Лучшая фантастика

Сюзанна Палмер (zanzjan.net) – писательница, художница и администратор операционной системы Linux. Проживает на западе Массачусетса. Ее работы регулярно печатаются в журнале «Asimov’s Science Fiction», а также в других научно-фантастических изданиях: «Analog Science Fictionand Fact», «Clarkesworld», «Interzone». В 2016 году она получила приз читательских симпатий журнала «Asimov’s» за лучшую повесть, а также премию «AnLab» за лучшую короткую повесть. Ее дебютный роман Finder («Искатель») был опубликован в 2019 году, а в 2020 вышло продолжение – Driving the Deep («Путешествие в глубины»).

Рисовальщик на деревьях

Я спускаюсь к воротам, прикладываю к считывающему устройству мой пропуск, прохожу через открывшиеся двери высотой в десять метров и оказываюсь в последнем уцелевшем уголке дикой природы. Я снимаю ботинки у порога и ставлю их на специальную подставку, затем осторожно мою ноги в ванночке с дождевой водой, все еще холодной после ночи. Когда двери закрываются и запираются на автоматический замок, я снимаю одежду. По эту сторону стены больше никого нет, и никто не увидит мою наготу, никто не оскорбит меня и не посмеется надо мной. Я омываю тело из того же резервуара с водой, вздрагивая от ее обжигающе-ледяного прикосновения, после чего снимаю с крючка над подставкой для обуви кусок простой льняной ткани и оборачиваю его вокруг себя. Затем отправляюсь по тропинке искать рисовальщика на деревьях.

Дорога петляет по пологому склону, а потом еще около километра я спускаюсь вниз к поляне на опушке леса. Окружающая меня растительность постепенно меняется: знакомую траву с тонкими острыми стебельками, которая растет у ворот и захватила территорию по всей их длине, сменяют нежные волнистые сине-зеленые травинки, росшие здесь прежде, но затем вытесненные. Я знаю, какими они бывают мягкими под босыми ногами, как они щекочут ступни, но мне также известно, как легко их раздавить и уничтожить, и хотя я осознаю, что однажды все-таки поддамся искушению и пройдусь по ним, прежде чем они исчезнут навсегда, в этот раз я стараюсь держаться каменистой дороги.

Деревья здесь очень похожи на те, что растут дома, разве что стволы у них гладкие, а ветви расположены симметрично. Их листья широкие, золотисто-зеленые, а на концах каждой ветки располагаются по три раскрытые шишки, которые собирают дождевую воду после гроз и долго хранят ее потом. Если срубить такое дерево, то внутри вы не обнаружите ни колец, ни даже древесины как таковой, только шестиугольники, напоминающие соты, они аккуратно соединены друг с другом, и чем ближе к центру их расположение, тем больше размер. Каждая из этих сот, если ее высвободить, способна создать новое дерево, но все вместе они выполняют другие функции и со временем изменяются под действием внешних факторов, кроме того, положение каждой соты также постепенно меняется внутри общей структуры.

Эти растения прекрасны, как с точки зрения их структурной составляющей, так и в качестве природных объектов. А еще на них можно увидеть всполохи великолепных красок, яркие, аккуратно нанесенные на неглубокие царапины на стволах, они создают сложные гипнотизирующие узоры, которые ни разу не повторяются, и каждый из которых кажется одинаково чарующим. Я могу часами любоваться этими узорами или рассматривать их 3-D изображения в наших архивах, и меня не покидает чувство, что там, в этих линиях, заключен особый смысл, который мне предстоит однажды постичь.

Но даже издали я вижу признаки того, что деревья умирают.

Через маленькую долину, извиваясь, течет река, я перехожу через мостик, сделанный из аккуратно подобранных камней, на другую сторону. Я вижу большие гнезда шаров в кронах деревьев, с каждым моим визитом их становится все меньше, и чувствую запах дыма.

Цки разводит костер с помощью одного из таких шаров, аккуратно снятого с дерева и положенного на камни. Теперь шар потрескивает и посвистывает в огне.

Цки видит меня и поворачивается ко мне – у офти нет голов как таковых, все функции, для которых, по нашему мнению, предназначена голова, выполняет их горизонтально расположенное похожее на бугорок тело того же цвета, что и листья над нами. Они ходят на девяти ногах – у Цки трех не хватает, он как-то рассказал мне, что потерял их в результате несчастного случая – эти ноги очень красивы, грациозны, слегка изогнуты дугой и заканчиваются тремя отростками, которые могут соединяться вместе, превращаясь в опасное острие, или раскрываться веером и выполнять функцию пальцев.

Я сажусь на траву и оказываюсь на уровне его глаз. Какое-то время спустя Цки начинает говорить, издавая серию свистков, щелчков и трелей, значение которых расшифровывает мой имплант.

– Мне так жаль, что Сейе умерла, – говорю я. Имплант тут же переводит мои слова на язык Цки.

– Сейе съела новую траву и заболела, – говорит мне Цки. – Сейе боялась, что мы умрем с голода, когда прежняя трава исчезнет после того, как появилась ваша стена, отделяющая нас от других лугов.

Нет никаких других лугов, поэтому и возникла стена. Ее возвели очень аккуратно, так, чтобы стену не было видно отсюда, из сердца лесной долины, но мы тогда еще не знали, что здешние места населяют разумные древесные жители, которые увидели стену с вершин деревьев. Однако они не могли заглянуть за нее, и это было даже к лучшему.

Цки начинает поворачивать свое тело то в одну, то в другую сторону. Так продолжается несколько минут. Он думает.

– Ваш народ ест эту новую траву? – спрашивает он, наконец.

– Нет, – отвечаю я, потому что это правда.

– Тогда зачем же вы принесли ее сюда?

– Она – часть нашей природной экосистемы, – объясняю я.

– Даже почва и воздух стали теперь другими на вкус, – сокрушается Цки, берет своими крошечными пальцами-лезвиями веточку и тычет ею в костер.

Я молча осматриваю поляну.

– Куда подевались остальные?

– Они пришли в отчаяние, – говорит Цки. – И отправились на поиски надежды.

Мне нечего на это ответить.

– Ты раскрасишь дерево Сейе? – спрашиваю я вместо этого.

– Когда ее гнездо превратится в холодную золу, я смешаю ее с красками, – отвечает Цки. – После этого я начну писать. В прошлом остался мой полдень под теплым голубым небом, когда мы путешествовали к лугу на пяти холмах. Теперь я уже стар, чтобы идти куда-то, да и только Сейе был ведом путь. Но может, ты тоже захочешь пойти?

– Я не могу, – отвечаю я. Да и не было там никакого луга, впрочем, даже если бы он там был, Совет все равно не согласился бы на это. Они стали бы увещевать меня, убеждать, что прогресс возможен лишь при постоянном движении вперед, что лишь ясность мыслей, приверженность своим целям и точность действий позволяют достичь успеха.

Горящее гнездо взрывается, и его некогда замысловатый плетеный каркас превращается в хаос из пепла и золы.

– Это не важно, – говорит, наконец, Цки. – Нас осталось только трое, не считая меня, и когда уйдет последний, некому будет раскрасить его дерево.

Офти снова ворошит костер прутиком, а затем осторожно откладывает его в сторону.

– Завтра, – говорит он.

– Я могу прийти посмотреть?

– Я не в силах тебе помешать, – отвечает Цки.

– А если бы мог, помешал бы?

– Да. Но теперь уже поздно. Вы странный хилый народец и двигаетесь так, словно в любой момент собираетесь упасть, но вместо этого падают все остальные, кто находится вокруг вас и никогда уже не поднимаются, – говорит Цки. – И с нами будет то же самое.

– Да, – отвечаю я. Он очень точно описал нас, какие мы на самом деле и что мы делаем: мы, как зубья шестеренки, все время движемся вперед и исполняем нашу роль, пока не отвалимся, и тогда другие зубья приходят нам на смену.

Я встаю с земли, разминаю ноги, потягиваюсь.

– Значит, до завтра.

Я иду к воротам, не оглядываясь, но мои мысли не дают мне покоя.

Члены Совета ждут звонка, возвещающего о начале заседания, и занимают свои места за столом с поразительной синхронностью, чтобы никто никого не опередил и никто не отстал. Стол круглый и украшен узором из стилизованных медных шестеренок, которые напоминают каждому из членов Совета, что вперед они могут двигаться только вместе со всеми остальными. Именно это позволяет сохранить всеобщую целеустремленность.

«И ненависть», – думает Джоэсла, всматриваясь в лица сидящих напротив нее: каждое из них отражает их праведную моральную несостоятельность.

– Это довольно срочный вопрос. Я предлагаю предпринять все необходимые меры по сохранению уцелевшей популяции офти и окружающей их среды, пока они все окончательно не погибли.

– У нас уже есть достаточное количество образцов, – возражает сидящий слева от нее Таусо. Он – биолог-архивист, и выражение его лица говорит о том, что в ее словах он усматривает критику в свой личный адрес.

– Прощу прощения, я, без сомнения, ценю масштабы вашей коллекции, и то усердие, с которым вы ее собирали, безусловно, поражает воображение, однако я говорю о все еще сохранившейся популяции, – перебивает его Джоэсла.

– Уже слишком поздно, – заявляет Мотас с противоположной стороны стола. В Совете нет единого лидера, но Мотас, непреклонный и строго придерживающийся букве их закона, все равно негласно руководит ими. – Их осталось всего четверо, у них уже нет необходимого для выживания генетического разнообразия, даже если нам удастся изолировать их от терраформирования, происходящего на планете.

– Но благодаря коллекции Туасо мы могли бы улучшить их генофонд, – предлагает Джоэсла.

– До какой степени? Потратить значительные силы и ресурсы и не получить ничего взамен? Ваше предложение является примером отсталого мышления, – говорит Мотас.

– Только не в отношении офти, – возражает Джоэсла. – У них уникальная культура и язык, и мы не должны так поспешно отказываться от них. Я знаю, вы все давно уже не общались с ними, но…

– У офти нет будущего. Они и так уже практически вымерли, это вопрос времени, – перебивает ее Мотас. – Готов ли кто-нибудь из присутствующих поддержать предложение Джоэслы отказаться от наших ведущих принципов ради безнадежного дела?

Многим следовало бы поддержать ее, но никто не станет этого делать. Таусо избегает взгляда Джоэслы. «Ничего удивительного, – думает она с горечью, – он ведь уже заполучил все то, что считал нужным сохранить». Его молчание – это предательство и ее, и самого себя.

– Значит, вопрос решен, – объявляет Мотас. – Далее.

– Далее, – подхватывают участники Совета, одни говорят это с большим энтузиазмом, другие – с меньшим. Таусо молчит, как и Джоэсла, но уже поздно, это слишком мелкий жест в сравнении с той трусостью, которую он проявил ранее, и она не простит ему этот день. Начинаются обсуждения высокоскоростной железной дороги, прогнозов урожайности на подвергшихся обработке землях, планирования следующей волны колонизации; они не могут тратить время на бессмысленные расточительные сожаления одной из участниц Совета.

Над поляной снова поднимается дым. Я иду по тропинке не спеша, напоминаю себе, что я лишь наблюдатель и ничего более, но даже если я иду быстрее обычного, кто сможет меня в этом упрекнуть? Ведь здесь никого больше нет.

Цки прыгает вокруг большого костра, неуклюже покачиваясь, то ли из-за отсутствия нескольких ног, то ли от сильного волнения. Ему не нужно ворошить костер прутиком – необузданное пламя бушует ярко, потрескивая и выбрасывая в воздух снопы искр. Сквозь огонь я смутно различаю три предмета – три шара-гнезда.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Проходит несколько минут, прежде чем моему импланту-переводчику удается расшифровать печальные свистки Цки, наконец, я слышу:

– Другие обошли стену по периметру, вернулись туда, откуда они начали, и не нашли никакого повода для надежд. Они вернулись домой и сожгли себя. Я пытался их остановить, но не смог.

Теперь я понимаю, почему он так неуклюже двигается – часть его уцелевших ног сгорела.

Я не знаю, что делать.

– Сер. Ауса. Иисн. Это их имена, – говорит Цки. – Ауса и Иисн были детьми моих детей. Они должны были прожить долгую жизнь и увидеть мои последние дни, но этого не случилось.

– Мне так жаль, – говорю я.

– Правда? – спрашивает Цки. Пламя по-прежнему бушует, оно уже захватило немного местной травы за камнями, но офти то ли не замечает этого, то ли не обращает внимания. Да и так ли это теперь важно, какая трава горит?

– Я не знаю, – отвечаю я. Сквозь горячий, заполненный дымом воздух я вижу, что Цки уже начал разрисовывать дерево Сейе. Без сомнения, он хотел закончить еще до моего прихода, ему не нужны непрошеные свидетели. Видимо, он занимался этим, когда остальные вернулись, чтобы свести счеты с жизнью, на земле вокруг ствола дерева рассыпаны листья, шишки наполнены разными красками, я вижу серебристые линии на коре дерева, которые едва залиты краской. Но даже незаконченный, этот узор зачаровывает, одного взгляда на него достаточно, чтобы забыть обо всем. Затем я вдруг осознаю, что теперь, когда конечности Цки сгорели, он не сможет закончить свою картину, а мне так и не удастся постичь ускользающий смысл его работ. Мое сердце готово выпрыгнуть из груди, теперь я тоже чувствую ту утрату, о которой предупреждала нас Джоэсла, и словно миллион острых осколков впивается в меня. Слишком поздно, слишком поздно!

– Давай я помогу тебе рисовать? – предлагаю я.

Мне не стоило этого говорить.

– Уходи! – кричит Цки. – Это не для тебя, не для твоих чуждых глаз и мыслей. Это наши воспоминания, мы делимся ими с любовью друг к другу, это наше послание будущим поколениям, а вы уничтожили нас! Уходи и никогда больше не возвращайся.

Я стою там еще некоторое время. Цки не двигается и смотрит на горящий костер, не пытаясь поддерживать его или броситься в него вслед за остальными. Мысль о том, что Цки может спалить рощу после моего ухода, заставляет меня остаться, пока огонь полностью не проглатывает гнезда и пожар на траве не гаснет, оставив не земле неровный черный шрам в три метра длиной – неизгладимый след, на котором никогда больше не зародится жизнь.

Цки издает звук, который мой переводчик-имплант не может расшифровать, возможно, потому что это не слово, а лишь нечленораздельное выражение горя. Я не должен был приходить сюда и задерживаться так надолго. Я знаю, что поступал недальновидно, вступая в подобные беседы с Цки, и нужно было хорошенько подумать прежде, чем приходить сюда, и все-таки я пришел. Я совершаю большую ошибку, нарушаю мои обязательства перед своим народом, позволяя этой диковинной новизне сбить меня с пути.

– Мне очень жаль, – повторяю я и на этот раз ухожу.

Я никуда не сворачиваю с тропинки, пускай моим ногам и хочется в последний раз пройти по траве этой планеты, ведь я вряд ли еще раз вернусь сюда.

У ворот я снимаю льняное полотно, снова омываюсь водой, а когда солнце и легкий ветерок высушивают мою кожу, оставляя после себя приятный холодок, я одеваюсь, беру свои вещи и возвращаюсь к своей реальной жизни.

Ворота открываются, и, несмотря на годы тренировок и преданность нашим идеям и философии, на этот раз я оглядываюсь назад.

Цки идет по тропинке. Он двигается тяжело, видно, как ему больно, а его попытки поспеть за мной все только усугубляют. Мне не стоило оглядываться, нужно отвернуться, пройти сквозь ворота и в последний раз закрыть за собой двери, но у меня не получается.

Цки останавливается в нескольких метрах от меня, едва не падает, но собирается с силами и снова выпрямляется.

– Покажи мне, – говорит он.

– Что? – спрашиваю я его. Я не понимаю.

– Покажи, что сейчас за этой стеной, где когда-то бегали и играли мои дети. Покажи, что вы сделали с моим миром, что у вас есть такого, почему вы лучше нас?

С моей стороны стены – строящийся город, тысячи одинаковых строений для десяти тысяч человек, и все мы смотрим только вперед, туда, куда укажет наш Совет. Здесь нет искусства, нет места индивидуализму, нет ничего уникального, над чем можно было бы сломать голову. Я горжусь этим нашим существованием, горжусь, что являюсь его частью, но это все – только для нас, я не хочу объяснять или высказывать по этому поводу суждения, а также не желаю объясняться перед Советом.

– Нет, – отвечаю я.

– Ты сможешь остановить меня? – спрашивает Цки.

– Да, – говорю я.

– И ты сделаешь это, если возникнет такая необходимость?

– Да, – повторяю я.

– Тогда останови меня, – говорит Цки, обходит меня и направляется к воротам.

Я достаю из сумки маленький пистолет. Все члены Совета носят такие для защиты, а также для тех моментов, когда мы вынуждены вершить правосудие. Я никогда не пользовался им, только во время тренировок. Твердый металл приятно ложится в мою ладонь, и этим пистолетом я убиваю Цки.

Он весь сжимается и замирает. Без движения он становится просто вещью, обломком, пережитком старого мира, который будет полностью переделан. Теперь я могу повернуться к нему спиной, пройти через ворота и возвратиться в наш город, вновь стать верным и преданным носителем передовых идей.

Прозвенел звонок к началу заседания, и Джоэсла выступает с очень короткой речью.

– Офти вымерли, – сказала она. – Трое уцелевших принесли себя в жертву, последний с серьезными ожогами найден мертвым у внешних ворот. Я советую провести некропсию и определить причину его смерти.

– Скорее всего он тоже совершил самосожжение? – предполагает Мотас.

– Мы могли бы узнать что-то новое…

– Советник Таусо, есть ли какие-нибудь биологические или поведенческие данные, которыми мы пока не располагаем и которые можно было бы получить при исследовании данной особи? – спрашивает Мотас.

У Таусо несчастный вид. Его глаза воспалены, как будто он плакал, хотя никто не спрашивал его об этом, однако на его месте никто бы и не признался в подобном. Слезы – пережиток прошлого.

– Нет, – говорит он едва ли не шепотом, а затем повторяет громче и тверже: – Нет.

– В таком случае что вы предлагаете нам выяснять в процессе данной процедуры, советник Джоэсла? Да, он умер раньше, чем мы предполагали, но этот процесс в любом случае был неизбежен, а причина гибели абсолютно ясна.

«Я хочу понять, почему он прополз весь этот путь, несмотря на сильные ожоги, почему решил умереть у наших ворот», – хочет сказать Джоэсла, но, как ей ни горько это осознавать, Мотас прав. Офти был стар и серьезно ранен. Они ничего этим не добьются, а предсмертных желаний офти все равно теперь не узнать. Поэтому она говорит:

– Мне казалось, это необходимо для полноты информации.

– Мы примем к сведению ваше предложение, – говорит Мотас. – Кто-нибудь готов поддержать его?

Далее следует замешательство, члены Совета переглядываются, отводят глаза и в конце концов, как и следовало ожидать, не находится ни одного желающего поддержать Джоэслу.

– Встает вопрос о роще и окружающих ее землях, – говорит Авель, сидящий справа от Джоэслы. – Мы предлагали оставить там все как есть, превратить это место в историческую достопримечательность, которая также будет использоваться в образовательных целях. Если мы действительно хотим так поступить, то нужно действовать сейчас, пока трава и деревья не исчезли окончательно; понадобится всего неделя или две, чтобы покрыть каждое растение индивидуальной оболочкой и законсервировать в их нынешнем состоянии.

– Но это же такая пустая трата территории, которую можно было бы использовать намного продуктивнее, – высказывается Банад.

– Я буду голосовать за консервацию, – говорит Джоэсла.

– И я тоже, – добавляет Таусо.

Мотас обращается к Авелю:

– Я предлагаю вам подробнее рассказать о проекте консервации на следующем нашем собрании, чтобы мы могли оценить все его достоинства и объективно рассчитать затраты. Банад, если у вас есть альтернативное предложение, то нам нужно получить от вас подробную информацию и объективное обоснование, почему вы считаете подобное использование территории более приемлемым. Кто-нибудь готов меня поддержать?

Таусо кивнул и сглотнул слюну.

– Я, – сказал он.

– Замечательно. Далее, – заявил Мотас, и они приступили к обсуждению других вопросов.

Роща не изменилась с моего прошлого визита сюда, но теперь в ней так пусто.

Уже несколько недель здесь не было дождей – с развитием наших ферм наполненные влагой облака нужны в других местах – поэтому пепел трех сгоревших гнезд до сих пор не смыло водой. Я обхожу их и приближаюсь к тому месту, где Цки разложил свои листья с краской, и сажусь напротив них, смотрю на деревья – их здесь так много – на лес за ними. Многие деревья лишь недавно были покрыты краской, но на большинстве уже почти выцвели узоры, нанесенные в память о тысячах ушедших поколений.

Я до сих пор не могу понять, что меня так сильно во всем этом привлекает. Как это грубое, примитивное, непередовое искусство может казаться таким живым, современным, проникновенным. И при этом абсолютно чуждым. Возможно, что это просто акт поминовения усопших, в то время как у моего народа не принято скорбеть, горевать, вспоминать тех, кто уже никогда не станет частью будущего, ведь это является образцом самого глупого и отсталого мышления.

Но тем не менее эти раскрашенные деревья продолжают притягивать меня, и они по-прежнему здесь; Цки всегда был главным препятствием, не позволявшим мне спокойно в полной мере насладиться их видом. Впрочем, теперь, без офти, все будет иначе, теперь они наши. Мои.

При мысли об этом я испытываю чувство гордости и облегчения, а также глубокого стыда, которое накрепко засело в глубине моей души. Вина – отсталое чувство, и я отрицаю стыд, даже если мне и не удается от него полностью избавиться. Вместо этого я обнаруживаю, что чем больше я изучаю деревья, тем больше мне кажется, что узоры на них насмехаются надо мной, навсегда скрывшись от моего понимания. Вероятно, Цки специально пошел за мной и заставил убить себя, так как знал, что подобным образом лишит меня возможности разгадать их смысл.

Но самое ужасное – это незавершенный мемориал на дереве Сейе. Я должен был остаться здесь в тот день и заставить Цки вернуться к работе, закончить это последнее дерево, чтобы оно было завершено, и тогда я ушел бы удовлетворенный тем, что ничего не пропустил и не потерял. Но теперь оно изуродовано, как был изуродован и Цки, который виноват в том, что так случилось.

Ну что же, пора двигаться вперед.

Я не переоделся и не оставил свои вещи у ворот; я не боюсь принести с собой микроорганизмы, которые навредят тому, что и с функциональной, и с административной точки зрения уже мертво. Я достаю из сумки синюю краску, которую сделал в одной из наших лабораторий по автоматическому воспроизводству. Сравнив ее с синей краской Цки на листе, я вижу, что моя – темнее и совсем другого оттенка. Но она достаточно похожа на оригинал! Синий – это синий. Я наношу ее на пальцы и втираю в дерево Сейе, прижимаю кончики пальцев к царапинам, сделанным Цки, пока, наконец, тяжело дыша от напряжения, не отхожу назад, чтобы восхититься своим достижением.

Я вижу только грязь, мешанину красок, лишенную какой-либо художественной ценности.

Я несколько раз глубоко вздыхаю, а затем возвращаюсь к работе и пробую еще раз, на этот раз использую ногти, а не подушечки пальцев, пытаюсь вести ими непрерывно вдоль линий, стараюсь понять, как это нужно делать. Я обдираю ногти и несколько капель крови попадает в мою банку с краской, прежде чем окончательно сдаюсь и отхожу в сторону, видя, что все еще больше испортил.

Я не понимаю, как я – я! – не сумел справиться с такой простой задачей, которую так легко постигло и исполняло какое-то вымершее животное, обитавшее на холме среди травы?! Самонадеянность высшего существа подвела меня, я думал, что потренировавшись на дереве Сейе, я смогу напоследок раскрасить и дерево Цки, и никто никогда не узнает, что это был я. И таким образом я оставлю свой след, и люди, которые придут сюда много поколений спустя, будут вспоминать меня, пусть и не зная, что это сделал я. И тогда я перестану быть безликим зубцом на шестеренке, которая непрерывно крутится вперед, вместе со всеми остальными, сопротивляясь отсталости, а стану зафиксированной точкой в пространстве и времени.

В эту секунду я чувствую, что смог лишь обессмертить свою глупость, навеки сведя на нет все, чего я действительно достиг, все, чего добился, превратив это в насмешку. В ярости на себя, на Цки за то, что вынудил меня так поступить, на целую планету, я отбрасываю банку с краской. Я закрыл ее, но она так удачно (или неудачно?) ударяется о камни и рассыпается на осколки, что капли краски летят во все стороны: не только на тот кошмар, в который я превратил дерево Сейе, но и на остальные деревья.

– Нет! – громко кричу я и падаю на колени в умирающую траву. Ярость и гнев полностью поглощают меня.

Джоэсла стоит неподвижно, с трудом сдерживая желание начать переступать от нетерпения с ноги на ногу, и ждет, когда явятся остальные члены Совета. Она пришла рано, но не раньше всех. Банад уже здесь, он прижимает к груди планшет с отчетом, как будто стремится защитить свои амбиции от ее осуждающего взора. Джоэсла приготовила свои аргументы, чтобы поддержать Авеля на случай, если его проект окажется недостаточно убедительным в сравнении с тем, что предложит Банад. «Так много всего уже безвозвратно утрачено, – думает она, – но я должна спасти хотя бы частичку того, что еще осталось».

Один за другим появляются остальные, и все хранят молчание. Ей хочется думать, что это происходит от осознания того, какой непростой день ждет их впереди.

Точно по расписанию двери снова раскрываются, и появляется Мотас. Обычно он вышагивает тяжелой, невыносимо официозной поступью, но сегодня он двигается довольно быстро, и есть в его лице нечто особенное, непривычное. Пока Джоэсла пытается разобраться в его поведении и понять, какие новости это может предвещать, она обращает внимание еще на одну деталь: его руки по необъяснимой причине покрыты синей краской.

– Мотас… – начинает она свой вопрос, но он морщится, услышав свое имя.

За его спиной появляется Таусо – последний из членов Совета. Он вбегает в зал, тяжело дыша, его лицо раскраснелось и покрыто потом, в то время, как лицо Мотаса бледно.

– Роща офти! – кричит он. – Она в огне! Это поджог! Весь лес полыхает!

Все оборачиваются, когда раздается звонок, возвещающий о начале заседания. Сквозь двери за спиной Таусо в комнату проникает едкий запах дыма, и этот призрак с важностью незваного гостя, явившегося изобличить убийцу, словно саван, окутывает собой дрожащего Мотаса.