Лунный ад

I

Как подметили мудрые историографы, ни один век никогда еще не начинался ни в годы, по нашему счету заканчивающиеся двумя нулями (во что искренне верит большинство), ни в те, что завершаются нулем с единицей (в чем убеждена высоколобая компонента ортеговских масс). Увы, магия чисел, эта незаконная дщерь любви к арифметике, во все времена умела подшутить над легковерными. Вот, например, в 1492 году сотни тысяч (а иные утверждают — миллионы) европейцев пребывали в ожидании очередного конца света. Истово верующие раздавали нажитое неимущим, ложились во гробы и вперяли алчущий взор в небеса, ожидая, когда же те наконец разверзнутся. Основание к тому было у них самое что ни на есть наисерьезнейшее: согласно византийской хронологии, ведущей отсчет со дня сотворения мира, кое, как известно, имело быть 1 сентября 5508 года до Рождества Христова, лето Господне 1492-е знаменовало собой завершение седьмого тысячелетия. Увы, конец света, как нетрудно догадаться, так и не наступил. Зато (ирония милленаризма!) благородный адмирал Моря Океана и вице-король всех новооткрытых земель дон Кристобаль Колон, генуэзец на службе короны Арагона и Кастилии, осчастливил мир открытием заокеанского материка, получившего название Нового Света…

И все-таки круглые числа властно влекут своей мнимой значимостью. Ну разве важно, что XX век наступил летом четырнадцатого года, а приход его приветствовал не феерический лондонский фейерверк, но сараевские выстрелы студента-хорвата Гаврилы Принципа? Однако, если взглянуть под таким углом, герой нашего сегодняшнего разговора — Джон Вуд Кэмпбел-младший, американский писатель и редактор, родившийся в Ньюарке (штат Нью-Джерси) в 1910 году, — являлся человеком еще XIX столетия, одного из самых поразительных на всем протяжении письменной истории.

Он оказался чрезвычайно протяженным, этот минувший век, — историки спорят, что именно положило ему начало: то ли победа тринадцати колоний в Войне за независимость, обернувшаяся рождением Соединенных Штатов Америки, то ли созыв в Париже Генеральных Штатов, обернувшийся Великой Французской революцией (кое-кто, правда, усматривает в обоих событиях теснейшую взаимосвязь и даже взаимообусловленность; впрочем, не стоит углубляться в эти историософские дебри — хоть и маячат он: и на горизонте, однако далеко в стороне от нашего пути). Да и вообще, интерес представляет не столько сама по себе презревшая хронологические рамки привольная раскинутость XIX столетия, сколько его дух — ведь никто из нас не входит в следующий век, очищаясь в новогодье до состояния tabula rasa; напротив, в полном соответствии с цицероновым omnia mea mecum porto, весь доставшийся по наследству и нажитый собственными трудами скарб мы рачительно прихватываем с собой.

Кстати, о Французской революции. Помимо первым делом приходящих на память доносов и гильотин, введения в обиход столь родного нам оборота «враг народа», массовых убийств аристократов и священников, а также всяческих комитетов общественного спасения и якобинских клубов, было еще два новшества, причем из числа самых ранних. Во-первых, это собственный революционный календарь, знаменовавший собой вступление в принципиально новую эру; а во-вторых — культ Разума, коему надлежало заменить собой упраздненное христианство. На последнем стоит остановиться особо, ибо родилась идея отнюдь не на пустом месте — она закономерно завершала XVIII столетие, век Просвещения, эпоху, сотворенную богониспровергающими усилиями Вольтера, Руссо, Дидро и иже с ними.

Попытка заменить классическую религию неким секулярным, светским суррогатом оказалась, прямо скажем, слишком радикальной, а потому, естественно, провалилась. Однако в каком-то смысле она предвосхитила процессы, определившие одну из генеральных линий развития всего XIX века: неуклонно нарастающий атеизм рождал в умах и душах торичеллиеву пустоту. Далее слыхом не слыхавшие о Тургеневе соглашались с базаров-ским тезисом, что природа не храм, но мастерская, однако в мастерской этой почему-то неудержимо тянуло молиться. А поскольку свято место пусто не бывает, в ней без особого труда поселились две конфессии секулярной религии Разума — религия искусства и религия науки. Нет Бога, кроме Прогресса, а художник с инженером — пророки его. Человек-творец занял место святых, блаженных и великомучеников: по аналогии с христианскими страстотерпцами появились «мученики науки». Их житиям посвящались произведения бурно расцветшей биографической литературы — романы об ученых, изобретателях, художниках и политиках (тоже ведь творцы от социологии, политологии et cetera) и так далее. (Кстати, на Западе этот жанр до сих пор почитается наиболее престижным: выпустить хорошую биографию — то же, что дюжину романов, поскольку сие суть труд чуть ли не евангелиста). Обожествленный прогресс обещал царство Божие на земле — причем даже не в очень отдаленной перспективе. Как писал тот же Саша Черный:

Внутреннее же единство обеих конфессий ярче всего проявилось в начавшей набирать силу научной фантастике, объединившей в себе знание с изящной словесностью.

Так удивительно ли, что Джон Вуд Кэмпбел-младший, впитав с молоком этот дух уходящего (и, собственно, уже ушедшего) века увлекся не чем-нибудь, а фантастикой?

II

Правда, первоначально свое жизненное предназначение он видел исключительно на поприще науки, вследствие чего и поступил в Массачусетский технологический институт — Мекку будущих инженеров, славу которого лишь много позже взялся оспаривать выросший на еще не так давно Диком Западе Калифорнийский технологический, в просторечии именуемый попросту Калтехом. Правда, МТИ Кэмпбел все-таки не закончил — трудно сказать, почему: он перешел в университет Дьюка, расположенный в Дареме, в Северной Каролине, где и получил в конце концов вожделенный диплом инженера-физика. Однако эдисоновско-эйнштейновский мир не спешил раскрывать ему объятий. Пришлось довольствоваться малым: Кэмпбел сменил несколько профессий — вплоть до агента по торговле подержанными автомобилями, — а наивысшим его достижением на научной стезе оказалась должность лаборанта в химической компании.

С подростковых лет он много читал — и прежде всего научно-фантастические повести и рассказы, публиковавшиеся в те годы исключительно в специализированных журналах (практика книжных изданий НФ сложилась в Соединенных Штатах намного позже, в конце сороковых — начале пятидесятых). Мало-помалу чтение привело к попыткам и самому излагать на бумаге теснящиеся в голове истории — ситуация, во многом типичная для начинающих писателей. Правда, иных этот синдром «а чем я хуже?» приводит к едва ли не клинической затяжной, а то и пожизненной графомании — особенно в случае, если хоть один опус удается-таки опубликовать. К счастью, наш герой оказался не из их числа.

Свой первый рассказ, который он счел достойным предания гласности, — «Захватчики из Бесконечности», — Кэмпбел послал в журнал «Эмейзинг сториз» еще в 1929 году, когда ему едва исполнилось девятнадцать. Увы, тамошний редактор Томас О'Конор Слоан умудрился потерять рукопись (по собственному опыту свидетельствую: подобное случалось не только тогда и там). В итоге первой публикацией писателя явился лишь следующий рассказ — «Когда сплоховали атомы», причем уже в следующем году.

В начале тридцатых умами американских любителей НФ властвовал плодовитейший и неиссякаемый на выдумку Эдвард Элмер Смит, более известный под именем Док Смит — признанный мастер жанра, получившего название «космической оперы». Его роман 1928 года «Космический жаворонок» явился первым произведением, описывающим полет не только за пределы Земли, но и за границы Солнечной системы, в глубь галактических пространств, и открыл целую серию продолжений («Космический жаворонок-3», «Космический жаворонок Валерона» и др.). Собственно, распространяться о Смите не имеет смысла, поскольку в последнее десятилетие некоторые его романы (в частности, из цикла о «ленсменах» — Людях Линз) были у нас переведены, и вы сами либо уже имеете, либо без особого труда можете получить представление о творениях этого патриарха. Да и вообще, разговор о Доке Смите я завел лишь потому, что юный Кэмпбел, согласно общему мнению, очень быстро начал, как говорится, «дышать ему в затылок» — не в отношении плодовитости, разумеется, но по степени популярности.

Уже в 1930 году появился кэмпбеловский роман «Прохождение черной звезды», как и все прочие, первоначально представлявший собой нечто вроде серии новелл, публиковавшихся в нескольких номерах журнала, и лишь двадцать три года спустя обретший вид книги. Годом позже за ним последовали «Космические острова», на следующий — «Захватчики из бесконечности» (не та, утерянная рукопись, а совершенно новое произведение под тем же названием). Впоследствии, в 1973 году, все они уже посмертно были объединены «Антологией Джона Кэмпбела». В этих произведениях герои раз за разом вовлекались во все более масштабные галактические битвы, последовательно применяя супротив супостатов все менее вероятное, но все более мощное и всесокрушающее оружие.

Не хуже был принят читателем и роман 1934 года «Всесильная машина». Однако три его продолжения, описывающих дальнейшие похождения героя, Аарга Манро, были отклонены редактором журнала «Поразительная научная фантастика» («Эстаундинг сайнс фикшн») Ф.Орлином Тримейном, и лишь полтора десятилетия спустя увидели свет в авторском сборнике 1949 года «Невероятная планета».

Однако Кэмпбела не удовлетворяла перспектива войти в историю исключительно в качестве творца «космической оперы». Свято верующему в безграничные возможности науки, ему, — пользуясь все той же религиозной то ли метафорой, то ли аналогией, — нужно было не только сочинять уличные мистерии, но и писать псалмы и гимны. То есть, попросту говоря, серьезную или, как ее порой называют, «твердую» научную фантастику — ту, про которую впоследствии говорят: «она предсказала… предвидела… предрекла». Именно тогда он впервые сформулировал тезис, согласно которому НФ следует расценивать как литературное средство сродни самой науке: «Научная методология включает предположение, что хорошо построенная теория должна не только объяснять известные явления, но и предсказывать явления новые и еще не открытые. Научная фантастика пытается делать примерно то же самое — в художественной форме воплощает, какими могут быть результаты этой самой хорошо построенной теории, когда они применены не только к технике, но и к человеческому обществу».

Вот только — этого ли ждут от явного последователя Дока Смита? Ведь в искусстве залог успеха нередко кроется в стопроцентной узнаваемости — нужно, чтобы с первых же строк текста, даже если читателю достался томик без обложки или журнал с вырванной страницей, ему стало ясно: это имярек, и никто иной… Где же выход? И вот, задолго до того, как Генрих Альтшуллер (в фантастическом миру — Генрих Альтов) сформулировал первые постулаты своей теории решения изобретательских задач, в просторечии именуемой ТРИЗом, Кэмпбел применил один из тризовских приемов, а именно «принцип разделения в пространстве». Если писать «космическую оперу» и «твердую» НФ одному и тому же автору не к лицу, то почему бы не делать этого двум разным писателям? При условии, разумеется, что оба будут являться ипостасями Джона Вуда Кэмпбела-младшего.

Так родился в 1934 году еще один фантаст, нареченный Доном А.Стюартом.

Надо сказать, американцы вообще пользуются псевдонимами гораздо шире, нежели мы. Причин тому несколько. С одной стороны, англосаксы, похоже, начисто лишены свойственного славянскому мифологическому сознанию полумистического ощущения нерасторжимости магической связи имени с его носителем — не случайно смена имени не считается в Соединенных Штатах преступлением и никоим образом не свидетельствует о каких бы то ни было злокозненных намерениях. Раньше дело с этим обстояло и вовсе просто; сейчас, со всеобщей бюрократизацией жизни, существовать под чужим именем стало гораздо труднее, поскольку это означает лишиться номера социального страхования, осложнить взаимоотношения с налоговым ведомством et cetera. Но, причиняя себе множество неудобств, человек тем не менее в конфликт с законом при самовольной смене имени не вступает. С другой стороны, писатель, живущий в обществе, даже исповедующем религию искусства, но все-таки не столь литературоцентричном, каким до самого недавнего времени было (и, думается, в глубинах общественного бессознательного по сей день остается) наше, не столь дорожит формальным авторством, ему не свойственна жажда полным именем подписывать каждую страницу текста, словно это полицейский протокол. Подавляющее большинство фантастов пользовалось многими псевдонимами, что, кстати сказать, нимало не мешало им впоследствии объединять все плоды своего творчества уже под собственным именем. Так что Кэмпбелл просто явился в этом отношении то ли первооткрывателем, то ли одним из первопроходцев. Впрочем, закладывать традиции ему было написано на роду…

Итак, начало второму этапу его литературной карьеры как прозаика положили «Сумерки» — причудливый, довольно-таки пессимистический рассказ о далеком будущем, явно испытавший на себе влияние уэллсовской «Машины времени» и написанный в совершенно иной, чем раньше, манере, прежде всего отличающейся гораздо большим вниманием к стилистике, по-прежнему холодной, но заметно более отточенной. Успех был полный, и Кэмпбел-Стюарт немедленно принялся его развивать. Уже в течение следующего, 1935 года, на страницах тримейновской «Поразительной научной фантастики» за «Сумерками» последовал цикл о механоэволюции — «Машина», «Вторжение» и «Восстание», вследствие чего Дон А.Стюарт в одночасье стал автором, буквально олицетворяющим этот журнал (sic! — к этому обстоятельству мы с вами еще вернемся).

Отныне на рынке американской журнальной НФ Дон Стюарт не только потеснил, но и почти вытеснил Джона Кэмпбела. Кульминацией его творчества явился большой рассказ (или короткая повесть) 1938 года «Кто там?» (варианты названия — «Нечто» и «Нечто из иного мира»), в русском переводе в силу нашей традиционной склонности переиначивать заглавия поименованная «Кто ты?». О степени его популярности может свидетельствовать хотя бы тот факт, что он был экранизирован дважды — режиссерами Кристианом Найби в черно-белом варианте в 1951-м и Джоном Карпентером уже в цвете в 1982 годах (последняя версия отечественным зрителям хорошо известна). Эксплуатируя успех, Кэмпбел впоследствии переработал «Кто там?» в роман, однако эксперимент оказался малоудачным — все, что делало короткую повесть экспрессивной и насыщенной, размазалось, утратив увлекательность и силу эмоционального воздействия.

Подводя итог этим годам, можно сказать, что Кэмпбел оказался единственным, кому удалось дважды завоевать равно высокую популярность — и под собственным именем, и под псевдонимом.

Проявляя приверженность не только литературе, пусть даже научно-фантастической, но и науке как таковой, в 1936 году он дебютировал также и на поприще популяризации, на протяжении полутора лет опубликовав цикл из восемнадцати ежемесячных статей, рассказывающих о Солнечной системе. Причем, верный единожды избранному принципу, он уже в 1937-м породил и еще одного популяризатора — некоего Артура Мак-Канна. Справедливости ради заметим, что повторить поразительного фокуса с раздвоением на Кэмпбела и Стюарта на этот раз не удалось, так что бедолага Мак-Канн вскоре вынужден был исчезнуть со сцены — безвременно и бесславно.

И все-таки, невзирая на все несомненные успехи, на всю быстро и решительно завоеванную популярность, Джон Вуд Кэмпбел-младший имел все шансы так и остаться в истории американской НФ фигурой, может быть, примечательной, но не первостепенной: он дышал в затылок Эдварду Элмеру Смиту, но все-таки пребывал в его тени, а из стюартовских творений войти в золотой фонд удалось лишь рассказу «Кто там?». Вероятно, именно Кэмпбелл явился отцом термина «гиперпространство», хотя разные критики называют и разные первоисточники: кто роман «Космические острова», кто — «Всесильную машину». Однако введением этого словечка личный вклад писателя Кэмпбела в лексикон НФ и ограничился.

Но разве способен пророк удовлетвориться сочинением гимнов, псалмов и мистерий? Нет, он по определению должен быть вождем и учителем.

Кэмпбел ощутил в себе нестерпимый вероучительский зуд.

III

Летом 1937 года ушел на покой редактор «Поразительной научной фантастики» Ф.Орлин Тримейн. И вот в сентябре занять его место было предложено самому популярному автору наиболее престижного в те годы журнала — трудно сказать, кому именно: то ли Джону В.Кэмпбелу, то ли Дону А.Стюарту. Он/они ответили незамедлительным согласием. Нельзя сказать, чтобы это обернулось потерей для американской НФ, хотя с означенного момента оба практически не обращались более к беллетристике, на всю оставшуюся жизнь, то есть на тридцать четыре следующих года, без остатка погрузясь в заботы редакторские и литературно-критические. Наоборот, лишь благодаря сему знаменательному событию и забрезжил на горизонте знаменитый Золотой век.

Трудно сказать, какой соблазн выше — властвовать самому или по собственной воле сотворять властителей. Увы, лишь несчастному герцогу Уорвику довелось удостоиться общепризнанного, пусть неофициального, но оттого ничуть не менее лестного титула «делателя королей» — ремесло это требует от мастера оставаться в тени, и чем глубже тень, тем эффективнее деятельность. Однако оставаться в неизвестности Кэмпбелу претило. Да и вообще, не пристало пророку напяливать королевскую корону. Иное дело увенчать себя тиарой — в конце концов, самодержцев пруд пруди, пап же, как известно, всего двое: римский понтифик и патриарх александрийский, именуемый «папа и вселенский судия», да и то последний титул утратил реальное значение еще в VII веке.

Возглавив журнал, Кэмпбел вознамерился указать любимому жанру путь в Ханаан. Ирония судьбы — полвека спустя писатель, критик и преподаватель НФ Джеймс Ганн писал: «Подобно Моисею, он вывел научную фантастику в страну обетованную». Вот только сказано это было не о Кэмпбеле, а об открытом им Роберте Энсоне Хайнлайне…

Прежде всего для этого были нужны новые имена. И Кэмпбел принялся их рьяно выискивать, вчитываясь во всякую присланную рукопись, вышедшую из-под пера никому еще неведомого автора. Результаты не замедлили сказаться — уже к концу 1939 года сформировалось ядро коллектива «птенцов гнезда Кэмпбела», в число которых вошли Айзек Азимов, Лестер дель Рей, Роберт Э.Хайнлайн, Лайон Спрэг де Камп, Л.Рон Хаббард, Теодор Старджон и А.Э.Ван-Вогт, хотя двое последних уже снискали к тому времени некоторую известность в других жанрах. Вскоре к ним примкнули также Клиффорд Д.Саймак и Джек Уильямсон — фантасты более или менее известные, но почувствовавшие, что деятельность нового редактора «Поразительной научной фантастики» открывает новые горизонты. В 1942 году в эту компанию влились Генри Каттнер и Кэтрин Мур. Сформировать вокруг себя такое созвездие талантов — подвиг едва ли не эпический.

Практически все эти писатели раньше или позже, в той или иной форме рассказывали о влиянии, оказанном Кэмпбелом на их становление и творчество. С каждым он пребывал в тесном — личном или эпистолярном — контакте: он требовал от авторов оригинальных фантастических идей и высокого литературного мастерства, предлагал им темы для новых произведений, рекомендовал, как улучшить уже написанное, вникал во все детали замысла и вмешивался на всех этапах, вплоть до самого момента опубликования. Айзек Азимов признавался, что Три закона роботехники, буквально ставшие его визитной карточкой в мире НФ, были сформулированы совместно с Кэмпбелом; Хайнлайн — что именно кэмпбеловской неопубликованной новеллой «Все» был навеян его ранний роман «Шестая колонна».

Под водительством Кэмпбела «Поразительная научная фантастика» стала в своей области законодательницей мод в степени, дотоле небывалой и неслыханной. А тот, расширяя жизненное пространство, уже в 1939 году затеял выпуск нового издания — журнала фэнтези «Неведомое», который вплоть до своей преждевременной кончины, последовавшей в 1943 году из-за вызванной военным временем нехватки бумаги, оставался не менее популярным и авторитетным. Только в пятидесятые годы престиж кэмпбеловского журнала начал мало-помалу снижаться из-за появления на сцене двух чрезвычайно серьезных конкурентов — «Журнала фэнтези и научной фантастики» в 1949 году и «Галактики» в 1950-м. Тем не менее в период с 1952-го по 1964 годы Кэмпбел восьмикратно (непревзойденный рекорд!) становился лауреатом присуждаемой Всеамериканской ассоциацией любителей фантастики премии «Хьюго» по разряду «лучший редактор» и трижды был Почетным гостем Всемирных конвенций любителей НФ. Сам журнал (переименованный в 1960 году в «Аналог: научная фантастика — научный факт») удостаивался «Хьюго» семь раз (можно ли пожелать себе лучшего памятника?). На его страницах дебютировали и публиковались едва ли не все заметные авторы — Рэндалл Гаррет и Реймонд Ф.Джонс, Пол Андерсон и Джеймс Блиш, Гордон Р.Диксон и Роберт Сильверберг, Фрэнк Херберт и Мак Рейнольде, Гарри Гаррисон и Кристофер Энвилл. А в 1971 году — уже посмертно — были учреждены сразу две ежегодные литературные награды: Премия имени Джона Кэмпбела и Мемориальная премия имени Джона Кэмпбела.

Все сбылось: он был признан пророком и он привел американскую НФ в Ханаан.

IV

А теперь о самом, как представляется, главном — об умонастроениях и душе.

Прекрасное представление о них дают многочисленные кэмпбеловские статьи, открывавшие каждый номер журнала — впоследствии лучшие из них были сведены в том «Избранных редакционных статей Аналога», выпущенных в 1966 году под редакцией Гарри Гаррисона. Не меньший (если даже не больший) интерес представляют и «Письма Джона В.Кэмпбела», изданные в 1986 году радением Перри А.Чапделейна, Тони Чапделейна и Джорджа Хэя.

Портрет, однако, рисуется донельзя противоречивый — он мог бы послужить превосходной основой для какого-нибудь психологического романа. Кстати, вот о психологии давайте и поговорим.

Кэмпбел свято верил, что фантастика никоим образом не должна чураться психологизма, имманентно не свойственного ей, по мнению многих иных критиков. Однако ни в его собственных произведениях, ни в тех, что отбирал он как редактор, вы при всем желании не сыщете описаний тонких движений души, никакой рефлексии места в них нет. Парадокс? Ничуть. Просто к психологизму прозы Кэмпбел шел не от художнического изобразительства, но, верный себе, от науки. А изо всей психологической науки избрал единственную школу, кою счел верной, — бихевиоризм. Это направление родилось в США в 1913 году — заявочным столбом послужила статья доктора Дж. Б.Уотсона «Психология как наука о поведении» — и к тридцатым годам приобрело достаточные распространение и популярность. Основоположники бихевиоризма полагали, что до сих пор вся психологическая наука была чисто виталистической, поскольку выросла из философии, корни которой, в свою очередь, уходят в религию.

Сам же бихевиоризм впутываться в длительные дискуссии о сознании и подсознании (а уж тем более — о душе) не имел ни малейшего желания. В первом грубом приближении суть его можно определить формулой С —> Р, где С — стимул к действию (цель), а Р — реакция, то есть само действие. Поведение личности — и сообщества — складывается изо множества отдельных действий, проследив каждое из которых, можно понять суть психологии человека. Подход, разумеется, упрощенно-механистический (современный бихевиоризм куда как сложнее!), но ведь и время-то было какое — Великий Конвейер, Святой Форд. В приложении же к изящной словесности бихевиоризм означал замещение потока сознания потоком активности, то есть, в просторечии, прямого действия. Герои произведений, написанных с бихевиористских позиций, практически не тратят времени на рефлексию да пустопорожние размышления. Они действуют. Без раздумий. Вместо раздумий. То есть в принципе-то эти последние, разумеется, имеют быть, но читателям предлагается самостоятельно их реконструировать, исходя из поступков персонажей. Все это было свойственно многим писателям — бихевиористские идеи оставили в американской по преимуществу (но отчасти — и в европейской) литературе глубокий след. Уверовав в истинность учения, Кэмпбел стал не только следовать ему со всем пылом прозелита, но и проповедовать другим, требуя неукоснительного исполнения всех положенных обрядов и ритуалов.

Само собой, вот так — пусть не по косточкам, но хотя бы самым что на есть беглым образом — разобрать весь духовный портрет Кэмпбела, встающий со страниц его статей и писем, нам сейчас не под силу. Придется поневоле ограничиться лишь несколькими примерами, отдельными, едва ли не наугад выбранными чертами, которые, однако, при всей произвольности отбора достаточно характерны и репрезентативны, чтобы по этой части можно было с достаточной уверенностью судить о целом.

Наследник, о чем уже было сказано, идей, воззрений, концепций и предрассудков XIX столетия, он среди прочих впитал и воспетый Киплингом тезис о «бремени белых» — словосочетание, которое в наши времена зыбкого торжества политической корректности и мультикультурализма представляется едва ли не бранным. Но вспомните, каким откровенным, расистом был прекраснодушный патриарх НФ, великий Жюль Верн! Кстати говоря, имя его всплыло по ходу нашего разговора не случайно, ибо влияние, оказанное им на Кэмпбела, трудно переоценить: убежден, вы и сами по ходу чтения успели заметить немало явных и скрытых аллюзий и ассоциаций — чего стоит хотя бы высеченное в толще скал убежище героев «Ада на Луне». Так и кажется, что в этом Гранитном Дворце рядом ними окажутся Сайрес Смит и Гидеон Спилет. Но я уклонился. В романах амьенского затворника, которые мы с такой легкостью вручаем детям для «воспитания и развлечения», представители неевропеоидной расы резко делятся на две категорий: прекрасные честные и благородные (верные слуги и спутники — Наб в «Таинственном острове», Талькав в «Детях капитана Гранта», Геркулес в «Пятнадцатилетнем капитане» и т. д.) и все остальные, которые поголовно, пользуясь библейским определением, «псы и убийцы» с ярко выраженной склонностью к алкоголизму (благо о наркомании в те патриархальные времена речи еще не было). Кэмпбел принял и понес эстафету, значительно расширив ареал применения идеи, — теперь говорить следовало уже о «человеческом шовинизме», понимая, правда, под человеком в первую и главную очередь классического WASPa, то бишь белого англосакса, протестанта если не по вероисповеданию, то по нравственным принципам. Именно по этой причине, как отмечают современные критики, «по крайней мере с конца сороковых годов Кэмпбел ощущал философскую необходимость того, чтобы при каждой мало-мальски значимой встрече с инопланетянами люди одерживали верх». Он выдвигал самые разнообразные доводы в защиту института рабства и утверждал, что человечеству непременно нужен некий внешний враг, — если не настоящий, то хотя бы воображаемый, — чтобы не тормозился прогресс. В то же время, будучи по происхождению чистокровным янки, потомком северян-аболиционистов, проливавших кровь при Шайло и Геттисберге под знаменами, на которых был начертан «Манифест об отмене рабства», Кэмпбел явно испытывал от собственных воззрений некий внутренний дискомфорт. Впрочем, выход нашелся, причем самый радикальный — никаких инопланетян на страницы своего журнала Кэмпбелл-редактор попросту не допускал вообще. Как вспоминал Айзек Азимов, именно по этой причине он отказался от мысли включать их в панораму своей эпической «Истории будущего».

Или, например, когда в августе 1945 года стало известно об атомных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, Кэмпбел пришел в полный восторг и восклицал, что «теперь-то к научной фантастике станут относиться серьезно». Мыслей о том, какое небывалое зло принесли чудовищные ядерные грибы жителям этих двух городов, у него то ли вовсе не было, то ли он попросту не допускал их до сознания. И вовсе не потому, что был таким уж воинствующим «ястребом» и требовал поголовного истребления всех японцев — отнюдь нет. Просто в этом факте он усмотрел исключительно высшее достижение того самого научно-технического прогресса, который столь пламенно воспевал, причем не только без мрачных уэллсовых предчувствий, но даже без легкой жюль-верновской оглядки, заставившей француза вложить в уста инженера Робура слова: «Граждане Соединенных Штатов! Прогресс науки не должен обгонять совершенствования нравов». Кроме того, атомная энергетика, великое будущее которой он энергично и пылко предрекал, казалась Кэмпбелу буквально собственным детищем — ведь именно благодаря его влиянию как редактора в начале сороковых фантасты так глубоко исследовали ее возможности. Теперь, полагал он, общество должно по достоинству оценить их (и его в том числе) прозорливость — эта жажда признания затмевала все.

И, пожалуй, последнее. Любая религия, как известно, чревата суевериями, однако религия секулярная — стократ. Не смог избежать этой ловушки и Кэмпбел. В майском выпуске его журнала за 1950 год фигурировала первая хаббардовская статья о дианетике — той самой, адепты которой в изобилии объявились теперь и у нас, с настойчивостью, достойной лучшего применения, предлагая разнообразные листовки и книги основоположника учения Л. Рона Хаббарда. Это было чрезвычайно симптоматично для все более настойчивого желания Кэмпбела видеть идеи фантастики воплощенными в жизнь — желания, которое привело его к вдохновенной поддержке всякого рода «кустарных изобретений» и «псионических устройств». Теперь его редакционные статьи — идиосинкратические, намеренно заостренные, чтобы задеть за живое сколь угодно толстокожего читателя, догматичные, иногда бессовестно элитаристские и даже чуть ли не расистские — поглотили большую часть той энергии, которая раньше уходила на подпитку новыми идеями постоянных авторов.

Кстати сказать, с этой самой подпиткой тоже все не так просто, поскольку в требованиях своих Кэмпбел проявлял беспредельную категоричность, свойственную, впрочем, всем пророкам. Будучи априорно убежден, что все видит и все понимает намного лучше кого бы то ни было, он неизменно почитал мельчайшие свои рекомендации истиной в последней инстанции. Пока он имел дело с птенцами едва-едва оперившимися, это благополучно сходило с рук. Однако встав на крыло, некоторые из них принимались бунтовать. Чаще всего это без особых последствий выливалось в остервенелые споры — пар выходил, давление падало, и вновь воцарялись мир и взаимопонимание. Но порой доходило и до разрыва — Кэмпбел открыл и воспитал плеяду талантов, но ведь талант по определению не выносит ни контроля, ни тем более диктата. Первым около пятидесятого года покинул гнездо строптивый Роберт Хайнлайн. Правда, кэмпбеловы поклонники утверждают, что за таким поведением великого мэтра крылся тонкий психологический расчет: мол, тиранизируя авторов, он сознательно провоцировал переросших его школу на мятеж и уход. Недоброжелатели же полагают, будто свято верующий в свою миссию Кэмпбел попросту жил в соответствии со знаменитым принципом Генри Форда, любившего говаривать, что автомобиль может быть любого цвета, если будет черного. Бог весть, кто тут прав. Но вот что любопытно: даже порвавший с Кэмпбелом Хайнлайн впоследствии отзывался о нем, употребляя исключительно превосходные степени. С пророком могли расходиться, но поклоняться ему продолжали до конца.

Все эти внутренние противоречия и конфликты являли собой плату за исповедание секулярной религии, за ту самую веру, о которой — совсем по иному, правда, поводу — писал Наум Коржавин:

Наследство же — как и наследственность — не всегда несут с собою лишь благо. Увы, нянюшкину максиму из стихотворения Саши Черного, вынесенную мною в эпиграф, можно и должно поставить под вопрос.

V

Кто знает, в какой именно момент для нас реально начнется XXI век: может быть, уже, — а мы и не заметили; может быть, до его прихода еще десяток-другой лет. Ведь это только для компьютеров существует четкая граница — миг смены единицы на двойку. С историей же, с людьми — дело обстоит куда как сложнее. Но в том, что сейчас все мы существуем в некоем порубежье, в переходной сумеречной зоне, в диффузном пространстве времени — сомневаться не приходится.

И потому особенно интересно оглянуться на тех, кто столетием раньше проходил тот же путь, чьи душа и разум становились ареной столкновения идеалов и реальностей двух эпох — так, как произошло это с Джоном Вудом Кэмпбелом-младшим.

Андрей БАЛАБУХА