Лучшая в мире повесть о первой любви

Все персонажи, события и диалоги – не более, чем плод авторского воображения и не имеют отношения к реальности. Любое сходство с реальностью является совершенно случайным.

«…А дальше – это главное – похоже на тебя в долгом пути я заплету волосы лентой,

И не способный на покой я знак подам тебе рукой,

Прощаясь с тобой, как будто с легендой.

Прольются все слова как дождь,

И там, где ты меня не ждёшь,

Ночные ветры принесут тебе прохладу.

На наших лицах без ответа лишь только отблески рассвета того, где ты меня не ждёшь».

Би-2 и Чичерина, «Мой рок-н-ролл».

1.

– Может, вы всё-таки что-нибудь закажете? – официант подошёл к моему столику уже в шестой раз, раздражённо повысив тон.

– Стакан воды, если можно, – уныло отвечаю я (уныло лишь потому, что на нормальный заказ мне просто не хватает денег). На мои слова парнишка лишь недовольно фыркает. Напоследок он одаривает меня полным презрения взглядом и с невероятно важным видом уходит.

В этом кафе мне холодно до самых костей, если, конечно, не глубже – хотя я, вообще-то, зашла сюда погреться. На маленьком столике, ножки которого обклеены жвачкой всевозможных цветов, лежит мой любимый зелёный блокнот – в нём-то и должны сложиться стихи, рассказ, статья или хоть что-нибудь. Да только вот в этом кафе мне не пишется. На ум приходит незамысловатая игра слов – в кафе без кофе. Может, и правда не пишется без него?

За окном играют солнечными зайчиками зеркала, выстроившиеся в ряд вдоль дороги – их много, разных размеров и форм зеркала стоят и ждут, когда кто-нибудь заберёт их с собой. По обыкновению этого не случится – и потому вечером они все упадут, одно за другим, в попытке разбиться. Но не смогут. И утром добродушный смотритель заново расставит их небольшим лабиринтом вдоль дороги, пообещав, что всё ещё сбудется. И ни одно из них, как ни крути, не разобьётся.

Я отвлекаюсь от своих мыслей, когда входная дверь открывается, и меня окликает, перекрикивая звон колокольчика, Балерина. Я не оборачиваясь машу ей рукой, и лишь когда слышу, как дверь закрывается, смотрю в её сторону.

Балерина заходит медленно – так грациозно и так плавно, что все сидящие в кафе люди невольно обращают на неё внимание. Она словно летит – тонкая и изящная, невесомо шагает в сторону моего столика, садится напротив и смотрит на меня в упор своими бездонными голубыми глазами.

– Опять прогуливаешь, – говорит она серьёзным тоном. Я едва сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Отмечаю про себя, какая она красивая, и молчу – мне нечего говорить этой красоте.

Подходит официант и ставит передо мной стакан воды. Балерина уверенно говорит ему:

– Два американо, пожалуйста.

Официант удовлетворённо кивает и уходит, одарив перед этим Балерину лучезарной улыбкой. Сегодня у Балерины есть деньги, как, в прочем, и всегда. А у меня их, как обычно, не водится.

– Ты так и будешь молчать? – не выдерживает она, тяжело вздыхая и прикусывая тоненькую нижнюю губу. Воздевает бровки и улыбается сама себе – нежно, с толикой грусти. Ну и раздражения, само собой.

– А что, – выдаю, наконец, – я должна тебе говорить?

Балерина переводит взгляд на меня – я невольно глазами рыскаю по её идеальному, фарфоровому будто личику, пытаюсь найти рефлекторно хотя бы один изъян, но, как обычно, не могу.

– Дорогая моя, – говорит, качая головой, Балерина, – у тебя экзамены через два с половиной месяца. Ты школу оканчиваешь, понимаешь? Зачем тебе эти…

– Можно тебя слепить?

Балерина недоумённо смотрит на меня. Просьба звучит неожиданно, грубо, резко. Я ухмыляюсь – а разве выходило когда-нибудь у меня иначе?

Официант приносит кофе, и заодно – тарелку с шоколадным пирожным, украшенным какими-то цветочками. Тарелку он ставит рядом с Балериной.

– Комплемент для прекрасной дамы, – улыбается официант и указывает на пузатого мужчину, устроившемуся у окна. Поймав взгляд Балерины, мужчина весело улыбается и даже машет ей рукой. Балерине, в прочем, плевать.

– Будешь? – Балерина смотрит в мою сторону, я лишь отрицательно мотаю головой. Тогда она обращается к официанту, как обычно громко и чётко произнося слова:

– Уберите это убожество с глаз долой.

Официант удивлённо таращится на нас, искоса поглядывая на пузатого мужчину:

– Что мне с этим делать?

– Ну, – Балерина пожимает плечами, и взгляд её становится таким презрительным, что, я уверена, официант от зависти готов лопнуть, – оставьте в качестве подвешенного кофе, например. Мне до этого дела нет.

Официант кивает, и, краснея от недовольного взгляда мужчины за столиком у окна, уносит пирожное, которому теперь осталось лишь дождаться своего часа.

– А можешь и меня подвесить? Скажем, за шею, – пытаюсь съязвить я. Не выходит. Балерина ухмыляется с таким презрением, что я невольно вжимаюсь в стул, чувствуя себя, как мышь в лапах кота.

– Ну так что, – пытаясь перевести тему, говорю я, – можно тебя слепить?

Балерина сокрушённо качает головой, смеётся:

– Двоечница несчастная.

– Счастливая, – поправляю её я, – пошли уже отсюда. Меня тошнит от этого места.

– Теперь ясно, почему ты пишешь именно здесь.

– Да иди ты к чёрту.

– Ты вроде уже пригласила меня, нет?

Залпом Балерина осушает свою кружку, смотрит на меня в упор.

– Пей, – говорит строго.

– Не буду.

– Это не просьба.

– У меня нет денег.

– У тебя никогда их нет.

– Ты меня не купишь, – раздражаюсь.

– Я всё могу купить, – улыбается Балерина. Человек, не знающий её, сказал бы, что улыбается она по-доброму.

– Я не всё. Меня не можешь.

– Да тебя просто так отдадут.

– Я не буду пить, – твёрдо, смело. Будто не я это говорю вообще.

Балерина ухмыляется и берёт в руки предназначенную мне чашку, выливает её содержимое прямо на стол. Со стеклянной столешницы на пол стекают капли, образуют замысловатые пятна и узоры. Слышно, как начинают шептаться люди.

– Боже мой! – удивлённо вскрикивает официант.

– Лучше бы выпила, – как бы в укор говорит мне Балерина. Я мысленно посылаю её куда подальше – вслух не выходит. Слишком она красивая, когда становится строгой.

Балерина откладывает чашку в сторону. Затем она оставляет на столе несколько пятитысячных купюр, встаёт и направляется к выходу. Я почти сразу следую её примеру.

Над нашими головами звенит колокольчик.

– Есть охота, – говорит, обращаясь к нам, сидящий у входа в кафе бомж, – девочки, купите чего-нить пожевать…

Балерина разворачивается и заходит обратно в кафе. Я наблюдаю за офигевшим (иначе, честное слово, не скажешь, разве что матом) лицом бомжа, слушаю шёпот посетителей кафе, звучащий, как и любое осуждение, громче любого крика. Через минуту ровно Балерина выходит и протягивает бомжу пластиковый контейнер.

– Там пирожное, – говорит она, – шоколадное. И кусок бутерброда.

Бомж открывает контейнер и веселеет, меняется в лице. Глаза его начинают блестеть.

– Спасибо, – улыбается мужчина, вроде даже молиться начинает. Балерина уже не слышит – и как только я осознаю, что она удалилась от кафе шагов на десять, я тут же бегу за ней.

В кафе мне не пишется без кофе, определённо. Но так даже лучше.

***

– Неплохо тут у тебя, – не без презрения, но искренне говорит Балерина. Снимает водолазную маску, стряхивает с ног капли воды и налипшие на коленки водоросли. Оценивающе смотрит на незамысловатое убранство, снимает обувь, откладывает в сторону. Она у меня дома в первый раз – и это отчасти странно, ведь я к ней хожу с завидной частотой.

– Уютно, – не найдя, видимо, иного комплемента, заключает она. Я смотрю на Балерину и вижу, что она в этой грязной квартирке лишняя – как хрупкая китайская ваза какой-нибудь там эпохи в подземном переходе на Чорсу.

– Проходи, – говорю, стаскивая свои кеды, – на балкон. Я чай поставлю пока.

Я вешаю маски на крючок, пристроившийся над обувной полкой. Балерина без труда находит дорогу – ещё бы, заблудиться в такой маленькой квартирке сложно даже тому, кто ни разу в ней не был. Я иду на кухню, наливаю воду в чайник, ставлю на плиту. Слышу, как в ванной включается вода – Балерина моет руки, конечно. А потом слышу, как скрипит пол под её шагами, и понимаю, что она идёт в мастерскую. Проверяю, остался ли суп на вечер, и убедившись, что остался, иду наконец к Балерине.

Ей особого приглашения не нужно – она уже разобралась, что в маленькой мастерской к чему. Самодельный мольберт, два табурета, куча красок, холстов и кистей, да забитый скульптурами шкаф – и дураку несложно понять, где сидеть натурщику, а где мастеру. А Балерина, к слову, и не дура вовсе, вопреки всем стереотипам о красивых девушках, да и ко всему прочему, блондинках.

– Здесь прямо пахнет творчеством и идеями, – говорит она, и хрен поймёшь по её тону, с сарказмом или абсолютно серьёзно.

Между нами с Балериной на большой ровной доске лежат пакеты гипса и цинквейса, миска с водой, мыло, масло, пластилин, куча ножей и лопаточек, проволока для каркаса, полимерная глина, в общем, всё, что я сумела купить за последние пару месяцев.

Я натягиваю на себя старый, поношенный фартук – у нас с моей старшей сестрой один на двоих – и подхожу к Балерине.

– Можно распустить твои волосы? – и, не дожидаясь ответа, так и поступаю. Мягкими волнами спадают её волосы на тоненькие её плечи. Я трогаю шершавыми, загрубевшими пальцами её лицо – она не сопротивляется, будто привыкла уже. Я ощупываю щёки, губы, нос, закрыв глаза – и понимаю, что готова лепить её целую вечность. Но у меня на лепку не более четырёх часов – это ещё в случае, если Балерина сможет сидеть так долго. Точнее, стоять – табурет для натурщиков летит к чертям (красиво я окрестила угол комнатки, а?), и Балерина становится в позу: выпрямляется вся, как струна, задирает ногу за спиной и вытягивает руки в разные стороны.

– Это называется «арабеск», – поясняет мне она.

Я киваю, хотя и знаю, что вряд ли запомню это странное слово. Вместить вечность в четыре часа – задача вполне посильная, если ты художник. Только нужно работать быстро и не думать лишнего.

А потому я приступаю незамедлительно. Без форм, каркасов и прочего – просто сажусь за пластилин и начинаю. Задаю сероватому комку форму, освобождаю его от лишнего – постепенно, не спеша. Балерина не двигается, словно сама стала скульптурой. За окнами в листьях скачут причудливые тени, которые ближе к ночи обретут материальность – дикие существа, дикие, которых каждый видел лишь краем глаза, но всё же видел. Балерина смотрит на эти тени, а они, я уверена, смотрят на неё – ведь иначе почему они уже которую минуту прыгают по одной ветке?

Закипает чайник. Я объявляю маленький перерыв и бегу снимать его с плиты, перед этим взглянув на свою натуру. Балерине, кажется, наплевать вообще – опускает ногу, как ни в чём не бывало, усаживается на подоконник. Тени разбегаются по веткам, прячась в листве. Балерина смеётся, машет в окно рукой. Вытаскивает из кармана брюк сигареты и зажигалку, затягивается, вся расслабленная и лёгкая. Будто не устала совсем.

Я завариваю зелёный чай, возвращаюсь с чайником на балкон. Наливаю в свою чашку и чашку сестры, которые постоянно стоят тут, протягиваю одну Балерине.

– Я не буду пить, – говорит Балерина, специально делая свой голос тоньше, – меня ты не купишь.

Я смеюсь – хрипло, громко и не стесняясь.

– За тебя я и гроша не отдала бы, – хмыкаю в конце концов. И, конечно же, это не ложь – при надобности я бы Балерину просто-напросто выкрала.

У Балерины тонкий характер и такие же тонкие кости; выпирающий холмиками позвоночник наощупь остёр, как тысяча лезвий. Тонкие запястья её будто выписаны льдом, как и её тонкие ключицы, тонкая шея – Балерина вся до безумия тонкая. Лепить её – сплошное удовольствие, которое не хочется прекращать.

Получается она у меня не особо похожей – но сходства находятся. Это радует. Раньше я не могла слепить даже ровный шар, теперь осмеливаюсь лепить людей – и у меня, что самое интересное, получается. Пусть не идеально, но в этом, вроде бы, и заключается прелесть искусства?

Леплю я её до темноты, и прерываюсь лишь тогда, когда мне звонит моя сестра.

– Встреть меня пожалуйста минут через пятнадцать, я с сумками, – говорит мне она, и я отвечаю, что да, обязательно встречу.

– Закругляемся, – говорю я Балерине. И мы выходим – надеваем водолазные маски, плывём вниз по ступеням, кое-как уворачиваясь от назойливых морских звёзд. Когда мы оказываемся на улице, Балерина отдаёт мне свою маску – я вешаю маски в наш почтовый ящик, мы с минуту стоим возле двери, и, когда море на нас высыхает, идём дальше. Балерина идёт со мной, держа обеими руками пластилиновую себя (похожую-непохожую на оригинал), а я иду рядом, вдыхая полной грудью холодный воздух.

Нам навстречу идёт высокий светловолосый парень – и внезапно останавливается прямо напротив нас. Свет фонаря создаёт вокруг него какое-то невесомое, магическое свечение.

Фальшивый белый свет, просочившийся в настоящий солнечный оттенок рыжих его волос.

– Ну и ну, – протягивает он, глядя на Балерину, – какими судьбами?

– Да так, – смеётся она, – гуляю.

Голос у него – приятный и тихий, плавный, не то, что у Балерины, проглотившей фабрику микрофонов. Он, улыбаясь, переводит взгляд на меня – в темноте невозможно определить цвет его глаз, но мне почему-то кажется, что они у него особенные.

– Ах да, – будто бы случайно вспомнив обо мне, говорит Балерина, – я тут гуляю с талантливейшим скульптором нашего времени. На, полюбуйся.

И с этими словами она протягивает пареньку фигурку. Он улыбается. Что-то внутри меня будто переворачивается, стоит мне взглянуть краем глаза на эту белозубую улыбку, на это лицо, окаймлённое веснушками.

Он волшебный, этот человек. И это чувствуется сразу, как чувствуется по утрам касание лучей солнца к пальцам и щекам. Это ощущается в движении его ресниц, в его запахе, восточном запахе сандала, жареных орехов и костров. Безумно сильное волшебство.

– И вправду, талантливо.

Сказав это, он представился, мне приходится представиться тоже, и даже пожать ему руку. Голос у меня меняется от непонятно откуда взявшегося волнения, а его имя, честное слово, ему совсем не идёт. У волшебных людей должны быть волшебные имена, такие, какие не забудешь. И я нарекаю его Ангелом про себя – слишком светлыми кажутся мне чёрные омуты его глаз.

С ними я расхожусь быстро – говорить нам нечего, да и им по пути. Минут пять на остановке я жду сестру – и когда она выходит из автобуса, я сразу же понимаю, что она очень устала.

– Вот, – обняв меня, говорит сестра, и протягивает мне папку с кучей справок и бумаг. Я радуюсь – результаты обследования хорошие, даже очень.

Подняв папку высоко над головой, чтобы не намочить, я поднимаюсь в квартиру, сестра плывёт следом. Дома я разогреваю сестре последнюю порцию супа, думая про себя о том, как наверное больно стеклу, которое хочет, но не может разбиться.

2.

На следующий день я иду в школу – кутаюсь в сестринский шарф, морщусь от холода и иду, пересилив себя. В школе меня простят написать статью.

Хотя как, просят – заставляют.

Завуч молча встречает меня как обычно недовольным взглядом, выдавливает из себя елейную улыбочку. Я по обыкновению сажусь на старый деревянный стул, где сижу всегда, когда мы разговариваем. Взглядом скольжу по комнате и, как обычно, останавливаю его на жирном коте, который лежит на старом продавленном диване. В комнате стоит мерзкий запах пота, сухого корма и мокрых тряпок – и весь этот смрад исходит, как ни странно, от чёрного котяры по кличке Бегемот. Кличка, конечно, свидетельствует о начитанности завуча, а вот состояние кота – о её нелюбви либо к Булгакову, либо к котам.

Булгаков, прости, мы всё про… а в прочем, неважно.

Завуч у нас – учитель русского языка, любительница романов о богатых мужчинах и влюблённых в них служанках. Завуч у нас грамотная и образованная женщина – ну, так она сама, по крайней мере, считает. Меня лично от её уменьшительно-ласкательных суффиксов наизнанку выворачивает.

Завуч включает свой розовый электрический чайник, копается в ящиках письменного стола в поисках заварки. Находит как раз к тому моменту, когда ржавый розовый агрегат, гордо именуемый чайничком, закипает. Завуч сыпет немножко заварки в старый чайник с узором пахты, наливает эту странного вида жижу в пиалушку с отколотым краем – и протягивает мне.

Всё это в тишине – непрерываемой и почти идеальной.

– Чаёчек, – гордо говорит завуч, и я благодарно киваю. От одного только запаха этого её «чаёчка» тянет блевать, но я, конечно, делаю глоток. Горячо становится в горле – я невольно морщусь, откладываю пиалу в сторону. Завуч напротив осушает свою пиалушку залпом – и с нескрываемым удовольствием шумно вздыхает, причмокивает блестящими жирными губами. На её морщинистом лице появляются капельки пота.

– Ну и зачем вы меня вызвали? – сразу перехожу к делу.

– Напиши что-нибудь про независимость, солнышко, – бросает мне завуч, не без брезгливости рассматривая меня.

– Своё или по шаблону? – сухо интересуюсь в ответ, – а то потом ещё меня виноватой сделаете.

– Дорогуша, что за тон! – она тычет в меня своим толстым пальцем, – господи, что за дети! Тебе не нужно говорить и писать всякую гадость, чтобы казаться ещё уродливей.

– Я и не говорила, что буду писать гадость, – пожимаю плечами я.

Завуч свирепеет – в глаза ей лезут сальные пряди мелированных волос, но она не обращает на них внимание, краснея от злости.

– Прекрати пререкаться! – визжит, да так, что у меня в ушах звенеть начинает, – никак не пойму, почему тебя, дорогуша, ещё не вышвырнули. Гадить только умеешь, ей-богу, каждым словечком своим гадишь…

– Приму это как комплимент, – хмыкаю я, а у самой сердце бешено стучать начинает от злости.

– А ну прекрати, – добавляет завуч, строго на меня глядя, – мерзкий ребёнок. Будешь мне хамить, доиграешься! Только гадить дальше будешь, и всё. А больше ничего не сможешь.

– Статью смогу, – выдаю я и ухожу. Что-то подсказывает мне, что завуч обиделась из-за «чаёчка», который я не соизволила допить. А может, у неё просто день не задался. В прочем, у таких людей всегда всё плохо.

Хочется хлопнуть дверью, но я сдерживаюсь. Мой уход сопровождает звонок на урок.

Потребительское (а вернее сказать – потреблядское) ко мне отношение приходится терпеть по одной лишь простой причине – мне нельзя вылетать из этой школы, хоть мне и очень хочется. Но нельзя – иначе по-свински отнесусь к своей сестре.

По пути в класс в пустующем коридоре меня ловит один из моих одноклассников – хватает за шиворот, прямо в глаза заглядывает.

– Какого хера ты нас сдала? – интересуется, ухмыляясь, – я спрашиваю, какого хера?!

Я молчу. Главное правило – с ними не говорить, иначе запачкаюсь, иначе стану такой же грязной.

– Смотрите, – смеётся один из его дружков, – крутая! Молчит! Да мы те ща покажем, кто крутой!

Я пинаю схватившего меня мальчишку – он, не ожидавший от меня такого, отпрянул в сторону, но тут же пришёл в себя.

– Сволочь, – выдаёт, отплёвываясь. Какой-то из его друзей хлопнул меня по спине, до темноты в глазах сильно. А я стою, пополам сложившись, и молчу, зажмурившись. Сил драться нет, желания тоже. Мне нельзя ими пачкаться. Нельзя. Они отстанут, это я знаю – главное потерпеть.

– Что вы делаете? Я позову учителя! – слышу девчачий голос у себя за спиной. Чувствую, как ко мне наклоняется кто-то – и по запаху дорогущего одеколона догадываюсь, что это тот, кто сложил меня пополам.

– Ещё поговорим, – шепчет, усмехнувшись, а потом медленным шагом уходит со своими дружками. Я позволяю себе осесть на пол, медленно открываю глаза. Рядом со мной опустилась на корточки девочка моего возраста – с кудрявыми русыми волосами до плеч, с большими-большими карими глазами, – я бы даже сказала, глазищами, – обеспокоенная и взволнованная.

– Ты как? – спрашивает она, касаясь моего плеча, – всё в порядке?

– Спасибо, – говорю, понимая, что с ней говорить – не грязно.

– И как им не стыдно, – качает головой она, помогая мне подняться, – надо завучу рассказать…

– Не стоит, – прерываю её.

Она удивлённо таращится на меня – я тяжело вздыхаю, качаю головой:

– Долго объяснять.

Я делаю попытку уйти.

– У меня есть время! – заявляет она, хватая меня за руку.

– А у меня урок, – грубо отвечаю, но не шевелюсь.

Она подходит ко мне и я чувствую, как с моей спины что-то соскальзывает. Тут же она отдаёт мне листок с надписью «чмо».

– Как мило, – улыбаюсь я, а у самой в груди образовывается дыра, размером, наверное, с Аляску. Комкаю листок и бросаю его в открытое окно.

– За что они так? – спрашивает.

– Сбагрила их учителям, – честно признаюсь я, – у малышей деньги отбирали.

Я соврала, конечно – учителя ничего бы им не сделали, скажи я о таком. А вот сдать их поставщику дури, которого они обманывают уже который месяц – это явно не тот случай, когда детишек сумеют отмазать крутые родители. Я отомстила, конечно, за многое – но, видимо, обрекла себя на ещё большие гонения.

– Ты молодец, – зачем-то говорит мне девочка, – но будь осторожнее, ладно?

Я киваю, пожимаю ей руку. Так я и познакомилась с Совой, которая стала мне впоследствии другом. Окрестить её в своей голове я отчего-то сумела только так, и всему виной её большие наивные глаза. До дрожи, кстати, красивые.

Друг – это понятие было для меня почти в новинку. Не считая Балерины, у меня друзей не было, да и она никогда своим другом меня не считала. А Сова с первой нашей встречи стала мне ближе, чем кто-либо до неё.

«Давай дружить» – не такая уж и детсадовская фраза на самом деле. Оказывается, друзей действительно можно просто брать и находить.

3.

Вернувшись из школы, застаю сестру за работой, и невольно заглядываюсь – до чего же красива она, когда лепит. Глядя на её работы из камня сложно понять, превращает ли она камень в людей или людей в камень. Она для меня – волшебница.

Но волшебство не может быть вечным, как и всё в мире – а потому оно заканчивается, когда я вдруг осознаю, что нужно бы прибраться, сготовить обед и ужин. И я приступаю, как обычно себя пересилив.

В конце концов, когда мы заканчиваем ужинать, я решаю пойти выбросить мусор. Перед этим я выхожу на балкон, где меня ждёт приятный аптечный запах. Обыденно хочется курить, но сигарет осталось мало, а денег в ближайшее время не ожидается – поэтому я терплю, соскребаю со стен извёстку, крошу её мелко-мелко, жую, как одержимая, и забываю о том, чего хочется сейчас больше всего на свете.

Вылезая из моря, около минуты стою, жду, пока обсохну я и станет легче пакет с мусором, впитавший в себя очень много воды. Дохожу до мусорных баков, выбрасываю в один из них пакет – и слышу, как меня кто-то зовёт – тихо так, с хрипотцой и едва уловимым восточным акцентом.

Повернувшись на голос, я вижу перед собой Ангела.

– Привет, – говорит он мне, улыбаясь.

– Ну здравствуй, – отвечаю. Пытаюсь улыбнуться в ответ, но боюсь, выходит паршиво, потому что он спрашивает:

– Всё в порядке?

– Да, – на автомате возвращаю себе привычное равнодушное выражение лица, чтобы действительно выглядеть «в порядке».

– Так поздно на улице, – замечает он таким тоном, будто вспомнил интересный факт из истории человечества.

– Я мусор выбрасывала.

Он будто бы только после моих слов замечает за моей спиной баки, качает головой:

– Что-то туплю, извини… а всё равно поздно уже. Давай провожу?

У меня дыхание перехватывает – это самое неожиданное, что я могла от него услышать. И в то же время самое ожидаемое.

– Не стоит, – отмахиваюсь, – сама дойду.

Он в удивлении смотрит на меня – ещё бы, наверное, раз дружит с Балериной, он невероятно хорош, не привык, чтобы ему отказывали. А я не привыкла соглашаться на какие бы то ни было предложения. Вот и всё. Вот и решили, чего стоять?

– Убери чёлку с лица, – вдруг выдаёт Ангел, – я хочу посмотреть на твои глаза.

– Не на что там смотреть, – отвечаю, – глаза как глаза.

– Глаза у всех особенные, – улыбаясь, говорит он.

– Но не у всех же они есть, – пытаюсь пошутить, но у меня, как повелось, ничегошеньки не выходит.

– Но у тебя они есть, – отвечает незамедлительно, – дай посмотреть.

– Иди-ка ты на хрен.

Но Ангелу, видимо, наплевать на все мои возражения. Пальцы-щупальца пробегаются по плечам, по щекам, и вот он уже по-хозяйски приподнимает мои волосы, пристально вглядываясь в моё лицо.

– А глаза у тебя, – говорит спустя пару секунд, – цвета солнца. Красивые. Я прав?

У меня дар речи пропадает будто. Осознаю, что не знаю, как на это всё ответить. Ударить, конечно, хочется, но больше – сказать что-нибудь. И в итоге решаю выбрать самое верное и самое простое – отвечаю правдой, отвечаю тем, что думаю:

– Я уже говорила, куда ты можешь идти.

Он улыбается – и опускает руку:

– Такие глаза красивые, а слова такие грубые.

Я смеюсь. Не сдерживаясь, смеюсь, почти до кашля, а когда осознаю, что смеюсь по непонятной ему причине, становится ещё веселее. Рядом со мной стоит Ангел в человеческом обличии, говорящий со мной самым настоящим грязным человеческим языком. Чистый и невесомый.

Меня сгибает пополам от колик.

– Ты чего? – то ли удивлённо, то ли испуганно, он ко мне наклоняется.

В голове проносятся бегущей строкой слова, услышанные утром.

«Гадить только умеешь, ей-богу, каждым словечком своим гадишь…»

– Глаза мои, – всё ещё смеясь, выдаю я, – это уродство моей души.

И тут уже смеяться начинает он. Так искренне и так радостно, что я невольно засматриваюсь на него.

– Всем бы такое уродство, – в конце концов отсмеявшись, заключает он.

– Каждому своё, – развожу руки, – не всем же должно так везти.

Он улыбается в который раз за эти несколько минут – и я вдруг понимаю, что эта улыбка что-то будит во мне живое.

– Это справедливо? – спрашивает, уставившись на меня.

– Нет, – отвечаю, пожимая плечами.

– Тогда, – говорит, чуть подумав, – поделись со мной своим везением. Пять минут, не больше.

Я сначала думаю, что он намекает на пересадку глаз – странная мысль, конечно, но мне она кажется вполне себе такой естественной, будто иных вообще в этой ситуации быть не может. А потом до меня доходит, что он имеет в виду. Я, конечно, хочу просто молча развернуться и уйти.

– Провожай, – вместо этого говорю я.

И мы идём. Вдвоём. От мусорных баков до моего дома действительно не больше пяти минут – и за это время ни я, ни он, не произносим ни слова. Молча таращимся друг на друга как не знаю кто. Только у самого подъезда я останавливаюсь перед ним, говорю:

– Дальше сама.

– Дорогу к звёздам ни с кем не делят?

И, сказав это, он улыбается. И я вдруг понимаю, что эта улыбка будит во мне дикое желание убить Ангела, повесить его на стену и смотреть на его вечную улыбку каждый день.

***

Дома меня ждёт сестра – уставшая, засыпающая, но как всегда с искренней, по-настоящему солнечной улыбкой.

Моя сестра, на самом деле – самая красивая девушка из всех живущих на белом свете. Это я знаю наверняка. У неё волосы цвета пшеницы и самые добрые в мире глаза. Моя сестра – самая лучшая из всех, кого я знаю и не знаю, я уверена.

И самым прекрасным своим творениям природа, конечно, даёт испытания сильнее, чем самым жалким.

Моя сестра лежит на диване, обнимая большую подушку – и я, видя её, улыбаюсь краешками губ. Быстро умываюсь, натягиваю на себя пижаму, расстилаю на полу свой матрас и, выключив свет, ложусь.

– Почему все люди такие глупые? – спрашиваю, зевая.

– Потому что иначе было бы неинтересно, – сказав это, сестра переворачивается на другой бок.

4.

На следующий день сестра возвращается с работы весёлая. Познакомилась с кем-то крайне очаровательным, по её словам.

– Он такой милый, – говорит она, улыбаясь во весь рот. И я ни на секунду не сомневаюсь в том, что всё сказанное ею – чистая правда. Она рассказывает о нём долго. Выясняется, что он директор какой-то крупной фирмы, что он старше моей сестры на семь лет, что он любит искусство и что у него есть жена и трое детей. Конечно, сестру это почти не волнует – в её случае такие вещи должны волновать в последнюю очередь. И я, как ни странно, не осуждаю её.

– Человеку считанных секунд хватает, чтоб влюбиться, – мечтательно произносит моя сестра.

– Очень здорово, – говорю ей, и как никогда искренне звучит мой голос. Сестра улыбается и я вместе с ней.

Она счастливая, светлая и очень весёлая – на щеках пляшет цвет жизни. Давно её такой не видела.

В этот день она засыпает быстро, не ворочаясь и не просыпаясь от боли, и мне не приходится даже ходить на кухню за водой и лекарствами. И когда её дыхание становится медленнее и глубже, я встаю с места и иду туда, куда привыкла ходить в середине каждого месяца.

Я люблю ходить по крышам – да, этого у меня не отнять. Я люблю путешествовать по чердакам, захламлённым и пыльным, люблю искать лазейки, чтобы пробраться на закрытые крыши – и, что самое интересное, я всегда их нахожу.

На крышу дома, в котором живём мы с сестрой, попасть несложно – дверь туда никогда не запирается. Про протоптанной мною же дорожке, минуя притаившихся у стен призраков, я поднимаюсь, громко топая босыми, к звёздам. Держа в руках, как обычно, банку из-под варенья.

Это уже стало каким-то ритуалом, обычаем: раз в месяц я поднимаюсь на крышу, сажусь на парапет и кладу банку рядом с собой, предварительно открутив крышку. Чёрт его знает, чего я постоянно жду – но в этом ожидании кроется такое великое волшебство, что само время замирает, путаясь длинными многочисленными лапками в ветках деревьев.

Пятый этаж – это вовсе недостаточно высоко даже для маленького солнца. Но я, конечно же, искренне верю, что звёзды не всегда переживают по поводу высоты.

И, наверное, я очень везучая – ибо то, что происходит со мной этим вечером, никак иначе нельзя объяснить

В мою банку из-под варенья влетает маленькое, ярко-жёлтое солнце – с оранжевым нимбом свечения, кипящее и бурлящее, горячее настолько, что банка нагревается за доли секунды. Я улыбаюсь, понимая, что мне даже необязательно закручивать крышку – маленькая звезда даже не собирается улетать.

В мою банку из-под варенья влетело солнце – и я понимаю, что время пришло.

5.

В столовой, пропахшей растительным маслом, жиром и самыми разными оттенками духов, душно и людно, как обычно. Я замечаю Сову по чистой случайности – она сидит с друзьями за небольшим деревянным столиком, с аппетитом уплетая бутерброды. Рядом с ней, как ни странно, сидят дети из самых разных классов – даже пара людей из моего.

Я подхожу к ней, одолеваемая непонятно откуда взявшимся порывом нежности.

– Привет, – говорю.

– Пвывет! – с набитым ртом отвечает мне Сова.

И почему все уставились на меня, будто впервые в жизни меня увидели? Ну да, чёрт возьми, я первой поздоровалась с другим человеком – но не с кем попало же, а с Совой.

– Садифь ф нами, – громко чавкая, предлагает Сова, и, дожевав, радостно добавляет:

– Вон сколько места!

Я конечно теряюсь – такого радушия я никак не ожидала. Но донельзя радостная физиономия Совы, её перепачканные крошками и кетчупом губы и полные детского счастья глазищи делают своё дело – я сажусь рядом с ней, и, желая всем приятного аппетита, даже выдавливаю из себя подобие улыбки. Кроме Совы, конечно, мне никто не рад, но я и не мешаю ребятам особо – уже через пару секунд после моего прихода они возобновляют прерванный разговор.

– Ну, – обращаясь ко мне, говорит Сова, – как у тебя дела?

– Вроде неплохо, – честно отвечаю я, а потом тянусь через весь стол за салфеткой, – у тебя весь рот в крошках.

– Блин, – говорит Сова, смеясь, – вот же я свинтус.

Она берёт у меня салфетку и прикладывает её к губам – и так быстро и тщательно трёт ею рот, что я начинаю бояться, как бы она не стёрла свои губы совсем, как стирают рисунки ластиком. Но нет, всё обходится – стоит ей убрать салфетку, как я вижу, что от крошек не осталось и следа.

Пока Сова молчит, широко улыбаясь, я невольно улавливаю обрывки чужих разговоров – и меня от них, по правде говоря, блевать тянет.

– Моя мамаша заставляет меня есть, – с презрением в голосе говорит моя одноклассница, – а я хочу похудеть. И как эта дура не понимает? Я из-за неё вчера съела тарелку этого жирного вонючего мяса…

– Говорят, Америка с Россией воевать скоро будут, – невпопад произносит мальчик из параллельного класса, – интересное обещают шоу…

– Кстати, – вдруг говорит Сова, и я снова обращаю всё своё внимание на неё, очень радуясь, что она меня отвлекла. Ещё бы чуть-чуть, и я бы просто-напросто перевернула этот проклятый стол.

– М? – мычу, глядя прямо Сове в глаза.

– Я очень люблю шоколад, – говорит, как-то смущённо улыбаясь, Сова, – а ты любишь?

Я киваю. Она, просияв, вытаскивает из своего рюкзака плитку белого шоколада – и, разорвав фольгу, отламывает мне добрый такой кусок:

– Просто с этими, – сказав это, она кивнула в сторону своих друзей, – не поешь нормально, то худеют, то шоколад не любят… дураки какие-то.

И я смеюсь, обращая на себя всеобщее внимание, и потом ем этот белый шоколад, так же громко, как Сова, чавкая, и в полной мере наслаждаясь моментом. Мне впервые за долгое время становится до одурения весело и легко.

***

После большой перемены, распрощавшись с Совой, я топаю в кабинет завуча. И даже вежливо улыбаюсь ей, когда мы здороваемся друг с другом. После времени, проведённого с Совой, меня почему-то преследует дикая эйфория.

Плевать даже на этот мерзкий чаёчек, которым меня продолжает поить завуч, плевать на её жирного кота, от которого воняет мокрыми тряпками и сухим кормом. Плевать. По-настоящему, смачно так – плевать.

– Ну, и где же наша статеечка? – улыбаясь, спрашивает завуч.

– Я же назвала вам точные сроки, – хмыкаю, в свою очередь, я, – будет в обговорённое время.

– Я видела, – говорит, сделав глоток «чаёчка», завуч, – как ты утречком на первом уроке что-то писала. Покажи тетрадочку, будь добра.

И я показываю. Мне прятать, в общем-то, нечего – вытаскиваю из ранца тетрадь, и, запихнув поглубже сигареты (так, на всякий случай) протягиваю её завучу, сгорающему от любопытства. Своими толстыми короткими руками завуч хватает мою тетрадь. Как только женщина находит в ней последнюю запись, она беглым взглядом проходится по странице – а потом швыряет мне тетрадь, да с такой силой, что мне чудом удаётся её поймать. Отмечаю про себя, что на обложке и страницах остались жирные пятна – дамочка либо руки не моет, либо её туша уже плавится на солнце.

– Что, опять стишочки свои пишешь? – снисходительно как-то. Без интереса.

– Пишу, – отвечаю; ну правда же пишу, – каждый день – на завтрак, обед и ужин. Да и что отвечать – она сама только что видела.

– Читаю я твои стишочки, – всё так же без интереса говорит завуч, – и думаю, что за гадость ты пишешь? О любви там какой-то, смерти…

Я хмыкаю. Вот уж точно, лучше бы я писала про мерзкие чаи и духоту этого грёбаного кабинета.

– Что, дурочка, других тем больше нет? – между тем продолжает завуч, – маленькая ты ещё для великих тем, ничегошеньки ты ещё не понимаешь. Вот даже я стишочки пишу о природе, о матушке-земле…

Мне живот сводит от одной мысли, что эта женщина держит в руках ручку и оскорбляет своими высокохудожественными мыслями бумагу.

«О, солнышко, свети в окошко, а я попью чаёчек с кошкой!

Помучаю детей с утра, стишок уже кончать пора!».

Брр. А ведь она, наверное, только так и умеет.

– …писала бы ты лучше как Пушкин, или как Чехов.

– Чехов, – говорю, – стихов не писал.

Про себя смеюсь, конечно – да покажите мне хоть одного писателя, который не пробовал писать стихи! Да что там писателя, блин – любой хмырь хоть втайне, хоть чуть-чуть, но пробовал же…

Завуч, тем временем, беснуется – приходит в бешенство, и, повышая голос, визжит:

– Уж я-то, милочка, знаю, кто писал, а кто не писал, я – учительница русского языка!

– Язычка, – тихо произношу я, и выходит это так, будто я ядом в завуча плюнула. Она, брызгая слюной, вопит:

– Паршивка! Иди, пиши свои статейки, и чтобы я тебя не видела!

Я молча встаю, и, откланявшись, покидаю кабинет. Мне вдруг становится очень дурно от осознания того, какие она пишет «стишочки».

Интересно, она меня вызвала только для того, чтобы поругаться?

***

После такого стресса в виде «стишочков» (а я ведь потом сидела и додумывала, что ещё наш завуч, посыпая сахарной пудрой уменьшительно-ласкательных суффиксов, могла написать) я просто-напросто не могла позволить себе досидеть в школе до конца дня. А потому я приличия ради просидела один урок после разговора с завучем и как только он кончился покинула школу, салютуя ей средним пальцем.

Минуя лабиринт из зеркал, я иду в сторону метро. Именно тогда и наступает тот следующий раз, когда я встречаю Ангела.

Ну да, банально, но я встречаю его после школы – ну как, после. Я сбегаю с последних двух уроков, и словно по иронии судьбы встречаю его в подземном переходе.

Запах аптек и сырости, присущий подземке, будто выветривается мгновенно, стоит мне поравняться с Ангелом.

– Рановато ты, – вместо приветствия констатирует он, – в школах так рано не заканчиваются занятия.

– В моей заканчиваются, – говорю я и даже называю для убедительности номер школы. Ангел хмурится, цокает:

– Я её оканчивал. В наше время так не было…

– Ладно, блин, я прогуливаю, – честно отвечаю я, пожимая плечами. Рядом стоящий милиционер деликатно отворачивается, делая вид, что не замечает нас. Мы с Ангелом одновременно улыбаемся – и, чёрт возьми, я вдруг понимаю, что готова душу продать за эту его улыбку. И что самое интересное, мне не хочется отрицать этого. Совсем. Потому что зачем, в конце концов, отрицать такую прекрасную истину?

– Домой спешишь? – спрашивает Ангел, на что я мотаю головой в разные стороны.

– Погуляем тогда, может? – очаровывающий запах востока, орехов и костров, улыбка, полная искренней радости.

«Нет, иди-ка ты к чёрту, ловелас хренов», – должна ответить я.

– Да, можно было бы, – говорю вместо этого вслух.

– Судя по твоему выражению лица, ты хочешь послать меня куда подальше, – ухмыляется, закрывая лицо руками, Ангел, – но я сделаю вид, что ничего не заметил, окей?

– Хоп, – сильно жмурюсь и тут же открываю глаза. Нет, дорогуша, это не сон.

Вы стоите в грязном полуразрушенном подземном переходе, и ты должна повернуть направо, зайти в метро на станцию Ойбек и уехать куда-нибудь, скоротать часок-другой в одиночестве. Но вместо этого ты стоишь и ждёшь, куда тебя поведёт этот очаровательный тип, которого ты знаешь два с хвостиком дня.

Прекрасно. Это не сон, твою мать.

– Ну, пойдём? – говорит Ангел, и я, разом очнувшись, киваю.

– Удиви меня, – говорю я, и выходит это как-то резко. Требовательно. Ангел мгновение думает, а потом выдаёт:

– Я могу материться по-узбекски семь минут без перерыва. По-моему, это удивительно.

– Ну, – переваривая сказанное, протягиваю я, – это здорово, конечно, но я при желании тоже могу.

Ангел улыбается, кивает – и по его лицу я не понимаю, воспринял он мои слова всерьёз или нет.

Идём мы недолго – Ташкент вообще, надо сказать, город маленький, и улочки друг на друга похожи, словно сёстры. Пятиэтажки с магазинчиками на первых этажах, величавые советские дома, ветхие глиняные постройки, высоченные офисы и новостройки – и всё это рядом, вперемешку, без каких-либо разделений. Ташкент можно с лёгкостью назвать временным парадоксом или, скажем, машиной времени – здесь всё новое стоит даже не наряду со старым; здесь новое живёт в старом как и старое – в новом, и, чёрт возьми, в эту атмосферу я влюблена с детства. Как какой-то отдельный мирок, склеенный, шитый-перешитый, разобранный и собранный заново, мир, в котором нет определённого порядка и в котором вместе с тем – нерушимый покой. Мир, где время теряется в своих же собственных лабиринтах.

Время шагает рядом со мной и Ангелом – чернильно-чёрное существо с миллионом длинных цепких лап, хватает детей за ноги по ночам и пугает взрослых, которые засыпают за рулём. Мы его видим, видим, но не замечаем. Все эти байки про чудищ – враньё. Есть только время, живущее совсем рядом с нами, бесплотное, нематериальное, но такое озорное, что от его шалостей порой становится жутко, а порой – до колик смешно.

– Я люблю этот город, – говорю, не выдержав, и Ангел смотрит на меня с удивлением.

– Странно, – в конце концов заключает он, – в твоём-то возрасте.

– Говоришь, как будто обе Мировые прошёл, – хмыкаю, недовольно вздыхаю, – что за пунктик на возраст, я всё понять не могу?

– Да не бери в голову, – отмахивается Ангел, прикусывая губу.

Я опускаю глаза и ловлю взглядом прыгающих на заросшей зеленью плитке солнечных зайчиков. Зайчики эти больше напоминают мне кузнечиков – маленькие жёлто-зелёные пятна, озорные и неуловимые. Целая россыпь кузнечиков, порванные зелёные бусы, отскакивающие от земли теннисные мячики.