Лукреция Борджа

Глава II ЗОЛОТОЙ ВЕК БАСТАРДОВ

Женщина, способная в течение пятнадцати лет удерживать не только самого ветреного, но и самого очаровательного кардинала, заслуживает внимания. Благодаря своей прелести и доброму сердцу Ваноцца Каттанеи смогла сохранить за собой если не верность, то, по крайней мере, любовь столь неординарного мужчины, каким был Родриго Борджа. Это уникальный случай: ни один из князей католической церкви не был верен женщине на протяжении столь длительного времени. Такая привязанность делает кардиналу честь и отличает его от предшественников.

Столь долгая связь с Ваноццей в конце концов обрела форму морганатического брака. Если верить картине кисти неизвестного художника, хранящейся у Братства Милосердия в Риме, или же холсту Джироламо да Карпи, находящемуся на вилле Боргезе, возлюбленная кардинала-епископа обладала той цветущей красотой, в которой гармонично сливаются томность и пыл. Густые и шелковистые светлые волосы, ослепительный взгляд под сенью черных бровей, зеленые глаза, прямой, точеный, с четко очерченными крыльями нос, полные алые губы — все это придавало выражение необыкновенной силы и чувственности ее лицу. Волевой подбородок и гордая посадка головы говорили об энергичности и чувстве собственного достоинства. Внешность определялась характером. Эта высокая, крепкая и пышная, как Венера Тициана, женщина была необычайно обольстительна, что вполне соответствовало любвеобильной натуре кардинала Борджа. Она была безупречной матерью и идеальной подругой этого деятельного человека.

Фамилию Каттанеи можно встретить в Риме, Венеции, равно как и в Мантуе, Ваноцца — уменьшительное от Джованна, а Каттанеи происходят от Капитанеус. Литта, автор обширного труда об итальянских династиях, утверждал, что отцом ее был Рануччо Фарнезе. Подобное родство представляется несколько надуманным. Однако некоторые свидетельства ее происхождения можно найти в «Diarum»[1] церемониймейстера Александра VI, где она упоминается как госпожа Ваноцца di casa[2] Каттанеи; эта семья, вероятно, жила в Риме и принадлежала к мелкопоместному дворянству или буржуазии. Совершенно достоверно известно, что ее имя никогда не фигурировало в дошедшем до нас списке куртизанок.

Первая встреча родителей Лукреции Борджа состоялась в 1469 году, когда Ваноцце было двадцать семь лет и красота ее была в самом расцвете. Тридцатисемилетний Родриго, как мы уже говорили, ничуть не походил на Антиноя. Он был крепким, неутомимым, был наделен необыкновенным здоровьем и редкой силой, пыл его с годами не уменьшался. От этого мощного человека веяло спокойствием и величием, и создавалась уверенность в том, что ему уготована великая судьба.

Удачливый и в епископских трудах, и в делах любовных, со своей подругой он, по-видимому, обрел единственный раз в жизни простое семейное счастье. Чтобы соблюсти приличия, был найден достойный пятидесятилетний ватиканский чиновник, синьор д'Ариньяно, который согласился официально признать Чезаре своим сыном. В остальном же Родриго удивлял всех своим молодым духом, жизнелюбием, а порой и дерзостью. Так, однажды он, не колеблясь, приказал свернуть целой процессии, чтобы прошествовать с дароносицей в руке под окнами новоявленной синьоры д'Ариньяно. А когда в 1476 году родился Хуан, уже после смерти синьора д'Ариньяно, Родриго выдал Ваноццу замуж за некоего миланца, Горджо ди Кроче, который, как и его предшественник, был апостолическим секретарем у Сикста IV. У новоиспеченного жениха имелась собственность. Так, на Эсквилине, неподалеку от Сан-Пьетро-ин-Винколи, у него была великолепная вилла, окруженная парком, фруктовым садом и виноградником.

Рассудительной, осторожной и ловкой Ваноцце нравилось обогащаться и делать отменно выгодные капиталовложения. Она становится владелицей нескольких гостиниц — возле Борго (таких, как гостиница «У льва» и «Ангел») и в квартале Париоли (таких, как «Ла Скала» и гостиница «У коровы»), которые она приобретет в 1500 году. Наконец, ее собственный дом на пьяцца Пиццоди-Мерло, подаренный Родриго, находившийся поблизости от его дворца, бесспорно делал ей честь.

В начале 1480 года Ваноцца вновь забеременела. Как и большинство римских дам, она посетила астрологов, чтобы узнать пол ребенка. В ту пору эта профессия становилась все более доходной. У римлянок появилась привычка держать пари на предсказания гороскопов, и эти игры приняли такие масштабы, что папский престол был вынужден сократить число практикующих астрологов до сорока и предоставить им некоторую монополию. Так или иначе, испанские и итальянские прорицатели предсказали Ваноцце рождение дочери, и она решила рожать в Субиако, в старинной Рока Борджа.

Расположенный в ста шести километрах от Рима, этот небольшой средневековый городок, вознесшийся над тремя искусственными озерами, высится на обрывистых склонах, покрытых дубовыми рощами. Он хранит много воспоминаний: перед взором предстают руины виллы Нерона, где, по народным поверьям, обитают демоны и призраки, античные гробницы и развалины двенадцати монастырей, основанных в V веке святым Бенуа из Норчи и его сестрой-близнецом Сколастикой. Родриго построил укрепленный замок, нависающий над монастырем. Массивное, способное выдержать длительную осаду сооружение слилось с благородным и гармоничным пейзажем.

В Субиако, колыбели монашества, иноки могли удовлетворить свою склонность к уединению; так поступала и дочь папы после очередного испытания. Шестнадцатью годами ранее Арнольд Паннартц и Конрад Швайнхайм основали там первую в Италии типографию.

И вот, в окружении скромных и всеведущих придворных, среди музыкантов и поэтов, 18 апреля 1480 года Ваноцца произвела на свет Лукрецию. Ее отец, чуравшийся имен святых, назвал ее так в память о самой целомудренной из римлянок, дочери префекта Рима Спурия Лукреция и супруги Тарквиния Коллация, которая, после того как ее силой взял Сикст, сын Тарквиния Гордого, сообщила о нанесенном ей оскорблении мужу, отцу, Бруту и, призвав их к отмщению, покончила с собой у них на глазах. Эта драма стала причиной революции, в результате которой пала монархия и была установлена республика.

Несмотря на расстояние, отделяющее Рим от Субиако, многочисленные посетители прибывают с подношениями, выставляемыми в большом зале. Ваноцца принимает их, лежа на парадном ложе, где шелковые простыни вытканы серебром, подушки расшиты жемчугом, стеганые одеяла отделаны кистями, а занавеси из темно-красного бархата защищают от дующего сквозь щели ветра. Присутствующие весело беседуют, попивая вино и угощаясь печеньем и сластями, поданными на золотых блюдах. Непринужденная беседа продолжается за обедом. Обед — легкий. По рекомендациям врачей Ваноцца сама кормит новорожденную грудью. Чтобы у нее было молоко «цвета белого, а не зеленого, не желтого и ни в коем случае не черного, с приятным запахом и вкусом почти что сладким, не соленым и не горьким, которое не пенилось бы и было бы однородным», она ест «миндаль, лесные орехи и французские супы»¹.

Хотя женщины определенного сословия часто прибегают к услугам кормилицы, Ваноцца, как и Саладета, считает, что «та, что отказывает ребенку в своей груди, не настоящая мать. Груди даны не только для украшения тела, но чтобы выкармливать детей… к тому же молоко, почерпнутое из тела, коим владеет душа уравновешенная, наделяет характер ребенка свойствами этой души»². В ее глазах кормление укрепляет кровную связь и вызывает к жизни настоящее чувство, тогда как взятая со стороны кормилица могла бы, не дай Бог, передать ребенку плохой характер.

Итак, возлюбленная кардинала придерживалась определенных правил в питании, но не менее строго соблюдались и правила детской гигиены: каждый день служанки купали маленькую Лукрецию в теплой воде, не добавляя туда никаких ароматических масел. Чистота была настолько в почете, что такой художник, как Рафаэль, не брезговал расписывать ванные во дворцах.

Придворная няня сторожила сон девочки, заботилась о том, чтобы ротик ее был закрыт, чтобы туда не забрался сверчок, чтобы ее укачивали не сразу после еды и под такую колыбельную, «которая укрепляет тело и дух и успокаивает плач, вызванный обилием новых впечатлений».

Когда спала сильнейшая летняя жара, Ваноцца возвратилась в Рим. На следующий год она родила сына, Гоффредо, которого Родриго признал так же, как и свою дочь, поскольку Сикст IV в специальных буллах разрешил ему официально именовать его потомство племянниками и племянницами.

Между настоящим отцом детей и отцом официальным царила гармония. Горджо ди Кроче был привязан к юным Борджа и становился все более внимательным по отношению к Ваноцце. Когда после рождения Гоффредо кардинал полностью прекратил интимные отношения с ней, он счел возможным вести себя, как и подобает супругу: в результате этого союза родился Октавиан.

С раннего детства Лукреция, несмотря на свое незаконнорожденное происхождение, знала, что ей уготована необыкновенная судьба. Энеа Сильвио Пикколомини, будущий Пий II, отмечал в своих комментариях, что большинство итальянских князей рождаются вне брака. Во время своего пребывания в Италии Коммин удивится их многочисленности и правам, которыми они обладают, а также равенству между законными и побочными детьми. Дети любви не обделены талантами, среди них — Эразм, сын священника из Роттердама, Филипино Липпи, сын монашки и монаха, Винчи, сын нотариуса и крестьянки, и Помпоний Лет, рожденный от князя Сан-Северино. Что касается Лукреции, то ее приятелями по играм были дети кардинала д'Эстутвиля, кардинала делла Ровере, Сикста IV и Иннокентия VIII, прозванного «отцом Рима». Ее одевали, как взрослую: подбитые шелком платья, туники из парчи, стянутые поясами, украшенными драгоценными камнями, накидки из зеленого и розового бархата, украшенные александрийской тафтой, позолоченные сапожки. Вместе со своим братом Чезаре, то ласковым, то грубым с ней, рассказывавшим бесконечные истории о рыцарях и крестовых походах, где в причудливой мозаике соединялись высокие помыслы и жестокий разбой, она с удовольствием играла в жмурки, бабки и карты — sertino, с изображениями богов и животных³; она любила загадки, которые в зависимости от ответа низвергали в адское пламя или возносили в Эдем.

Однако самой увлекательной игрой были прятки, в них играли по всему дворцу и таким образом могли проникнуть в парадные залы, раствориться за коврами, за шкафами, полными золотой посуды и чеканных чаш, за массивными мраморными столами, где громоздились бесчисленные античные предметы искусства: кисти, головы, стопы статуй, все это появилось тут благодаря активным раскопкам близ Рима и Остии.

Пятью годами ранее, в 1480 году, в садах кардинала делла Ровере, неподалеку от Гроттаферраты, на свет извлекли Аполлона Бельведерского, античную статую, выполненную по оригиналу IV века, приписываемому Леохару. Находка святых мощей и та не наделала бы такого шуму, однако для юных Борджа и их приятелей эти памятники иной культуры не представляли собой ничего особенного, так что им ничего не стоило разорить родительскую коллекцию, хотя за этим непременно следовало наказание, поскольку, как говорится, «и дочери послушной, и дочери непослушной палка никогда не помешает»⁴. Вечером их сажали под домашний арест в комнатах, напоминающих ледники. Дело в том, что в патрицианских особняках приемные залы отапливались гигантскими каминами, украшенными выступающими из мрамора фигурами в человеческий рост, а также при помощи жаровен, тогда как спальни обычно походили на кельи, хотя пушистые ковры несколько смягчали их суровый вид. Ни гобеленов с мифологическими сюжетами, ни шелковых драпировок — лишь две узкие кровати и два простых стола для Лукреции и ее воспитательницы. В углу — массивная печь из необожженной глины, единственное цветное пятно — образ Богоматери, перед которым горела лампада и где, по совету отца, девочка каждый день молилась, перебирая четки, прежде чем погрузиться в свой «Zardino del Oratio»⁵ («Сад молитв»).

Детей кардинала Борджа больше всего завораживало то, что находилось за пределами дворца. Так, если взобраться на готический, с высокой спинкой стул, нетрудно было дотянуться до лоджии, откуда, раскрыв глаза пошире, можно было наблюдать, как проходят кавалеры, дамы с закрытыми лицами, как с шумом катятся кареты с тщательно задернутыми занавесками, как едут на белых мулах кардиналы или — в феврале 1487 года — как медленно шествуют 100 тысяч закованных в цепи мавров, присланных в качестве подарка для папы королем Ферранте Арагонским. Для Чезаре, Хуана и Лукреции внешний мир был terra incognita. Все еще предстояло открыть: узкие, темные, запачканные испражнениями и отбросами улочки Вечного города, Форум и Сатро Vaccino (Бычий Форум), где посреди полуразрушенных или полузасыпанных колонн нищие спокойно справляли нужду под статуей, а голые мальчишки, грязные, как черти, играли посреди камней, мрамора и мусора; увидеть, как пастухи гонят домой стада коров, как каменщики катят ручные тележки. На Палатинском холме (от «блатинус»: там, где мычат быки) срывались лопатами древние храмы или разбивались молотками статуи, когда нужна была известь. Среди обломков каким-то чудом уцелела лишь Константинова арка. Таким образом, самые прекрасные ренессансные дворцы были построены из материалов Древнего Рима, хотя в то же время с Родоса прибывали корабли, нагруженные античными предметами искусства, цены на которые достигали невиданных масштабов.

Кастильоне отмечает, что в те времена «на раскопках грабеж стал вполне невинной мелкой кражей»⁶. Несколько веков спустя в своем «Путешествии в Италию» Тэн также удивится этому: «Никогда впоследствии мы не встретим подобного сочетания грубости и образованности, когда повадки воина уживаются с тонким вкусом антиквара».

Множество пилигримов в причудливых одеяниях попадали на удочку бродячих торговцев, лжесвященников, продававших с аукциона реликвии светского и религиозного характера — ступню богини Дианы или же шип тернового венца Иисуса. Подлинное и фальшивое без конца перемешивалось. Так, в апреле 1485 года возле монастыря Санта-Мария-Нова, неподалеку от Аппиевой дороги, была найдена гробница молодой римлянки, умершей до Рождества Христова. Облик этой юной, лет пятнадцати девушки — ее необыкновенная свежесть, щеки, казалось, тронутые румянцем, приоткрытые губы, белоснежные зубы, черные ресницы и волосы, собранные под сетку, украшенную драгоценностями, — произвел столь сильное впечатление, что весь Рим счел находку чудом. Несколько недель все только и ходили смотреть на ту, которая, как говорили, была дочерью Цицерона. Устроенная на античный лад процессия перенесла ее на Капитолий, куда хлынули толпы паломников. Чтобы остановить приступ языческого идолопоклонства, Иннокентий VIII приказал тайно захоронить тело за городскими воротами Пинчо. Но и пустой саркофаг возбуждал народное воображение. Челядь из дома Борджа не была исключением.

Хотя во дворце Ваноццы парадный портрет кардинала во весь рост в пурпурной кардинальской мантии занимал почетное место, когда прибывал сам Родриго, дом переполняли радость и теплота. Все поочередно преклоняли колени и целовали ему руку. Как же непохожи были этот импозантный мужчина в шелковом одеянии, с золотым нагрудным крестом и хрупкая девочка, исполненная обожания и благоговения перед отцом, великолепие которого озаряло весь дом. Образ жизни Ваноццы позволял с роскошью принимать друзей семьи, доверенных лиц кардинала — испанцев и римлян, таких, как Орсини, Поркари, Барберини. За столом гости опустошали множество бутылей малаги и аликанте. Не будем забывать, что богатство дома измерялось числом и красотой содержавшихся в нем рабынь, а в некоторых из них, музыкантшах или танцовщицах, хозяева видели скорее подруг, чем служанок. Это объяснялось тем, что празднества и пиршества всегда сопровождались мягкими голосами гитар, звоном бубенцов в мавританских плясках, пением с гортанными вскриками, возгласами одобрения, смехом — все эти звуки смешивались со стуком тяжелых дверей на петлях, ржанием кобыл, звоном бронзовых колец, скрипом колес, цоканьем копыт по мостовым.

Когда Лукреции было шесть лет, один за другим за несколько дней умерли муж ее матери Горджо ди Кроче и Октавиано, их сын. Зная любовный пыл своей бывшей возлюбленной и не желая подвергать ее искушениям, кардинал Борджа в очередной раз бросился выдавать ее замуж.

В претендентах на руку вдовы недостатка не было. Ее состояние, положение в обществе, пышная красота притягивали к себе и взгляды, и амбиции. Тот, кто становился принцем-консортом этой bella donna[3] кардинала, получал источник далеко не скудных доходов, да к этому еще и супругу, обожающую любовные игры, мать красивых, жизнерадостных и веселых, как ангелочки, детей. К большому удивлению «всего Ватикана», стало известно, что выбор кардинала Борджа остановился — и вкус его вызвал всеобщее восхищение — на одном просвещенном человеке, который, прежде чем прибыть в Рим, пользовался весьма лестной славой в Мантуе, своем родном городе. Карло Канале прославился в равной степени благодаря своим талантам и знаниям в весьма изысканном кругу правителей д'Эсте (он приобщит Лукрецию к поэзии). Еще будучи камергером кардинала Франческо Гонзага, большого поклонника изящной словесности, он помог молодому Анджело Полициано, ученику платоника Марсилио Фичино, поставить на придворной сцене в 1474 году его «Орфея», «первое современное произведение», по словам Ромена Роллана⁷. После смерти кардинала Гонзага Канале прибыл в Рим, чтобы поступить на службу к кардиналу Склафенати из Пармы. Оставаясь верным своим прежним покровителям, он умело поспособствовал тому, чтобы добыть пурпурную мантию Лудовико, младшему брату Франческо.

Заключение брачного контракта, освященного папским благословением, состоялось 8 июня 1486 года в присутствии нотариуса семьи Борджа Камилло Бенеимбене, а в качестве свидетелей выступили папский секретарь и каноник святого Петра Франческо Маффеи, Лоренцо Барберини де Кателлинис, римский горожанин буржуа Джулиано Галло и другие сеньоры, среди которых Букардо Барберини де Канаррис. Приданое Ваноццы составляло тысячу золотых флоринов, а для ее супруга была приготовлена должность просителя булл, и в будущем его ожидало назначение на должность секретаря церковного суда…

Этот союз многое изменил в жизни Лукреции, поскольку вся семья покинула дом на пьяцца Пицоди-Мерло и поселилась в доме на пьяцца Бранкис. Двумя годами позже родился мальчик, крестным отцом которого стал Лудовико Гонзага. Это означает, что Карло Канале действительно был мужем Ваноццы и брак их не был фиктивным. Отныне его герб соединился с гербом Борджа. Что до детей Ваноццы, то он привязался к ним, в особенности к Лукреции, подававшей такие блестящие надежды, что он чувствовал себя Пигмалионом. Заботясь о ее образовании, он дарил ей религиозные книги, где картинки сияли золотом, лазурью и киноварью.

Под руководством этого гуманиста Лукреция изучает греческий по знаменитой грамматике Константина Ласкариса. Канале руководит ее первыми шагами в освоении языка Гомера и языка Вергилия. Он вводит что-то вроде ежедневной умственной гимнастики: нужно прочесть вслух басню или притчу с верным выражением, интонацией и правильным дыханием, чтобы подчеркнуть всю гармонию слова; то же и с игрой на виоле: девочка должна извлекать из инструмента только мелодичные звуки. Этот педагог ищет всевозможные средства, чтобы подстегнуть ее любознательность и мыслительные способности, деля с ней свои собственные увлечения; он показывает ей рисунок тушью, изображающий контур человеческого тела, архитектурный проект идеального города, выполненный Филаретом, макет книги, предназначенной для пилигримов, книги по арифметике и астрономии и даже Ювеналовы сатиры с эротическими иллюстрациями, вызывающие у Чезаре, Хуана и их сестры множество вопросов, на которые их приемный отец дает ответы, лишенные какого бы то ни было лицемерия.

Тому, что Лукреция проявляет такое рвение в учебе, есть две причины. Первая — это бесконечное восхищение отцом, которое из чувства законной гордости укрепляет в ней стремление быть достойной его и заставить его в свою очередь испытывать к ней любовь, смешанную с восхищением. Вторая причина заключается в ее похвальном честолюбивом желании приложить все силы, чтобы не разочаровать своего учителя. Глядя на свою веселую ученицу, открыватель талантов Карло Канале, возможно, почувствовал, что наступит день — и Лукреция, тогда уже герцогиня Феррарская, станет другом и музой поэтов.

Мать особенно внимательно следила за физическим развитием Лукреции, она писала кардиналу Борджа: «Ваше Преосвященство, ваша замечательная дочь чувствует себя прекрасно, одно удовольствие смотреть, как она скачет на своей новой лошадке, в седле и без седла». Девочка занимается также плаванием, но только в хорошую погоду, когда, сбегая от римской жары, семья отправляется на загородный отдых в Субиако или в окрестности Рима.

В Санта-Лучиа-ин-Селче, в квартале Субура, у Ваноццы был просторный дом; его защищал от посторонних взглядов огромный парк. Вблизи огорода был выстроен мраморный водоем, где дети могли резвиться.

17 декабря 1487 года состоялся первый официальный выход Лукреции в свет. В тот день город был украшен в честь приезда Маддалены Медичи, второй дочери Лоренцо, хозяина Флоренции, и Клариссы Орсини. Лоренцо Великолепный из осторожности предпочел остаться в своем городе. Четырнадцатилетняя Маддалена готовилась выйти замуж за сына папы Иннокентия VIII. Последний, находившийся в конфликте с неаполитанским королем Ферранте, вступил в союз с Флоренцией и, чтобы укрепить этот союз, предложил в супруги дочери Лоренцо своего сына Франческо Чибо, сорокалетнего мужчину, который казался юной девушке стариком. Однако папа в качестве подарка от жениха давал обещание обеспечить Джованни Медичи, которому в ту пору было двенадцать лет, блестящую карьеру прелата.

В честь заключения этого союза улицы были украшены лентами, привязанными к окнам и протянутыми от дома к дому, с балконов свешивались ковры с изображением гербов Медичи, а дороги были усыпаны лавровыми ветками. Вице-канцлеру Родриго Борджа досталась почетная обязанность принять семью и свиту новобрачной. Он отдал в их распоряжение свой дворец, выстроенный в 1470 году по его замыслу и возвышавшийся между мостом Святого Ангела и Кампо деи Фьоре. Кардинал Борджа слыл самым состоятельным среди своих собратьев. «Все убеждены в том, — писал кардинал Асканио Сфорца своему брату Лодовико Моро, — что у него больше золота, чем у остальных прелатов, за исключением кардинала д'Эстутвиля».

Ближе к вечеру Лукреция с братьями направились к отцу; тот, как и было заведено, принял их, гордый и счастливый от того, что мог показать своих детей великим мира сего. Он испытывал от этого удовольствие, которого был лишен Иннокентий VIII, ведь он не мог похвастать своими отпрысками, включая и новобрачного.

Для встречи жениха и невесты вице-канцлер приказал выстроить в своем огромном квадратном вестибюле помосты, частично закрывавшие четыре гобелена с религиозными сюжетами. Аристократия, высшие церковные сановники и интеллектуальная элита города заняли свои места. Вскоре послышался шум кавалькады Медичи, и при слабом свете смолистых факелов, потрескивавших в январском холоде под моросящим дождем, Лукреция увидела великолепную даму, укутанную в широкий шелковый плащ, подбитый мехом, походка которой подчеркивала ее величие. Это была супруга Лоренцо Великолепного, она склонилась, чтобы поцеловать украшенную перстнем руку кардинала, затем она представила ему свою дочь Маддалену, которая тотчас же выразила кардиналу свое почтение. Настал черед жениха: он преклонил колено сначала перед будущей тещей, затем перед своей нареченной. Для всех был слишком очевиден контраст между исполненной изящества юной девушкой и немолодым мужчиной. Однако вскоре, поскольку и самые печальные, и самые веселые события обычно заканчиваются трапезой, начался всеобщий пир. Милости также не заставили себя ждать, и несколько месяцев спустя папа даровал кардинальскую пурпурную мантию второму сыну Медичи.

На следующий день в Ватикане состоялся церковный свадебный обряд, отличавшийся почти восточной пышностью. Впервые там официально сочетался браком сын папы римского. Несколько лет спустя внучкам Иннокентия VIII будут воздаваться такие же почести.

Начиная с этого дня Маддалена Медичи и дочь кардинала Борджа подружились, как старшая и младшая сестры. Для Лукреции флорентинка была образцом упорства и мужества. Несмотря на юный возраст, она прикладывала все усилия, чтобы направить своего супруга на путь истинный; тот был любитель прогуляться ночью по улицам в компании собутыльников, задирая горожан и пугая, а то и похищая женщин. Тем не менее Маддалена благодаря своему милому благоразумию, очарованию и врожденной доброте, казалось, некоторое время благотворно влияла на Франческо. Но недолго. Два года спустя у них родилась дочь, но это оставило его равнодушным. Он вновь говорил исключительно о своих проигрышах и долгах, о торговле индульгенциями, которой он занимался, чтобы эти долги выплачивать, а также о ценах за освобождение от наказания, установленных им для убийц. В конце концов ему только и надо было что оставаться любимым сыном святейшего отца.

Лукреция привязалась к этой женщине, изо дня в день героически сопротивлявшейся житейским трудностям, несмотря на молодость. Сама того не ведая, Лукреция в свою очередь готовилась вступить в схватку с жизнью, обещавшую быть непростой в столь незаурядном семействе. В 1488 году Маддалена неоднократно давала ей читать стихи своего отца о непрочности нашего пребывания на этом свете:

Карло Канале заметил, что Маддалена Медичи способствовала развитию его падчерицы, это ничуть его не удивляло: ведь молодая женщина была ученицей Анджело Полициано, его мантуанского подопечного. Он сообщил о благотворных переменах кардиналу Борджа, побуждая его доверить воспитание Лукреции его двоюродной сестре Адриане Орсини⁸, бывшей к тому же теткой Маддалены. Можно сколько угодно удивляться такому совету, данному приемным отцом, отрывавшим девушку от матери, однако таким образом Лукреция могла приобщиться к духовной и светской жизни.

Упомянутая Адриана, дочь дона Педро, родственника Родриго Борджа, и внучатая племянница папы Каликста III, в 1472 году была выдана замуж за Лодовико Орсини, сеньора Басснелло. Благодаря этому браку она стала членом одного из древнейших семейств Рима, перед ней открылись двери многочисленных дворцов Орсини, среди которых — Монте-Джордано возле моста Святого Ангела. Оставшись вдовой с сыном по имени Орсо, она продолжала пользоваться у современников необыкновенным авторитетом⁹.

Кардинал Борджа нашел в лице Адрианы родственницу, которая была к нему привязана и которой можно было довериться, рассказать о своих слабостях, планах и интригах; это была разумная женщина, уже в ту пору претворявшая в жизнь девиз Коммина, чьим «Воспоминаниям» еще только предстояло появиться в 1491 году: «Где доход, там и почет». Честолюбивая женщина в конце концов стала чем-то вроде тайного советника Ватикана и принимала у себя богачей и приезжавших аристократов, а также всю курию.

Во дворце Орсини было принято говорить по-латыни, ее предпочитали итальянскому. Лукрецию нисколько не занимали ни запутанные интриги, ни политика, она не ведала о том, что ей предстояло стать одной из козырных карт в игре ее отца, однако благодаря Адриане она получила на самом деле наиболее полное по тем временам образование, выучилась древним языкам, испанскому, французскому, музыке, пению, рисованию и, конечно же, вышиванию. «Для начала убедитесь в том, что вам есть что сказать, — повторяла ей Адриана, — затем скажите это просто, прямо, избегая изысканных оборотов. Я хочу, чтобы вы научились думать, а не мудрствовать»¹⁰. Что касается религиозного образования, то оно было получено в Сан-Систо на Аппиевой дороге, одном из немногих монастырей с незапятнанной репутацией.

Лукреция была наделена живым умом, умела сказать изящный комплимент на латыни, могла декламировать эклоги Петрарки, петь, аккомпанируя себе на лютне, и танцевать, исполняя самые сложные па. Тетка заботилась о ней неусыпно, но не проявляла особой сердечности. Однако поскольку Лукреция была дочерью весьма влиятельного кардинала, весь Рим относился к ней с почтением, словно к законной престолонаследнице. Ее подруги Баттистина и Перетта Узодимаре, внучки Иннокентия VIII, пользовались, как и она сама, равными правами с детьми из аристократических семей.

Мужчины и женщины эпохи Возрождения, стремившиеся быть наследниками греческих мыслителей и философов, считали внебрачных детей не плодом греха, а даром богов, в особенности если они были красивыми. А Лукреция становилась с каждым днем все прекраснее. Хотя она и унаследовала от отца жизнерадостный нрав, но внешне ничуть на него не походила: волосы ее были светлыми, его — черными, она была сложена изящно, он же был массивен, глаза ее казались сине-зелеными озерами, еще не затуманенными ни одной бурей, тогда как его очи ослепительно сверкали, словно черные солнца.

В 1488 году Адриана устроила помолвку своего сына с Джулией Фарнезе, дочерью одной из ее кузин, связанной родственными узами с Орсини. Орсо, чьим мнением, разумеется, никто не поинтересовался, вместе с Лукрецией нетерпеливо ожидал ту, что была предназначена ему в супруги.

Род Фарнезе восходил к XII веку. Они правили землями вокруг Больсены из замка Фарнето, неподалеку от Орвьето. Хотя почвы здесь были плодородные, доход от них не позволял жить на широкую ногу. Поэтому они жили в замке Каподимонте по-спартански просто, с удовольствием вспоминая о выдающемся Раннуччо Фарнезе, служившем с 1431 до 1447 года у папы Евгения ГУ и бывшем одним из самых лучших его генералов. Пьеро Лодовико Фарнезе, умирая, оставил свою вдову с четырьмя детьми: Анджело, старший сын, выбравший военную карьеру, Алессандро, посвятивший себя Церкви, Джиролама, которая вышла замуж за Пуччи из Флоренции, и Джулия, которая в результате недавней удачной помолвки должна была породниться с кланом Орсини.

Все четверо были наделены очарованием, умом и ловкостью, но лишь младшая поможет семье выбраться из бедности и подняться. В ту пору ей было четырнадцать лет. Хотя лицо ее было еще детским, ее глаза, губы и густые волосы излучали необыкновенную чувственность. Сразу после прибытия во дворец Орсини она должна была выполнить traductio, то есть официальный обряд входа невесты в дом будущего супруга; во время этой пышной церемонии девушке позволялось поцеловать жениха.

Начиная с этого дня весь Рим смотрел на Джулию глазами или, точнее, глазом Орсо — ведь бедняга был одноглазым. Римляне окрестили ее Bella. Для Лукреции прибытие такой кузины стало настоящим открытием. Их встреча была встречей двух культур, ведь одна родилась в самом центре изысканного и жестокого мира Возрождения, другая — в краю озер и древних вулканов, где растили виноград и занимались рыбной ловлей. Джулия-Ундина ловила сетью угрей¹¹ в Больсенском озере, сопровождала братьев в поездках по семейным владениям. Лукреция обрела в ней такую же сердечную сестру, как Маддалена Медичи, с тем, однако, преимуществом, что Джулия жила с ней под одной крышей. Так что отъезд Чезаре в университет в Перудже, который мог бы ее опечалить, оставил ее почти безучастной, равно как и смерть ее сводного брата Педро-Луиcа, герцога Гандийского, помолвленного с племянницей короля Испании. Она даже почувствовала облегчение, когда Чезаре уехал. Ему было четырнадцать лет, и хотя он уверенно продвигался по церковной лестнице, чувствовал в себе все меньшее к этому предназначение. Несмотря на почет и привилегии, он испытывал только горечь, и в довершение несчастий наследником первого герцога де Ганди был провозглашен Хуан.

В конце зимы 1489 года одно выдающееся событие увенчало усилия дипломатии Ватикана. Вечером 13 марта Джулия, Орсо, Лукреция, Адриана и Ваноцца стали свидетелями прибытия в Рим султана Джемы¹². Уже несколько недель все ждали того, кто для простых священнослужителей был грешником, чье место в аду. Им, словно людоедом, пугали детей кормилицы, о нем, как о диковинном партнере, мечтали куртизанки.

Уже потому, что рожден он был матерью-христианкой, сербской княжной, а отцом его был не кто иной, как знаменитый завоеватель Константинополя Мехмед II, жизнь его не могла быть спокойной. После смерти отца он тщетно пытался захватить власть, прежде чем укрыться на Родосе, где он попросил об убежище у Великого магистра Ордена Святого Иоанна Иерусалимского Пьера д'Обюссона. Последний принял его сначала как гостя, затем стал обращаться с ним как с пленником, чтобы превратить его в разменную монету, причем довольно ценную, в сделке с его братом султаном Баязетом, которому было обещано, что Джеме не дадут убежать при условии, что на его содержание султан будет выплачивать 45 тысяч дукатов в год и прекратит воевать с Орденом. Однако опасаясь того, что может предпринять его старший брат, Джема только и мечтал, чтобы оказаться как можно дальше от Турции. Тогда Пьер д'Обюссон направил его в Овернь, в резиденцию командора Ордена, где он прожил семь лет (с 1482 по 1489 год). Если Карл VIII и Джема и имели желание встретиться, то рыцари сумели внушить обоим, будто они питают друг к другу ненависть. Все получилось настолько удачно, что в конечном итоге именно Ватикан оказался в выигрыше, тем более что располагал такими непобиваемыми козырями, как кардинальская шапка для Пьера д'Обюссона. Так его тюремщик Ги де Бланшфор, приор Оверни и племянник Великого магистра, передал его Никколо Чибо, представлявшему Иннокентия VIII, и кардиналу Ла Балю¹³. Они привезли его в Остию морем, откуда одна из галер, пройдя вверх по течению Тибра, благополучно доставила их к воротам Портезе.

Огромная толпа сопровождала необычную процессию вплоть до замка Святого Ангела; там церемониал продолжился уже в установленном порядке, кортеж перестроился, чтобы узкими улочками добраться до Ватикана, где светская и церковная элита ожидала встречи главы христиан и неверного. Лукреция, посвященная в суть дела монахинями из Сан-Сис-то, смогла в полной мере оценить необычность ситуации. Тридцатью шестью годами ранее Константинополь, покинутый Западом, капитулировал перед отцом этого принца, сегодня — пленника, гостя Его Святейшества. С высоты террасы Ватикана Лукреция и стоявшие рядом с ней тетки Адриана и Джулия увидели, как приближается странный кортеж, во главе которого едет Доменико Дориа в сопровождении французских сеньоров, а далее шталмейстеры папы, сенаторы Рима, церемониймейстер Бурхард и наконец Джема, которого римляне прозовут Зизим, по правую руку от него в тот день ехал Франческо Чибо, сын папы, а по левую — Ги де Бланшфор. У ворот Святого Петра посол египетского султана в сопровождении десятка кавалеров приветствовал принца, выказывая ему гораздо больше преданности, чем римскому понтифику. Затем Зизим направился в покои, отведенные ему в Ватикане согласно протоколу, а на следующий день его должны были представить папе.

14 марта 1489 года кардиналы Священной коллегии и члены их семей присутствовали на церемонии представления. На всех произвели впечатление высокий рост и очень красивое лицо турецкого принца, походившего на своего отца, портрет которого написал Беллини, однако густые брови придавали принцу несколько мрачный, даже немного страшный вид, тем более что у него были светло-голубые глаза, а один глаз, сильно косящий, был полуприкрыт.

Лукреции часто приходилось слышать о Джеме, о его заточении в золотой клетке и его прожорливости. Мантенья, расписывавший фресками новую капеллу в Бельведере (он оставит работу полгода спустя, обескураженный безразличием и скаредностью Иннокентия VIII), сообщал папе: «Он ест пять раз в день, много пьет и спит в перерыве между приемами пищи». Впрочем, это сонное обжорство продлилось недолго, поскольку в Риме он вошел в моду, и его общества домогались все, в особенности сыновья кардинала Борджа.

Итак, дворцу вице-канцлера предстояло превратиться на два дня в театральные подмостки, где должна была развернуться еще одна церемония: бракосочетание Джулии Фарнезе и Орсо Орсини. Первый день был занят юридическими делами и подписанием контракта, составленного нотариусом Камилло Бенеимбене в присутствии хозяина дома и его семьи, взявшего в качестве свидетелей епископа Сеговии Мартини, двух испанских каноников, Гаретто и Каренца, и римского дворянина Джованни Асталли. Семья Фарнезе была представлена дядей невесты, доном Николой Гаэтани, и протонотарием Джакомо. К тому же приданое Джулии оказалось более значительным, чем предполагалось, — 9500 дукатов. Как часто случалось в те времена, родня, увидев, что девушка делает выгодную партию, решила не скупиться в надежде на будущее.

На второй день состоялось бракосочетание, празднества были организованы с необычайной пышностью. Родриго в сопровождении своих детей — отсутствовал только Чезаре, учившийся в университете, — держал Орсо за руку, все пятеро ожидали на пороге дворца прибытия свадебного кортежа. Ведь принять Адриану и невесту Джулию должен был глава семейства Борджа. Джулия в белоснежном платье, усыпанном драгоценными камнями, сошла с лошади и опустилась на колено, чтобы поцеловать епископский перстень. Подняв ее, Родриго вложил руку Орсо в ее руку и повел гостей в «комнату звезд», где на потолке было изображено ночное небо, и там Джованни Борджа дал им свое благословение, после чего трое детей кардинала Борджа ввели приглашенных в приемный зал, где возвышались столы для пира. Стены были украшены коврами со сценами из знаменитого «Трактата об охоте» Гастона де Фуа — этого легендарного героя, чьи светлые волосы напоминали комету, за что он и получил прозвище Гастон Феб. Застолье, как и положено, продолжалось бесконечно, но иногда, к радости пирующих, прерывалось интермедиями. Так, Лукреция прочла поэму о злоключениях Орфея, фокусники, мимы, жонглеры ходили по столам между блюдами со свининой, покрытой золотистой корочкой, с жареным павлином и с голубями в сахаре; пятнадцатая и последняя перемена сопровождалась наиболее изысканным развлечением, называемым «кавалер и кошка»¹⁴. Это весьма забавное зрелище состояло в том, что в клетке запирали мужчину и кошку. Человек, обнаженный до пояса, должен был раздразнить животное, после чего убить его без помощи рук. Чем больше усилий приходилось прилагать «кавалеру», тем, разумеется, больше удовольствия это доставляло присутствующим.

Пиршество, как было заведено, завершалось появлением карликов. Переодетые кондотьерами, придворными, священниками, они весело разносили в пух и прах собравшихся. То было кривое зеркало, на которое никто не обижался, так тонко и забавно было их остроумие. «Они рассмешили бы и святых в раю, и ангелов, при виде их и Цербер в аду разучился бы лаять», — сообщает Гвидо Торелли.

В том, что кардинал Борджа предоставил свой дом в распоряжение двоюродной сестры, чтобы отпраздновать свадьбу ее сына, нет ничего удивительного. Его родственные чувства лишены были всякой двусмысленности. Скорее он испытывал простодушную радость, показывая всем своих детей, племянников. Ему нравилась атмосфера праздника, и это унаследует его дочь, чтобы перенести это позднее в Феррару.

К концу года казалось, что жизнь улыбается Лукреции, как и ее отцу. Эпоха Возрождения находится в зените, и даже такой закоренелый пессимист, как Гвиччардини, так вспоминает это благословенное время: «За тысячу лет, что прошла с той поры, как Римская империя, ослабленная прежде всего развращенностью нравов, начала свое падение с той недосягаемой высоты, куда вознесли ее героические добродетели, никогда еще Италия не была столь цветущим и мирным краем, каким была она в 1490 году»¹⁵.