Луна в Водолее

12

До вечера. До послеспектакля. До завтра. До воскресенья. До Воскресения. До Судного Дня. До Второго Пришествия. Нет, всё-таки первый миллион лет жить на земле очень трудно! Конечно, в сравнении с десятью-двенадцатью миллиардами миллион лет кажется незначительным временем — ну, как в видимой человеческой жизни три или четыре дня, но… боль без исцеления, объятия без взаимности, любовь без надежды, поцелуи без веры, разлуки без встреч — Господи, до чего же тяжко! Особенно — разлуки без встреч!

Когда за Львом Ивановичем закрылась входная дверь, Танечка Негода с тоской и ужасом ощутила именно это: своего седобородого принца она теряет на ближайший миллион лет. С тоской и ужасом парализовавшими её настолько, что рванувшееся вслед за астрологом сердце не смогло ни на шаг увлечь поражённое внезапным бессилием тело — вопреки мучительному желанию броситься за Окаёмовым, чтобы его вернуть, женщина сидела на табуретке в прихожей, тупо уставясь на подставку для обуви, с которой исчезли замшевые полуботинки астролога.

Разлуки без встреч… нет, невозможно! Ждать всю жизнь и потерять после единственного незабываемого утра любви?! Разумеется, Господь не допустит такой страшной несправедливости!

Надежда, явившаяся вслед за отчаянием, была, казалось бы, столь же беспочвенной как и само это внезапное отчаяние — в голове у сидящей на табурете Танечки вдруг ни с того, ни с сего мелькнули два слова «звезда Фомальгаут» — и всё: тоска и ужас рассеялись с той же стремительностью, с которой несколькими минутами раньше они овладели женщиной.

Почему это Лев должен исчезнуть? Так вот — ни с того ни с сего? Выйти за дверь и раствориться в солнечном свете? На миллион лет? Ах, предчувствие? Вздор! Предчувствие — всего лишь сигнал! Ей дуре! Чтобы перестала носиться со своими романтическими бреднями! Следующий, видите ли, шаг за Львом? А она должна благородно ждать? Пока он решится бросить свою жуткую Марию Сергеевну? Эту монашествующую в миру садистку? Нет уж! От пятидесятилетнего мужика не дождёшься! Инициативу необходимо брать в свои руки! А не то — действительно! — ещё миллион лет одиночества… звезда Фомальгаут… с какой стати?.. незнакомая ей звезда вдруг воссияла в памяти? Незнакомая?…

Из прихожей вернувшись в комнату, Танечка вспомнила: Подзаборников! Несколько дней назад режиссёр сказал, что, не бросая классики, в новом сезоне они будут ставить пьесу незнакомого артистке современного драматурга: «Ангел-хранитель звезда Фомальгаут». Танечке это название показалось хоть и несколько вычурным, но красивым. Правда, на грани «красивости» — опять-таки: спасибо Глебу Андреевичу, что в угоду моде артисты у него до сих пор не играют голыми. Впрочем, услышав о новой пьесе, Татьяна тут же о ней забыла — до осени, до того, как начнутся репетиции — и надо же! Оказывается — отложилось в памяти. Магическое имя незнакомой звезды. Существующей? Или — придуманной драматургом? Надо будет узнать у Льва. Когда он вернётся. А он непременно вернётся. К ней. К Татьяне Негоде. Наконец-то материализовавшийся седобородый принц. Вернётся — и?..

Танечка вдруг впервые задумалась о предстоящих им житейских сложностях: Лев переберётся в Великореченск? Вряд ли… Не говоря о том, что москвичи вообще крайне неохотно переезжают в провинцию, в качестве астролога на жизнь он себе здесь заработает чёрта с два… Ей — в Москву? Так её там и ждали! Конечно, театров в Первопрестольной не один, не два — но ведь и артистов! Разве что — в разъездном, захудалом… по рекомендации Глеба Андреевича… ага! Размечталась! Свою ведущую артистку — он таки прямо с радостью? Рекомендует кому-нибудь из своих московских приятелей режиссёров? Как же! Держи карман! Вообще-то — мужик он не вредный… возможно, и согласится… хотя… какой мужчина способен понять, что такое любовь для женщины? Конечно, в Москве по началу придётся ей зверски трудно — однако, можно надеяться, в пределах разумного… А с жильём? Пожалуй, полегче. У них в Великореченске цены на жильё в последние годы поднялись настолько, что свою, расположенную в центре города, однокомнатную квартиру она, конечно же, поменяет на комнату на окраине Первопрестольной. В крайнем случае — в ближнем Подмосковье…

Как ни странно, мысли о предстоящих житейских трудностях и проблемах окончательно успокоили женщину: Лев непременно будет её! А его кошмарная Мария Сергеевна — утрётся! Нормального нестарого мужика довести до грани психической импотенции — да за это ей на том свете не менее ста лет предстоит отработать в борделе! Утешая и ублажая всех, из-за своих законных мерзавок до срока лишившихся сексуальной силы, отчаявшихся и спившихся бедолаг-мужчин! Конечно! За то, что здесь, напущенной на себя псеворелигиозной фригидностью она до такой степени ухитрилась извратить свою женскую сущность, там ей на ближайшие сто лет обеспечен неутолимый сексуальный голод! Ехидина, Танька! А самой-то?

Поймав себя на том, что мысленно улыбается, представляя очищение Марии Сергеевны, спохватилась артистка: хотя бы — за намерение увести мужа от жены? Спасая от ежедневного мучительства изощрённой садистки? Ну, да, ну, конечно — «спасая»… ага! Оправдываться-то умеешь — ишь! Насобачилась — лучше некуда! А между тем — факт остаётся фактом: как последняя блядь, намылилась увести мужа от жены! Будто в другом случае не «спасала» бы? Как же! Да какая баба, влюбившись, не приложит все силы, чтобы заполучить мужика себе? В любом случае законную жену считая стервой, недостойной его мизинца? Будь она в действительности хоть ангелом? И что, любопытно, нас, разлучниц, ожидает за это там? В самом деле… этот вот грех — как его можно искупить?.. если — по совести?.. очиститься — каким образом?

Над пришедшей ей в голову совершенно неактуальной глупостью Танечка на минуту задумалась: конечно! Когда про других — мы умные… точно знаем — за что им и как… а — про себя? Если, допустим, она таки уведёт Льва?.. За причинённую Марии Сергеевне боль, чем и как она сможет расплатиться? Болью, полученной в ответ? Каким образом? Ведь у неё-то нет мужа — чтобы эта кошмарная женщина могла его увести в свой черёд? Служением? На те же, допустим, сто лет к Марии Сергеевне — в рабство? Чтобы та могла её изводить работой, сечь плетью и вообще — всячески мучить и унижать? Экие глупости! Мучить и унижать друг друга здесь на земле мы, сволочи, наловчились сверх всякой меры… и этот гнусный опыт тянуть за собой туда? Когда именно от него — от этого садистского опыта — там предстоит очиститься в первую очередь! Или… путём взаимозачётов?.. ты в этой жизни кого-то мучил, но ведь и твоя жертва — тоже? Кого-то мучила в свой черёд? А если — не мучила? И кто-то — гораздо более мучил, а кто-то — мучился… нет! Ерунда всё это! Каким образом мы будем очищаться там — это знает один Господь… И только — Господь… Не нам, с нашим разносторонним людоедским опытом, иметь дерзость судить о посмертном воздаянии…

Будь Танечка чуть более религиозной, к ней бы сейчас, непременно, явился Враг, чтобы, как в паучьих сетях, запутать женщину в бесплодных умствованиях. Впрочем, Лукавому хватило бы и такой малости — не являйся, на своё счастье, Татьяна Негода истинной актрисой — мысли о несыгранной Норе не позволяли уму разбезобразничаться сверх меры: если и сегодня она выйдет на сцену с тем же душевным раздраем, что и вчера, впору от стыда проваливаться не то что под землю, а прямиком — в оркестровую яму!

Бедная Нора! Бедный Ибсен! Убедить зрителей, что ради иллюзорной, выдуманной феминистками свободы женщина способна бросить детей — ох, до чего непросто! Разумеется, её муж — сволочь, но… будто другие лучше? А дети — есть дети… однако — терпеть произвол?.. особенно — когда понимаешь, что к чему… Понимаешь? На трезвую голову Нора могла понять, что свобода, обретённая такой страшной ценой, ничего хорошего ей не сулит… а сулит лишь — а правда? Что могло её ждать в дальнейшем? Эту самоотверженную, исключительно цельную, почти не способную к компромиссам женщину? В России — она бы подалась либо в монашки, либо в революционерки. А в Норвегии? Ибсен-то — он хитрый. Не дал на этот счёт никакого намёка.

Танечка вдруг почувствовала: играя Нору — вчерашнее безобразие, разумеется, не в счёт! — она для её образа до сих пор не находила существеннейшего нюанса, той краски, которой нет на палитре, но которая обязательно должна иметься в виду: судьба дерзкой бунтарки за рамками Ибсеновской пьесы. Именно так! Нора на демонстрации суфражисток, Нора в дебрях Центральной Африки, Нора… в дешёвом борделе! Не важно! Главное помнить, что её жизнь не заканчивается сценой прощания с мужем! И тогда могут появиться невидимые прежде оттенки! И надежда на чудо, брошенная лишающемуся любимой игрушки мужчине, может действительно обернуться чудом! Да! Решено! Сегодня она попробует сыграть именно так! И если получится — а почему бы и нет? — завтра ещё раз пригласит на спектакль Льва. Оно, конечно… так хвастаться… а что? Разве она не женщина? Не артистка? Артистка! Женщина! Если надо — будет хвастаться чем угодно! Наконец-то материализовавшегося седобородого принца нельзя терять! В противном случае — ещё миллион лет одиночества. И для неё, и для Льва Ивановича…

Миллион лет одиночества — вот истинный ад… вообще — весь этот первый миллион лет нашей жизни… восхождение нашей души… особенно, те несколько десятилетий, когда она формируется… здесь — на земле… ведь ни для кого не тайна, что земная жизнь именно для того нам и дана… от первого до последнего вздоха… дабы сформировалась, окрепла и расцвела душа… а как же — у умерших в младенчестве?.. у них — вероятно — там… в горних селениях… среди ангелов — между звёзд… души приобретают окончательную форму… конечно, не нашу форму… скорее — ангельскую… и чем человек раньше умер… особенно — если ещё не родился… тем ангелоподобнее его душа?.. чёрт! Эка — куда её занесло! А всё Лёвушка! Своими метафизическими прелестями настолько соблазнил и увлёк слабую женщину — мрак!

Нет, Мария Сергеевна всё-таки явно чокнулась! Ведь ни ходить в церковь, ни молиться, ни поститься Лёвушка ей нисколько не мешал! Нет же! Озаботилась, видите ли, спасением его души! Одно слово — инфернофилка! Ведь будь она «нормальной» эротической садисткой — Лёвушка бы, пожалуй, того… не чересчур бы противился любимой женщине?.. а возможно — и вовсе бы не противился?.. глядишь, «гарцуя» на четвереньках, не без удовольствия катал бы по спальне нагую наездницу — направляемый прикреплённым к ошейнику поводком и погоняемый хлыстиком… а что? — любовные игры… вот именно — игры! А этой стерве Марии Сергеевне требуется, видите ли, всерьёз! Мучить по-настоящему! Действительно — инфернофилка!

В конце концов, Танечка Негода доразмышлялась до того, что ей стало казаться, будто «похитительница» вовсе не она, а Мария Сергеевна. Мужем которой Лев Иванович сделался только по нелепому стечению обстоятельств — тогда как судьбой предназначался исключительно ей: Танечке. И, разумеется, при столь фантастическом допущении между соперницами не мог не состояться сеанс «симпатической» связи: Мария Сергеевна вновь была отвлечена от молитвы дьявольскими эротическими соблазнами — в качестве примера придуманная артисткой сценка «укрощения дикого жеребца» привиделась жене астролога с удивительной чёткостью: она — нагишом! — вдохновенно гарцует на спине у голого Льва. Погоняя его — единственное небольшое отличие — не жокейским хлыстиком, а памятным ей по прежним возмутительным искушениям ремешком. И ещё: в этот раз Марии Сергеевне не удалось свалить на Лукавого греховный соблазн — вышло гораздо хуже: женщине вдруг почудилось, будто к любострастным экспериментам в спальне её подталкивает не сатана, а Дева Мария — мол, покатаешься таким непотребным образом на спине у Льва, родишь от него ребёнка?!

В свою очередь Татьяне Негоде «симпатировался» мощный импульс религиозного покаяния: артистке вдруг захотелось ни с того ни с сего пасть на колени — чего прежде с ней никогда не случалось! — и молить Пречистую Деву о прощении за своё непохвальное намерение увести мужа от живой жены.

И так и сяк успокаивая уязвлённую полученным от Марии Сергеевны «симпатическим» импульсом совесть, Танечка Негода бессознательно послала сильнейший ответный сигнал — полностью нейтрализовавший её соперницу. Ибо, восприняв импульс артистки, Мария Сергеевна окончательно переместилась умом в мир своего эротического непотребства: вообразив Лёвушку в виде дикого мустанга, а себя укротительницей-амазонкой, женщина мигом скинула всю одежду, нагишом бросилась в комнату мужа, вытащила из его джинсов широкий кожаный пояс и, вернувшись под образа, оседлала необъезженного жеребца — и помчалась, и поскакала… на коленях — перед иконой Владычицы! Извиваясь и нанося себе сильные беспорядочные удары. По спине, пояснице, ягодицам, бёдрам — иногда вскользь захватывая срамные губы. Что доставляло острое наслаждение мчащейся на укрощаемом муже всаднице. Ведь мысленно настёгивала она не себя, а Лёвушку, и, следовательно, вся боль доставалась ему, а ей — чистое удовольствие. После десяти-пятнадцати минут этой бешеной скачки у Марии Сергеевны случился первый оргазм. И далее — один за другим — ещё два или три: до судорог, до полного истощения, до спасительного беспамятства. Когда тяжёлый обморок-сон распростёр перед иконой Девы Марии мариисергеевнино белое нагое тело. С припухшими розоватыми полосами на спине, ягодицах и бёдрах. Благостный для измученной эротическим бредом женщины обморок-сон. В котором, правда, она увидела себя кобылицей покрываемой жеребцом-мужем Лёвушкой — но, по счастью, пройдя мимо сознания Марии Сергеевны, это видение сразу же трансформировалось в ответный «симпатический» сигнал и передалось артистке.

Нет, восприняв импульс, посланный угасающим сознанием Марии Сергеевны, Татьяна Негода не почувствовала себя кобылицей — просто артистке подумалось, что, играя Нору, она до сих пор полностью упускала из вида смутно угадывающееся в ней строптивое животное начало — когда чувства сильнее разума, когда, взбрыкнув, дикая лошадь с восторгом скачет к обрыву. Доскачет ли? Не свернёт ли на спасительную обходную тропу? Бог весть. Да и неважно это. Главное, помнить: в душе домохозяйки Норы есть частица души своевольной необъезженной кобылицы. И тогда её финальное объяснение с мужем играть будет и проще, и интереснее. Стоит чуточку сместить акценты — и вспыхнут новые краски. И парящая в беспредельности душа Генрика Ибсена поцелуется на радостях со звездой Фомальгаут. И намеченная режиссёром Глебом Андреевичем Подзаборниковым к постановке в следующем сезоне пьеса неизвестного драматурга окажется мировым шедевром… Вот только она, Татьяна Негода, не будет играть в этой пьесе…

Отправленное Марией Сергеевной при её погружении в глубокий обморок-сон «симпатическое» послание на принимающем — бессознательном — уровне артистки трансформировалось двояко: во-первых, помогло разглядеть в образе Норы не замечаемую прежде грань, а во-вторых — произвело сильное смятение в Танечкиных мыслях и чувствах, задев самое дорогое: артистическое призвание. Ведь не быть артисткой она не может. И не абы какой — ведущей. Стало быть, профессионально полностью состоявшейся. Чего — Татьяна Негода понимала — перебравшись в Москву, ей предстоит вновь добиваться в течение многих лет. Да и то… в её-то годы всё начинать сначала… вряд ли — ох, вряд ли… конечно, за прошедшее время талант окреп — но молодость, но красота…

…и что же?.. перетянуть в Великореченск Лёвушку? Ага! Чтобы без заработка, не имея твёрдого стержня, он здесь спился в течение года?! Окстись, Танька!

Да, подсознание Марии Сергеевны нанесло очень сильный ответный удар! Выбор между признанием и принцем — это для Танечки не фунт изюма! Не мимолётный приступ религиозного покаяния! Не замирение ущемлённой совести!

И, всего интереснее, знай Мария Сергеевна о возможности подействовать на противницу симпатически, переслав ей определённые чувства и образы, фанатически религиозной женщине ни в коем случае не пришло бы в голову передавать ощущения покрываемой жеребцом кобылы: безумие! ужас! грех!

Но и Татьяна Негода — тоже! До того, как её бессознательное не получило от бессознательного Марии Сергеевны образа случающихся кобылы и жеребца, не видела всей сложности предстоящего ей решения. Или Лёвушка, или призвание — нет, до этого «симпатического» послания мучительный вопрос не стоял перед Танечкой с такой остротой! А ведь на рациональном уровне, казалось бы — ничего особенного! Артистке всего лишь показалось, что, играя Нору, она в своей героине до сих пор не видела одной малозаметной грани — и закрутилось! и понеслось! и взвихрилось!

Да, в заочной борьбе за мужа, не ведая ни сном, ни духом, Мария Сергеевна нанесла своей противнице сильнейший удар! Вот тебе и рьяная плотиненавистница, вот тебе и служительница духа… или?! Уж не намекнула ли ей Дева Мария, что за столь безоглядное, противное триединой человеческой природе служение Духу здесь, там Марии Сергеевне предстоит весьма нелёгкое служение Плоти? И — достаточно долгое…

— А ВРЕМЕНИ У ТЕБЯ, ТАНЬКА, МАЛО.

Познакомившись с Окаёмовым, Пётр критически оглядел уставленный чайными приборами стол и перевёл взгляд на Павла.

— Знаешь, Паша, ты со своей приверженностью к «здоровому образу жизни»… конечно, злоупотреблять не следует… но гостю — и только чай?

— А по-моему, Лев Иванович — очень даже. — Слегка смутившись, стал оправдываться Павел. — Вполне расположен к чаю. Я ведь ему лучшего заварил — китайского…

— Ага! Ты бы ему ещё предложил варево со зверобоем или с мятой! Бр-р-р! — Широченные плечи Петра брезгливо вздрогнули. — Или другое какое сено!

Окаёмов, которому Павлом было-таки предложено «сено», поспешил отвести подозрения от сторонника «здорового образа жизни».

— Нет, Пётр Семёнович, никаких травок. Меня Павел Савельевич угостил прекрасным чаем. Правда. Я дома обычно пью «Майский». Ну, крупнолистовой цейлонский — который с короной. Так у Павла Савельевича — много лучше.

— Естественно, Лев Иванович. Павел в чаях знаток. — Сменил «гнев» на «милость» Пётр. Но тут же и съехидничал. — Конечно, когда находит в себе силы отказаться от любимого сена. От лимонника, липы и прочей дряни… Но вообще-то — я не о том. Время уже обеденное, и водочки — в самый раз… Лев Иванович, погодите минуточку — я мигом.

Сказав это, Пётр поднялся и, для такого огромного тела поразительно легко ступая, исчез в обрамлённом бело-розовыми цветами проёме беседки. Окаёмову подумалось: действительно «неандерталец» — и сразу же вслед: а Мишка-то, стало быть, того! Обозвав сектантами, так сказать, оклеветал окружение Ильи Давидовича. Пётр — по крайней мере — водку употребляет.

И, будто бы угадав мысли астролога, Павел подтвердил эту нехитрую догадку:

— Вчера на выставке я, Лев Иванович, знаете, не стал опровергать утверждение Михаила. Ну, будто мы все не пьём, не курим. Тем более, что вы так остроумно прошлись по этому поводу. Как же, «не пить для русского, не быть» — действительно! Если не на сто, то на девяносто процентов в точку. Хотя из нас троих не курю и полностью не употребляю алкоголя один только я. Правда, Илья Давидович тоже не курит, но от пива или хорошего сухого вина не отказывается. А Пётр — он всё. И водку, и коньяк, и, главное — курит. Бросает время от времени — ан, нет. Неделя, другая — и опять с сигаретой. Слава Богу, не так круто, как вы, — Павел указал рукой на лежащую перед Окаёмовым пачку «Примы», — лёгкие, с фильтром, но ведь всё равно — отрава.

— Знаю, Павел Савельевич, знаю, — Окаёмов сделал отметающий жест, — но… я даже и не пытаюсь бросить. Как закурил на третьем курсе, так и дымлю с тех пор.

Дальнейшие возможные попытки павловой антиникотиновой пропаганды прервал Пётр — явившийся с двумя небольшими графинчиками и несколькими стопками в руках.

— Вам, Лев Иванович, чистую или настоянную на Золотом Корне? — видимо, полагая, что никакой нормальный мужик не откажется пропустить рюмку, другую, Пётр Семёнович спросил у астролога лишь о его пристрастиях. — Отменная, знаете ли, настоечка.

— Ну, так и давайте начнём с неё. — Не стал привередничать Окаёмов.

После второй стопки — а настойка в самом деле оказалась на высшем уровне — Павел Мальков уверенно вернул в основное русло разговор, при новом знакомстве неизбежно распавшийся на отдельные реплики и фразы: к той дискуссионной теме, на которую они с астрологом беседовали до появления Петра. Правда, начав с шутки. Или с того, что Павлу казалось шуткой:

— У-у, винопийцы. Или, как говаривали на Старой Руси, «питухи». Пока вовсе не окосели, — Окаёмов хотел возразить, что с такого-то количества ни о каком окосении речи идти не может, но промолчал, отвлечённый снисходительной гримасой чокнувшегося с ним «неандертальца», — ты, Пётр Семёнович, поделился бы? Ну, своими гипотезами о Промысле Божьем. Мы тут, знаешь, имели со Львом Ивановичем исключительно интересный разговор — и я немножечко вскользь коснулся. Не углубляясь. Идеи твои, и я хочу, чтобы Лев Иванович был, так сказать, из первых уст — информирован самим тайновидцем.

— Каким тайновидцем? Это у нас, Паша, ты! Сунуть свой длинный нос, — а нос у Павла Савельевича, надо заметить, действительно выделялся, — всю дорогу туда пытаешься.

Отпарировал Пётр — с лёгкой обидой в голосе. Причём, Окаёмову показалось, что эта обида вызвана не столько определением Петра как «тайновидца», сколько самой просьбой поделиться размышлениями о Божьем Промысле. То ли «неандерталец» считал свои прозрения сугубо интимными, то ли его попросту «достали» досужие комментаторы — уж коли артистка Танечка Негода знает, что блаженненький математик Пётр Кочергин «загоняет в компьютер Бога», действительно! Популярность — не позавидуешь!

— А я — нет. Я если и пытаюсь заглянуть за грань — только на рациональном уровне. — Завершив этот выпад, Кочергин закурил, налил в две рюмки водки и, чокаясь, вместо тоста спросил у Окаёмова: — Лев Иванович, а вам действительно интересно? Ну — мои размышления?

— Очень, Пётр Семёнович. — Со всей проникновенной серьёзностью, на которую был способен, ответил астролог. — Ведь я, в общем — тоже. Мыслю только на рациональном уровне. И знаете — всё по кругу. Лет уже семь, восемь топчусь по одной дороге.

— Не по кругу, Лев Иванович, а по «диалектической спирали». — Вмешавшись, уточнил Павел. — Ваше, сделанное двадцать минут назад, «открытие» — это, знаете ли, «переворот» в богословии! Апостола Павла провозгласить Антихристом — нет! Насколько я знаю, за две тысячи лет до такого никто ещё не додумался! А вы говорите — «по кругу»!

— Как-как?! Апостола Павла — Антихристом?! — воскликнул Пётр. Затем, помолчав несколько секунд, неуверенно, будто бы размышляя вслух, продолжил: — А вообще-то… Его обожествление земной власти… «Нет власти, которая не от Бога»… «Жена, повинуйся мужу, как Господу»… «Рабы, повинуйтесь своим господам, как Христу»… По сути — обожествление всякого вышестоящего… До которого не доходили даже язычники… Ну да, Павел обожествляет не лицо, а принцип… Право вышестоящего на насилие… В сущности — на любое насилие… Недаром Христос говорил своим ученикам: «Бойтесь закваски фарисейской»… Предвидел — значит… Впрочем, против Антихриста — куда им…

— Погоди, Пётр Семёнович. — Возразил, не принявший Окаёмовского «откровения», Мальков. — О двойственной — во многом отрицательной — роли апостола Павла за последние два века говорилось достаточно. И, как ты знаешь, я сам отнюдь не горячий его поклонник. Но, что он — Антихрист, нет, с этим я не согласен. Категорически. Ведь в «Апокалипсисе» ясно сказано…

— Не мельтеши, Паша! — резко перебил Кочергин. — Гениальный бред Иоанна Богослова с детства тебя заворожил, понимаешь ли — и будьте любезны! До сих пор — как ребёнок! Жутко воцерковлённый ребёнок! Хочешь, чтобы всё было точь-в-точь по написанному! А между тем, Лев Иванович…

Не договорив, Пётр разлил остававшуюся во втором графинчике водку и чокнулся с Окаёмовым.

— За ваше открытие, Лев Иванович! За удивительное ваше открытие! Нет, понять, что мы вот уже две тысячи лет живём в царстве Антихриста — это, я вам скажу, архигениально!

Столь непосредственный энтузиазм Петра очень смутил астролога: ещё один сумасшедший? Причём, в отличие от Павла, буйный? Да ведь если этот «неандерталец» разойдётся всерьёз — тушите свет, господа хорошие! Как говорится, дай Бог ноги! Танечка-то выходит, предупреждала не зря? А он ещё эдак самонадеянно отмахнулся: мол, иду к интеллигентным людям. Дурак дураком — да и только! Хотя… как ему было знать? Социолог, математик, историк… Ну да, ну, высказал неожиданно пришедшую в голову мысль… гипотеза ведь, догадка — не более… и такие страсти! Павел, несмотря на своё негативное отношение к апостолу Павлу, сразу отверг… Пётр — едва ли не сходу — принял… За две тысячи лет будто бы ничего не изменилось… Всё как тогда… «Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»… Не горяч и не холоден — стало быть, хуже врага! Фанатизм, выходит, главная добродетель, а его отсутствие — преступление… н-да! Однако об этом после, а сейчас, пока эти «новые христиане» не схлестнулись по-настоящему, не худо бы их утихомирить… как? Напомнив, что сейчас самый конец второго тысячелетия, а не начало первого?

— Павел Савельевич, Пётр Семёнович, я ведь — в порядке гипотезы. — На ощупь начал астролог. — Ну, пришло вдруг мне в голову, в азарте высказал, однако же — не настаиваю… Действительно — вопрос очень сложный… Ведь без трудов и подвигов апостола Павла христианство вряд ли бы смогло стать мировой религией… Прозябало бы, в лучшем случае, в виде секты где-нибудь на Ближнем Востоке…

— И правильно, Лев — с Христом! — разошедшийся Пётр не только не принял примирительной позиции Окаёмова, но и, обращаясь к гостю, отказался от отчества — как, вероятно, от мешающего не совсем трезвому языку излишества. — Да-да, прозябало бы, но — с Христом! А то ведь всё это время, все почти две тысячи лет, у всех христианских церквей фасад Христов, а нутро — Павлово! Антихристово — ха-ха-ха — нутро! Нет, Лев! Ты гений! За это — надо ещё! Кончилась, чёрт побери, зараза! Погоди — я сейчас принесу.

— Нет, Пётр Семёнович, это ты погоди. — Металлически властным, никак не ожидаемом в таком тщедушном теле голосом Павел остановил Петра. — Уж коли хвастаешься, что христианство для тебя частный случай — будь добр, не злорадствуй! Попробуй лучше стать на точку зрения человека принадлежащего к какой-нибудь из основных христианских Церквей: Католической или Православной — неважно! Ты представляешь, чем для него окажется утверждение, что апостол Павел — Антихрист?! Каким невозможным кощунством! Да что там — «кощунством» — вселенским ужасом?! Ведь принять её — согласиться с тем, что христиане едва ли не с самого начала служат не Богу, а Сатане!

— Нет, Паша, служат-то они Богу… Во всяком случае — формально. — Заупрямился Кочергин. — А поклоняются… даже не знаю… сказать: Сатане — не то… Иегове?.. которого апостол Павел ловко протащил на место «Аввы» Иисуса Христа?.. теплее…

— А ты это, Пётр Семёнович, не мне! Ты это скажи бабе мане! Которая из Священного Писания знает только молитвы, верит всему, что говорит священник и твёрдо надеется на спасение души!

— А чтобы вернее спастись, в костёр, на котором сжигают очередного еретика, подкладывает вязанку хвороста? Не смешно, Паша! — голосом, в котором в свою очередь звякнули металлические нотки, ответил Пётр. — Ты ведь и сам знаешь не хуже меня, что баба маня не виновата! Всё дело в пастырях! А вернее — в организации. Которую создал апостол Павел и которая называет себя Христианской Церковью!

— Пётр Семёнович, а водочки? Которую вы, кажется, обещали? А то столь многомудрые разговоры вести по трезвому… — Единственное, что в этот напряжённый момент пришло ему в голову, в форме шутовской просьбы высказал Окаёмов. — За мою, так сказать, гениальность.

Поможет ли? Помогло. Пётр, извинившись за свою забывчивость, пошёл за водкой, и, оставшись наедине с социологом, Лев Иванович попробовал воззвать к его разуму.

— Павел Савельевич, вам не кажется, что у нас некоторый перебор? Ну — со страстями? Когда с противниками — я понимаю. Однако такая «пассионарность» среди друзей?.. Ведь высказанное мною предположение об антихристовой сущности апостола Павла — гипотеза, как вы понимаете, и только. И ломать из-за неё копья… средневековьем попахивает, её Богу!

— Гипотеза, говорите? Допустим. Однако… ТАКАЯ гипотеза… мне, Лев Иванович, кажется, вы далеко ещё не оценили её силу… ведь Пётр… который не то что бы православным, но и христианином себя не считает… и какое бы ему, казалось, дело до скрытой сущности апостола Павла — ан, нет! Уцепился, как младенец за погремушку! Чего, честно скажу, не предполагал…

— Но ведь, Павел Савельевич, не только Пётр — и вы, согласитесь? Завелись не хуже вашего знаменитого тёзки?

— Грешен, Лев Иванович, — улыбнулся Павел, — горячусь не по делу. И часто. Особенно — с Петром. Почему — вы, как астролог, наверное, смогли бы объяснить?..

— Наверное, смог бы… Но я хотел о другом…

— Нет, Лев Иванович, не опасайтесь! — сомнения Окаёмова, догадавшись об их подоплёке, поторопился развеять Павел. — Ну, каких-нибудь физических эксцессов со стороны Петра! Ни в коем случае! Силы в нём, конечно, немереные, но — мухи не обидит! Ни при каких обстоятельствах!

— Спасибо, Павел Савельевич, утешили! — за иронией скрыв неловкость, ответил астролог. — А то если эдакий Илья Муромец вдруг разойдётся… Но я, Павел Савельевич, главным образом — вот о чём… не принимайте, пожалуйста, мою дурацкую гипотезу так близко к сердцу. При всей вашей воцерковлённости…

— Да нет, Лев Иванович, не дурацкую… Просто вы её силы, как я сказал, пока ещё не оценили. Хотя, конечно, моей горячности это ничуть не оправдывает… действительно — как средневековый фанатик… обещаю исправиться!

Этому короткому диалогу шуткой подвёл итог Павел Савельевич. И вовремя. Явился Пётр. С бутылкой французского коньяка в одной руке и тремя пузатыми фужерами в другой.

— Ваш, Лев Иванович, гений заслуживает большего, чем обыкновенная — пусть и хорошая — водка. Апостол Павел — Антихрист — надо же! Я тут, пока ходил за коньяком, немного подумал — и знаете… действительно — гениально! Ведь почему, кроме вас — никто? Да потому, что все ждут, что Антихрист будет! Ну — по предсказанному. А что он уже был — мешают понять стереотипы! Давление авторитета, магия слов — чёрт те что! Всю дорогу живём в царстве Антихриста — и ждём, видите ли, его прихода! Нет слов, Лев Иванович! За ваше открытие — по полному фужеру!

Пока Кочергин произносил сей панегирик и откупоривал коньяк, астролог искоса поглядывал на Павла: не пожелает ли он вновь заступиться за своего тёзку? Не попытается ли опять осадить Петра? Кажется — нет. Коротенький разговор наедине, кажется, успокоил страсти: потягивая чай, Павел на этот раз слушал своего приятеля с едва заметной снисходительной усмешкой — мол, чем бы дитя ни тешилось…

Между тем Пётр, едва ли не доверху наполнив фужеры коньяком и чокнувшись с Окаёмовым, продолжил не менее темпераментно:

— Да, да, Лев Иванович — гениально! Посмотреть туда, куда две тысячи лет смотрели миллиарды людей и увидеть никем незамеченное — это, я вам скажу… нет! Ничего говорить не надо!

— А почему, Пётр Семёнович, вы думаете, — астролог попытался остановить поток этих безудержных восхвалений, — что ничего подобного никем не высказывалось прежде? Ведь то, что ни вы, ни я нигде не читали эдакого — ещё ни о чём не говорит. Ведь в богословском отношении — я имею ввиду не схоластическое богословие, а живое движение религиозной мысли — Россия страна исключительно девственная. До революции — всеобъемлющая церковная цензура. После — цензура идеологическая: куда более свирепая и, главное, тоталитарная — какие уж тут богословские изыски! И ещё… две тысячи лет — вздор! Да приди кому-нибудь в голову, что апостол Павел Антихрист — не опасаясь за свою жизнь он это мог высказать лишь в последние 150–200 лет. Причём — в Европе. Да и то — не во всей. В России-то Льва Николаевича уже в нашем веке за куда меньшие ереси отлучили от православия! О прочих временах — не говорю вообще: вы не хуже меня знаете, как церкви, именующие себя христианскими, во имя любви любили замучивать до смерти всех, хоть чуточку усомнившихся в истинности «единственно верного учения».

— Ну да! Потому что, называясь христианскими, по сути они являлись антихристовыми! Нет, Лев Иванович, ваш диагноз прекрасно объясняет дико патологический — маниакальный! — садизм «реального» христианства. Тот сладострастный восторг, с которым «христолюбивые» пастыри взирали на смертные муки медленно убиваемых по их приказам мужчин и женщин!

— Ну, Пётр Семёнович, по-моему, вы увлеклись. Всё всё-таки не так однозначно. Хотя… в том, что наша культура до сих пор пропитана насилием — христианство сыграло, верней не сыграло, важную роль… Ведь насилие — оно же в нашей звериной природе… Христос это чувствовал и, как мог, противился, но… Он, как известно, не только Сын Божий, но и Сын Человеческий… возьмите два Его знаменитых высказывания: «Не мир вам принёс, но меч» и «Взявший меч, мечом и погибнет» — это же такой простор для самых оголтелых религиозно-нравственных спекуляций! И ожидать от «реального» христианства, чтобы оно смогло преодолеть столь жуткий соблазн и вслед за Учителем безоговорочно осудить насилие — с какой стати? Да на это не только Павел, на это вряд ли и из Двенадцати кто-нибудь был способен — то есть, из Его непосредственных учеников! Слишком всё-таки Он опередил своё время… И эта двойственность в христианстве так и осталась… Опять же — гонения и муки, которые выпали на долю Его первых последователей… Ну, а когда император Феодосий сделал христианство абсолютно господствующей государственной религией — тут уж заведомо нельзя было ждать ничего хорошего! Когда земные властители говорят, что простирают свои руки к Богу — не верьте! Они их протягивают Сатане! Так что императора Феодосия тоже можно считать Антихристом…

— «Утешили», Лев Иванович, — вместо Петра отозвался Павел, — только, знаете, здесь вы не оригинальны! Считать Антихристом того или иного из земных владык — вполне в рамках христианских традиций. Преимущественно — еретических, но и официальные Церкви — тоже… Ну, не то что бы прямо — Антихристом… прямо-то им нельзя… но об иных венценосцах — случалось… отзывались не слишком лестно…

— Постой, Паша, не мешай Льву. Феодосий — понятно. И прочие коронованные мерзавцы. И то, что время от времени того или иного из них считали Антихристом — тоже. Но ведь Лев — о другом. И ты это прекрасно понимаешь. И нарочно уводишь в сторону. Ведь суть-то не в том или ином порфироносном маньяке, а в обожествлении земной власти. Стало быть, в обожествлении права одних людей мучить и убивать других. И кто, спрашивается, именем Христа учинил эту вселенскую гнусность? То-то! Так что, Пашенька, не возникай! Антихрист твой тёзка — и всё тут! — Защищая столь прельстившую его окаёмовскую гипотезу, Пётр не желал уступать ни шагу. — Он — и никто иной! Явившийся сразу после Христа и полностью извративший Его учение!

Эта невозможная категоричность вновь насторожила астролога: если Павел в своё черёд упрётся подобно защищаемому им тёзке?.. как это уже было несколькими минутами раньше?.. то?..

Павел, к радости Окаёмова, на этот раз не упёрся, а предпочёл отвлекающий обходной манёвр:

— Знаешь, Пётр Семёнович, давай попробуем по-другому. Лев Иванович высказал интересную гипотезу — кто спорит. Но принимать её в качестве аксиомы… ведь ты же учёный — всё, стало быть, должен подвергать сомнению, а тут… уверовал как ребёнок! Почему? Объясни — будь добр.

— А ты, Паша, разве ещё не догадался? — как о чём-то само собой разумеющемся заговорил, враз успокоившись, Пётр. — Ведь мы с тобой столько говорили о религии — что о моих взглядах ты знаешь едва ли не лучше меня самого!

— Ну, что Иисус Христос для тебя Сын Божий — только иносказательно… В лучшем случае — Сын Человеческий, сумевший ещё в этой жизни достичь Божественного Совершенства… Ах, да… Ещё — сатана… которого ты ни за что не хочешь допустить в наш мир… пожалуй — догадываюсь… противник Христу может, по-твоему, быть только из людей?

— А как же иначе, Пашенька? Вспомни, сам говорил не раз, что ко времени Иисуса Христа цельность ветхозаветного мировоззрения была утрачена… что Иегова — в качестве Бога — многих уже не удовлетворял… и когда Иисусу открылось, что Бог — не кровавый свирепый деспот, не «огонь поядающий», а Папа… и оставался, возможно, только один шаг для постижения Истинного Божьего Промысла… и, соответственно, для понимания Истинного нашего Места в Мире… нашёлся-таки фарисей! Задержавший этот шаг на две тысячи лет! И кто же, спрашивается, Антихрист?!

— Вопреки, казалось бы, месту и времени в голове Льва Ивановича вдруг замелькало нечто поэтическое по форме. А по сущности? Растерявшийся Окаёмов ни за что на свете не ответил бы на подобный вопрос — да и вообще: кроме, на его взгляд бездарных, попыток в юности, Лев Иванович никогда всерьёз не пробовал сочинять стихи — и вдруг… ни хрена себе!

«Пётр, не считающий себя христианином, и сомнительно воцерковлённый Павел… Ведь его рассуждения об Иегове, «обветшавшем» уже ко времени Иисуса Христа — страшная ересь… то-то наши — мои и его — так совпадают взгляды… да, но, в отличие от меня, он регулярно исповедуется и причащается… ест различные душеполезные травы… и вообще: воцерковлённый еретик — коктейль, будьте любезны! А уж в соединении с шибко учёным «неандертальцем» — мрак! Дейтрид лития-6, нафаршированный кусочками плутония-239! Которые так и норовят слиться в религиозном экстазе! Беги, Окаёмов, пока не поздно!», — донельзя смутившийся вдруг овладевшей им «версификационной» горячкой, Лев Иванович попробовал отвлечь себя от этой напасти если и не совсем надуманными, то жутко преувеличенными страхами — не помогло. Рифмованные фразы продолжали бесчинствовать в его, полностью вышедшей из повиновения, голове:

Образы и слова наплывали, теснились, перебивали друг друга — будь Окаёмов один, он, несомненно, схватил сейчас лист бумаги и стал бы лихорадочно их записывать — но! Не при ведущих же жаркий — для Льва Ивановича на данный момент потерявший всякую актуальность — спор посторонних людях? Нет! Невозможно! То, что ушло — ушло! Но ведь накатывает! Накатывает…

Нет, в юношеских стихах не было ничего подобного — на астролога накатывали чуждые ему ритмы и образы:

— Господи! Откуда этот «набатный» сводящий с ума размер?!

(Между прочим, оттуда — чего, естественно, Окаёмов не знал — от звезды Фомальгаут. Уловив её — вызванную вознесением души Алексея Гневицкого — нематериальную судорогу и сделавшись проводником мощного «симпатического» поля, на себе его действие Лев Иванович почувствовал позже, чем окружающие астролога люди. Да и само это действие оказалось иным, чем бессознательные передача и восприятие чувств и образов — восходящая к Свету душа художника возвратила астрологу его, утраченный в юности, поэтический дар. Увы, не зная этого, Окаёмов мучился как от беспорядочно роящихся в голове звуков, слов и обрывков фраз — так и от жуткой несвоевременности сего пиитического роения: в течение острой богословской дискуссии, среди мало ему знакомых, бескомпромиссно настроенных оппонентов!)

Между тем, рука Льва Ивановича, сжимая несуществующее перо, выписывала невидимые замысловатые знаки — ибо только таким образом астрологу хоть как-то удавалось справляться с вконец обнаглевшей музой, которая уже не нашёптывала, уже громко скандировала терзающие измученный мозг слова и фразы:

Эти, будто бы навязанные чужой волей, слова, образы, ритмы заполнили и полонили Льва Ивановича настолько, что он не заметил, как на стол перед ним лёг лист бумаги, а в правой его руке оказалось не воображаемое гусиное перо, а реальная шариковая авторучка — и понеслись торопливые строчные буквы (без прописных, без знаков препинания), слагаясь в слова, фразы, периоды. Конечно, кое-что забывалось, и Окаёмов, из безотчётной боязни потерять всё не желая напрягать память, спешил записать сохранившееся, обозначая пропущенное длинными злыми прочерками — погоди, мол, лентяйка-память, возьмусь за тебя с пристрастием, всё возвратишь как миленькая! И, перемежаясь прочерками, слова летели, летели… И ещё один лист потребовался — и ещё…

— Впредь, Лев Иванович, не гоните свой дар. Это, знаете ли, весьма чревато. Последствия могут быть самые удручающие. И для ума, и для сердца. А если хотите — и для «спасения души». Нет, в конечном счёте она, разумеется, спасётся — но очищение… нереализованное здесь, там, как вы понимаете, значительно осложнит душе восхождение к Свету…

«Без вас знаю!»

Вслушиваясь — в надежде услышать умолкший голос музы — астролог чуть было не оборвал сию душеполезную дидактику, обратившись, соответственно, к Петру или Павлу, однако в последний момент сообразил: этот низкий (на грани баритона) бархатистый тенор не принадлежит ни одному из них. Что — наваждение продолжается? Сначала распоясавшаяся муза надиктовала ему нечто ни с чем несообразное, и сразу же вслед за ней — будьте любезны! Материализуется, понимаешь ли, ангел-хранитель и поучает «как жить дальше»! Что, видите ли, для души полезно, а что — не очень! Так ведь и этого… но чего «этого» — Окаёмовский, постепенно возвращающийся к реальности разум дофантазировать не успел: Лев Иванович полностью пришёл в себя и сообразил, что на этот раз обратился к нему не фантом, а вполне обыкновенный человек — в смысле: из плоти и крови. И будто бы даже знакомый… ну, конечно же! Илья Благовестов! То же, что на портрете Алексея Гневицкого, озарённое внутренним светом лицо — и более: то же невидимое, однако вполне ощущаемое сияние вокруг головы — нимб? аура? астральная тень?

Представившись, историк извинился за дерзость только что данного им совета, объяснив это так:

— Понимаете, Лев Иванович, подхожу к беседка, а тут такое… Павел с Петром до самозабвения спорят об антихристовой сущности апостола Павла (кстати, любопытная гипотеза), вы, совершенно на них не реагируя, шевелите губами, закрыв глаза и правой рукой делая эдакие пишущие движения — ну, будто бы в ней у вас невидимое стило, а перед вами воображаемая «табула раза». И мне, каюсь, сделалось жутко любопытно: кто это вам сейчас нашёптывает и, главное — что? Вот и принёс вам бумаги и ручку, а вы сразу же — как застрочите! Я, знаете, и сам быстро пишу, но, что возможно с такой скоростью — никогда бы не подумал! Даже промелькнула мысль: уж не стенография ли? Заглянул — не хорошо, Лев Иванович, понимаю, простите, пожалуйста, не удержался — нет, обычная вполне читаемая скоропись… ну и, естественно, я не смог одолеть любопытства: стал читать… ещё раз простите, но, знаете — не стыжусь! А уж, что догадался принести вам бумаги — потомки за это будут мне благодарны! Стихи! И какие стихи! Причём — совершенно уверен! — ваши… и, к тому же — только что сочинённые… и более — не знаю почему, но тоже уверен — после длительного перерыва… по-моему, вы уже лет пятнадцать-двадцать стихов не писали — правда?

— Тридцать, — автоматически ответил Окаёмов и, будто бы этим, вслух произнесённым словом сняв наконец заклятие, полностью пришёл в себя и страшно смутился, — стихи?.. какие стихи?.. ах, это…

Лев Иванович с недоверием посмотрел на исписанные им листы плотной «ксеркопировальной» бумаги: «Чёрт! Записал-таки?! Не в воображении, а в действительности?!»

Вообще-то — случалось: стихи, казавшиеся гениальными, снились время от времени Окаёмову, но… при пробуждении они либо полностью забывались, либо обретали своё истинное — совершенно ничтожное! — значение. Кроме того: иногда Львом Ивановичем сочинялись стихи «по случаю» — что, по его же мнению, не имело никакого отношения к поэзии. Однако то, что он записал сейчас… по первому впечатлению оно разительно отличалось и от юношеских версификационных опытов, и уж — тем более! — от сочинённого по тому или иному поводу: на Новый Год, День Рождения, свадьбу и прочего в том же роде. Равно — как и от сонного морока. Более всего это напоминало отрывки из значительной (по объёму) поэмы — о последних днях жизни и крестной муки Спасителя, о связанных с этим страданиях апостолов и скорби Девы Марии… Разрозненные отрывки несуществующей поэмы… Но! Два совершенно невозможных по размеру, ни мыслью, ни ритмом, ни настроением не связанных с остальным текстом «четверостишия» — они-то как здесь оказались? И ещё… самое, вероятно, главное… обладая неплохим поэтическим вкусом, Лев Иванович о стихах судил достаточно объективно… причём, не только о чужих, но — что встречается крайне редко! — и о своих… до того — что, устыдившись убогости своего дара, уже в двадцать лет выставил за дверь обманщицу-музу. Соблазны во сне, разумеется, не в счёт.

И вот сейчас, перечитывая написанное, Окаёмов не мог дать никакой оценки: вся область — от «абсолютно бездарно», до «гениально» — по его мнению, в равной степени претендовала на им сочинённые? или только записанные? разрозненные отрывки несуществующей (или где-то всё-таки существующей?) поэмы. И, стало быть, ничего удивительного, что, полагающийся, как правило, на собственный вкус, сейчас Лев Иванович обратился к чужому мнению.

— Вы, значит, Илья Давидович, думаете, что это — стихи?..

Осторожно, как на что-то диковинное и, возможно, опасное, Окаёмов указал на исписанные «в столбик» листы бумаги.

— Стихи, Лев Иванович. И очень хорошие. Я бы даже сказал: гениальные, но, во-первых, боюсь вас захвалить — разумеется, шучу! — а в главных: определение «гениальный» настолько затаскано, что… скажу лучше: это, Лев Иванович, настоящие стихи. Если хотите — ещё «сырые»… нет, я не о форме — о лакунах, которые вам предстоит заполнить… ведь записали вы сейчас, как я понимаю, в лучшем случае десятую часть будущей поэмы… почему и осмелился вам сказать: не гоните свой дар — Боже, упаси! Ведь, учинив в юности столь вопиющее насилие, вы, Лев Иванович, по-моему, многое потеряли…

— Какой дар, какое насилие — ради Бога, Илья Давидович? Ну да, лет с четырнадцати до двадцати рифмовал, «слагал» — как каждый второй, наверно, образованный мальчик. Но — уверяю вас! — никакого дара. Пустота, банальщина, в лучшем случае — версификационные «изыски». Не такие, конечно, крутые, — Лев Иванович вслух прочитал записанное среди прочего четверостишие:

— Тьфу! Язык запинается! И это, Илья Давидович, по-вашему — тоже стихи?!

— А почему бы и нет, Лев Иванович? Вспомните знаменитое: дыр бул щир — надеюсь, не переврал? Так что — окажись у вас влиятельные покровители в литературных кругах — вполне! С эдакими-то «набатниками» (когда каждый слог — ударный), могли бы занять очень даже нехилое местечко в лоне «постмодернизма»! А если серьёзно… будь из того, что вы сейчас написали, всё такое — я бы, конечно, вряд ли… дал бы вашим стихам столь положительную оценку… однако, когда в контексте… Да, случайно, да, кажется не связанным со всем остальным, но… когда рядом такие строчки… нет, ничего выделять не буду… только одно — работайте! Не гоните своего дара!

Польщённый, смущённый, растерянный — и от похвалы, и, главное, от внезапного поэтического потрясения — Лев Иванович взял свой выпитый менее чем наполовину (воистину: муза — баба та ещё! собственница — каких поискать!) фужер с коньяком и сделал два небольших глотка: за прорезавшуюся, чёрт побери, гениальность! Всё-таки, сколько от греха тщеславия не отгораживайся самоиронией, а когда хвалят — приятно! Особенно — когда искренне. А что Илья Давидович его странно написанные — будто бы он по ошибке был изнасилован пьяной музой! — стихи похвалил от всего сердца, в этом Лев Иванович не усомнился ни на секунду: действительно! Человеку, с которым только что познакомился — зачем ему было лгать?

Однако бархатистый тенор историка очень скоро отвлёк Окаёмова от приятного любования собственной неординарностью:

— Лев Иванович — за наше необычное знакомство. Правда! Не представившись — сразу же о стихах. Оно — конечно: увидев вами написанное, не заговорить о творчестве я не мог. И всё-таки… традициями тоже — по возможности пренебрегать не следует… так что… вам коньяку? Или, может быть, сухого?

— Коньяку, Лев. — Вмешался Пётр. — Смешивать, знаешь, не стоит. А то: водка, коньяк, сухое, опять коньяк… если, конечно, хочется побыстрей набраться…

— Не хочется, Пётр Семёнович! Ни побыстрей — ни как. А потому твой ценный совет… разреши послать — сам понимаешь, куда! — В шутку околючился Окаёмов. — Сухенького мне, Илья Давидович… Крепкого на сегодня, пожалуй, хватит…

Из глиняного кувшина — надо же! прямо как в ТЕ достопамятные времена! — Благовестов в два высоких (сразу же запотевших) бокала налил прозрачную, сквозь тонкое стекло чуть заметно зазолотившуюся жидкость: ваше здоровье! Чокнулись. Пётр — фужером с коньяком, Павел — стаканом с чем-то мятно-зелёным, отвратительно безалкогольным на вид.

Не являясь большим знатоком сухих вин, Лев Иванович, сделав два-три глотка, тем не менее сразу понял: пьют они нечто божественное! Не вино — нектар! Вороватым Гермесом проданный из-под полы и прямо с Олимпа доставленный на машине времени! Уж на что был хорош коньяк — вероятно, классика французского виноделия — но с этим неземным напитком он не мог идти ни в какое сравнение. Впрочем, естественно: произведение человеческих рук сравнивать с совершенным творением Диониса (или — Вакха?), гиблое дело!

Похвалив вино, астролог полюбопытствовал: — Илья Давидович, а когда вы мне сходу — вынесли, так сказать, маленькое общественное порицание?.. ну, за то, что я будто бы зарыл свой талант?.. о той жизни давайте пока говорить не будем — а в этой?.. нет, когда человек отказывается от призвания — я понимаю… покоя ему не будет… но ведь от призвания и захочешь, а вряд ли откажешься… да и по-настоящему призванных — ведь их единицы… а в той или иной мере талантливых — не сказать, чтобы очень много, но и не мало… так вот… талант или, по-вашему, дар… был он у меня и есть ли — не знаю… а вот призвания — точно не было… или так: всегда было много призваньиц — и к тому, и к другому, и к пятому, и к десятому — а вот одного (настоящего!) не было…

— Не было, Лев Иванович? Или вы его просто не ощутили? Ну — зова свыше?

— А какая, Илья Давидович, разница? Если не ощутил, то для меня, значит — не было.

— Да нет, Лев Иванович, разница, к сожалению, есть. Вспомните… вам двадцать… вы в институте — на первом курсе… или — на втором?..

— На первом…

— …вероятно — влюблены… и чтобы понравиться своей избраннице…

…и Окаёмов вспомнил! С какой неподражаемой самоуверенностью умница Света оборвала его стихотворные излияния: нет, Лёвушка, ты не поэт! Вот Боря Хрипишин — да! Ещё со школы посещает литературное объединение, которым руководит не абы кто, а сам Звонарёв-Воскресенский! Печатается у них в многотиражке, а ты — как Генка Зареченский! Но он-то хоть — под гитару…

Нет, после этого сурового приговора Окаёмов не сразу указал на дверь своей скупердяйке музе — были ещё попытки сугубо формальных поисков — но… «чистое» формотворчество обязывает ко многому знанию… а во многом знании, как известно, много печали… словом, на втором курсе Окаёмов уже прослыл «философом», «завязав» со стихами. Хотя самому Лёвушке тогда казалось, что хороший литературный вкус уберёг его от постыдного в зрелом возрасте «голого» версификаторства. Можно сказать и так: переболев поэзией как корью, Лев Иванович почувствовал себя интеллектуально значительно повзрослевшим. Можно сказать… вот только сны… которые не подвластны воле…

…а сознание между тем проникало всё глубже — Илья Давидович (намеренно или нет — не важно), всего-навсего попросив вспомнить студенческие времена, оказывается, затронул тонкие, замкнутые на себя структуры: зависть к Алексею Гневицкому — к его, не считающемуся с условностями, таланту.

Сейчас, погружаясь памятью вглубь, Лев Иванович ясно видел: корни этой зависти прорастают именно оттуда — из кельи им изгнанной музы. Да, тесноватой — но некогда уютной и чистой, а теперь разорённой, загаженной птеродактилями. Увы. Из покинутой музой кельи прорастали не только корни зависти к таланту друга — с этой завистью Окаёмов как-никак, а умел справляться — нет, погрузившись столь глубоко, Лев Иванович открыл куда более удручающее: Машенька! Шесть лет его несемейной семейной жизни! Да! именно так! Какие бы он писал стихи — Бог весть! Но стержень! Который организовал бы его духовную жизнь! Этот стержень мог быть утверждён только здесь! В монашеской келье музы! А Машенька — женщина авторитарная. Которой необходима власть. Стало быть — плётка. Физическая или духовная — не суть. Главное для неё — подчиняться. В крайнем случае — повелевать. А когда — ни то, ни другое… вот и воцерковилась так… ещё бы! У церкви-то двухтысячелетний опыт управления такими, как Машенька! А вот будь у него, Окаёмова, твёрдый внутренний стержень… духовная опора на творчество… удалось бы, спрашивается, отцу Никодиму Машенькино грехоненавистничество раздуть до отвращения к интимной жизни? Ой, вряд ли! Да из элементарной ревности к музе она ни за что не позволила бы себе столь беспардонного извращения женской сути!

— А ВРЕМЕНИ У ТЕБЯ, ТАНЬКА, МАЛО.

Да, но если амбициозный приговор девчонки-первокурсницы оказал на него такое влияние?.. а ведь оказал — чего уж… Конечно, не только он… новая среда, новые увлечения… очевидная слабость — нет, не в сравнении с Зареченским или даже Хрипишиным, а с Блоком, Есениным, Маяковским — его стихов… а был ли вообще этот самый стержень?.. не выкручивайся, Окаёмов, был! Во всяком случае — формировался! И призвание — тоже! Да, слабенькое призвание… которого он, действительно, тогда не услышал… тогда… а сейчас?..

— Илья Давидович, даже не знаю… вероятно, вы правы… прозевал, не услышал, пустил на ветер… да нет! Вы действительно — правы! Было, чёрт побери, призвание. Слабенькое, но было! И то, что произошли большие удручения — ну, из-за этого грёбаного призвания — тоже, чёрт побери, вы правы!

Рассердившись на себя, часть раздражения Окаёмов невольно выплеснул на историка, но тут же, заметив это, поспешил с извинениями:

— Простите ради Бога, Илья Давидович, но я — сам на себя! Не на вас, конечно! Понимаете… даже не знаю… ну — мой дар… который, вы говорите, чтобы я впредь не гнал… и рад бы, но… ведь это только сегодня… после тридцати лет… ни с того, ни с сего вдруг накатило… да даже и не после тридцати лет, а по сути: вообще — впервые. Ведь в юности — ну, когда сочинял — ничего подобного: искал, рифмовал, придумывал. А тут… как в бреду… или во сне… я — не я, а проводник под током… да-да! Точно! Будто через меня посылают сигналы большой мощности! Разность потенциалов — жуть! Мозги искрят — звуки, ритмы, слова, размеры, образы будто с цепи сорвались — вот-вот черепушка лопнет! Ничего себе — дар! Да такой «дар» если привяжется, не то что прогнать — отчураться не отчураешься! Но только… это же вне моей воли… я — как чувствующий проводник… нет, правда…

— А бояться, Лев Иванович, тем более не надо… Муза, поверьте, вреда вам не причинит… Ну, иной раз, чтобы не ленились и не упрямились, возможно, малость пришпорит или легонечко подстегнёт…

— Ага — «легонечко»! Миллионовольтными молниями!

— Так уж и — «миллионовольтными»? Нет, Лев Иванович, если честно… когда на вас «накатило» — так ли уж вы страдали?

— Страдал?.. — Окаёмов задумался: — …смотря по тому, что понимать под этим… физически — нет, нисколько… душевно?.. конечно, когда против воли хозяйничают в твоей голове… хотя… это ведь после… ну, будто муза меня изнасиловала — на ум пришло… а тогда… тогда мне казалось, что всё происходит само собой… ну — озарение, вдохновение и прочая дребедень… нет, душевно, пожалуй, тоже: если и страдал, то совсем немного… да и то — не от «хлыста» и «шпор»: от незнакомости, новизны, а главным образом — от интенсивности… да-да! Именно от неё! Потому как, сказав «от незнакомости и новизны» — соврал! Ведь вдохновения у меня случались и прежде! Но чтобы с такой силой… до самозабвения… только с женщинами! Да и то — не часто… точно! Нашёл! Знаете, Илья Давидович, когда с женщиной не просто оргазм, а уже экстаз — то самое! Нет, физические ощущения, конечно, совсем другие, но душевные… выход из себя… растворение… слияние… и не только с ней, но и со всей вселенной… именно!

— Не жалеете, стало быть, Лев Иванович, что были немножечко изнасилованы музой? — пошутил Илья Благовестов. — Ну — разобравшись в своих ощущениях? Как говорится, и приятно, и без греха?

— Жалеть не жалею, а вот насчёт «приятно» — надо ещё подумать, — не принял шутки астролог. — Ощущение слишком сильное, чтобы определять его через «приятно-неприятно». Тут позначительнее что-то требуется… «блаженство», скажем, и «мука»…

— Правильно, Лев Иванович! Блаженная мука творчества! Которой вы наконец сподобились. А вот — почему?.. знаете, у меня есть одна чисто интуитивная догадка… пожалуй, даже и не догадка, а нечто смутное… на уровне шестого или седьмого чувства… и если вам любопытно?

— Ещё бы! Разумеется — любопытно! Нет, Илья Давидович, неужели — правда?! Ну — моё внезапное озарение? Неужели вы догадываетесь — откуда оно и почему?

— Не догадываюсь, Лев Иванович, а смутно чувствую… что-то вроде мистического, совершенно нематериального поля… которое окружает вас и каким-то непостижимым образом связано с душой вашего друга Алексея Гневицкого… и ещё — со звездой… и с женщиной… вообще — со многими… с нелюбимым вами священником… с Павлом, Петром — со мной, наконец… и далее — растворяясь во времени и пространстве… всё тоньше и всё неуловимее… с теми, кто был — и с теми, кто будет… но это… это… совершенно уже неуследимо… разве что — с одним из нам неизвестных апостолов… и с НИМ, разумеется… но с НИМ — это у всех… даже у тех, кто говорит, что в НЕГО не верит… чётко прослеживаемая мистическая связь… вернее, для меня чётко прослеживаемая… однако — это статично… а с Алексеем у вас — в динамике… также — как со звездой и с женщиной…

— Погодите, Илья Давидович, — умом отвергая благовестовскую псевдомистическую абракадабру, Окаёмов изо всей силы тянулся сердцем к откровениям историка, — вы хотите сказать… что это мне — Алексей Гневицкий? Ну, телепатировал оттуда? Мысли, слова и образы? Да с такой силой, что я — как сомнамбула! Не отдавая себе отчёта, записал продиктованное? А муза — конечно, Танечка! Вот только звезда… какая ещё звезда? Хотя, разумеется — без звезды нельзя… не будет хватать убедительности…

— Вы вот иронизируете, Лев Иванович, а между тем — да. На каком-то — не слишком высоком — уровне всё так и обстоит: сильнейшее душевное потрясение, прекрасная незнакомка, глянувшая на ложе любви звезда Фомальгаут — вдохновение, озарение свыше — «классика», если хотите, общепринятых представлений о творческом процессе… смеётесь — да? правильно, Лев Иванович! Над такими наивными представлениями стоит посмеяться. Хотя… ведь это не я, а вы! Сопоставили творчество с любовным соитием. Да, разумеется — чтобы понятнее объяснить… и тем не менее…

— А почему, Илья Давидович — звезда Фомальгаут? Или вы мистически чувствуете, что душа Алексея Гневицкого связана именно с ней?

Слово «мистически» Окаёмов еле заметно выделил, дабы дать понять собеседнику, что при всём уважении к нему, он не считает достаточно убедительными его, основанные на интуиции, аргументы.

— Погодите-ка, Лев Иванович — я сказал: Фомальгаут? Звезда Фомальгаут?

— Да, Илья Давидович, так и сказали: глянувшая на ложе любви звезда Фомальгаут.

— Странно… а что — такая звезда действительно существует? Я, знаете, с астрономией мало знаком… только то, что в школе… Вега, Полярная, Сириус… Капелла, кажется… да, ещё Альтаир — «одинокий сияет с небес Альтаир»… и всё, пожалуй…

— Существует, Илья Давидович. Причём — в списке из двадцати самых ярких звёзд. Правда, где-то в конце, но всё равно: если в списке — то звезда первой величины. Стало быть, ничего удивительного, если вам где-то встретилось её название.

— Илья Давидович — это я. — Неожиданно подал голос Павел. — Неделю назад рассказал вам, что режиссёр нашего театра собирается ставить пьесу с интригующим — на мой взгляд, жутко претенциозным — названием: «Ангел-хранитель звезда Фомальгаут».

— Действительно, Павел Савельевич — надо же! То ли «девичья память», то ли «юношеский склероз» — ведь напрочь забыл! Ну вот, Лев Иванович, видите, как всё просто?

— Да уж, Илья Давидович — более чем… но ведь также и всё остальное… особенно — будто бы существующее вокруг меня «мистическое поле»… если хорошенечко покопаться — то… вы не опасаетесь, что в конце концов найдутся рациональные корни?.. как и вообще — у всего «мистического»?

— Нет, Лев Иванович, не опасаюсь. Чем меньше «мистики» — в том смысле, который вы интонационно вложили сейчас в это слово — тем лучше. А то ведь в наш «просвещённый век» каждый второй претендует быть ясновидящим, экстрасенсом, колдуном, гадалкой, целителем и прочая, прочая. Эдакая повальная тяга назад в пещеры. А впрочем… может, и не назад?.. может, подавляющее большинство человечества духовно их этих пещер так до сих пор и не выбралось?..

— Илья Давидович, относительно пещер — согласен. До такой степени, что убрал бы поставленный вами в конце знак вопроса. Чего уж! Из пещер — действительно! Духовно — а уж тем более эмоционально! — большинство человечества до сих пор и не думает выбираться. Но только… это ведь ничуть не объясняет ваши противоречивые заявления! То вы говорите, что чувствуете окружающее меня нематериальное поле, то резко не одобряете народный, так сказать, мистицизм? Имеющий, как-никак, многосоттысячелетнюю предысторию!

— А вам, Лев Иванович, хочется — чтобы без противоречий? В строгом соответствии с парадигмой современного естествознания? Мне, между прочим, этого тоже — ох, как бы хотелось… но… нет, постойте, сначала один вопрос: возможность сверхчувственного восприятия вы не допускаете в принципе? Исходя из мировоззренческих соображений?

— Нет, почему же, в принципе допускаю. Однако в каждом конкретном случае…

— …верить не склонны? И правильно, Лев Иванович! Верить всякому прохиндею прохиндеевичу…

— Однако, Илья Давидович… если вы так скептически настроены к экстрасенсорике и прочим паранормальным штучкам, то ваше утверждение… ну, будто вы чувствуете вокруг меня некое нематериальное поле?.. относиться к нему всерьёз? Или — как к шутке?

— А как, Лев Иванович, — вам больше нравится. Однако — действительно… и вас запутал, и сам запутался… вот что… давайте ещё по бокалу этого, так вам понравившегося, вина, — историк вновь наполнил бокалы похищенным у богов нектаром, — и, как говорится, на трезвую голову… Я ведь, Лев Иванович, отрицаю не возможность сверхчувственного восприятия вообще, а псевдонаучные спекуляции по этому поводу — ну, когда смешивают мистику и науку… спекулируя на том, что у большинства наших современников мышление до сих пор ещё в основном то ли «авторитарно-магическое», то ли «мифологическое» — когда естественное и сверхъестественное почти не различаются, а главным критерием истинности является авторитет… А мистическое познание само по себе — как я могу его отрицать, если напрямую чувствую связь всех людей с Богом? И на этом же мистическом (по-другому сказать не умею!) уровне — нематериальные связи людей друг с другом. Причём, не только между живущими, но и живых с умершими. И умерших — с живыми. Только, Лев Иванович, не смейтесь и не пугайтесь: никаких, конечно, ходячих покойников, вурдалаков, вампиров, привидений и прочих порождений народной фантазии — нет, совершенно нематериальную тончайшую связь между душами пребывающими здесь, в видимой телесной оболочке, и там — в иной форме… чувствую эту связь и всё. Конечно, можно сказать, что многие шизофреники и параноики тоже чувствуют нечто подобное… и если вам так удобнее — считайте меня сумасшедшим… поскольку доказательств… погодите-ка! Лев Иванович, у вас бывали такие мгновения, когда вы начинали чувствовать свою полную соединённость со всем миром — с его прошлым, настоящим и будущим? Нет! Не так! Когда время приобретает иное свойство? Когда и прошлое, и настоящее, и будущее — всё в этом миге? Простите, точнее не могу сформулировать, но если у вас такие моменты бывали, то вы поймёте, о чём идёт речь.

Окаёмов понял. И ответил, почти не задумываясь:

— Да, Илья Давидович, бывали… но… именно — мгновенья, и всего несколько раз в жизни. Хотя… вряд ли их назовёшь мгновеньями… ведь время, как вы верно заметили, тогда шло по-другому… Первый раз это случилось, когда мне было лет пять-шесть — до школы. В деревне — у бабушки. Километрах в двух-трёх от жилья — на заливных лугах. Не помню, как и почему в столь раннем возрасте я там очутился один — вероятно, взрослые просто куда-нибудь ненадолго отошли: ну, разбрелись за цветами или за ягодами — не суть. Главное — что я остался один. Лежу в высокой густой траве, а на меня — сверху, из синевы — наплывают огромные кучевые облака. Пожалуй даже — кучево-дождевые: белые всех оттенков — от ослепительно-серебристого, до бледно-золотистого и светло-голубовато-серого, с надвигающихся на меня краёв и густеющие до лиловато-сизого — к горизонту. Так вот — в какой-то неуловимый миг всё это смешалось: верх и низ, земля и небо, травинки и облака, а, главное, соединилось с моим «Я» — которое, с одной стороны, будто бы вместило всё окружающее, а с другой — растворилось в нём. Конечно, Илья Давидович, словами — это я вам сейчас. Ну — пытаюсь передать. Разумеется, тогда не было никаких слов — потрясающее чувство соединения и понимания, и только: я во всём — всё во мне. Опять-таки — это моё сегодняшнее определение… а тогда… Ну, в общем, подобное повторилось ещё три или четыре раза — лет до двенадцати. После — уже не то… частично, ущербно, без полноты… разве что — тоже очень редко — во сне… я их называю «снами шестого измерения»… однако — сон есть сон: при пробуждении краски блекнут, образы испаряются, чувства утрачивают остроту… Илья Давидович — до меня только сейчас дошло… у вас — что?! Подобные состояния бывают часто?

— Раньше — довольно часто, а последние полтора года — практически постоянно. Так что считать меня сумасшедшим… знаете, Лев Иванович, для меня это настолько не имеет значения… ориентации в мире я не теряю, с реальностью не конфликтую, галлюцинаций тоже вроде бы не наблюдается, а что чувствую и как воспринимаю — я же не намерен выдавать себя за ясновидящего. А что живу в постоянной мистической связи с Богом — так ведь Он с меня за это и спросит. Ну — на что я здесь на земле растрачу Его дар? А дар, как вы понимаете, редкий и — если вдуматься — очень небезопасный. Ведь то, что для меня чистый родник любви, для группы уверовавших в мой дар фанатиков вполне может оказаться ядовитым источником ненависти. Не говоря уже о соблазне… Так что, Лев Иванович, вам в этом смысле — проще. Поэтическое творение — насколько бы оно ни противоречило всем церковным и литературным канонам — есть поэтическое творение. Извините — увлёкся… Рад, Лев Иванович, что чувство слияния всего со всем вам знакомо — пусть в детстве… да и сны, и эротический опыт… конечно, замутнено, но истоки — те же… а может, и не замутнено — просто ваш дар другой… Так вот — говорю вам на основании собственного опыта — именно с этого и начинается мистическое познание: с чувства своего полного соединения с миром — вне времени и пространства. Вернее — в другом времени и другом пространстве. Бог открывается после — как сосредоточение этой соединённости: естественно, не топологическое, а духовное. Во всяком случае, так было у меня. Ощущение же тонких мистических связей между душами других людей — это открылось ещё позднее. Много позднее. Когда пришло понимание, что, соединяясь в Боге, человеческое индивидуальное «Я» не только не растворяется, но получает высшее, немыслимое в нашем отъединённом существовании, развитие. Конечно, Лев Иванович, всё, что я сейчас говорю — слова. И если бы у вас у самого не было начатков мистического опыта…

— Стало быть, Илья Давидович, несколько случившихся у меня в детстве выходов за пределы своего «Я» вы считаете первоначальным мистическим опытом? А не симптомом, по счастью, не развившегося невроза? А то и психоза?

— А вы, Лев Иванович, — сами? Вспомнив сейчас соцветия и метёлки высоких — до неба! — трав на фоне удивительных кучево-дождевых облаков над некошеным лугом? И после таких образных воспоминаний, сомневаться в своём поэтическом даре? Грешно, Лев Иванович! Ей Богу, вашей Музе, следовало бы почаще вспоминать о шпорах и хлыстике! Нет, правда… имея столь несомненный дар, гнать его в течение тридцати лет?.. хотя… при почти неощутимом призвании… ох, до чего же мы любим судить других! — пожалуйста, простите мне мои навязчивые советы… тем более, что они уже не актуальны… отныне, Лев Иванович, вам уже не отказаться от своего поэтического призвания!

— Муза отныне мне спуску не даст — так что ли, Илья Давидович? Наденет узду, оседлает и погонит, погонит — пришпоривая и настёгивая хлыстом?

(Естественно, ни историк, ни астролог не знали, что, оказавшись в сфере действия порождённого душой Алексея Гневицкого «симпатического» поля, оба они восприняли бессознательно посланный Марией Сергеевной импульс, когда она в припадке эротического бреда мысленно укрощала своего строптивого Лёвушку. И образ поэта, попавшего в мучительно сладкое рабство к музе, возник в их разговоре под влиянием вдруг вырвавшихся из-под спуда сексуальных заморочек этой «инфернофилки». Впрочем, как уже было сказано, само наличие «симпатического» поля Ильёй Благовестовым ощущалось — однако, в самых общих параметрах, без многих особенностей и нюансов.)

— А что, Лев Иванович, вам бы пошло на пользу, — улыбнулся историк, — не сейчас, конечно — тогда. Ну, тридцать лет назад, когда вы, «завязав» со стихами, столь неосмотрительно учинили насилие над своим талантом. А сейчас… положа руку на сердце, Лев Иванович, в том, что у меня есть способности к сверхчувственному восприятию, я вас хоть чуточку убедил?

— Пожалуй — да… обратившись к моей памяти… к крупинкам детского — назовём его «мистическим» — опыта. Конечно — не полностью, но в значительной степени… да, убедили, Илья Давидович. И более… кажется, разбудили во мне что-то эдакое… чёрт! Глядишь, сделаюсь «экстрасенсом» на старости лет!

— Не сделаетесь, Лев Иванович, — историк ответил всерьёз на окаёмовскую шутку. — Вам теперь со своим поэтическим даром совладать — и то! Очень непросто будет! После тридцатилетней, если угодно, спячки! Это какая же вам предстоит работа? Однако… не бойтесь! Созданное душой вашего друга нематериальное «силовое» поле воздействует на вас самым благоприятным образом. И всегда поможет вам разрешить все задачи, поставленные вашей требовательной и строгой музой.

— Душа, стало быть, Алексея Гневицкого, муза, звезда, женщина… Танечка Негода? Или — всё-таки — Мария Сергеевна?.. да нет… Машенька уже, кажется, далеко… Илья Давидович, — за короткое время их разговора вдруг проникшись обычно ему не свойственным доверием к малознакомому собеседнику, Окаёмов прервал свои размышления вслух, — а может быть, вы и это чувствуете? В связи с моим — по вашим словам, пробудившимся — талантом? Ну — мой выбор? Который, увы, назрел… Муза и Машенька — вместе им ни за что не ужиться…

— Нет, Лев Иванович, этого я не чувствую. Это вы сами… без всякой мистики, чувствуете лучше кого бы то ни было… Конечно, выбор у вас нелёгкий… так что один совет я вам, пожалуй, дам: доверьтесь, Лев Иванович, музе… ведь винить себя вы будете в любом случае… которую бы из женщин ни выбрали… вот и доверьтесь музе…

— А ВРЕМЕНИ У ТЕБЯ, ТАНЬКА, МАЛО.

— Музе, вы говорите, Илья Давидович?.. А почему тогда не звезде?.. Простите, я уже, кажется, заговариваюсь… Звезда, муза, стихотворческое безумие, Алексей Гневицкий, самовозгорание его картины — чёрт! Запросто может поехать крыша! Нет! Надо взять тайм-аут! Знаете, Илья Давидович… если можно… налейте мне, пожалуйста, ещё вашего удивительного вина?..

— С удовольствие, Лев Иванович. За возвращение вашей музы! Я, вообще-то, больше двух бокалов не пью, но по такому случаю… понимаете… нам наше земное знание — в сравнении с Премудростью Божьей! — может казаться совсем ничтожным, не заслуживающим внимания… также — как и всё наше земное творчество… что в действительности является страшной ошибкой! Да, в сравнении с Его Всеведением — жалкие крохи… но ведь это крохи другого знания! И то, что мы сумеем познать и сотворить здесь, там, поверьте, окажется бесценным! Впрочем, специалист по Божьему Промыслу — это у нас Пётр. И, полагаю, он не откажется поделиться с вами — ну, своими любопытными соображениями… А я — просто предлагаю тост. За ваш дар, Лев Иванович, за возвращение вашей музы!