Лучшая месть

Глава 2

– Что-что?

Джош смотрел на него, как на реактивный двигатель, который внезапно замяукал.

– Ты слышал меня, – сказал Сент-Джон. Он был раздражен и разгневан на себя за то, что затеял этот разговор, и ворчал, как дворовый пес.

– Почему?

– По моим расчетам, у меня скопилось 333,6 дня отпуска, – сказал Сент-Джон своему боссу и главе «Редстоуна», и, принимая во внимание присущую ему немногословность, сейчас он произнес очень длинную фразу.

– Отлично знаю, но это не ответ. – Джош прищурил глаза, и Сент-Джон понял, что ему, скорее всего, не удастся избежать прямого объяснения.

– Ты говоришь «нет»?

Джош откинулся на спинку стула.

– Ты знаешь меня с тех пор, как был подростком, и должен понимать лучше, чем другие.

Сент-Джон не понимал лучше. Он просто надеялся, что Джош согласится, не выясняя причин. Напрасная надежда, осознал он, когда человек, который никогда ничего не упускал, медленно поднял свою долговязую фигуру с большого кожаного кресла.

– К тому же ты моя правая рука и так же незаменим в «Редстоуне», как я. Без тебя «Редстоун» не будет таким, какой он есть.

Сент-Джон не стал протестовать – он знал, что чертовски хорош на месте вице-президента по управлению. И как говорила личный пилот Джоша Тесс Мачадо, для того, чтобы описать его деятельность в полном объеме, потребовался бы весь «Оксфордский словарь английского языка».

– Я должен тебе все то время, которое ты потребуешь, хотя твое отсутствие повлечет за собой ужасающие последствия. Но это не имеет значения, – добавил Джош, так как Сент-Джон хранил молчание.

И оно продолжалось достаточно долго для того, чтобы заставить нервничать собравшихся. Наконец, уголки рта Джоша дернулись, и Сент-Джон понял, что он уступит.

– Что имеет значение, – продолжал Джош, как будто никакой паузы не было, – так это что моей правой руке, моему главному помощнику, который не брал ни дня отпуска за десять лет, который всегда мог подняться над обыденностью, работать в выходные и даже на Рождество, вдруг понадобился отпуск.

– Да или нет? – проворчал Сент-Джон.

Еще один долгий момент Джош молча смотрел на него. Сент-Джона не пугало то, что босс превосходил его шестифутовый рост на добрых три дюйма. Да, Джош никогда и не пытался подавлять своим ростом, многие вообще обманывали, принимали его за туповатого провинциала с деревенским акцентом, и слишком поздно понимали, что их одурачили.

Когда он заговорил снова, это был почти шепот.

– А если я скажу «нет»?

«Я испытаю облегчение, – подумал Сент-Джон. – Буду рад предлогу не ехать».

Это признание, даже внутреннее, раздосадовало его. Разве он не знал, что попытка спрятаться от реальности никогда не приводит к желаемому результату? Что жизнь такова, какова она есть, и что с семи лет он не пытался отворачиваться от нее?

– Не скажешь, – пробормотал Сент-Джон, возвращаясь к своему обычному немногословному стилю.

– Да, – со вздохом промолвил Джош. – Я не скажу «нет». Но по крайней мере, сообщи мне, где тебя можно будет найти. Ты единственный в «Редстоуне», кто сможет взять на себя руководство, если что-нибудь случится со мной.

– Нет. Дрейвен.

Джош поднял бровь.

– Да, благодаря Джону и его людям я в максимально возможной безопасности. Но это не отменяет того факта, что мне может понадобиться связаться с тобой. Так где же ты будешь?

Сент-Джон полез в карман и достал свой изготовленный в «Редстоуне» телефон – замысловатый мультифункциональный мини-компьютер с глобальной связью, – демонстрируя ответ.

Джош криво усмехнулся:

– Я знаю, что твоему технологичному уму трудно это принять, но есть места, где твой малыш не работает.

– Весь дрожу.

– Шутишь? Теперь я по-настоящему беспокоюсь.

– Не стоит.

Джош спокойно продолжал, без всяких претензий на юмор.

– Дэм, – произнес он сокращенный вариант редко используемого имени Сент-Джона – Деймерон. Сент-Джон молча ожидал продолжения. – Я никогда не заставлял тебя говорить о том, о чем ты говорить не хочешь, – сказал Джош. – Это означает почти обо всем. Но ты не можешь просить отпуск чуть ли не впервые в жизни и ожидать, что я не буду удивляться, если не беспокоиться по этому поводу.

Сент-Джон боролся с желанием убежать. Этот человек оказывал на него давление, как никто другой на всей планете, в силу простого факта, что, если бы Джош Редстоун не появился в его жизни много лет назад, его, Сент-Джона, не было бы в живых. И даже тогда, когда он думал, что лучше бы ему сойти с этого пути, это было то, что нельзя изменить.

«Я не желаю удовлетворять его».

Эта мантра, нацеленная в демона, который определял курс его жизни со дня рождения, была старой и многократно использованной, но от этого она не становилась слабее. То, что эта злая сила так и не узнала о своей неудаче, о том, что сын, которого она пыталась уничтожить, не только выжил, но и смог пробить себе дорогу, не имело значение.

– Куда ты собираешься?

Вопрос прозвучал спокойно, даже мягко. И его задал Джош – человек, который помог ему доказать, что ужасные пророчества неверны. Он заслуживал ответа и даже правды.

Сент-Джон глубоко вздохнул. С усилием, в котором ему не хотелось себе признаваться, он встретил взгляд спокойных серых глаз. И слово, которое он двадцать лет старался не произносить и о котором пытался даже не думать, сорвалось с его языка.

– Домой, – ответил Сент-Джон.

Джесса сидела при свете раннего утра в большом кожаном кресле отца. Мауи разлегся у ее ног – вернее, прямо на ногах. Ей нравилось ощущать тепло собаки, в то время как она смотрела на школьный ежегодник, лежащий у нее на коленях.

Сидеть здесь Джесса и любила, и ненавидела – иногда она была готова поклясться, что чувствует запах отцовского крема для бритья. От этого мысль о том, что отец ушел навеки, была особенно мучительна, а переезд во время его болезни в дом, где она родилась, казался ей худшим и в то же время лучшим решением в ее жизни.

Джесса перелистывала страницы ежегодника. Она искала неофициальные фото учащихся. На этом снимке сын человека, который теперь собирается стать мэром, выглядел так же, как остальные мальчики из его класса, – неестественно аккуратным и чопорным. Но в разделе, озаглавленном «Жизнь кампуса», Джесса нашла фотографию, которую помнила: большая группа смеющихся ребят, сидящих вкруг на школьном дворе. А поодаль сидит одинокий темноволосый мальчик, глядя на одноклассников с выражением лица, которое она никогда не могла понять до конца. Была ли это зависть? Неприязнь? Тоска? Она знала лишь то, что Эдам Олден никогда не был частью этой группы.

Причины Джесса толком не знала. Заключалась ли она в том, что его отец был успешным адвокатом с двумя офисами в этом сельском округе? Или, быть может, зависть других ребят оставляла Эдама в изоляции? Сам он никогда этим не кичился, а его отец хвастал, что не балует сына.

Джесса пришла к выводу, что Эдам сам старался сохранять дистанцию. Поэтому многие считали его высокомерным. Но она знала больше других, хотя была младше Эдама на четыре года.

Она не могла понять, что влекло четырнадцатилетнего паренька к тому месту у реки после их первой случайной встречи и что заставляло его говорить с ней так, как он говорил. Возможно, думала Джесса, когда ей самой исполнилось четырнадцать, он доверял ей потому, что не видел угрозы в десятилетней девочке. А может, дело было в том, что она внимательно слушала, предлагая единственное, что могла предложить, – внимание и поддержку.

Да, Джесса знала больше других. Она боролась с подозрениями, пытаясь со всей возможной в десятилетнем возрасте серьезностью решить, должна ли она нарушить обещание молчать, данное темноволосому мальчику с затравленным взглядом голубых глаз.

А потом налетела буря, юный Эдам Олден погиб, и все это, казалось, больше не имело смысла.

Джессе не хватило смелости сделать то, что она делала обычно, – подойти к полке и достать свой собственный школьный ежегодник, который Эдам подписал для нее за десять дней до смерти. Впрочем, ей незачем было на него смотреть – слова отпечатались в ее памяти два десятилетия назад.

«Джесс – лучу света в темном царстве. Э.».

Только ему было позволено называть ее так. Джессом звали ее отца, и хотя ей дали имя в его честь, сокращенная форма имени Джесси принадлежала ему одному. Но ей нравилось, когда так ее называл Эдам, ей казалось, что это создавало между ними нечто личное, принадлежащее только им двоим.

Мауи зашевелился и вздохнул, давая понять, что хотя он терпеливый пес и ждет, сколько потребуется, но все же предпочел бы бегать во дворе за мячиком, который хозяйка бросала бы ему, пока у нее не заболит рука. Именно так ей и следовало поступить, пока не стемнело, вместо того, чтобы тратить время на печальные воспоминания.

– Пошли, малыш, – сказала она, захлопнула ежегодник и положила его на полку. Будучи мэром, ее отец получал такие альбомы из всех школ каждый год, поэтому, хотя Джесса и была младше Эдама Олдена на четыре года, она могла проследить его развитие от ранних лет до этого последнего ежегодника. То, что он был единственным ребенком из полудюжины людей, погибших во время этой страшной бури, сделало его если не легендой, то, по крайней мере, главным персонажем страшной, во всяком случае по стандартам Сидара, трагедией.

Большой золотистый ретривер поднялся на ноги, возбужденно махая пушистым хвостом и словно говоря: «Ну, мама, теперь мы можем поиграть?»

Протянув руку, Джесса почесала собаку за мягкими ушами. Если бы не Мауи, она легко могла так глубоко опуститься в трясину горя, что больше не увидела бы дневного света. Но спокойная поддержка пса и его нужда во внимании и заботе помогали ей смотреть в лицо каждому новому дню. Она даже находила болезненное утешение в его гавайском имени[1], данном отцом, так как они с матерью поженились на островах.

– Пошли, золотой мальчик. Давай найдем для тебя хороший теннисный мяч.

Для умного пса слов «пошли» и «мяч» было достаточно. Он радостно залаял – теперь в его мире все наладилось.

Когда Джесса стояла на большом дворе между домом и задней стеной магазина, наблюдая, как неутомимый ретривер бегает взад-вперед, в голове у нее мелькало оправдание любящему счастливому животному, чью жизнь она собиралась перевернуть.

– Наслаждайся этим, пока можешь, малыш, – прошептала Джесса.

Потому что, вспоминая мальчика, сыгравшего столь драматическую роль в ее жизни, который рассказывал ей о том, что не доверял больше никому, и ставшему после смерти частью преданий ее любимого городка, она приняла решение.

Нельзя позволить виновнику затравленного, загнанного взгляда голубых глаз Эдама Олдена, человеку, оставлявшему синяки на его теле, захватить этот город без борьбы.