Лунь

Глава 1. Избиение и разбирательства

«Мы всегда учитываем в человеке все: социальные и экономические условия, полученное воспитание и влияние среды, наследственность и слабость желудка… Все, все у нас учтено в человеке, кроме… кроме самого человека!»

Н. Нароков «Могу!»

«Надо сказать, вера в женскую слабость всегда была серьезным заблуждением».

М. Елизаров «Библиотекарь»

Владимир Александрович был недоволен. Он расхаживал по своему небольшому, плотно заставленному мебелью кабинету из угла в угол, заложив руки за спину, и каждый его новый шаг выражал нарастающее раздражение.

Преодолев несколько метров, он по-военному разворачивался и шел в обратную сторону, пока вновь не натыкался на стену, и каждый раз удивлялся, что идти ему дальше некуда, словно бы, делая эти свои несколько шагов, успевал забыть о размерах помещения. Владимир Александрович покусывал губы и напряженно смотрел перед собой, забыв о том, что в кабинете он не один.

На маленьком стуле у рабочего стола сгорбилась худенькая девушка. Ее блестящие прямые волосы рассыпались по опущенным в бессилии плечам. Упираясь руками в колени, она тоже покусывала губы, наблюдая за Владимиром Александровичем. Взгляд ее рябил настороженностью – не хотелось того, что произойдет в ближайшие минуты, но это было неизбежно. На усталом лице проступали то испуг, то печаль, то остатки былого гнева, который, впрочем, уже почти иссяк.

Девушка знала: сейчас Владимир Александрович скажет или предпримет нечто неприятное, поэтому неотрывно следила за его эмоциями, чтобы уловить тот момент, когда его мысли перетекут в действия. Нельзя допустить, чтобы это мгновение наступило неожиданно, иначе кольнет где-то в ребрах. Девушка старалась подготовить себя к последствиям необдуманного поступка. Она знала, что этих последствий не избежать.

Из окна в кабинет проникали обманчиво теплые лучи редкого февральского солнца. Узкие потоки света пронизывали помещение, и мириады пылинок отражали этот свет, покачиваясь в воздухе. Девушка решилась отвести взгляд от нахмуренных бровей Владимира Александровича и мельком глянуть за стекло.

Галки темными пятнами громоздились на голых черных ветвях, иногда расправляя крылья; серые однотипные здания с уродливыми глазницами тянулись друг за другом, вырастая из покрытой грязным снегом земли. Уныло, мрачно и гадко – точь-в-точь как на душе. Но вот – солнце слегка выглянуло из-за низких свинцовых туч, аккуратно взрезало их непроницаемые металлические подушки. Солнце – это хорошо. Солнце – это значит, можно жить.

Девушка вспомнила что-то и потрогала лоб: пальцы испачкались в свернувшейся крови, затем нащупала языком опухшую губу и поморщилась. «Ну, когда же, когда?» – подумалось нетерпеливо. Словно услышав ее мысли, Владимир Александрович замер, уставился на свой любимый фикус, будто впервые видел его, и обернулся. Девушка выпрямилась и открыто встретила прищуренный взгляд, который не то жалел ее, не то обвинял.

– Нет, это просто какой-то ужас, – пока еще спокойно заговорил Владимир Александрович и принялся жестикулировать. – Ужас, уму непостижимый, вот. За двадцать лет моей работы я не припомню ни единого, ни единого случая, подобного этому. Чтобы девочки, юные, хрупкие создания – и вот так себя вели? Где же это видано, где? У меня не найдется слов, чтобы описать, насколько я неприятно поражен случившимся, вот.

Девушка выслушала тираду, сжав зубы. Она знала, что перебивать его нельзя. Он даст ей время высказаться, но чуть позже, главное – не упустить этот момент и успеть перехватить инициативу. А пока что – молчать, будто рта не имеешь.

– И не надо, не надо на меня волком смотреть, – возмутился и испугался Владимир Александрович, повысив голос. – Я тебе вовсе не враг, вот. Я тебе только добра, исключительно добра желаю. Но каким добром я могу отплатить в данном случае? Что я могу сделать? Нет, это просто невиданно! Это грандиозно невиданно! В моем институте за подобное исключают!

«Вот теперь пора заговорить», – подумала она, уловив во взгляде директора новое выражение, словно взывающее к ответу.

– А что Вы мне прикажете делать, Владимир Александрович? – раздался глубокий голос, больше похожий на мужской. – Что же мне оставалось делать в этой ситуации? Они меня довели. Они специально довели меня до ручки. Я, знаете, и так долго терпела их провокации. Я умею терпеть, я терпела, как Вы мне и советовали, я старалась не реагировать, но и моему терпению подошел конец! Они перешли допустимые границы. Все, что они говорили прежде, я могла проглотить. Я молча стирала с лица их ядовитые плевки, стискивала зубы, сжимала кулаки – но уходила, не трогая их. Вы лучше меня знаете, как они меня ненавидят. Вы знаете, за что. Я знаю, за что. Они тоже знают. Так почему, когда последняя капля переполняет чашу, виноватой оказываюсь я? Разве не они наполняли эту чашу? Разве не они ее наполняли каждый день, намеренно, специально, целеустремленно? Они получили по заслугам. Я ни о чем не жалею, – взмахнув ладонью, отрезала девушка и замолкла, напоследок в негодовании выдохнув носом, как это делают псы.

В эти слова она вложила весь гнев, обиду и возмущение, что в ней томились. Больше ей нечего было сказать. Владимир Александрович посмотрел на студентку с жалостью, сжал губы, вздохнул, затем сел на стул напротив нее. Их разделяло каких-то полметра.

– Леночка, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, – мягко заговорил он, будто обращался к ребенку. – Я тебя всем сердцем люблю, люблю колоссально, однако… – он снова вздохнул, еще тяжелее, чем прежде. – Сильно болит?

– Болит, – призналась она, дернув плечом.

– Расскажи мне подробно, как это случилось.

Девушка отвернулась и посмотрела в окно, плотно сжимая губы. «Она такая хрупкая, такая… – думал Владимир Александрович, рассматривая ее, – как она могла участвовать в этом?»

– Леночка, девочка моя, не молчи, рассказывай. Расскажешь, а потом подумаем, что с этим можно сделать. Ну?

Девушка повернула голову, и Владимир Александрович слегка испугался того, что увидел в ее глазах. Будто бы на него смотрел человек, которому нечего терять. Человек, готовый убить себя, а заодно и всех пассажиров автобуса или вагона метро. Такой взгляд можно было увидеть только по телевизору, когда показывали террористов-смертников. Мужчина отогнал неприятную мысль.

– Месяц, – четко выговорила она. – Месяц я терпела их издевки. Они не упускали ни единого случая, чтобы облить меня грязью, и обязательно – при всех. Они придирались ко всему. Мой внешний вид. Мое поведение. Мои ответы на занятиях. Мой голос. Моя одежда. Семейное и материальное положение. Месяц. Пять дней в неделю. Я терпела. Они во всем находили изъян, во всем видели повод. Нет ни одной сферы моей жизни, которую бы они не высмеяли. Последние несколько дней я уходила, сжимая кулаки. Старалась избегать их. И они это видели. Они заметили, что почти дожали меня. Оставалось еще чуть-чуть, чтобы я сорвалась с цепи. И они этого жаждали. Они налетали на меня, как стервятники. Их провокации стали невыносимыми. Они понимали это и следили за моей реакцией. Эти двое… они… они просто… не могут называться людьми. А остальные – позволяют им издеваться надо мной, провоцировать меня. Им скучно. Они хотят зрелищ. Знают, что я долго терплю, но если дойду до границы, то… Они получили, что хотели.

Девушка прервалась, чтобы вновь ощупать ранку на лбу и разбитую губу, и поморщилась от боли, тупые удары которой взрывались в висках.

– Леночка, что они сказали? Или сделали?

– Они оскорбили мою мать. Самыми последними словами. И добавили, что я ничуть не лучше. И засмеялись. Все это случилось, когда преподаватель вышел из аудитории. Они совсем не ожидали, что я брошусь на них. Думали, я стерплю, как обычно. Ведь идет занятие, и я обязана стерпеть, чтобы не нарушать дисциплину. Но я… Дайте мне воды. У меня горло пересохло.

Владимир Александрович встал, прошел к своему столу, вытащил откуда-то граненый стакан, поднял и наклонил графин с водой.

– Держи.

– Спасибо.

Девушка сделала два больших глотка, задумчиво помолчала и сделала еще один.

– Что было дальше?

Владимир Александрович снова сел напротив нее, забрал стакан и отпил из него сам. Он не брезговал пить. Лена была единственной студенткой во всем институте, к которой директор испытывал действительно сильную симпатию. Он хорошо знал ее, хорошо знал и ее положение. И то, как поступала эта девушка, всегда восхищало его. Любая на ее месте давно бы сдалась и все бросила. Но Лена тянула свою бурлацкую лямку, сцепив зубы. И почему-то именно за это многие терпеть ее не могли.

– Дальше, – повторила Лена, словно впервые слышала это слово. – Дальше я… я просто кинулась к ним. Опрокинула парту, за которой они сидели. Обе упали со стульев. Все вокруг вскочили со своих мест, но участия не принимали. Кишка у них тонка. Они хотели зрелища – они его получили. Я была… в ярости, о да. У меня плыло перед глазами. Я мало что соображала. Схватила Вику за волосы, пока она не успела подняться с пола, начала бить лицом о спинку стула. Это было… это…

Девушка качала головой, скривившись и пожимая плечами. Взгляд ее был устремлен внутрь себя, где она видела ход событий, развернувшихся полчаса тому назад. Наконец, Лена продолжила.

– А Кристина опомнилась и решила заступиться за подругу. Чем-то твердым она ударила меня по голове. Потом я увидела, что это был цветочный горшок. Он раскололся, и земля посыпалась на нас всех. Лицо Вики уже было как кровавая каша. Я оставила ее и поднялась на ноги. Голова кружилась. Кристина глянула на меня с таким странным удивлением… и отступила. Наверное, она думала, что я должна потерять сознание из-за ее удара. Я приблизилась и вмазала ей по лицу. С ней вышло не так быстро, как с Викой. Кристина вцепилась мне в волосы и как-то умудрилась ударить по зубам, пока я душила ее. Я почти не понимала, что делаю. Знала, что должна уничтожить их за те слова, которые они произнесли.

– Ты, конечно, не скажешь мне, что они сказали.

– Конечно.

– Ладно. Что было потом?

– Это я помню плохо, но мы боролись еще несколько минут. Хорошо отпечаталось в памяти, когда я споткнулась о Вику и упала, и Кристина собиралась ударить меня в живот, но в этот момент в аудиторию вошел преподаватель, и… дальше Вы знаете сами.

Владимир Александрович тяжело вздохнул. Он знал, что было дальше. Скорая забрала обеих девочек, а Лене приложили лед к губе и залили перекисью ушиб на лбу. В отличие от Вики и Кристины она отделалась очень легко. В этом было самое удивительное, учитывая то, что девушка пошла в одиночку против двоих.

Любой, кто взглянул бы на ее фигуру, не поверил бы в это. На лице у Вики было разбито все, что можно разбить – губы, нос, бровь, щека; выбит один зуб. Кристину увезли с большой гематомой, легким сотрясением и подозрением на разрыв селезенки. И даже учитывая все это, Владимир Александрович не мог приказать себе быть с Леной построже.

– Леночка… ты же взрослая. Ты должна понимать, что…

– Я все знаю, Владимир Александрович. Это недопустимо, это может кончиться судом, меня могут посадить, я начала первая… Но я не контролировала себя. И это они довели меня до такого состояния. Ежедневно и методично они занимались этим.

– Я всегда на твоей стороне. Всегда. Помни это.

Они замолчали. Раздражение и недовольство директора, с которым он встретил девушку в своем кабинете, исчезло, не оставив и следа. Теперь было только сочувствие и сожаление. Владимир Александрович всеми силами соображал, как замять это дело так, чтобы не пришлось исключать Лену во имя сохранения статуса вуза (а совет мог потребовать от него этого), и уж тем более так, чтобы действительно не кончилось судом.

«В ее жизни и так слишком много нехорошего, – напряженно думал директор, – какой же ей суд? Какой суд? Суд над этим существом, которое извели до потери рассудка? Ведь у нее младший брат, за которым некому будет следить, какой же тут суд? И даже если штраф… им и так жить не на что. Жизнь уже достаточно плохо обернулась для нее. Надо что-то придумать, надо срочно что-то решить, прямо сейчас».

– Знаешь, что я намерен сделать? Я вызову родителей этих двух бесстыжих и буду говорить с ними. Да, я буду с ними говорить, и очень серьезно. Я с ними так поговорю, что они забудут о любом суде. Так поговорю, что им стыдно станет за своих детей, за себя, за… Вот что! Если они только заикнутся о суде, я скажу им, что мы выдвинем им встречный иск – за моральный ущерб. На несколько миллионов, да. И еще посмотрим, кто выиграет. Весь педколлектив во главе со мной подтвердит, что на протяжении долгого времени эти две… эти две… над тобой! А ты вообще в состоянии аффекта была. Мы тебе, знаешь, что? Адвоката наймем. Грандиозного адвоката. И я буду колоссально на твоей стороне. И характеристики на тебя самые лучшие дадим, и… все, что надо будет, предоставим. Вот так я им и скажу, пусть даже и не думают о суде, вот.

– Думаете, испугаются? – девушка подалась вперед.

– Испугаются? Еще как испугаются! Побегут домой – детей своих отчитывать. Да как бы им потом второй раз в больницу не попасть!

Владимир Александрович рассмеялся, довольный собой. Лена улыбнулась – от чистого сердца. Ей вдруг поверилось, что все обойдется. А с ней так редко случалось что-то хорошее.

– Лена-Лена! Все хорошо будет, я все улажу. Улажу так, что даже о штрафе не посмеют думать, вот!

– Даже если все обойдется без суда, Вам все равно придется исключить меня, – заметила девушка и поникла.

– Это кто тебе такое сказал? – нахмурился Владимир Александрович. – Это мы еще, знаешь ли, посмотрим, да! А ты не закисай, не закисай раньше времени. Ты, Лена, лучше меня послушай. Послушай, что я тебе скажу сейчас, и, значит, намотай себе на ус, вот. Я все улажу, но! Но! Нельзя допустить ни единого подобного случая в будущем, понимаешь меня? Думаю, ты понимаешь. Вот, когда я уже буду бессилен, так это если еще раз… хотя бы еще раз… – мужчина сжал кулак и потряс им в воздухе. – Понимаешь? Это будет – ну все насмарку, грандиозно все насмарку. И ничем я уже помочь не смогу, ничего не исправлю. Я сейчас вот за тебя поручаюсь, да? Но только при условии, что в будущем, когда все малость уляжется, и они снова начнут ходить на занятия, ты должна строго сказать себе, что не видишь и не слышишь их. Смекаешь, о чем я говорю? Не то что бы там – не поддаваться на провокации, терпеть и… А больше! Сказать себе: их здесь нет. Заставить свой слух не слышать их, свое зрение – не видеть их. Исключить их обеих из своей жизни. Даже если – особенно если! – будут задирать себя. А я уверен, колоссально уверен, что будут, да еще как будут! Ты им сегодня такие козыри дала на руки! Они тебе эти козыри показывать будут до самого конца обучения. Они же не дуры, нет, они понимают, – тут Владимир Александрович постучал пальцем себе по высокому лбу, – что теперь преимущество на их стороне. Что ты теперь висишь на волоске от исключения, а твое исключение им очень выгодно. Ты сегодня… ты раскрыла перед ними свое самое слабое место, понимаешь? Они абсолютно точно усвоили, куда бить. И они будут в это место бить. Чтобы вывести тебя в иной раз и попрощаться с тобой навсегда. Загубить твою жизнь. Не дать тебе получить образование. Но ты, Лена, не должна им этого позволить, – Владимир Александрович ударил кулаком по раскрытой ладони. – Не должна, и все тут! Еще несколько месяцев – и все! Все! Закончится учеба. Не будешь их больше видеть! Вообще! У тебя начнется жизнь, в которой они не будут присутствовать. Совершенно другая жизнь. И какая будет эта жизнь, зависит от того, кончишь ли ты институт или вылетишь из него за очередную драку. Нет, я не виню тебя! Я исключительно на твоей стороне, я исключительно радею за тебя. Я хочу дать тебе понять, что… видишь ли, справедливость нынче не в чести. Вот так. Никому она не нужна. Невыгодно! Так уж сложился наш мир. Ты сама вершишь свое будущее, осознай это. Представь, что держишь его в руках, – Владимир Александрович вытянул перед собой большие жилистые руки и раскрыл ладони. – Оно такое хрупкое, его беречь надо. Каждый свой шаг продумывать. Особенно в твоей жизненной ситуации! В следующий раз, когда захочешь кого-нибудь проучить, подумай о своем брате, о вашем будущем, о… Подумай хорошенько! Семь раз отмерь, как говорится. Вот. Ты, к сожалению, сама о себе заботишься. Сейчас институт для тебя – все. Понимаешь? Все! Ты обязана за него держаться. Эта тропинка выведет тебя на хорошие перспективы! А ты в них нуждаешься, грандиозно нуждаешься! Так что… Я все прекрасно понимаю – обидно, больно, хочется постоять за себя, за родных… А ты ведь гордая, ой, какая ты гордая, Лена. Ведь это удивительно как, что ты их так долго могла терпеть, – Владимир Александрович снова засмеялся. – Даже я их терплю кое-как. Ох-ох. Ну, что же? Подумай хорошенько надо всем, что я тебе сказал. Исключительно подумай, да? Понимаешь меня, – утвердительно окончил он.

– Понимаю, Владимир Александрович, – кивнула студентка, воспрянув духом. – Спасибо, что Вы на моей стороне. Я Вам очень признательна.

– Еще бы! Еще бы я был на иной стороне. Я на стороне правды, даже если дело труба. Знаешь, что я подумал?

– Что? – девушка улыбнулась, и разбитая губа заболела от натяжения кожи.

– Я подумал, что ты им сегодня так дала прикурить, что они тебя, наверное, и побаиваться станут. Или, того и гляди, вообще переведутся в другой институт.

Не удержавшись, оба прыснули смехом. У Лены отлегло от сердца, словно неподъемный камень кто-то сдвинул с груди и освободил ее, стиснутую, почти задушенную. Даже дышать стало легче, хотелось расправить плечи, подняться и идти навстречу жизни, какой бы они ни была.

Искренность и добродушие Владимира Александровича, этого пожилого и очень чудаковатого человека со странной, но подкупающей манерой говорить, вдохновляла Лену уже не первый год. Как много раз она сидела в этом кабинете и беседовала с ним о чем-нибудь! Сколько полезных советов он ей дал, сколько раз помогал разобраться в себе, найти силы жить следующий день. Выслушав его, хотелось бороться. Бороться с кем угодно и сколько угодно – столько появлялось энергии внутри нее, что она больше ничего не страшилась, и ничто не могло ее остановить.

Владимиру Александровичу Лена полюбилась сразу. Едва директор увидел ее на первом курсе, когда вызвал к себе из-за конфликта с преподавателем, он понял – в этой девушке нет и не может быть ничего дурного. Хватило единожды заглянуть ей в глаза, чтобы увидеть в них совершенную неспособность ко злу.

Иногда директор вспоминал тот день, когда первокурсница Елена Лунева впервые вошла в его кабинет – маленькая, испуганная, потерянная, но в изгибе губ, в дугах бровей и глазных впадинах таилась невидимая сила, готовая разразиться бурей, если потребуется.

Ее хотелось приласкать без промедлений, прижать к груди и спросить: ну, что у тебя случилось, девочка ты моя? Владимир Александрович почти не удержался и уже собирался так ее и спросить, но вместо этого прочистил горло. После минуты разговора ему стало ясно, что девушка ни в чем не виновата, а инициатор конфликта – сам преподаватель, выставляющий себя жертвой. Директору тогда мгновенно захотелось наказать любого, кто обидел и в будущем обидит это беззащитное существо. Лена сидела перед ним, сжавшись и ожидая худшего. Но он сказал ей: «Мне все понятно, исключительно понятно. Иди, деточка, и ничего не бойся. Я на твоей стороне в этом вопросе. Все уладим».

Потом было еще много бесед, иногда и вовсе без повода, в ходе которых Владимир Александрович еще лучше узнал Лену и еще сильнее к ней привязывался. Она знала об этой привязанности, но никогда не пользовалась ей в корыстных целях. Директор понимал это и любил ее еще больше – за честность, прямолинейность, искренность, доброе сердце и неиспорченный ум. Лена и сама полюбила Владимира Александровича. Он стал для нее почти единственным человеком, с которым можно поговорить по душам, от которого не ждешь подвоха.

Сегодня Лена в очередной раз покидала кабинет директора с чистым сердцем и легкой душой. То и дело она теряла веру в лучшее, но стоило послушать Владимира Александровича хотя бы десять минут – и не нужен был никакой психолог. Его странная речь и манера выражения поначалу казались Лене забавными, а теперь стали такими родными, что хотелось слышать их как можно чаще. После этих бесед жизнь становилась сносной. Даже мысли о том, как усложнились отношений с коллективом с сегодняшнего дня, как тяжело ей будет предстоящие несколько месяцев – последние несколько месяцев! – тяжелее, чем раньше, все эти мысли не лишали воодушевления. «Посмотрим, кто кого, посмотрим!» – говорила она себе и усмехалась.

Лена не жалела о случившемся, хотя это усложнило ее и без того нелегкую жизнь. Оказывается, всегда есть, куда хуже – надо только постараться. Вика и Кристина считались самыми популярными девушками на курсе, по совместительству лучшими подругами и, что самое главное, самыми ядовитыми гадюками, которых Лена встречала в жизни. Почему-то обе они, ухоженные и не знающие никаких проблем, сразу же невзлюбили Лену и избрали ее козлом отпущения.

Месяц за месяцем девушка лишь словесно реагировала на их поначалу несмелые издевки, грубо огрызалась или колко отвечала с целью унизить. Но вскоре Вика и Кристина вошли во вкус настолько, что потеряли чувство меры, а вся остальная группа просто наблюдала за происходящим и посмеивалась. Никому и в голову не приходило заступиться за Лену. Однако также никому и в голову не приходило, что рано или поздно Лена постоит за себя сама.

Подруги привыкли к тому, что издевательства сходят им с рук, и постепенно повышали планку, развлекая и себя, и группу. Жизнь Лены сложилась так, что провокаторы получали безграничный простор для издевок, каждая из которых задевала за живое. Иногда, когда им не хватало уже известных фактов об одногруппнице из неблагополучной семьи, они специально вынюхивали что-нибудь новенькое, чтобы состряпать очередную злую шутку на потеху всем.

К несчастью, остановить этот процесс не могли даже преподаватели. Без устали они осаждали ядовитых подруг, проводили беседы, старались вразумить, воззвать к совести, но вскоре поняли, что совести у этих девушек вовсе не имеется – родители не позаботились. Исключать их тоже было не за что. Лене приходилось терпеть. Но с этого момента придется как никогда плотно стиснуть зубы. Последние несколько месяцев – и все. Все закончится. Закончится навсегда.

«Навсегда», – думала Лена, покидая корпус института на легких ногах, словно плыла по воздуху. Она улыбалась и тут же морщилась от боли в разбитой губе, кутаясь в старое тонкое пальто и прижимая к шее истрепанный временем вязаный шарф.

Она поступила в институт своим умом, без связей, без денег, без чьей-либо помощи. На бюджете ей не пришлось заплатить ни за одну сессию. Просто повезло – директор оказался совестливым человеком старой закалки, взяток не переносил, да и коллектив содержал соответствующий. Но если преподаватели здесь были по большому счету прекрасные, то на счет студентов подобного сказать было нельзя. Девушка только и мечтала поскорее вырваться из серпентария, где каждый сам за себя и заведомо презирает всех остальных, даже не желая узнать человека чуть лучше; где над понятиями дружбы, уважения и взаимопомощи только смеются, считая их рудиментами прошлого века.

Девушка размышляла обо всем этом, глядя на свои ноги, перешагивающие лужу за лужей. Подтаявший за сегодня снег вместе с жидкой грязью струился тонкими ручейками, стекая в коллекторы. Небо волновалось сине-серой рябью, из-за которой изредка выглядывало блеклое зимнее солнце. Дело шло к вечеру, темнело стремительно.

Лена двигалась по направлению к школе, анализируя сегодняшний день. Владимир Александрович, вне всяких сомнений, прав. «Исключительно прав, грандиозно прав!» – подумалось Лене, и она улыбнулась, позабыв о губе. Ранка лопнула и засочилась кровью, но это было сущим пустяком в сравнении с тем, какие травмы получили обидчицы. Девушка достала из сумки салфетку и приложила ко рту. Не так уж часто она улыбалась, и оттого сейчас было так обидно: когда действительно хочется улыбнуться широко, от всей души, то не можешь, не можешь из-за какой-то разбитой губы.

«Ладно, – подумала Лена, – на самом деле все не так уж плохо. По крайней мере, пока существует солнце и Владимир Александрович. Будет еще лучше, если эти двое действительно начнут опасаться меня. Это решит хотя бы одну из моих проблем. А если нет, если снова начнут бить по самому слабому, если будут провоцировать, то… то придется терпеть так, как еще никогда не терпела. Либо реагировать исключительно словесно. Осталось немного, и надо держаться изо всех сил. Они будут заинтересованы в моем исключении, будут играть на моей вспыльчивости, но…»

Вообще-то Лена никого и никогда прежде не била. Не в ее стиле было решать проблему физическим насилием. Оттого Владимир Александрович был шокирован случившимся. Да и Лене, честно говоря, все еще не верилось в то, что она натворила. Все было как в тумане, и это пугало ее. Неужели вспышки гнева могут лишать рассудка? Подобного с ней еще не бывало. Хотя в ее жизни помимо этих двух гадюк было много такого, что могло бы разозлить.

Девушка внезапно вспомнила, как однажды, еще задолго до этого случая, Владимир Александрович сказал ей: «Ты осознай, деточка – человеку не дается испытаний, которых он не в силах вынести. Все, что дается нам свыше, мы уже заведомо перенесли, иначе на наши плечи эта ноша никогда бы не легла». И еще он сказал: «Ничто не вечно, Леночка, у всего есть свой предел, все когда-нибудь, да кончится».

Он всегда верил в то, что говорил, и говорил это не просто из вежливости, не чтобы успокоить, а говорил он это, потому что знал, что все это так, он верил в это и хотел, чтобы в это поверила и она. И когда Лена поверила в эти простые истины, она поняла, что жить стало гораздо легче, ведь ее жизнь по большей части состояла только из плохого.

Здание школы показалось спустя каких-то полчаса неспешного шага. Степа, брат Лены, учился в шестом классе, и почти каждый день оставался после уроков на какие-нибудь спортивные секции: играл в баскетбол, волейбол, настольный теннис, в общем, всецело проводил время с друзьями. Умный и мечтательный, как и сестра, Степа, однако, в своем коллективе был душой компании и главным весельчаком. В школе он не имел никаких проблем, кроме, может быть, небольших сложностей с оценками, которые начинаются у всех мальчиков в этот период, но в целом был большим молодцом, и учителя его любили.

В мальчишке кипела жизнь, активность, оптимизм, и все невзгоды он переносил легко. Наверное, потому, что большую их часть старшая сестра взваливала на свои плечи. Иначе не могло быть, ведь Лена обожала Степку всей любовью, которая в ней была. И она не могла даже мысленно допустить, чтобы мальчик сталкивался с какими-то трудностями, посему изо всех сил пыталась облегчить его детство, ведь когда она была маленькой, никто не заботился об этом.

Лена еще издалека услышала заразительный смех своего брата. Степа стоял у школьных ворот с толпой друзей и принимал самое активное участие в диалоге. Но как только мальчик заметил сестру, он быстро со всеми попрощался и побежал к Лене. Девушка была не в силах сдерживать улыбку. Когда она видела Степку, в ее душе больше не было места ни горю, ни отчаянию.

Степа подбежал и врезался в сестру. Лена охнула, затем нежно прижала мальчика к себе и потрепала за волосы. Они со Степкой были совсем непохожи – никто бы и не назвал их братом и сестрой. Разные черты лица, разрез глаз, цвет волос… На это были свои причины, они эти причины знали, но никогда не говорили об этом. Кровное родство все же было в них, но лишь наполовину, что не мешало им любить и ценить друг друга.

Степка отстранился от сестры, вскинул голову и нахмурился.

– Что это у тебя на губе?

– Да так, по пути расскажу, идем. Ничего серьезного, скоро заживет.

– Тебя ударил кто-то?

– Так и есть, но я ударила первая, мне просто дали сдачи, так что все в порядке.

Лена говорила это так легко и непринужденно, что Степа купился на ее интонацию и засмеялся, поверив, что ничего плохого действительно не произошло.

– Скажи мне лучше вот что, дорогой мой друг, почему это ты снова без шапки ходишь?

– Ну она же дурацкая, Лен! Ты и сама без шапки ходишь!

– Я взрослая и сама решаю, носить мне шапку или нет. К тому же у меня есть длинные волосы. А ты просто перед друзьями кочевряжишься. Надень сейчас же, уже холодает. Продует голову – пожалеешь. Знаешь, как в ухе будет стрелять? Мало не покажется.

– Как на войне? – спросил мальчик серьезно.

– Да, как танки фугасом стреляют. Ба-бах!

Степа обреченно вздохнул, сбросил с плеча рюкзак, расстегнул молнию, достал шапку и натянул на голову по самые глаза.

– Вот и молодец. И запомни, ты не должен из-за друзей рисковать своим здоровьем. Это самое ценное, что у тебя есть. Здоровье у тебя одно, а друзья приходят и уходят в течение всей жизни.

Степа посмотрел на сестру виновато, но та уже словно забыла обо всем и улыбалась. И тогда мальчик тоже улыбнулся, уловив, что нотации кончились. Они направились в сторону дома. С каждой минутой становилось холоднее. Приближалась морозная февральская ночь. Неугомонный Степка пробовал ногой каждую лужу, проверял на прочность тонкую наледь, едва успевшую схватиться. Бесполезно было просить его не делать этого – мальчик прекрасно знал, что может промочить ноги и заболеть, но использовал, казалось, каждый свой шанс, чтобы этого достичь.

– Значит, у вас там сегодня была драка? – спросил он, перепрыгивая через небольшой сугроб.

– Ага. Повздорили немного.

– А у нас в школе сегодня тоже подрались два пацана! – воскликнул Степа, удивляясь, как это он сразу не вспомнил о таком значительном совпадении.

– Да ты что? А из-за чего?

– А… из-за девчонки, – кисло отозвался брат. – Это же так глупо! Из-за девочки! Тем более, она ни на того, ни на другого внимания не обращает. Глупо ведь?

– А мальчики, наверное, уже взрослые?

– На год старше меня. Но я их не понимаю. Они были хорошими друзьями. Зачем ругаться из-за этого? Что им это дает? Ведь они не поделят ее пополам. Драться надо, когда кто-то играет нечестно или врет, или украл у тебя какую-нибудь вещь, или… А просто так рушить дружбу – какая девчонка этого стоит? Никакая!

Лена переставляла ноги, слушала брата и умилялась его наивности. В свои двенадцать Степка даже не думал о девочках как о противоположном поле. Он вообще пока не понимал смысла их существования. Он занимался спортом, временами рисовал, но чаще конструировал что-то, обнаруживая в себе талант инженера или архитектора, но за девочками ухлестывать ему и в голову не приходило.

«Когда-нибудь он вырастет, – думала Лена, и эта мысль и грела, и печалила ее, – он дорастет и поймет многие вещи, которые понимаешь в подростковом возрасте. Кто знает, каким он станет. Может, попадет в плохую компанию, и тогда… А может, между нами никогда не будет былых отношений, таких, как сейчас. Он изолируется от меня, будет отталкивать, сбегать из дома, кричать, что ненавидит свою жизнь…»

Девушка испугалась хода своих мыслей и перестала об этом думать. Она посмотрела на брата, который уже несколько минут увлеченно рассказывал ей что-то, даже не замечая, что сестра слишком глубоко задумалась, чтобы улавливать сюжетную линию.

«Нет, нет, никогда, ни за что Степка не станет плохим! – решительно подумала Лена, – я его воспитываю, а значит… значит, он вырастет самым добрым и понимающим парнем. А пока… – счастливое детство и почти никаких забот. Я должна оберегать его. Должна».

Всю дорогу домой Степка рассказывал сестре о школе, уроках, друзьях и спортивной секции по минифутболу, о предстоящих межшкольных соревнованиях и о ненавистной контрольной по математике. Девушка внимательно слушала брата, проявляя, где нужно, сочувствие и интерес, но не удерживаясь от назиданий. Лена была для Степы и сестрой, и другом, и родителем. Параллельно беседе она думала про себя, что денег уже практически нет, а мальчику нужны новые вещи, как минимум кроссовки, ведь старые уже совсем протерлись. Деньги, деньги, где взять деньги? Везде они, всюду их требуют.

Решив не портить настроение, Лена сказала себе, что о деньгах подумает позже, вечером, перед сном. На улице начинало смеркаться, когда брат и сестра пришли домой. Они жили в небольшом частном доме на тупиковой улочке, где все друг друга знали. Убогие заборы и полуразвалившиеся саманные дома, старики, пьяницы да домашнее хозяйство – на этой улице время остановилось уже очень давно, примерно в середине девяностых. По документам дом принадлежал матери – достался в наследство от бабушки, которой давно не было в живых.

Войдя во двор, Лена и Степа машинально осмотрели окна и взволнованно переглянулись. «Только бы ее не было дома, – молилась Лена, – господи, если ты есть, прошу тебя, сделай так, чтобы ее не было дома! Степа не заслуживает этого, мы больше не вынесем ее! Пусть ночует где угодно, только не возвращается сюда!»

В груди неприятно защемило, дурное предчувствие посетило ее, и сердце заторопилось, когда они со Степой тихо входили в дом. Если она здесь, они ни в коем случае не должны разбудить ее. Иногда она возвращалась, и… ничем хорошим это не кончалось.

Брат и сестра обошли все комнаты, и только тогда Лене значительно полегчало: ее не было. Конечно, она могла заявиться в любой момент, все-таки это ее дом, но почему-то Лене казалось, что если ее нет здесь сейчас, то она уже не придет сегодня. Может быть, завтра, но Лена будет молиться, чтобы и завтра этого не случилось.

– Пусто, – улыбнулся Степа.

– Да. Пусто, – многозначительно согласилась Лена.

И они отправились на кухню, чтобы перекусить тем скудным запасом, что найдется в холодильнике.