Ловчий тумана

Ловчий тумана

Староста с самого начала Грифу не понравился. На первый взгляд — вроде, нормальный дед. В густой копне волос и длинной бороде — седина вперемешку с солнечной рыжиной. Пепел и огонь. В карих глазах за угодливой почтительностью — лисья хитринка. Только походка разве что неловкая, подпрыгивающая. Может, просто плохо гнутся старые суставы, измученные артритом. А может, прячутся в старых латаных валенках вместо человеческих ступней козлиные копыта?

— Туточки оно, господин старший очиститель. Извольте глянуть.

Узловатый палец деда указал вниз, под обрыв, край которого курчавился густой травой. Здесь, видно, не косили, и скотину гнали подальше — чтобы не оступилась, вытягивая шею за сочной зеленью. Насколько глубок обрыв, было не разглядеть — внизу плавал туман, густая молочно-белая дымка, сквозь которую земля не просматривалась.

— Когда оно начало функционировать? Ну, когда первый раз это случилось? — хмуро спросил Гриф, избегая смотреть в заискивающие глаза деда. А может, это не горб бугрится на тощей спине под куцым тулупчиком — а третья рука, потихоньку кажущая кукиш господину старшему очистителю, пока сам дед почтительно мнется, стараясь быстро и верно ответить на вопрос?

— Так это… Оно завсегда, если утром или к вечеру, особливо к дождю, с болот-то натягивает. А когда и до деревни доползает. Болота у нас туточки, господин старший…

— Я не про туман, — оборвал Гриф, досадливо морщась. Запоздало припомнил, что сквозь маску дед не разглядит его гримас — и в который раз подумал: «интересно, а каким я кажусь ему — в этой маске и защитном костюме? Чудовищем — может, еще большим, чем он мне?»

Инга так и не смогла привыкнуть к его маске. Едва он заходил домой, замирала и зажмуривала глаза — до тех пор, пока он не снимал маску и форму.

— Дурочка, — ласково пробовал увещевать ее Гриф: — ну что в ней страшного, а? Вот, потрогай.

Затаив дыхание, Инга послушно, но гадливо, как дохлую крысу — уже не страшно, но по-прежнему, противно — трогала студенистую шкурку маски.

— В ней — ничего, — соглашалась она с Грифом. — А вот под ней — да. Кажется… кажется, что ты когда-нибудь снимешь ее — а под ней уже не ты.

— А кто? — смеялся он, целуя ее висок — теплую впадинку с нежным завитком волос: — Ну, кто?

— Не знаю… — Ингины глаза темнели от страха, а голос срывался, будто у нее перехватывало дыхание.

Она умела немного предвидеть будущее, маленькая тихая Инга — иногда ошибаясь, а иногда угадывая, с точностью до мелочей. Это свойство было единственным, отличавшим ее от остальных людей. От нормальных людей.

— Так это, господин старший очиститель, — дед растерянно хлопал бесцветными ресницами: — с Анькиной козы-то, верно, и началось. Потеряла она ее, да. Анька — козу, то есть. И гори бы она пропадом, если бы не Анькина мачеха. Бесполезная животная была и дурная.

— Мачеха? — переспросил Гриф, увязая в дедовом путаном рассказе.

— Коза, господин старший очиститель. А мачеха, как есть, ведьма. То есть, лупила Аньку за каждый пустяк. Потому девке ничего другого не оставалось, как найти эту клятую козу — или совсем домой не ходить. А тут как раз бабы за клюквой пошли…

«Интересно», думал Гриф, сдерживая раздражение: «он придуривается, или на самом деле так косноязычен? Тогда, что за староста из него? Или просто отчаянно меня боится?»

— …и в один голос Аньке — мол, ускакала твоя коза в самую трясину. Болота у нас туточки, господин старший очиститель.

"… А если боится — значит, лжет. Или, по крайней мере, что-то скрывает. Что? Козлиные копыта в валенках?»

— А поутру Анька домой со своей козой вернулась.

— И что?

— Так это, козу-то она в этом тумане нашла, господин старший очиститель.

— Гм, — сказал Гриф и покосился на секретаря. Тот невозмутимо строчил в своем блокноте, не упуская ни слова. Под маской лица было не разглядеть, но Гриф мог поспорить, что секретарь веселится. Работнички. Только бы поржать, а потом потравить баек, невзирая на принципы неразглашения. Раньше достаточно было магнитофонной записи в процессе беседы со свидетелями, но когда выяснили, что техника иногда ведет себя странно рядом с аномальными пятнами, ввели правило обязательного присутствие секретаря с допотопным блокнотом.

— Так это, коза-то как есть потопла в болоте. Бабы, которые за клюквой…

— Понятно. Еще какие-нибудь случаи были?

— Как не быть? Как есть, были. Аким телегу покраденную в прошлом годе нашел; вдовая Фанька — свою дочку Марьяну, а Марьяна-то померла еще пять лет назад. Ну и по мелочам, всяко.

— Так, что, получается, в этом тумане можно найти все, что хочешь?

Староста помялся, пошаркал своими валенками. Его пристальный взгляд показался Грифу неприятным — будто белесая кожица маски неожиданно оказалась прозрачной, и дед сумел разглядеть лицо Грифа и глаза.

— Я думаю — только то, что было когда-то потеряно, господин старший очиститель.

Он не смог простить, что Инга солгала. А она решила, что это Гриф ее предал.

«Я ведь предупреждал», — думал он потом, пытаясь разобраться с чувством вины, которое с тех пор не давало ему покоя. В конце концов, Ингу никто не заставлял бежать. Ее-то Гриф обещал защитить. Зачем было бежать — чтобы наткнуться на патруль, в обязанностях которого было уничтожать без предупреждения все и всех, кто пытается пересечь границ — неважно, изнутри или снаружи? Ведь Инга должна была понимать, чем это все закончится? Должна — даже если бы она вообще не умела предвидеть будущее. А может, как раз потому, что она умела иногда это делать…

Как бы то ни было, все вопросы, которые Гриф хотел бы задать Инге, навсегда теперь остались при нем. Как и чувство вины.

Безусловным, не подлежащим сомнению, было одно. Инга солгала, а Гриф ее предал.

— Господин старший очиститель, — корявые пальцы старосты робко уцепили краешек рукава Грифа, взгляд опять был прежним — испуганным и заискивающим: — будьте добреньки, не троньте деревню, а?

Гриф отвернулся; дедовы пальцы соскользнули с жесткого рукава защитного костюма. Повинуясь жесту Грифа, подскочил адъютант, подхватил старосту под локоть, повлек в сторону:

— Иди-иди, дедуля. Спасибо за сотрудничество. Управление тебя благодарит, и отблагодарит при случае, не сомневайся. И не трясись. Кому она нужна, твоя деревня? Понял? И своим там передай, чтоб не боялись.

Гриф смотрел, как староста, сгибаясь все сильнее — отчего горб на его спине становится еще более очевиден и безобразен, медленно спускается вниз с холма по узкой тропинке. Наверное, деду хотелось обернуться, но он не смел.

— Деревню оцепили? — спросил Гриф у подскочившего адъютанта.

— Три часа назад. Сейчас старосту назад пустим, и начнем. Аномальное пятно готовим к изоляции, как положено. На рассвете первая истребительная приедет.

— Вот и ладно, — Гриф кивнул; махнул рукой, отпуская адъютанта и секретаря, и побрел к лагерю.

— Ужин господин Наблюдатель велели в штабной палатке накрыть, — крикнул вдогонку адъютант.

Наблюдатель оказался розовощеким круглолицым крепышом с умильной улыбочкой, будто намертво приклеенной к пухлым губкам.

— Наконец-то, — воскликнул он, щурясь, разглядывая входящего Грифа и нетерпеливо потирая ладошки: — я уж думал без Вас начинать. Стынет.

Ловко спрятав в переносной сейф пачку мелко исписанных бумаг — ишь, трудяга, ни минуты покоя — Наблюдатель жестом фокусника сдернул со столика салфетку. Под салфеткой обнаружилась кастрюлька с дымящейся разваренной картошкой, густо присыпанной укропом; миска с тугими, истекающими соком, малосольными огурцами; горшочек с густой желтой сметаной и запотевшая бутыль, наполненная сомнительного вида мутноватой жидкостью. Стандартный паек — брикеты, упакованные в фольгу — был сиротливо сложен на краю стола. Наблюдатель выдернул из бутыли обмотанную тряпицей пробку, повел носом, с явным наслаждением вдыхая кисловатый хмельной запах.

— На меду и яблоках настаивают, негодяи, а? — восхищенно обратился он к Грифу.

— Местное? — с сомнением уточнил Гриф, оглядывая разложенное угощение.

— Да бросьте, — сморщился Наблюдатель. — Проверено все. Вы думаете, снаружи меньше заразы нахватаетесь? Думаете, эти тряпки Вас защитят? — он презрительно ткнул в защитный костюм Грифа; махнул рукой; уверенно ухватил в кулак узкое горлышко бутыли. — И потом, ну скажите честно, — глаза Наблюдателя, неожиданно цепкие для кукольно пухлого личика, уставились на Грифа: — Вам не наплевать, годом больше или меньше этой паршивой стерилизованной жизни, а?

Раньше Гриф послал бы его подальше — хотя бы потому, что в обычае Наблюдателей было устраивать подобные проверки, а потом строчить длинные кляузы о несоблюдении устава в Управление. А теперь ему, действительно, было наплевать.

— Вы бы, господин Ловчий, чтоб тут какой грязи не натрясти, лучше верхнюю одежду сняли. Да и масочку тоже, — предложил Наблюдатель, осторожно расставляя доверху налитые стаканы. — Или что, уже не замечаете, второй кожей приросла?

Гриф вздрогнул — и заметил заинтересованный взгляд Наблюдателя, ухвативший его движение, как кошка — зазевавшуюся мышь.

Именно так — слово в слово: «второй кожей приросла?» — говорила Инга, когда он иногда забывал сразу снять маску.

А еще Гриф не любил, когда его называли Ловчим. Будто пса. Или охотничью птицу, приученную срываться в небо только по дозволению хозяина, бить указанную им добычу и послушно возвращаться на хозяйскую перчатку. Хотя, кем они еще были, очистители, как не дрессированными псами и ловчими птицами Управления.

— Ну что, Ловчий, — Наблюдатель разглядывал Грифа, не то издеваясь, не то провоцируя. Гриф молчал. — Выпьем за будущее? За будущее для нормальных людей, а?

Гриф сдержанно кивнул, поднимая стакан. Тост был обычен, традиционен. На редких официальных праздниках Управления президент поднимал первый бокал именно с этими словами.

Первый глоток жидкости, отдающей кисловатым духом перебродивших яблок, был прохладен и мягок, второй — неожиданно опалил глотку. Гриф медленно вдохнул, прислушиваясь, как внутри распускается огненный цветок, согревая усталое тело и сжигая дотла напряжение и тревогу. Во рту остался привкус горечи и меда.

— Что, хороша? — Усмехнулся Наблюдатель, с хрустом впиваясь зубами в тугой бок огурчика. — А Вы — местное, не местное… Тут вопрос, кто нормальные, а кто нет, — утерев ладонью рассол с подбородка, он выжидающе посмотрел на Грифа, и тот с запозданием понял, что вопрос относится к словам тоста. Попахивало провокацией.

— Хороша, — сказал Гриф, щедро плеща из бутыли в оба стакана: — На меду, значит?

— Ай да Ловчий, — рассмеялся собеседник, — Ай да… Да не проверяю я Вас. Больно надо. Давно хотел на Вас взглянуть, знаете. Ловчий, который настолько паталогически честен, что даже ни разу не солгал своим будущим жертвам. Некоторые говорят — псих. Ну да мы все тут немного психи. Ну давайте — за психов! Не чокаясь.

Наблюдатель выпил, склонился к Грифу:

— Знаете, почему? Потому что у нас нет будущего. У нас, элиты; золотого генофонда; драгоценным крупинкам, выбранным из миллиардов, тех миллиардов, которые без раздумий были брошены умирать… А теперь у нас нет будущего… Что думаете, я псих?

— Да, — вздохнув, согласился Гриф. Кажется, этот Наблюдатель начинал ему нравиться.

…- Нормальность — что такое эта нормальность, а? — раскрасневшийся Наблюдатель — блестящие глаза, прядь волос липнет к вспотевшему лбу — размахивая руками, едва не смахнул со стола свой стакан.

Рассыпчатая, солнечного цвета, тающая во рту картошка с душистым укропом была давно сьедена; на дне миски плавал один огурец; бутыль же казалась бездонной — или это Наблюдатель незаметно уже достал следующую?

— Нормальность — принадлежность к большинству. Не более того. А попытки определить эту нормальность искусственно — диктатурой меньшинства — обречены на неудачу, рано или поздно. Нас меньшинство, просто пока не все это понимают. Вот ты, Ловчий, скольких отправил на смерть — за последний год, а?

— Мальчика, — неохотно сказал Гриф. Вспоминать не хотелось: — и его мать. Из парижской деревни. Если бы не эта дурацкая псина…

…Собака кинулась из-за дома — огромная мохнатая зверюга метра полтора в холке — молча оскалив двойной ряд острых зубов. Гриф даже не успел ничего понять — среагировало тренированное тело. Отскочив в сторону, Гриф раскроил собаку очередью из уни-стрела.

— Жулька! — срывая голос, к телу чудовища, бросился щупленький белобрысый мальчишка лет семи.

— Ты убил мою Жульку… Ты… — размазывая грязь и слезы по щекам, мальчик обернулся к Грифу.

— Извини, — сказал Гриф, забыв, что из-за маски ребенок не видит его виноватой улыбки.

— Тони! — истошно закричала высокая женщина, кидаясь между мальчиком и Ловчим. Не успела. С замурзаного пальчика ребенка, обвиняюще устремленного на Грифа, сорвался сгусток пламени. — Тони!! — трава у ног Грифа загорелась; уни-стрел, опять сам прыгнув в ладонь, отшвырнул мальчика назад тремя выстрелами. — Тони! Сыночек! — женщину Гриф успел застрелить до того, как с ее засиявших алым светом рук, потек огонь…

— Ее потом Огнеметцами назвали, деревню. В отчетах.

— Да, брось, Ловчий. Мальчика и мать. А остальные? Все, кого твоими стараниями — в Изолятор, а? Думаешь, стерилизация и психологическая обработка, это не смерть? Что, не видел, какими они безвольными куклами становятся после этого, а?

— Я не думал… — Гриф осекся. Как раз такие мысли иногда не давали ему спать — особенно, с тех пор, как Инга…

— Все мы боимся думать, — вздохнул Наблюдатель. — Я сам недавно… Я читал отчеты. Знаешь, там наверху, им уже все понятно, но они тоже психи и они боятся… Они обрезают информацию, каждому — по кусочку, чтобы нельзя было сложить целое — и понять. Чтобы не было паники. Я читал очень много отчетов, Ловчий. Я складывал эти кусочки. Я тоже боялся, но когда я увидел целое — я испугался еще больше. Нас горстка, Ловчий, по сравнению с теми, кто снаружи. Наши деды думали отсидеться в защитных бункерах, пока гибнет мир. А мир не погиб. Он изменился. Обреченные миллиарды выжили, и теперь обречены мы. Теперь мы — двуногие, двурукие особи с убогой интуицией, неспособные зажигать огонь на ладонях и двигать взглядом предметы — теперь мы ненормальные…

На границе лагеря из темноты выступили патрульные, посветили в глаза детектором, узнали Грифа, и так же бесшумно исчезли.

Он брел по тропинке, указанной вчера старостой, через залитый лунным сиянием луг. Высокая трава, почти до плеч, колыхалась серебристыми волнами; огромные цветы сейчас казались черными — будто широко распахнутые глаза, уставившиеся на Грифа. Наверное, аромат этих цветов был головокружительно прекрасен; Грифу неожиданно захотелось сорвать с лица маску, чтобы почувствовать его. Впервые за много лет, с тех пор как он мальчишкой впервые вышел из бункера, кожица маски мешала, казалась чем-то чужеродным. Мы здесь чужие, подумал Гриф, вспоминая слова Наблюдателя. Мы спрятались от мира, когда он погибал; и теперь это уже не наш мир.

Туман начинался постепенно — сперва молочно-белые струйки вились у щиколоток, потом поднялись к коленям. Будто Гриф входил в призрачную реку. «Я пьян, — осознал он, замерев на середине очередного шага. — Что я здесь делаю?» И шагнул еще глубже. Туман накрыл его с головой.

Он шел минут десять — или несколько часов. А может, десятилетий. Остановился, поняв, что окончательно потерял ориентацию.

Вокруг был только плотный мерцающий серебром туман, скрывший весь мир — или только пустоту, которая осталась от мира.

Спасаясь от гибели, их корабль покинул гавань — и заблудился. Теперь они бродили в тумане, пытаясь отыскать путь домой, но дома больше не было. Они были обречены блуждать вечно, пока корабль не развалится или последний его пассажир не умрет от жажды…

«Так, что, получается, в этом тумане можно найти все, что хочешь? — Я думаю — только то, что было когда-то потеряно, господин старший очиститель…»

— Инга, — позвал Гриф, закрывая глаз: — Инга!

— Инга, ты понимаешь, что я обязан сдать в Изолятор это… этого… Как ты могла не сказать мне ни слова!? — взорвался он, не выдержав.

— Поэтому я тебе и не сказала, — тихо отозвалась Инга, так и не поднимая глаз. Не шевелясь, будто закостенев, она по-прежнему смотрела на ребенка в своих руках.

И как она умудрилась так долго скрывать?! Подгадала под полугодовую командировку Грифа, а перед этим еще выпросила пожить в Заповеднике — мол, голова все время болит от замкнутых пространств и спится плохо… Инга уже давно заводила разговоры о ребенке — Гриф сперва мягко отговаривал, потом вообще запретил заикаться на эту тему. «То, что ты выглядишь нормальной, ничего не значит, — объяснял он строптиво поджимающей губы Инге. — Мне удалось вытащить тебя из Изолятора, и начальство смотрит сквозь пальцы, что ты живешь со мной уже так долго, хотя у нас это не принято. Но твои гены, Инга! Почти стопроцентно ребенок родится с физическими отклонениями. Ты понимаешь, что его тогда ждет? И, боюсь, тебя в этом случае я тоже больше не смогу защитить…»

За полгода он соскучился. Даже не представлял, что Инга так много для него значит. С удовольствием, представляя, как Инга обрадуется, собирал подарки — забавные безделушки, сетку контрабандных яблок — выращенные в оранжерее Инге не нравились — мол, на вкус, как бумага. Воспользовался попутным транспортом, приехал на день раньше.

Ингины глаза были испуганными и отчаянными.

— Я думала…ты завтра… — белые губы едва шевелились. Она прижимала к себе младенца, осторожно поддерживая его головку с редкими светлыми волосиками.

Приготовленные подарки высыпались у Грифа из рук. «Не может быть, — подумал он. — Не может…»

Младенец был нормальный. Гладенькая спинка, две ножки с розовыми пяточками, две ручки — на каждой по пять неправдоподобно маленьких пальчиков. Безумная надежда, что все обойдется, и каким-нибудь невозможным образом получится уговорить начальство не трогать ребенка и Ингу, должно быть отразилась на закаменевшем лице Грифа.

— Вот, твой сын, — пытаясь улыбаться, сказала Инга, протягивая к нему ребенка. Небесно голубые глазки посмотрели на Грифа с любопытством; но третий глаз, распахнувшийся между маленьких бровей, был ярко-синим и по-взрослому задумчивым…

— Инга!

— Гм, — сказал кто-то из тумана.

Гриф открыл глаза. Туман расступился, открыв полянку нежно-зеленого мха, усыпанного белыми цветами. Ночь закончилась, как и не было; солнечный свет заливал полянку, сидящего на пеньке седобородого старика и лукошко с грибами возле его ног.

— Потеряли кого, молодой человек? — поинтересовался старик, жмурясь на солнце, как сытый кот.

— Вы кто? — Гриф почувствовал, как остатки хмеля слетают с него, оставляя наедине с невозможной действительностью.

— А Вы?

— Гриф, — растерявшись, представился он.

— Стервятник? — уточнил старик, пристально разглядывая Грифа — так, что тому, почему-то захотелось поежиться. Гриф молчал. Взгляд старика будто снимал с него кожу, заглядывая внутрь — где метались потревоженные воспоминания, судорожно трепыхалось сердце, будто зашевелившееся только сейчас — заставляя задыхаться, чувствовать и бояться. — Что, маска-то уже второй кожей приросла?

Повторил слово в слово за Ингой и Наблюдателем — будто, действительно, залез в воспоминания Грифа и вынул оттуда тревожащий, жгущий кожу под треклятой маской, вопрос.

— Или боишься, как бы лица не увидели те, кого ты рвешь, Ловчий? Или сам своего лица боишься, а?

— Вы кто? — цепенея от ужаса, выдавил Гриф.

— Вопрос, не кто я; вопрос — кто ты, — старик перестал разглядывать Грифа, с кряхтением поднялся с пенька. — Пойдем-ка, — велел, тяжело опираясь на локоть Грифа: — Пойдем. Да лукошко захвати — меньшой сынок-то у меня страсть как боровики в сметане уважает.

Тропинка вилась через луг, заросший высокой — до плеч, травой, и огромными цветами. Вроде, и та тропинка — и не та. Бабочки взлетали из-под ног, ласточки с суетливым чириканьем носились мимо; высоко в небе, неподвижно раскинув крылья, парила какая-то большая птица. Стервятник? «Может, я сплю?» — подумал Гриф. Снял перчатку, потрогал влажные лепестки огненно-алого цветка; дотронулся до лица и, поколебавшись, сорвал тонкую, плотно липнущую к коже, защитную маску.

Аромат цветов, и правда, оказался чудесным. Гриф не мог надышаться, глотая воздух, как волшебный невероятно вкусный напиток. Голова кружилась. Ветерок щекотно покалывал кожу, непривычную к открытому воздуху.

— На солнце-то не обгори с первого разу, — старик усмехнулся, одобрительно косясь на Грифа, и нахлобучил ему на голову свою обтрепанную шляпу.

Деревня тоже была знакомой но, вроде, не совсем такой, какой ее накануне увидел Гриф, отыскивая старосту.

Старик остановился возле первого дома.

— Ну проводил — и будет, — сказал он Грифу, отнимая лукошко. — На грибы не зову — все равно сейчас вкуса не поймешь. А на свадьбу заходи — попозже. Марьяну-то помнишь?

— Которая в тумане нашлась? — предположил Гриф.

— Она. Дочка ее замуж выходит за моего внука. Приходи, коли сможешь.

— Я… — замялся Гриф, пытаясь разобрать, что не так. Деревня сейчас была больше, вместо покосившихся халупок — красивые дома с резными крылечками и ставнями, яркими цветастыми занавесками. Дочка Марьяны — которая еще сама ребенок?!

— Ну, а старшого сынка моего ты вроде тоже знаешь, — сказал старик, приветливо махая рукой человеку, вышедшему на крыльцо. Взгляд голубых глаз, остановившийся на Грифе был приветлив и любопытен; а третий глаз — ярко-синий — взглянул на Грифа строго и будто с укором…

— Скорее, — негромко сказал Гриф в сумерки сарая. — Выходите все, только тихо.

Он бежал сквозь туман, не разбирая дороги, и уже думал, что будет бежать так вечно, навсегда заблудившись в молочно-белой пустоте. Но неожиданно вывалился обратно — в бледнеющую перед рассветом лунную ночь. Маску он так и не нашел и позабыл снять с головы драную старикову шляпу — потому патрульные сразу не узнали его. Потому, может, ему и не было так стыдно, укладывая их на землю точными выстрелами парализатора.

Первым высунулся староста.

— Благодарствуйте, господин старший очиститель. Я так и подумал, что ошибочка вышла — Вы ведь велели деревню не трогать; то Ваши подчиненные чего перепутали — но народ-то волнуется…

— Тихо, — сказал ему Гриф. — Выводи своих людей — и уходите. Быстрее. Утром приедет истребительная бригада, и я не смогу…

Староста нырнул в сарай, там забормотали торопливо и невнятно, кто-то ахнул, кто-то сердито буркнул: «Цыть, дура.»

Отступив в сторону, Гриф смотрел, как они выходят — взрослые, дети, старики. Попытался угадать среди них Марьяну — но он никогда ее не видел, да и в предрассветных сумерках лиц было не разглядеть. На Грифа косились молча и, в основном, испуганно. Только одна женщина метнулась к нему, бухнулась на колени.

— Сыночек, спасибо тебе, милый, спасибо, — забормотала торопливо и горячо, ловя руку Грифа и пытаясь поцеловать.

— Иди, Василиса, — велел староста, поднимая ее. Хмуро пояснил: — ей тут добрые люди сказали, что всех детей отберут, а грудных, мол, и вовсе усыпят… как больных псов… а у ней детей мал мала, у Василисы… Иди, Василиса, господин старший очиститель говорит, торопиться надо.

— Как тебя звать-то, сыночек? За кого молиться мне теперь? Как звать?

— Гриф, — растерянно ответил он. Женщина кивнула и заторопилась догонять остальных.

— Детей в середину, — командовал староста, подталкивая отстающих. — Семен и Олаф замыкающими — если что, подхватите, кто падать будет…

— Про детей-то правда? — спросил он, оборачиваясь к Грифу. Теперь, перестав называть Грифа «господином старшим очистителем» и умильно улыбаться, он изменился. Стал строже и суше и даже, вроде как, чуть распрямился, будто уродливый горб перестал отягощать его. Словно принял Грифа в ряды своих, перед которыми не надо притворяться и надевать маску пугливого деревенского дурачка.

— Правда.

— Ну и как ты-то теперь?

— Не знаю, — Гриф пожал плечами.

— Может с нами, а? Двух-трех крепких ребят отряжу, чтоб пособили…

— Куда они? — Гриф удивленно смотрел, как люди бегут через луг — но даже не к туману, где можно было бы попытаться спрятаться; а наверх — к обрыву над бледной рекой тумана. — Куда? — он осекся, когда первый из бегущих шагнул в пропасть. На секунду он пропал из виду — Гриф успел с ужасом подумать — «Чокнутые — они все здесь чокнутые, во главе с этим рыжебородым. Массовое самоубийство?!» А потом фигурка, сорвавшаяся с обрыва, появилась снова, поднимаясь выше и выше, и, наконец, поймав воздушный поток, заскользила, почти не двигая крыльями.

— Так что, — переспросил староста: — Может, с нами?

Он скинул тулуп, бывший горб вырвался в разрез рубахи на спине двумя большими серебристо-серыми крыльями.

— Я… — Гриф поперхнулся. Староста улыбался. Исчез горбатый уродливый старик; теперь перед Грифом стоял рыжебородый стройный крылатый бог, щедро и небрежно предлагающий: " может, с нами?…»

— Я сам, — сказал Гриф, глядя на парящие над туманом человеческие фигурки. «Инга», — позвал он, будто она могла быть там, среди них; и будто теперь, наконец, было можно попросить у нее прощения. «Инга. Как получилось, что я искал тебя, а нашел себя? Себя — того, кем я мог бы быть? Или еще могу стать? Может, я еще сумею отыскать тебя — как та Фанька нашла свою Марьяну, несмотря на то, что это невозможно — может, просто потому, что очень хотела ее найти… Только теперь я должен больше не потерять самого себя, да?»

— …Спасибо, я попробую сам.

— Это правильно, сынок, — одобрил бог, похлопав Грифа по плечу. — Митька! Ты чего тут застрял? — рявкнул он, заметив за дверью сарая мальчишку, подслушивающего разговор.

— Счас, счас, — недовольно сказал тот, вылезая из укрытия. Подошел к Грифу, с любопытством заглянул в его лицо. Спросил:

— Дяденька, а гриф — это птица?