, например, бабка-соседка, у которой сахар кончился, а в булочную, до какой меньше ста метров по прямой, дойти тяжело.

— Да нет, это не она… — сам себя успокоил Юрка и пошел к двери. На сей раз, правда, дверь не была заперта на задвижку, и Надькины родители наверняка могли бы открыть дверь ключами без звонка. Но спрашивать «кто» Юрка не стал. И открыл дверь просто так. Даже в «глазок» не глянул. Открыл

— и застыл с открытым ртом.

На площадке, скромно переминаясь с ноги на ногу, стояла Полина.

Одета она была точно так, как описывала Надька. Короткая алая маечка, открывающая пупик, белые брючки, туго обтягивающие бедра и попу, белые босоножки на высоком каблуке. Ну и дымчатые очки с диоптриями, именно такие, скругленные по краям. Про одно Надька не сказала: через плечо у Полины висела довольно большая спортивная сумка.

— Здравствуй, Юра, — застенчиво улыбнувшись, произнесла она. — Вы не против, что я так поздно?

Надька, с опаской выглянувшая из-за Юркиной спины, явно узнала Полину, но не стала плеваться, кричать: «Чур! Чур меня! Сгинь, нечистая сила!» — и даже не завопила: «Караул, милиция!»

— Понимаете, — все тем же робко-застенчивым тоном, которым она когда-то попросила Тарана помочь вынести сумку из вагона, произнесла Полина, — мне очень неловко к вам ночевать проситься, но у меня других знакомых в городе нет, а в гостинице ужасно дорого. Юра меня знает, я Полина Нефедова, из Москвы.

— Проходите, Полина! Проходите, пожалуйста! — совершенно неожиданно для Тарана разрешила Надежда. — Юрик, помоги, пожалуйста, сумку поставить. А меня Надя зовут, будем знакомы!

— Очень приятно… По-моему, я у вас вчера сигареты и зажигалку покупала, верно?

— Правильно, — улыбнулась Надька, — зажигалочка работает?

— Пока все в порядке.

Полина вошла, Юрка нашел для ее не очень тяжелой сумки достойное место, а Надька сказала:

— Вы, наверное, от чаю не откажетесь?

— Если вас это не затруднит, конечно, не откажусь…

— Да мы и сами собирались вообще-то, — сказал Таран, поглядывая то на Полину, то на Надежду. Вроде бы обе выглядели вполне естественно. Во всяком случае, ничего похожего на то, как вели себя замороченные Полиной жлобы на теплоходе, пока не просматривалось.

— Вы, может быть, и кушать хотите? — озаботилась Надежда. — Не стесняйтесь, будьте как дома…

Конечно, далеко не каждая мужняя жена сможет проявлять заботу о бабе, с которой спал ее супруг, но и тут в принципе ничего особо неестественного Таран не увидел. В конце концов, выражение «будьте как дома» при определенном рассмотрении все-таки намекает на то, что данная гостья не дома находится, а в квартире, где Надька — законная хозяйка.

— Если можно, я свое на стол достану, — предложила Полина и отправилась к своей сумке. Вернулась она с небольшим батоном колбасы, банкой шпрот, вареными яйцами и половинкой жареной курицы, завернутой в фольгу.

— Зря вы это! — сказала Надька. — Вам это в дорогу пригодится. А у нас полно всего в холодильнике. Может, вам рюмочку налить? Со знакомства и с приездом?

Тут Таран, как ни странно, даже не стал подозревать Полину в том, что она управляет поведением Надюхи, а почему-то заподозрил супругу в том, что ее забота о незваной гостье вызвана некой подсознательной благодарностью к бабе, которая устроила ей вчера «приятный вечер» с Зыней.

Как ни странно, оказалось, что Надька с Зыней свое марочное даже наполовину не усидели, да и от закусок вообще-то еще довольно много осталось. Так, поклевали чуть-чуть — видать, спешили к самому сладкому перескочить. В общем, большую часть яств, как говорится, сохранили в нетронутом виде. А Таран, между прочим, с обеда «по усиленной раскладке» еще ничего не ел и был вполне не против вкусно поужинать. И выпить тоже, хотя вообще-то, как неоднократно отмечалось, не был большим любителем алкоголя.

Надька достала бокалы, Юрка разлил ароматную жидкость в хрусталь, Полина скромненько улыбнулась и не отказалась. Первый тост, загодя предложенный Надькой: «Со знакомства и с приездом!» — приняли, как выражаются компьютерщики, «по умолчанию». С этого момента некая напряженность, сковывавшая Юркин организм, пошла на убыль.

— Полина, а вы тут у нас в командировке или так, в отпуске? — полюбопытствовала Надька, судя по всему, без всяких задних мыслей. Юрка немного насторожился: неужели Веретенникова позабыла то, что он ей полчаса назад рассказывал?

— Нет, — ответила та, — я вообще не работаю, так что мне ни командировок, ни отпусков не надо. Я к бабушке на могилку приехала. Она год назад умерла, как раз вчера годовщина исполнилась. Это тут, за городом, в Васильеве.

— У меня бабушка тоже недалеко от Васильева живет, сообщила Надька. — В Стожках. Может, бывали?

— Бывала, — охотно кивнула Полина, — правда, давно, мне еще лет пятнадцать было. Приезжали отдыхать на лето с папой и Костей. Это мой младший брат, он уже умер, к сожалению… Так вот, тогда мы за грибами ходили, немного заплутали и вышли к Стожкам. Чудное место! Лес, речка, тишина… Васильеве все-таки большое село, там машины ездят, трактора, ночью парни на мотоциклах гоняют, а в Стожках — прелесть! Помню, я даже предложила папе: «Давай бабушкин дом сюда перевезем и будем тут все вместе постоянно жить!» Он, конечно, только посмеялся…

— Значит, мы с тобой почти землячки? — порадовалась Надька. — Это ничего, что я на «ты»?

— Конечно, — кивнула Полина и улыбнулась, — мы ж не старушки, чтоб на «вы» и с отчеством!

— Ой, за упокой твоей бабушки мы и не выпили! — вспомнила Надя. — Пусть ей земля будет пухом!

Выпили еще по бокалу, и Таран с некоторым изумлением заметил, что совсем не боится «самую страшную женщину на земле». Более того, он с каждой минутой все больше ощущал, что ему очень приятно видеть ее здесь, за столом, в Надькиной квартире и в обществе Надьки. Кроме того, весь комплекс переживаний по поводу Надькиной измены заметно ослабел. Ну, гульнула и гульнула! Сам он не святой, чего уж там! Если налетела — на аборт сходит, какие проблемы! А насчет опасений чего-нибудь поймать после Зыни — бог не выдаст, свинья не съест.

— Юрик, — попросила совсем развеселившаяся и, как видно, тоже позабывшая свои комплексы Надька, — принеси-ка музычку!

— Если можно… — поддакнула Полина.

— Ничего, что после «заупокоя»? — засомневался Таран, но отправился за «JVC» и кассетами. Пока копался в комнате, несколько раз слышал дамские «хи-хи» да «ха-ха» с кухни. Пожалуй, это был один из последних моментов, когда в его душе опять зашевелились подозрения. Правда, на сей раз, можно сказать, совсем безобидного плана. Ему показалось, будто Надька рассказала своей новой подружке про историю с Зыней, и теперь обе змеи подколодные потешаются над обоими представителями сильного пола, участвовавшими в этих событиях несколько часов назад.

Установив магнитофон и зарядив в него кассету с неведомо какой группой — Таран, как уже говорилось, в них ни хрена не понимал! — приступили к танцам. То есть стояли посреди кухни и дергались помаленьку втроем, немного толкаясь по причине тесноты. Потом Полина направилась в туалет, кокетливо стрельнув глазками и хихикнув: «Не провожайте меня…» — а Надька, обняв Юрку за талию, прижалась к нему и забормотала в ухо:

— Она такая классная, эта Полинка, правда? Таран хотел сказать: «Посмотрела бы ты, как эта „классная“ заставила бандита Алика расстрелять своих наивернейших подручных!» — но почему-то не стал этого делать. На фига такие грустные дела вспоминать? Сейчас-то все спокойно, жизнь прекрасна, вино хорошее, компания приятная. А оргия на теплоходе, поездка на «Соболе», а потом на «Ниве» — все это было давно и неправда.

— Правда, — ответил Таран совсем не то, что хотел сказать. — Она хорошая, только очень несчастная. Брата какие-то бандиты метанолом напоили, бабушку тоже убили… И ее в Москве могли убить, только повезло — мы с Лизкой выручили.

— Да-а?! — Надюхины влажные и приятно пьяненькие глазки широко открылись.

— Как мне ее жалко!

Таран в этот момент еще помнил, что Полининого братца отравили не просто так, а после того, как он совершил заказное убийство — убил одного из людей, работавших на Птицына, некоего Павла Степановича. И насчет того, что ее бабушка Нюша, помимо лечебной деятельности, какие-то яды готовила, по силе не уступавшие кураре. Ну и о том, что сама Полина тоже крепко дружила с бандой Зуба, Юрка помнил. Однако ничего говорить Надьке не стал.

— Мне тоже ее жалко, — сказал Юрка, забираясь ладонями под Надькину майку и ласково проводя ими по гладкой прохладной спинке. А потом поцеловал Надьку в губки. Бережно, очень легонько.

— Я пойду постель приготовлю… — услышав приближающиеся шаги Полины, прошептала Надька и, выскользнув из рук Тарана, ушла в спальню. А Полина, придя на кухню, продолжила танец с Юркой, тем более что пошло нечто медленное, типа блюза какого-то.

Тут Юрке даже лезть под майку не потребовалось, ибо гладкая талия Полины и так была ничем не прикрыта. И Юркины ладони так и занежились на этой ласковой, бархатистой коже. Зато Полина уже явно без особой скромности заползла мягкими лапками под майку Тарана.

— Ты меня не забыл, Юрик, правда? — проворковала она, прижимаясь к его щеке. — А я все помню: и баню с Василисой, и номер, где мы втроем спали, и теплоход… Тебе там хорошо было, верно?

Юрка все помнил. И то, как хорошо было в бане, и как страшно на теплоходе. Но он еще раз произнес не то, что было на языке:

— Да, там было здорово, я все помню.

— А хочешь, будет еще лучше? — Полина вытянула язык и осторожно провела им Юрке по губам. А одна из горячих ладошек перекатилась со спины на живот, пронырнула за ремень, в трусы и ласково пощупала Тараново хозяйство.

— Надька — это ведь не Василиса… — пробормотал Юрка в некотором смущении.

— Чудачок… — потершись щекой о подбородок Тарана, мурлыкнула Полина. — Она сейчас стелет постель на троих, понял?

Только в этот момент неизвестно на каком уровне подсознания Юрка догадался: Полина взяла их с Надькой под контроль так же, как когда-то жлобов на теплоходе. Только там все казалось совершенно неестественным, грубо прямолинейным, а теперь Полинино влияние проявлялось постепенно, мягко и неназойливо. Там все происходило как бы ни с того ни с сего, а здесь отношения теплели постепенно, даже не поймешь сразу, от вина или под влиянием Полининой воли. Однако сила этого влияния явно была намного мощнее, и противостоять ей было совершенно невозможно.

— Ты прелесть! — шепнул Юрка, отодвинув носом душистые пряди, прикрывавшие Полинино ушко.

— Вы не пожалеете, правда! — сказала Полина, продолжая поглаживать пальчиками то, что было у Юрки в штанах. — Хочешь ко мне?

И хотя еще секунду назад Таран сильно опасался, что может вернуться Надька, которой это не очень понравится, он скользнул рукой по мягкому животу Полины, добрался до волосиков, а затем притронулся пальцами к скользкой, мокрой и влажной щелочке.

— Чувствуешь?! Это она тебя хочет… — прошептала бесстыдница. — Приласкай кисоньку, приласкай…

А сама мягко тискала то, что у Юрки уже начало каменеть.

Впрочем, у нее еще одна рука была. Прибалдевший Таран даже не успел заметить, как эта шаловливая ручонка уцепилась за петельку «молнии» и — ж-жик!

— одним, движением распахнула ширинку. А та, что ласкала, приспустила резинку трусов и ловко выпростала на свет весь Юркин струмент с прибором. Как раз в тот момент, когда Надежда входила в кухню.

Юрка вообще-то уже догадывался, что супруга скандала не закатит, но той реакции, которая последовала, не ожидал никак. Руку из Полининых трусов он все-таки выдернул, но уже на Надькиных глазах, так что и это движение не прошло для нее незамеченным. Тем не менее она глазом не моргнула и произнесла, подмигнув Юрке:

— Ой, жарко-то как! Может, под душ заберемся?

— И правда, — согласилась Полина, взяла Тарана все той же хулиганской ладошкой прямо за набалдашник и повела его за собой, как слона на веревочке. А Надька тоже уцепилась ближе к середине, так сказать, и они вдвоем, отпуская хохотунчики, отбуксировали Юрку в ванную. Таран, конечно, при движении не очень упирался, а девки не бегом бежали, так что никаких особых страданий это не принесло, но вот острых ощущений прибавилось.

Тряпки все полетели в кучу, куда-то на стиральную машину. Почему-то при виде этой машины Юрка вспомнил премудрую прачку Василису, которая была напарницей Полины в банном «па-де-труа». Сейчас на месте Василисы играла Надька. Тоже смугленькая и загорелая для контраста с молочно-белой Полиной. Правда, Василиса была еще и блондинкой, а тут две «каштанки» собрались. Только у Полины волосы были подлиннее, до плеч, и с кудряшками, а у Надьки только чуть-чуть ушки скрывали. А вот по росту, полноте и вообще по габаритам одна другой ничем не уступала. Запросто могли бы тряпками менятся.

Главная разница между тем «па-де-труа» и этим, конечно, состояла в том, что Надька доводилась Тарану законной женой со штампом в паспорте и другими далеко идущими последствиями, а Полина — нерегулярной любовницей. Тогда как в бане что Васька, что Полина были на равных юридических основаниях. Просто Васька, как баба бывалая и нахальная, явочным порядком захватила ведущую роль. К тому же тогда она как-никак была хозяйкой бани, куда по щедроте души пустила незаконно вторгшихся Юрку и Полину.

Здесь, по идее, ведущая роль должна была принадлежать Надьке. И она эту роль какое-то время играла, во всяком случае, до момента приглашения под душ. Однако официальный статус хозяйки дома, который Полина-скромница вроде бы поначалу безоговорочно признала за Надькой, был сущей ерундой по сравнению с фактическим статусом «хозяйки положения», который Полина никому отдавать не собиралась.

— Юрик, — попросила Полина, — сделай такую теплую-теплую водичку, не горячую и не холодную. Можно?

— Обязательно! — кивнул Таран и начал орудовать кранами. — Прошу, пани! Готово!

И, подвесив душ на кронштейн, первым перелез через бортик ванны. Затем, продемонстрировав свой атлетизм, подхватил Надьку под мышки, перенес и поставил рядом с собой, а потом проделал то же самое с потешно взвизгнувшей Полиной.

— Тесно тут, — недовольно произнесла Надька, когда все трое влезли в маленькую ванну. — Тут и не приляжешь толком… Мне почему-то казалось, что тут больше места.

— В тесноте, да не в обиде, — хихикнула Полина. — Обними меня за бочок! Вот так… А ты, Юрик, помыль нам животики! Около пупиков и ниже…

Таран послушался, взял кусок мыла и, полив его теплой водой, намылил там, где просили.

— А теперь, Юрик, обними нас обеих… Крепче, крепче! Из этого получилось вот что. Когда Таран притянул к себе обеих дам, его прибор оказался между гладкими, в меру пухленькими и в меру упругими, а главное — этакими симпатично скользкими от мыла животиками. И эти самые животики стали мягко-мягко тереться сверху вниз о Юркину шишку, чуточку вращаться вокруг нее. А две ладошки — Надькина левая и Полинина правая — ласково ухватили Тарана за талию. Юрка тоже стал понемногу покачивать бедрами, двигать свой струмент между этими ужас какими приятными и нежными пузечками, изредка касаясь всяких там волосунчиков-щекотунчиков… А сверху на головы и плечи лилась теплая, ласковая и немного возбуждающая водичка, струилась по спинам, рукам и ногам.

Прелесть!

— Эх, — сладко вздохнула Надька, — было б тут места побольше.. . Можно б было музыку поставить и танцевать.

— Может, когда-нибудь разбогатеете и соорудите себе виллу с бассейном, — усмехнулась Полина. — Этак метров на сорок квадратных…

— Ну да! — вздохнула Надька. — Если это и будет, так лет через пятьдесят. На фига оно нам тогда будет?

— Кто знает, как жизнь повернется, — потираясь беленькими грудками о Надькины смугленькие промурлыкала Полина. — Может, и раньше повезет.

— Ну да, — скептически произнес Таран, нежно гладя обе пухленькие попки, по которым скатывалась вода из душа. — Повезет-это если мы вообще доживем до старости…

— Не надо о грустном, малыши! — Полина потянулась губами к Надькиному ротику, и та с неожиданной для Юрки страстью прильнула к ним. Правда, на сей раз ревности Таран не испытал, и ему стало еще приятнее, когда он увидел, как девки целуются. Это заставило его покрепче сжать их в объятиях и сделать несколько очень энергичных движений там, между скользкими и липкими животиками…

— По-моему, — отпуская Надькины губки, томно произнесла Полина, — нам всем пора в постельку…

Кольцо из рук разомкнулось, Таран торопливо вылез из ванной, стал вытираться, а потом и девки, смыв остатки мыла с животиков, замотались вместе с ним в огромное махровое полотенце, которое, по семейным преданиям Веретенниковых, было приобретено еще в период «великой дружбы» между СССР и КНР. Символами этой дружбы, кроме вот таких же полотенец, были еще и огромные, очень нарядные термосы, украшенные драконами, аистами и джонками, плывущими по Великой Желтой реке — Хуанхэ. Юркин отец даже вспоминал, будто видел на одном таком термосе изображение китайца, удящего рыбу с лодочки, и утверждал, будто этот китаец ужас как походил на дедушку Ленина, даже кепка была такая же.

Таран лично этого термоса не видел, сходства оценить не мог, и вообще ему это все было бы по фигу, если б он не вспомнил один бородатый анекдот, гулявший по Руси еще задолго до его рождения.

«Ты куда, Володя?» — спрашивает Крупская. «На йебалку, Надюша!»-«А удочки зачем?»-«Для конспийации!»

Удочки и конспирация Тарану были не нужны, а вот слово «рыбалка» в ленинском произношении так и вертелось у него на языке.

РЫБАЛКА ПО-ЛЕНИНСКИ

Ничего такого, тревожащего светлую память вождя. Юрка произносить не стал, а может, просто не успел, потому что и Полина, и Надюша, толком не обтеревшись, выскользнули из-под полотенца и с визгом, шлепая босыми пятками по полу и болтая сиськами из стороны в сторону, побежали в сторону раздвинутого и застеленного чистым бельем супружеского дивана-кровати семейства Таранов. Юрка вошел туда медленно, с чувством собственного достоинства, поскольку знал, что без него концерт не состоится. Хотя, честно говоря, толком не знал, как это у него выйдет. Конечно, опыт банного «па-де-труа» доказывал, что Юрке в принципе такое под силу. Но ведь известно, что далеко не каждый спортсмен, добившись однажды рекордного результата, способен его не то что превзойти, а хотя бы повторить. Пока, конечно, инструмент выглядел надежно и держался уверенно, но, как он поведет себя в условиях экстремальных нагрузок, никто не мог предсказать.

Между тем Надька и Полина вальяжно раскинулись на простынке и о чем-то перешептывались, время от время заговорщицки подхихикивая. Будь Таран совершенно свежим человеком, ни черта не знающим об истории взаимоотношений Надьки и Полины, то хрен бы он поверил, что они только вчера впервые увиделись на рынке, а познакомились всего полтора часа назад. Напротив, такой сторонний наблюдатель был бы убежден на сто процентов, что это две давние, может быть, еще с детсадовских времен, закадычные подружки, причем не сомневался бы, что они лесбиянки или бисексуалки, которым мужик нужен лишь для того, чтобы разнообразить их взаимную страсть.

Но Таран-то хорошо знал, что это все не так. Насчет точной даты знакомства и обстоятельств этого дела он еще мог посомневаться, например, подумать, что они познакомились не сегодня, а еще вчера и, быть может, столь же приятно провели вчерашний вечер в обществе Зыни. Но в любом случае Юрка мог дать голову на отсечение, что, даже отдыхая на территории бывшего Васильевского сельсовета, где жили их бабушки, они вряд ли могли крепко подружиться. Не мог он в это поверить. Не говоря уже о том, чтоб заподозрить Надьку в любовной связи с этой распутной столичной жительницей. Подруг у Надьки, конечно, был полон двор, но дальше обычного совместного перемывания костей и прочего бабского трепа на околовсяческие темы у нее явно ничего не заходило и не могло зайти.

В комнате было темно, потому что Надька затянула окно шторами. Однако при появлении Тарана она включила висевший над постелью ночничок, и спальня озарилась этаким красновато-розовым светом — «бардачным», как сказала бы Милка, которая, правда, тут ни разу не бывала.

Только после этого Юрка разглядел, что Полинина сумка, которую он вроде бы относил совсем в другое место, оказалась именно здесь, рядом с кроватью. Очевидно, кто-то из баб перетащил ее сюда, пока Таран находился на кухне.

Включив ночник, Надька соскочила с лежбища и встала коленками на коврик. При этом она склонила голову, состроила уморительно наивную гримаску на мордочке, скрестила обе ладошки на мохнатеньком месте, захлопала глазками, как маленькая девочка лет пяти, и просюсюкала голоском поросенка Пятачка (из советского мультика, где его Ия Саввина озвучивала):

— Милый Юрик! Я очень плохая и глупая девочка, потому что я провинилась. Наверное, меня надо отшлепать или даже выпороть, только не сейчас, а немножко попозже…

Пока Надька кривлялась, Полина, закинув руки за голову и прикрыв глаза веками, возлежала, откинувшись на подушки и вытянув ноги в струнку. Этакая «Обнаженная маха», которую Таран когда-то видел в альбоме у Даши. Юрка даже помнил, что эту картину художник Гойя написал, только имя-отчество забыл.

— А сейчас, — еще раз похлопав глазками, пропищала Надька, — в наказание я должна посмотреть, как ты будешь вставлять Полинке… Вот!

И, опять же пародируя малышку, которой была лет пятнадцать назад, сунула палец в уголок рта. Потом она повертела попкой, вскочила на ноги и залезла на кровать. Р-раз! — и, перекинув ногу через Полину, встала на колени у нее над грудью.

Таран тоже забрался на постель, Полина тут же раскинула ноги, а затем забросила их Юрке за спину. Свет ночника, висевшего на стене сбоку от кровати, хоть и был не шибко яркий, но все же достаточно хорошо осветил широко распахнувшуюся влажную щелку с дырочкой. Над ней глянцевито поблескивала набухшая шишка, похожая на большущую сливу. Таран уже собирался запихнуть ее по назначению, но тут Надька опустилась на локти, ухватила пальчиками прибор, высунула язычок и стала эту «сливу» облизывать, жадно посапывая и бормоча все тем же сюсюкающим голоском какие-то глупости:

— Веди себя хорошо, не балуйся! Если Полина пожалуется, я тебя укушу, вот так — ам! — Укусить, она, конечно, не укусила, но прикосновение зубов Юрка ощутил. — А теперь иди с богом…

С этими словами Надька мягко впихнула в Полину Юркину принадлежность, а потом, уперевшись Юрке головой в живот, просунула язык к месту «стыковки» и несколько секунд самозабвенно лизала то Полинины складочки, то Юркин корешок.

И тут Юрка увидел, как Полина вытащила из-под подушки некий странный продолговатый предмет черного цвета. С одной стороны у этого предмета было что-то вроде головки, не уступающей размером той, что уже находилась внутри Полины, а с другой — просто шарик типа рукоятки. Рукоятка и шарик были соединены некой мелкогофрированной довольно толстой трубкой. Юрка вспомнил, что похожие фигулины он видел пару лет назад в апартаментах Милки, когда она еще не была «мамонтихой», а подвизалась в амплуа садистки на подмостках порнотеатра Дяди Вовы. В общем, пока Надька, страстно посапывая, орудовала языком, Полина хладнокровно вставила ей головку искусственной хреновины, а потом, надавив ладошкой на шарик-рукоятку, задвинула поглубже.

— Ой, что это? — удивленно спросила Надька, приподнимаясь и заглядывая себе между ног.

— Вибратор, деточка! — пояснила Полина, просунула руку между Надькиных ляжек, и, дотянувшись до шарика-рукоятки, не то нажала на кнопочку, не то тумблерчик включила — короче, что-то тихонько щелкнуло и послышалось не то гудение, не то жужжание, негромкое, но ощутимое. Стало ясно, что эта фигулина работает от батареек, которые питают электромоторчик, приводящий систему в действие.

— Мамочки! — восторженно пискнула Надька. — Он меня ебет! И вперед-назад, и головкой крутит… Даже тепленький, как живой!

— Там можно еще и скорости прибавить, — заметила Полина. — Ложись с нами рядышком и наслаждайся…

Надька, крепко сжав ножки, улеглась рядом с Полиной, дав Юрке возможность улечься на эту московскую красавицу, с которой его связывало немало всяких приключений. Но сегодня было нечто новое, по-особому волнующее и сводящее с ума. Дело было даже не в том, что рядом сладко постанывала зачарованная Надька, переживавшая любовный экстаз с механизмом, предназначенным, строго говоря, для ублажения одиноких дам постбальзаковского возраста.

— А-а-ах…. А-а-ах… А-а-ах… — вообще-то эти стоны могли крепко возбудить, если бы Таран и без того не был возбужден до чертиков.

Нет, тут было что-то другое. И это другое было выше Юркиного понимания, по крайней мере, в его нынешнем состоянии. Едва Юрка всем телом припал к этой жаркой при потевшей коже, почуял, как его жадно стискивают и гладят эти липкие ляжки, впился губами в сладковатый рот с привкусом мятной жвачки, как его обуяла совершенно дикая и необузданная страсть. Наверное, будь это на полчаса пораньше, Юрка догадался бы, что Полина управляет им почти так же, как тем приборчиком, от которого балдеет Надежда. Но к этому моменту Таран был уже почти биороботом, всецело находящимся во власти своей повелительницы.

Сначала ей захотелось бешеного темпа — то ли шибко соскучилась по Юрке, то ли просто давно не трахалась, но так или иначе первые две-три минуты Таран работал, как газовый поршень при непрерывной стрельбе из пулемета. Все это время Полина только сдавленно дышала и скрипела зубами, вцепившись обеими лапками в Юркину спину. Потом ее проняло, она крепко сжала Юрку руками и ногами и сладко застонала.

Наверное, Таран и дальше мог бы нестись как угорелый, но теперь Полине потребовалось ласки, и не поспешной, между делом, так сказать, а обстоятельной и плавной.

И Юрка, подчиняясь приказу, которого ни ушами, ни даже мозгом не слышал, перестал толкаться вовсе. Теперь он то скользил ладонями по бокам, плечам и спине Полины, то гладил и целовал молонно-белые грудки, то лизал ей сосочки, то всасывал в рот ее сладкий язычок — и так еще несколько минут.

Пока он всем этим занимался, Полина незаметно для него дотянулась до шарика-рукоятки, торчавшей у Надьки посреди волосиков, и что-то там повернула. Не иначе, скорость прибавила. По крайней мере, тембр жужжания заметно изменился. И стоны Надьки тоже участились, стали короче, резче и громче:

— Ах! Ах! Ах!

И уже через несколько секунд Надька аж винтом завилась, судорожно сжала своего «утешителя» ляжками, обхватила груди руками и испустила даже не стон, а вой какой-то:

— У-у-у-ух! — кончила.

Почти сразу после этого, пока Надька лежала в расслабухе, Полина выключила вибратор, выдернула его и одними глазами показала Юрке на освободившееся место… Ни слова не сказала, а Таран все понял, выскочил из одной намасленной дырочки и с маху с легким хлюпаньем нырнул в другую. Ни о том, что там несколько часов назад Зыня копошился, ни о каких иных огорчительных делах он уже не думал вовсе.

— Юрик! Солнышко! — Надька так и вцепилась в него, будто пять лет с ним не спала. И Таран тут же взял тот сумасшедший темп, который несколько минут назад был с Полиной. Будто у него тоже где-то в районе задницы стоял переключатель скоростей.

К тому же у него неожиданно появилось ощущение, будто это не Надька, с которой он уже два года прожил и которую знал как облупленную, а какая-то совершенно новая, незнакомая, но жутко приятная баба. Наверное, если бы он опять-таки еще не находился под полным контролем Полины, то догадался бы, откуда ветер дует. Однако Юрка — как и Надька, впрочем! — уже был полностью заморочен и не мог не только предпринимать каких-то самостоятельных действий, но даже не чуял, что действует по чужой указке, как это происходило несколько раньше. Но ему было очень хорошо!

Полина на какое-то время исчезла из виду, и Юрка всецело увлекся Надькой, так не похожей на ту, которую он привык считать женой. От этого его стало быстро разогревать, и через считанные секунды он со взревом стиснул бедную Надюху так, что косточки захрустели, и пошел плескать…

— Ой, — запищала она, — пусти, а то добалуемся! Все было очень естественно, и даже если бы Юрка помнил, что находится под контролем Полины, он посчитал бы, что Надька самостоятельность не утратила. Таран, конечно, ее отпустил, и Надька торопливо убежала в ванную.

Пока она там журчала. Юрка блаженно раскинулся на простыне и отдыхал, зажмурившись. Полина прилегла к нему справа, положила ладошку на грудь и тихонько спросила:

— Ты не жалеешь об этом?

— Нет… — шепнул Юрка куда-то в каштановые кудряшки. — Так хорошо еще никогда не было…

Вернулась Надька и привалилась слева, пощекотав Юрке бедро мокрыми волосиками.

— Давайте жить втроем, а? — произнесла она, поглаживая Полину по локотку.

— Без тебя нам скучно будет. Скажи, Юрик!

Нечего и говорить, что Таран, который меньше чем час назад ни за что не поверил бы, что Надька сможет такую фразу произнести, утвердительно проурчал:

— Конечно…

— Здесь это невозможно, — сказала Полина, и Таран как-то сразу почуял, что под словом «здесь» она понимает не только данный город, но и всю территорию бывшего СССР. — Представляешь себе, что скажут Надины родители, если увидят нас в таком виде?

— Да-а… — поежилась Надька. — Скандал будет, пожалуй.

— Ну вот… А если в Москву уехать, то скандал будет с моими родителями.

— Жалко… — вздохнула Надька. — Я так тебя люблю…

— Но ведь не больше Юрика, верно?

— Почти так же! — И этот ответ Юрка воспринял с благодушным спокойствием.

— Правда? — игриво спросила Полина и наползла грудками на грудь Тарана для того, чтобы уложить на ладошку Надькину смуглую сисечку.

— Да-а… — томно прикрыв глазки, пропела Надька, а затем, взяв Полину за обе ладони, прижала их покрепче к своим мячикам и, сладко вздохнув, провела ими сверху вниз.

— Ты прелесть… — Полина в несколько ироническом тоне повторила ту оценку, которую ей самой уже давал сегодня Таран, но ни Юрка, ни Надька этой иронии просто не могли заметить.

Спустя секунду Надька с Полиной привскочили на колени, порывисто обнялись и так страстно поцеловались, что тот, предыдущий поцелуй этих двух «каштанок» в ванной выглядел совершенно невинным. А на Тарана он произвел очень сильное впечатление. Утомленность, которую он ощущал после первого раза, как рукой сняло. Силушка забегала по жилушкам, а то, что у него только что мирно полеживало, стало помаленьку набираться упругости.

Но, похоже, Юрке собирались дать тайм-аут. Девки эдак неназойливо отпихнули его к стенке, а сами принялись возиться как котята, не то бороться, не то ласкаться, повизгивая и хихикая, обвивая друг дружку руками и ногами. А потом Надька откинулась на спину — пятки вместе, коленки врозь, — настежь распахнув свое мокрое место, и Полина жадно сунулась к ней туда руками, губами, носом, при этом очень соблазнительно выпятив попу.

Таран не стал оставаться в стороне, благо ему уже было что предложить публике. Он ухватил Полину за бело-розовые половинки и ловко поддел снизу вверх на прибор. Сжал ее бедра коленями и пошел дрючить, как кролик крольчиху…

СЕРЬЕЗНЫЕ ЛЮДИ

Ни Таран, ни его партнерши по сексу в угаре страстей даже и не задумывались над тем, что где-то могут находиться люди, которые в данный момент не спят совсем по другой причине.

Одним из них был Генрих Михайлович Птицын, который сегодня после очень напряженного трудового дня с большим удовольствием залег бы поспать раньше обычного. Все-таки чувствовалось, что полтинник уже разменян и времена, когда можно было без особого ущерба для самочувствия не спать по трое суток, увы, подходят к концу.

Был бы Птицын простым военным пенсионером с той самой полковничьей пенсией, которую ему относительно регулярно платили, так был бы он сам себе хозяин, ковырялся бы в землице на подмосковной дачке, растил клубничку-малинку-вишню, разные там огурчики-помидорчики, окучивал картошечку и удил бы рыбку. Может, спорил бы с такими же отставной козы барабанщиками насчет всяких мировых проблем, наперед зная, что решаться они будут уже без их непосредственного участия. Наверное, в этом случае он и спать бы ложился тогда, когда хотелось, и вставал тогда, когда выспался.

Но Птицын выбрал другую судьбу. Он чувствовал себя здоровым и ничуть не состарившимся мужиком, которому мало того, что, согласно анекдоту, положено для счастья после пятидесяти: «кино, вино и домино». Ему не хотелось сходить с дистанции и уступать дорожку молодым, которые уже дышали в затылок. Армия, к сожалению, в нем перестала нуждаться. Выслуги с учетом всяких «горячих точек» у него еще в сорок лет было сверх головы. Квартиру получил, дачу под Москвой построил, тачку приобрел — нет проблем, гуляй, полковник! Считай, что отслужил недаром. А в генералы, увы, пойдет кто-то другой. Не так их много, должностей генеральских, и не для всех они предназначены.

Однако оказалось, что в нынешней России возможно такое, о чем в СССР и мечтать не приходилось. Например, о том, что можно создать свою, частную, почти легальную войсковую часть, содержать и снабжать ее, не беря ни копейки из госбюджета, укомплектовать профессионалами высокого и высочайшего класса и, разместив ее на территории вполне законной армейской дивизии, выполнять боевые задачи, не считаясь ни с какими правовыми нормами.

Нет, Генрих это не сам придумал. Ему предложили эту работу, и тогда, когда предлагали, он волен был сказать «да» или «нет». Сказал бы «нет» — получил бы свое «кино, вино и домино», после чего мирно дожидался бы следующего жизненного этапа, где, как известно, для полного счастья нужны «кефир, клистир и теплый сортир». Но он сказал «да» и перестал принадлежать себе самому. Это только Таран, мальчишка-дурачишка, да и то в самом начале «мамонтовской» карьеры, мог думать, будто Птицын — совершенно независимый босс, который сам все решает и сам всем руководит. Теперь даже Юрка догадывался, что это отнюдь не так и что над Птицыным незримо реет целая иерархия лиц, которые определяют, куда и когда отправятся «мамонты» завтра или послезавтра, на чьей стороне будут воевать и кого убивать. А Птицыну было точно известно, что есть люди, которых он не знал по именам и фамилиям, никогда не видел и не должен был видеть в лицо, но именно они отдают ему приказы, обеспечивают «прикрытие» и отпускают дотации, если таковые необходимы. Кроме того, есть люди, которых он знает в лицо и по именам. Через этих, выражаясь по-чукотски, «нижних» людей к нему, Птицыну, приходят команды от тех, «верхних» небожителей. И поэтому, если один из этих людей «нижних» дружески предложил ему заехать в одиннадцатом часу ночи, «поболтать от скуки», то нельзя столь же дружески сказать: «Знаешь, может, лучше в другой раз?» Надо ответить: «Конечно, сейчас буду!» — и сломя голову нестись туда, куда велели, даже если в сон клонит и ноги еле ходят.

Вот он и понесся на своей «Фелиции» по загородным шоссе на одну уютную скромную дачку, где его ждал плотный седобородый человек, похожий на пожилого Хемингуэя.

Кирилл Петрович Максимов формально занимал не очень заметную должность заместителя гендиректора торговой фирмы «Кентавр», трудившейся на ниве торговли продовольственными товарами. Но Птицын отправился к нему отнюдь не за тем, чтобы решать вопросы продуктового снабжения МАМОНТа. И даже не за тем, чтобы обсуждать, насколько успешно несут службу по охране «Кентавра» служащие ЧОП «Антарес» — этакого, выражаясь по-хоккейному, фарм-клуба МАМОНТа, тоже возглавляемого Птицыным. Нет, тут, как уже говорилось, предстояло вести разговор не на равных, а на тех основаниях, которые описываются известной формулой «ты начальник — я дурак».

Внешне, правда, в общем и целом, все, как и всегда, было вежливо и по-дружески. Хозяин заварил крепкий чай с какими-то, как он выражался, «полезными травами», усадил Птицына за стол и повел неспешный разговор. Начал Кирилл Петрович с похвалы:

— Хорошо твои справились на Кавказе, молодцы. Очень вовремя выдернули дедушку, спасибо. А то, что немчика этого с собой привезли, — особо приятно. Очень разговорчивый парень оказался, сразу видно, что с комсомольским прошлым. Обрадовался, будто к своим попал. Правда, все интересное, о чем он рассказал, лично нас с тобой не касается, но тем не менее там, — Максимов поднял указательный палец вверх, — тобой очень довольны.

— Служу Советскому Союзу! — усмехнулся Генрих.

— Служи, служи. Может, и пригодится еще, «нерушимый» наш, царствие ему небесное. — На лице Максимова тоже возникла улыбка, но быстро сошла. — Теперь жду доклада о том, что ты там на «Тайване» провернул.

— На самом рынке я ничего не проворачивал, — нахмурился Птицын. — Три дня назад, если помните, один из ментовских райотделов задержал в городе некую молодую дуру, которая была явно не в себе — бегала голышом по улице, визжала, лезла к прохожим без различия пола и возраста, пыталась мастурбировать на глазах почтеннейшей публики и так далее. Ее отправили в наркологическое отделение областной психбольницы, где у нас имеется хороший контакт. В общем, контакт этот сразу признал, что телка достигла своего состояния с помощью «стимулятора» Дяди Вовы. Два года по области ничего похожего не наблюдалось…

— Я все это хорошо помню, Генрих, — поморщился Кирилл Петрович. — То, что было три дня назад, — это прошлое. Ты постарайся побольше о сегодняшнем дне рассказывать.

— Извините, но я лучше все по порядку, — вежливо возразил Птицын. — Для связности, так сказать.

— Хорошо, излагай.

— В общем, мы эту девицу из больницы изъяли и убедились, что наш нарколог не ошибся. Слава богу, нейтрализующий препарат у нас был в наличии, девка не загнулась, пришла в относительно вменяемое состояние, и мы узнали, что уколол ее один приятель по имени Слава Рожков, или просто Рожок, с которым они в деревне роман крутили. Там же был и друг этого Славы, некий Женя Зимин, он же Зыня, с которым эта красавица тоже что-то имела, но уже после того, как ширнулась.

— Бог с ними! — махнул рукой Максимов. — Что ты по два раза одно и то же докладываешь? Девица эта уже в Москве и вне опасности. Что с Рожком и Зыней?

— Рожка наша спецгруппа отловила в родной деревне с рюкзачком, где было 29 аптечек. Он тут же сообщил, что стырил их у диджея Фини, из служебного помещения дискотеки. Но Финя уже узнал об этом и предупредил тех ребят, которые прятали у него аптечки. Они искали Рожка, но вышли на Зыню и хотели его подловить у одной девочки. Вместо этого они попали к нам. Сегодня мы прихватили четырех человек из бывшей группировки Жоры Калмыка. Ну, и Зимина, то есть Зыню, заодно. Он, правда по нечаянности, вколол себе этот женский «стимулятор» и на время превратился в пидора. Но ему тоже нейтрализатор ввели, так что жить будет. Завтра отправим в центр. Финю тоже прибрали, но аптечки уже успели вывезти. Думаю, что через тех четверых, кого мы сцапали, удастся выйти на основного хозяина. Хотя я и так догадываюсь, что это Коля Моргун.

— Главный «дырочник» в городе… — хмыкнул Максимов. — Да, этому типу такая отрава может пригодиться. Может, тебе стоит с ним просто поговорить по-дружески? Дескать, сдай ты эту Вовину дребедень — и живи спокойно.

— Боюсь, что шибко по-дружески не получится. К тому же самого Коли сейчас в городе нет, он загорает где-то за кордоном. А все его прихлебатели просто не решатся отдать эту гадость в отсутствие босса. Будут мотать головами: знать ничего не знаем! А сами в это время увезут «стимулятор» подальше от города. Нет, мирно не получится, надо крепко проработать этих четверых. Может, вызовем Колосову, а?

— Колосова и так приедет в ближайшие дни, может быть, даже завтра. Но не для того, чтобы заниматься этими мелкими вопросами. — Максимов стал совсем мрачным и суровым. — У нас очень большое ЧП, Генрих Михалыч. Из Москвы, прямо из нашего стационара, сбежала Полина Нефедова. Как именно, сама по себе или ей кто-то помог, — не информирован. Но есть подозрение, что она может появиться в нашей области. Даже более точно — в районе села Васильеве.

— Та-ак… — Птицын вытер пот с лысины. — И давно она ушла?

— Три дня назад.

— Но ведь она, насколько меня просвещали, вроде бы в коме находилась? И еще относительно недавно, как помнится. Что, прямо так, проснулась и пошла?

— Я же говорю: не информирован. Знаю только, что на самом деле никакой комы у нее не было. Внешне похожее состояние, но на самом деле совершенно другое. То ли какой-то вид сна, то ли еще хрен знает что — медики так и не определили. И вообще нам, как видно, пока не следует всего знать. Нас просто предупредили, что она может появиться здесь. Еще сообщили, что дали на нее ориентировку в МВД как на опасную психически больную. При этом предупредили, чтобы мы на ментов не очень надеялись. Они ее могут в упор не узнать, вот какая штука.

— Интересно… Неужели так лихо внешность меняет?

— Да, только не с помощью грима, париков и так далее. Она может вообще ничего не менять во внешности, но ее никто не узнает. Либо будут видеть совершенно другого человека, либо вообще ничего. Наконец, человек может и увидеть ее, и узнать, но не только не сделает ничего, чтобы ее задержать, но и, наоборот, поможет ей скрыться.

— Это благодаря ее суперспособностям?

— Да. Только теперь они у нее намного сильнее, чем были раньше.

Птицын как-то непроизвольно поежился. Он хорошо помнил, как летом прошлого года вместе с «группой товарищей» угодил в «зиндан», оборудованный неким Федором на заброшенной лесопилке. Тогда он, как выяснилось, попал под воздействие Полины, находившейся в том самом, условно выражаясь, «стационаре», откуда она нынче сбежала. Хотя, конечно, Генрих Михайлович не имел оснований сомневаться в пояснениях, полученных тогда же от Максимова и Колосовой, на бытовом уровне ему в эту чертовщину не очень верилось. Как так может быть? Где-то далеко, в Москве или ближнем Подмосковье, в изолированном отсеке лежит девица почти без пульса, но мозг ее посылает какие-то сигналы, способные заставить его, Птицына, действовать так, как этой полудохлой угодно? Но факт есть факт: Генрих действительно оказался в заминированном сарае, сидел в «зиндане», на решетку которого пристроили растяжку из двух гранат, и лишь помощь Юрки Тарана, которого привела к месту грядущей драмы… рыжая кошка Муська, позволила полковнику, а также весьма полезной даме Ирине Колосовой остаться в живых. Кстати, там же мог понести невосполнимые потери и МАМОНТ, явившийся под командой Ляпунова освобождать пленников. Генрих и сейчас не отдавал себе отчета в том, как он, опытнейший вояка, сделал в тот раз столько просчетов и ошибок — ведь он фактически сам пришел в руки к Федору! Но все же в то, что на него воздействовала Полина, верил с трудом.

И вот теперь ему говорят: ты знаешь, она где-то тут, гуляет на свободе, и если она встретится кому-то, то даже мент, имеющий на нее ориентировку с фотокарточкой, ее не опознает.

И к тому же сила ее воздействия на людей возросла. Ни фига себе! Если она, будучи полуживой-полумертвой, могла достать Птицына с дистанции в пятьсот километров и заставить его идти сдаться бандитам, то что она может наворочать, так сказать, «в упор», будучи в состоянии двигаться и вообще, так сказать, «в здравом уме и трезвой памяти»?! Жуть пробирала и Одновременно чувство полного бессилия перед чем-то неведомым, непонятным и непреодолимым.

Чуть-чуть стряхнув с себя эти парализующие волю ощущения, Птицын спросил:

— Значит, фактически единственная надежда у нас на Колосову и ее спецтехнику?

— В принципе да. Во всяком случае, она, по Крайней мере, сможет ее обнаружить, даже если Полина поставит так называемую сферическую имитацию…

— Это, простите, что такое?

— Это значит, что все граждане, которые будут смотреть на нее сверху, с боков и даже снизу, находясь внутри или на границе сферы с определенным радиусом, увидят вместо нее то, что она захочет показать публике. Старушку, ребенка, крокодила, Птицына или Максимова… А могут, повторяю, вообще ничего не увидеть.

— И каков же радиус этой сферы?

— Пока предполагают, что он может достигать километра, а точно попросту неизвестно.

— А она случайно не может сидеть где-нибудь здесь, поблизости от забора или даже в этой комнате? — полушутя спросил Птицын, хотя настроения пошутить у него особо не просматривалось.

— В принципе да, — совершенно серьезно произнес Кирилл Петрович. — Единственно, кто может помочь, — это собачка. Для того чтоб заполаскивать мозги людям и животным, нужны, соответственно, разные частоты, длины волн и так далее. То есть, если ты поставил имитацию для людей, собаки увидят тебя прежним. А если взялся управлять собаками, то придется показываться людям таким, какой ты есть.

— Значит, техника Колосовой — тоже вроде собаки?

— По крайней мере, она может дать реальное изображение объекта, — сухо кивнул хозяин.

— Уже теплее стало! — порадовался Генрих.

— Боюсь, что всего на несколько градусов, — покачал головой Максимов. — Прибором пользуется человек. На прибор Полина воздействовать не может, но запросто может воздействовать на человека, на ту же Колосову, например. И наша Ирина Михайловна будет видеть на экране вовсе не то, что он показывает. Здорово?

— Да уж чего здорового… — нахмурился Птицын.

— Вот именно, — произнес Кирилл Петрович. — Тем не менее нам поставлена задача отловить Полину живьем, если она появится на территории области.

— А попросту уничтожить, стало быть, нельзя?

— Нет. На это можно пойти только в одном случае — если она, допустим, начнет искать контакты с зарубежьем и захочет уйти за границу.

— Есть такая опасность? Она что, чей-то агент?

— Нет, пока ни в чем таком ее не уличали. Но, согласись, имея такие способности, как у нее, грех ими не воспользоваться.

— Ну, тогда, я думаю, она бы не сюда, в область, побежала, а прямо в американское посольство. Кстати, а что ее могло к нам потянуть?

— В прошлом году, если помнишь, ее бабушку, проживавшую в селе Васильеве, застрелили из авторучки отравленной иглой…

— Конечно, помню. Из-за бумаг со всякими старинными рецептами, которые Полина продала корреспонденту Андрею Рыжикову. Но ведь мы все эти бумаги вроде бы уже изъяли…

— К сожалению, при ближайшем рассмотрении этого самого «лечебника» выяснилось, что там кое-чего не хватает. Больше десятка страниц, написанных самой бабушкой Нефедовой. Конечно, они могли быть уничтожены, но кто его знает, может, они спрятаны в доме покойной старушки или где-то в окрестностях…

— И Полине они зачем-то понадобились?

— Вполне возможно. Во всяком случае, не исключено.

— А что там могло быть, на этих страницах?

— У руководства есть кое-какие предположения, но пока оно их до нас не доводит. Так или иначе, узнать о том, что там было, как и то, существуют ли эти страницы в настоящее время, можно будет только в том случае, если Полина: появится в области.

— Между прочим, она ведь могла куда угодно уехать, — заметил Птицын. — Ей ведь вовсе не обязательно могут понадобиться эти странички. Кроме того, три дня прошло. Это, знаешь ли, немалое время! Можно хрен знает куда пролезть и черт-те куда улететь — при эдаких-то способностях!

— Тем не менее, — спокойно произнес Максимов, — мы должны быть исполнительными людьми. Наше дело — здешняя область. За «хрен знает куда» мы ответственности не несем. Вот ты ее и будешь караулить в Васильеве…

ИНТЕЛЛИГЕНТЫ

В нескольких сотнях километров от этой провинциальной дачки, совсем неподалеку от стольного града Москвы, на более солидной даче в весьма престижном подмосковном посђлке происходила еще одна поздняя беседа. Она весьма существенно отличалась от той, которую вели между собой Максимов и Птицын.

Прежде всего отличие состояло в том, что собеседники были не военными, не бизнесменами или политиками, то есть людьми, которые слишком ценят себя и свое время, чтобы тратить его на относительно пустую болтовню, а интеллигентами, то есть людьми, для которых эта самая пустая болтовня является едва ли не основным содержанием жизни, а прозаические помыслы о хлебе насущном и прочих конкретных проблемах — неприятной необходимостью. Конечно, в тех случаях, когда с хлебом насущным происходят заминки и высокоответственный товарищ на небесах не внимает известному прошению «дашь нам днесь», разговоры интеллигентов тоже становятся более конкретными и деловыми, но когда с этим делом все в порядке и нет нужды скитаться с протянутой рукой — почему бы не потрепаться?

Наверное, режиссер Георгий Петрович Крикуха и сценарист Эмиль Владиславович Вредлинский могли бы выбрать и более конкретную тему для беседы. Вот уже несколько месяцев, как Крикуха запустил в производство новый сценарий Вредлинского под рабочим названием «Во имя Отца и Сына», рассказывающий о судьбе двух последних русских императоров — Александра III и Николая II. Сценарий был готов, деньги нашлись, актеры подобраны, машина запущена, и жадный до дела Крикуха, который довольно долго не имел возможности снимать по случаю отсутствия спонсоров, отснял уже около половины эпизодов. Причем примерно треть из них Крикуха поставил по-своему, то есть весьма далеко от первоначальных замыслов Эмиля Владиславовича. Вредлинский уже много лет сотрудничал с Крикухой и хорошо знал, что эти поправки ничего не испортят, а, напротив, только улучшат будущую картину. Гонорар за сценарий был уже получен, и, с чисто прагматической точки зрения, Вредлинский ровным счетом ничего не терял. Настаивать на том, чтобы Крикуха переснимал эпизоды «по Вредлинскому», Эмиль Владиславович тоже не собирался, потому что знал, что это потребует дополнительных средств, которые у спонсоров не выпросишь. Так что, со всех точек зрения, разговор, затеянный Вредлинским на веранде дачи, где они с Крикухой пили пиво и наслаждались летним вечером, был всего лишь приятной, но пустопорожней болтовней двух стареющих «шестидесятников».

— Понимаешь, Жора, — проникновенно сказал Вредлинский в то время, как его собеседник отщипывал коричневые волоконца от ребер воблы, — я совершенно с тобой согласен: да, мы делаем не документальное кино, но все же там действуют реальные исторические персонажи. И многие люди, знакомые с историей, будут улыбаться в бороды, помяни мое слово.

— Что ты имеешь в виду? — отхлебнув из бокала, насупился Крикуха.

— Когда ты мне показывал видеокопии эпизодов с Александром III, так сказать, в твоей трактовке, мне показалось, будто ты, возможно, подсознательно

— не берусь судить! — подпал под обаяние Михалкова. Даже исполнитель подобран этакий поджарый, хотя император Александр Александрович был заметно тучнее. Да, он был рослый, но весьма массивный — никуда не денешься. Не говоря уже о том, что я не писал его святым. А ты, извини меня, выбросил и тот момент, где он отпускает оплеуху Марии Феодоровне, и тот, где он пьет коньячок из бутылки, спрятанной в голенище сапога. Ты обеднил образ, Жорик!

— Может быть, — согласился Крикуха. — Ты тут Михалкова помянул — и правильно. Да, то, что он изобразил в «Цирюльнике», — это красивая сказка о России, которой не было. Но красивая! Он не побоялся показать Россию красивой — вот что хорошо. Красивой, несмотря на масленичный мордобой стенка на стенку, несмотря на каторжников и генералов-пьяниц. А парад в Кремле — это же загляденье просто! Государь и наследник дивно смотрятся!

— Кстати, — хмыкнул Вредлинский, — а какой там у Александра Александровича наследник сидит? Ангелочек эдакий лет пяти… Не припомнишь?

— Наверное, Николай… — удивленно пробормотал Крикуха.

— Допустим. А какой, по-твоему, год там изображен?

— Восемьдесят пятый или восемьдесят шестой… А какая разница?

— Жорик, Николай II родился в 1869 году. Даже если бы парад происходил в 1881 году, сразу по восшествии на престол Александра III, наследнику-цесаревичу было бы 12 лет. Ну, а в 1885-м ему бы уже шестнадцать стукнуло. Такому пора самому в седле сидеть…

— Вредлинский ты и есть, — незлобиво проворчал Крикуха, — буквоед! Ну, снял бы Никита сцену с соблюдением всей исторической правды, показал бы рядом с собой, величавым, моложавым атлетом, какого-то прыщавого юношу, подростка-недоростка — это бы не сыграло. И даже просто гармония кадра нарушилась бы. Там же ось идет, через головы царя, наследника и коня. А тут эту ось пришлось бы между конями проводить. Неэстетично. Опять же идея теряется. Конь белый — это Россия, смиренная, покорная власти предержащей, могучий царь — ее нынешнее величие, светловолосый наследник — светлое будущее. А если б рядом с таким царем появился рыжий нескладный Николашка шестнадцати годов да еще, допустим, на рыжей кобыле, как бы кровью запекшейся облитой, тут уж сразу бы стало ясно, что никакого светлого будущего не предвидится… Это, если хочешь знать, скорее для нашего фильма картинка. Но у тебя такого эпизода в сценарии нет.

— А он тебе был очень нужен? Могу срочно дописать, только не придумаю, куда вставить…

— Миля, — вздохнул Георгий Петрович, — ты дал мне гениальную идею: показать, сколь много в России зависит от того, какая личность стоит на вершине власти. Ведь, в сущности, что бы ни вытворяли у нас с формой правления, как бы ее ни называли и какими бы демократически-бюрократическими институтами ни обставляли, все равно получалась абсолютная монархия! С тех пор, как Иван III разгромил Новгород и создал централизованное государство — более пятисот лет уже! — несмотря на все войны, перевороты, реформы и революции, мы снова и снова создавали государство, где практически все зависит от одного человека, сидящего на самом верху. От его ума, воли, таланта, силы духа, умения подбирать соратников и назначать их на соответствующие должности. Приходит Петр Великий — страна начинает бурно развиваться, приобретает невиданную силу и мощь, изумляет Европу, начинает ее пугать. От петровского толчка Россия получает колоссальный заряд энергии, инерцию поступательного движения и благополучно проскакивает весьма опасный период дворцовых переворотов, когда на царстве сидели малограмотные бабы и детишки, а правили прохиндеи и жулики. Слава богу, Елизавета оказалась достойной отца. Но ты представь себе на минуту, Миля, что произошло бы с Россией, если б у Екатерины II не хватило мужества разделаться со своим супругом!

— Не знаю, — усмехнулся Вредлинский. — Сейчас многие утверждают, будто Петр III был вовсе не таким идиотом, как это принято считать.

— То, что он сделал в самом начале — помирившись с Фридрихом II, вернув Восточную Пруссию и выйдя из Семилетней войны, — сильно роднит его с Горбачевым! — желчно произнес Крикуха. — Я бы на месте Фридриха тоже присвоил ему титул «лучшего немца 1761 года»!

— Жора, тебе не кажется, что мы слишком удалились от сути дела?

— Ничуть. Повторяю: ты дал мне гениальную идею. Отец и сын, Александр III и Николай II. Великан и коротышка — в самом прямом, чисто физическом плане, — но в кино это играет! Отец — миротворец, Россия в спокойствии и стабильности наращивает силы. Сын принимает страну, позабывшую о смутах и бунтах. Но что дальше? Он входит в историю как Николай Кровавый — страна путается в международных связях, ввязывается в совершенно ненужные войны, бездарно их проигрывает, не может правильно распорядиться тем экономическим потенциалом, который у нее есть, и разваливается. Закипает смута, раздрай — на волне буйства страстей взлетает Керенский. Тысячные толпы аплодируют его наполеоновскому виду, френчу, а он — простой помощник присяжного поверенного. И тоже, во всем запутавшись, ничего изменить не может. Слабак! Его сбрасывает другой помощник присяжного поверенного и к тому же земляк-симбирчанин — но какой! Гений! Злой или добрый, это можно оставить в стороне. Но тот факт, что он нашел силы выступить против всего мира, который уже собирался делить Россию, отбить большую часть территории и уничтожить внутреннюю смуту, — это, брат, не опровергнешь!

— И ради этого он велел расстрелять Николая с женой и малыми детьми? — скептически поморщился Вредлинский.

— Тут есть еще одна линия, Миля, которую ты наметил, но слишком уж по-профессорски запутал. Это в романе, который будут читать сугубые интеллектуалы, можно мудрить. В фильме все должно быть гораздо четче. «Аз воздам!» Роковое решение Александра III: повесить Александра Ульянова, хотя этот мальчишка со своими приятелями, в сущности, скорее играли в террористов, чем были таковыми на самом деле. Он ведь мог бы его помиловать, посадить лет на десять в тот же Шлиссельбург или сослать на Сахалин — ведь покушение только готовилось, а не состоялось. Однако Александр Романов отправляет его на казнь, потому что вспоминает о бомбах Гриневицкого и Рысакова, сразивших отца. Им движет месть, хотя те, перво-мартовские, убийцы уже свое получили. Чувствуешь интригу? Царь-миротворец, честный, благородный, бесспорный патриот и благодетель Отечества, превышает меру мести!

— Да, это впечатляет! — кивнул Вредлинский. — Мера превышена, справедливость нарушена — и вот Володя Ульянов, малорослый семнадцатилетний студентик, решает мстить за брата! Но начинает не бомбочки клепать, а изучать марксизм, дабы не просто убить царя, а уничтожить империю. Месть за месть, кровь за кровь — и мера мести опять превышена!

— Вот! — почти восторженно вскричал Георгий Петрович. — Здесь должно присутствовать нечто мистическое, труднопередаваемое на словах, то, что можно только показать на экране и прочувствовать душой. Ломаю голову, как снять этот эпизод, Милька!.То, что ты написал, очень уж академично. Царь сидит за столом, ему подают какие-то прошения на высочайшее имя, и он пишет что-то типа: «Подательнице сего отказать». Не то, не то, Миля! Я уже десяток мизансцен продумывал, и все как одна выглядят стопроцентной парашей. Сперва думал просто сделать несколько быстро сменяющихся кадров, как бы скользящий взгляд царя: погон с вензелем Александра II на плече Александра III, портрет Александра II, гравюры, изображающие первомартовское убийство… Но потом понял — затягивает, разжевывает, а основной смысл теряется. Может, ты что подскажешь?

— Ты знаешь, у меня пространственное мышление слабовато, — заметил Вредлинский. — Но вообще-то можно придумать что-то такое, что наведет на мысль, будто царь, отклоняя ходатайство Марии Ульяновой, подписывает некий приговор своему потомству и своей империи. А что, если, допустим, он случайно столкнет со стола фотографию Николая? Или не только ее, а еще и бюст Петра Великого?

— О! — воскликнул Крикуха. — Бюст! Он же со стуком упадет, даже с грохотом. Точно! Тишина в кабинете, легкий скрип пера по бумаге, и вдруг — грох! Бюст падает! Раскалывается! Александр поднимает глаза от бумаги, и в них — ужас. Ты не помнишь, он тогда в Зимнем был или в Царском Селе?

— Это надо посмотреть по документам, — усмехнулся Эмиль Владиславович, — у меня голова не резиновая, чтобы все помнить.

— Бог с ним, несущественно. Какой-нибудь абстрактный кабинет придумаем. Важно, чтоб играло… Падает бюст Петра-и раскалывается! Какова символика! Нет, Милька, все-таки ты гений.

— Да ладно тебе, Жорик, — улыбнулся Вредлинский, — любишь ты раздаривать титулы… Вот если нас с тобой вспомянут в каком-нибудь киноиздании за 2050 год

— значит, мы были по меньшей мере заметными ребятами. Ну, а если в какой-нибудь энциклопедии за 2200 год про нас будут небольшие заметочки на буквы «В» и «К» — тогда считай, что мы были гениальны.

— Да, двести лет — это приличная выдержка! — хмыкнул Крикуха. — «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…»

— Знаешь, — Эмиль Владиславович посерьезнел, — я вообще-то сильно сомневаюсь в том, что через двести лет в России, да и во всем мире, наступит некая прекрасная пора.

— Странно… Ты утратил веру в прогресс? Давно ли?

— Сложно сказать, но где-то в последние годы. Тут, если помнишь, перед встречей 2000 года в газетах было много публикаций ретроспективного плана, когда вспоминали о том, что писала пресса в последний год XIX столетия. Какие радужные надежды возлагались на этот, истекающий сейчас XX век! Особенно на технический прогресс…

«Нам электричество сделать все сумеет! Нам электричество мрак и тьму развеет! Нам электричество заменит всякий труд; Нажал на кнопку — чик-чирик! — и тут как тут!» — сипато пропел Крикуха припев из песенки, которая была популярна в дни их с Вредлинским студенческой молодости.

— Вот-вот! — покивал Вредлинский. — Никто и не подозревал, что будут две мировые войны, концлагеря, голодоморы, атомные взрывы, загрязнение окружающей среды, СПИД, наркомания, терроризм… Сейчас тоже — юные головы прямо-таки опьянены сознанием того, что будут жить в XXI веке, и ждут от него каких-то чудес, хотя потом многим из них до ужаса захочется переселиться в XIX или хотя бы в XX век!

— Прошлое кажется безопаснее настоящего и будущего, — согласился Георгий Петрович. — Тут ты прав. Боюсь, что ежели и впрямь изобретут машину времени, то народ толпами попрет куда-нибудь во времена фараонов, лишь бы только не жить в своем веке…

— «Хорошо там, где нас нет» — это великая фраза! — Эмиль Владиславович осушил бокал пива. — Где нет людей — там и хорошо!

— И тут ты прав! — Крикуха тоже допил пиво. — В сущности, человечество развивалось только потому, что ему было плохо. Было тепло, хорошо, жратва под ногами валялась — а люди были обезьянами. Потом началось великое оледенение, стало хреново — пришлось для выживания становиться людьми. Огонь добывать, сдирать шкуры с братьев-млекопитающих, выгонять из пещер медведей и саблезубых тигров. Они вымерли, а мы нет. Ну и в течение всей дальнейшей истории было примерно то же самое. Развивали технику, драли с других столько шкур, сколько совесть позволяла, выгоняли друг друга с обжитых территорий, и в результате одни выживали, а другие вымирали. И так продолжается до сих пор.

— То-то и оно, — мрачно заметил Вредлинский, — боюсь, что теперь наша очередь вымирать настала. Россия почти на миллион человек в год сокращается. При том, что большая часть родившихся — мусульмане. Так что наши внуки, Жора, будут, возможно, в исламской стране жить.

— Значит, на то была воля божья! — фаталистически заметил Крикуха. — Хотя у меня лично внуков нет и не будет. А у тебя, я слышал, дочка вообще в Канаду собралась — стало быть, и внуки там проживать будут. Вадим-то не прикинул еще, куда перебираться будет?

— Нет, ему пока и здесь неплохо, — буркнул Вредлинский.

— А нам плохо? — прищурился Крикуха. — Живем, кряхтим, болячками маемся, но все-таки живы и даже, с позволения сказать, при деле. Чего нам сейчас думать насчет внуков? Сами себе жизнь устроят как-нибудь. Ну, будут они там Ибрагимами и Ахмедами или вообще китайцами какими-нибудь — значит, захотели этого. Тем более что всем известно: отскреби с русского тонкий слой цивилизации — и увидишь дикого татарина! «Да, скифы мы! Да, азиаты мы, с раскосыми и жадными глазами!»… Ах, как же ты хорошо придумал насчет упавшего бюста! Ведь Петр I — он не просто символ империи. Он еще и символ европеизации России! И вот росчерк пера на роковом документе, нечаянное движение локтем царя-тяжеловеса — гипсовый бюст падает, раскалывается с треском и грохотом. Судьба определена! Запущен механизм чудовищной бомбы!

— По-моему, Жора, ты увлекся! — заметил Эмиль Владиславович. — Все-таки отклонение прошения Марии Ульяновой-старшей — это лишь частный эпизод. Ну, а представь себе, что император удовлетворил бы ее ходатайство. Заменил бы повешение, допустим, десятью годами каторги. Что, от этого Володя не подался бы в революционеры? Боюсь, что нет. Более того, я думаю, что даже вернувшийся с каторги эдак в 1897 году Александр Ульянов не смог бы отговорить его от этого.

— Это из разряда «если бы да кабы»! — проворчал Крикуха. — Я не хочу заставлять зрителя думать над тем, что было бы, если бы Александр удовлетворил ходатайство. Но он должен поверить в то, что именно та роковая виза на прошении — превышение меры отмщения стало мистической причиной гибели и династии, и империи. Ибо так было на самом деле, а история, как ты знаешь, сослагательного наклонения не терпит.

Вредлинский, конечно, не собирался оставаться в долгу и хотел было выступить с возражениями, но тут на веранду вышла Василиса и чинно доложила:

— Вас к телефону просят, Эмиль Владиславович!

ЗВОНОК ОТ БАРИНОВА

— Прости, Жорик, — развел руками Вредлинский, — я быстренько! Василисушка, проследи, чтоб у Жоры пиво не кончилось…

Вообще-то на даче у Вредлинских имелся телефон с радиофицированной трубкой, которую Василиса вполне могла принести на веранду. Но, поскольку Эмилю Владиславовичу звонили самые разные люди, в том числе и те, которые на дух не переносили Крикуху, Вредлинский предпочел отправиться в кабинет и разговаривать оттуда. Ему не хотелось бы после разговора с «нежелательным» абонентом услышать гневную тираду старого приятеля: «Господи, Милька! До чего же ты неразборчив в людях! С кем ты общаешься?! Это же не человек, а куча дерьма!» А уж если бы этот «абонент» по ходу разговора поинтересовался, не трудно ли Вредлинскому работать с этим «неизлечимым алкашом», то есть с Крикухой, Эмиль Владиславович вообще почувствовал бы себя ужасно неловко. Тем более что Крикуха имел свойство по одному выражению лица догадываться, что в данный момент говорят Вредлинскому из трубки. В прошлом бывали случаи, когда Жора, определив по смущенной физии Эмиля, что ему говорят гадости о Крикухе, вырывал трубку и поливал «абонента» трехэтажным матом. Иногда это было даже неплохо, например, если речь шла о людях, которые нуждались в дружбе с Вредлинским больше, чем он в дружбе с ними. Однако бывали случаи, когда несвоевременное вмешательство Жоры могло очень помешать нужным контактам. А Вредлинский старался иметь поменьше врагов.

Когда-то, еще в студенческие годы, покойный отец представил своего сына одному театральному критику. С этим типом Вредлинский-старший весело болтал весь вечер и рассыпал ему комплименты. Однако потом, когда гость ушел, просветил тогдашнего Милю: «Запомни! Этот тип — жуткая сволочь, но с ним надо дружить». Впоследствии, уже после смерти старшего Вредлинского, «жуткая сволочь» написал отличную рецензию на самую первую пьесу Эмиля. И, с благодарностью помянув родителя за мудрый совет, молодой Вредлинский продолжал дружеские контакты с критиком — он, между прочим, на своем веку «затоптал» немало «молодых-талантливых»! Даже пришел на похороны этого злодея, куда большинство театральной и литературной общественности явиться не пожелало. И сын критика — врач по профессии, наивный и добрый парень, как ни странно! — долго жал руку Вредлинскому: «Истинные друзья познаются в беде!» Пригодился потом и этот парень. Когда у дочери Вредлинского, тогда еще совсем маленькой, обнаружили признаки опасного заболевания крови, этот доктор — уже не юный, а весьма маститый, к которому было весьма не просто попасть на прием! — по первому же звонку Эмиля Владиславовича устроил девочку в свою клинику. И вот она, Лариса, — веселая, здоровая, вышла замуж за франкоканадца и уже ждет ребенка. В июле у ее Жака отпуск, и они полетят за океан. Скорее всего уже на постоянное жительство. Так что Крикуха прав — внуки у Вредлинского будут канадцами. Возможно, и Вадим с невесткой Оксаной окажутся там же. А что было бы, если бы Вредлинский не пошел на похороны «жуткой сволочи»? Даже думать не хочется… Истинно говорят: «Не плюй в колодец, пригодится воды напиться!»

Итак, Вредлинский направился в кабинет, плотно прикрыл за собой дверь, чтобы даже обрывки разговора случайно не долетели до ушей Крикухи, и, взяв трубку, бодро прокозлетонил:

— Але, слушаю вас!

— Эмиль Владиславович, рад вас слышать, — пророкотал из трубки приятный бас. — Я вас не разбудил случайно?

— Что вы, что вы, Сергей Сергеевич! — воскликнул Вредлинский. — Ни в коем разе! Я вообще редко сплю по ночам.

Бас принадлежал профессору Баринову, одному из основных спонсоров того кинопроекта, над которым трудились Крикуха и Вредлинский. Кроме того, профессор взял на себя нечто вроде предварительной рекламной кампании для того, чтобы привлечь внимание публики к еще не законченному фильму. Это был человек интеллигентный, приятный во всех отношениях, но самое главное — с большими связями и средствами, поэтому в разговоре с ним Вредлинский проявлял особую вежливость и почтительность.

— Я тут пытался до Георгия Петровича дозвониться, — сообщил профессор. — Но телефон что-то не отвечает. Он не у вас в гостях случайно?

— У меня, конечно, у меня! — радостно сообщил Вредлинский. — Мы тут как раз обсуждали некоторые эпизоды, вызывающие затруднения с режиссерской точки зрения. Позвать его к телефону?

— Нет-нет, это вовсе не обязательно, — успокоил его Бари-нов. — Дело в том, что у меня есть небольшое, но приятное сообщение для вас обоих. Как вы относитесь к тому, чтобы на пару недель слетать в район Карибского бассейна?

— А это не слишком дорого? — осторожно спросил Вредлинский, хотя ему ужас как хотелось слетать именно в этот район земного шара. Лет двадцать назад он, правда, был включен в состав писательской делегации, направлявшейся на Кубу. Однако это был как раз тот период, когда Вредлинский подвергался гонениям, и из списка его вычеркнули. В прошлом году Эмилю Владиславовичу удалось совершить поездку в Штаты, но он побывал лишь в нескольких университетских городах да немного погостил на вилле своего однокашника по ВГИКу Пашки Манулова в Калифорнии. А вот до Карибского моря, до Майами-Бич так и не добрался… И вот такое предложение! Даже ушам не поверил. Насчет «дорого» — это Вредлинский спросил просто так. Он уже догадывался, что ему скажет щедрый профессор…

— Это вас не должно беспокоить, — прозвучало в трубке, — все расходы я беру на себя. Дело в том, что на одном уютном острове собирается международная группа солидных кинопрокатчиков и производителей видеопродукции. Американцы, итальянцы, французы, немцы. Ваш старый друг Павел Николаевич Манулов тоже намерен там побывать. Приятно проведете время, а заодно вместе с Георгием Петровичем расскажете о своем будущем фильме. Конечно, там сейчас немного жарко, но в отеле, уверяю вас, прекрасные кондиционеры. В общем, побеседуйте на эту тему с Крикухой и позвоните мне по сотовому часиков в десять утра. Если вы принципиально не возражаете, то завтра обговорим детали. Будьте здоровы!

В приподнятом настроении Вредлинский вернулся на веранду, где Крикуха, отвалившись на спинку плетеного кресла и мечтательно прикрыв глаза, посасывал пивко.

— Жорик, это звонил Баринов! — воскликнул Эмиль Владиславович так, как в старом спектакле «Человек с ружьем» солдат Иван Шадрин, позабыв о том, что собирался кипятком для чая разжиться, восклицал: «Товарищи! Я говорил с Лениным!»

— Да?! — встрепенулся Крикуха. — Что ж ты меня не позвал?

— Он очень торопился, — развел руками Вредлинский.. — Деловой человек, сам понимаешь. В общем, у него к нам весьма заманчивое предложение: слетать на какой-то остров в Карибском море, где соберутся некие тузы от мирового кинопроката и видеобизнеса. На целых две недели — и за его счет!

— Соблазнительно, конечно, — хмыкнул Крикуха. — Тем более не за свои гроши. Но две недели? Что мы там делать будем?

— Ну, расскажем о картине, наверное, покажем то, что уже снято, послушаем, что эти господа скажут… А остальное время, я думаю, будем купаться, загорать и всякие тропические плоды кушать. Паша Манулов обещал там появиться. Тоже не худо пообщаться, а то он что-то редко в Москву заглядывает.

— Деньги на фильм переводит — и ладно, — махнул рукой Георгий Петрович. — Я без него что-то не шибко скучаю.

— Он же генеральный продюсер, Жорик, — напомнил Вредлинский. — Поимей уважение, все-таки наш фильм — это его идея. И потом, это же он нас познакомил с Бариновым, .Царевым, Казанковым, госпожой Фоминой и другими спонсорами. Куда бы мы без них, скажи на милость? Тех денег, что нам «Мосфильм» выделил, не хватило бы даже на аренду лошадей для императорского конвоя…

— Короче, Миля, — хмыкнул Крикуха, — приглашены мы с тобой на некое подобие худсовета. Посмотрят господа наши ролики и скажут: «Так, почему у вас все актеры — русские? Почему Сильвестр Сталлоне, Дэвид Духовны или там Шэрон Стоун не задействованы? Ну-ка, дать Сталлоне при его метр шестьдесят роль Александра III, Духовны при его метр восемьдесят пять — роль Николая, а Стоун в свои сорок с гаком пусть Анастасию Николаевну играет! Ну и переснять весь материал по-быстрому. Ко Дню благодарения, блин, должны уложиться и доложить в отдел культуры ЦК демпартии США!»

— Ха-ха-ха! — звонко расхохотался Вредлинский. — Блестяще! Браво, Жорик! Жванецкий отдыхает…

— Между прочим, ни хрена смешного тут нет, — нахмурился Крикуха. — Эти прокатчики-видюшники свой бизнес знают. Им раскрученные имена нужны, с прессой, с телеинтервью, со скандалами, наконец. Помнишь, был такой фильм «Цареубийца»? Ну, там уже старый и лысый Малколм Макдауэлл играет Юровского, которому на момент расстрела Николая еще и тридцати не было, кажется. А самого в бозе расстрелянного играет Олег Янковский, у которого рост не меньше, чем у того же Дэвида Духовны. Им по фигу, что типажи не подходят, абы имя было на слуху. Макдауэлл некогда в «Заводном апельсине» у Кубрика снялся, который у нас, по-моему, до сих пор в прокате не шел, а потом в «Калигуле», который тоже ближе к порнухе, чем к эротике. А Янковского на Западе знали по «Ностальгии» Тарковского, тем более что Олег у него снимался по секрету от Госкино. Значит, диссидент, свой человек, жертва коммунизма…

— Жорик, — поморщился Эмиль Владиславович, — тебя, по-моему, заносит. Я не знаю, что ты так напустился на «Цареубийцу», и вовсе не в курсе, как они там роли распределяли. Но, между прочим, когда полчаса назад я заметил, что Александр III у тебя слишком стройный, ты начал говорить: «Ничего, сойдет, мне надо, чтоб было красиво!» Так вот, могу заметить, что Сталлоне в своем нынешнем пузатеньком виде гораздо больше подошел бы на роль царя-миротворца, чем твой рослый красавец.

— Ладно, поймал! — проворчал Крикуха. — Но если эти видюшники начнут предлагать, чтобы я для коммерческого успеха пару постельных сцен с участием государей залепил или царицу какую-нибудь с голой задницей показал, — все, рву контракт!

— Не знаю, заставят ли они тебя Марию Феодоровну или Алике в неглиже показывать, — ухмыльнулся Вредлинский, — но если ты контракт порвешь, то после уплаты неустойки останешься с голой жопой — это точно!

— Вот они, оковы проклятого капитализма! — почти не в шутку прорычал Крикуха. — Ну куды христьянину податься? Красные пришли — цензура, белые пришли — обратно цензура… Только у одних идейная, а у других коммерческая! Обоссаться и не жить!

— Слушай, Жорик, — умиротворяюще произнес Вредлинский, — между прочим, насчет того, будто нас приглашают на некий «худсовет», — это ты сам придумал. Мне Баринов ничего на эту тему не обещал. С другой стороны, Паша Манулов должен знать, что его «Гамлет энтертейнмент» не прогорит, а все прочие спонсоры должны знать, пойдет ли фильм на широком экране и какова у него, хотя бы приблизительно, будет аудитория. Ты согласен, что вещь становится товаром только тогда, когда ее продают и покупают? Прокатчики тоже хотят кушать, и им не захочется отдавать свои очень дорогостоящие кинотеатры под картину, на которую придут сто человек. Им хочется, чтобы зал был полон минимум в течение месяца. Платишь гроши — маешь вещь!

— Да что ты мне политэкономию читаешь! — буркнул Георгий Петрович. — Ты мне еще напомни из марксизма, что свобода есть осознанная необходимость! Уже готов — осознал. Только, блин, жить от этого очень тошно.

— Чего ж тут тошного? Нас же не на Соловецкие острова приглашают, а на Антильские. Это ж рай земной! Две недели-и вдобавок бесплатно. Жорик, если хорошенько подумать, мы же всю жизнь жили как пролетарии! Или хуже — почти как зеки! Даже если удавалось за границу выехать — чуяли себя под конвоем. Лишнего не скажи, туда не ходи, с тем не общайся… Что, не помнишь? Я-то хоть в последний раз, когда мне Паша Манулов устроил поездку в Штаты, почувствовал себя человеком. Правда, лекциями был загружен, больше двух суток ни в одном городе не побыл, но все-таки сумел немного почувствовать — да, я нездешний, но я свободный человек. Хочу — иду налево, хочу — направо и могу за свои доллары купить все, что пожелаю!

— Точнее, все, на что долларов хватит, — буркнул Крикуха. — А тот, у кого долларов больше, покупает тебя. И если деньги уплачены — будь добр, не артачься и не вякай… Ладно, не обижайся, поеду я с тобой на эти Канары…

— Антилы…

— Один хрен, Атлантика. Потому что надо будет все же чуть-чуть повякать и хотя бы попытаться объяснить господам прокатчикам-видюшникам, что такое Россия и почему нельзя роли русских царей доверять американцам.

— Правильно, Жорик! Поедешь — и объяснишь. А заодно погреешь косточки на солнышке, поудишь рыбку с катера, на мулаток-метисок полюбуешься. Хотя бы издали, но в натуре…

— «Э, колы б ты мени показав ковбасу або сало. А такого добра я богато бачив!» — с горькой усмешкой процитировал Крикуха фильм «Служили два товарища». И выдул полный бокал пива, не отрываясь.

НЕОБЫЧНОЕ УТРО

Таран проснулся вовсе не так, как обычно просыпался в выходные дни. То есть с некой приятной расслабухой во всем теле и бодрящей радостью от того, что ему сегодня никуда не надо торопиться. Юрка прекрасно знал, что ему можно поваляться и до десяти утра, и даже до полудня, тем более что ночка была еще та в плане физических нагрузок, а также не забывал, что по приказу Птицына может гулять еще два дня. Никуда эта память не делась, однако Юрка вскочил в восемь ноль-ноль, будто кто-то подал команду «подъем!». Правда, в МАМОНТе подъем был в шесть утра, следовательно, Таран все же проспал на два часа больше.

Опять-таки Юрка помнил, что засыпал в обществе двух обнаженных дам, прильнувших к нему с двух сторон, а проснулся в одиночестве. Впрочем, ни Надька, ни Полина никуда не делись, просто они встали раньше Тарана и даже успели одеться.

— Юрик, — объявила Надька, — вставай, иди в душ и одевайся! Сейчас попьем кофейку и поедем гулять!

Полина только застенчиво улыбнулась из-под своих дымчатых очков. Поглядишь на такую — подумаешь, девственница-скромница. Но Юрка хорошо помнил, что она вечером и ночью вытворяла. Все эти веселые картинки как живые стояли перед глазами. И Надька там, на этих картинках, присутствовала — совсем на себя не похожая. Впрочем, никакого чувства стыда или там раскаяния за учиненное похабство и разврат Таран не ощущал. Похоже, и бабы тоже. Напротив, все — уж за себя-то и за Надьку Юрка мог ручаться! — ничуточки не жалели о происшедшем. Глазенки у обеих партнерш сладко маслились, а Таран, поглядывая то на одну, то на другую, ощущал к обеим некую благоговейную нежность.

Впрочем, он тут же принялся исполнять команды, полученные от законной супруги. То есть пошел в душ, окатился, умылся, побрился — хотя там и брить-то было еще нечего! — попрыскал морду одеколоном и, одевшись, явился в кухню таким, что любо-дорого смотреть. Не мальчик, а подарок девочкам!

— А куда это мы гулять собираемся? — спросил Юрка, прихлебывая кофе.

— Далеко! — загадочно улыбнулась Надька и стрельнула глазками на Полину. — Очень-очень!

— В Стожки, что ли? — удивился Таран, но Надька мотнула головой.

— Не-ет, чуточку подальше.

— А куда конкретно?

— А вот это сюрпри-из… — Полина с Надькой быстро переглянулись и хихикнули.

Таран поглядел на этих «каштанок» и тоже хмыкнул. Ему стало глубоко по фигу, куда ехать, — лишь бы в компании с этими приятными бесстыдницами. Пусть даже он с одной из них расписан, а другая — посторонняя.

Допив кофе и дружно прибрав со стола, троица стала собираться на выход. Наверное, будь Юрка в нормальном состоянии, он бы удивился, что для простого выезда за город Надька напихала чего-то аж в две спортивные сумки, а Полина прихватила свою, хоть и не очень тяжелую, но приличного объема. Тарану, конечно, вручили самую увесистую, девки расхватали что полегче, и веселая компания затопотала по лестнице с третьего этажа.

Бабки у подъезда, которые уже выползли на утреннее солнышко — потом, в жару, они покидали это местечко и прятались по домам, возвращаясь только ближе к вечеру, в тенек, — проводили Тарана и его спутниц несколько недоуменными взглядами. Темы для пересудов им теперь, несомненно, хватит до вечера.

Но ни Юрка, ни Надька, которых эти бабки знали, ни тем более Полина, которую старухи вчера могли и не разглядеть, насчет этого волноваться не стали, а, скоренько бросив: «С добрым утром!» — проскочили мимо.

На улице, почти точно напротив того места, где вчера вязали бандитов, стояла симпатичная и довольно новая «Ауди». Таран был готов поклясться, что лично он никогда эту тачку здесь не видел. И шофера, плечистого молодца в кремовой рубашке с короткими рукавами, знать не знал. Но этот парень, увидев Тарана, Надьку и Полину, вылез из кабины и, приветливо улыбаясь им, причем не просто как старым знакомым, а как неким уважаемым и солидным людям, произнес:

— Позвольте вам помочь! — и открыл багажник. Таран удивлялся и сомневался, как ни странно, не больше секунды. Он спокойно отдал сумку шоферу, и тот с явным почтением погрузил ее в багажник. Затем туда же отправились и остальные сумки, а затем гостеприимный «шеф» открыл заднюю дверцу «Ауди» и галантно произнес:

— Прошу!

Первой влезла Надька, за ней Юрка, а потом Полина. Шофер проворно захлопнул дверцу, обежал машину, сел за руль и, ровным счетом ничего не спрашивая, тронул «Ауди» с места. И музон включил, заряженный «Дюной»:

Ни в Париж, ни в Катманду Я билет не украду, Но могу украсть билет, Чтоб попасть в Караганду!

Хотя Таран вообще-то никогда не встречал таких вежливых «извозчиков», которые к тому же на «Ауди» подрабатывали — у них в городе таким бизнесом занимались в основном владельцы «Жигулей» и «Москвичей», в крайнем случае старых «Волг», но никак не иномарок, — он ничему не удивился. И даже тому, что водитель куда-то попилил, хотя никто из пассажиров не объяснил ему, куда ехать. Юрка даже не подумал об этом вовсе, как и о том, откуда, собственно, взялась эта машина. Больше того, ему было абсолютно по фигу, куда они сейчас едут: в Стожки, Париж, Катманду или Караганду. Важно, что он куда-то ехал в обществе двух таких очаровательных созданий, как Надька и Полина.

По сторонам мелькали знакомые с детства улицы родного города, залитые утренним солнцем, солнце еще не пекло как проклятое, ветерок приятно обдувал лицо — настроение было прекрасное. И никаких страхов, опасений, сомнений, ревности, наконец, которыми вчера терзался Юрка, не было вовсе.

Не удивился Таран и тогда, когда «Ауди» выехала за городскую черту и покатила по шоссе в направлении аэропорта. Ну и чего тут странного? Сейчас сядут в самолет и полетят куда-нибудь… Юрка даже не задумался ни на секунду, есть ли у них троих деньги на весьма недешевые авиабилеты. Хотя бы до Москвы.

И тут Юрка неожиданно задремал. Вроде бы только что был совсем бодрый, выспавшийся, ни грамма усталости не чувствовал — и как-то одномоментно вырубился. На какое время — хрен его знает, но, очевидно, не на такое уж малое, потому что, когда он открыл глаза, то увидел, что сидит уже не на заднем сиденье «Ауди», а в комфортабельном самолетном кресле.

До сих пор Таран летал только на «вертушках», стареньком «Ан-26», который по какому-то полуофициальному соглашению был закреплен за МАМОНТом, да еще на совсем задрипанном «Ан-2», с которого его два дня назад десантировали в горы. Самым комфортабельным аппаратом, на котором ему довелось прокатиться, был бело-голубой «Ми-8», принадлежавший господину Антону, который был похищен «мамонтами» вместе с хозяином весной прошлого года. Там были почти такие же удобные кресла с чехлами. На этом же вертолете, помнится, вывозили Аню Петерсон и спящую Полину, которых «мамонты» прихватили после налета на «раболаторию».

А на обычных пассажирских самолетах Юрке никогда летать не доводилось. Тем не менее он почти сразу же догадался, что летит не на тощем «Ту-134» или малютке «Як-40», которые летали из областного аэропорта в Москву, Питер и прочие российские города. Нет, это было что-то иное, солидное, широкофюзеляжное и… импортное.

Самое смешное или, может быть, удивительное состояло в том, что Таран, сообразив, что уже летит на самолете, даже не задумался над тем, как его сюда затащили. И как его, сонного, не забрала милиция, приняв по меньшей мере за пьяного. Наконец, как он прошел контроль багажа. Не говоря уже о том, как ему билет покупали и так далее. Юрка, в общем-то, знал, что их областной аэропорт никаких международных линий не обслуживает — кроме Украины и Белоруссии, кажется. Да и вообще такие аэробусы из их аэропорта никуда не летают. Их там просто посадить негде.

Слева от Юрки, так же, как и в машине, восседала Надька. Она, судя по всему, спала, а овальный иллюминатор был задвинут пластиковой шторкой. Справа тоже подремывала Полина. Где-то впереди за спинками кресел Таран услышал негромкую, вполголоса, но явно нерусскую речь.

Через несколько минут Таран увидел стюардессу, которая катила по проходу между креслами столик со всякими напитками-закусками, и сразу догадался, что находится на иностранном борту. Нет, не потому, что на стюардессе была какая-то необычная форма сине-бело-зеленой расцветки. Теперь, когда в России много разных авиакомпаний, вовсе не обязательно, чтобы российская стюардесса рассекала в синей аэрофлотовской униформе. Просто чернокожих стюардесс в российских авиакомпаниях пока не видно. А эта стюардесса была именно негритянкой, хотя и не совсем черненькой, но так, цвета темного шоколада, уж точно.

По идее, Юрка должен был задуматься над тем, что он, оказывается, каким-то образом сумел проспать не только посадку на самолет в аэропорту родного облцентра, но и пересадку на какой-то международный рейс, к тому же обслуживаемый иностранной компанией. А это, между прочим, не то же самое, что железнодорожный билет перекомпостировать. Загранпаспорта у Юрки не было вовсе и у Надьки тоже — это однозначно. Насчет Полины Таран точно не знал, но мог бы догадаться, что если она сбежала из своего «спецучреждения», то легально получить этот паспорт нигде не могла, тем более за такой короткий срок. А ведь еще какие-то визы нужны и прочее. Таможенную декларацию Юрка не заполнял — это точно. Контроль не проходил. Как же его выпустили? Наверное, и над тем, и над другим, и над третьим надо было задуматься. По крайней мере, удивиться этому. Но Юрка больше удивился тому, что в роли стюардессы выступает чернокожая девица.

Еще через некоторое время Таран окончательно, убедился, что эта кучерявая — не плод советско-африканского сотрудничества 70-х годов, а натуральная, родная, так сказать. Негритянка подкатила свой столик к тому ряду кресел, где сидел Юрка с девицами, и, оскалив очень белые и ровные зубки, что-то спросила на иностранном языке. Таран уловил только слово «сеньор» или «синьор», но поначалу не усек, по-испански к нему обращаются, по-португальски или по-итальянски. Затем стюардесса, судя по всему, повторила тот же вопрос по-английски. Во всяком случае, на сей раз обозвала Юрку «мистером». Таран, конечно, догадывался, что стюардесса спрашивает, не желает ли мистер пассажир чего-нибудь прохладительного или бутербродик. Но как сказать, что, мол, я бы взял у вас баночку пива и пару бутербродов, Таран не знал даже по-английски, хотя вроде бы в школе его учил. А просто ткнуть пальцем: мол, мне это и вот это, — стеснялся. Вопрос прозвучал еще, погромче, чем в первый раз, и Полина, встрепенувшись, открыла глаза. Как видно, она поняла все, что спрашивала стюардесса, и обратилась к Тарану:

— Что тебе взять?

— Пиво в зеленой баночке, «Карлсберг», по-моему, ну и бутерброды, которые типа с паштетом.

Полина просто посмотрела стюардессе в глаза и даже рта не раскрыла. А та радостно улыбнулась, будто ей сто долларов на чай дали, и выдала банку «Карлсберга», два бутерброда с паштетом — хотя Таран даже Полине вслух не говорил, что хочет именно два! — а потом еще маленький пакетик с черносмородиновым соком.

Стюардесса укатила столик дальше, а Таран даже удивиться не успел, потому что Полина повернулась в его сторону и сказала:

— Кушай, кушай, Юрик! Не отвлекайся.

И Таран стал пить очень симпатичное прохладное пиво и кушать бутербродики. Они, правда, оказались мелковаты — на один укус, но очень вкусные. А вот спросить, как это Полина, ни слова не сказав и даже пальцем не показывая, объяснила негритянке, чего именно хочет Таран, почему-то забыл. Притом что Полина никуда не уходила и не засыпала, а сидела рядышком и сосала через трубочку сок из пакета. Зато сам Таран, едва допив пиво, вновь задремал.

Сколько он продрых на этот раз, можно было только догадываться. Когда Таран открыл глаза, он обнаружил, что сидит уже не в самолетном кресле, а вновь очутился на заднем сиденье автомобиля. Только уже не «Ауди», а какой-то другой иномарки. И за рулем ее находится не тот парень в кремовой рубашке, а очень смуглый, чернявый с проседью, усатый мужик лет сорока в бейсболке козырьком назад, черных солнцезащитных очках, зеленовато-серых шортах и цветастой рубахе, завязанной узлом на мохнатом пузе. Этот мужик вовсю тараторил на непонятном Тарану языке, обращаясь, по-видимому, к Полине, которая его слушала и, должно быть, не только все понимала, но еще и какие-то вопросы задавала. Правда, Полина ни одного слова не произносила, но, как видно, усатый ее прекрасно слышал и понимал. Точно так же, как та кучерявая стюардесса.

Надька тоже сидела рядом, как прежде, по левую руку от Юрки. Она смотрела в окно, за которым мелькала растительность, которую Таран никогда прежде не видел, иначе как по телевизору. Тропики! Правда, пока было не жарче, чем в родном городе, тем более что тут тоже покамест было утро.

Шоссе, по которому ехал автомобиль, было широкое, многорядное — такие Юрка только в кино видел. Даже МКАД, по которой Тарану довелось покататься, по сравнению с этой автострадой казалась не очень широкой и гладкой. Как видно, дорога шла по склону горы, потому что справа все время просматривалась густая зелень, уходящая вверх, а слева, когда зелень, тянувшаяся по краям дороги, на какое-то время разрывалась, проглядывала безбрежная лазурная голубизна. Море! Океан! Ни фига себе! Немудрено, что Надюха туда так и таращилась в оба шарика…

Таран хотел поделиться с ней впечатлениями, но в этот момент почувствовал, как мягкая ручка Полины прикасается к его плечу.

— Не спеши, ты все еще успеешь посмотреть…-проворковала она, и в тот же момент Юркины глаза опять закрылись, но на сей раз, похоже, совсем ненадолго.

Самым занятным, пожалуй, было то, что Таран проснулся… стоя на ногах и, более того, на ходу. Он шел по какому-то прохладному, обвеваемому кондиционерами, застекленному с обеих сторон переходу-коридору. Через стекла с обеих сторон просматривалась тропическая зелень, какие-то незнакомые пышные цветы, запах которых, несомненно, присутствовал в кондиционированном воздухе. Юрка топал под ручку с Надькой и Полиной по гладким плиткам из красного мрамора. А позади них шли какие-то темнокожие хлопцы в красных кепи, рубашках с галунами и шортах с лампасами — несли их вещи. Еще сбоку от Полины — она опять была справа — цокала каблучками смуглая девушка, одетая примерно так же, как Милагрос из столь любимого Надькой аргентинского сериала «Дикий ангел», — не то горничная, не то дежурная по этажу, хрен поймешь, — которая что-то очень быстро и непонятно говорила. Но непонятно это было только для Надьки и Юрки. Полина, как видно, и здесь все понимала. Таран обратил внимание, что на плече у нее откуда-то взялась сумочка, висевшая на ремешке. Раньше этой сумочки Юрка у нее не видел.

Наконец «Милагрос», или как ее там в натуре, отперла ключом массивную дверь в самом конце перехода и жестом . пригласила своих постояльцев войти. Парни с вещами остались позади — небось опасались, что столь важные гостискажут: «Фи, какое убожество! Нет, это нам не подходит!»

Но Полина привередничать не стала, кивнула девице, забрала у нее ключи, а негритята с лампасами на шортах затащили сумки в холл. После этого Полина достала из сумочки несколько мятых бумажек — может, долларов, а может, местных каких, Таран не разглядел — и раздала всей присутствующей обслуге на чай. Или, может, «на кофе», ежели у них тут чай не пьют. Негритята закивали: «Мучча грасиас, сеньорита!» — а смуглая девушка улыбнулась во весь рот и коленки на миг подогнула. После этого все они покинули помещение, а Таран, Надька и Полина остались.

— Ну вот, — торжественно объявила Полина, обводя руками апартаменты. — Вот здесь мы будем жить!

— Мамочки, как же тут здорово! — пробормотала Надька, и это были первые слова, которые Таран услышал от своей благоверной с момента посадки в «Ауди» рядом с домом.

— Не то слово! — вырвалось и у самого Юрки.

— Рада была вам угодить! — хитренько усмехнулась Полина.

РАЙ НА ТРОИХ

Действительно, тут было на что полюбоваться. Юрке показалось, что в такие апартаменты можно даже президентов заселять, а может, и королей каких-нибудь.

Это был не просто отдельный номер, а фактически целый двухэтажный дом, соединенный с основным зданием отеля крытым переходом — должно быть, на случай тропического ливня, шторма и так далее. На первом этаже был холл, в котором, пожалуй, было не меньше места, чем на танцплощадке, где упоминавшийся уже диджей Финя проводил свои дискотеки и даже маленькие рок-концерты. По-видимому, и тут такая возможность предусматривалась, поскольку вдоль стен холла стояли удобные кресла и диванчики, а также имелось что-то вроде небольшой сцены, на которой возвышался большой белый рояль. По углам холла Таран приметил мощные звуковые колонки, через которые можно было гнать музыку от солидного музцентра, стоявшего рядом со сценой.

Справа и слева от входа начинались лестницы, ведущие на второй этаж, а прямо впереди находился выход во внутренний дворик, обсаженный пальмами и прочей благоухающей зеленью. Посреди этого дворика вокруг не очень маленького бассейна стояли красивые шезлонги и зонты от солнца. А дальше начиналась лестница, спускающаяся к берегу моря — точнее, наверное, лагуны какой-нибудь! — и ведущая к небольшому причалу и маленькому пляжу. К причалу был пришвартован не то катер, не то прогулочная яхта — в общем, какая-то не очень большая, но и не маленькая посудина, а на пляже просматривался водный мотоцикл «Бомбардье». Там же, на пляже, имелось что-то вроде горки, чтобы съезжать с нее в воду на пузе или на заднице.

У Тарана и Надьки аж глаза разбегались на все это великолепие. Юрке то хотелось в бассейн плюхнуться, то прямо на пляж сбегать, то на мотоцикле прокатиться. Наверное, и Надька примерно те же чувства испытывала. Но Полина с хитрющей усмешечкой повела их осматривать все остальные помещения.

Кроме холла, на первом этаже оказался еще один бассейн, крытый, опять же, наверное, на случай непогоды, а также тренажерный зал, душевая и, как ни странно — на фига она в тропиках? — сауна. А еще там обнаружились массажный кабинет, видеосалон с огромным экраном, бильярдная и небольшой кегельбан.

Потом, когда поднялись на второй этаж, то обнаружили там огромную столовую, в которой можно было обеды на сто персон устраивать, несколько гостиных и спален. К каждой из последних прилагались совершенно роскошные ванные комнаты — наверное, такие, о которых вчера мечтала Полина, площадью если не в сорок, то уж в двадцать квадратных метров точно! С таким набором всякой моющей парфюмерии и техники, что Надька как открыла рот, так и не закрывала его от восторга. Имелись и туалеты. С музыкой и даже с телевизорами! Не говоря уже о том, что там распылители дезодорантов стояли. Хошь розами себя попрыскай, хошь фиалками или там гвоздиками. Специальный электронный пульт, почти что целый компьютер по сортирной части!

Что же касается самих спален, то там Надька от одних туалетных столиков могла бы с ума свихнуться, не говоря уже о кроватях. Там места было человек на восемь!

Но самое любопытное, что ни у Юрки, ни у Надьки, кроме всяких восторгов и восхищений, почти не прорывались вполне закономерные вопросы. То есть вопросы они, конечно, задавали, но в основном такого плана: «А это что? А это для чего?» Но ни разу они не поинтересовались тем, на какие шиши, извините, Полина все это великолепие сняла, арендовала или вообще купила? Хотя, казалось бы, даже полный идиот мог догадаться, что все эти королевские апартаменты не могут стоить меньше нескольких миллионов долларов и даже суточная аренда всего этого хозяйства не обойдется меньше чем в пять, а то и десять тысяч баксов. Соответственно, следующим вопросом должен был стать такой: «Откуда деньги?» Но и этот вопрос так и не прозвучал.

Опять же, пусть даже задним числом, чета Таранов не стала допытываться у своей благодетельницы, как они все-таки сюда прилетели. Без загранпаспортов, виз, наконец, даже без авиабилетов, кажется. И хоть бы кто из двоих поежился: а вдруг нас тут полиция заарестует или еще чего? Нет, Юрка и Надька просто приняли все, как есть, с восторгом и изумлением от невиданного и нежданно привалившего счастья, но без малейшего сомнения в том, что все это — на законных основаниях.

Из их памяти начисто стерлось все, что Юрка знал об экстрасенсорных свойствах Полины, и то, что успел рассказать Надьке. Они даже не помнили, между прочим, что у них были какие-то текущие дела и заботы. Например, о том, что Надьке надо было сегодня идти работать на «тайваньский» рынок, а Юрка уже несколько часов числился в МАМОНТе не вернувшимся из отпуска. Ведь они сюда прилетели больше чем через сутки после того, как покинули Надькину квартиру, но даже не задумывались над этим. Более того, и Юрка, и Надька перестали помнить о том, что есть такое место — Стожки, где в данный момент находятся Надькины родители и бабушка. И про Лешку, сынулю годовалого, тоже забыли.

Если бы Таран мог хоть чуть-чуть задуматься над тем, что творится на его глазах, и хоть немного контролировать свои действия, если бы он мог более или менее трезвым взглядом поглядеть со стороны на Надькино поведение, то наверняка он . догадался бы, насколько Полина подчинила их своей воле. Там, дома, у Надьки на квартире он еще кое-что соображал, давал какие-то оценки себе и окружающей действительности. Даже совсем недавно, в самолете, в автомобиле, у него появлялись какие-то проблески сознания и он пытался мыслить самостоятельно. Теперь же все это было подавлено начисто. Надька, как видно, еще раньше утратила способность отдавать себе отчет в том, что делает. Теперь в их душах безраздельно господствовала Полина.

Впрочем, даже если бы Юрка мог, как говорится, «адекватно оценивать ситуацию», то противостоять влиянию Полины ему бы не удалось. Даже при том, что он уже знал, на что она способна. А уж Надьке, которая впервые столкнулась с подобными штуками, — и подавно.

Так или иначе, но сейчас, в данный момент, Тараны пребывали в эйфорическом восторге и восхищении тем невиданным раем, в который внезапно, будто в сказке, перенеслись из мрачноватой российской повседневности. Словно маленькие дети на Дедушку Мороза, они зачарованно глядели на очкастую «волшебницу», которая устроила им это чудо, и всей душой жаждали новых чудес и наслаждений.

А Полина только скромненько улыбалась, хотя если бы Юрка или Надька были в состоянии повнимательнее приглядеться к ее глазам, они увидели бы, что и она сейчас испытывает не меньшую эйфорию от сознания своей силы. Огромной, во много раз превосходящей ту, которая проявилась у нее весной прошлого года и быстро иссякла. Тогда, весной, впав в странное, ни на что не похожее состояние, которое одни медики оценивали как кому, а другие — как летаргический сон, Полина вовсе не находилась между жизнью и смертью, как казалось всем, кто наблюдал ее со стороны. Нет, она жила, но жила внутри себя, в своем внутреннем мире. Сперва Полина занималась самопознанием, точнее, познанием возможностей своего мозга. Как ни удивительно, Птицын был до определенной степени прав, когда говорил Юрке прошлым летом после освобождения из «зиндана» Дяди Федора: «Грубо говоря, малолетнего ребенка посадили за терминал некоего суперкомпьютера и дали возможность баловаться с клавиатурой. Вот он и жмет на всякие пимпочки и радуется, когда на мониторе меняются картинки…»

Да, все было именно так или почти так. Поначалу Полина видела внутренним зрением некую беспорядочную мешанину из расплывчатых или более четких образов, слышала внутренним слухом какофонию звуков, вдыхала букеты запахов, где самые утонченные ароматы смешивались с омерзительной вонью, пробовала самые невероятные смеси вкусовых и осязательных ощущений. Это было подобно кошмару, жуткому и бесконечно длинному, ибо эта «каша» вертелась в Полининой голове многие дни и недели. Как она тогда нажимала на «пимпочки» — неизвестно, но именно эти судорожные, случайные «нажатия» оказались роковыми для Коли с Фроськиной дачи, который стал бегать голышом по дачному поселку, а потом застрелился, для Васи с катера «Светоч», который привязал себе на шею камень и утопился в канале имени Москвы, для господина Антона, который внезапно впал в детство, для Магомада и его племянниц, которые потеряли рассудок… Могли бы эти самые «нажатия» стать роковыми и для Птицына, его приемной дочери Лизки, Ирины Колосовой, старшины Ивана Муравьева и несчастного придурка Вани Пуха, если бы не Таран и кошка Муська.

Но это было год назад. Постепенно, «методом тыка» Полина научилась осознанно «включать» те или иные программы в своем мозгу, поддерживать устойчивые контакты с «абонентами» — то есть читать мысли других людей, легко, словно опытный хакер, «взламывая» все защитные системы и «пароли». Она научилась экономно расходовать энергию своего мозга и быстро восполнять ее недостаток. Наконец она научилась защищать свой мозг от проникновения в него тех людей, которые ее наблюдали все это время. Теперь эти люди со своей хитроумной техникой, анализируя мозг Полины, видели то, что она позволяла им видеть, — не более того. Вместе с тем сама Полина, не пользуясь никакой техникой, кроме собственного мозга, и не выходя из своего «пограничного состояния», изучила их «от» и «до». Причем не только тех, что занимались непосредственно ею, но и тех, кто стоял над ними и непосредственно с Полиной не контактировал.

В принципе Полина могла бы давно «проснуться», может быть, еще три-четыре месяца назад. Однако она не торопилась, желая еще и еще раз проверить, насколько сильна и каковы ее нынешние возможности. И лишь тогда, когда она убедилась, что легко может подавить волю большой группы людей, обнаружив, что может заставить их видеть вместо себя другого человека или не видеть вовсе, узнав все коды и ключи от электронных и механических систем, которые охраняли помещение, где она находилась, Полина решилась уйти.

И ушла, миновав все посты и ворота, да так, что об ее исчезновении догадались лишь через сутки, ибо дежурная смена, которая должна была контролировать ее состояние, глядя на мониторы, продолжала видеть ее лежащей на койке, обклеенной датчиками! А на экранах приборов, снимавших показатели с этих датчиков, эта смена продолжала видеть знакомые кривые пульса, давления, биотоков мозга и так далее, хотя на самом деле эти приборы давно чертили ровные прямые, как после смерти объекта. И лишь когда явилась новая, «незавороженная» смена, обнаружилось, что Полина исчезла.

Наверное, все думали: куда она денется, без документов, без копейки денег, в бязевой больничной рубашке, которая должна привлечь внимание первого же постового, не говоря уже о множестве граждан густонаселенного Подмосковья?

Но Полину никто такой не видел. Одним померещился пожилой мужичок с палочкой, другим — румяная блондинка в джинсовом костюме,, третьим — мальчишка лет четырнадцати. А в ближайшем к месту побега промтоварном магазине продавщица увидела свою лучшую подругу, с которой лет пять не виделась. И беспрепятственно пропустила Полину в подсобку, где та и одеждой обзавелась, и спортивной сумкой, и туфельками. А потом — Полина и слова продавщице не сказала! — замороченная баба выдала беглянке десять тысяч рублей из кассы. Причем была почти целые сутки убеждена, будто вернула подружке то, что брала у нее в долг!

Почти такая же сцена произошла и в Москве, в ресторане, куда Полина зашла пообедать — до этого она год питалась через трубочку! Мало того, что она от души поела на халяву, так еще и разменяла десять тысяч рублей на доллары по курсу 1:30 — то есть 30 долларов за рубль!

Но в Москве Полина не задержалась. Конечно, она не стала заходить к отцу с матерью, ибо там ее могли дожидаться. Но ей очень надо было добраться до Васильева. И Полина села в поезд, не имея билета. Однако обе проводницы этого вагона СВ были убеждены, что она этот билет при себе имела.

Прямо с вокзала Полина наняла частника и отправилась в Васильеве, где красивый как картинка домик бабушки Нефедовой уже ровно год стоял пустым. Но вовсе не скорбная годовщина позвала туда внучку. Просто, еще находясь в «спецучреждении», Полина узнала о том, что древний «лечебник», хранившийся у ее бабушки, попал в руки работников ЦТМО — так сокращенно именовалось это учреждение, а также о том, что в этом «лечебнике» не хватает десяти страниц. Полина прекрасно знала, почему этих страниц не хватает, — она сама их и вырвала. Это случилось зимой 1998 года, когда она продала этот «лечебник» пройдохе-журналисту Рыжикову за пять тысяч долларов. Потому что уже тогда ей эти страницы показались весьма заманчивыми и она захотела оставить их себе. Теперь же, заполучив могучее экстрасенсорное оружие, Полина считала совершенно необходимым иметь эти странички при себе. Увы, считывать на большом расстоянии информацию с бумаги, которую никто не видит, она не могла.

Бумаги были припрятаны в старом письменном столе, многие годы валявшемся на чердаке. Даже сама бабушка не помнила, когда его туда затащили. Однако в этом столе был секретный ящичек, который случайно обнаружили Полина и ее младший брат Костя, когда, еще будучи детьми, играли на чердаке в пиратов. Много лет спустя Полина об этом ящичке вспомнила.

Пробраться на чердак и забрать листочки из тайника оказалось совсем просто. Частник добросовестно прождал Полину полчаса, а затем отвез в город. Полина от щедрот своих дала водиле сторублевку вместо обещанных двух, а он, бедолага, увидев вместо сотни пятисотенную купюру, дал ей сдачи триста рублей.

Жульничала Полина вовсе не из алчности. В принципе ей вообще не нужны были деньги. Любую вещь или услугу она могла бы приобрести просто так. Ей просто нравилось пользоваться своими суперспособностями. К тому же, поскольку прежде Полине доводилось испытывать немало унижений, оскорблений и разочарований — иногда мелких, иногда покрупнее, — она как бы мстила помаленьку всему остальному миру. Хотя сознавала при этом, что может обойтись с людьми гораздо круче. Стоило ей захотеть — и у вполне здорового человека могло остановиться сердце, произойти инсульт или инфаркт. Она могла бы устроить совершенно бессмысленное и ничем не спровоцированное побоище между несколькими десятками мужиков или баб, заставить какого-нибудь добропорядочного сына убить собственных родителей, а христолюбивого монаха впасть в самый безудержный блуд и учинить еще немало подобных ужасов. Если она этого еще не устроила, то лишь потому, что не было настроения…

Приехав из Васильева и обобрав бедного частника, Полина случайно очутилась на «тайваньском» рынке. Неизвестно почему, она вдруг вспомнила о Таране. В это время Таран еще летел на борту «восьмухи», приближавшейся к Махачкале, и дрых, поскольку аракой заправился. Но во сне видел Надьку — и как раз почему-то в ларьке на рынке. Сам Таран этого сна почти не запомнил, а вот Полина его перехватила — с расстояния в две тыщи километров, а может, и больше. Как назло, Полина оказалась всего в нескольких метрах от ларька, где сидели Надька и тогда еще ни в чем не повинный Зыня.

Нескольких минут не потребовалось, чтобы Полина прощупала содержимое голов и Надьки, и Зыни. Увидела у Надьки тревогу и любовь к Юрке, а у Зыни — воспоминания о том, как Таран его лупасил. Правда, не из-за Надьки, а просто так, под хорошее настроение. И тут Полину ни с того ни с сего обуяла ревность и зависть. Она подошла к киоску, вроде бы для того, чтобы купить сигареты и зажигалку (хотя вообще-то не курила), а потом нанесла свой ядовитый укус… Не то чтобы она надеялась развести Юрку с Надькой, а просто так, напакостить захотелось. Она почему-то думала, что Юрка заявится домой ночью и застанет жену с Зыней, как говорится, «на месте преступления». Но самолет задержался из-за ростовской черешни, а потому Таран появился в городе только днем. Тут Полина почти не вмешивалась — Надька сама жаждала встречи с Зыней, больно предыдущая ночь понравилась. Надо было только стереть у Надьки чувство стыда и раскаяния перед Юркой. Да еще вселить в Юркину башку сперва дурацкую идею спрятаться в шкафу, а Надьку заставить его запереть. Остальное пошло само собой. Однако потом, когда Таран о ней вспомнил и как бы мысленно поблагодарил за свое спасение прошлой осенью, Полине стало жалко и его, а заодно почему-то и Надьку…

В общем, Полине взбрело в голову устроить себе и им «рай на троих». На месяц, на два или даже больше, пока не надоест. Тем более что все возможности для этого у нее были. Идея эта пришла ей в голову в Надькиной ванной, когда еще не совсем замороченная Тараниха высказала сомнение в том, что у них когда-нибудь будет вилла с бассейном. Именно поэтому и прозвучала из уст Полины фраза: « Кто знает, как жизнь повернется, может, и раньше повезет…»

Юрка еще спал, а Надька нежилась рядом, когда Полина просто подошла к окошку и одним взглядом тормознула первую приглянувшуюся иномарку — ту самую «Ауди». Ее вел молодой бизнесмен, возвращавшийся от любовницы. Вообще-то здорово уставший и желавший только одного — поскорее доехать до дому и поспать часика три-четыре, потому что во второй половине дня у него было назначено важное совещание. Но он, подчиняясь воле Полины, не только остановился, но и простоял почти час, пока его будущие пассажиры умывались, одевались и пили кофе. А потом — внезапно обретя бодрость и позабыв о том, что собирался домой! — этот парень повез их в аэропорт. Точно к московскому рейсу.

Поскольку Таран и Надька могли еще что-нибудь соображать и повести себя как-нибудь не так, Полина еще в машине просто отключила их сознание. Но при этом не лишила их способности двигаться. Юрка, наверное, очень удивился бы, если б узнал, что, «заснув» в «Ауди», он самостоятельно вышел из него и даже донес вещи до трапа самолета. Еще больше он удивился бы тому, что прошел через контроль, ничего не предъявляя, и точно так же влез в самолет. Ну а о том, что тем же макаром он миновал таможенный и пограничный контроль в Шереметьево-2, и говорить нечего. Очнулся Юрка уже после того, как они долетели на «Ил-62» до Мадрида, а там пересели на «Боинг-747», то есть уже на третьем по счету самолете. И то потому, что Полина решила чуточку восстановить силы, расслабилась и по-настоящему задремала. Но вовремя проснулась, накормила-напоила Юрку, мысленно объяснив все чернокожей стюардессе — та, между прочим, в этот момент слышала родную испанскую речь с малоантильским акцентом!

В общем, Полина благополучно довезла своих подопечных до небольшого курортного острова под названием Хайди. У выхода из аэропорта она усадила их в такси. Водитель, который получал бабки от владельца отеля, чтобы доставлять постояльцев именно к нему, естественно, нахваливал данное заведение, а заодно рассказывал о том, какие богатые и знаменитые люди тут останавливаются. Полина в принципе могла бы просто выдать себя за какую-нибудь из этих личностей, но на сей раз решила провернуть более сложную комбинацию. Узнав, что среди постоянных клиентов отеля есть некий очень богатый колумбийский бизнесмен Даниэль Перальта, который круглогодично арендует отдельное бунгало при отеле, Полина нашла его на расстоянии 1500 километров в городе Барранкилья и заставила отправить факс владельцу отеля. Факс предписывал принять трех родственников Перальты, поселить их в том шикарном бунгало, а все расходы дон Перальта обязался взять на себя. Не поскупившись, Полина перевела со счетов дона Даниэля 25 миллионов баксов вперед, и владелец отеля был готов боготворить своих постояльцев, лишь бы они у него подольше прожили и, так сказать, полностью «освоили» данную сумму. Кроме того, Полина постаралась стереть у Перальты память не только об этом переводе, но и о том, что он когда-либо арендовал данное бунгало…

ПОЛКОВНИКУ НИКТО НЕ ПИШЕТ…

Минуло уже больше суток со времени ночной встречи Птицына с Максимовым. Ничего утешительного эти сутки им не принесли, и пришлось снова собраться, чтобы побеседовать о сложностях жизни. Но уже не на скромной дачке Кирилла Петровича, а в двухэтажном особняке в элитном дачном поселке, где проживало областное руководство. Там, куда прошлой осенью «мамонты» доставляли похищенного наркопосредника Негошева, освобожденную служанку Василису и захваченного бандитского водилу по кличке Клепа.

Встреча различалась и по составу участников. Утром, примерно в то же время, когда Полина с четой Таранов улетала в Москву из гражданского аэропорта, Генрих Михайлович встречал на военном аэродроме Ирину Михайловну Колосову. После этого он привез ее к Максимову в особняк, и теперь Колосова сидела в компании с ним и Кириллом Петровичем. Усталая, злая и даже постаревшая какая-то. Максимов тоже выглядел не лучшим образом. Возможно, именно таким был Эрнест Хемингуэй перед тем, как застрелиться.

«Заседание» проходило в личном кабинете Максимова.

— Голова раскалывается, — проворчал он. — Наверное, ты уже в курсе, что мы ничего не нашарили?

— Догадываюсь… — буркнул Птицын. — Стало быть, техника Ирины Михайловны на сей раз ничего не смогла?

— Вы прямо думаете, что она всесильна! — раздраженно ответила Колосова. — Она не может найти то, чего нет. Я приехала слишком поздно. Если бы не этот дурацкий принцип «тройного ключа» и отсутствие допуска к работе с аппаратом, у вас были бы шансы застать ее здесь.

— Принцип «тройного ключа» не мы придумали, а ваше руководство, — заметил Птицын. — И вообще, надо вовремя информировать о таких ситуациях, а не через два дня после того, как ваш субъект удрал. Ладно, раз вам нечего сообщать, докладывать буду я. Правда, тоже ничего особо приятного не сообщу. Начну с самого неприятного: у меня боец пропал. Юрка Таран. Должен был прибыть в ноль часов, не позже, а сейчас уже десять утра, и его до сих пор нет. Боец этот, между прочим, с Полиной хорошо знаком и даже, между прочим, интимно.

— Это тот парень, что нас летом из ямы вытащил? — быстро припомнила Колосова. — А осенью был в той группе, что меня сопровождала на встречу с Евсеевым? Молоденький, но крепенький такой?

— Так точно. Звонили домой — никто не отвечает. Послал на квартиру группу лейтенанта Дударова. Вскрыли тихо, без взлома, штатными ключами — никого и ничего. Это в два часа ночи, между прочим. Жены тоже дома нет. А у них, между прочим, накануне произошла неприятная история — загуляла супруга, и Юрка Надьку свою застукал с тем самым Зыней, о котором я вам вчера докладывал. Ну, это по поводу аптечек…

— Ладно, не отвлекайся. Дальше!

— Дударев отправился на квартиру самого Юрки. Она сейчас, правда, пустая стоит. То же самое — голый Вася. То есть никого и ничего. Тогда Дударев мне доложил, я решил еще одно место проверить — в деревню Стожки сам лично съездил, это недалеко от Васильева, кстати. Группу не стал посылать, чтобы не волновать народ понапрасну. Тем более в семь утра. А я там человек знакомый: дескать, просто крестника решил навестить. Лешку, сына Юрки и Надьки. Даже особо спрашивать не стал — и так ясно, что нету. Вернулся в часть — звонит Дударев. На базаре, где Надька подрабатывает, в ларьке никого. Сменщица лается — Надька второй день на работу не выходит, как и Зыня. Но с Зыней все ясно, а с Надькой — нет. Но Дударев догадался послать Милку поговорить с бабками у подъезда. Милка выдала себя за Юркину тетку. Короче, информация такая: последний раз Юрку и Надьку видели вчера, около девяти утра, выходящими из подъезда с сумками в обществе девицы, очень похожей на Полину…

— Та-ак… — протянул Максимов и бросил нервный взгляд на Колосову.

— А дальше никаких следов не накопали? — спросила Ирина Михайловна.

— Есть одна зацепка, правда, пока ее еще не раскрутили.

Дедок, который подошел к бабкам уже после того, как Милка их разговорила, припомнил, будто они втроем сели в иномарку, которая стояла примерно напротив булочной. Конкретно, что за машина, дед не знает — «импортная», и все. А цвета он по старости плохо различает. То ли темно-серая, то ли темно-зеленая, то ли вообще синяя. По описанию похожа на «Ауди», но дед утверждает, что эмблемы из четырех колец он не приметил. Потом вы меня сюда пригласили, Кирилл Петрович, так что пока все. Дударев копает, обещал докладывать мне на сотовый.

— Ну, пожалуй, ничего интересного он не накопает, — заметила Колосова. — Я и так вам могу сказать, куда эта машина поехала.

— Интересно! — хмыкнул Максимов. — Поясните, пожалуйста.

— И куда же они поехали? — нахмурился Птицын.

— В аэропорт, на московский рейс, — не моргнув глазом объявила Ирина Михайловна. — Простая логика. Я прилетела на «Ан-26» в 9.30, через полчаса вы меня привезли сюда, затем мы с вами по принципу «тройного ключа» запустили аппарат, и в 10.15 я начала работать. Но присутствие Полины в области и окрестностях уже не отмечалось. По всему радиусу действия прибора. То есть если ваши ребята плюс Полина в 9.00 или около того вышли из дома и сели в машину, то могли находиться вне поля зрения прибора только час с четвертью. А это значит, что, ни продолжая поездку на автомобиле, ни пересев на поезд или автобус, они ни за что не успели бы выйти за пределы радиуса действия прибора. Это можно сделать только на самолете, причем не на «кукурузнике». В 9.30 из здешнего аэропорта идет «Ту-134» рейсом на Москву и через час с небольшим садится в Шереметьево-1. Так что, когда я включилась в работу, они уже вылезали из самолета.

— Но хватило ли у них времени? — засомневался Максимов, поглядывая на карту области. — Допустим, к 9.30 они могли успеть, но ведь надо еще билеты взять, контроль пройти…

— Для Полины нет проблем, — сказала Колосова. — Вы же в курсе, что она умеет. Если надо, она могла бы даже рейс задержать, а уж пройти самой и провести двух спутников на борт без билетов — это семечки.

— Непонятно только, зачем ей Тараны потребовались? — недоуменно произнес Птицын.

— Это надо у нее спрашивать, — криво усмехнулась Колосова. — Женская логика непредсказуема, по себе знаю!

— Может, все-таки поискать иномарку? — предложил Птицын.

— Ну и кого вы найдете, Генрих Михайлович? — осклабилась Колосова. — В лучшем случае какого-нибудь постороннего мужика, который припомнит, что довез таких-то до аэропорта. А в худшем вообще ничего не найдете, потому что Полина может стирать память не хуже, чем клавиша «delete» компьютера.

— Меня другое волнует, — заметил Максимов. — Успела она побывать в Васильеве или нет? Твои ребята контролировали дом?

— Контролировали. Но никто к нему не приближался, мы датчики звуковой сигнализации даже на трубу поставили. Нет, если она там и побывала, то гораздо раньше, чем вы меня оповестили.

— Так. Надо, я чувствую, немедленно докладывать в центр, — нервно сказал Максимов. — Если она в Москве, пусть там и ловят. А у нас своих проблем до фига.

— Докладывать, конечно, надо, — согласилась Колосова, — но сдается мне, что в Москве ее уже нет…

— Это почему же?

— Потому что уже больше суток прошло. За это время она могла даже в Австралию долететь. Или в Аргентину — не помню, куда дальше.

— Прямо так, без паспорта и без визы?

— Для этой девки границ не существует, Генрих Михалыч, — проворчал Максимов. — И деньги ей тоже не нужны. Она, можно сказать, самый свободный и независимый человек в мире!

— Но ведь язык надо знать… — пробормотал Птицын, уже чувствуя, что и тут традиционные подходы неприменимы.,

— Ее везде поймут, и она поймет кого угодно. Даже если с ней на суахили будут общаться.

— Короче, готовлю СППК к работе! А вам по десять минут, чтоб настучать свои сообщения и зашифроваться, — проворчал Максимов, усаживаясь за терминал.

Пока он настраивал спутниковый приемно-передающий комплекс, Птицын спросил у Ирины:

— А что он может, этот ваш центр? Как он эту заразу искать будет?

— Строго говоря, пока никак. Единственная надежда на новый аппарат. Но его еще доделать надо, а самое главное — вывести на орбиту. Если все удастся, можно будет повесить еще три-четыре таких же, и тогда Полина уже никуда не скроется. По крайней мере, на поверхности Земли. Если догадается в какие-нибудь катакомбы уйти или под воду метров на сто — похуже.

— И когда же примерно все это смогут сделать?

— Минимум через полгода. Хотя, конечно, может, удастся ее и с одного аппарата запеленговать.

— Так, центр на связи! — объявил Максимов. — Определились, кто первый стучать будет?

— Конечно, дама, — галантно произнес Птицын. Колосова уселась за терминал, а Максимов подошел к Генриху, взял за локоть и, выведя за дверь, сказал вполголоса:

— Ты, я вижу, за свою ребятню сильно переживаешь?

— Не чужие все-таки, — заметил Птицын. — Юрка особенно. В прошлом году он меня от смерти открутил, да и вообще… И так у пацана жизни никакой не было. Мать умерла, отца посадили… Жалко будет, если эта психованная с ним что-то сделает. И девчонку Юркину жалко. Хоть и мамаша уже, но тоже еще двадцати нет. А сынишка у них — крестник мой — вообще прелесть! Он-то за что сиротой останется?

— Это, брат, все лирика, — помрачнел Максимов. — Я твои душевные порывы понять могу, но надо и рациональное мышление сохранять. Полина — это в первую голову их, московская, проблема. Нам тут особо усердствовать не стоит, понял?

— Почему? Ребята-то наши…

— Генрих, ты можешь гарантировать, что вся эта история с побегом и прочими делами не есть тамошняя, центровская, разработка?

— Не могу, конечно… — нахмурился Птицын. — А у вас что, есть прикидки на этот счет?

— Нет у меня ничего. Просто подумай хорошенько, что от нас до сих пор требовали? Выполнять указания в обмен на прикрытие. И мы это четко соблюдали. Или здесь, на месте, или там, куда нас отправляли. При этом Москва нам отродясь всех карт не раскрывала. Если твои ребята в самой Москве задачи выполняли, то исключительно потому, что московским было неудобно светиться. Так? Именно так.

— Хотите сказать, что инициатива наказуема?

— А как же! Ведь этот твой Юрик, скажем откровенно, для своего возраста и должности — а он у тебя даже не сержант, как я помню! — знает слишком до фига. И много раз делал так, как его левой ноге хотелось, а не так, как положено. Не говорю уже о том, что этот мальчишечка, не дожив до двадцати годов, столько трупов наделал, что волосы дыбом встают. А трупы, бывает, что и находят, и уголовные дела иной раз не сразу закрывают… Понимаешь, куда я гну?

— Догадываюсь… — Птицын не очень приветливо посмотрел на Кирилла Петровича.

— Вот и оставайся при своих догадках, — жестко сказал Максимов. — Разжевывать не стану. Смотри, не наделай опечаток, когда стучать будешь… Десять минут прошли! Ирина, у тебя все?

С этой последней фразой Максимов вернулся в кабинет. Следом вошел и Птицын, мрачнее тучи. Он пытался переварить то, что сказал начальник, то есть догадаться, знает ли Кирилл Петрович о том, что история с побегом Полины есть «московская разработка», или только предполагает.

— У меня все, — сказала Ирина, освобождая место у терминала. — Кирилл Петрович, пойдемте покурим?

Они вышли, а Птицын остался один. Он довольно быстро набрал на компьютере то, что рассказал Максимову и Колосовой, а потом, испытывая легкое чувство стыда, отстучал следующее: «В приватной беседе со мной Максимов предположил, будто побег Полины есть „московская разработка“, и посоветовал не проявлять излишней активности».

После этого он быстро нажал на клавиши, включающие лично его шифровальную программу, упаковал файл текста и подал на выход.

Когда на мониторе возникла надпись: «Принято. Ждите ответа», в кабинет вернулись Максимов и Колосова.

— Ждем-с! — преувеличенно весело сказал Птицын. Через пять минут появилась надпись: «Идет прием информации».

— Странно, — заметила Ирина, когда после распаковки файла он оказался состоящим только из двух абзацев.

— Ничего странного, — приглядевшись к шифрам, произнес Максимов. — Просто, как поется в песне, «полковнику никто не пишет»…

ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ РАБСТВО…

Оказывается, нет ничего лучше, когда голова ни о чем серьезном не думает. Не то чтоб не думает вовсе, но и не мается всякими там сомнениями, переживаниями, опасениями, воспоминаниями, которые теребили Юркин мозг еще совсем недавно. Наверное, и Надька тоже нечто подобное испытывала. Даже если бы им сейчас начали всерьез, долго и нудно объяснять, что они оказались в абсолютном рабстве у Полины, что они шагу не могут сделать без ее контроля и, наконец, что все их эйфорическое счастье — это всего лишь следствие внушения со стороны экстрасенсихи, они не поняли бы ни слова и только расхохотались бы в ответ на эту лекцию. Это было бы столь же бесполезно, как объяснять ширнувшемуся и уже кайфующему наркоману всю пагубность его порока. Собственно, семейство Таранов почти ничем не отличалось от тех, кто балдел, накурившись анаши, вколов себе дозу героина или нанюхавшись кокаина. Только причина их общего кайфа состояла не в химическом, а в суггестивном воздействии. Ну и, конечно, кое-какие симптомы различались. Например, никаких глюков они покамест не видели, хотя в принципе, если бы Полина захотела, она запросто могла их устроить. И депресняк с ломкой им тоже не грозил — по крайней мере, до того момента, пока Полине не захотелось бы их помучить.

Но пока у самой Полины было прекрасное настроение. Во-первых, от того, что она смогла реализовать свою мечту и, не затратив слишком много энергии, добраться сюда, в этот рай земной, и привезти с собой партнера и партнершу. Во-вторых, она испытывала невероятное упоение своей властью и силой, Не только над Юркой и Надькой, но и вообще над людьми. Она прекрасно сознавала, что может управлять не только людьми, но и всеми иными живыми существами, имеющими мозг и даже не имеющими его. Например, Полина знала, что ей под силу заставить дерево засохнуть в считанные часы или, например, расти быстрее, а цветок — распуститься до срока. Она могла бы дать сигнал — и сюда, вопреки инстинкту, сползлись бы все змеи, обитавшие на острове, а может, слетелись бы все комары и мухи. Наконец, ей ничего не стоило бы сейчас подозвать к берегу огромную хищную акулу, усесться на нее верхом и прокатиться по лагуне. Самое страшное, что ей при этом могло грозить, так это ободрать попку о шершавую шкуру чудища — тут, к сожалению, ее мозг ничем не смог бы помочь.

Но хотя все эти мысли то и дело вертелись в каштановой головке Полины, она все-таки на них не сосредоточивалась. Не хотелось ей никого убивать — даже дерево бессловесное. Не нуждалась она и в том, чтобы портить здешнюю идиллию нашествием змей, мух или комаров, и даже в том, чтобы напугать местных обитателей поездкой верхом на акуле. Нет, ей сейчас хотелось только наслаждаться всем, что мог принести этот земной рай. И голубизной неба, и лазурью моря, и солнечно-золотистым песком, и зеленью береговых гор, и богатством интерьеров шикарного бунгало — всем, что услаждало глаз. Ей хотелось, чтобы ее уши слышали легкий, успокаивающе шелестящий плеск волн, лениво накатывающих на песчаный берег лагуны, щебет незнакомых птиц в листве тропического парка, журчание фонтанчиков. И ароматы экзотических цветов, витавшие здесь, на берегу, и причудливо смешивавшиеся с запахами близкого моря, тоже служили ее, Полининому, наслаждению. А еще ей ужасно хотелось попробовать на вкус те тропические плоды, которые растут только здесь и которые не могут долететь до московских прилавков в своем первозданном виде. Наконец, Полина мечтала окунуться в теплые, но все-таки освежающие морские волны, полежать на песке голышом, подрумянить свою белую кожу солнечными лучами, поваляться на пышных постелях в блаженной прохладе, создаваемой кондиционерами. И не одной, конечно, а в обществе Юрки и Надьки.

Наверное, если бы кто-то наделенный такой же экстрасенсорной способностью, как у Полины, то есть умеющий читать мысли, смог проникнуть в содержимое ее мозга, он пришел бы к тому же поспешному выводу, к какому не раз — будучи в здравом уме, конечно! — приходил Таран. То есть посчитал бы, что у этой юной дамы не все в порядке с психикой и сдвиг по фазе произошел именно на почве секса.

Да, этот товарищ, ознакомившись с мыслями Полины, в принципе имел бы достаточно оснований, чтобы заподозрить ее в склонности к бисексуализму, садомазохизму, вуайеризму, эксгибиционизму и еще куче всяких «измов», известных психиатрам и сексопатологам. Пожалуй, он не увидел бы в Полининой голове только чего-либо близкого к геронто — или педофилии.

И все же диагноз был бы скорее всего слишком поспешным. Полина в общем и целом — не считая ее экстрасенсорных способностей, конечно! — оставалась вполне нормальной девицей, хотя и приближающейся к тому возрасту, который определяется известным грамматическим правилом «уж замуж невтерпеж». Более того, несмотря на то что Таран, общаясь с ней в разных ситуациях, составил о Полине не самое лестное мнение, как о жутко развратной и безтормозной бабе, она, по большому счету, такой вовсе не была. В принципе, родись Полина несколько раньше, ей вообще угрожала бы опасность остаться старой девой. И в школе, и в университете она постоянно комплексовала, считая себя некрасивой и даже уродиной, хотя была вполне симпатичной девочкой. Одевалась она тоже неплохо, благо родительские средства это позволяли, но опять-таки Полине казалось, что все на ней не так сидит, что ее фигуру никакие платья не поправят, а друзья и подруги над ней подсмеиваются. К тому же Полина оказалась в кругу достаточно умных, интеллигентных, но ужасно скучных ребят, которые начинали с ней философские беседы тогда, когда ей хотелось совсем другого. Сделать какие-то намеки, попытаться хоть чуточку приблизиться к тем, кто ей нравился, Полина стеснялась.

Между тем вокруг текла новая российская жизнь, издательства печатали «Камасутру» и «Ветку персика», телевидение крутило эротику и мелодрамы, а на «Горбушке» продавали кассеты и диски с «совсем горяченьким». Подружки рассказывали Полине о своих романах и случайных связях, а у нее только уши краснели и в трубочку сворачивались от обилия подробностей. Но на предложения посещать вечеринки и прочие мероприятия, где можно было встретиться с менее занудными парнями, чем те, что окружали Полину в университете, она, как правило, отвечала отказом. А если и приходила, то начинала стесняться, комплексовать и побыстрее убегала.

Конец всему этому положил ныне покойный братец Костя (или Кося, как называли его в семье). Он свел Полину со своими дружками, которые хоть и оказались бандитами, но сумели раскомплексовать заучившуюся девицу.

Блатняга Зуб, который предложил Косте привезти сестрицу на «нехорошую» дачку — пацан перед тем в пьяном виде убеждал всех братков, что Полина невинна, — и стал самым первым. Правда, то, что при этом происходило, больше напоминало изнасилование, но, как ни странно, понравилось Полине намного больше, чем осторожные ухаживания умных мальчиков. А потом пошло-поехало… Мама и папа, наверное, пришли бы в ужас от того, что вытворяли их дети в компании с братками и разными оторвами, но и Полина, и Кося умело их обманывали. Полине, в общем, еще повезло, что ее не посадили на иглу и не превратили в настоящую проститутку, а вот Костя крепко закрутился в бандитские дела, задолжал, и его превратили в одноразового киллера. После того, как он застрелил свою жертву в подъезде, Костю напоили метанолом и бросили где-то на пустыре с четвертинкой из-под ядовитого спирта в руке. Концы вводу…

Вообще-то и Полина могла расстаться с жизнью, но вмещался случай в лице Тарана и Лизки. Собственно, бандюг там, на даче, перестреляла Лизка — жуткий человеко-звереныш, убийца-малолетка. Но влюбилась Полина — возможно, первый раз в жизни по-настоящему! — именно в Тарана. И была очень разочарована, когда узнала, что он женат и вроде бы до конца предан своей Надюшке.

Но все-таки не без помощи премудрой прачки Василисы Полина своего добилась. А потом, когда вдруг открыла в себе дар экстрасенса, возмечтала и вовсе захватить Юрку. Но тогда, прошлой весной, как говорится, не рассчитала силы

— и погрузилась в то самое непонятное полуживое состояние, из которого вышла совсем недавно.

Наверное, Полина могла бы ограничиться тем, чтобы увезти с собой одного Юрку. Но ею вдруг овладело немного противоестественное и чуточку мстительное желание — заставить любить себя не только Тарана, но и Надьку. А поскольку сил у нее на сей раз было с избытком, то все удалось как нельзя лучше.

И теперь, когда «рай для троих» стал реальностью, голове Полины начали роиться самые фантастические композиции, составленные из трех тел. Впрочем, Полина не исключала, что позже, когда ей приестся игра втроем, она включит в эти «скульптурные группы» четвертый, пятый, шестой, а может, даже десятый элемент. Озорное бесстыдство так и гуляло волнами по ее организму, когда она все это придумывала и воображала. Но все же, хотя она могла практически немедленно осуществить любую, самую безудержную из своих фантазий, ей не хотелось спешить. Ибо она знала, что самым приятным кажется то, что еще не осуществлено.

Поэтому, несмотря на отчаянное желание с ходу приступить к реализации своих задумок, Полина решила отложить все сексуальные беснования до вечера, а пока ограничиться самыми невинными туристическими наслаждениями.

Пока еще не сильно пекло и песок не раскалился до температуры горячей сковородки, они позагорали на пляжных шезлонгах, побегали по песку и несколько раз окунулись в воды лагуны. При этом, как малыши, с восторгом разглядывали ракушки необычных форм и расцветок, камешки и рыбешек, вертевшихся поблизости от берега.

Потом посидели под зонтами во внутреннем дворике у бассейна, и туда же им привезли завтрак, который Полина заказала, не прибегая к услугам радиотелефона. Правда, этот завтрак был скорее каким-то сладким десертом: сладкоежка Полина составила его из мороженого, фруктов и соков, но даже Таран, который, будь он в нормальном состоянии, предпочел бы макарон по-флотски рубануть или там гречневой каши с тушенкой навернуть, был в полном экстазе. После этого еще немного поныряли, уже в бассейне, в пресной, более прохладной и освежающей водичке.

Когда стало совсем жарко, пришлось убраться в помещение. К тому же Полина немножко обгорела и вызвала к себе здешнюю медсестру-массажистку, которая стала ее чем-то намазывать, нежно поглаживая мягкими ладошками, которые с внутренней стороны были розовенькие, а с внешней — шоколадными. На это время Юрка и Надька — эти были, конечно, побелее местных, но уже здорово загорели еще в России и потому облезть не боялись — отправились играть в бильярд. По беззвучному приказу Полины, конечно, хотя каждый из них был убежден, что выбрал это занятие самостоятельно.

Тараны раньше в большой бильярд никогда не играли. Юрка, тот, правда, когда-то катал металлические шарики на малюсеньком настольном бильярде в игротеке Дома пионеров, но дело было еще лет десять назад. Надька вообще никакого представления об этой игре не имела, однако храбро ухватилась за длиннющий кий. Сначала здоровенные шары — из настоящей слоновой кости, поди-ка! — либо вообще не хотели попадать друг в друга, а уж тем более закатываться в лузу, либо с треском вылетали за борт. Но с течением времени стало получаться все лучше и лучше. И когда появилась Полина, благоухая кремом, которым ее натерла целительница, Юрка с Надькой уже прилично наловчились. Конечно, на состязания с мастерами их, наверное, было рано выставлять, но техника у них уже была на уровне хороших начинающих. Причем, не таких, которые в первый раз к столу подошли, а, пожалуй, таких, которые уже не меньше месяца позанимались. Для Полины это было еще одно маленькое открытие в собственных возможностях: она поняла, что ее мысленные приказы не только заставляют людей немедленно повиноваться и исполнять приказ на доступном для себя уровне подготовки, но и способствуют тому, что человек начинает быстро совершенствоваться в том виде деятельности, которым она его принудила заниматься.

Впрочем, Полина не собиралась тратить время на долгие научные исследования и эксперименты, чтобы разбираться всерьез, что происходит с людьми, на которых она воздействует. У нее были другие планы.

Для начала она взяла напрокат автомобиль с шофером и, поскольку самое жаркое время суток закончилось, решила покататься по острову. Естественно, в компании с Таранами.

Для начала они доехали до здешнего стольного града, который назывался Сан-Исидро. Конечно, Полина перевела это название на русский язык, и вся дружная команда с ее легкой руки стала называть столицу Сидорбургом. В конце концов, Ивангород есть, Петербург есть, чего бы Сидорбургу не быть? Правда, Полина решила, что местные могут называть его как прежде, и не стала тратить энергию на то, чтоб созывать местный парламент и решать вопрос о переименовании столицы. Хотя могла бы!

В Сидорбурге у них начался шопинг. Небось еще лет десять назад большинство граждан СССР этого слова не знали и думали, ориентируясь на звукосочетание, будто это нечто неприличное, такое же, как «лизинг», например. Теперь-то уже привыкли и, говорят, на Западе даже поговорка появилась: «Рашен шопинг

— вери шокинг!»

Неизвестно, конечно, может, это и не западенцы придумали, а сами «русо туристе», но, так или иначе, шопинг Полины и впрямь мог бы произвести шокирующее впечатление. Тем более что все покупки делались за счет дедушки Перальты из Колумбии.

Начали с мелочевки — то есть с тряпок, обуви, бижутерии, косметики и парфюмерии, которых алчная Полина набрала сверх головы и выше для себя и Надьки прежде всего. Но и на Тарана закупили штук пять костюмов, кучу рубашек, маек и несколько пар обуви, начиная с пляжных тапочек и кончая какими-то особо дорогими полуботинками по 500 долларов пара. В общем, прокатный автомобиль забили до отказа, так что в него и усесться было невозможно. Тогда Полина отправила его в отель, а сама без долгих размышлений взяла да и приобрела — опять же за счет Перальты! — красный «Феррари». За 150 тысяч баксов, между прочим. Как ни странно, это была не выдумка или прихоть самой Полины. «Феррари» — и именно красный! — как выяснилось, втайне мечтал иметь Таран. Еще более любопытно, что вселил в него эту тайную мечту не кто иной, как покойный Дядя Вова.

Два года назад, после того, как Бовины братки похитили Тарана прямо из расположения части для того, чтобы сделать из него подрывника-камикадзе, областной пахан, не то принимая Юрку за дурачка, не то просто издеваясь, обещал: «Мамой могу поклясться — если сделаешь все и уйдешь, поедешь на полгода в загранку за мой счет. Работа будет приятная и веселая, деньги хорошие. Не пожалеешь! Море, солнце, пляжи, мулатки-шоколадки, коктейли со льдом. Прикинешься по фирме, тачку заведешь типа красного „Феррари“… Таран даже тогда дурачком не был, чтобы принять всерьез обещания Дяди Вовы. Но… „Тачка типа красного „Феррари“ отчего-то застряла у Юрки в башке. Хотя он прекрасно понимал, что никаких шансов когда-нибудь приобрести что-то подобное у него нет ровным счетом никаких. „Феррари“ — Таран видел его только на картинке из журнала «За рулем“ — стал некой расплывчатой, несбыточной мечтой. А тут — хоп! — и вот он. Эх, как бы прибалдел Таран, будь он, как говорится, в нормальном состоянии!

Конечно, он и тут порадовался. Но это, строго говоря, была не его радость, а Полинина. Потому что ей хотелось, чтобы он ликовал и подпрыгивал от восторга.

Вообще-то «Феррари» был свеженький, жутко навороченный и требовал серьезных разъяснений по поводу того, что и как в нем устроено. Представитель фирмы был итальянец, а переводчики тут были только с итальянского на испанский и на английский. Полине, конечно, это было по фигу, то есть она могла понять и напрямую по-итальянски, но в автомобилях она ровным счетом ни черта не понимала. Тем не менее во всем удалось разобраться, и Юрка без особых сложностей подкатил к представителю здешней дорожной полиции, который без вопросов привинтил к машине «туристический» номер. Естественно, он даже водительских прав у Тарана не потребовал, хотя таковые у Юрки имелись. На какое имя он эту машину зарегистрировал — неизвестно, возможно, на Даниэля Перальту.

Как раз в это время Полина захотела покушать и решила, что Надьке с Юркой тоже самое время подкрепиться. Поэтому, приметив не очень большой, но уютный ресторан, она велела Юрке притормозить.

Подкрепились они довольно плотно. Что-то вроде ухи съели, только приправленной белым сухим, вином и перцем, потом рагу из свинины с овощами, среди которых, правда, кажется, и жареные бананы затесались. Это второе было крепко наперчено, так что под него пришлось выпить красного вина. Вот тут и прозвучал тост, который в оригинале гласил: «За наше счастливое братство!» Так его Полина задумывала. Однако Таран, которому Полина доверила произнести тост, не то поперхнулся, не то язык перцем обжег и потому выдал:

— За наше счастливое рабство!

Тут уж и Полина чуть не поперхнулась…

ШТУЧКИ-ДРЮЧКИ

После этого уселись в обнову и поехали кататься. Конечно, островные дороги

— это не североамериканские автострады и даже не европейские автобаны. Даже главное, шестирядное кольцевое шоссе, опоясывавшее остров по периметру, было слишком извилисто, чтобы выжимать на нем за двести в час. Да и сотню долго держать не стоило. Но все-таки с ветерком, где-то в районе 90, Таран погонял, и дорожная полиция отнеслась к этому спокойно даже без вмешательства Полины. Объехали остров по кругу, пересекли с запада на восток и с севера на юг, а потом вернулись в отель. «Феррари» сдали на парковку, а потом отправились в свое супербунгало, куда уже были доставлены покупки.

Ясное дело, девки принялись пробовать на своих мордочках все тени, туши, помады и румяна. Сперва одним мазались, потом смывали и другую раскраску пробовали. А Таран в это время шары в кегельбане катал, хотя занимался этим делом впервые после детского сада, где когда-то были огромные разноцветные кегли из полиэтилена. Потом туда явились такие раскрасавицы, что Юрка — опять же будь он в нормальном состоянии! — просто отпал бы. Впрочем, он и в подконтрольном виде выразил восхищение. Дело в том, что Полина вызвала парикмахершу, маникюршу и визажистку, которые общими усилиями соорудили из двух просто симпатичных россиянок почти что звезд Голливуда. После этого Полина натравила этих баб на Тарана. Естественно, нормальный Юрка по меньшей мере стал бы упираться и вопить, что он не пидор, а потому нипочем не даст покрывать свою прическу лаком, а также опиливать и шлифовать ногти. Но поскольку способность сопротивляться у него была начисто подавлена, Юрка позволил делать с собой все, что заблагорассудится. Даже когда его нарядили в белый смокинг, надели на палец перстень с изумрудом, а на ноги ботиночки за 500 баксов. После этого Полина и Надька, тоже влезшие в какие-то вечерние туалеты, одна в бордовом атласном платье, другая — в голубовато-зеленом, обе с открытыми плечами, при каких-то колье и сережках с камнями под цвет платьев, подхватили его с двух сторон под руки и повели в ночной клуб.

На фига ей туда понадобилось, могла бы сказать только сама Полина. Просто она никогда не бывала в таких местах даже в России, а уж тем более интересно было смотреть, как это на Западе выглядит.

Но все ей лично показалось довольно скучным. Публика, правда, выглядела шикарно, но не более того. Молодых вообще сидело не так много, скорее всего потому, что отель был очень дорогой, а солидные деньги, как правило, приходят в солидном возрасте. Бабушки и дедушки чинно восседали за столиками, попивали дорогое вино и коктейли — даже со льдом, как обещал Дядя Вова! — курили сигары, вели какие-то беседы, изредко вылезали потанцевать что-нибудь медленное. На эстраде периодически появлялись то фокусники с репертуаром, достойным советского Дома культуры, то джазовые ансамбли, составленные из ровесников Тины Тернер, а то и Луи Армстронга, то лилипуты с приделанными к ним огромными головами Билли Клинтона, его жены Хиллари, дочки Челси и Моники Левински в синем платье с сигарой во рту. Лилипуты, кажется, разыгрывали какую-то сценку на тему предстоящих в США президентских выборов, потому что после первых четырех лилипутов вышли еще два с лентами через плечо, на которых было написано «Albert Gore» и «George Bush-junior», но Полина даже не стала тратить силы на то, чтобы понять соль всех этих шуточек, хотя дедушки и бабушки — это были в основном американцы

— хоть и сдержанно, но похихикали.

Немного скрасило впечатление то ли здешнее, то ли бразильское варьете, состоявшее из десяти приятно смуглявых девочек с павлиньими хвостами, пристегнутыми к почти голым попкам, которые жуть как зажигательно плясали нечто из репертуара карнавала в Рио. Наверное, будь Полина мужиком, ей это еще больше понравилось бы, но все-таки кое-как помогло пережить мелкое разочарование. Она подала соответствующую команду, и Тараны последовали за ней к себе в апартаменты.

Полине уже не терпелось приступить к главной и основной части своей «культурной программы». Только она еще не придумала, с чего начать, что осуществить сегодня, а что отложить на завтра, послезавтра и так далее.

К тому же ее вдруг пробрало сомнение: не слишком ли крепко она придавила самостоятельность Юрки и Надьки? Нет, полностью выпускать их из-под контроля она не собиралась, но и заниматься любовью с людьми, которые все делают исключительно по ее команде, Полине тоже не хотелось. Поэтому она решила, так сказать, «ослабить вожжи» и вернуть своим рабам ту степень свободы, которой они пользовались в тот вечер, когда Полина появилась у них на квартире. То есть теперь она только «задавала направление», а Таран с Надькой следовали по указанному ею пути, сохраняя (в определенных рамках, конечно!) способность думать, осмысленно говорить, задавать вопросы и даже иногда возражать.

Эта операция по «временному раскрепощению» заняла у Полины не больше минуты. Сразу после этого лица Юрки и Надьки стали более живыми, а движения менее скованными.

— Ну, как вам варьете? — спросила Полина.

— Классно! — ответил Юрка. — Прямо как в Рио-де-Жанейро! Я по телику как-то смотрел — там точно такие же вихлялись.

— А по-моему, — не согласилась Надька, — это так себе. Мне больше про Клинтона понравилось, где карлики играли. Такие приколыдики! Помнишь, как там Челси спрашивает у Моники: «Дай мне твою сигару!» Моника ей: «Курить вредно!» А та ей: «С чего ты взяла, что я буду ее курить?» Ха-ха-ха!

Полина в полном недоумении посмотрела на мадам Таран.

— Точно-точно! — закивал Юрка. — А сам Билл типа того у своей бабы спрашивает: «Хиллари, жаль, что ты не стала выдвигаться в президенты!» А та ему: «Зачем? Я же не употребляю сигар!» Гы-гы!

Взгляд Полины, еще более недоуменный, перескочил на Юрку.

— Ну! — еле удерживаясь от смеха, поддержала мужа Надька. — А как эти, ну, которые новые кандидаты… «Эл, как вы относитесь к борьбе с курением?» — это Буш-младший спрашивает, вроде как на теледебатах. А тот ему: «Я думаю, что это обострит проблему абортов в США!» Хи-хи-хи!

— Так вы что, — с искренним удивлением спросила Полина, — поняли всю эту белиберду? Они же, по-моему, по-английски говорили?

— Ну и что? — похлопала глазами Надька. — Все равно понятно…

— А я так ни фига не поняла, — вздохнула Полина. Правда, не потому, что ей не удалось понять особо утонченный американский юмор, а потому, что с ее «подопечными» произошло нечто непонятное. До сих пор Полина, считывая информацию из чужих голов, переводила ее для них. Лилипутскую интермедию она вовсе пропустила мимо ушей и даже лично для себя ничего не переводила. Как же это они, оболтусы-троечники, которые даже два года назад, когда только-только школу окончили, еле-еле могли пару абзацев из учебника перевести, вдруг все поняли? Тем более что учили их в школе вовсе не тому английскому, на котором в Америке говорят!

Неизвестное пугает. Полина почувствовала не то чтобы очень сильный страх, но явное волнение и некую неуверенность в себе. А это в свою очередь как-то резко охладило ее намерения насчет грядущей ночи. Конечно, она все еще хотела побеситься, но в то же время мысли у нее были заняты совсем другим. И поэтому она без особого восторга слушала вполне самостоятельные и никем не продиктованные благодарственные отзывы семейства Таранов:

— Ты молодец, Полиночка! — прямо-таки с собачьей преданностью глядя ей в глаза, проговорила Надька. — Я тебя просто обожаю! То, что ты нас сюда притащила, — это такое чудо, такое чудо!

— Ага! — сказал Юрка. — Тут все так клево! И море, и дом этот, и машина классная, и прикид крутой… Я тебя люблю, Полинка! Надь, ты не обидишься? Я вас обеих люблю!

— Да что ты! — всплеснула руками Надька. — Какие обиды могут быть! Я ее тоже люблю, не меньше тебя даже…

— Я вас тоже люблю, — сдержанно произнесла Полина. — И тоже обоих. Вы хорошие.

— Ну что, может, пора наверх? — хихикнул Таран, обнимая обеих за талии. — Конкретно, ну?

— Донеси нас на ручках! — детским голоском пропищала Надька. — Обеих сразу! Прямо до постельки…

— Да он надорвется! — воскликнула Полина. — В нас же по шестьдесят кило, не меньше!

Она все же считала себя наиболее трезвомыслящим человеком в этом сплоченном коллективе, а кроме того, полагала, будто Таран не сможет противиться ее мысленному приказу:

«Стоп! Не делай этого!»

Однако Полина не угадала. Таран без долгих разговоров подхватил обеих под попки, задрапированные тонкой тканью вечерних платьев. Дамы не то испуганно, не то восторженно пискнули и уцепились за его плечи и шею, а Юрка хоть и пыхтел под тяжестью этих 130 — 140 кило живого веса (бабоньки поскромничали малость насчет того, что в них по 60 кило!), но все же достаточно уверенно стал подниматься по лестнице.

— Юрочка, хватит! — испуганно завопила и Надька, когда Таран дотянул их до второго этажа. — Мы верим, что ты сильный!

— Ни хрена! — прорычал Юрка. — До постельки так до постельки!

И он действительно допер этих увесистых пончиков до одной из спален, где мягко, не уронив, уложил поперек просторной кровати. А потом сам плюхнулся в промежуток между ними и обнял обеих.

— А говорили — «надорвусь»! — просопел он, ласково тиская голые плечики.

— Медведик ты наш! — возбужденно пробормотала Надька, ухватив Тарана за рукав и начиная выдергивать его из пиджака. Полина, тоже охваченная возбуждением, помогла со своей стороны, и шикарный белый смокинг безжалостно сбросили на пол. Таран, в котором явно разбудили зверя, даже не спихнув с себя свои дорогие ботиночки, вполз на кровать с ногами и перетащил обеих партнерш (тоже не разувшихся!) подальше от края — пискнуть не успели!

— «Молнию» не сломай! — пролепетала Надька, когда ее законный и вроде бы давно привычный к ее телесам супруг с необычным пылом взялся расстегивать платье на спине. Ш-ших! «Молнию» не заело, голубовато-зеленая ткань распахнулась, Юрка сбросил с Надькиных смуглых плечиков бретельки, а затем лихо стянул вниз всю верхнюю часть платья, под которой у Надьки обнаружился еще и черный бюстгальтер, державшийся на одной тесемочке поперек спины и застегнутый на одну пуговку спереди, между чашечек. Трык! — пуговка отлетела, Надькины яблочки вывалились на свет божий, а Таран, запустив обе руки ей под подол, уже стягивал с ошеломленной женушки трусы.

— Ой! Порвешь! — завопила Надька, однако трусы все-таки благополучно доехали до туфелек, немного зацепились за высокий острый каблук, но все же уцелели и шлепнулись куда-то поверх смокинга. Ж-жик! — «молнию» на собственной ширинке Таран тоже сумел распахнуть благополучно, выпростал оттуда весь струмент с прибором, а затем, не тратя время на то, чтобы штаны снимать, нырнул к Надьке под подол…

Полина, в общем, ничего против этого не имела, но на всякий случай чуточку отодвинулась. Хоть и дармовое платье, а жалко будет, если этот «освобожденный раб» его раздерет в порыве страсти. Если он сейчас в свою родную бабу, с которой два года спит, вцепился, как в любовницу, которая его три года за нос водила и наконец отдаться соизволила, то что-то у него в голове сдвинулось. Надо было в этом сдвиге разобраться, как говорится, поглядев со стороны. Поэтому Полина сочла за лучшее вообще слезть с кровати и спокойно раздеться. Стараясь не обращать внимания на то, что за спиной яростно скрипит кровать, пыхтит Таран, сладко постанывает и повизгивает Надька, Полина освободилась от платья, туфель и даже белья, а заодно повесила в шкаф Юркин пиджак.

После этого Полина уселась на кресло и стала любоваться трахающейся парой, вяло поглаживая животик и ляжки, а также изредка шевеля пальцами курчавые волосики. Как говорится, «поддерживала нужную температуру тела». Однако при этом она не забывала прощупывать то Юркины, то Надькины мозги, пытаясь разобраться в тех неожиданных странностях, которые проявились в их поведении.

То, что у Тарана вдруг пробудилась отчаянная страсть к собственной жене, объяснилось сравнительно легко. Просто Надька, одетая в дорогое вечернее платье и необычное для себя бельишко, с колье и сережками, с макияжем на лице и новой прической на голове, не говоря уже о целом букете непривычных запахов, произвела на Юрку впечатление, которое производит на мужчину незнакомая красавица. С Надькой произошло примерно то же, но несколько позже, уже после того, как Таран, выражаясь языком любовных романов, «вошел в нее» (правда, так и не сняв ботинок!). Она тоже почуяла и запахи незнакомые, и ощутила под руками непривычную для, Тарана рубашку, но главное — эту самую Юркину страсть, которая, извините, даже на прочности пениса сказывается. Фактически сейчас — и это Полине было даже приятно сознавать! — супруги снова друг другу изменяли.

Значительно сложнее оказалось выяснить, с чего это вдруг Таран и Надька стали понимать иностранную речь. Во-первых, потому, что Таран с Таранихой сейчас уже и думать забыли о лилипутах, изображавших семью Клинтонов, Монику с сигарой и кандидатов в президенты США, а во-вторых, потому, что сама Полина не могла сосредоточиться на серьезных мыслях. Уж очень возбуждающе на нее действовал вид задранных кверху Надькиных ножек в туфлях на высоком каблучке и интенсивно ерзающей между ними Юркиной задницы, туго обтянутой белыми брюками.

Тем не менее Полина доискалась до корней этого таинственного явления. Причиной тому послужила покупка «Феррари». Дело в том, что тогда, как уже говорилось, слабо разбирающаяся в автомобильных делах Полина подсознательно пожелала, чтобы Таран мог сам понимать то, что ему говорит итальянец. И в мозгу у Юрки «проснулся» некий «спящий центр», который позволил ему считывать информацию с мозга продавца. Примерно то же, однако несколько позже, произошло с Надькой, но уже тогда, когда они прихорашивались перед посещением ночного клуба. Только вот в какой конкретно момент Полина подсознательно передала ей приказ понимать невысказанную речь — неясно. Может, в ходе разговоров с визажисткой, а может, с маникюршей или парикмахершей. Так или иначе, но у Надьки тоже «проснулся» этот самый «спящий центр», и теперь Тараны на какое-то время стали способны читать мысли.

Полина этому отнюдь не обрадовалась. Почти так же, как заведомый монополист не радуется появлению конкурента. Одно дело, когда только ты читаешь чужие мысли, другое — когда и твои мысли тоже могут прочесть. Кроме того, неприятно было сознавать, что ее собственное подсознание может выдать некий приказ как бы помимо ее воли. Полина могла управлять другими людьми, в том числе и подавить у них всякие подсознательные реакции, контрсуггестию и прочее, но ее собственное подсознание было ей непокорно.

Конечно, когда она доискалась причин поначалу непонятных и даже пугающих явлений в головах своих «подопечных», ей стало полегче, она быстро «усыпила» те самые «центры», которые позволяли Таранам читать чужие мысли, и смогла сосредоточиться на созерцании завершающих мгновений акта супружеской любви.

Когда Надька, восторженно выдохнув, бессильно уронила ноги на постель, а Таран все еще продолжал шурудить в топке, Полина решила, что Таранихе вполне достаточно, а потому дала ему команду: «Ко мне, мальчик!»

Юрка оторвался от устало распластавшейся Надьки, слез с кровати и подошел к креслу, где в донельзя откровенной позе, пристроив колени на края подлокотников, возлежала нетерпеливо сопящая Полина. Подчиняясь ее неслышным приказам, Юрка стал торопливо сдирать с себя все, что на нем еще оставалось из одежды. А потом встал на колени перед креслом, нагнул голову, мягко растянул в стороны влажные курчавинки и погрузил язык в распахнутую дырочку. Язык дотянулся, условно говоря, до «пимпочки» и стал ее ласково полизывать…

Надька еще немного полежала, изредка посматривая в ту сторону, где происходила эта процедура для гурманов, а потом, лениво поднялась с кровати, разулась, стянула немного помявшееся платье и тоже, как и Полина, позаботилась, чтобы повесить свой халявный прикид в шкаф. Далее, уже совсем голенькая, Надька приблизилась к креслу, присела на корточки за Юркиной спиной, обняла его коленками и ляжками, а потом, выпятив грудки, стала плавно тереться ими о мужнину спину. Но ладошки пристроила на раскинутые в стороны округлые колени Полины… Всем было хорошо!

СОВСЕМ СЕРЬЕЗНЫЕ ЛЮДИ

Пока эти великовозрастные детишки в игрушки играли, в другом полушарии — в северном или восточном, как хотите считайте — за большим строгим столом собралось человек десять очень серьезных людей. Собрались они не пировать, а заседать. И поводом для этого заседания до некоторой степени служило то, что происходило в данный момент на очень далеком отсюда тропическом острове.

Вел заседание двухметровый бородач в солидных профессорских очках, восседавший за отдельным, так сказать, директорским столом, являвшимся как бы перекладиной буквы «Т». А по обе стороны «ножки» этой самой буквы сидели семеро солидных мужчин в возрасте от 35 до 50 лет и две строгие дамы. Возможно, хмурый вид всех участников этого заседания объяснялся не только тем, что им предстояло обсуждать весьма сложные проблемы, но и тем, что мероприятие происходило в шестом часу утра.

— Все налицо? — обведя суровым взглядом тех, кто сидел вдоль «ножки» буквы «Т», произнес бородач.

— Все, кого приглашали, Сергей Сергеевич, — подтвердила темноволосая рябоватая дама, сидевшая ближе всех к директорскому столу, по правую руку от бородача.

— Начинаем экстренное заседание дирекции ЦТМО, — объявил Сергей Сергеевич.

— Извините, что поднял всех в пять утра, тем более что многие и вовсе спать не ложились. Вопрос в повестке дня единственный: ход расследования ЧП — побега из стационара спецсубъекта Полины Нефедовой. Владимир Николаевич, докладывайте. Только сжато и только последнюю информацию за сутки. Можно сидя.

Владимир Николаевич, мужчина массивный и увесистый, наверное, порадовался разрешению не вставать.

— Вчера утром пришла информация через СППК от МКП известной области, зашифровано Максимовым, Колосовой, Птицыным. По их данным, Нефедова пробыла два дня на территории области, предположительно побывала на территории села Васильева, изъяв нужные ей документы, и позавчера в 9.30 вылетела в Москву рейсовым «Ту-134» в сопровождении двух захваченных ею сотрудников МАМОНТа — супругов Юрия и Надежды Таран. Дальнейшая отработка по данным этой информации подтвердила прибытие Нефедовой и контролируемых ею лиц в аэропорт Шереметьево-1 и вылет их из Шереметьево-2 рейсом «Ил-62» Москва — Мадрид…

— Вот этого-то и надо было бояться! — не стерпев, проворчал один из заседающих.

— Прошу не перебивать выступающего! — возвысил голос Сергей Сергевич. — У вас будет время высказаться…

— Собственно, у меня уже все, — вздохнул Владимир Николаевич. — Сведений из Мадрида пока не поступало. Сеанс будет только через час, так что к концу заседания может что-то прибыть. Я приказал сообщать прямо сюда, если вы не возражаете…

— Правильно приказали, — кивнул Сергей Сергеевич. — Ладно, спасибо и на этом. Так. Теперь прошу вас, Лариса Григорьевна. Вы провели расшифровку записей, снятых аппаратурой объективного контроля?

— Да, провели, — кивнула вторая из дам, присутствовавших на заседании, светловолосая, в сером брючном костюме. — Выводы таковы. Она управляет внешними показателями своего самочувствия. То есть может снижать и повышать температуру тела, артериальное давление, частоту пульса. Это раз. Сотрудники, наблюдавшие за ее состоянием, контролировали ее в основном по той информации, которая выводилась на мониторы. Как уже отмечалось, каждая смена в ходе работы подвергалась воздействию Полины и видела на мониторах те показатели, которая она им задавала. Более того, Нефедова настроилась на рабочие частоты ГВЭПа, которым мы контролировали ее мозговую деятельность в течение этого года, и умело имитировала почти полное отсутствие таковой. ГВЭП снимал только то, что она позволяла. Мы полагали, что после энергетических выбросов, происходивших весной, летом и осенью, она уже не может восполнить свой потенциал, и считали, что какое-либо восстановление мозговой деятельности попросту невозможно. Из того, что показывали ГВЭП и данные с мониторов приборов, контролировавших биотоки мозга, следовало, что летальный исход неизбежен. Мы его прогнозировали примерно на октябрь — ноябрь…

— А девушка взяла да и ожила в июне! — сердито сказала темноволосая.

— Татьяна Артемьевна! — строго поглядев на нее, произнес Сергей Сергеевич.

— Надо быть сдержаннее. Продолжайте, Лариса Григорьевна.

— Спасибо, — бросив сердитый взгляд на Татьяну Артемьевну, кивнула блондинка. — Сейчас, конечно, над нами можно сколько угодно иронизировать, но никто до нас ни с чем подобным не сталкивался. Нигде в мире!

— Насчет «нигде в мире» вы явно заблуждаетесь, — с явной издевкой произнесла рябоватая. — По-моему, случаи управления внешними показателями жизнедеятельности у йогов неплохо описаны еще покойным Джаббар-сингхом в 80-х годах. Перечитайте, если забыли.

— Ничего я не забыла. Джаббар-сингх ровным счетом ничего не писал о том, как йоги настраиваются на частоты ГВЭПа, — парировала Лариса Григорьевна. — Потому что ГВЭПов как таковых еще не было. К тому же записи уважаемого гуру лишь чуть-чуть более научны, чем вся остальная литература о йоге, написанная до него.

— Лариса Григорьевна, — строго поглядел на блондинку Сергей Сергеевич, — мы сейчас не обсуждаем научное наследие Джаббар-сингха. Меня лично заботит другое. Вы можете дать гарантию, что нет оснований подозревать сотрудников 8-го сектора, который вы возглавляете, в содействии побегу Полины Нефедовой или по меньшей мере — в преступной халатности?

— Если вы так ставите вопрос, — возмутилась Лариса Григорьевна, — то я прошу освободить меня от занимаемой должности! Это означает, что вы мне не доверяете.

— Лично вам я доверяю, — нахмурился Сергей Сергеевич. — Но вы руководите сектором, а не группой, которая изучала феномен Нефедовой. Это девять человек, которые в течение года посменно вели круглосуточное наблюдение за спецсубъектом. И, согласно известному правилу Козьмы Пруткова, не должны были «при железной дороге забывать двуколку», то есть не ограничиваться глазением на монитор, а раз в неделю просматривать ленты старых добрых самописцев. Раз в неделю, Лариса Григорьевна! И они, если что-то не вписывается, должны были информировать вас, а вы — меня. Полина находилась в центре 55 недель и, как выяснилось, все это время нас дурачила. То есть либо сотрудники этой группы попросту не выполняли своих обязанностей, а вы это лично не контролировали, то ли вы злонамеренно скрывали от меня доклады ваших сотрудников. Но я, еще раз повторяю, отношусь к вам с полным доверием. И вы, допускаю, возможно, полностью доверяете вашим людям. Тогда у вас должны быть достаточно четкие объяснения, почему ваши люди не вычитали по лентам самописцев то, что вычитали вы и члены комиссии на пятый день после побега.

— У меня есть такое объяснение, — с волнением произнесла Лариса Григорьевна. — Во-первых, я все-таки напомню, что и прошлой весной, когда Нефедова только поступила в центр, и летом, и осенью показатели, визуально наблюдаемые с мониторов, не расходились с тем, что регистрировалось записывающей аппаратурой. Мы зарегистрировали энергетические выбросы спецсубъекта и даже смогли установить соответствие между временем выбросов и энергетическими воздействиями Полины на отдельных лиц. Согласитесь, если бы среди лиц, осуществлявших контроль, был некто, условно говоря, заинтересованный в том, чтобы мы получали необъективную информацию, то нам уже удалось бы его выявить. Тем более что выбросы шли в период работы всех трех смен. А во-вторых, почему бы не допустить, что Полина контролировала сотрудников не только во время наблюдения за мониторами, но и в момент просмотра лент самописцев? Такие возможности у нее есть!

— Убедительно, — кивнул Сергей Сергеевич. — Так. Теперь попрошу вас, Василий Васильевич. Вы согласны с выводом о том, что мозг Нефедовой настроился на частоту контрольного ГВЭПа и выдавал ему те показатели, которые задавала госпожа Полина?

— В принципе есть такая возможность, — подтвердил не очень хорошо причесанный гражданин, чувствовавший некую неловкость от необходимости ношения рубашки с галстуком. — ГВЭП-16ст, который там имел место, в течение почти 13 месяцев работал только в режиме «С», то есть считывал информацию. Иными словами, поглощал энергию от спецсубъекта, преобразовывал ее в картинки и звуки. Можно допустить, что мозг, привыкший отдавать часть энергии, каким-то образом научился восполнять эту недостачу, а заодно и выдавать ГВЭПу некую суррогатную картинку. Если бы догадались .поменять частоты или поставить 23-ю модель с повышенной селективностью, то мы бы имели возможность избежать подмены информации. К сожалению, я лично о том, что вы наблюдаете такую опасную девушку, узнал только позавчера, когда меня пригласили в состав комиссии как эксперта. Напомню, что я в этом самом кабинете не один раз пытался доказать, как опасно эксплуатировать устаревшие ГВЭПы. Я не берусь судить, что у вас стоит на том МКП, откуда пришло сообщение насчет отъезда Нефедовой в Москву, но убежден, что если там стояла 16-я стационарная, то Колосова не смогла , ,бы обнаружить Полину даже в соседней комнате…

— Спасибо, Василий Васильевич, — остановил Сергей Сергеевич разошедшегося спеца по ГВЭПам. — Вашу точку зрения на модернизацию оборудования местных контрольных пунктов я разделяю. Но вообще-то сейчас мы возлагаем гораздо больше надежд на ваш большой 154с. Он когда-нибудь будет готов?

— Да он уже готов! — обиженно вскипел конструктор.

— Я знаю. Но мне он на орбите нужен, а не на стенде. Решили вопрос с габаритами?

— Решили. Но вес все равно перебрали. На 14 килограммов. Может, вы лучше новую ракету закажете?

— Василий Васильевич, на «Протон» или «Союз» у меня денег нет. И на аренду Байконура, Плесецка, Свободного — тоже. Так что будьте добры лопать, что дают, и согнать эти 14 кило. В течение двух недель, не более! Иначе, извините, придется вам отдохнуть от руководящей работы, товарищ Лопухин. Все!

Василий Васильевич хотел еще что-то вякнуть, но тут на директорском столе зазвонил телефон.

— Баринов слушает! — сказал в трубку Сергей Сергеевич, а все остальные притихли. — Понял, подключаюсь…

Взгляды всех присутствующих устремились в сторону директорского компьютера.

— Это Мадрид? — спросил Владимир Николаевич, и Баринов утвердительно кивнул.

Потянулись томительные минуты ожидания, в течение которых директор ЦТМО принимал, распаковывал и расшифровывал сообщение.

— Совсем приятно, — помотал головой Сергей Сергеевич. Однако по его лицу было видно, что произошло нечто отнюдь не приятное.

— Ну, что там? — нетерпеливо поинтересовалась Татьяна Артемьевна.

— Могу поздравить. По данным из мадридского аэропорта, несколько полицейских видели похожие лица. Один даже сообщил, что они проходили контроль на рейс Мадрид — Сан-Исидро. Но на самом контроле, как и следовало ожидать, никто их не припомнил, и все как один утверждают, что на борт «Боинга-747», который этот рейс обслуживает, никто из них не поднимался.

— А Сан-Исидро — это где? — спросил Лопухин.

— В Караганде! — ответил Баринов, сердито улыбнувшись. — Идите вес сгонять, товарищ Вася! Заседание дирекции закрыто. Владимира Николаевича и Татьяну Артемьевну прошу задержаться, остальные свободны. А вы, Глеб Арсеньевич, попросите сюда подняться Аню Петерсон из вашего отдела.

Крупный мужик, выходивший последним, согласно кивнул, и в кабинете остались только трое.

— Интересно знать, что вы обо всем этом думаете, господа-товарищи? — сложив из своих лап нечто вроде домика, произнес Сергей Сергеевич. — Случайно это или нет? Я спрашиваю вас: случайно или нет эта овца поперлась на Хайди, да еще и двух «мамонтят» с собой увела?

— Боюсь, неспроста… — вздохнул Владимир Николаевич.

— Ты не бояться должен, «семерочник» несчастный! Ты должен знать загодя! Быстро перечисли всех, кто осведомлен о нашей поездке на Хайди.

— Во всех подробностях — только те, кто в этом кабинете. Ну, а так, без особых деталей, чисто как о турпоездке — Вредлинский, Крикуха, Манулов, Ларев, Света с приложением Никиты и Люськи, Шура Казан с Нинкой, ну и все эти, импортные…

— Девочка, которую я сейчас пригласил сюда, Аня Петерсон, насколько в курсе?

— Это ко мне вопрос, а не к нему, — заявила Татьяна Артемьевна. — Аня ничего не знает.

— Но она была с Полиной в контакте?

— Да, но очень недолго. Сперва в центре у господина Соловьева, потом в вертолете, когда их оттуда вывозили. И с пареньком, которого зачем-то увезла Полина, они тоже были в контакте. Паренек вообще-то очень сопливый, но знает не по годам много. Последнее дело, в котором он участвовал, — вывоз нашего бесценного Магомада Хасановича.

— О! — поднял вверх палец Баринов. — Вот что значит наша школа! Почувствуйте разницу, товарищ полковник! Все досье — вот тут, в башке. А ты, кроме как стеклить за тем, кого покажут, ничему не научился… Ладно, не обижайся, это у меня шутки такие пошли со злости. Какие будут мнения? Отменяем наш «саммит»?

— Вам виднее, — вздохнул Владимир Николаевич. — Я бы лично воздержался от поездки до тех пор, пока вопрос с этой Нефедовой не уладится. Может, поднять там, на Хайди, старые контакты? Доминго Косого подключить или Эухению… А может, Механика задействовать?

— Насчет Доминго — это вряд ли. И Механик, пожалуй, не пригодится. Конечно, убрать эту змею очкастую они, наверное, сумели бы, но ты, вероятно, знаешь, что это очень большой риск в плане непредсказуемых последствий. Насчет Эухении надо подумать. Но самое главное — «саммит» никак нельзя отменить. Хоть, конечно, это и не встреча на Окинаве, но кое-что для судеб человечества будет значить. Даже перенести ее нельзя — мы с превеликим трудом собрали тех, кто выкроил эти две недели из очень интенсивного графика своей бизнесменской жизни. Продинамишь их — в следующий раз: не соберешь. Понимаешь?

— Понятно-то оно понятно… — с сомнением пробормотал Владимир Николаевич.

В этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул светловолосая, курносая и немного конопатенькая девушка.

— Можно? — спросила она. — Здравствуйте, господа. Вы меня вызывали?

— Заходи, Аня, заходи! — улыбнулся Сергей Сергеевич. — Тебя Глеб небось разбудил? Извини, пожалуйста, но дело важное.

— Я и не знала, что вы так рано приходите, — удивленно произнесла Аня.

— Скажу по секрету, я еще вообще прошлый рабочий день не закончил! — хмыкнул Баринов. — Придется тебе на некоторое время отложить все дела и вернуться к тому, что начиналось с дискеты 18-09. Помнишь такую?

— Да, конечно. Когда тебя похищают в придачу к этой дискете, хорошо запоминается. Это такой эстонский юмор. Смеяться надо через неделю.

— Так вот, поработай над тем, чтобы создать контрсуггестивную программу. На базе тех же исходных параметров.

— Можно, — кивнула Аня. — Когда это нужно сделать?

— Вчера! — вздохнул Баринов. — Короче, чем быстрее, тем лучше. Между прочим, это очень поможет одному из твоих старых знакомых.

— Гене Сметанину?

— Нет, Юре Тарану. Сколько времени ты у нас Попросишь?

— Четыре дня, — улыбнулась Аня. — Этот Юра меня два раза похищал. Надо же и мне для него постараться…

КОМПЛЕКС ПОЛИНЫ

Над Москвой уже вовсю светило солнце, а там, где находились Полина, Юрка и Надька, ночь еще была в разгаре.

Конечно, никто из троих, даже Полина со своими суперспособностями, не догадывался о том переполохе, который они наделали в Центре трансцендентных методов обучения — так расшифровывалась аббревиатура ЦТМО. Возможно, конечно, если бы Полина захотела, то могла бы попытаться настроить свои супермозги на то, что там происходит, и даже, возможно, подслушать все, о чем говорилось на экстренном заседании дирекции и после него. Но Полина была настолько убеждена в том, что после смены трех самолетов и полетов без билетов и регистрации никто ее не найдет, что ее совершенно не интересовало, что творится там, откуда она сбежала. Ей, как уже говорилось, хотелось наслаждений — в данный момент самых что ни на есть плотских.

Правда, в данный момент все трое отдыхали, если так можно выразиться, «от трудов праведных», натрахавшись почти до звона в ушах. Блаженно развалились на мятой кровати и лежали голышом в темноте, подставив тела под в меру прохладный ветерок из кондиционера. Юрка с Надькой вообще подремывали, поскольку Полина захотела некоторое время поразмышлять над тем, как построить дальнейшие развлечения. Если бы они находились в более активном состоянии, то могли бы принять какое-нибудь подсознательное желание своей «хозяйки» за прямой приказ и начать его выполнять. Так, как это получилось с чтением мыслей и пониманием иностранных языков. А Полина еще сама не выбрала, чего ей сейчас хочется. Вот она и отключила своих партнеров, чтобы не мешали спокойно выбирать. В конце концов, им тоже полезно отдохнуть, чтобы восстановить силы. Особенно Юрке.

Впрочем, она не торопилась с выбором вовсе не потому, что проявляла, так сказать, «заботу о подчиненных». Просто Полине был приятен сам процесс этого выбора, иначе говоря, фантазирования на сугубо эротические темы. Поскольку воображение у нее всегда было богатое, всякого рода живописные картинки одна за другой возникали у нее перед глазами, заставляли возбужденно дышать, а теплые волны возбуждения прокатывались по ее телу с головы до пят. Правда, уже через несколько секунд картинка блекла, а то, что на ней красовалось, представлялось каким-то пресным, постным, пошлым и затерто-банальным. Зато на смену прежней приходила новая картинка, с другим возбуждающе-восхитительным изображением, которая вновь заставляла Полину трепетать, томно потягиваться, напрягаться-расслабляться, поглаживать себе грудки, животик и все прочее. Потом и эта картинка надоедала, начинался новый цикл сладких фантазий, будоражащих воображение…

После многочисленных «мизансцен», придуманных Полиной, иная дама, более эмоциональная и менее контролирующая свой организм, наверняка бы уже просто так кончила. Но сама Полина этого делать не собиралась. В конце концов, не для того же она себе «раба и рабыню» заводила, чтобы заниматься самоудовлетворением. К тому же ей вдруг вспомнилось, как зимой прошлого года они с Тараном и Лизкой очутились в лесу, на заброшенном кордоне ‘ 12, где Полина поспорила с дикой девочкой, что сумеет соблазнить Юрку. Ставкой в споре Полина избрала… порку. Если ей удастся, то она отстегает Лизку по голой попе, если нет, то наоборот. Тогда у Полины еще не проявила себя ее нынешняя экстрасенсорная сила, и спорили они на равных. Вообще-то Юрку тогда почти удалось соблазнить, он уже начал раздевать Полину, но случайно дернул за хвост Лизкину кошку Муську, которая в ответ полоснула его по руке когтями. Само собой, настроение у него пропало, а проснувшаяся Лизка завопила, что Полина проиграла и должна в присутствии Тарана получить десять «горячих» по заднице. Тогда Полина с готовностью улеглась на живот, но Юрка, обозвав девок «садомазохистками недоделанными», никаких экзекуций проводить не разрешил и пообещал выкинуть дур из избы на мороз. Потом появились бандиты, события закрутились с бешеной скоростью, и инцидент надолго позабылся. Однако несколько позже, вспоминая то, что происходило на кордоне, Полина отчего-то жалела вовсе не о том, что не сумела соблазнить Юрку, а о том, что ее самую там не выпороли…

Полина росла в интеллигентной семье, воспитывалась то по доктору Споку, то по Песталоцци или даже Руссо — в зависимости от того, труды каких педагогов попадали в руки ее маме Рогнеде Борисовне. Папа вообще в вопросы воспитания вмешивался редко. Ни ей, ни Косте ни разу даже шлепка хорошего не отвесили, не говоря уже о том, чтобы ремнем выпороть. Наказывали — если было за что — какими-нибудь безболезненными средствами; Например, лишением денег на мороженое, запрещением прогулки или еще чем-то в этим роде. К тому же Полина в детстве была очень послушной и тихой девочкой, которая не только сама себя примерно вела, но и Косте, как старшая сестра, баловаться не давала.

Вместе с тем Полина ведь не в вакууме росла. Ведь она начинала учиться в самой обычной, еще советской «единой-трудовой» школе, где за одними партами сидели ребята из самых разных семей. Одних по доктору Споку воспитывали, других — по Макаренко и Сухомлинскому, а третьих — по домостроевским обычаям предков. Именно в таких домостроевских традициях воспитывалась Полинина соседка по парте, толстенькая девочка Валя. Училась эта Валя неважно. То ли потому, что родители ее в пьяном виде сделали, то ли потому, что в однокомнатной квартире при загулявшем папе и матерящейся маме уроки трудно учились, то ли у этой Вали вообще дурная наследственность сказывалась. Так или иначе, ей часто ставили двойки. А папа ее за каждую двойку жестоко порол.

Полина, конечно, жалела свою подружку и внутренне содрогалась, на мгновение представляя себя на месте этой Вали. Но вместе с тем, как ни странно, слушая горестные откровения ровесницы и воочию представляя себе, как грубый, свирепый и злобный папаша зажимает Вале голову между ног, задирает юбку, спускает трусики и начинает хлестать ремнем по попке, Полина испытывала некое странное чувство, похожее на сексуальное возбуждение. Конечно, о том, на что похоже это чувство, Полина догадалась гораздо позже

— в то время, когда она сидела за партой с Валей, ей еще и десяти лет не было. И, уж конечно, о том, что у нее развивался садомазохистский комплекс, она вычитала только лет в семнадцать. Однако еще тогда, в детстве, жалость к Вале и страх перед подобным наказанием смешались с неким, казалось бы, противоестественным любопытством. Это любопытство не угасало, хотя Валю то ли в пятом, то ли в шестом классе оставили на второй год и Полина с ней больше не общалась. Более того, на какое-то время Полина стала специально искать в книжках — вполне невинных вроде бы и разрешенных для чтения школьникам! — все места, где по ходу действия кого-нибудь пороли. А подобные сцены были и в «Приключениях Тома Сойера», и «Детстве» Горького, и «Детстве Темы» Гаршина, и в «Дэвиде Копперфилде» Диккенса, и в «Кадетах» Куприна, и еще во многих других. В громадном большинстве этих книг сечению подвергались мальчики, а у Полины как раз в этот период прорезался интерес к противоположному полу.

Одно наложилось на другое, и, посматривая на мальчишек, которые ей нравились, Полина иной раз почти воочию представляла, как их лупят ремнем. Это, конечно, заставляло ее жутко стесняться своих мыслей, и она казалась себе омерзительной. Вместе с тем в скором времени Полина созрела как девушка, и у нее стал проявляться интерес к самым естественным сексуальным отношениям.

Но как раз в этот период, еще до 1991 года, в СССР произошла сексуальная революция. Во-первых, объявили, что секс у нас есть, во-вторых, стали писать о нем чуть ли не в «Пионерской правде» и «Мурзилке» (шутка!), а в-третьих, все, что прежде считалось половыми извращениями, переименовали в «ориентации». Потом в доме у Нефедовых появился видик, и одна из первых кассет, которые приобрел папа, ощутивший себя «свободным гражданином свободной и демократической страны», была чистой, воды порнографией. Конечно, он ее не для просвещения Полины с Костей покупал, а так, чтобы посмотреть перед сном с Рогнедой Борисовной. Однако далеко он ее не упрятал, и Костя — ему тогда лет двенадцать было, — искавший в шкафу кассету с «Возвращением Джедая», случайно вытащил эту, благо обе кассеты были нелицензионные и в одинаковых упаковках без всяких картинок. За просмотром его застала вернувшаяся из школы Полина. Но то, что творилось на экране, ее так увлекло, что она не только прервала сеанс, но и заставила Костю отмотать кассету назад, чтобы поглядеть, что там было вначале. Насмотревшись, дети положили кассету на место, и папа с мамой ровным счетом ничего не узнали. Так же, как потом ничего не узнали ни о Костиной дружбе с братвой, ни о том, что Полина с этой братвой гуляет. Ну, а то, что подросшие детишки шляются по ночам и по утрам приходят со спиртным душком,

— что делать, они уже совершеннолетние!

Вообще-то на самой кассете — она была даже без перевода с немецкого! — было записано вполне обычное траханье мужиков и баб, но в самом конце было прилеплено нечто вроде рекламного ролика, что-то типа: «Смотрите в следующих выпусках!» Там демонстрировались всякие короткие порнушные отрывочки из кассет, которые фирма предполагала выпустить в ближайшее время. Вот там-то Полина, которой пятнадцати лет не было, и увидела, как мужик в палаческом одеянии сечет хлыстом голую блондинку, а та визжит от боли, но при этом восторженно выкрикивает: «О, эс ист шђн! Нох айн маль, либ-линг! Их виль нох айн маль!» Или что-то в этом роде. Полина вообще-то учила в школе английский, но не поленилась запомнить и перевести эти выкрики. «О, это прекрасно! Еще раз, любимый! Я хочу еще раз!» — навело Полину на мысль, что блондинка, подвергаясь порке, испытывала некое особое наслаждение, и это вновь расшевелило в Полининой душе старые страстишки…

Теперь ей самой ужасно захотелось быть высеченной. И эта мечта казалась ей даже более неосуществимой, чем найти себе парня, — как уже говорилось, у Полины с парнями долго ничего не клеилось! Потому что Полина была убеждена, что мужа ей, по крайней мере, когда-нибудь сосватают. Но как признаться в своем желании? Не сбежит ли этот гипотетический муж, приняв ее за сумасшедшую извращенку?

И это тайное желание стало буквально изводить ее, а заодно еще больше отталкивало ее от общения с парнями. Тем более что из своей старой школы она перешла в другую, условно говоря, «элитарную», где, как уже отмечалось, были слишком умные и сосредоточенные на учебе юноши. Уже позже, вдоволь погуляв с бандюками, Полина стала догадываться, что и у ее тогдашних одноклассников были какие-то свои комплексы, которые мешали им найти с ней общий язык, но в то время ей казалось, будто все дело исключительно в ней. В том, что она уродлива, некрасиво одевается, и в том, что у нее все ее тайные страсти на лбу написаны.

Конечно, ночами Полина много раз фантазировала на темы любви, представляя, что вот завтра она придет в школу и сможет в два счета очаровать того, кто ей в данный момент нравится. Ей перенравились, наверное, почти все ребята, учившиеся с ней в 10 — 11-м классах. Ночью она могла планировать разговор с предметом своего увлечения, быть смелой и остроумной, но когда приходила наутро в школу и видела, что какая-нибудь бойкая соперница, постреляв глазками и потрепавшись о какой-нибудь ерунде, уводит этот «предмет» с собой, Полина впадала в апатию. Иногда она начинала планировать жуткую месть разлучнице — вплоть до убийства! В других случаях сама хотела из окна выброситься или отравиться чем-нибудь. Но поскольку большая часть Полининых увлечений была несерьезной, она просто-напросто старалась их позабыть: с глаз долой — из сердца вон. Но ночные «диалоги» с виртуальными собеседниками у нее становились все более откровенными, Полина принималась ласкать себя, щупать за грудь и так далее, но даже до суррогатного сладострастия добраться не могла. А тут еще эта назойливая мечта о порке, которая приходила ей в голову в самые неподходящие моменты. Например, тогда, когда один умный мальчик вдруг предложил проводить ее до дому после школы. Возможно, он даже был в нее влюблен. Однако когда Полина шла с ним по улице, у нее в голове появилась эта дурацкая мысль, и она поскорее убежала в подъезд, позабыв, что могла бы пригласить его диски послушать… Правда, на следующий день мальчик снова к ней подошел, но к ним привязалась очень настырная и нахальная одноклассница, которой к тому же идти было гораздо дальше, чем Полине. Полина пошла домой, а мальчик с «настырной-нахальной» потопал дальше. На третий день он пошел именно с нахалкой, а на Полину и не посмотрел. Было и еще несколько похожих случаев.

И вот однажды, уже незадолго до окончания школы, Полина была одна дома. С чего ей в руки попалось отдельное издание пьесы Гоголя «Ревизор» — она сейчас уже не помнила. Может быть, собиралась просто так перечитать, а может, намеревалась «шпору» для грядущих выпускных, а заодно и вступительных экзаменов написать. Но долисталась она только до знаменитой фразы городничего насчет унтер-офицерской вдовы, точнее, до трех завершающих слов: «…Сама себя высекла!» Сколько раз Полина эту фразу в прошлом перечитывала, сколько раз слышала с экрана — не счесть. Но ни разу ей не приходило в голову то, что пришло в этот день.

Полина проверила, хорошо ли заперта входная дверь, затем закрыла на задвижку дверь в свою комнату — хотя в квартире никого не было! — зашторила окно. Ее охватило жаркое возбуждение и какое-то отчаянное чувство свободы. Полина стащила с себя джинсы, стянутые кожаным пояском, а затем разделась догола. После этого она поставила стул перед своим туалетным столиком с большим зеркалом — мама с папой к 16-летию подарили. Затем выдернула из джинсов кожаный поясок и улеглась животом поперек стула, попой к зеркалу. Обернулась через плечо, поглядела в зеркало, где отражались ее очень симпатичные бело-розовые половинки, сложила ремешок вдвое, а затем с яростью хлестнула себя поперек ягодиц. Очень больно и жестоко — впору визжать было. Но Полина лишь прошипела: «Вот тебе, жирная!» — и снова хлестнула себя. Потом еще и еще — раз пятнадцать, наверное, а может, и все двадцать! — со злыми приговорками: «Получи, неудачница! Вот тебе, уродина! На! На! Дрянь вонючая!» Но с каждым ударом, который она себе наносила, Полина чуяла, что в ее теле быстро нарастает сладкое возбуждение, которое начисто заглушало боль. И она стала хлестать себя все чаще и чаще, хрипя и выстанывая совсем уж площадную ругань, которую в ином состоянии даже наедине с собой не могла бы произнести. Наконец ее по-настоящему схватило, и Полина просто взвыла от наслаждения, которого раньше никогда не испытывала… Потом она сползла со стула, упала животом на кровать и заплакала — от счастья.

Правда, постоянной утехой это для Полины не стало. Через какое-то время, отойдя от восторга, она полюбовалась на свою несчастную исполосованную попу и решила никогда-никогда так больше не делать. Но зато теперь она знала, чего именно надо добиваться, когда играешь сама с собой. Пожалуй, именно это и стало главной причиной того, что, учась в университете, Полина уже гораздо меньше переживала по поводу своих неудач на ниве отношений с юношами. Да, ей и там доводилось комплексовать, и там были ловкие разлучницы, уводившие у нее потенциальных возлюбленных, но Полина, понервничав немного, убеждала себя в том, что такие, которые бегают за каждой юбкой, ей не нужны, да и вообще сейчас не то время, чтобы заводить шашни, — учиться надо. В конце концов, можно и без мужика обойтись…

Если бы то самое зеркало, перед которым Полина сама себя высекла, имело свойство воспроизводить то, что в нем отражалось на протяжении пяти лет ее учебы в универе, у бедных родителей небось глаза на лоб полезли бы. По крайности они бы взяли Полину под белы ручки и отвели к психиатру. Чем она только не забавлялась, запираясь в комнате! Причем не только тогда, когда никого дома не было, но и тогда, когда мимо этой двери то и дело проходили родители и братец.

Потом Кося «сосватал» сестрицу с Зубом и прочими, комплексы как ветром сдуло, а зеркало все свои тайны сохранило. Однако именно тогда, хотя Полине, особенно в подвыпившем состоянии, нравился бесшабашный угар бандитской компании — там групповуха была в порядке вещей! — у нее опять появилось затаенное желание. Но уже не быть выпоротой, а, напротив, самой отхлестать мужика или бабу. Тем более что Зуб и прочие форафоны-паваротти — царствие им всем небесное! — обходились с ней в общем и целом как с дармовой подстилкой, особо не церемонясь. И бабы в той компашке — лярвы из лярв! — тоже не раз ее оскорбляли и даже плюхи отпускали. Вот на них всех Полина и копила злобу. Отстегать Лизку у нее не получилось, но зато весной, когда у Полины проявилась таинственная сила, позволяющая управлять людьми, она отвела душу на тех безымянных жлобах, которые и сейчас, возможно, гниют где-то на территории заброшенной войсковой части.

А вот теперь, когда Тараны угодили под ее полный контроль, можно было реализовать любое свое желание.

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

В общем, Полина решила уже сегодня, то есть этой ночью, осуществить целиком и полностью три свои самые тайные и сладкие мечты. Во-первых, выпороть бабу

— мужиков она уже порола и повторяться не хотела. Во-вторых, посмотреть со стороны, как баба порет мужика — это казалось ей более интересным, чем пороть самой. Ну а в-третьих, она хотела, чтобы ее выпорол мужик. Соответственно, Полина распределила и роли в своем «спектакле». То есть вначале она должна быть палачом, а Надька — жертвой, потом Надька — палачом, а жертвой — Юрка, наконец, Юрка станет палачом, а жертвой станет сама Полина. Все поровну, все справедливо.

— Просыпайтесь, детишки! — сказала она вслух. Юрка и Надька мгновенно открыли глаза и сели.

— По-моему, — объявила Полина, немного кривляясь, — мы позабыли сделать одно очень важное дело!

— Какое? — в один голос спросили Надька и Юрка, хотя Полина такой синхронности не планировала.

— Мы забыли наказать двух очень плохих девочек и одного очень плохого мальчика. Разве не так?

— Да! — воскликнула Надька. — Я очень-очень плохая и очень глупая девочка. И за это меня надо наказать. Мамочка, я больше никогда не буду-у! Прости меня, пожалуйста!

«Мамочка», то есть Полина, бесшумно продиктовавшая Надьке эту покаянную речугу, произнесенную писклявым голосом Пятачка из советского мультика, сделала строгое лицо и грозно произнесла, понизив голос до контральто:

— Да, я прощу тебя, дочь моя, но прежде ты должна быть наказана. Ибо сказано в Писании: «Кто обходится без розги, тот губит ребенка!»

Полина, конечно, уже подзабыла, что на самом деле было сказано в Писании, ибо последний раз заглядывала туда, еще обучаясь на философском факультете, а процитировала свою тезку тетю Полли из «Приключений Тома Сойера».

— Мамочка! Я больше не буду-у! — старательно ныла Надька. — Я боюсь, это же больно-о!

— Юрик, подай-ка мне ремень! — железным голосом потребовала Полина.

Таран поспешно выдернул ремень из своих шикарных белых брюк и подал его повелительнице.

— А теперь сдвинь вместе четыре пуфика, чтоб эта маленькая дрянь могла улечься. Быстро! — И Полина, любуясь собой, свирепо хлестнула ремнем по воздуху.

Юрка торопливо сооружал из мягких, обитых шелком пуфиков подобие скамьи для экзекуций, а Надька вполне натурально хныкала и даже слезы по щечкам размазывала.

— Ну, — грозно помахивая ремнем, повелела Полина, — ложись, мерзкая девчонка! Голову между колен! Юрик, сядь ей на ноги!

Надька улеглась животом на пуфики, просунула голову между ног Полины, а руками крепко обняла ее за колени. Таран уселся Надьке на лодыжки, придавив их к пуфику.

— Кайся, грешница! — возгласила Полина голосом какой-то средневековой аббатисы. — И прими наказание во искупление грехов своих!

Ш-ших! Шлеп! — ремень звонко, но не очень больно хлестнул Надьку по попе, и та, подчиняясь воле Полины, взвизгнула:

— Ой-й! Матушка, помилосердствуйте! 0-ой! Не буду больше грешить!

Но при этом Надька нежно гладила свою мучительницу по ляжкам и ласково терлась о них щечками. А Таран, который, будь он в нормальном состоянии, наверняка уже придушил бы проклятую садистку за измывательство над своей законной женой, любовался этой поркой с наслаждением. Тем более что струмент у него лежал на упругих и теплых Надькиных икрах. Впрочем, «лежал» он совсем недолго.

А Полина, сладострастно сопя, неторопливо стегала ремнем покорную и даже счастливую рабыню. Все тело ее было переполнено восторгом и возбуждением — ведь сбывалась ее мечта. И Юркин поднявшийся прибор она видела. Правда, чем больше Полина смотрела в том направлении, тем меньше ее увлекало сечение Надьки.

Вяло хлестнув «грешницу» еще пару раз, Полина бросила ремень и сказала:

— Ты прощена, запомни милость мою. А теперь перевернись на спину!

Надька быстро прекратила пищать, Таран привстал и дал ей возможность перевернуться. После этого Полина подошла к составленной из пуфиков «скамье» сбоку и улеглась спиной поперек Надьки, упершись руками в ковер, — почти что на мостик встала! Таран встал у нее между колен, Полина тут же обхватила его ногами и восторженно охнула, когда Юрка одним тычком впихнул в нее могучий прибор. В то же время Таран уложил одну ладонь Надьке на грудки, а вторую просунул между ног.

— Ой, Юрик, это так здорово! — завопила Надюха, которая, по идее, должна была взвыть от того, что ей на живот навалили такую тяжесть. Впрочем, Таран третьим этажом укладываться не стал, а принялся толкать Полину, что называется, в полуприседе. При этом он одновременно тер Надьке руками и сиськи, и письку. При этом еще и Полинина попа ритмично каталась по Надькиному животику… Юрка рычал, девки охали и повизгивали — кайф!

Перевозбужденной Полине много времени не потребовалось — через пару минут кончила. Таран просто спихнул ее с Надьки на пол, а сам поднял Надькины ноги вверх, уложил их себе на плечи и, оседлав один из пуфиков, крепко задвинул прибор на законное место. И как пошел долбить, ухватив Надьку за плечи и прижав ей коленки к животу! Та аж выла, но явно от удовольствия. И у нее машинка завелась с пол-оборота…

— Юрик! Юрик! А-а-а-ах!

Услышав, как Надька испускает вопль восторга, Полина, только что лежавшая на ковре без движения, мигом встрепенулась, подскочила к пуфикам и сдернула Юрку на ковер. Тот, хохоча, упал на спину, а Полина напрыгнула на него, оседлала, заправив прибор куда следует, уперлась руками в его плечи и взялась качаться, как насос перед зданием штаб-квартиры «Лукойла».

Надька полежала-полежала на пуфиках, свесив ноги на обе стороны, и проявила интерес к тому, как Полина управляется с ее муженьком. Навалилась Полине на спину, пригнула ее к Юрке, а сама оседлала свою «подругу-соперницу» и со всем усердием принялась тереться мочалочкой о ее позвоночник. Примерно так, как терлась о Юркину спину, когда тот трахал Полину на кресле.

Будь Юрка в нормальном состоянии, он бы по меньшей мере завопил: «Вы что, охренели, красавицы?! Раздавите на фиг!» Но он только блаженно улыбался, ощущая на себе эту двойную тяжесть.

Раздавить его, конечно, не раздавили. И стиснутая между Таранами Полина тоже не задохлась. Напротив, она, ощущая на спине возбуждающе-липкое трение Надюшкиных волосиков, только похрюкивала от удовольствия.

Так продолжалось еще три минуты, а затем Юрка с Полиной почти одновременно застонали, крепко обхватив друг друг руками и ногами. А вот Надька еще некоторое время продолжала исступленно ерзать на Полининой спине. И хотя Полина в общем и целом продолжала оставаться в своем уме, то есть прекрасно понимала, что задерживаться на мужике, не имеющем «средств защиты», как говорится, «чревато», она почему-то не стала выбираться из кучи-малы, а еще теснее прилипла к Юрке.

«А вот возьму — и рожу! — с необыкновенной легкостью в мыслях (опять вроде бы „Ревизор“ цитируется!) подумала „унтер-офицерская вдова“. — В конце концов, имею право!»

Надька, удовлетворившись катанием на Полининой спине, свалилась набок, потеснила Полину с их общего возлюбленного, и некоторое время все трое смирно лежали, обнявшись, и отдыхали от минувшего буйства. Мокрые и липкие от пота — с ног до головы.

— Пойдемте ополоснемся, что ли! — скорее предложила, чем приказала Полина, но «рабы» потянулись за ней беспрекословно.

Освежившись в ванной, находившейся совсем рядом, вернулись в спальню и повалились на кровать. Полина опять отключила Юрку и Надьку. Но на сей раз уже не для того, чтобы поразмышлять о сексе и всяких там садомазохистских развлечениях.

Продолжать все по намеченной было «программе» ей уже не хотелось. Она, попросту говоря, «переела сладкого». Конечно, если бы кто-то сейчас взял ее под контроль так, как она контролировала Юрку и Надьку, то у нее было бы вдоволь сил и прекрасное настроение. Но ее никто не мог взять под контроль, кроме нее самой, а у самой Полины была только душевная усталость и почти никаких желаний, кроме одного — нормально выспаться. Ведь она, считая с того момента, как они проснулись у Надьки на квартире, не спала уже больше суток. Чуть-чуть вздремнула в самолете, но это было совсем недолго.

Наверное, обычный человек уже давным-давно бы вырубился и спал без задних ног. Полина при всем своем умении восполнять физическую и психическую энергию тоже нуждалась в отдыхе. Но заснуть не могла, потому что ощущала нечто тревожное, опасное, идущее откуда-то издалека, но постепенно и неотвратимо приближающееся.

Очевидно, она могла бы сейчас сосредоточиться, сконцентрироваться, запеленговать, условно говоря, этот источник опасности, а затем достаточно точно и подробно выяснить, что он собой представляет.

Но делать это Полина боялась. Во-первых, она знала, что на такое сосредоточение требуется очень много сил. Сейчас у нее их не было, и восполнить их раньше чем через несколько часов она не сумеет. А если перенапряжется, то может вновь потерять внешнее сознание и оказаться погруженной в свой внутренний мир, как это уже случилось с ней прошлой весной. Кто знает, как на этот раз с ней поступят те, от кого она сбежала несколько дней назад? Может, они воспользуются ее беспомощным состоянием для того, чтобы попросту убить?

Конечно, тем, из ЦТМО — Полина знала и эту аббревиатуру, и ее расшифровку,

— понадобится еще немало времени, чтобы до нее добраться. Все-таки она сменила три самолета, забралась на остров, о котором мало кто знает, нигде не оставляла практически никаких следов. Но все-таки кто-то где-то их видел, потому что Полина не хотела излишних энергозатрат. И все-таки рано или поздно люди из ЦТМО доберутся сюда.

Да, с Полиной так просто им не справиться. Она может даже сопротивляться воздействию их секретных приборов — генераторов вихревых электромагнитных полей, которые умеют считывать и стирать информацию с человеческого мозга, управлять поведением людей с большого расстояния и еще много чего. Полина может обмануть ГВЭП и даже его испортить, подбросив в него ложную информацию. А уж с людьми она может поступать так, как ей заблагорассудится. Сводить с ума, обманывать, пугать, заставлять убивать друг друга или самих себя — раз плюнуть. Наконец, ей ничего не стоит с большого расстояния остановить сердце или намертво отключить мозг. Без единого выстрела, даже пальцем не пошевелив. Кроме того, Полине легче легкого выведать все, что они против нее задумают. И все же…

Она тоже человек. Пусть со всякими наворотами, которые неизвестно откуда взялись, но в общем и целом обычная особь женского пола. С руками, ногами, головой и прочими атрибутами. Ей надо есть, пить, спать, ходить в туалет, дышать и так далее. Она может устать, заболеть, поломать ногу, наконец, умереть. Полине под силу обнаружить и уничтожить снайпера, если он засел даже в двух километрах от нее, но она не сможет остановить пулю, если эта пуля уже выпущена. Она может заставить человека, принесшего с собой «черемуху» или «сирень», отправить эту гранату в своих соратников, но ничего не сможет сделать, если граната уже взорвалась и газ идет в ее сторону, — будет лить слезы и кашлять, как все обычные люди. Ей ничего не стоит заставить летчика направить свой самолет в землю или в море, но самонаводящуюся ракету она с курса не собьет.

Господи! Да что она сделала им всем, козлам этим?! Ведь она никаких претензий на мировое господство не предъявляла. Ни президентов, ни премьеров, ни даже каких-нибудь депутатов под свою дудку плясать не заставляла — на фиг ей это надо! Нефть, газ, электроэнергию, уголь, руду и все прочее ни у кого не отбирала. Ей лично ни оружие, ни наркотики, ни проститутки не нужны — да подавитесь вы ими! Живите вы, как хотите, господа большие люди! Воруйте, зарабатывайте, воюйте, делитесь, разбирайтесь, рвите друг другу глотки — а она-то при чем? Ей просто чуть-чуть погулять захотелось, хоть чуточку пожить так, как вы живете: полетать по миру, поездить в красивых и удобных машинах, поплавать в теплом море, поносить приличную одежду, поспать в шикарной постельке, покушать, наконец, то, что вы, господа хорошие, едите! Ну, украла она у вас маленько всего этого — так у вас же не убудет! Вы в другом месте своруете в десять раз больше и все равно останетесь в прибытке. И еще ей любви захотелось, которой у нее никогда не было. Пусть не совсем настоящей, но все-таки немножко похожей на настоящую. Ну не виновата она, что Юрка и Надька в этом вашем МАМОНТе состоят, то есть в банде, которая воинскую часть изображает. Ей наплевать, кто они, важно, что ей с ними обоими хорошо. Не нужны ей никакие ваши секреты, она уже вот так натерпелась от всех этих тайн! Оставьте вы ее в покое, не мешайте, не лезьте в душу со своими ГВЭПами!

Нет, не отстанут они! Мощности у Полины не хватит, чтобы всех их отвадить. Правда, навряд ли они захотят ее убить. Она им нужна живая! Такая, чтобы могла и президентов, и премьеров, если надо, под контроль взять. Чтобы помогала нефть и всякие иные богатства у других отбирать, а себе присваивать. Чтобы могла незаметно людей убивать, которые поперек дороги кому-то стоят. Ну и еще много для чего она им может пригодиться. Но самое главное — они хотят ее изучить, выяснить, отчего и почему у нее эти способности проявились и можно ли чему-то подобному других научить? Ведь сумела же она каким-то образом научить Надьку с Тараном понимать английскую речь? Сумела. А возможно, и все остальное удастся развить в совсем обычных людях. Может, у всех людей имеются подобные «спящие центры» в мозгу, которые просто-напросто надо уметь пробуждать. Ведь в принципе у всех людей, не считая тех, кто со всякими врожденными патологиями, мозг устроен одинаково. Ведь Полина тоже больше двадцати лет прожила и не знала ничего о своих суперспособностях. А потом они вдруг проявились!

Полина заворочалась, присела на кровати. Такое направление собственных мыслей показалось ей опасным. Опять она вспомнила о том, что обладает силой не только сознательного, но и подсознательного внушения. А вдруг сейчас, пока она думает об этом, ее подсознание уже шлет какие-то неведомые ей самой импульсы, некие команды, которые могут пробудить у Юрки и Надьки эти самые «спящие центры», и завтра, проснувшись поутру, они все вспомнят?

Нет, бог с ними, со всеми этими рассуждениями! Надо заснуть, заснуть поскорее, и проснуться завтра свежей, веселой, сильной. Только вот как заснешь, когда в голову все лезет и лезет, со всех сторон?

И тут Полина вспомнила, что внизу в холле есть бар, а в баре — водка. Вот оно, то, что нужно. Если ее сейчас и стакан водки заснуть не заставит — значит, надо идти к морю и топиться. Пусть лучше акулы или крабы съедят, чем продолжать мучиться.

Полина набросила на голое тело халат, приобретенный во время вчерашнего «шопинга», и, выскользнув из спальни, спустилась в холл.

В баре действительно стояла водка, и даже нескольких сортов. Причем холодненькая такая, тут, видать, прислушивались к известному требованию, написанному на этикетках: «Cool before drinking», что далеко не все земляки этого продукта соблюдают.

Полина проигнорировала мелкие стопочки с пометкой «Vodka» и, отвинтив пробку с бутылки «Столичной» калибром один литр, налила зелье в стакан для сока — за неимением в здешнем хозяйстве больших граненых. Нормальную интеллигентную девушку от одного вида этой дозы, наверное, пришлось бы в реанимацию отправлять. Но Полине, когда они с Костей гуляли в компании Зуба, меньше 150 грамм никогда не наливали. И 200 грамм принимала единым духом, и даже четвертинку.

Полина «вздрогнула», осушила стакан, занюхала его рукавом халата. А затем, чувствуя, как хмель быстро разливается по телу, стала подниматься наверх. Уже заметно пошатываясь, она дошла до кровати, с трудом вползла на нее и тут же заснула…