Лунный лик Фортуны

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Ранним туманным пасмурным утром, когда наступившая весна была больше похожа на середину зимы, из дома тихо вышел мужчина и направился по хорошо знакомой ему тропе. Он шел, не останавливаясь. Неподвижный влажный воздух, казалось, окутывал его ноги, словно пытаясь удержать. Человек медленно шел к тому месту, где он впервые в безысходном отчаянии оплакивал Ее.

Это место он посещал столь много раз, что уже не мог сосчитать.

Вокруг не было ни души. В этом году весна задержалась, и появление новой зелени все еще было далеким обещанием. Мир словно застрял в прошлом, замерев в своем круговом движении, и воздух был наполнен духом смерти. Канавы и ямы заполняли осенние листья; в полях высились старые сухие стебли прошлогоднего урожая. Голые ветки деревьев еще не покрылись первыми, робкими листиками. В домах, утешая домочадцев, по-прежнему горели очаги. Сила и власть прибывающего солнца, опаздывающего со своим приходом, не могли спасти от холода.

Земля медленно приходила в себя после долгого зимнего сна. Скоро, скоро придет настоящая весна.

Для мужчины время казалось безжалостно остановленным Ее смертью. Перед его глазами проходили недели и месяцы, но мозг не воспринимал то, что видели глаза. Всегда была и будет предрассветная серость июльского утра, когда он в ужасе бежал от того, что произошло с единственным существом в мире, которое он по-настоящему любил.

За мужчиной преданно ухаживали круглолицая монахиня и старый монах. Сестра смотрела на него одновременно жалостно и сердито и обращалась с ним как с упрямым ребенком, который, прекрасно зная, что для него хорошо, все же отказывается это принять. Тщетно она умоляла его встать и выйти на прогулку в яркий солнечный день или съесть вкуснейшее, укрепляющее блюдо, – как же он может ждать, что ему станет лучше, если совсем не заботится о себе?

Монах, которого, как узнал мужчина, звали брат Фирмин, верил не в хорошую еду и не в долгие прогулки, а в любовь к Господу. И в святую воду из источника, которую приносил пациенту каждое утро. Пациент выпивал ее больше для того, чтобы уважить старого монаха, чем из-за веры, что она хоть немного поможет.

Аббатиса также не забывала его. Каждый день она уделяла ему время, приходила в больницу или же усаживалась рядом с ним перед вечерней трапезой, когда ее работа была окончена. Часто она просто тихо сидела возле него, либо читая молитвы, либо совсем молча. Или, если он приветствовал ее, хоть немного оживляясь, она разговаривала с ним. Не то чтобы ему приходилось отвечать; аббатиса просто кратко сообщала ему о тех событиях дня, которые, как она думала, могут вызвать у него интерес. Рассказывала о споре с неким капризным посетителем Святыни, о выздоровлении больного пациента, однажды поведала даже о мирной кончине самого старого монаха в доме для престарелых.

И хотя мужчина редко произносил в ответ хоть слово, аббатиса не покидала его.

Может быть, размышлял он, его случай безнадежен. Ни один из разнообразных методов лечения не принес ему никакой пользы. Впоследствии он подумал, что, возможно, пришел к своему решению еще до того, как эти добрые люди начали прилагать усилия, чтобы помочь ему. В конце концов, ему начало казаться бессердечием принимать их заботу, исполненную самых добрых намерений, в то время как он знал, что уже ничто не поможет ему. И однажды он объявил себя исцелившимся. Встал с кровати, сказав, что она нужна им для более тяжелых случаев. Вошел с ними последний раз в церковь, где брат Фирмин, в отличие от сестры Евфимии поверивший во внезапное исцеление, молился Всевышнему с сердечной благодарностью за благословенное чудо.

Потом Оливар ушел.

Но Элевайз знала. Аббатиса Элевайз знала. Когда он пришел к ней, чтобы сообщить, что покидает аббатство, аббатиса, слава Богу, не пыталась остановить его. Будто бы что-то в ней говорило: «Мы, мои монахи, мои монахини и я, сделали все, что могли. Если ты снова хочешь обрести себя, только Бог может помочь тебе. Теперь ты в Его руках».

Он опустился перед ней на колени и шепотом попросил благословения. Аббатиса едва слышно вздохнула, словно прочла, что таилось в его сердце. Потом он почувствовал прикосновение ее пальца к своей голове. Она начертила крест на его лбу и сказала тихо: «Господь с тобой, Оливар».

И отдала ему крест Гунноры.

Он вернулся домой к Брайсу, так как это было единственное место, куда он мог направиться. Брайс все время старался развеселить его и заставить забыть о горе. Милый старина Брайс. Оливар улыбнулся при воспоминании о брате. Брайс был растерян. Он всегда терялся, столкнувшись с чувством, слишком глубоким для его понимания. Он даже предложил отправиться в паломничество. «Мы могли бы пойти в Сантьяго! Мы могли бы дойти даже до Священного города, если неверные впустят нас! – восклицал он. – Как тебе такая идея, Оливар? Разве это не прекрасно – уехать отсюда прочь, скакать вместе по дорогам, встречать новых людей, видеть восхитительные пейзажи? Мне этого очень хочется! Мне страстно хочется этого, правда! Я поеду куда угодно, если это поможет тебе».

В аббатстве ему рассказали и о том, другом деле, с сумасбродной кузиной Гунноры Эланорой. Оливару было жалко их обоих, ее и глупого мальчишку мужа. Они были жадными, завистливыми, это верно, но кто бы ни вообразил, что они убили Гуннору, что Эланора держала ее, пока Милон орудовал ножом, он был не прав. Оливар не сомневался, что Милон не способен на убийство. Во всяком случае, на безжалостное и расчетливое убийство, хотя он и задушил Эланору в горячке яростной ссоры.

За это Милон предстал перед судом.

Аббатиса и тот высокий рыцарь, посланный расследовать эти смерти, дали показания. Не слишком охотно – так, по крайней мере, говорили в народе. Они не осуждали Милона, а лишь честно ответили на вопросы, которые им были заданы. И пытались, как могли, говорить в его пользу.

Но правда была достаточно скверной, и Милона приговорили к повешению. За убийство. Он убил Эланору, свою прелестную, очаровательную юную жену. Он признал все, и приговор был вынесен. Милон взывал к Творцу, умолял о прощении, кричал, что он не хотел ее убивать, что ее смерть была ужасной случайностью, что он отдал бы все, свою собственную жизнь, лишь бы увидеть ее живой, смеющейся и танцующей с ним.

Оливар сочувствовал ему. И хотя он вынужден был признать, что его возлюбленная Гуннора не была женщиной, склонной к веселью или танцам, – она не отличалась легкомыслием – однако он также без раздумий отдал бы свою собственную жизнь, лишь бы она снова была жива.

Но законы природы здесь бессильны. И законы Бога – тоже.

Когда Милона повесили и похоронили, Брайс решил оставить все эти горестные события позади.

Несмотря на потерю жены, несмотря на гибель ее сестры в результате несчастного случая, гибель, которая опустошила душу его родного брата, несмотря на то, что этот ублюдок, кузен его жены, умер от руки палача за убийство собственной жены, Брайс вернулся к нормальной жизни, что многие называли недопустимой спешкой.

Они не правы, думал Оливар. Они не знали Брайса. Не понимали его прямую, простую натуру. Пусть ему не хватает сентиментальности, пусть его можно считать поверхностным… Нет, поправил он себя, на самом деле Брайс не был поверхностным. Он был практичным, твердо стоящим на земле человеком с не слишком развитым воображением. Но он был хорошим человеком. Через какое-то время он мог бы снова жениться, хотя, конечно, никакая невеста не принесет ему то, что было бы у него, если бы Диллиан не умерла раньше своего отца. Не так много отцов владеют поместьями, подобными Уинноулендз.

К короне перешло целое состояние. И ходил слух, что новый король Ричард собирался наградить частью имения и дома того высокого рыцаря…

Так или не так, мне все равно, думал Оливар, приближаясь к реке. Пусть рыцарь извлечет из этого выгоду. В Уинноулендз никто не был по-настоящему счастлив. Во всяком случае, во времена Аларда. Пусть этот рыцарь, если сможет, добьется лучшего. Я уже… меня уже не интересуют подобные вещи.

Он вышел к воде неподалеку от отмели, где по весне резвятся лососи, и сел на мокрую траву. Он и Гуннора часто приходили сюда, вот почему это стало его особенным местом.

Оливар всегда думал, что Гуннора имела какие-то намерения в отношении его брата. Брайс, старший сын в Родербридже, должен был обручиться со старшей дочерью Аларда из Уинноулендз. Оливар, любивший ее все жизнь, сколько себя помнит, вынужден был смотреть, как Брайс и Гуннора сидят рядом за столом на праздниках или вместе танцуют. Затем, совершенно неожиданно, появился крошечный проблеск надежды. Незадолго до ее восемнадцатого дня рождения, во время которого, как все ожидали, должно было быть объявлено о помолвке, она стала искать общества Оливара.

– Я не хочу выходить за твоего брата, – сказала она. Прямо здесь, у реки, на этом самом месте. – Я не люблю его. Я думаю, он не сделает меня счастливой.

Оливар пытался прочитать выражение ее темно-синих глаз.

Почему она говорит об этом ему? Почему она взяла на себя труд разыскать его здесь?

Возможно ли… возможно ли, что она не любила его брата, потому что любила другого?

Его?

Он шагнул вперед. Он не коснулся ее – о нет, нет, это было не тогда, – и напряженное молчание продолжилось.

Леди не должна говорить первой о таких вещах, он прекрасно знал это. Знал всегда. Поэтому его сердце колотилось, а во рту пересохло так, что он едва мог вымолвить слово. Вдруг он заговорил.

Он сказал, просто, смущенно:

– Леди, как вы думаете, можете ли вы полюбить меня?

Она не ответила, просто скромно опустила глаза.

– Я люблю вас, Гуннора, – поспешно продолжил он, – я всегда любил вас! Вы согласитесь выйти за меня?

Она подняла голову. Встретила взгляд его полных отчаяния глаз. И на долю секунды в ее глазах он увидел странное чувство.

Триумф.

Но когда это прошло и он наконец с невыразимой радостью заключил ее в объятия, Оливар совершенно забыл об этом.

Он согласился с ее замыслом без раздумий. Он помогал ей и одобрял ее на каждом шагу. Казалось, это был очень хитрый замысел! Она спрячется за крепкими стенами женского монастыря, пока Брайс благополучно не женится на ком-нибудь еще, и тогда появится для Оливара, который назовет ее своей невестой. Восхитительная идея! И очень правильная. Алард мог не разрешить Гунноре выбрать мужа, но вряд ли он оспорил бы набожное намерение своей дочери стать монахиней.

Год, который Оливар должен был провести без нее, стал нескончаемой мукой. Раньше, хотя она была вне его досягаемости, он находил сомнительное утешение в том, что хотя бы регулярно видел ее. Разговаривал с ней, слышал ее голос, наблюдал за ее изящными манерами. Но, будучи награжденным величайшим призом – ее любовью, – потерять Гуннору за стенами Хокенли было невыносимо.

В ту ночь, когда Оливар отправился на встречу с ней, он был взволнован и взбудоражен. Он не мог есть целую неделю, страх порождал головную боль, которая приходила без предупреждения и вонзалась сбоку в мозг подобно кинжалу. Пока боль не отпускала, он лежал в темноте возле кадки и поднимал голову, лишь когда рвота выворачивала его наизнанку.

Наконец после долгого ожидания они встретились. Оливар держал ее за руки, думал поцеловать, думал – после года, прожитого врозь, она будет такой же пылкой и страстной, как он.

Он уже все понял, когда она не захотела поцеловать его в губы. Понял, только не мог поверить в это.

Она… нет, даже самому себе он не мог произнести эти слова: «предала его». Даже тогда, пребывая в ужасном, отчаянном разочаровании, он не мог заставить себя упрекнуть ее. Она ошибается, сказал он себе вместо этого. В эту ночь, увидев меня после столь долгой жизни с добрыми сестрами, она лишь думает, что не хочет видеть меня. Это просто нервное потрясение! Я не должен торопить ее. Мне следует проявить больше благоразумия. Больше терпения.

Все будет хорошо. Скоро она вспомнит, как мы любим друг друга. И все будет так, как мы задумали.

Но так – не получилось.

Потому что она упала с этих ступенек и погибла. И вместо всех радостей и удовольствий, которые моя жизнь предлагала мне с той поры, я должен был умереть вместе с ней.

Прошло довольно много времени. Оливар медленно поднялся. Развернул прочный мешок, который принес с собой, и положил на траву. Войдя в мелкую воду возле берега, выбрал несколько больших камней, самых тяжелых, какие только мог поднять. Наполнил ими мешок, встал и, стиснув зубы от усилия, потащил его по заросшему травой берегу.

Здесь, невидимое с тропы, было место, где сильное стремительное течение вымыло дно, образовав глубокий черный омут. Оливар аккуратно затянул мешок, затем, использовав крепкую веревку, привязал его к своему запястью. Это отдалось болью в его худом теле, но вряд ли сейчас такие неудобства могли иметь значение. Он постоял немного, думая о Ней. О том, как Она улыбалась в те чудесные, бесконечные, солнечные дни долгого лета, когда будущее, совершенно неожиданно, так много пообещало ему. О ее губах, которые он целовал. О выпуклости ее упругой юной груди. О ее глазах, в которых, как теперь было понятно, он никогда не умел читать. О ее длинных темных волосах.

Гуннора.

Моя любовь. Моя утраченная любовь.

Он надел на шею ее крест. Зажав его в руке, Оливар в последний раз взглянул на мир. На противоположном берегу на ветвях юной ивы появился едва заметный зеленый пушок. Кажется, после бесконечно долгого ожидания весна все-таки может прийти.

Оливар задумчиво улыбнулся. Весна. Что ж, даже если бы она уже была здесь, для него это не имело бы никакого значения.

Подняв глаза к безбрежному небу, устремив взор туда, где, как ему говорили, был рай небесный, он пробормотал последнюю молитву за Нее, а затем за самого себя.

Господи, будь милосерден.

Господи, прости.

И, пожалуйста, дорогой мой Господь, дай надежду, что когда-нибудь мы с ней соединимся.

С этой мыслью он прыгнул.

Тяжелый мешок сделал свое дело.

Через секунду вода сомкнулась над головой Оливара, и он исчез.