Лунный пёс

Мария Галина Поводырь

Аргус теснее прижался к моему колену, и так, бок о бок, мы вошли в шлюз. Приветливая стюардесса машинально улыбнулась заученной улыбкой, но, когда увидела аргуса, лицо ее вытянулось.

Я как-то не предвидел, что такое может быть. На больших трассах к аргусам относятся иначе. Да что там, на внешней базе тоже все было в порядке.

— Я не уверена, — сказала она, — формы жизни…

— На аргусов это не распространяется. Есть специальная поправка.

— Я спрошу капитана.

В надключичной ямке у нее дрожала крохотная, завитая перламутровой раковиной «болтушка». Я видел, как шевелятся губы девушки, бесшумно, потому что «болтушка» работала в интимном режиме.

Потом она вновь обратила серебряные глаза ко мне и кивнула:

— Регистрация есть?

Я протянул ей карту; в ультрафиолете засветился зеленоватый шарик.

— Это мой, — сказал я, — моя виза. А вот это, поменьше, пурпурное — его. Аргуса.

За моей спиной в панорамном квазиокне восходила Земля. Я понял это потому, что стал отбрасывать еще одну тень.

— Капитан сказал, надо намордник, — сказала она, возвращая карту, — обязательно.

— Но это же не собака!

— Тем более.

Я пожал плечами. Ничего такого я не предусмотрел. Впрочем, по уставу форма моя предполагала ремень, абсолютно бесполезный и чисто декоративный. Я сделал из него петлю и захлестнул ею морду аргуса. Тот укоризненно отвернулся, но стерпел.

— Он слепой! — пораженно воскликнула стюардесса.

— Да.

— Я хочу сказать… у него же вообще нет глаз!

— Ну да, — согласился я.

— Почему же их тогда…

Потому что они видят больше, чем ты, хотел сказать я, потому что их зрение иное, оно простирается вглубь силовых полей, туда, где человек слеп и беспомощен…

Но вместо этого я пожал плечами.

— Проходите в передний конец салона, — сказала она, — там места для пассажиров с животными.

С каких это пор в лунных модулях разрешается перевозить животных?

Я сел в переднее кресло — между ним и стеной было незначительное свободное пространство, где аргус смог уместиться. Он лег, положив голову на лапы, ременная петля стягивала челюсти.

Салон стал постепенно заполняться пассажирами. Рядом со мной села молодая женщина, явно из лунных туристов, иными словами, очень состоятельная. На руках она держала крохотную собачку — плоская морда и глаза-блюдца…

Хозяйка поерзала, устраиваясь в кресле.

— Кто это у вас? — спросила она.

— Аргус.

Она напряглась:

— Это не опасно?

«Уже нет, — подумал я, — все, что он мог сделать, он уже сделал».

А вслух сказал:

— Что вы, что вы… Он никого не обидит.

— Тогда почему же он в наморднике?

— Такие правила.

Ее-то собака была без намордника, впрочем, она ведь такая маленькая.

Женщина, кажется, успокоилась.

— А вы ныряльщик, да?

На веках, когда она прикрывала глаза, распахивала лиловые крылья голографическая бабочка. Я никогда особо не любил бабочек, поэтому старался на нее не смотреть.

— Да. Бывший.

— Надолго к нам?

— Еще не знаю. Как получится.

Собака у нее на руках часто-часто задышала, вывалив язычок. Только поэтому да еще по чуть заметной вибрации, волной пробежавшей вдоль позвоночника, я понял, что мы летим. Никакой перегрузки, ничего… С тех пор как я был здесь в последний раз, технологии здорово продвинулись.

Свет замерцал и стал черным. Глупое словосочетание — черный свет, но я всегда именно так его и ощущал. Внутри этой черноты парили ряды светящихся коконов — каждый пассажир распространял вокруг себя слабые поля. Впереди раскрылся гигантский лиловый цветок с черной сердцевиной, и в нее, в эту сердцевину, нацелился нос корабля.

Они протянули червоточину даже здесь, на внутренней трассе, между Землей и Луной… Просто так, для туристов!

Я взглянул на соседку: светящийся птичий скелетик, окруженный топорщащимся пухом собственных биологических полей, собака у нее на руках — скелетик поменьше, в том месте, где силовые поля двух организмов соприкасались, пух, казалось, примялся. Корабль вынырнул уже на околоземной орбите; я моргнул, приводя зрение, а с ним и окружающий мир в норму. Соседка деловито разглядывала себя в корректирующем зеркальце, легко прикасаясь к отражению то там, то тут. Потом вновь обернулась ко мне:

— Что вы делаете сегодня вечером?

В этот миг раздалось дружное «ах!» — стенки стали прозрачными, в панорамных квазиокнах я увидел Землю, вернее, Северное ее полушарие, бугрившееся морщинистой водной поверхностью. Города светились, как груды рассыпанных углей… Странное сравнение, я никогда не видел рассыпанных углей. Должно быть, читал когда-то.

Аргус пошевелился рядом с моей ногой.

— Да? — переспросил я — помнил, что она спросила меня о чем-то, но не помнил о чем.

— Что вы делаете сегодня вечером? — повторила она с еле заметным оттенком раздражения в голосе.

Она, видимо, была в свободном полете — из тех, кто все время гонится за новыми ощущениями… Вряд ли ее интересовали мои скромные сбережения. Скорее, окружающий ныряльщиков романтический ореол.

— Меня ждет невеста, — сказал я.

Вокзальный терминал был огромен; в первый момент я растерялся. Аргус по-прежнему жался к моей ноге. Ему было неуютно. Я подумал, может, на самом деле это мне неуютно, а он чувствует…

Вокруг деловито сновали люди, сотни людей… Я забыл, что их может быть так много. Крикливые. Ярко одетые. И все — без биозащиты.

В центре зала возвышался памятник. Человек в летном комбинезоне положил руку на холку массивного зверя с тяжелой головой.

На постаменте выгравирована надпись.

Я догадывался, что там написано: что-нибудь очень пафосное, отчего у меня уже сейчас начали гореть уши. Я отошел в тень, чтобы оказаться как можно дальше от глупого памятника.

И тут же отозвалась моя «болтушка».

— Да?

Это она, подумал я, больше звонить некому.

— Это ты? — Голос был тоненький и зудел в ухе, точно комариный. — Я у колонны.

— У какой колонны?

— У Сайко…

Миг спустя я сообразил, что Сайко — это какой-то новомодный энергетический коктейль, а колонна на самом деле имитировала огромную, причудливой формы бутылку.

Еще через миг я увидел ее.

Я ее узнал, и это было уже хорошо; известно, что невесты по переписке часто подправляют свои видео, желая выглядеть получше. Но она была именно такая, какой я себе представлял: хрупкая, светловолосая, с тонкой талией и пышной — уж не знаю, насколько природной, — грудью.

Я понял, что не знаю, что сказать.

Когда стоишь на вахте, предоставив автоматам невидимыми щупальцами обшаривать пространство в поисках новой червоточины, время тянется и тянется. И почему-то находится много слов о городе моего детства, о базовой школе, о летном училище, о том, как я прошел аргус-тест; как радовался — профессия ныряльщика считалась самой почетной, самой романтичной… Я в детстве мечтал о собаке, а аргус — это же гораздо лучше собаки. Потому что, в отличие от собаки, это на всю жизнь.

И еще я слышал, что человек с аргусом больше не одинок.

Врали.

Она тоже рассказывала о детстве, о том, как не ладила с отцом, о том, как это сначала было интересно — заниматься дизайном тканей, как ей одиноко, и о том, что она хочет серьезных отношений, а нет подходящего человека…

Сейчас я сообразил, что ничего особенного она, в общем-то, не говорила.

Да и я тоже.

Она узнала меня и сделала неуверенный шаг навстречу. Потом увидела аргуса.

— Это что? — Вот ее первые слова.

— Мой аргус.

— Я думала… ты мне про него не говорил.

— Как же не говорил? Много раз.

— Да, но я не думала, что с ним… на Землю…

— Я же ныряльщик.

— Ну и что?

Я подумал, вот мы и нашли тему для разговора, но совсем не ту, что мне хотелось.

— Ныряльщики не оставляют своих аргусов. Никогда.

— Почему?

Она даже не удосужилась хотя бы что-то узнать про человека, с которым собирается жить.

— Давай обсудим это потом. Ладно?

Я взял ее под руку. Она напряглась, но не отодвинулась. Теперь, когда она повернулась ко мне в профиль, я заметил, что у нее срезанный, уходящий назад подбородок. На видео она никогда не поворачивалась ко мне в профиль.

Аргус тоже напрягся и плотнее прижался к моему колену.

— Куда мы пойдем? — спросила она излишне оживленно.

— А куда вы… ты хочешь? Я тут чужой.

Она вновь напряглась. Я понял, что позабыл этот язык тела, когда надо учитывать не только то, что говорится, но и то, что подразумевается. Это легко исправить, подумал я, я научусь…

На нас оглядывались. Не из-за нее. Из-за аргуса.

— Прости, — поправился я, — я еще не освоился. Я снял бунгало на двоих. На южном побережье. И если ты… в общем, я буду рад…

— Только ты и я? — Она заглянула мне в глаза.

— Да.

— А аргус?

— Аргус прилагается.

Она помолчала. Я шел, стараясь подладиться под ее шаг, и думал, что все не совсем так, как я себе представлял.

— Я взяла отпуск, — сказала она наконец.

— Очень хорошо.

— На две недели.

Я, кажется, начал понимать то, что она прячет за словами. Она оставила себе путь к отступлению.

— Так что, — закончила она, — мы можем сходить пообедать, а потом сразу махнуть к тебе.

Но пообедать не получилось.

Я хотел устроить ей праздник и заказал столик в самом шикарном ресторане, но с аргусом нас туда не захотели пускать. Я начал пререкаться с метрдотелем, и он вроде собирался уступить, по крайней мере готов был накрыть столик на веранде, но увидел, что она злится. Ноздри ее раздувались, губы поджались, а жилы на шее напряглись. Она была совсем нехороша в эту минуту, и я почувствовал ноющую тоску. Аргус тоже тосковал, ему было неуютно, и я не мог понять: то ли я улавливал его эмоции, то ли транслировал ему свои собственные.

— Пойдем отсюда, — сказала она.

— Но чем плохо на веранде?

Я предпочел бы сесть, попить чего-нибудь холодного, поглядеть меню — не помню, когда я в последний раз держал в руках напечатанное на бумаге ресторанное меню. А заодно и приглядеть что-нибудь для аргуса — скоро аргус проголодается, а когда он голоден, ему делается нехорошо. А значит, и мне сделается нехорошо.

— Я сказала, пойдем отсюда. Я ненавижу, когда меня унижают!

Я понял: она из тех, кто не умеет уживаться с людьми, из тех, кто считает, что все кругом только и думают, чтобы устроить ей какую-нибудь пакость. Понятно, почему она вступила в переписку с одиноким ныряльщиком из Глубокого космоса.

Она ладит с людьми еще хуже, чем я!

— Ладно, — сказал я и демонстративно взглянул на часы, желая произвести на нее впечатление человека, который не любит даром тратить время. — Вызывай машину, поехали. Поедим там, дома.

Это ее немного умиротворило. Она, кажется, решила, что мне не терпится оказаться с ней наедине. Ладно, подумал я, главное устроиться, тогда наладится и все остальное.

Морской берег действует на все органы чувств сразу; я видел голубое и зеленое, желтое и опять голубое, вдыхал йод и соль, мокрый ветер обнимал меня, песок жег ступни, и песчинки осыпались с кожи…

Я разбежался и упал лицом в брызги, в мокрое, соленое, о котором старался не думать, не вспоминать там, в стальной скорлупе, где любой непредусмотренный звук означал неполадку, а значит, катастрофу, гибель…

Если проплыть несколько метров и немножко понырять, я верну былые навыки. А потом можно будет понырять с маской или даже с аквалангом; когда-то, в летной школе, нас тренировали на подводных стимуляторах.

И тут я почувствовал мягкий удар в затылок.

Я совершенно ничего не видел, мне было жарко и плохо, сверху падали беспощадные отвесные лучи, вода была отвратительно мокрой и соленой, ее даже нельзя было пить, вдобавок кожу между моими пальцами грызли маленькие песчаные крабы.

Аргус!

Я поспешно выбрался на берег. Аргус лежал у воды, положив голову на лапы, чуть высунув кончик языка… Я должен был предвидеть: он непривычен к такому перегреву.

Моя невеста сидела в шезлонге, под рукой ведерко со льдом, в ведерке бутылка с этим самым Сайко. Я подхватил ведерко — лед почти растаял — и вылил воду на аргуса. Тот отряхнулся почти как собака, встал и, оглядываясь на меня, потрусил в бунгало.

Я последовал за ним.

— Куда ты? — крикнула моя невеста.

— Мне нужно в тень. Слишком жарко.

— Ты выбросил мой лед! — крикнула она мне в спину.

— Я принесу тебе новый.

Я действительно принес ей новый лед. Бегом, чтобы аргус, лежащий в тени веранды, не успел ощутить мое отсутствие и впасть в панику. Потом вернулся, поднялся на веранду, уселся в плетеное кресло и попытался выровнять дыхание. Это оказалось не так уж трудно — море шумело в ритме расширяющихся и опадающих легких. Я люблю море. Аргус, как я понял, нет.

Нам будет трудно.

Может быть, надо было снять охотничий домик где-то в горах? На северных озерах? Тоже ничего, хотя и не сравнится с морем. Можно ведь теоретически подобрать какой-то вариант, который устраивал бы всех — меня, ее, аргуса.

У меня давно не было женщины. Стимуляторы это как-то несерьезно. Нелегкий характер и уходящий назад подбородок не так уж много значат при таком раскладе.

Ее руки обнимали меня за шею, волосы раскинулись по пестрым подушкам. Она пахла так, как и должна пахнуть женщина. Правильно.

— Погоди, — сказал я.

Кольцо рук, обнимающих меня, распалось.

Я прошел по комнате, перерезанной светлыми лунными тенями.

Аргус лежал у порога, бока его тревожно ходили. Я положил руку ему на голову:

— Ну что ты, что…

Он ткнулся лбом мне в ладонь и замер. Я постоял так, потом осторожно убрал руку.

Им тоже снятся дурные сны.

— Извини меня, — сказал я в темноту, — я сейчас.

Она уже сидела на кровати, скалывая волосы заколкой, острые локти нацелены на меня.

Я попробовал обнять ее, но она была как деревянная.

— Ну, ты же знала, за кого выходишь замуж. — Я старался говорить ровно.

— Эта собака… — Она дышала часто-часто, как аргус. — Она тебе дороже, чем я…

С аргусом я провел десять лет. С ней не прожил еще и месяца.

— Это не собака.

— Какая разница. Это животное.

Мы тоже, подумал я, но говорить не стал.

— Пойми, он зависит от меня не меньше, чем я завишу от него. Мы одно целое.

— Глупости! — Она подняла голову, заглядывая мне в глаза. — Это самовнушение. Я знаю, в Глубоком космосе одиноко и вам специально дают этих аргусов, чтобы вы не чувствовали себя совсем-совсем плохо, но теперь я с тобой!

Она хочет как лучше, подумал я, я не должен на нее злиться.

— Послушай, — сказал я мягко, — даже если бы это была просто собака, я не стал бы от нее избавляться. Но это не собака. Это аргус. Поводырь. Без них мы бы не вышли в Глубокий космос. Не расселились бы по Вселенной. Это они отыскивают червоточины. А мы только ставим маяки.

— Ну и что? При чем тут ты и я?

— А то, что это договор. На всю жизнь.

В летном училище специально отбирали людей, способных контактировать с аргусом; считалось, для курсанта это большая удача — самая романтическая, самая престижная и денежная профессия Глубокого космоса. Сначала было и вправду лестно. Потом уже нет.

Забавно, я так и не знаю, как относятся к людям аргусы. Возможно, они просто любят людей. Как собаки, бескорыстно. И хотят им помочь. Услужить. Чтобы людям было хорошо, чтобы человечество процветало. А нам нужно пространство. И мы используем их любовь и заключаем договор. Возможно, они терпеть не могут людей. А нужно им то же, что и людям, — пространство. И у них есть свой аргус-тест на сотрудничество, который тоже проходят единицы.

Как бы то ни было, связав себя с человеком, аргус обрекает себя на вечное изгнание. Эту связь невозможно разорвать, а человек не может жить в мирах, населенных аргусами.

— Почему?

Оказывается, я говорил вслух. У меня образовалась такая привычка за годы глубокого поиска.

— Там темно. Абсолютный, полный мрак. Человек мучается. И если аргус с человеком в связке, он тоже мучается. Такая связка обречена.

— А аргусы как же без света?

— Они видят силовые поля.

Поэтому мы не конкурируем за пространство. Симбиоз, взаимовыгодный симбиоз. Аргусы показывают нам червоточины. Находят для нас миры. А мы на своих кораблях доставляем их в области, для человека все равно непригодные… Темные области Вселенной, куда без помощи наших летательных аппаратов они проникнуть не могут.

— Когда человек и аргус в связке… — она запнулась, — аргус чувствует то же, что и человек.

— Ну да. До какой-то степени.

— Значит, когда мы… когда ты…

— Послушай, — сказал я, как можно убедительней, — собаки тоже чувствуют. И кошки. Связь с аргусом — просто доведенный до предела контакт между человеком и животным. Или человеком и человеком.

То, что я говорил, было логично и правильно, но она все равно заплакала. И когда я начал ее утешать, расплакалась еще сильнее. По-моему, это с женщинами бывает.

У порога аргус вздрагивал и всхлипывал во сне.

Березовые поленья пахли именно так, как и должны пахнуть березовые поленья. Как я себе это и представлял. Темные верхушки елей на противоположном берегу отражались в озере. На воду, хлопая крыльями, села утка, за ней протянулся длинный темный расходящийся след.

Стало ощутимо прохладно. Я потянулся за курткой, и в это время запищала «болтушка».

— Дорогой, — сказал голосок, тоненький, словно комариный. — Ты слышишь меня, дорогой?

— Да. — Я машинально удивился нелогичности вопроса; ну как я мог ее не слышать?

— Я задержусь. Немножко. Мне надо встретиться с заказчиком, а он задержался, и я…

Зачем они все так много говорят, когда можно обойтись двумя словами?

— Понятно. Когда соберешься назад, позвони мне. Я разогрею ужин.

— Да. — Я слышал, как прерывисто она дышит, и подумал, что сейчас она, наверное, кусает губы. — Дорогой?

— Слушаю.

— Должен приехать один человек. Мой двоюродный брат. Мы с ним встретились в городе, и я его пригласила к нам. Неловко отменять.

— Да? — Я впервые слышал о каком-то двоюродном брате. И о том, что она пригласила его к нам.

— Я постараюсь поскорее, но он, наверное, приедет раньше. Прими его, хорошо?

— Конечно. Не вопрос.

Я пошевелил щипцами угли в жаровне.

Аргус поднял голову, принюхиваясь к запахам леса и озера. Ему тут нравилось. Я это чувствовал. Потому что такого покоя, такого бездумного удовольствия давно уже не испытывал. Вот только этот родственник…

Солнце уже снижалось над елями, когда над просекой скользнула «букашка». Яично-желтого, веселенького цвета.

Родственник оказался невысоким, с бесцветными волосами, совсем на нее не похож. Особенно в профиль.

— Добрый вечер, — сказал я. — Жена сказала, что немного задержится.

— Я знаю.

Он легко перепрыгнул через ступеньку и пододвинул второе кресло поближе к жаровне. Аргус повернул в его сторону безглазую голову, потом вновь уронил ее на лапы.

Гость, в свою очередь, скользнул по нему рассеянным взглядом.

— Чаю? — спросил я. — Кофе?

— Не хотел бы мешать, — сказал он, — что вы обычно делаете вечером?

— Ничего. Сижу. Смотрю.

Вообще-то я хотел подновить ограду вокруг дома, но все равно уже темнело.

— У вас тут красиво, — сказал он, — впрочем… зимой, должно быть, холодно?

— Мы и не собираемся жить здесь зимой. Это летний коттедж. Зимой тут наверняка снегу по колено.

— Тут поблизости есть деревня.

— Да, и там все вполне благоустроено. Но я предпочитаю жить на отшибе.

— И жена не возражает?

Я поглядел на него:

— Она вам жаловалась?

— Нет. Но я подумал… женщины не приспособлены к затворничеству.

«Она знала, за кого выходила замуж, — подумал я. — Или… не знала?»

— Она ездит в город; там у нее какой-то женский клуб. Или кружок. Я ничего в этих делах не понимаю, но мы специально так подгадали, чтобы до города было не больше часу лета «букашкой». Чтобы с одной стороны — дикая местность, с другой — все-таки поблизости цивилизация.

— Таких мест сейчас на Земле много.

— Да.

— Здесь должна быть хорошая рыбалка.

— Да, — сказал я, — наверное. Но мы возим продукты из города.

— Тут дело в азарте.

— Я не азартен. Человеку пора бы привыкнуть к тому, что можно прокормиться, никого не убивая.

— Даже рыбу?

— Даже рыбу.

— Боретесь с первобытными инстинктами, а?

Я пожал плечами.

— Так чай или кофе?

— Пива у вас нет?

— Нет. Спиртного я не держу.

— Вот как? Почему?

— В глубоком поиске сухой закон, я как-то отвык… потом… аргус не выносит спиртного.

— Наверное, с этого и следовало начать. — Он задумчиво поглядел на аргуса, которого совсем накрыла тень от крыльца. — Надо же. Никогда не видел их вблизи. Они разумны, как вы полагаете?

— Не знаю.

— Кому знать, как не вам. Вы же с ним в постоянном контакте.

— Я улавливаю в основном эмоции. А ведет он себя ну… примерно как собака. Я где-то слышал, что у взрослой собаки в принципе довольно высокий интеллект.

— Я думал, вы видите его глазами. Ну, не глазами, что там у него.

— Только при погружении в червоточину.

— Я-то полагал, что это разумная раса. Как-то же они смогли договориться с человечеством.

— Это могло быть на уровне смутных образов, эмоций… Я даже не знаю, как он относится ко мне. Знаю, что без меня он больше не способен существовать, но вот как относится? — Я беспомощно пожал плечами.

— Вы еще не старый человек. — Он бесцеремонно разглядывал меня. — Что заставило вас уйти из разведки? Травма? Катастрофа?

— Рефлексы. В червоточинах корабль слепнет. И маяки приходится ставить вручную. Никакой автоматики. Кстати, признавайтесь, вы тут не случайно? Вы никакой не родственник? Психиатр?

Он не стал отпираться.

— Это она вас пригласила? Осмотреть меня?

— Да, она связалась с нами. Но это не важно, я бы все равно приехал под тем или иным предлогом. Не думали же вы, что вас бросят на произвол судьбы?

— Она считает, я болен?

— Она беспокоится. Ей кажется, ваш симбиоз с аргусом всего-навсего плод вашего воображения.

— Вы тоже так считаете?

— Нет. Вы абсолютно нормальны. Насколько можно быть нормальным, будучи частью какого-то другого целого. Вы с ним действительно неразделимы. Двойная сущность.

Я сказал:

— Каждый носит в себе своего аргуса. Ребенка, каким он был когда-то. Старика, каким он когда-нибудь будет. Какая-то обособленная частичка, внутренний голос… Вы никогда не разговаривали сам с собой? Этот, другой, ведь был не совсем вы, нет? И в то же время все-таки вы.

— Понимаю. Можно задать вам… частный вопрос? Очень частный. Почему именно она? На меня она произвела впечатление… довольно ограниченной особы. — И виновато добавил: — Вы уж меня извините.

— Именно поэтому. Я решил, что она не будет требовать многого.

— Значит, — сказал он, — вы намереваетесь довольствоваться немногим.

— Я хочу просто жить. Читать. Слушать музыку. Гулять по лесу. Собирать грибы. Любить женщину.

— Выезжать в город?

— Нет. Лучше не надо.

Он встал.

— Вот мой контакт-код. — Он протянул мне визитку. — Если что, связывайтесь.

— Если — что?

— Не знаю. Не беспокойтесь. Я поговорю с вашей женой.

— Спасибо. Но я не беспокоюсь.

Он так и не попил со мной чаю.

Я подумал, что она действительно довольно глупа. Странно, ей удавалось это скрывать, а ведь во время долгих вахт мы с ней беседовали часами. Вероятно, на самом деле я говорил сам с собой. Я усмехнулся. Получилось, что я как-то нечаянно записал себя в умники. Ну говорят же, что нет лучше собеседника, чем ты сам. Но о чем-то же мы с ней говорили, о чем-то таком, что я ждал каждого очередного сеанса связи… Как это у нее получалось? У меня получалось?

И куда все делось?

Ни обиды, ни раздражения я не испытывал, мог бы и предвидеть, что ведомство не ограничится выплатой щедрой пожизненной пенсии, что там есть какая-то служба контроля, адаптации… Ведь действительно были случаи, когда ныряльщики сходили с ума. Симбиоз между людьми и аргусами выгоден для обоих биологических видов. Но не для пары, этим симбиозом связанной. Странный парадокс. Впрочем, подумал я, все наше существование стоит на парадоксах…

Аргусу стало холодно лежать под крыльцом. Он поднялся, тяжело вздыхая, протопал по ступенькам и уткнулся безглазой головой мне в колени. Я потрепал его по спине.

Ему еще хуже, чем мне, ведь он даже не может вернуться к себе подобным. На Земле обязательно должны быть еще ныряльщики на пенсии — пускай немного, профессия эта редкая, можно сказать, эксклюзивная, хотя бы один или два. Можно связаться с ними, как-то объединиться, у аргуса будет кто-то, одной с ним крови…

Вот только ныряльщики избегают друг друга. И их аргусы, кажется, тоже.

Когда она спросила, где ее родственник, я сказал: уехал. И больше ничего. Пускай связывается с ним, выясняет, спрашивает. Раз уж сама затеяла.

Она выглядела не столько виноватой, сколько злой. Обычный трюк сознания — злиться на того, с кем поступил не очень-то честно. Оправдывать себя. Подыскивать резоны.

«Он сам виноват, — наверняка говорила она себе, — он свихнулся в Глубоком космосе, в одиночестве, он вбил в голову бог знает что, придумал себе равноправного напарника, несуществующую неразделимую связь и не хочет лечиться».

За окном сиял роскошный, красно-золотой закат, какие бывают только на севере, дальнее озеро отражало небо, я взял аргуса и пошел прогуляться по берегу. Позвал ее, она отказалась.

На озере было прохладно. В камышах плавала ондатра.

Я показал ее аргусу, но его не интересовали животные. Даже собаки.

Он просто шел сам по себе, рядом со мной, словно на невидимой нитке, но занятый какими-то своими делами… Ковырнул передней лапой песок… поддел носом корягу…

Я подошел к нему, присел рядом и обнял за шею.

— Смотри, — сказал я, хотя применительно к аргусу это слово было нелепым, — это озеро. Наверняка ты его как-то чувствуешь; оно большое, мокрое и холодное. А там, в озере, плавают рыбы. Сейчас они укладываются на дно спать. Они стоят в глубоких черных водяных ямах и шевелят плавниками. Считается, что они очень глупые. Но я так не думаю. Поэтому никогда не хожу на рыбалку… А ты как полагаешь?

Он, понятное дело, не ответил.

— У тебя нет определенного мнения насчет рыб? Эх ты!

В поиске я все время с ним разговаривал. Чтобы не сойти с ума, надо с кем-то разговаривать. Мне казалось, он меня понимает.

Но что, если это был самообман, спасительное безумие, от которого мне так и не удалось избавиться? Тогда она права.

Я ощутил острое одиночество. В первый раз за все время.

Аргус продолжал сидеть, не пытаясь высвободиться, но я почувствовал себя глупо, разжал руки и встал.

— Пойдем, — сказал я, — пойдем домой.

В доме светилось окно, вместе со стеной леса на заднем плане все смахивало на слащавую картинку. Я уже взялся за калитку, когда увидел, что аргус тычется во что-то носом.

— Не подбирай с земли, — сказал я ему.

Он с размаху сел на свой огузок и расставил передние лапы.

Я нагнулся.

Кусок сырого мяса. Прямо у калитки. И острый запах чеснока.

Она возилась у кухонной стойки. Ничего особенного не делала, просто вскрывала термопакеты. Она не умела готовить.

— Кто-нибудь заходил?

Она повернула ко мне холодное, злое лицо:

— Что?

— Здесь был кто-нибудь? Соседка?

Я знал, что пару раз она заходила в деревню за мысом. Говорила, что по каким-то делам, но я подозревал, что просто поболтать.

— Нет, — она покачала головой, — кто к нам придет? Ты же никого…

— Не думаю, что я там желанный гость, — сказал я. — Кстати, кто-то разбросал отраву у калитки.

Я достал завернутый в носовой платок кусок начиненного мышьяком мяса и бросил его в камин. Мясо зашипело на углях, и запах чеснока распространился по всей комнате.

Она сморщила нос:

— Какая гадость!

— Верно, гадость.

— Зачем ты его бросил в камин? Он же всю комнату завоняет.

— Да… глупо. Но не уверен, что это можно выбрасывать в биотуалет. А на улице оставлять не хотелось. Здесь бегают лисы. Как ты думаешь, кто это сделал?

Она поджала губы:

— Уж не думаешь ли ты, что это я?

— Упаси боже. Я думал, может, ты кого видела?

— Я смотрела ТиВиЭс. Наверное, кто-то травит крыс.

Здесь не травят крыс. По крайней мере мышьяком. Но этого я ей говорить не стал.

Она вывалила содержимое пакета в тарелку, поставила передо мной, а сама вновь уставилась в экран. Одиночество навалилось, как темное, глухое одеяло.

— Послушай…

Она с досадой повернулась:

— Да?

— Поговори со мной.

Она, казалось, удивилась:

— О чем?

— Не знаю. Мы же так хорошо разговаривали. Ты рассказывала о себе. О жизни… о последних новостях… не знаю, о чем-нибудь.

— Ну так включи себе последние новости, а я пока досмотрю. Это репортаж из Дворца мод! Один-единственный раз в сезон.

— Смотри, конечно. — Я ковырнул вилкой еду, которая уже начала остывать.

В комнате воняло чесноком и горелым мясом.

А утром ко мне зашел староста.

Песчаная дорожка к дому была мокрой от росы, и, когда он шел по ней, оставались темные следы. Здоровенный такой мужик.

Я как раз был занят тем, что так и не успел сделать вчера, — подновлял забор. Древесина на изломе пахла замечательно.

Аргус лежал на крыльце, перегораживая вход на веранду, и староста топтался внизу, не решаясь войти.

Я крикнул:

— Он вас не тронет!

Но староста все равно не двинулся с места.

Я сказал:

— Я сейчас. — И двинулся напрямик через малинник.

— Это животное, — укоризненно сказал староста, — оно слишком большое, чтобы…

— Чтобы — что?

Аргус примерно с крупного ротвейлера. Я видал собак и покрупнее.

Я поднялся по ступенькам, и староста за мной, держась так, чтобы я был между ним и аргусом. Я пододвинул ему кресло и спросил, хочет ли он варенья со сливками или просто так. Но он не захотел ни варенья, ни сливок, ни чаю. Почему-то никто из моих гостей не хочет чаю.

— Погоды нынче стоят хорошие, — сказал староста.

Я согласился, что да, погода просто замечательная.

— Не то что в прошлом году.

Я сказал, мне трудно судить, поскольку я поселился здесь недавно.

— В том-то и дело, — сказал староста. Он устроился поудобней в кресле и сложил руки на коленях. — Я вроде как староста округа. Пришел познакомиться.

— Очень приятно.

— У нас тут людей всего ничего. Деревня с десяток хуторов… Пара-другая усадьб вроде вашей.

— Угу.

— Меня люди выбрали. Должен быть староста. Хотя людей всего ничего.

— Уху.

— Вот я и пришел познакомиться.

Маска простака самая удобная. Его выдавали глаза.

— Вы редко бываете в деревне.

— Вообще не бываю. За покупками мы ездим в город.

— А у нас там что-то вроде клуба. И любительский театр.

— Будет время, — сказал я, — обязательно схожу на представление. Вы мне программу скиньте.

— А в лесу вас кое-кто видел. И у озера.

— Я люблю гулять.

— Это хорошо, — сказал он, — я всегда говорю — гулять полезно. Я им так и сказал: он ничего дурного не делает, просто гуляет.

— Договаривайте, — сказал я, — и кончайте этот маскарад.

— Ладно, — он вздохнул, — действительно, чего уж там. Вы производите впечатление разумного человека. И безобидного. Но вас здесь не любят. К сожалению.

Деревенский простачок исчез, точно по лицу старосты прошлись мягкой губкой. Я подумал, что он не последний человек в этом их любительском театре.

— Я ни с кем и не знаком.

— Вы не ходите в клуб. Не общаетесь с людьми. Им это не нравится. Они полагают это высокомерием. Пренебрежением. И еще — эта ваша собака.

— Аргус.

— Тем хуже. В деревне многие боятся ходить к озеру.

— Аргус никому не причинит вреда. Иначе кто бы мне позволил везти его на Землю?

— Он чужак. Чужое существо. Кто может за него поручиться?

— Я.

— А за вас?

Мы замолчали. Солнце выпарило росу, и сад был заполнен ровным гудением пчел.

— Все знают, аргус с человеком вроде как в связке. Одно целое. И если он захочет, чтобы вы, скажем, взяли в руки нож…

— Вы взрослый образованный человек, — сказал я, — и должны знать, что взаимодействие с аргусом строится совсем на другой основе. Он не может заставить меня что-либо делать. И я его тоже.

— Ага! — сказал он удовлетворенно.

— Что — ага?

— Если он решит причинить кому-нибудь вред, вы не сможете ему помешать. Вы его не контролируете.

— У вас есть собака?

— Ну да. — Его голос немного потеплел, видно, он любил свою собаку. — Молли. Она ретривер. Золотистый ретривер.

— Вы контролируете ее?

— Вы же сами сказали, — тотчас ответил он, — аргус не собака.

Мы опять замолчали.

Дурак, хотел я сказать, самодовольный дурак. Ловкий, хитрый манипулятор, недаром тебя выбрали старостой, но ты видишь не дальше своего носа. Все, что вокруг, ты получил именно благодаря аргусам. Ненаселенную, процветающую Землю, свободную от неврозов и агрессии, чистый воздух, чистую воду. Это озеро. Иные миры. Ты получил все.

А что получил я? Мы?

— Вам не стыдно? — спросил я тихо.

— Я против вас ничего не имею, — возразил он. — Но я представляю людей. А они вас боятся.

— Чего вы от меня хотите?

— Чтобы вы уехали. Убрались отсюда.

— А если я не уеду?

— Сам я против вас ничего не имею, — повторил он, — но люди… могут быть неприятности.

— Это противозаконно. Вы староста, вы обязаны следить за соблюдением законности.

— Ну… — он поднялся, — я и слежу. Я пытаюсь не допустить неприятностей.

— Не нужно запугивать меня. — Я тоже встал.

— Да я и не запугиваю. — Он уже был на крыльце.

Аргуса он обошел по большой дуге, но тот все равно встревоженно отодвинулся.

Я потрепал его по голове и снова занялся починкой забора, в какой-то момент отметив, что вколачиваю в землю колья с удвоенной, яростной силой.

Лунный квадрат лежал на полу, медленно переползая с одной половицы на другую. За окном шумел лес.

Зря я вернулся на Землю.

Любой ныряльщик мечтает оказаться на Земле. Пройтись по траве, полежать на берегу. Есть десятки миров, пригодных для жизни, но там все чуть-чуть другое. Свет, тяготение, сам воздух… А ныряльщик жаждет очутиться там, откуда когда-то ушел в глубокий поиск. И думать забывает о том, что Земля — это еще и люди. Что к звездам ушли лучшие. Самые энергичные, самые смелые. Идеалисты, мечтатели, пассионарии.

А остались обыватели. В глубоком поиске ныряльщик вообще редко думает о людях — больше о небе, траве и деревьях.

Ностальгия — страшная штука.

И не лечится.

Как же должен страдать аргус, подумал я, он-то ведь в чужой среде, в абсолютно чужой среде, кроме меня, у него ничего здесь нет, не за что держаться… Мы улетим отсюда, улетим в другой мир, не такая уж большая жертва по сравнению с той, что выпала ему. Я думал, если мне будет хорошо, я смогу как-то передать это ему, чтобы и ему было тепло, хорошо и покойно…

Я осторожно, чтобы не разбудить женщину, тихонько посвистывавшую рядом, встал с постели, пересек комнату и подошел к аргусу, лежащему на своем матрасике в углу комнаты. Сейчас, в темноте, он действительно очень походил на собаку. Вытянутые лапы тихонько подрагивали. Ему что-то снится? Что он у себя, среди сородичей, бегает по равнине, расцвеченной чудными красками, недоступными незрячим людским глазам? Нет, скорее, что-то плохое — я ощущал смутную тревогу, тоску… почти ужас.

Я присел на корточки и положил руку ему на затылок:

— Что ты, что ты? Успокойся…

Обычно мне удавалось его как-то отвлечь, разбудить, но сейчас, когда его голова приникла к моей ладони, тревога только усилилась.

Он побежал к двери. Вернулся обратно. Несколько раз боднул меня головой.

Что-то не так…

Запах дыма.

Он просачивался сквозь щели окна, и свет снаружи уже не тек ртутью и серебром, а был багровым… Я-то думал, это луна заходит.

На корабле я бы среагировал раньше. Я не ждал от Земли никаких подвохов; иначе не позволил бы себе расслабиться.

Небьющееся пластиковое окно было чем-то подперто снаружи; глотая дым, я добрался до двери на веранду, толкнул ее — заперта. Разумеется, тоже снаружи. Я активировал «болтушку» и вызвал сразу пожарную команду и полицию.

Никакой реакции.

Дым царапал горло. Я бросился к кровати, но она уже проснулась и теперь сидела, свесив ноги, кашляя и держась за горло.

Я вновь метнулся к окну — на подоконнике стоял кувшин с цветами, я еще ругал ее за это смешное пристрастие к букетам, — не люблю смотреть на умирающие цветы; вытряхнул букет и вылил воду на рубаху. Разорвал рубаху надвое, приложил ей ко рту, взял ее руку, прижал, потом побежал к аргусу.

Я обмотал мокрой тряпкой его безглазую голову; у аргусов все немножко не так, другой обмен, я не знал, как он переносит дым, — легче, чем я? хуже?

Только тогда я ощупью нашел крохотную душевую; открыл кран — кран зашипел, выплюнул ржавую струю и затих. Но в ведре под умывальником была еще вода, просто так, на всякий случай, потому что старенький насос время от времени выкидывал всякие фокусы. Я плеснул воды себе в лицо, намочил еще полотенце и вернулся в комнату.

Дверь тоже была чем-то приперта снаружи. Они хорошо постарались.

Я присел на корточки и обхватил аргуса за шею. Женщина на кровати что-то показывала рукой, другой прижимая ко рту мокрое полотенце. Клочья дыма плавали по комнате, точно сизые медузы.

Я убрал фильтр от лица и сказал:

— Что?

И тут же закашлялся.

Она вскочила, отбросила ногой плетеный половик. Открылся лаз в подпол. Она умоляюще глядела на меня. Я взялся за кольцо и дернул.

Мы осмотрели несколько таких вот домиков, на отшибе, чтобы природа, и вода, и лес, и сад… Этот ей понравился. Другие — нет. Он старинный, говорила она, в нем все по-настоящему. Теперь я понял — это из-за подпола. Она знала про подпол. А я не знал.

Надеялась спрятаться от меня, если что?

Неужели она все-таки боялась меня? Настолько боялась?

Мы забрались в подпол, и я тщательно задраил за собой люк. В щели я натолкал мокрых тряпок.

Над нами что-то рушилось и трещало, и в этом треске, в этом жаре я попытался еще раз связаться по «болтушке» со спасателями. С полицией. С пожарными.

Никто не отозвался.

Я знаю, есть способы заглушить «болтушку», не то чтобы общеизвестные, но если в деревне нашелся кто-то с технической сметкой…

Она тихо всхлипывала у моего плеча; я не столько слышал, сколько ощущал, как она дрожит. Я обнял ее, прижал к себе, но она высвободилась, отползла на коленях куда-то в сторону, вернулась. Потом она взяла мои пальцы и что-то вложила мне в руку.

Металл был на удивление прохладным.

Она действительно меня боялась, иначе не стала бы прятать в подполе запрещенное, незаконное оружие. Наверное, купила где-то на «черном» рынке, дурочка.

Нас учили обращаться с оружием. На всякий случай.

Аргус прижимался к моему боку, зверь был очень горячий, ребра так и ходили.

— Спокойней, — сказал я ему на ухо, — спокойней. Мы выберемся отсюда, и все будет хорошо. На озере прохладно, мы выкупаемся в озере, а потом пойдем лесом…

Он качнул головой. Понял? Не знаю.

Я не очень хорошо разбираюсь в человеческой психологии, особенно в психологии толпы. Ныряльщиков этому не учат — незачем. Но я угадал: вокруг дома больше не было ни одного человека. Что вы? Какой поджог? Мы все были дома. Как раз был этот любительский спектакль, ну вы же знаете, у нас театр… все, до одного. Кто хочешь подтвердит.

Вода в озере была белая и теплая, как молоко. В камышах резко и коротко крикнула какая-то птица. Я взвесил в руке маленький пистолетик, такие еще называют дамскими. Не самое удачное оружие.

Нет, все стихло…

Она плакала.

Я сказал:

— Ну что ты, что ты? Все уже закончилось.

На самом деле она потому и плакала. Стандартная реакция на опасность.

— Ну, подумаешь, разбили нашу «букашку». Тут до города не так уж далеко. Все в порядке.

— Я не… — Она вытерла слезы ладонью. — Я… прости меня. Я хочу сказать…

— Проехали.

Аргус сидел подле уреза воды, широко расставив лапы, поводя слепой головой, словно сканировал пространство. Я подумал, наверное, так оно и есть. Даже я до конца не знаю, на что он способен. Он способен учиться. Раньше он не знал, что такое люди. Теперь знает. Никто не может приблизиться к нам незамеченным.

Жители Земли. Они поставили на вокзальной площади памятник человеку с аргусом. Памятник им любить легче.

— Ты лучше умойся, — сказал я, — нам надо идти.

— Я хочу пить! — Она шмыгнула носом.

— Так ведь вот озеро.

— Но вода… она же грязная.

Это было ледниковое озеро, спящее в гранитном ложе, относительно чистое. Так я ей и сказал.

— Наверняка в ней плавают какие-нибудь микробы.

— Да. И свирепые страшные коловратки.

Она попыталась улыбнуться. Опять вытерла слезы ладонью. Потом опять всхлипнула.

— Почему они это сделали? Почему?

— Чужаков не любят. Мы для местных жителей — чужаки. Вот и все.

— Но… вот так?

Это вроде лейкоцитов, хотел сказать я, они ощущают инородные частички, попавшие в кровеносное русло. И уничтожают их. Человек в связке с аргусом, сказал староста, больше не человек. И деревня постаралась вытолкнуть инородное тело. Когда это не удалось, она его уничтожила. Простой механизм, примитивная реакция. Лейкоцит — та же амеба. Ну почти та же…

Ты сама купила пистолет, хотел сказать я. И выбрала дом с подполом. Чтобы было куда укрыться, когда я превращусь в инопланетное чудовище.

Поэтому я ничего не сказал. Просто погладил ее по плечу. Аргус немедленно ткнулся мне под руку. Ревнует?

Она поглядела на аргуса, словно увидела его в первый раз.

— А он симпатичный, — сказала она удивленно, — похож на собаку. У меня когда-то была собака. Вот только это ужасно, когда нет глаз.

— Тем не менее он видит. Только по-другому. Не так, как мы.

— А… меня? Как он видит меня?

— Как скелет, поросший светящимся пухом, — безжалостно сказал я.

— Ужасно, — повторила она. И тут же обеспокоенно поглядела на меня. — А я?

— Ты красивая, — сказал я, — у тебя светлые волосы. Серые глаза. И распухший красный нос.

Она опять попыталась улыбнуться.

Над озером плавали волокна тумана. Сейчас они поднимутся, и мы окажемся в молоке.

— Надо идти, — сказал я, — иначе нас накроет туманом.

— Ты вызвал спасателей? — Она постепенно приходила в себя и начала мыслить рационально.

— Вызывал. Но вызов не прошел.

— Почему?

— Ретранслятор в деревне. Или поблизости. Они что-то сделали такое…

— Разве это возможно?

— Возможно. Просто обычно… никто не задается такой целью.

— Разве они сами не вызовут спасателей? Чтобы отвести от себя подозрение?

— Сначала они побывают на пепелище. Чтобы уничтожить следы поджога. Я предпочел бы не возвращаться.

Гибель ныряльщика и его аргуса — такое замечательное, из ряда вон выходящее событие, что репортеры вцепятся в него мертвой хваткой. Наверняка они примут меры, чтобы все выглядело как несчастный случай или что я, свихнувшись, сам сжег себя, и аргуса, и ее, потому что так и не сумел наладить свою жизнь по-человечески. Полагаю, в деревне будут говорить, что я с самого начала вел себя странно, и староста, который видел меня последним, — зашел проведать по-соседски, чтобы убедиться, что со мной все в порядке, — это подтвердит. Но для этого я не должен остаться в живых.

Не уверен, производят ли сейчас капканы, — этот был либо самодельный, либо куплен на антикварном «черном» рынке… Там же, где ее пистолет.

Кто-то здесь играл в охотника — замечательное занятие, помогающее убить время не хуже любительского театра.

Меня списали из-за того, что у меня притупились рефлексы.

Нет, дело не в этом.

Просто я все еще не был готов к тому, что на Земле может быть опасно. Просто Земля оказалась для меня совсем чужой. Столько раздражителей, столько запахов, такая сложная среда. Ничего общего с металлом и пластиком, с пультом управления и мониторами. Воздух, вода, деревья, мох, валуны, сухие ветки, палые листья… И капкан.

Неужели это я так вою? Нет, это аргус. Когда в глазах прояснилось, я увидел его: он выл, припав на передние лапы.

Она трясла меня за плечи. Я перевел дыхание:

— Не трогай, я сам.

Я с усилием развел дуги и освободил ногу. На кого кто-то из этих милых людей поставил этот капкан? На кабана? Здесь водились кабаны. И не только кабаны, волки наверняка тоже водились. Весь этот озерный край был одним сплошным заповедником. После того как большая часть человечества расселилась по мирам, которые открыли им аргусы…

Аргус больше не выл, он тихонько всхлипывал. Она тоже.

Я велел ей не смотреть, поскольку не знал, как она ведет себя при виде открытых травм, а сам прощупал поврежденную стопу. Несколько плюсневых костей раздроблено. Мягкие ткани размозжены.

Я плотно перевязал ногу — это все, что я мог сделать, боль толчками поднималась от стопы до паха, на зубьях капкана наверняка осталось гнилое мясо… какое-нибудь несчастное животное. Бессмысленные, бесполезные убийства, до ближайшего города час лету, а там в каждом супермаркете можно купить все, что душе угодно… Или, что еще проще, заказать, не выходя из дому.

Аргус ткнулся мне мордой в плечо; я потрепал его по голове, мне почти совсем небольно, это просто травма, ее вылечат в любом медпункте, просто надо добраться до ближайшего населенного места, вот в этом все и дело.

Идти я больше не мог.

Я попробовал активировать «болтушку». Глухо.

Я даже обрадовался, — по сигналу нас наверняка отследили бы милые любители самодеятельного театра.

— Что делать? — растерянно сказала она.

— Ничего. — Я огляделся. — Если ты найдешь палку покрепче, я попробую идти.

Но стоило лишь мне встать, в стопу точно воткнули раскаленный штырь. Аргус вновь коротко взвыл.

— Ничего не поделаешь.

Я сел, прислонившись спиной к поросшему мхом стволу.

Совершенно тупиковая ситуация.

Вот, мы остаемся здесь, все втроем. Рано или поздно нас находят. Вряд ли спасатели. Скорее театралы. Тем более этот капкан же время от времени ходит кто-то проверять. Такой любитель простой жизни, получающий постыдное сладенькое удовольствие, наблюдая, как мучается несчастное, пойманное в железные челюсти животное.

Говорят, лисы, попавшие в капкан, отгрызают себе лапки. Только чтобы прекратилась эта ужасная, непонятная боль. Но этот капкан был не на лису. Скорее на более крупного зверя.

Что этот тип делал с добычей? Разделывал ее где-то в укромном месте, а потом звал соседей на барбекю?

Я подумал, что это хобби вряд ли подлежало уголовному преследованию; людей на Земле сейчас не так уж много, и особенно навредить сбалансированной экосистеме они не в состоянии. В сущности, вся Земля — сплошной заповедник. Или туристский центр.

Наверняка кто-то организует и охотничьи туры.

Я что-то отвлекся. Наверное, из-за боли.

Я могу отправить ее отсюда. Одну. Через лес. Задать направление и отправить.

Она, конечно же, заблудится. Я ныряльщик и навигатор; чтобы я заблудился, надо уж очень постараться. А она заблудится. Лучше бы с ней ушел аргус, но аргус никуда не уйдет. Он не отходит от меня дальше чем на несколько метров. Связка.

Взаимовыгодный симбиоз двух видов, невидимая цепь для двух особей. Тоже капкан. Только метафорический.

— Я знаю, что ты хочешь мне сказать…

Я открыл глаза. Я, оказывается, все это время сидел, закрыв глаза. Это плохо. Я перестаю себя контролировать.

— Чтобы я уходила, а ты останешься тут…

— А ты уйдешь?

Заблудится, как пить дать заблудится, дура. И выйдет прямо на погоню.

Она мрачно уставилась в землю:

— Нет.

Аргус уткнулся мордой в лапы. Ему тоже плохо, вот же проклятие!

— Дура, — сказал я, — идиотка. Солнце видишь?

— Ага.

Действительно, меж стволами деревьев легли косые лучи. Мошкара стояла в них столбом.

— Вот и иди на солнце. На восток. Все время на солнце… До полудня ты должна выйти к трассе.

Она замотала головой, растрепанные волосы хлестнули по щекам.

— Нет. — Она вытерла нос рукавом.

Все-таки она тогда подправила свое видео или просто так подурнела за последние часы?

— Рано или поздно ты выйдешь из зоны этого ретранслятора. Вызовешь по «болтушке» помощь. Ясно тебе?

— Ты все врешь. — Она безнадежно села рядом, свесив руки меж коленей. — Знаешь, что дело плохо, и хочешь от меня избавиться.

— А хотя бы и так. — Я пожал плечами. — Нас ничего не связывает. Ты ж боишься меня. Вон, пистолет купила. Тебя, дуру, никто замуж не брал, вот ты и ухватилась за последний шанс — что, нет? Думала, романтика тебе будет? Песня космических пространств?

— Да. — Она кивнула.

— Ну так давай. Хотя бы раз в жизни поступи как большая. Иди, вызови помощь. Хоть что-то сделай, черт тебя побери!

— Ты просто хочешь услать меня отсюда. — Она вновь шмыгнула распухшим носом.

— И это тоже. Ты хочешь, чтобы им все удалось, да?

Голова у меня почему-то стала очень большой и легкой. И пульсировала. Багровая мгла, то накатывает, то рассасывается… Заражение крови? Так быстро?

Ныряльщики проводят годы на кораблях, где стабильная бактериальная среда.

Но мне же делали какие-то прививки, там, на Луне…

Соображать удавалось с трудом.

Аргус, подумал я, бедный аргус, ему сейчас тоже плохо.

И увидел червоточину.

Она раскрылась прямо передо мной, как цветок, чудесный лиловый цветок с сияющими лепестками, и аргус был рядом, его сознание, его удивительные глаза, словно мы были в Глубоком космосе и он показывал мне то, что не увидеть больше ни одному человеку, только нам, только тем, у кого аргус в поводырях…

Мы видели то, чего вам никогда не увидеть!

Пошли, сказал аргус, пошли вместе, мы с тобой единая сущность, а я умею открывать червоточины, ты разве не знал, мы пройдем напрямую и выйдем в замечательном месте, я и ты, одна сущность, это симбиоз, ты разве не знал, у них свой путь, у нас свой, мне здесь не нравится, пошли, пошли, пошли…

А женщина?

Женщина — нет, она сама по себе, а мы — одна сущность, две половинки целого, мне плохо, и я вижу людей, они еще далеко, но скоро будут близко, я не хочу умирать, я уже вырос, я могу открывать червоточины, не только видеть, не только показывать тебе, слепому, безглазому тебе, уходить, уходить с тобой, мы созреваем только рядом с вами, а вас так мало, настоящих так мало, те, которые идут сюда, не настоящие, я боюсь, пошли, пошли, пошли…

А женщина?

Женщина — нет.

Я открыл глаза.

Плохо. Я уже начинал бредить.

Она сидела рядом, обняв меня за плечи.

— Уходи, — сказал я, — ну пожалуйста. Ты ведь не какая-нибудь романтическая особа. Ты взрослая, ответственная, умная женщина. Ты должна взвешивать шансы и поступать соответственно. Еще пара километров, и ты попадешь в зону другого ретранслятора. Вызовешь помощь. Дождешься ее. И приведешь сюда. Хорошо?

— А… ты?

— Я подожду.

— Аргус…

Она наклонилась и положила руку ему на холку. Тяжелая голова ткнулась ей в ладонь.

— Он признал меня, — сказала она удивленно.

— Да. — Я прислушивался, но вокруг было тихо. — Надо же!

— И мне кажется… мне кажется… Он как бы где-то рядом. Я не знаю, как сказать…

Я покосился на аргуса. Он дышал ровнее и больше не припадал на лапы. И там, где всегда, десять лет подряд на краю сознания я ощущал его присутствие, сейчас была странная пустота.

Никогда не слышал, чтобы аргус поменял симбионта. Связка между человеком и аргусом считается неразрывной. До смерти. Это как сиамские близнецы. Умирает один — умирает и другой. Впрочем, аргусы, в отличие от собак, живут долго.

— Очень хорошо, — сказал я, — значит, ты можешь взять его с собой. А он видит силовые поля. Он выведет тебя к трассе. Там ретрансляторы на каждом шагу, буквально на каждом шагу. Ты вызовешь помощь и вернешься. Быстро. Пожалуйста, быстрее!

Она кивнула. Неуверенно взглянула на меня и поднялась. Аргус тоже поднялся. И прижался к ее ноге. Она обернулась, уходя. Он — нет.

В общем-то, я подложил ей свинью.

Она поймет это, когда обнаружит, что от аргуса ей не избавиться никогда. И когда почувствует косые взгляды, и никто не будет приглашать ее на вечеринки, и ни один мужчина больше никогда не рискнет обнять ее, потому что то, что будет чувствовать она, будет чувствовать и аргус… А людям это неприятно.

С другой стороны… Эта история наверняка вызовет скандал. Журналисты так и вцепятся в нее — на спокойной Земле так мало новостей. И общество, мучимое комплексом вины, будет к ней особенно внимательно.

И конечно, она будет получать мою пенсию.

Она ведь моя жена.

А потом, сказал я себе, аргус заберет ее в какое-нибудь удивительное место, куда, оказывается, уходят все они, — вот почему никогда не собираются вместе ныряльщики и их поводыри… Нет, это уже из области бреда. Наверняка у меня сейчас температура за сорок. И эта пустота, расползающаяся внутри, — скоро она станет еще больше и пожрет меня.

Но какое-то время у меня еще оставалось.

Он легко ушел, подумал я, мне казалось, он привязан ко мне, как я к нему, но она была права — это чужое существо, нельзя угадать, что он чувствует на самом деле. Не было никакой привязанности, никакого доверия, ничего не было — только нерасторжимая связь, которую он все-таки сумел разорвать, уйдя по нити моей любви.

Но к трассе он ее выведет, это точно. Инстинкт самосохранения у него есть.

Сквозь шум крови в ушах я услышал треск сороки.

Сорока, бессменный часовой леса, на своем птичьем языке кричала:

— Сюда идут! Сюда идут!

Я понимал этот язык, как раньше понимал бессловесный язык аргуса.

Я переполз за сиреневый валун в пятнах лишайников, вынул из кармана ее крошечный, почти игрушечный пистолет и снял его с предохранителя.

— Ближе, прошу вас, — сказал я замершему лесу. — Ближе. Еще ближе…