Лучше не возвращаться

ГЛАВА 5

Поездка в Стрэтфорд-на-Эйвоне была достаточно короткой, поэтому Белинде удалось остаться если не сердечной, то по крайней мере вежливой по отношению ко мне. Она больше не высказывалась насчет бесполезности моего присутствия и, казалось, временно смирилась с тем, что я буду частью ее окружения. Я наконец решился заговорить о своем скором отъезде в Лондон.

— Когда? — прямо спросил Кен.

— Я должен позвонить в понедельник, и мне назовут точную дату.

— Я надеялся… — Он вдруг замолчал, потом глянул на меня и договорил: — Как насчет того, чтобы провести небольшое расследование?

— Насчет чего?! — переспросила Белинда.

— Да так…

— Кен! — Ее раздражение можно было понять. — Если ты имеешь в виду то, что происходит в лечебнице, то Питеру будет трудно понять это с точки зрения ветеринарии, а тем более найти этому объяснение.

— Речь идет о пожаре, дорогая, — тихо сказала Викки.

— Да, мама, но этим займется полиция. Белинда, сидевшая на переднем сиденье рядом с Кеном, была одета в кожаную юбку каштанового цвета, объемный белый свитер, высокие, до колен, сапоги и кожаную куртку. Она выглядела хорошенькой и изящной: волосы свободно спадали на плечи, губы слегка оживлены помадой. Кен, явно любуясь ею, то и дело поглаживал ее по коленке.

Я сидел между Викки и Грэгом сзади, где нам троим было, по правде говоря, тесновато. Мы с Грэгом неловко терлись друг о друга ляжками, а время от времени Викки прикасалась ко мне коленкой. Она была одета в ярко-красное, что подчеркивало белизну ее волос. Если не считать небольшого пластыря на ухе, к ней, похоже, снова вернулось былое жизнелюбие, хотя она и продолжала жаловаться, что в самый непредсказуемый момент может неожиданно задремать.

Я справился о здоровье кобылы. Белинда со знанием дела ответила:

— Никаких признаков рефлексии, поэтому вчера вечером мы убрали желудочный зонд. Этим утром она уже ела сено и пила, как обычно. Так что все в порядке, — она с обожанием посмотрела на Кена: любовь придавала ей уверенности в себе.

Что касается Кена, то он выглядел не таким озабоченным, как обычно, словно решил на время отложить в сторону самые тревожные мысли, искренне желая, чтобы его пассажиры весело провели время. Он даже предложил сделать небольшую прогулку по Стрэтфорду, посмотреть на театр, лебедей и множество деревянных построек эпохи Тюдоров, некоторые из которых в самом деле были построены в то время.

На ипподроме мы разбрелись кто куда: Викки и Грэг отправились поискать, где можно перекусить, оставив меня одного бродить и радоваться своему первому за много лет посещению соревнований по стипль-чезу. Челтенхемский ипподром был игровой площадкой, до боли знакомыми задворками моего детства. Мамина помощь с секретарской работой была на самом деле полным рабочим днем в конторе управляющего ипподромом. На ее зарплату мы и жили. Во время школьных каникул, пока мама трудилась за письменным столом, я с разрешения управляющего лазил, где мне вздумается: среди построек и по беговым дорожкам. Причем единственным условием было, чтобы я не надоедал. Начни я надоедать — и это означало бы немедленную ссылку к бабушке (настоящему тирану), где я проводил бы бесконечно скучные дни под ее бдительным наблюдением в маленьком затхлом домишке. Поэтому я изо всех силах старался делать все, что угодно, только не надоедать. И, нужно отдать должное моему рвению, во многом преуспел.

Дни скачек были настоящей сказкой (и причиной прогулов в школе), и до тех пор, пока на горизонте не появился Джон Дарвин, я воспринимал как само собой разумеющееся, что однажды я окажусь среди тех мужественных жокеев, что взмывали в воздух над турникетами. Я стоял у входных ворот и ждал, пока мимо пронесутся великолепные скакуны. Я слышал ругань жокеев, а вечером под одеялом повторял бранные слова. Я читал спортивные газеты, смотрел соревнования по телику; знал кличку и награды каждой скаковой лошади, ее тренера и жокея; вечно мечтал о том, как стану знаменитым жокеем и выиграю все первенства, а особенно то, что проводилось у нас — Золотой кубок Челтенхема.

Существовало два препятствия, которые если не убили мою мечту, то помешали ее осуществлению. Во-первых, у меня не было своего пони, и мне редко выпадала возможность поездить верхом вообще, не говоря уже о серьезной практике, в которой я так нуждался и которую так хотел получить. А во-вторых, я столкнулся с непреклонностью матери, решившей, что я ни в коем случае не должен достичь своей цели.

— Это у меня в крови, — возмущался я, когда мне было десять лет, едва выучив эту так волнующе звучащую фразу. — Попробуй докажи, что нет!

— В крови или нет, но посмотри, до чего это довело твоего отца!

Оно довело его до могилы. Человек, который произвел меня на свет и которого я знал только по фотографиям, проработал жокеем в скачках с препятствиями всего один короткий год. Однажды утром он, как обычно, выехал верхом, ведя связку лошадей учебным галопом. Говорили, что лошадь, шедшую под ним, вспугнула птица, неожиданно вылетевшая из кустов. Его выбросило из седла прямо на дорогу, под колеса проезжающей мимо машины. Когда другие ребята подбежали к нему, он уже скончался.

Не было ни сообщений в газетах, ни большого шума, непременно поднявшегося бы, погибни кто-то на скачках. Мать до сих пор хранит пожелтевшую от времени вырезку из местной газеты, в которой очень кратко сообщалось: «Пол Перри, 21 год, подающий надежды молодой жокей, погиб утром прошлого вторника на Бейдон-Роуд, в Ламбурне, в результате несчастного случая, происшедшего при столкновении лошади, на которой он ехал, и проезжающей мимо машины. Ни лошадь, ни водитель не пострадали. Выражаем соболезнования вдове Пола Перри и его малолетнему сыну».

Вдова же, которой самой едва исполнилось двадцать лет, в течение нескольких месяцев получала пособие от Фонда жокеев-инвалидов — этой замечательной организации, со временем нашедшей для нее, квалифицированного секретаря, работу на Челтенхемском ипподроме. Все говорили, что это хорошее решение проблемы — тактичное и результативное. Ребенок Перри — то есть я — мог при этом расти и воспитываться в мире своего отца, чтобы со временем пойти по его стопам.

Очень долго я не осознавал, насколько чистым был этот мир и как я обязан ему. Лишь вернувшись в Англию уже как Питер Дарвин, чтобы сдать вступительные экзамены в Оксфорд, я понял, почему о раннем детстве у меня остались в основном светлые воспоминания. С тех пор если я и жертвовал что-либо на благотворительные цели, то это были взносы в Фонд жокеев-инвалидов.

В Стрэтфорде, когда я вновь окунулся в давно забытый мир моего отца, от которого меня отделяли двадцать долгих лет, мне стало казаться, что время каким-то странным образом остановилось. На информационном щите многие фамилии жокеев остались прежними, должно быть, сыновья и Дочери тех, перед кем я преклонялся. В программе забегов то же самое было с фамилиями тренеров. Впоследствии я узнал, что многие из них относились к прежнему составу.

Старик Иглвуд, например, которого я увидел, когда он перед первым забегом стоял, опираясь на трость, рядом со своим скакуном. Дж. Ролле Иглвуд, отец Рассет Иглвуд, это ее мы называли между собой «голой задницей». А еще он доводился родней Иззи, бывшей пассии Кена Макклюэра. Да, безусловно, это был все тот же человек, которого я знал раньше. Но, признаюсь, никогда бы не вспомнил о нем просто так. А вот теперь будто нажали какую-то клавишу в мозгу, и мигом все поднялось из глубин памяти. Кстати, помимо прочего, имя Иглвуда ассоциировалось у меня с властью и страхом.

Только вот среди самих лошадей не было ни одной знакомой, даже если проследить их родословную. Слишком много поколений скакунов сменили друг друга. Многих владельцев тем не менее я узнавал, они служили живыми примерами верности любимому делу.

Я поискал в программке имя Ронни Апджона, грозившего пришить Кену дело за то, что он посмел выиграть скачки с лошадью, от которой Ап-джон отказался. Но сегодня он не принимал участия в скачках.

Апджон… и Трэверс. Апджон и Трэверс. Эти имена вертелись у меня в голове в неразрывной связи друг с другом, как Абботт и Костелло, но только не в комическом ракурсе.

Я развернулся и начал прокладывать себе путь через толпу, чтобы найти хорошее место на трибунах. Публика, посещавшая скачки, совсем не изменилась: было, может, немного меньше шляп, немного больше футболок, но производители таких знакомых пальто и теплых курток, по-видимому, весьма преуспевали в своем бизнесе. На лицах людей, снующих туда-сюда, чтобы как-то убить время, застыла все та же печать беспокойного ожидания. Букмекеры выкрикивали из-под щитов все те же вымышленные имена. Обрывки фраз, доносящиеся из толпы, были словно эхо голосов, звучавших здесь больше четверти века назад.

— …вырвался, когда выходил на прямую…

— …как можно ехать в качалке, если…

— …прямой, как штопор…

— …какая низость…

— …гандикап его доконал…

Я улыбнулся, чувствуя себя чужаком, вернувшимся на когда-то любимую, но потерянную планету. И так как я не смотрел, куда иду, то буквально врезался в двух невысоких мужчин в темно-синих пальто, которые, как выяснилось, были японцами.

Я попросил прощения на английском языке. Они молча поклонились мне, и я пошел вверх, на трибуны.

Двое японцев, стоявших внизу немного слева от меня, выглядели обеспокоенными и потерянными, и у меня возникло чувство, что одного из них я встречал раньше. Тем не менее быстрый перебор правительственных чиновников, с которыми мне приходилось работать, не прояснил ситуацию. Я пожал плечами и посмотрел в сторону, на лошадей, готовящихся принять участие в забеге и трусцой сбегавшихся к стартовому столбу.

Жокей, ведущий лошадь Дж. Роллса Иглвуда, одетый в пурпурно-белый костюм, ни разу за всю дистанцию не вырвался вперед. И этот ничем не примечательный забег был выигран общепризнанным фаворитом, который к тому же особо не выкладывался.

Трибуны взревели возгласами одобрения, и толпа довольных болельщиков ринулась вниз за выигрышами. Как только улегся первый переполох, я взглянул вниз, туда, где стояли японцы.

Они все еще были там, все еще казались потерянными, но теперь к ним присоединилась девушка, пытавшаяся разговаривать с ними с помощью жестов. Склонив друг к другу свои черные головы, двое мужчин серьезно о чем-то посовещались и несколько раз кивнули собеседнице, но было ясно, что никто из них так ничего и не понял.

Я подумал, что стремление помочь заложено в нас генетически. Спустившись вниз, я остановился в двух шагах от девушки. На таком расстоянии было видно, что она нервничает и не знает, что делать.

— Могу ли я быть чем-нибудь вам полезен? — спросил я на добром старом английском министерства иностранных дел.

Она бросила на меня уничтожающий взгляд, который бы остановил самого Казанову, и с упреком ответила:

— Если только вы говорите по-японски.

— Немного. Поэтому я и спросил.

На этот раз она внимательно и с надеждой посмотрела на меня, ухватившись за мои слова, как тонущий хватается за спасательный круг, словно я был единственной ее надеждой.

— В таком случае, пожалуйста, спросите у них, что им нужно. Они чего-то хотят и не могут объяснить, что именно.

Я поклонился японцам и задал им соответствующий вопрос. Они с таким облегчением вздохнули, услышав родную речь, что это могло показаться комичным, как, впрочем, и их ответ. Я кивнул и показал, где находится то, что им нужно. Они спешно покинули нас, едва кивнув на прощание.

Девушка проводила их взглядом, открыв рот от удивления.

— Им был нужен туалет, — объяснил я. — Они чуть не обделались.

— Господи, почему же они сразу не сказали!

— Жестами? — спросил я.

Она какое-то мгновение недоуменно смотрела на меня, а потом, сообразив, рассмеялась.

— Что ж, спасибо, — сказала она. — А какие у вас планы на оставшуюся часть дня?

— Побуду здесь, посмотрю на скачки.

— А я должна была сопровождать трех японцев, — сообщила она легко и непринужденно, сразу возвысив меня до ранга своего друга. — Третий как раз и говорит по-английски. В течение трех дней я показывала им достопримечательности Лондона, а сегодня утром у господина Комато, того, что знает английский, начался понос. Но эти двое не хотели пропустить экскурсию в Стрэтфорд. Если вам когда-нибудь доводилось рассказывать про особняк Анны Хэтэвэй жестами, можете себе представить, что за утро у меня было. Они такие милые, но думают, что я недоразвитая.

— Они бизнесмены? — спросил я.

— Нет, они члены японского жокей-клуба.

— А-а, понятно, — протянул я.

— Что понятно?

— Мне показалось, я встречал одного из них.

— Правда? Где?

— В Японии. Я там работал.

Она посмотрела на меня с нескрываемым интересом, а я в свою очередь обратил внимание на ее маленький ротик, огромные голубые глаза и густые завитые пряди светло-русых волос, которые были коротко подстрижены и едва доходили до мочек ушей, спадая на лоб челкой. Лицо на первый взгляд казалось кукольным, но японцы ошиблись: в этой хорошенькой головке скрывался далеко не кукольный ум.

— Я работаю в Британском жокей-клубе, — сообщила девушка. — Встречаю всяких важных персон, приезжающих к нам. Транспорт, гостиницы, туристические маршруты, всякое такое. Нянчусь с ними.

Я и не мечтал, чтобы такая девушка, как она, скрасила мое пребывание здесь.

— Меня зовут Питер, — представился я.

— А меня — Аннабель.

Обмен одними лишь именами говорил о том, что сегодняшний вечер скорей всего ни во что не выльется в дальнейшем. Однако теперь я мог предложить ей помочь сегодня с работой. Отношения на этом уровне были словно правильный танец: шаг вперед, шаг назад и раз-два-три. И никто не собирался сбиваться с шага.

Мы ждали возвращения ее подопечных.

— Они должны были смотреть скачки из кабинета директора, но захотели слиться с толпой. Мы только что выпили немного, вон в том баре наверху.

— Японцы чувствуют себя в толпе, как рыба в воде.

— А что вы делали в Японии? — спросила Аннабель невзначай.

— Работал для министерства иностранных дел.

Она сморщила носик:

— Делаете карьеру?

— М-м…

— Вы ведь знаете известное определение дипломата?

Я знал. Все в министерстве знали. Я процитировал:

— …Честный человек, которого посылают за границу лгать во имя своей страны.

Она улыбнулась

— И вы так делаете?

— Иногда.

— Министерство иностранных дел причиняет больше хлопот, чем оно того стоит.

— А это еще чьи слова?

Она недоуменно посмотрела на меня, а потом, как бы защищаясь, сказала:

— Вообще-то, моего отца.

Я не стал спорить или комментировать. Каждая догма на чем-то основывалась. Было, например, время, когда и британские, и послы других стран, вводили в заблуждение предполагаемых агрессоров, давая понять, что сопротивление им будет слабым, если вообще будет. И кайзер, и Гитлер испытали запоздалое удивление, когда, казалось бы, усмиренный британский лев вдруг проснулся и заревел.

Послы любой страны могли спутывать карты и часто это делали. Это зависело от приказов из родной страны и от информации, которую они добывали на месте. Во время каждого назначения в мои прямые обязанности входило пытаться выяснить, что на самом деле происходит на скрытой политической арене той страны, куда меня послали, и держать в курсе моих начальников. Я ходил на всякие вечеринки, обеды, сам принимал гостей с единственной целью — собирать и проверять сплетни, узнавать, у кого в руках рычаги, а у кого — идеалы, кто чем страдает, кто с кем спит, кто сидит на наркотиках, кто пьет, кто бьет своих жен, кто подает надежды, кто задиристый, кто жадный, кого можно купить или шантажировать, кто сдастся, кто откажется, чьим словам иногда можно верить, чьим — никогда, чья показная дружба может быть искренней, чья — нет.

Я хорошо освоил правила этой игры, но не всегда удавалось хорошо сыграть. Даже если посол заранее получал безупречную информацию, не было гарантии, что правительство его родной страны ему поверит или будет действовать соответствующим образом. Послу, которого проигнорировали, ничего не оставалось, кроме как рвать на себе волосы. И, надо сказать, такое довольно часто случалось. Ни одна страна в мире не лишена недостатков.

Вернулись представители Японского жокей-клуба и несколько раз поклонились, выразив особую радость, когда я сказал, что узнал одного из них. Он извинился, что сам не сразу узнал меня. Мы обменялись кучей банальностей и поклонов. Наконец я спросил у них, не могу ли я еще чем-нибудь помочь. Они ответили с видимой готовностью, что хотели бы горячего некрепкого чая без молока и без сахара, изысканно пошутив, что были бы рады японской чайной церемонии. Я часто и с удовольствием присутствовал на таких церемониях и, зная обычаи, спросил:

— А можно мисс Аннабель принять в ней участие? Хотя надо помнить, что у нее нет кимоно и оби.

Их восточные глаза заулыбались. При этом они серьезно ответили, что были бы очень рады. Я спросил, не хотят ли они для этого случая воспользоваться комнатой директора. Похоже, эта перспектива их не прельщала.

Я сказал Аннабелы

— Они хотят выпить чаю — некрепкого, без молока и без сахара, и были бы вам признательны, если бы вы принесли его прямо сюда.

— И это все?

— Не совсем. В Японии существует традиция проведения чайных церемоний прямо на скачках в качестве времяпрепровождения между забегами. По-моему, они скучают по родине.

— Вы, наверное, не пойдете со мной… — сказала Аннабель.

— Подумаем над этим вопросом. Где тут у нас чайная?

Мы принесли заказанный напиток и за чашкой чая неспешно вели беседу. Потом, когда я уходил, Аннабель спросила:

— Почему вы кланяетесь им больше, чем они вам? Это не по-английски.

— Они старше, являются членами жокей-клуба, и сейчас мы на скачках. Так они чувствуют себя увереннее, а меня это ничуть не унижает.

— Вы прекрасный дипломат и, наверное, сумеете помочь в любой ситуации.

Я улыбнулся и, получив в ответ живую, теплую улыбку, подумал: «Это уже что-то». Она прочла мои мысли, поджала губки и покачала головой.

И все же.

Аннабель снова занялась своими подопечными, которые знаками высказали желание посмотреть вблизи на букмекеров. Я наблюдал за ними с трибуны, а тем временем участники предстоящего забега выстраивались на старте. Аннабель была выше своих спутников, и комбинацию из двух темноволосых голов и одной белокурой и кудрявой было легко отыскать в толпе. Они не спеша переходили от одного букмекера к другому, показывали на ставки, записанные мелом на щитах, пока наконец один из мужчин не вынул деньги, которые Аннабель передала букмекеру. Ставка была сделана, билет выдан. Все трое поднялись на таттерсальскую трибуну и смотрели скачки оттуда. Вскоре ко мне подошли Грэг и Викки. Вид они имели утомленный, и я спросил:

— Что, поднадоело?

Но Викки объяснила, что дело не в этом — просто не хватает сидячих мест. Они сделали ставку еще в первом забеге, но проиграли, и лишь третий забег принес им победу. Настроение поднялось, но усталость накапливалась.

Кена и Белинды не было видно. Позже я выяснил, что они прошли к финишу, чтобы быть ближе к барьерам. Аннабель отвела своих японцев к выводке — посмотреть участников следующего забега, и я присоединился к ним, не столько из желания помочь, сколько из интереса.

Все трое мне обрадовались, мужчины, пожалуй, даже проявили излишнюю эмоциональность. Я стал для них самым родным представителем Запада. Они надеялись, что я подскажу, какая лошадь выиграет следующий забег, потому что предыдущий они проиграли.

Я долго следовал правилу: выбирай ту лошадь, что наиболее хорошо сложена. Наверное, это было как-то связано с моей новой фамилией. Я внимательно посмотрел выводку и указал на поджарую лошадку с хорошо развитой мускулатурой, которая флегматично ходила по кругу, опустив голову. Японцы поклонились в знак благодарности и побежали делать ставки. Как они сказали, система ставок через букмекеров была для них в новинку. Аннабель спросила, почему я выбрал именно эту лошадь.

— Она хорошо выглядит, — ответил я.

— Так вы разбираетесь в лошадях?

— Когда-то я хотел стать жокеем. Она смерила меня взглядом.

— Надеюсь, бывают жокеи в шесть футов ростом.

Я кивнул.

— Но можно сказать, что я перерос в другом плане.

— В каком?

— В плане полного отсутствия возможности.

— Раньше я безумно любила пони, — понимающе кивая, сказала Аннабель, — но однажды поняла, что жизнь — это гораздо больше, чем просто верховая езда.

Она с ног до головы была одета в черно-белое: черные ботинки и чулки на стройных ножках, клетчатая юбка, свитер с большим отворотом, короткое черное пальто, большой пушистый белый шарф с черной бахромой. Порой ей можно было дать лет шестнадцать, порой в два раза больше. Однако в целом она производила впечатление вполне сведущего в своем деле человека, если только не натыкалась на языковой барьер.

— Вы живете в Лондоне? — спросил я Аннабель.

— На Фулхем-Роуд, если это можно назвать Лондоном. А вы?

— Бездомный.

На меня бросили презрительный взгляд, достойный моего ответа.

— Вы хотите сказать, что ночуете на вентиляционной решетке на Трафальгарской площади?

— А на Фулхем-Роуд, случайно, не найдется подходящей решетки?

Она ответила взглядом, который ясно говорил, что игра зашла слишком далеко. Я же подумал, что если всерьез не начну искать, где можно преклонить голову, чудесная теплая решетка, через которую из подземных туннелей поднимается горячий воздух, будет представлять для меня определенный интерес. В студенческие годы мне случалось несколько раз проводить в столице ночь без конкретного ночлега, но сейчас я, пожалуй, был староват для этого.

Японцы вернулись, радостно размахивая билетами, и все вместе мы поднялись на трибуну, чтобы полюбоваться нашей лошадкой. Она продержалась до последнего барьера, на котором кувыркнулась через голову — только копыта в воздухе мелькнули.

Я извинился. Они сказали, что тут нет моей вины. Лошадь поднялась на ноги и без всадника помчалась галопом вдоль трибун. Казалось, она была готова, не переводя дыхания, сделать еще два круга. Японцы сунули свои, теперь уже бесполезные билеты вместе с обманутыми надеждами в карман и решили, что в следующий раз они спустятся прямо к ограде, как делали другие зрители. Я собирался было сказать, что пойду с ними, как вдруг заприметил Кена, который в одиночестве медленно шел, то и дело заглядывая в свою программку, и наконец остановился в нерешительности.

— Я буду здесь, когда вы вернетесь, — быстро сказал я на двух языках, — а сейчас мне нужно поговорить с одним человеком, прошу извинить.

Я оставил их, едва кивнув на прощание, и поравнялся с Кеном, прежде чем он тронулся с места.

— Мне нужно поговорить с тобой, — сказал я.

— Только не о пожаре, — он оторвал глаза от своей программки.

— С глазу на глаз, так, чтобы нам не мешали.

— Но Белинда…

— Если ты хочешь, чтобы я как-нибудь тебе помог, удели мне какое-то время.

— Хорошо, — он принял решение. — Может, зайдем в бар?

Лучше бы мы этого не делали, потому что у самой двери мы столкнулись лицом к лицу с Дж. Роллсом Иглвудом, который как раз выходил, хромая, со своей тростью.

— Добрый день, сэр, — сказал Кен.

Я надеялся, что то, как он вздрогнул, заметил я один. Я видел, как в его глазах, словно внезапно налетевшее облачко, мелькнула тревога. Его желание развернуться и убежать было очевидным.

Дж. Ролле замер, вперив в Кена зловещий взгляд.

— Ты убил мою лошадь, — проскрипел он. Кен едва заметно покачал головой.

— Она погибла. Мы не смогли спасти ее.

— Откровенное невежество, и больше я этого не потерплю!

Я пользовался возможностью рассмотреть Иглвуда вблизи. Этот худой, седоволосый, со старческими пигментными пятнами человек источал непонятную силу и внушал страх, невольно ассоциировавшиеся с его именем. Его голос, будто специально предназначенный для подчинения других людей, был жестким и скрипучим, и в нем звучала реальная угроза в адрес ветеринара, который был почти в два раза моложе его.

— До сих пор я терпел тебя лишь потому, что моя внучка была к тебе неравнодушна, — сказал он, — а также из уважения к памяти твоего отца. Но мне пришлось сказать Кэри, чтобы ты больше не подходил к моим лошадям, а не то я передам свои дела в другую клинику. Хотя мне не хотелось бы этого делать после стольких лет. Я так и сказал ему. Настало время прекратить это живодерство.

Кен даже не пытался защищаться. Иглвуд угрожающе кивнул в его направлении, сделал жест тростью, приказывая освободить дорогу, и захромал прочь.

— Вот видишь… — сказал Кен, побледнев и дрожа, как во время пожара. — Я ведь его понимаю. Лошадь, которая погибла в четверг утром, была из его конюшни.

— Со стороны мне показалось, что это не первый неприятный случай.

— Ты прав, не первый. Еще одна его лошадь скончалась на столе около месяца назад, когда я делал ей операцию дыхательных путей. А одна умерла прямо у него в боксе… — В голосе Кена зазвучали теперь уже ставшие знакомыми нотки отчаяния. — Я не допустил ни одной ошибки, я всегда работаю с максимальной осторожностью. Они просто умерли.

— М-м… Почему бы тебе не рассказать обо всех неожиданных смертельных исходах, соблюдая точную хронологию? Назови имена всех владельцев и тренеров, расскажи все, что ты знаешь о них особенного или необычного. Если ты уверен, что все делал правильно, мы должны найти этому другое объяснение.

— Какое объяснение?

— Ведь это могло быть преднамеренное убийство.

— Невозможно. В этом-то вся беда. Я сто раз все перепроверил. Сто раз прокрутил все в голове. Я не мог уснуть… Да и какой смысл было их убивать?

Я вздохнул.

— Давай начнем с перечисления событий.

— Мне потребуются мои записи… — Он запнулся, еще больше помрачнев. — Все мои записи сгорели.

Мы отошли в сторону от двери в бар и остановились у комнаты для взвешивания. Я заметил, как несколько человек покосились на Кена, но решил, что это из-за его расстроенного вида. Однако впоследствии я не раз слышал, как Иглвуд, характерно глядя, делился своим мнением: «…развалить такую фирму…», «…я потерял троих… не может продолжаться». «Интересно, — подумал я, — в какой момент мнение превращалось в клевету?»

— Ты должен перестать докапываться, в чем ты ошибся, — сказал я Кену. — И постарайся поразмыслить, как можно подготовить убийство тех лошадей, которые погибли. Вспомни об игле и нитке, которые ты нашел в кишечнике. То есть подумай обо всех известных тебе способах убийства лошадей.

— Но я… — Он умолк в нерешительности.

— Знание еще не вина, — сказал я. — Знать, как всадить нож между ребер, вовсе не означает совершить преступление.

— Однако, если ты знаешь, как это сделать, всегда можно предположить, что это был именно ты.

— А ты знаешь как.

— Ну… каждый ветеринар знает.

Я посмотрел на его вытянувшееся несчастное лицо с обеспокоенными светлыми глазами и понял, что он не хочет делиться информацией, которая могла звучать как признание. Это были те же сомнения, что и в ночь пожара. «Рано или поздно, он скажет, — подумал я. — Но чем скорее, тем лучше».

У него за спиной я увидел Белинду, целеустремленно пробиравшуюся к нам, и пожалел, что мы не забрались подальше в глубь бара.

— Подумай над перечнем, — напомнил я Кену. — Встретимся завтра рано утром в клинике. Будь один.

— Во сколько?

— В восемь сможешь?

— Ладно… — Он оглянулся, чтобы понять, куда я смотрю. Белинда была от нас шагах в шести. — Хорошо, в восемь.

— Что восемь? — спросила Белинда, услышав конец фразы.

— Номер восемь в следующем забеге, — объяснил я.

Кен закрыл глаза.

— В чем дело? — спросила Белинда.

— Ни в чем. — Он открыл глаза, улыбнулся и полез за бумажником. — Солнышко, сходи, поставь для меня пятерочку на номер восемь. Ты же знаешь, я не люблю, когда люди видят, как я делаю ставки.

— Восьмой безнадежен, — заявила она.

— Все равно…

— Ладно, но ты сумасшедший.

Она пошла к кассам тотализатора, а Кен тут же спросил:

— Почему ты не хочешь, чтобы она тоже пришла?

— Если ты будешь один, ты расскажешь мне больше и подробнее. А с ней я поговорю в другой раз.

Он подумал и сказал:

— Может, ты и прав. Ты потрясающий врун.

— Я решил, что так будет лучше.

— Все равно, ты меня удивил. Так быстро нашелся!

— Годы практики.

— Надо же.

Когда Белинда вернулась, мы поднялись на трибуну, чтобы посмотреть забег. Ко всеобщему удивлению, номер восемь пришел первым. Трибуны встретили победу безнадежного участника молчанием. А довольная улыбка Кена потухла, когда он узнал, что Белинда поставила его пятерку не на номер восемь, а на фаворита.

— Люди и из-за меньшего разводились, — сказал Кен, стараясь сохранить доброе расположение духа.

— Восьмой никуда не годился, — настаивала Белинда. — Я хотела, чтобы ты выиграл.

Восьмой номер принес целое состояние тотализатору и стал причиной ссоры между обрученными. Я оставил их одних решать возникшую проблему, а сам отправился искать Аннабель. Я нашел ее возле загона, куда она привела своих подопечных.

После двадцатиминутной разлуки мы приветствовали друг друга, как старые друзья. Экспедиция к призовому столбу заставила быстрее забиться наши сердца и явно подняла настроение. Наши японцы оживленно спорили о том, на кого ставить в следующем забеге. А мы с Аннабель смотрели друг на друга, и масса невысказанных вопросов переполняла нас.

Наконец Аннабель задала один из них:

— С кем это вы разговаривали, когда мы вернулись? Какой-то высокий светловолосый молодой человек и норовистая девушка.

— Норовистая?

Она пожала плечами:

— Называйте, как хотите.

— Это Кен Макклюэр и Белинда Ларч. Свадьба через три недели.

Аннабель нахмурилась, но вовсе не из-за того что услышала.

— Он ветеринар?

— Да.

— Ваш друг?

— Я познакомился с ним позавчера и, насколько это возможно, подружился.

Она помолчала, а потом сказала:

— Спасибо, что помогли мне. Но я бы не хотела, чтобы вы совершили ошибку, общаясь с этим ветеринаром. Там, наверху, о нем говорили.

— Кто?

— Директора и распорядители. По крайней мере один из них. Он показал его другим, когда они стояли у окна и выпивали перед обедом. Он сказал, что ваш приятель скоро будет отстранен от практики или что-то в этом роде, так как он убивает лошадей направо и налево, нечестен, вороват и вообще является позором своей профессии.

— Так и сказал?

— Пожалуй, еще покруче. В его словах слышалась какая-то ненависть.

— Правда? — заинтересовался я. — И кто же это был?

— Мне представили сразу человек восемь, а я, в свою очередь, спешила представить наших гостей, — она кивнула в сторону японцев, — так что я не запомнила его имени, но, по-моему, он один из распорядителей.

— Давайте посмотрим, — сказал я и открыл первую страничку своей программки. Там, как ни досадно, в списке распорядителей я нашел имя, которое тщетно искал на остальных страницах.

Р. Д. Апджон, эсквайр.

— Ронни! — воскликнула Аннабель. — Не могу вспомнить его фамилии, но они называли его Ронни, — она внимательно посмотрела мне в глаза. — Это о чем-нибудь вам говорит?

Я объяснил, почему Ронни Апджон ненавидел Кена Макклюэра:

— Кен поставил его в дурацкое положение, а некоторые этого не прощают.

Аннабель с открытым ртом слушала сагу о торжестве справедливости и восстановлении чести изгнанника, одержавшего победу в борьбе со злом.

— Я понимаю досаду недоброжелателей, вызванную спасением лошади, но почему же погибли остальные? Ведь не только Ронни говорил об этом, другие тоже.

— А как этот Ронии выглядит? — спросил я.

— Вы отвлекаетесь от темы.

— Почему умерли лошади, не знаю ни я, ни Кен. Мы пока еще работаем в этом направлении. Вы при случае узнаете Ронни Апджона?

Она поправила рукой прическу.

— На скачках все распорядители так похожи друг на друга.

— Иногда люди говорят то же о японцах.

— Ну уж нет, — мгновенно возразила Аннабель, — своих троих я узнаю где угодно.

Она взглянула на часы.

— А сейчас мне нужно отвести этих двоих наверх, там должны собраться все местные шишки. Ничего, если я вас покину?

Они пошли туда, как мне показалось, из чувства вежливости. Гораздо интереснее было проводить время здесь, в толпе, с такой милашкой, как Аннабель. Неожиданно я заметил, что с их уходом для меня тоже потускнели все краски праздника. И я сказал себе: «Так, так, так, Питер, дружище, не увлекайся. За ней бы пол-Лондона увязалось, к тому же ты ничего о ней не знаешь, кроме того, как она выглядит и говорит…»

А нужно ли знать больше? В конце концов, все должно иметь свое начало.

Я поднялся на трибуны и присоединился к Викки и Грэгу. Они рассказали, что нашли в баре два свободных места и просидели там целый час, потягивая джин с тоником и наблюдая за скачками по телевизору. Они играли в тотализатор, не задумываясь поставили на двух победителей и сорвали большой куш на восьмом номере.

— У меня день рождения восьмого числа восьмого месяца, — сказала Викки. — Восемь — мое счастливое число.

Они признались, что в целом неплохо проводили время.

К ним подошла Белинда, выглядевшая довольно мрачно, поинтересовалась, как дела, и была вне себя, узнав, что они много выиграли, поставив на восьмерку.

— Эта скотина никуда не годится, — не соглашалась Белинда, — а Кен теперь рвет и мечет.

— Почему, дорогая? — озадаченно спросила Викки.

— Он дал мне пятерку, чтобы я поставила за него на восьмой номер, а я вместо этого взяла и поставила на фаворита. Так он теперь ходит с таким видом, будто из-за меня потерял мешок золота.

— Ему сейчас несладко приходится, — тихо сказал Грэг. — Ты ведь и сама это знаешь.

— Он гордец и упрямец, — возразила Белинда, — и со мной не разговаривает.

Тут все заметили, как у нее в глазах блеснули две слезинки. Она вскинула голову так, словно хотела загнать их обратно, и с силой сжала ресницы.

Викки облегченно вздохнула при таком проявлении эмоций со стороны ее властной доченьки.

— Ничего, это пройдет, — успокоила она Белинду.

Та продолжала жаловаться:

— Я предложила вернуть ему те несчастные деньги, которые он мог бы выиграть. А он сказал, что не в этом дело. Хорошо, если не в этом, то в чем?

— Дело в его собственном «я», дорогая, — сказала Викки. — Ты попыталась оспорить принятое им решение. Более того, ты его переиграла. Вот из-за чего он бесится, а вовсе не из-за денег.

Белинда смотрела на мать широко раскрытыми, полными удивления глазами. И я подумал, что, возможно, сейчас впервые за свою жизнь, уже будучи взрослым человеком, она прислушалась к словам Викки. После длительной паузы ее взгляд скользнул на меня, и к нему вернулась вся его прежняя едкость и непримиримость.

— А вы, — спросила она, всем своим видом выражая антипатию, — вы что скажете обо всем этом?

— Я скажу, — ответил я без особого энтузиазма, — что он слишком привык, что вы безоговорочно подчиняетесь ему в работе.

— Я хотела сделать, как лучше, — оправдывалась она.

«А заодно доказать превосходство своего мнения», — подумал я, но понял, что вслух этого лучше не говорить.

Белинда поспешила сменить тему разговора, чтобы оградить свое внутреннее достоинство от дальнейших посягательств.

— Кстати, мы все хотели бы знать, что это за таинственная незнакомка, с которой вы разговаривали весь день.

«Все мы хотели бы знать» — это был эвфемизм придуманный Белиндой вместо «я сгораю от любопытства». Грэг и Викки казались заинтригованными. Судя по всему, они не заметили Аннабель.

— Какая незнакомка? — непосредственно поинтересовалась Викки.

— Она работает в жокей-клубе, — ответил я, — сопровождает иностранцев, приезжающих с официальным визитом. Сегодня у нее японцы. Я помог ей как переводчик, вот и все.

— В жокей-клубе? — пожала плечами Белинда. Не похоже на них. Разве на скачки являются в подобном наряде?

— Обязательно покажите ее мне, — попросила Викки.

Аннабель появилась только после последнего забега. Она спустилась сверху и проводила своих подопечных к выходу. Я уже поджидал ее там, заставляя Кена и остальных ждать. Увидев меня, она подошла, кокетливо улыбаясь.

— Ронни Апджон — вон тот человек, впереди, рядом с женщиной в оранжевом пальто.

Мы вместе вышли на площадку для парковки автомобилей в сопровождении двух японцев.

— Я не могла с ним нормально поговорить: он все время то выходил, то возвращался, а я была занята с нашими друзьями. Но на первый взгляд ничего необычного в нем нет. Не без предрассудков, конечно. Он считает, что жокеи играют со смертью, а кто нет?

— Кто не играет со смертью или кто так не думает?

— Выбирайте.

Мы подошли к большому автомобилю, в котором должны были уехать наши важные гости из Японии. Я поклонился им на прощание, а сам старался не упустить из виду все удаляющееся оранжевое пальто.

— Ну, бегите догоняйте его, — сказала Аннабель, — если это необходимо.

Я улыбнулся, глядя в ее голубые глаза.

— Я позвоню вам, — сказал я.

— Смотрите не забудьте.

Вслед за своими подопечными Аннабель села в машину и закрыла дверцу. Я помчался догонять оранжевое пальто так быстро, как только мог, чтобы не привлекать при этом к себе внимание.

Пальто остановилось у большой серой машины, и мужчина, сопровождавший его, он же Ронни Апджон, открыл дверцу. Потом он открыл багажник, снял шляпу, бинокль в футляре, пальто и бросил их туда. Оранжевое пальто сдвинулось с места и сделало то же самое. Я получил возможность подойти ближе и получше разглядеть Апджона, прежде чем он уселся в автомобиль. Когда же это случилось, оказалось, что он сел не за руль, а на пассажирское сиденье. Вести машину должна была хозяйка оранжевого пальто, теперь одетая в серое платье с жемчужными украшениями.

Ронни Апджону, обладателю самой заурядной внешности, на вид было около шестидесяти, и мне пришлось мысленно разложить по полочкам его черты, чтобы понять, встречал ли я его прежде. Волосы седые. Лоб не очень высокий, в морщинах. Брови не так чтоб очень густые. Глаза слегка раскосые. На веках складки, появившиеся с возрастом. Нос крупный, слегка картошкой. Средних Размеров коричневатые усы. Рот строгий. Скулы… Я сдался. В его скулах ничего примечательного не было. К тому же он теперь сидел в машине, и разглядеть его можно было только через стекло.

Я развернулся и пошел к машине Кена. Он стоял, облокотившись на крышу автомобиля, с удивлением наблюдая за моими виражами.

— Ты знаешь, за кем ты следил? — спросил он, не понимая, что происходит. — Это был Ронни Апджон.

— Я, вообще-то, на это надеялся.

— Но почему?

— Я хотел сопоставить лицо с именем. Я задумался.

— Кроме того, что он выполняет обязанности распорядителя, чем он еще занимается?

— Держит нескольких лошадей, — Кен размышлял, — имеет какое-то отношение к финансированию и к администрации. Точно не знаю. Я чувствую, еще немного — и его отправят на пенсию. Но в деньгах он не нуждается. Похоже, получил наследство, так как я бы не сказал, что сам он очень сообразителен.

— Он может здорово навредить тебе, — сказал я. Кен вздохнул.

— Все сейчас против меня. — Он выпрямился и собирался сесть в машину. — Кроме того, я устроил Белинде взбучку, а я ведь даже не знал, кто выступает под восьмым номером, не говоря уже об уверенности в победе. Я ужасно ее расстроил, и сам теперь по уши в дерьме.

Я покачал головой.

— Это не совсем так. Тебе достаточно просто погладить ее по коленке.

Я уже привык к тому, что время от времени он смотрит на меня так, будто я чокнутый. Но по дороге домой он все-таки не говоря ни слова погладил Белинду по коленке, та разрыдалась, и на этом ссора исчерпала себя.

В тот вечер, когда все разошлись, я съел тост с сыром, выпил немного вина и позвонил маме. Давно сложившаяся система моих международных звонков к родителям заключалась в том, что всякий раз, когда я звоню, платят они.

Все, что требовалось от меня, — это дозвониться и сообщить номер, с которого я говорю, а они тут же мне перезванивали. Таким образом, мне приходилось платить максимум за три минуты, а разговаривать мы могли по целому часу. Отец как-то поиронизировал, что для них это единственный способ узнать, что я жив.

Я посчитал, во сколько обойдется трехминутный звонок в Мехико, и оставил деньги в конверте около телефона. Вскоре я уже разговаривал с моей мамулей.

Я представил ее на другом конце провода — такую же красивую, как и прежде. У нее всегда было то, что, повзрослев, я определил для себя как стиль — врожденное качество, которое позволило легко сменить внешность скромной секретарши на имидж супруги посла. Для нее это было заслуженное повышение. Я со знакомым чувством умиротворения прислушивался к ее такому легкому, элегантному, не подверженному действию времени, вечно молодому голосу.

— Винн Лиз? — удивленно переспросила она уже после того, как набрала мой номер в Тетфорде. — С чего это тебе вздумалось о нем расспрашивать?

Объяснения стоили ей кучу денег, но очень заинтересовали и обеспокоили ее.

— Это замечательно, что ты познакомился с Кеном Макклюэром. Но мне бы в самом деле не хотелось, чтобы ты связывался с Винном Лизом сынок. Вряд ли он сменил свою шкуру.

— Да, но почему? — спросил я. — Что такого ужасного он сделал?

— Господи, все это было так давно!

— Но помнишь, ты частенько меня стращала, что если я не исправлю своего поведения, то, когда вырасту, стану таким, как Винн Лиз. Будто он был самым большим злом в этом мире. И все, что я о нем помню, это смутное впечатление, что его посадили.

— Да, он действительно сидел.

— И за что же?

— За жестокое обращение с лошадьми.

— За что?! — Я был ошеломлен.

— В первый раз его посадили за жестокое обращение с лошадьми. Это случилось задолго до твоего рождения. Тогда Винну Лизу было, наверное, лет двадцать. Он и еще один юнец вырезали у лошади язык. И мне кажется, они делали это не раз, прежде чем их поймали. Я не знала об этом до тех пор, пока мы не переехали в Челтенхем. К тому времени Винну Лизу было уже за тридцать, и он во второй раз попал в тюрьму, теперь уже за драку. Боже мой, я столько лет об этом не вспоминала! Это был ужасный человек. Он иногда заходил в офис, потому что в то время жил на дальнем конце ипподрома. Только вот потом он уехал куда-то, по-моему, в Австралию. Он вечно жаловался на «бюрократические преграды», и я терпеть его не могла. Он разговаривал по телефону, а я ни о чем другом не могла думать, кроме как о тех несчастных лошадях, которые медленно умирали, потому что он вырезал им язык. Люди говорили, что он поплатился. Это, конечно, быльем поросло, но я считаю, что прошлое людей — часть их самих. И если это было в нем, когда ему было двадцать, то останется и в пятьдесят, и в шестьдесят, даже если он и не делает ничего подобного сейчас. Ты понимаешь меня? Если он снова в Англии, постарайся с ним не сталкиваться, сынок, постарайся.

— Хорошо, мамуль, — пообещал я. — А с кем он дрался?

— Что? Боже мой… Я не помню. Он вышел из тюрьмы незадолго до нашего приезда в Челтенхем. Работая на ипподроме, невозможно было не слышать о нем. Дай-ка подумать… Точно! — вдруг вспомнила она. — Его посадили не просто за драку. Он со строительным пистолетом, ну, знаешь, которым доски скрепляют, напал на какого-то молодого человека и прострелил ему скобками джинсы, буквально пришил их к телу. Винн Лиз мстил ему, ведь тот переспал с его девушкой, а скобки — чтобы впредь не мог спустить штаны.

— О Господи!

— Сейчас это может показаться забавным, но тогда человеку со скобками в теле пришлось лечь в больницу, чтобы их вынуть. И поговаривали, что они попали в самые болезненные места, так что этому парню вряд ли удастся лечь в постель с кем бы то ни было вообще, не говоря уже о девушке Винна Лиза.

— А почему я никогда об этом не слышал?

— Не знаю, сынок, может, и слышал, только не от меня. Я бы ни за что не стала тебе такое рассказывать. Ты был тогда совсем еще крошкой. Хотя ты и так очень не любил Винна Лиза, прятался, если он заходил в офис. Ты делал это интуитивно, ты его просто не переваривал. Вот я и стала пугать тебя им. Для этого мне даже не пришлось говорить про все эти ужасы. Я боялась, что, если расскажу, как он вырезал у лошадей языки, ты не сможешь спать спокойно по ночам. Да и теперь я ни за что не стала бы рассказывать подобное ребенку, пусть даже современные дети и так знают, что в мире полно всякой грязи.

— Спасибо, что не рассказала, — сказал я. — Мне было бы очень неприятно знать об этом.

— Ты всегда был чудесным ребенком. Погладили по головке. А что? Мы ведь всегда были друзьями.

— Ладно, — сказал я. — Давай-ка вспомним еще пару имен. Что ты помнишь о Ронни Апджоне?

— Апджон… — Было ясно, что у нее возникли неприятные ассоциации, но вспомнить точно она пока не могла.

— Апджон и Трэверс, — подсказал я. — Кто такие Апджон и Трэверс?

— Родненький, понятия не имею. Трэверс — так звали мальчика, с которым ты ходил в школу. Ты его так и звал Трэверс — по фамилии. Он, бывало, заходил поиграть с тобой. А его мать разводила сиамских котов.

— Я его не помню.

— Это было так давно! Словно в другом мире.

— И сейчас я снова в него вернулся, в этот мир.

— Правда. Тебе это, наверное, кажется странным?

— Да, — невольно согласился я, — ты права.

— Кого ты еще там встретил? Ведь встретил?

— Дж. Роллса Иглвуда. Я помню его. Только теперь он постарел и ходит с тростью.

— Дж. Роллса! Ну, Рассет ты вряд ли помнишь.

— Голую Задницу?

— Конечно, как ты мог забыть!

— Я помню, как погиб Джимми.

— Бедняжка. Такой был милый ребенок!

— В Дж. Роллсе есть что-то от тирана, — сказал я.

— А у него это было всегда. Он и у себя во дворе командовал, и во всем поселке. Так это старое чудовище все еще тренирует… Он не допустил бы в своем присутствии ни одного плохого слова о Рассет. Одного жокея он вышвырнул только за то, что тот смеялся над сальной шуточкой, отпущенной в ее адрес. Об этом ходило столько разговоров. И что же сталось с Рассет?

— Еще не знаю. Тут теперь фигурирует внучка по имени Иззи. Некоторое время они встречались с Кеном Макклюэром. — Я помолчал. — Мам, ты не знаешь, случайно, почему наложил на себя руки Кении Макклюэр?

На какое-то мгновение она задумалась.

— По-моему, из-за депрессии. Ему пришлось пережить сильное потрясение. Его все любили. Он частенько брал тебя с собой на объезды, покататься в джипе. Я никогда не верила сплетням.

— Каким сплетням?

— Что-то, связанное с медикаментами. Он выписал не то лекарство, какое-то ужасное лекарство. Но это всего лишь сплетня. Люди никак не могли понять, почему он наложил на себя руки, если все его так любили. Это было так ужасно.

— А как он убил себя?

— Выстрелом из пистолета. Разнес себе голову. Солнышко, не заставляй меня вспоминать. Мне так больно об этом думать.

— Прости.

Ее реакция удивила меня. Я никогда не задумывался над ее любовными увлечениями, потому что, насколько я знал, в промежутке между первым и вторым замужеством их просто не было. Но теперь, судя по ее фотографиям, на которых ей было двадцать с чем-то лет, я понимал, что в то время она была открыта для любви. Она всей душой ждала своего Джона Дарвина.

Мама всегда очень чутко понимала мое молчание. И сейчас она сказала:

— Кении был женат. Я не хотела, чтобы он оставлял жену и детей. Это длилось недолго и было за много лет до того, как он покончил с собой. Мы часто виделись, но остались просто друзьями. Ты это хотел узнать?

— Думаю, да.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты рассказал об этом своему другу Кену.

Я улыбнулся.

— Хорошо, не буду.

— Он был замечательным человеком, сынок.

— Я тебе верю.

— Знаешь, — сказала она проникновенно, — ты должен помочь Кену выкарабкаться из беды. Не позволь ему повторить ошибку своего отца. Я бы все на свете отдала, чтобы узнать, что беспокоило Кении… Чтобы остановить его. Но он так и не сказал мне… Мы больше не были так близки, как раньше… Помоги его сыну ради меня и Кении, ладно?

Я был ужасно тронут. Родители иногда подбрасывают нам такие сюрпризы!

— Если сумею, обязательно помогу ему, — пообещал я.

На следующий день, в восемь часов утра я отправился в клинику с твердым намерением выпытать у Кена все, что только смогу. Но вместо спокойной конфиденциальной беседы ранним воскресным утром я обнаружил, что в клинике полно народу и все ужасно чем-то обеспокоены.

Полиция преградила въезд на парковочную площадку, но вся она и так была заполнена полицейскими машинами, на некоторых из которых работали мигалки.

Я хотел было пройти пешком, но меня остановил представитель закона. В глубине двора я увидел Кэри Хьюэтта в его, теперь уже привычном для меня, состоянии отчаяния. Другим я его просто не видел. Рядом стоял Кен, и было видно, что он напряжен до предела.

— Туда нельзя, сэр, — сказал представитель власти.

Я крикнул:

— Кен!

Он услышал, поднял голову, помахал и пошел ко мне.

— Бог его знает, что творится, — сказал он. — Пожарные и страховые агенты провели здесь вчера весь день, искали неопровержимые доказательства поджога.

— И нашли?

— Не знаю. Они не говорят. Зато они нашли труп.