Луи де Фюнес: Не говорите обо мне слишком много, дети мои!

6. Отец обучает меня профессии

За время его карьеры — которая и сегодня вызывает столько толков — я слышал много неправды о характере отца и его отношениях с коллегами. Колюш стал тому свидетелем во время съемок картины «Крылышко и ножка». Нашлись люди, которые пророчили ему трудные дни рядом с этим стервецом, который, мол, уж постарается, чтобы партнера всегда снимали со спины.

— Мне говорили, — рассказывал он, — «Сам убедишься, как непросто сниматься с де Фюнесом, он никому не уступит место звезды». Так вот, могу тебя заверить, что этот милейший человек, который всячески помогал мне проявить свои способности, потребовал, чтобы мое имя было написано на афише тем же шрифтом, что и его. Можешь сам в этом убедиться!

Некоторые ошибочные суждения объясняются вымыслом журналистов, меньше всего озабоченных тем, чтобы донести правду. Биографии отца из-за отсутствия добросовестных воспоминаний наполнены нелестными шаблонами. Сам он никогда не рассказывал о своей жизни или актерской технике, в его редких выступлениях речь шла о фильмах и только о них. Поэтому я хочу рассказать о моем отце-актере, опираясь на воспоминания, которые позволят его лучше понять.

В 1965 году он предложил мне сыграть несколько маленьких ролей в своих картинах, снимавшихся во время летних каникул. Он никогда ничего мне не навязывал, но считал, что воспользоваться такой возможностью не помешает. То, что я был сыном Луи де Фюнеса, облегчало задачу. Мне не пришлось клянчить роли, и я мог пользоваться бесценными советами отца. Мне часто говорили: «Очень трудно сделать себе имя, будучи сыном такого-то». Я так не думаю. Майкл Дуглас, Клод Брассер, Венсан Кассель, Шарлотта Гензбур и многие другие доказали обратное. Их фамилии позволили им заключить первые контракты, а полученные от родителей советы помогли избежать многих ошибок. Неизбежные и, разумеется, неприятные сравнения продолжались недолго. Талант был налицо, и зритель охотно принял их, забыв о том, кто их отец или мать. Некоторые дети актеров не преуспели, потому что слишком верили в наследственность таланта и не прилагали сил, чтобы добиться успеха. Лично я достаточно сомневался в своих способностях, чтобы в конце концов выбрать другой путь. Решив пойти по стопам отца, ты невольно ставишь перед собой более высокую планку. Он научил меня главному — не лукавить, знать себе цену и не слишком принимать себя всерьез.

— Другие актеры так и ждут, что ты споткнешься на повороте, но, если проявишь себя хорошо, можешь понравиться публике. Истинный судья — зритель! — утверждал он.

Однажды я разговаривал с другом, пансионером «Комеди Франсез», о трудностях, которые подстерегают молодежь на пути к успеху. Мы согласились, что не достаточно окончить актерские курсы и вступить в небольшую провинциальную театральную труппу, чтобы на тебя там однажды обратили внимание. Не имея тех возможностей, которыми располагал я, этот актер решил сначала поучиться в Парижской консерватории драматического искусства, чтобы затем пробиться в Дом Мольера, как называют во Франции театр «Комеди Франсез». Я имею в виду Бруно Пютцюлю.

Первый опыт съемок в 15 лет у меня связан с фильмом «Фантомас разбушевался», а конец моей «карьере» в 22 года положил спектакль «Оскар» в театре «Пале-Рояль». Шесть фильмов, в которых я снялся за эти годы, позволили мне осознать поджидавшие меня трудности. Мне очень нравилось играть в комедии, но полученный опыт принес больше страхов, чем радостей. А ведь я был обласкан режиссерами и главное — отцом, который всегда меня поддерживал. Мне не пришлось трепетать перед теми, кто принимает решение: им ведь совсем не улыбалось осложнить отношения с человеком, который притягивал миллионы зрителей.

Первый съемочный день. Я начинаю постигать азы профессии. Луи — я называю его так, ведь он сейчас мой партнер, — конечно, старается в каждой сцене помочь мне побороть страх, рассказывая анекдоты и всячески ободряя. Так, впрочем, он помогал всем актерам.

— Ну вот теперь все куда лучше, ты сыграл правдивее!

Он не перестает потешаться над теми, кто принимает себя слишком всерьез:

— Смотри на меня, перед тобой великий актер! Все глаза будут устремлены только на меня! Я вырежу все крупные планы других, чтобы остались только мои. Ведь я самый знаменитый актер в мире!

Свои лучшие уроки я получил из его откровенных рассказов о профессии. Никогда не считая, что достиг вершины, он часто говорил о том, что иной раз приходится пересматривать свои достижения, а также рассуждал о стремлении к совершенству, которое считал для себя обязательным, дабы добиться пресловутой правдивости, способной вызвать смех.

В день боевого крещения во второй серии «Фантомаса» я вхожу в студию «Булонь-Бианкур» через артистический вход. У меня своя уборная, где меня гримируют. Я обедаю в студийном ресторане: это самый приятный момент, ибо до сих пор я проходил туда по приглашению. Теперь у меня свое место, как у настоящих актеров, с которыми я здороваюсь, обмениваюсь шутками. Благодаря моей фамилии я имею доступ в кружок известных лиц, приветствующих меня громким и уважительным «Здравствуйте!». Я пытаюсь разыгрывать при этом непринужденность, присущую знаменитостям. То, что мне предстоит играть с Луи де Фюнесом, меня нисколько не смущает. Зато общение на съемочной площадке с Жаном Маре и Милен Демонжо буквально парализует. К счастью, они терпеливы и милы со мной, что помогает мне побороть робость. Во время первой сцены в спальном вагоне я должен открыть дверь в купе и сказать нежно целующейся парочке, что одной любовью не проживешь, пора, мол, идти обедать.

— Сыграть это совсем не просто, — говорит мне Луи. — Произносить банальные реплики, не будучи участником главного действия, ужасно трудно. Тебе следует, прежде чем открыть дверь, придумать какую-нибудь историю. Скажем, что ты уже долгое время смотришь на часы и начинаешь терять терпение или просто ревнуешь. Надо найти оправдание своему поведению. Иначе ты лишь пробубнишь свой текст!

Он рассказывает, как в начале карьеры снимался в пробах. Играть при этом правдиво было самой трудной задачей:

— «Мадам, кушать подано!» Вот и все, что от меня требовалось. Постучать, открыть дверь и сказать это. Что оказалось совсем не просто. Приходилось включать воображение. Например, что дверь скрипит и я ищу причину этого скрипа. Внезапно перехватываю удивленные взгляды моих партнеров, ожидающих, когда же я произнесу свою реплику. Тогда я разыгрываю растерянность, а это придает моим словам более точное звучание!

Приемы, которым учит меня Луи, отличаются от уроков на актерских курсах, однако он советует мне овладеть такими основами техники, как дикция и сценическое движение, то есть тем, чем сам никогда не пренебрегает. Каждый день я слышу, как он повторяет свой текст, прижав карандаш к краешку губы: «Вы… вы… смеетесь надо мной… Фили-и-ипп!» Такая требовательность к себе появилась у него после работы в театре.

— Люди платят за билеты, так что все должны меня слышать, даже те, кто сидит на галерке!

После сдачи экзамена на бакалавра отец намерен записать меня на старейшие в Париже актерские курсы Рене Симона, чтобы я овладел техникой сценического поведения. Его уважение к зрителю мне представляется основой его успехов.

— Это он, зритель, меня кормит, поэтому я обязан дать ему то, чего он от меня ожидает!

Отправляясь утром на студию, я вижу, как счастлив отец, рассчитывая найти «нечто такое», что превратит простую сцену в жемчужину всего фильма. Он уверен, что сумеет повеселиться. Вчерашний день забыт. Он чувствует себя заново родившимся, как и перед каждым представлением в театре.

Сразу же закипает работа. Мы расходимся по своим гримерным. Его одержимое желание во всем добиваться совершенства проявляется и в желании быть вовремя на гриме.

— Никакой болтовни в коридорах, иначе мы опоздаем!

Он всегда пунктуален, то есть приходит заблаговременно. Сеанс перевоплощения подчас бывает трудным, например, когда приходится играть двойника комиссара. То есть быть Жювом, не будучи им: для этого ему добавляют морщин на подбородке и на шее, покрывают крахмалом веки. Он пользуется этим временем, чтобы разузнать, что болтают о фильме, комментируя слухи с присущим ему юмором. Но беспокойство уже овладело им.

Повторяя про себя текст роли, он стремится придать бровям движения, присущие знакомым ему персонажам комикса, добиваясь совершенства в том, что можно усовершенствовать. Он обдумывает свои сцены, чтобы они прозвучали более выразительно, чтобы и партнеры выглядели в наилучшем виде, — словом, весь погружен в работу. Затем, надев свое кепи, закутавшись в широкий плащ от сквозняков и в неизменных темных очках, чтобы ничто не отвлекало его, он направляется по длинным студийным коридорам в павильон. Отец страдал слабыми голосовыми связками и неизменно кутался в плащ, носил кепи или шерстяной шлем. Ему часто случалось оставаться без голоса.

По дороге Луи заставляет меня повторить мой текст.

— Все хорошо. Не беспокойся, все получится. Андре (Юннебель) будет руководить тобой рукой мастера.

В павильоне отец снимает очки. Лицо его проясняется. Оказавшись среди своих, он шутит, здороваясь со всеми рабочими. Ему очень дорога их реакция: они помогают ему понять, сколь удачна его игра. Услышав их смех после каждого дубля, он успокаивается. Ему всегда нужен зритель. Это не лицедейство: он просто убежден, что его лучшие придумки могут появиться только в доброжелательной обстановке.

— Мы очень забавляемся в съемочной группе, это так помогает в поисках новых находок! — говорит он.

В одном интервью Эдуар Молинаро очень тактично упоминает о некоторых стычках с отцом во время экранизации «Оскара» в 1967 году. Будучи режиссером талантливым, но строгим, он не поощрял комические эскапады отца. Ни он, ни его группа не смеялись после очередного дубля. Такое отсутствие отклика очень мешало актеру: ведь все эти хорошо знакомые эффекты он уже использовал на сцене во время многих представлений. Он даже критиковал режиссера, хоть тот и снял в конце концов превосходный фильм. Отец считал отсутствие восторгов на съемке тормозом для своего творчества. Он не любил, когда его ограничивали в этом процессе, и был безжалостен к себе как на репетициях, так и при просмотре отснятого материала — чем никогда не манкировал.

— Я хочу убедиться, что сохранен ритм снятых сцен. Это трудно понять, пока они не смонтированы и нет музыки, но я все равно могу заметить пробуксовку действия. А это может повлиять на успех картины.

И часто настаивал:

— Надо переснять! У меня невыразительный взгляд, это не годится!

После того как установлен контакт с группой, пора стать серьезным, ибо близится начало съемки первого плана. Отец успевает еще поработать с актерами. Проводит мини-репетиции в сторонке от занятых своим шумным делом людей, дабы найти верный тон сцене и предложить несколько своих придумок.

— Будет очень смешно, если у тебя внезапно заболит голова и ты перестанешь меня слушать.

Или:

— А тут ты начинаешь говорить, словно генерал де Голль.

Или еще:

— Да, именно так! Ты его хорошо играешь, просто замечательно!

Подобно Жану Габену, который сказал в одном интервью: «Я люблю актеров! Они молодчаги!», отец своими коллегами тоже восторгался, неизменно переживал за них, интересовался их трудностями, их местом на афише. Иногда он добавлял сцену, чтобы обогатить маленькую роль, желая, чтобы всех его партнеров считали актерами первого плана.

Оказавшись в перегретой прожекторами декорации, он ориентируется, организуя движения, как летчик высшего пилотажа во время акробатического полета. Тихо повторяет свой текст, стараясь не мешать гримерше поправлять грим, а затем внимательно выслушивает указания режиссера. Он всегда тщательно одет, ибо стремится выглядеть элегантно.

— Чтобы заставить людей смеяться, нет надобности надевать короткие штанишки и смешную шляпу. Все зависит от взгляда, от поведения.

На нем хорошо сшитый костюм, не слишком кричащей расцветки галстук, отглаженная сорочка, и он неизменно проверяет, все ли на нем безупречно.

— Если есть пылинка на пиджаке, люди только это и заметят.

Отец вспоминает театр, где нет помрежей, обязанных следить за деталями одежды. Его Жюв не должен выглядеть ряженым: его следует принимать всерьез, как настоящего комиссара жандармерии, чтобы еще больше удивляться нелепым поступкам.

Когда Андре Юннебель обращается к нему, он выслушивает его, как ученик учителя.

— Очень важно, когда тобой хорошо руководят. Только режиссер имеет возможность видеть фильм целиком, тогда как мы, бедные актеры, всего лишь играем сцену за сценой. И еще: только он способен ободрить, внушить нам веру в себя.

В этих словах я вижу всю хрупкость профессии актера, который нуждается в том, чтобы его направляли, дабы он мог лучше использовать свои придумки. Позднее он часто говорил мне о своем желании сняться у Романа Полански, с которым однажды обедал в отеле «Плаза Атене». Их взаимное уважение могло обернуться плодотворным сотрудничеством, если бы не личные проблемы, которые долго мешали этому великому режиссеру работать в кино.

— С ним мы бы сняли нечто иное! Помнишь его филигранную работу на картине «Бал вампиров»?

Как только в павильоне все готово к съемке, начинается репетиция. Луи не играет в полную силу. Произнося негромко текст, он проигрывает сцену. В этом заключается специфика комического актера, который боится заштамповаться и потерять непосредственность, а также не хочет, чтобы о нем судили поспешно по первому дублю.

— Надо всегда предупреждать, что ты не будешь смешить, иначе в тебя так и вопьются глазами! Мне хорошо было бы иметь в своем распоряжении два маленьких флажка: зеленый — смешно и красный — не смешно!

Когда звучит команда «Мотор! Начали!», я поражаюсь естественности актеров. Сам я не могу произнести, не зажимаясь, и двух слов! Но эти «священные чудовища» не хотят, чтобы люди подумали, будто все им дается просто. Отцу подчас трудно найти верный тон. Ему требуются иногда десять — пятнадцать дублей, пока он не скажет: «Мне кажется, этот дубль лучший!»

Это не нравится Жану Маре, который считает первый же дубль лучшим. Тогда арбитром выступает режиссер:

— Успокойся, Жанно! Ты сыграл хорошо. Сделаем еще один дубль для Луи!

В других случаях уже первый дубль был хорош для Луи, но не для Жана… Я не разбираюсь в этом, ибо нахожу все дубли отменными. В этот первый приход на студию меня поражает, сколько времени приходится ожидать актерам, пока ставят свет. Луи усаживается на свой складной стульчик, надевает солнечные очки, оставаясь молчаливым и собранным, лишь иногда спрашивая: «Готово? Можно снимать?»

Спокойствие отца поражает меня. Его дублера для установки света зовут Фабр. Я так никогда и не узнал его имени. Этого маленького и печального человека, который долгие часы мучился под лучами прожекторов, каждую минуту передвигаясь на несколько сантиметров по требованию оператора, все называют по фамилии — Фабр. Он работает дублером де Фюнеса тридцать лет. Постепенно я постигаю механику создания фильма. Я никак не ожидал, что отец разбирается в технических тонкостях, а между тем он их знает наизусть: значение света, звука, обратной съемки, панорамы, голоса за кадром.

— Видишь ли, если свет излишне освещает профиль, любой кривой зуб во рту может превратиться в черную дыру!

Когда вечером мы возвращаемся домой, он всячески меня поощряет, успокаивает. Я чувствую, как он счастлив, что я работаю вместе с ним.

— Я доволен отснятым материалом. Ты хорошо сыграл. Все заметят твои широко раскрытые голубые глаза! Ты больше не смотришь в пол!

Вскоре мы отправляемся в Неаполь, чтобы снять натуру на вершине Везувия. Летим на «каравелле». Это мое воздушное крещение. Отцу очень нравится самолет, он подробно объясняет мне, какая у него скорость при взлете, при полете и при посадке. С гордостью говорит, какие мужественные и умелые люди пилоты. А потом вытягивается в своем кресле, вцепившись руками в подлокотники. Потому что не очень уверен, что все пройдет гладко, хотя не перестает повторять: «Теперь ты убедился, какая мощь в моторах!»

Родители любят Италию: в этой стране, по их мнению, во всем чувствуется хороший вкус.

— От памятника до простой скатерти — здесь все так красиво!

Во время этой поездки я впервые живу в роскошных отелях, о которых до сих пор не имел понятия, ибо каникулы мы проводим в деревне или в нашем домике в Довиле. Постепенно привыкаю к ночным съемкам, к трудным часам работы, долгим ожиданиям. Мы используем их, чтобы воздать должное местной кухне. Наконец-то Луи де Фюнес может запросто войти в ресторан или выпить кружку пива на террасе, не боясь толпы поклонников… Эти праздники обернутся для нас по возвращении несколькими килограммами лишнего веса!

Съемки на Везувии довольно сложные. Каждый день нам приходится взбираться по горной тропинке в клубах дыма. Запах лавы проникает в легкие, доставка аппаратуры занимает кучу времени. Видя, что я приближаюсь к кратеру вулкана, чтобы помочь ассистенту оператора, родители пугаются, что я могу поскользнуться и упасть. Несмотря на все трудности, Луи играет так же азартно и правдиво, как на студии. Чтобы разрядить обстановку, он даже шутит:

— Знаете, Милен, с вашей внешностью вы никогда не выйдете замуж, имейте в виду!

Милен Демонжо смеется, понимая, что он ее по-дружески дразнит. Но дни кажутся долгими и утомительными, нам все время мешают тучи и ветер. Ради четырех минут на экране Андре Юннебель предусмотрел пять съемочных дней.

Добравшись вечером до отеля, мы начинаем готовиться к ужину. И туг оказывается, что у отца нет нужного галстука!

— Это не тот! Нужен другой, голубой, где он? Придется идти в пижаме!

Мама безуспешно убеждает его, что бежевый галстук ему подойдет лучше. Он еще пуще нервничает:

— Я хочу голубой! В этом я похож на шута!

Открыв ящики шкафа, он вываливает из них содержимое, перебирает рубашки и пуловеры… Напрасный труд — галстука нет!

— Все, в ресторан не идем, поедим в номере, тут галстук мне не понадобится!

Через несколько минут мы входим в ресторан. Отец в бежевом галстуке… Подобные вспышки по мелочам у него всегда были связаны с бытовыми трудностями: с одеждой, машиной, пробками на дорогах. Повседневные неприятности раздражали его. Сильнее всего он злился, помнится, когда дарил маме электрический нож или кухонный комбайн. Битый час длилось чтение инструкции по применению, сопровождаемое бранью в адрес автора:

— Какой идиот ее написал! Ничего понять нельзя! Придется прочесть заново!

Переход к практике выглядел еще хуже. Он нервничал и так нажимал на одну из кнопок, что ломал ее. Десятки комбайнов находили таким образом последнее пристанище в нашей кладовке.

К счастью, ужин возвращает ему улыбку. Принятие пищи должно стать праздником, особенно в ресторане, и особенно в Италии. Перечисление официантом блюд приводит его в восторг, и он повторяет за ним с невообразимым акцентом: «Бистекка алла фиорентина! О-о-о!»

За ужином мы обсуждаем предстоящую прогулку по улицам Неаполя или поездку на Капри. Он пользуется этими свободными минутами, чтобы принадлежать только нам: ни слова о работе.

Мы часто ужинаем с супругами Динам. Отец высоко ценит Жака (Бертрана в «Фантомасах»), это простой человек, его старый приятель. Вообще-то он мало с кем соглашается поужинать. Малейшая расчетливость со стороны собеседника, малейший непонятный ему намек или претенциозность в общении лишают его всякого желания разделить с ними приятные минуты.

Жак Динам, Ги Гроссо и Мишель Модо составляли «ближний круг»: их верная дружба успокаивала отца. Они были членами его кинематографической семьи. В перерывах между двумя дублями, не теряя собранности, он мог свободно пошутить с ними. Макс Монтавон был его талисманом. Отец просто не мог не поручить ему хоть маленькую роль в своем фильме: надзирателя в «Фантомас разбушевался», метрдотеля в «Фантомас против Скотленд-Ярда», флейтиста в «Большом ресторане»[11], учителя в «Больших каникулах», аптекаря в «Жандарме и жандарметках». Макс мог приходить к нам в гости, когда хотел, никогда не забывал про наши дни рождения, звонил почти ежедневно. Он знал все про всех, но не позволял себе, к удовольствию отца, никакой скабрезности. Если же он допускал какие-то вольности, следовало неизменное:

— Передаю трубку Патрику!

Отец знал, что я люблю слухи с сальным привкусом, которые Макс рассказывал мне, не допуская, впрочем, никакой вульгарности. Незадолго до ухода отца он умер от астмы. На похоронах родители встретили всех членов его семьи, с которыми не были знакомы. Направляясь к выходу, отец заметил одинокого господина, прятавшегося за колонной.

— Давай-ка поздороваемся с ним! Наверняка это друг Макса! — прошептал он маме.

И не ошибся! В этом проявился весь его характер с внезапными, хотя и обдуманными порывами: я уверен, например, что еще во время заупокойной мессы он знал, что встретит этого человека, и был готов прилюдно выразить свою симпатию тому, кто на протяжении многих лет делил жизнь с его другом.