Небесная канцелярия

Часть 6. Антон, через двадцать минут

Большинство дворов в городе похожи на угловатую квадратную скобку, отделенную от внешней улицы боками домов, а от ответвляющегося обходного переулка – загородкой глухих ворот, а оттого они и почти одинаковы.

Этот я никогда раньше не видел – мы нашли его случайно, завернув каким-то петляющим маршрутом с оживленного проспекта в эту глушь, – но от своих соседей-собратьев он мало чем отличался внешне. Разве что только густым переплетением посеревших строительных «лесов», прилепившихся к одному из фасадов.

Ветер, затерявшийся в лабиринте подворотен и стен, удовлетворенно и рьяно полоскал прицепленные к шатким реям лохмотья укрывной зеленой сетки. В черте исторической застройки – постоянные затяжные реставрации представляются вполне обычным делом. Все эти балюстрады, волюты, барельефы и балясины и еще куча трудных к запоминанию понятий, отличить которые друг от друга может разве что только очень искушенный эстет.

– Так как, говоришь, тебя зовут? – я сижу на расчищенных от снега, плотно подогнанных досках рассохшейся колодезной крышки. Старая конструкция, похожая на короб, одиноко торчит в дальнем углу двора, прикрытая угловатым пересечением металлических листов, сползших с одного бока в наметенный сугроб. Странное явление в современном дворе, но таких банальностей, как трансформаторная будка или сторожка КПП, у нас как раз «днем-с-огнем». И смотрятся такие, если отыскать, достаточно дико…

Дина не отвечает, задумчиво уткнулась щекой в гриву уснувшему льву, временами лишь поглаживая того между заложенных ушей. Бронзово-черная тяжелая махина, засыпанная до живота снегом, притулилась к решеткам забора, подобрав под себя могучие лапы и обвив тело хвостом, и даже спящим выглядит сурово и грозно. Дина нежно водит у него по голове, присев на золотистый скользкий бок зверя, сама в капюшоне немного смахивающая на львенка. Отстраненная, но, я чувствую, она меня слушает. Очень внимательно.

– Мне нужно знать… для отчетности, – пытаюсь говорить спокойно и сдержанно, налаженным голосом фиксируя между нами дистанцию, хотя внутри меня всего трясет, и я впервые за всю жизнь жалею, что не курю. Так можно было бы хоть чем-то занять руки. Но вместо этого я нервно дергаю и тереблю в онемевших от мороза пальцах вытянутый из-за подкладки кармана

Ловец снов – свой профессиональный оберег-накопитель. Говорят, он может хранить и передавать по желанию владельца вложенную туда кем-то изначально энергию и силу, которые могут помочь в экстренном случае. Пусть поможет.

Не мне.

– Дина… Кукушина, – она щурится на меня, словно на яркий свет, как будто пытаясь углядеть что-то среди темных стен за моей спиной или наоборот – высмотреть это во мне самом, какой-то ответ на то, чего понять сама отчаянно не может. А я вру. Мне не нужно имя. Ни для какой отчетности, потому что той не будет вовсе.

За спиной девушки тоже щурится – окнами – еще один дом на другой стороне переулка, словно пытаясь разглядеть что-то над золочеными пиками тяжелых чугунных ворот, задвинутых на ночь. На его фасаде еще больше зарослей лесов и строительной сетки, часть из которых затянута наполовину оторванным маскирующим полотном с макетом того, как все будет выглядеть после ремонта, и мне скучно и почему-то очень неприятно это видеть. Эту прикрытую безжизненность. Но я смотрю на саму Дину, зацепляя взглядом панораму вокруг нее.

Напитавшимся энергии Снам не сделаться снова живым, это факт. Но если отдать несколько частиц добровольно, то можно постараться ненадолго облегчить их участь. В моральном плане, само собой. Поэтому я стараюсь держать с ее глазами непрерывный зрительный контакт. Снег тает в моих ладонях, но помимо этого я чувствую тепло извне, даже сквозь перчатки, хотя внешне с амулетом не происходит решительно ничего.

Кажется, работает.

Говорят, ты сам либо оттаиваешь постепенно, потихоньку цедя из себя размороженный холод, либо не оттаиваешь вовсе. На протяжении последних двух лет я даже не смел помыслить, что мне снова когда-нибудь сможет понравиться девушка.

Так понравиться…

Моя настоящая любовь была не первая. И даже не вторая, хотя я по юности возлагал на нее большие надежды тоже. Она вторглась в мой мир, среди бесчисленных платьев, юбок и разноцветных кос, зацепив мое внимание драными на коленках джинсами и короткой топорщившейся стрижкой. Мы были похожи – не идентичны друг другу, как предполагала бы банальность, но сходны на том странном, глубинном и не ощущаемом уровне, когда начатые кем-то мысли договариваешь за другом вслух.

А еще в ней была странность – какое-то слабое, мелькающее непроизвольно и временами ощущение нереальности и загадки, которая притягивала меня к ней со страшной неудержимой силой и которую я все не мог никак разгадать. Она уверяла, что и во мне есть нечто похожее – то, что невозможно определить словами. Ничем, кроме ощущений и интуиции, какая-то особенность.

Впрочем, свою странность я в скором времени раскрыл. С лихвой.

Это случилось два года назад, буквально за неделю до Ее дня рождения.

В самый разгар городской запоздалой весны, расплескавшейся брызгами изумрудно-желтой краски под ногами.

Я помню то утро, будто оно был вчера: тополиный пух уже который день гроздьями осыпал металлические крыши, солнце, поднявшееся чуть выше обычного в небе, которое тоже было чуть прозрачнее и светлее, чем обычно, уже припекало ощутимо и ясно, словно разогретый калорифер, вышедший из-за пасмурных туманных облаков, которые висят над городом две трети сезона.

На территории просторного сквера зеленели между дорожек дубы, ловя листьями долгожданные тепло, запах пропеченной речной соли, впитавшийся в стены, и яркий свет, высветливший все вокруг до предельной сияющей чистоты, скрадывая все мелкие потертости и отпечатки, наложенные временем. Делая их скорее плюсами, чем дефектами.

Ветер, освобожденный наконец от облачной ваты, дождей и растаявших сугробов, продувал улицы насквозь, накреняя порывами уютные домики на бока, а вышедшая из берегов река казалась серо-стальной от солнца и переливающейся в лучах, как ртуть.

Только во дворах, там, где крыши смыкались между собой почти вплотную, оставляя лишь узкий просвет мощеных выметенных ветром переулков, было по-прежнему тенисто, свежо и тихо. И где-то среди этих дворов был и Ее: такой же сумрачный, влажный и сонный, и все потому, что звуки, доносящиеся с близких улиц, проспектов и реки, здесь терялись в переплетении оконных рам, козырьков и гулких обваливающихся дымоходов вперемешку с водосточными желобами. А за коньками крыш гнездились крикливые чайки, весь день кружившие над городом белыми сияющими галочками в небе, прилетевшие откуда-то вместе с покачивающимися у причала боками пришедших издалека больших кораблей.

Я встретил ее, даже не доходя до ее дома: светлый изогнутый силуэт в угадывающихся еще издалека любимых порванных джинсах и майке скользнул с освещенного бликами зеленого двора через приоткрытую калитку, удаляясь в противоположную сторону какой-то странной, непривычной и не свойственной ей перетекающей, заторможенной походкой. Как будто каждый раз старательно выбирая, куда удобнее всего поставить ногу.

В испарившихся лужах вчерашнего дождя расплывались каймой и смазанными кругами пыльца и березовая шелуха сережек, наметенная ветром с ближайших парков в закоулки дворов и на гранитную набережную. Коричневые сухие чешуйки ломко похрустывали под ногами, и сам звук шагов, казалось, звенел, стучал и ухал, отдаваясь от приближенных к друг другу стен и перекатываясь далеко вперед, отраженное окнами, но она меня не слышала. И, самое интересное, я не слышал ее тоже.

Как мираж…

– Вик, привет!

Ускорив шаги, я в пару секунд оказался рядом, поравнявшись с ней, но все еще оставаясь в не поля видимости, и уже хотел осторожно коснуться ее плеча, желая обнять, но…

Она развернулась ко мне резко, кажется, еще даже до того, как мои пальцы коснулись ткани футболки. Застывшая, темная, как немая рыба с остекленевшими глазами. Слепой жалостливый взгляд пусто уставился мне навстречу, словно проходя насквозь – печально-влажный, с запекшимися следами слез по щекам и припухшими веками.

Я помню взгляд Вики – пронзительно-зеленые глазищи, вечно огромные от восторженного, жизнерадостного восхищения, с которым она смотрела всегда и на все. На всех. Потому что не умела – и не могла по-другому, не хотела.

Но тогда, глядя в любимые, вечно сияющие счастьем глаза, встретил в ответ лишь мутную блеклую темноту, утягивающую в себя, поверх пленки нефтяной мути. И каждое движение тела – такого знакомого и нежного – сейчас казалось сломанным. Отрывистым. Резким. Незнакомым…

– Я ждала… Я так тебя ждала… – синевато-бледные, обветренные тонкие губы шелохнулись, словно в такт неожиданному порыву ветра, долетевшего с набережной, и Вика вся подалась мне навстречу, пытаясь сделать шаг и протягивая руки. Но в расширенных, крупных, неестественно блестящих зрачках, несмотря на слова, не читалось никакого намека на узнавание – только рассыпавшиеся осколками полыхающие искры, похожие на искры сумасшествия.

– Вик… – я внезапно и резко отпрянул, отшатнулся назад, уклоняясь от растопыренных пальцев, но сам все еще не осмеливаясь опустить руку, протянутую навстречу. Нерешительно. Непонимающе.

Родные, но не знакомые сейчас глаза пронзительным острым скребком прошлись по мне целиком, неподвижно и хладнокровно, словно ноготь, упорно отколупывающий от стены засохшую штукатурку, и я почувствовал, как в груди, глубоко – неразрывно и крепко связанное с этим пульсирующим тугим взглядом, – с хрустом надломилось и треснуло что-то.

Будто раскрошилось тонкое стекло, впиваясь осколками. Грубо – и мучительно медленно, сковывая холодной дрожью, как тянется, пульсирует, дергается и ноет оголенный зубной нерв. Только в десятки раз хуже.

– Я ждала…

Глазные яблоки как два стеклянных шарика с круглым провалом в том месте, где должна оказаться радужка. Неподвижные и жесткие, хрупкие, как разрисованные протезы механической старой куклы на заводном механизме.

Она повторяла это все так же – все одно и то же – исступленно и жалко, на одной ноте, покачиваясь из стороны в сторону, будто желала приблизиться, но упорно не могла, а я чувствовал, что каждое ее движение перекрывает мне доступ воздуха. Буквально.

Усиленное ощущение зубной тянущей боли медленно спустилось к пальцам, обрываясь у кончиков ногтей и оставляя на своем месте лишь пронзительное онемение, холод и неподвижность, сковывающие, сжимающие тело в каком-то мерзлом, стылом оцепенении, и сознание плавно начинало уплывать в темноту. Как мне казалось, навсегда.

Мир подернулся пустотой, рассеиваясь, рассыпаясь перед глазами, словно темные бусины, соскользнувшие с нитки, и заплясал осколками под ногами, пронзительно звеня и покрываясь мутными пятнами. Окружающее вздрогнуло и скомкалось, сжалось, собираясь рябью, в которой мгновенно потонул весь солнечный день, накрываясь тьмой.

Я попытался дернуться в сторону, но неожиданно сам для себя упал на колени, ударяясь о мощеные камни тротуара – песчаная крошка заскрипела под ладонями, норовя опрокинуться под взглядом набок, но что-то словно держало в поле зрения застывшие напротив и сверху неподвижные неживые глаза, притягивая, как на поводке. Я и сам не мог отвести взгляда, как ни старался.

Взгляд еще выхватил на какую-то короткую секунду мутнеющую картинку, заваленную набок, в плоскость асфальта, в то время, как я сам уже давно прижимался к нему щекой, чувствуя, что срастаюсь с ним воедино.

Носок бежевой замшевой балетки с перекошенным полосатым бантиком на ноге – красивой тонкой спортивной ножке – уткнулся острым углом в висок, но самым краем глаза я все равно заметил какое-то смазанное, будто замедленно по кадрам, расплывчатое движение на заднем плане протянувшегося по прямой линии сквозного переулка.

И услышал призывный резкий крик, резанувший нестерпимо по ушам, взметнувшийся разом и громко, чтобы неожиданно опасть. А следом – между всполохом незнакомого голоса и отрывистым, стремительным движением приближающейся тени – пронзительный тонкий визг прямо над головой, переходящий в странный – страшный – сдавленно-влажный хрип.

Тонкая худая ножка в светлых джинсах у моего лица коротко вздрогнула, то ли от судороги, то ли переступая с места, и стала медленно отклоняться в сторону, теряясь из расплывающегося ракурса.

Я помню тишину – пульсирующую, звенящую в ушах тишину в промежутке между тем, как что-то безвольно и тяжело повалилось рядом со мной на тротуар, как натянутая нить, связывающая меня с ней, резко и отрывисто лопнула, туго отхлестывая концом мне по щеке, и внезапно почувствовал, что снова могу вздохнуть.

Перед глазами оживленно заплясали, сцепляясь парами и опять распадаясь врозь, плоские засвеченные цветные круги, мешающиеся кашей, но даже сквозь нее я сумел разглядеть подошедшего незнакомца.

Молодой парень чуть больше двадцати пяти лет; в простецких для его внешности голубых джинсах и длиннополом свитере с воротником-хомутом, плавной, скользящей, как у пантеры, походкой приблизился ко мне и выжидающе замер, все еще продолжая сжимать что-то в правой руке.

Спокойно. Уверенно так.

Это что-то было опасно и напрочь отдавало Средневековьем – с таким не разгуливают по городу в двадцать первом веке. Это же…

– Забирай, – не оборачиваясь, бросил кому-то другому через плечо, не сводя с меня глаз, хотя кивал на самом деле на что-то, лежавшее у моих ног. Острое моложавое лицо с такими же резко очерченными чертами, доведенными до почти гротескной выразительности. Светлые волосы, нос с породистой горбинкой, сглаживающей угловатость, нетерпеливый пронзительный самоуверенный взгляд. Такие обычно очень нравятся девушкам.

– Отдел доставки? – молодой человек усмехнулся весело, игриво и как-то хищно, заглядывая мне в лицо, но одновременно с этим будто насквозь. Развернулся вполоборота, шаркая мыском ботинка по брусчатке.

– Не ври, нет такого Отдела! – низкий раскатистый голос кого-то второго эхом прошелся над головой, стирая и перемешивая напрочь значение всех произнесенных слов.

Грузный и резкий, в складчатом распахнутом широком пальто, под которым заношенные коричнево-зеленые штаны и невразумительный толстый свитер той же темной расцветки. Сам весь жесткий, заросший и кудлатый, как Карабас-Барабас из детской книжки. Маленькие темные глаза я увидел, только когда оба оказались совсем близко, наклоняясь над чем-то, лежащим на земле возле меня, и в то же время по-прежнему продолжая меня упорно не замечать.

Даже не цепляя взглядом.

– Вроде не тяжелая… – непонятно, кому из этих двоих принадлежала фраза. Кажется, все-таки блондину.

Неожиданное осознание значения всех этих «что-то» и «чем-то» всколыхнулось у меня в голове пронзительным обжигающим ужасом, выстрелом отдаваясь в виски, и я резко дернулся, попытавшись вскочить, но левую ногу внезапно свело жестокой судорогой, заставив повалиться обратно в попытке сложиться от боли пополам.

Темнота снова подкатила к глазам, стараясь укрыть пологом беспамятства, но я отчаянно отгонял ее от себя.

– Убийцы! Гнусный убийцы! Душегубы! – я скрежетал зубами и то ли хрипел, то ли плакал, перемежая слова срывающимся шепотом и пытаясь отыскать взглядом их лица, чтобы заглянуть в глаза. Чтобы они сами увидели эту ненависть.

Ощущение накатывающей темноты с каждой секундой крепло внутри, пуская корни, пронизывая насквозь, и я практически не чувствовал ничего вокруг, не воспринимал физически, словно в одно мгновение парализованный.

Только под сердцем, в глубине, черствела и стремительно расползалась внутри, затягивая в себя, тугая, пульсирующая пустота, черно-бурая кровавая испепеляющая сепия, наконец получившая надо мной власть. И казалось, что даже просто пошевелить пальцами – безумно трудно. Да и есть ли смысл?

– Он нас видит? – киношный вопрос прозвучал с таким пронизывающим его искренним удивлением и замешательством, что в лице произнесшего его молодого парня практически переставал звучать банально.

Темный силуэт, наклонившийся надо мной сквозь склоку темноты и пятен, внезапно подернулся странным туманом, похожим на мелкую рябь, очерчиваясь яснее и как будто объемнее, словно проявляясь в реальность, хотя я уже не мог ручаться, что мне это не почудилось.

Последнее, что я услышал, произнесенное над собой прежде, чем окончательно провалиться в темноту, это: «Значит так, забираем с собой в штаб, пусть там разбираются. Этот, кажется, не совсем простой и явно не пустышка…»

Так я приобрел свою профессию…

– Я знаю, что со мной случилось.

Я снова прихожу в себя, только когда Дина оказывается напротив, совсем рядом, а ее маленькие, красные, словно от мороза, ладошки крепко сжимают мои руки, и я сам даже не могу пошевелиться. Рассеянный в сумраке дом шевелится за ее спиной и беззвучно стонет заплутавшим между перекрытиями ветром, покачивает обтрепленными парусами сетки, норовя коснуться ее волос, но натыкается неумело на чугунную решетку ворот, откатываясь назад. Стены заброшенного корпуса обнимают за плечи, укрывая от фиолетовой темноты. Нас. Только нас одних.

– Я же помню.

Помнит она! Еще один «неординарный случай», чья-то ошибка, не обусловленная Правилами, которые придумывались вовсе не ради тех, кто просто хочет жить. Просто быть прежним, просто любить тех, кто любит их, и быть с ними рядом, просто радоваться этому.

Ради тех, кто остался самим собой, остался подлинным и настоящим, но просто где-то немного не успел и чего-то не нашел. Не смог уйти.

Снег падает с темного неба, затягиваясь просветом домов, как воронкой, и ложится на не сбитый ногами снег двора, медленно присыпая одну единственную протоптанную по нему дорожку, от ворот до колодца. И… другую – от скульптуры, незаметную и совсем короткую, едва ли на несколько метров. Мою ли?