Глава третья

Четыре года тому назад в этом же городе и почти при таких же обстоятельствах нам говорили те же слова.

— В Гватемалу машиной проехать нельзя, единственный путь — это железная дорога.

Теперь мы знали, что на обычном джипе сделать это можно. Но «Черепаха» была чуть выше, чуть шире и чуть длиннее обычного джипа да к тому же имела значительно меньший просвет между кузовом и дорогой, а габариты здесь — самое главное.

Внутри джипа колышутся облака пыли, под колесами трещат ветки — мы снова едем по пыльной колее сквозь бурый подлесок. Скоро 1 марта — самый разгар сухого сезона; последний дождь пролился несколько месяцев тому назад. И все–таки повсюду видны следы тех четырех периодов дождей, которые прошли с 1951 года. Шесть месяцев тропических ливней ежегодно многое меняют. Мы совсем не узнаем местности.

Дорога идет теперь по более открытому месту, пересекает пустынные, голые холмы и сползает вниз, в bаrrаnсо (Пропасть, глубокий овраг (испан.)), где ее совсем развезли бесчисленные поколения волов, запряженных в арбы. Туда ли мы едем? Дорога то и дело разветвляется, и мы помним только одно: мы находимся к северу от железной дороги и должны повернуть где–то у следующей деревушки. Один раз мы совсем потеряли свою дорогу на вершине какого–то холма, где спекшаяся земля затвердела, как гранит. Пришлось снова возвращаться на перекресток и ехать по другому ответвлению. Здесь мы наткнулись на телегу, запряженную волами: высокие колеса медленно вращаются за спиной у двух огромных горбатых животных, а возница спит себе крепким сном. Когда мы затормозили, он устало поднял голову и скосил на нас окруженные морщинками глаза. Мы уже знали, что нельзя задавать вопросы, на которые можно ответить просто: «да» или «нет». Поэтому мы спросили:

— Куда ведет эта дорога?

Сморщенные старики все на одно лицо — это мог быть тот самый, которого мы спрашивали четыре года назад. Он поскреб седую бороду, на минуту задумался и медленно ответил:

— В Трес—Пикос.

Когда мы поблагодарили, он согнал своих волов на обочину, чтобы дать нам проехать, и крикнул:

— Que le vaya bien!

Колея снова повернула к железной дороге, вниз в долину, и ухабами пошла по высохшему руслу реки, где крутые берега обрамлял зеленый кустарник. В сезон дождей здесь не прошли бы даже волы. Всем встречным мы неизменно задавали тот же вопрос, чтобы быть уверенными, что мы не сбились с пути. Один меднокожий весьма дружелюбный индеец шел в ту же сторону, и мы пригласили его в машину. Пабло, безусловно, дошел бы пешком гораздо скорее, но ему нравилось подпрыгивать в «лодке–машине», как он назвал «Черепаху», когда мы объезжали пни, переваливали через упавшие деревья. Он все время уверял, что мы muy cerquita (близехонько) от Трес—Пи–коса, но мы отлично помнили, как прошлый раз целых три дня тащились по этим местам в поисках города, который был muy cerquita. Всего в двадцати минутах езды, говорили нам, но при этом забывали, что это были двадцать минут езды поездом.

Индеец из Писаки (Перу)


Пабло уже часа два повторял свое «muy cerquita»; наконец мы подъехали к прозрачному ручью и решили сделать здесь привал. Наш проводник пошел дальше пешком.

Солнце стояло совсем низко, когда «Черепаха» сползла с крутого берега вниз, на серповидную каменистую отмель. По другую сторону ручья росли деревья, и нависшие ветки, отражаясь в воде, придавали ей желто–зеленый оттенок; на поверхности, охотясь за насекомыми, плескались крошечные рыбешки. Мы очистили от пыли заднее окно и начали устраивать привал, а Дина бесцельно бродила взад и вперед по ручью, превращая его жидкое золото в мутно–бурую жижу. За два месяца жизни в «Черепахе» мы научились быстро раскладываться — не прошло и часу, как мы уже выкупались в тепловатой речушке, постелили койки, натянули сетки на окна и верхний люк и сидели за ужином, состоявшим из консервированного грибного супа, растворимого кофе и сухих фруктов; на закуску полагались таблетки соли, витамины и арален, предохраняющий от малярии.

Сквозь жужжание насекомых донесся скрип телег, — это местные жители в белых одеждах пришли сюда купаться. Волы жадно пили воду, а возчики, кивнув нам, спустились вниз к изгибу реки. Затем уже в лиловых сумерках они с мокрыми волосами подошли к нам поболтать и вежливо, будто невзначай, расспрашивали, откуда мы, куда направляемся и зачем. На первые два вопроса было легко ответить, но как объяснить им зачем? В погоне за трудностями? Но для них само существование было вечным преодолением трудностей. Или сказать, что мы любим путешествовать? Но ведь многие из них никогда не уезжали от дома дальше чем за десять миль. Впрочем, они и не заметили, что мы не можем ответить на последний вопрос. И каждый, уходя, помахал нам рукой и пожелал приятного сна.

Рано утром тот же скрип колес разбудил нас: те же одетые в белое люди снова пришли купаться и приветливо кричали нам: «Доброе утро». Настроение у нас было отличное: вчера нам удалось пройти четырнадцать миль всего за пять часов. Элен свертывала постели и снимала сетки с окон, а я советовался с ней, что приготовить к завтраку.

— Попробуем яичный порошок, — предложил я.

Банка была вскрыта, желтый порошок насыпан в чашку и взбит с небольшим количеством воды. На сковородке все это превратилось в самую аппетитную яичницу, какую только можно пожелать.

— Совсем неплохо для ночевки на свежем воздухе! Идите скорее и ешьте, — воскликнул я, страшно гордый своим кулинарным подвигом. И Элен, и Дина немедленно откликнулись на мой призыв.

— Хм, выглядит очень аппетитно, — заявила Элен, отправив в рот большой кусок. И тут же сморщилась.

— А ты сам пробовал?

Глядя на нее, я колебался: стоит ли? Ио потом почувствовал себя обязанным съесть хоть кусочек. Увы, мой красивый омлет по вкусу напоминал старую подошву.

— Ладно, не беда, — сказал я. — Это будет прекрасная питательная еда для Дины. На, девочка.

Дина поглядела на меня с подозрением, когда вместо обычных лакомых кусочков я вывалил в ее миску целый омлет. Она понюхала его с опаской.

— Ну же, Дина, ешь свой завтрак, — подбодрил я ее.

Она доверчиво взяла кусочек, и сразу выплюнула, глядя на меня с таким выражением, словно хотела сказать: «Собака такого не заслуживает». И пока мы ели новый завтрак — кашу с молочным порошком, я не переставал ломать голову: что нам делать с концентратом из сотни яиц?

Оказалось, что Трес—Пикос действительно muy cerquita, меньше чем в одной миле езды, но мы добирались туда еще почти целый час. Слух о нашем приезде, особенно о Дине, значительно опередил нас. И когда мы ехали между двумя рядами травяных хижин, из которых состоял город, за джипом бежали голые ребятишки.

— Рин—Тин-Тин! — кричали они хором. — Рин—Тин-Тин! (Имя немецкой овчарки, участвовавшей в американском фильме «Ночной крик» и др)

Здесь не было ни театров, ни кино — откуда они узнали о Рин—Тин-Тин, не представляю. Но для них Дина была Рин—Тин-Тин, и они хотели как следует ее разглядеть. Мы услужливо остановили джип и открыли дверь. Дина встала передними ногами на спинку сиденья и весело оскалилась, точно она и впрямь была Рин—Тин-Тин и принимала знаки внимания от своих поклонников.

Где–то в пустыне


— Ура, Рин—Тин-Тин! — кричали ребятишки, но, когда Дина соскочила на землю, они тотчас же вскарабкались на ближайшее дерево, цепляясь за ветки, точно стая маленьких коричневых обезьян. Мы убедили их, что Дина никого не тронет, и постепенно, по одному они спустились вниз и даже отважились осторожно гладить ее, не переставая бормотать: «Рин—Тин-Тин».

От Трес—Пикоса дорога опять приблизилась к подножию гор, где место было более открытое, и на некоторое время двигаться стало легче, хотя мы ни разу не ехали со скоростью более пяти миль в час. На дороге то и дело попадались камни, которые надо было убирать, часто приходилось перебираться через поваленные молнией деревья, а при переезде arroyos (Ручей, поток (испан.)) Элен, точно штурман–танкист, высовывалась из верхнего люка и указывала дорогу, когда длинный нос «Черепахи» загораживал от меня канаву. В машине было жарко, как в пекле. Термометр показывал сто двадцать градусов по Фаренгейту. Пол кабины так накалился, что Дина взвизгивала, когда внезапный толчок сбрасывал ее с койки.

Мы зигзагами пропахивали холмы, скрытый травой валежник барабанил по дну джипа; порой мы вообще теряли дорогу, возвращались и нащупывали колею только затем, чтобы очень скоро вновь потерять ее. В середине дня мы снова спустились в долину. Вблизи железнодорожного полотна дорога то сползала в глубокие овраги, то петляя лезла вверх по их обрывистым бокам. Часто одно колесо тонуло в колее, другое шло по высокому гребню дороги, и в таком виде мы медленно тащились, соскальзывая в глубокие ямы; машина почти все время шла с невероятным креном, который далеко превосходил высчитанный мной предел безопасности. Здесь мы впервые пересекли железнодорожные пути. Подпрыгивая на рельсах, джип скатился с насыпи, и все содержимое шкафов посыпалось на пол. По другую сторону дороги мы, точно на танке, прорывались сквозь густые заросли. Ветки хлестали по крыше «Черепахи», и внутрь падали полчища злющих муравьев. А потом начались земляные работы. Неподвижный зной висел и воздухе, точно одеяло. Часто приходилось срезать высокий бугор между колеями и заваливать ямы, а чтобы лопаты не выскальзывали из рук, мы натирали их грязью. Уже стемнело, а мы все еще копали. На пригорках высокая жесткая, как проволока, трава, цепляясь за колеса, почти останавливала машину. Наконец мы стащили с себя пропотевшую одежду; о еде никто и не думал. А от Трес—Пикоса всего было пройдено десять миль.

К середине следующего утра удалось преодолеть еще одну милю. Элен медленно вела машину, а я шел впереди, очищая дорогу от слишком крупных валунов и срубая ветки, загораживавшие путь. С каждым шагом лес становился все гуще. Длинные змеевидные лианы свисали с широких, как зонты, крон деревьев; прозрачные голубые бабочки, точно привидения, скользили среди огромных, как слоновые уши, листьев растений, и часто, когда я нагибался, чтобы отбросить камень, меня пугало какое–то движение в траве или бусинки глаз игуаны, стоявшей на задних лапках на сгнившем стволе дерева. Над всем стоял затхлый запах тления. И вдруг перед нами раскинулось непроходимое болото ярдов двести длиной, через которое узким каналом пролегла дорога. Я попробовал всюду, где мог, измерить глубину палкой. Вода стояла дюймов на восемь, но внизу дно было достаточно твердое. Мы осторожно двинулись вперед и погрузились всеми четырьмя колесами. Но футов через двадцать джип пошел все медленнее и медленнее и наконец забуксовал. Прежде чем колеса успели увязнуть, я быстро дал задний ход и выехал на старое место. Потом попробовал еще раз на максимально возможной скорости, рассекая грязь и разбрызгивая черную пенящуюся воду. Двадцать футов, сорок футов… но, как только мы потеряли скорость, джип неуклонно начал погружаться в грязь. Мы с отчаянием смотрели, как вода покрыла колеса; черная жижа подступила к самому борту, и только плавучесть лодко–образного корпуса джипа не давала его засосать.

— Что же нам теперь делать? — жалобно спросила Элен. — Ждать шесть недель, пока дожди не вынесут нас отсюда?

— А для чего же у нас есть лебедка? — ободряюще ответил я.

Кстати, у нас была еще веревка из манильской пеньки полдюйма толщиной, а впереди в пределах ее двухсотфутовой длины стояло несколько деревьев. Один конец я надежно привязал к стволу и дважды обернул веревку вокруг лебедки.

— Включай! — крикнул я Элен, сидевшей за рулем.

Вот веревка натянулась, и джип медленно пошел вперед, толкая перед собой целую гору грязи. Я изо всех сих тянул веревку, чтобы не дать ей проскользнуть по валу лебедки, и так дюйм за дюймом «Черепаха» ползла вперед. Но не успели мы продвинуться и на несколько футов, как вдруг веревка с треском лопнула, я упал назад и растянулся в черной грязи. Видно, в новой веревке оказалось слабое место. Я связал ее. Мы снова попробовали, но она разорвалась в другом месте. Снова и снова рвалась веревка, и я снова и снова связывал ее, пока не обессилел. Пот заливал глаза.

Покрытый черной тиной, я переносил скользкую веревку с дерева на дерево, и всякий раз это требовало все больших усилий. С каждым новым узлом веревка становилась короче, пока через четыре часа она не уменьшилась больше чем на четверть, а мы прошли по болоту еще только полпути.

Попробовал сложить веревку вдвое. Так она не рвалась, но все время запутывалась и у самой лебедки собиралась в твердый узел, который приходилось разрезать. Так я тянул, резал, связывал, и мы мучительно медленно продвигались вперед, а веревка с каждым футом становилась все короче и короче. Вот в ней уже сто ярдов, потом пятьдесят, потом ее уже едва хватает, чтобы достать до ближайшего дерева, и наконец, когда до твердой земли остается всего пятнадцать футов, правые колеса налетают на затопленное дерево.

— Выключай сцепление, — кричу я.

Поздно. Джип угрожающе кренится на бок, густая желеподобная грязь подступает к самой двери, где, орудуя рычагами и акселератором, сидит Элен.

— Прыгай!

Облегченный джип качается, соскальзывает с бревна и выпрямляется. Элен счищает с брюк вонючую грязь, взбирается на свое место и снова включает лебедку, а я склоняюсь над веревкой, чтобы одолеть эти последние пятнадцать футов… Ослабевшие, полумертвые от усталости, мы наконец снова на твердой земле. Когда я сворачиваю остатки веревки и кидаю ее на нос, я не чувствую ни радости, ни облегчения — только тупой ужас при мысли, что все это может еще не раз повториться.

День уже кончался, и мы проехали ровно столько, чтобы избавиться от насекомых, которые столбом вились над болотом. Мы во весь рост растягиваемся на крыше джипа, стараясь не упустить ни одной капли прохладного воздуха. Я едва в силах повернуть голову, когда Элен сказала, что кто–то идет.

По дороге, насвистывая, как это принято в Чьяпасе при встрече с незнакомцами, шел седовласый человек. Он снял шляпу, затем последовали привычные вопросы и ответы. Элен спросила, есть ли поблизости река. Старик покачал головой.

— Далеко, за много лиг (Лига — старинная мера длины; сухопутная лига — 4,83 км, морская лига — 5,56 км). Но у меня есть колодец, и я живу в Хоакин—Амаро, всего в одной лиге отсюда. Вы можете искупаться и провести у меня ночь.

Но как ни заманчиво было его предложение, мысль о трех дополнительных милях до его дома казалась невыносимой, когда мы за весь день прошли чуть больше половины этого расстояния. Мы поблагодарили, и он пошел своей дорогой.

В ту ночь Дина спала снаружи, видно предпочитая москитов духоте джипа. Лежа на влажных койках, мы сквозь дымку предельной усталости смутно слышали непрестанное гудение насекомых, нестройные пронзительные крики попугаев, шорохи травы в зарослях под ногами перепуганного зверька, рычание ягуара в горах и испуганное бормотание обезьян.

На следующее утро мы проснулись поздно и, когда вставали, услышали тот же свист и мягкий голос, называвший нас по именам. Это снова появился сеньор Кабрера, тот старик, что был так добр к нам накануне.

— Не оставляйте свою собаку ночью в лесу, — сказал он. — Несколько дней тому назад недалеко от моей деревни хищники задрали ночью корову. — Тут он махнул рукой в сторону, откуда пришел. — Я сказал жене, что вы заедете к нам. Когда начнется Хоакин—Амаро, мой дом первый по правой стороне. Очень прошу вас подкрепиться у нас, прежде чем вы поедете дальше.

Мы поблагодарили и с готовностью приняли приглашение. Он выпил с нами чашку кофе, съел несколько сушеных фруктов и, еще раз напомнив о хищниках, пошел своей дорогой.

Если учесть нашу среднюю скорость за последние дни, то три мили до Хоакин—Амаро мы проделали в рекордное время. Эта деревня была чуть побольше тех, что мы проезжали, и раскинулась на берегу соленой лагуны в нескольких милях от Тихого океана. Нам показалось, что мы попали в тропическую Венецию. По спокойной воде скользили длинные каноэ, управляемые шестами. На выбеленных кольях, словно театральные декорации, висели натянутые белые рыбачьи сети. Розовые креветки, сохнущие на солнце, оранжевые гибискусы и пурпурные буганвиллеи, растущие вокруг травяных хижин, еще больше оттеняли свежую зелень обступивших деревню джунглей. Мы остановились у первого дома справа, где на кустах лежала разложенная для просушки белая нижняя юбка с оборками. И еще прежде, чем сеньора Кабрера вышла к нам навстречу, мы уже знали, что она из племени тепехуа. Ее коричневое лицо казалось особенно темным под серебряными волосами, и, хотя ленты и блуза с квадратным вырезом полиняли, походка ее была необыкновенно горделива.

Джип–амфибия


— Я жду вас, — улыбнулась она. — Муж сказал, что вы хотите искупаться.

Как хорошо, что она сказала это, прежде чем хорошенько нас разглядела. Конечно, нам необходимо было выкупаться: мы были с ног до головы облеплены грязью. Она повела нас в баню; это был огороженный с трех сторон навес, крытый пальмовыми листьями, высотой мне до плеча, с каменным столом и жестяным ведром, из которого мы черпали воду половинкой тыквы. Я составил бригаду водоносов в единственном числе и курсировал между колодцем и баней, а Элен прилежно соскребала грязь волокнистой растительной мочалкой estropajo, которая скоро вернула розовый блеск ее коже. Потом мы поменялись ролями, и Элен таскала воду, пока я отмывался. Вся процедура совершалась под музыку: металлом позванивали струйки воды, льющейся в ведерко, да блаженно похрюкивали две жирные свиньи, с комфортом развалившиеся в густой грязи ближайшей лужи. Мне было очень хорошо знакомо это ощущение, но их восторгов я не разделял.

Так мы плескались целый час, а потом, освеженные прохладной водой, надели чистые костюмы. Вместе со стайкой любопытных ребятишек, которые все время наблюдали за нами, мы отправились к сеньоре Кабрере под навес ее дома. Как и другие хижины, домик, сделанный из глины и покрытый пальмовыми листьями, не имел окон. Земляной пол единственной комнаты был чисто выметен, у стен висели гамаки, а в углу виднелось несколько свернутых циновок из тростника. На противоположной стене перед изображением мадонны Гуаделупской мерцала зажженная свеча.

Мы с Элен покачивались в гамаке в тени навеса, а сеньора тем временем готовила тортиллы. Она растерла на большом плоском камне смоченные лимонной водой зерна, сплющила получившуюся массу меж двух банан(вых листьев и налепила плоские лепешки по стенкам г лукруглой печи, имеющей форму чаши. Когда лепешки испеклись, она протянула каждому горячую поджаристую тортиллу и горсть сухих креветок. Только теперь мы почувствовали, что страшно проголодались. После Трес—Пикоса мы не имели во рту ничего, кроме сухого молока в порошке, кофе и горстки сушеных фруктов. Так мы сидели грызли креветок, смакуя кусочки белого мяса, и от вечали на жадные расспросы сеньоры о Теуинтепеке. Она жила всего в ста пятидесяти милях от города, но с пор как вышла замуж, что произошло сорок лет назад, не бывала в родных местах.

Наслаждаясь бездельем, мы лениво покачивались в гамаках. Ребятишки приходили, лукаво поглядывали нас и убегали. Заснуть мешали только неугомонные костлявые куры: они то и дело вскакивали на стол, пытаясь поклевать кукурузных зерен. Но сеньора неизменно пресекала все их попытки. Я почти забыл, что впереди, до Тапачулы, оставалось еще почти две сотни миль. И хотя сеньора Кабрера уговаривала нас переночевать, мы решили не упускать оставшихся дневных часов.

— Спасибо за все и, пожалуйста, передайте при вашему мужу.

— Que le vaya bien, — крикнула она нам вслед и поспешила к дому: куры воспользовались тем, что мы ее отвлекли, и забрались в глиняную миску с кукурузой.

Конец этого дня и все последующие слились в один непрерывный кошмар: мы копали, рубили, и снова копали до кровавых мозолей, и снова попадали в болота, где веревка становилась все короче, переходили вброд реки, валили деревья и выворачивали камни, веками покоившиеся на своих местах. Мы оставляли «Черепаху» и уходили вперед, на разведку, в поисках тропинки в густой траве, где на нас сыпались клещи, и, несмотря на все предосторожности, часто просыпались по утрам и находили их на себе–серых, разбухших, присосавшихся к коже. Ко всему этому надо добавить одуряющий зной, который вытеснял из головы все мысли, кроме мечты о воде и страха перед новой преградой. Мы жадно искали глазами растения, указывающие на близость ручья, только затем, чтобы вновь и вновь обнаружить, что водоем затянут зеленой ряской и окружен тучами москитов.

Но выдавались и светлые минуты, когда попадались прозрачные ручьи, и тогда мы ложились прямо на дно, а струйки играли вокруг, хоть на время спасая нас от зноя. Выставив из журчащей воды одни лица, мы любовались стаями попугаев и каких–то длиннохвостых синих с желтым птиц со сверкающими перьями, порхающих в зеленом пологе листвы, нависавшей над берегом. Продолговатые листья, похожие на огромные щиты африканских воинов, покачивались из стороны в сторону, меняя цвет от голубого до желто–зеленого так же стремительно, как падают жалюзи. В массе вьющейся зелени пламенели пурпурные блики рассвета, и «ели вглядываться попристальней, то на гигантских сердцевидных листьях можно было заметить крошечных зеленых ящериц, греющихся на солнце. Дина неплохо вписывалась в узорчатую листву папоротника.

Реки, где можно было купаться, стирать и пополнять запас питьевой воды, были для нас таким же источником жизни, как и для тех, кто населял эти берега. Наш лагерь на берегу превращался в место встречи двух культур. Пока я осматриваю и привожу в порядок джип, окруженный любопытными, бросившими в реке своих волов и лошадей, Элен стирает среди изумленных, но вполне дружелюбных женщин. Они косятся на ее купальный костюм, состоящий из трусов и лифчика; у них верхняя часть тела совсем обнажена, но ни одной и в голову не пришло бы выставить напоказ ноги. Впрочем, одежда Элен не мешает знакомству, и женщины терпеливо пытаются научить ее действенному, но отнюдь не легкому способу стирки. Стоя по колено в воде в длинных, липнущих к ногам юбках, они звонко колотят белье о камни, но, когда Элен пытается им подражать, у нее получаются лишь жалкие, глухие шлепки. Они демонстрируют ей тонкости ремесла: месят, как тесто, черно–белое мыло домашнего изготовления, скатывают из него шарики, величина которых зависит от степени загрязненности вещей, и пучками травы яростно оттирают пятна. Женщины не относят выстиранных вещей на берег, а кладут их себе на голову, и прохладная вода бежит у них по лицу и спине. Последняя попытка Элен сделать то же привела к тому, что она уронила в воду мыло и с бельем на голове переваливаясь отправилась искать его вниз по течению. Комедия обучения этому весьма практичному ремеслу закончилась тем, что она поскользнулась на илистом камне и вниз головой полетела в воду. Мыло и несколько моих носков унесло при этом в Тихий океан.

Каждый занят своим делом: Элен стирает


Женщины стирают и раскладывают вещи на ближайших кустах для просушки, угощают Элен плодами манго или папайи и болтают, задавая неизменные вопросы, откуда она и куда едет. Но кроме того, они расспрашивают о ее семье и о доме.

Однажды Элен со смехом ткнула пальцем в джип и сказала:

— Вот наш дом. Мы цыгане.

Старуха сочувственно посмотрела на нее.

— У вас нет дома? — спросила она. — Тогда приходите и живите со мной.

Заканчивая стирку, женщины, прежде чем взгромоздить на голову сверкающую белизной кипу белья и идти домой в деревню, купаются и расчесывают свои длинные черные волосы. А мужчины, возвращаясь с плантаций, почти всегда оставляют нам связки бананов, кокосовых орехов, ананасов или утоляющие жажду стебли сахарного тростника. Оставшись одни у реки, мы купаемся и смотрим, как краснеет солнце и медленно опускается за высокие лоснящиеся стволы деревьев.

Богатый улов


Порой нам приходилось корчевать пни или засыпать колею всего в нескольких ярдах от железной дороги. Когда проходил поезд, мы махали машинисту и с завистью смотрели на тех, кто сидел в своих машинах на товарных платформах и спокойно почитывал книжечки. Как сон, вспоминались нам надписи, пестревшие на калифорнийских дорогах, — реклама Южной Тихоокеанской железнодорожной компании «В следующий раз попробуйте ехать поездом». Порой, видя, как мы домкратом приподнимали машину, чтобы перебраться через неподъемный камень, изумленные наблюдатели спрашивали, почему мы не едем по шпалам, как делают телеги, запряженные волами, если они иначе не могут проехать. Бессмысленно было объяснять им, что для нас это было бы почти то же самое, что погрузить «Черепаху» на товарный поезд.

Пусть порой мы падали духом, но всегда что–нибудь поддерживало в нас бодрость. Однажды, когда солнце стояло высоко и канистры с водой накалились так, что до них нельзя было дотронуться, мы прокапывали себе дорогу вдоль оврага под насыпью и вдруг услышали тарахтенье: мимо проехала маленькая дрезина. Вскоре мы услышали, что она возвращается; в ней стояло человек семь или восемь весело улыбающихся дорожных рабочих. Дрезина остановилась прямо против нас. Один из рабочих выпрыгнул, сбежал с насыпи и подал нам половину холодного как лед арбуза. Никогда ни до этого, ни после я не ел ничего вкуснее ледяного куска этой розовой с зеленым амброзии.

Фрэнк заполняет судовой журнал


Был случай, когда неожиданный минутный дождь снова погрузил нас в трясину и поблизости не было ни единого дерева, чтобы привязать оставшийся у нас клочок веревки. Сколько мы ни копали, сколько ни кидали веток в грязь, даже выпустили воздух из баллонов, ничто не помогало — нас только засасывало все глубже и глубже. Я уж было решил оставить Элен и идти разыскивать волов, как вдруг к нам подошло шестеро мужчин. Они были в чистых, свежих одеждах и спешили домой после купания. Без единого слова все они полезли в грязь и начали толкать машину. Когда «Черепаха» была освобождена, они не взяли никакой платы, только пожелали нам «Que le vaya bien» и пошли обратно на речку мыться по второму разу.

Но больше всего поддержала нашу слабеющую волю новая встреча с Томасом. Впервые мы встретились с ним в прошлую поездку, когда в темноте никак не могли найти обходного пути вокруг болота. Мы вернулись тогда к травяным хижинам, скучившимся на просеке в джунглях, и попросились к какой–то старушке переночевать. Она приветливо приняла нас, предложила еду, воду и гамаки, и тогда–то мы и познакомились с Томасом, ее старшим сыном. Он был примерно моих лет, строен и черноволос, с блестящими смеющимися глазами. Он сказал, что в соседнюю деревню дороги нет, но, выслушав нашу историю, добавил:

— Ну что ж, я знаю тут одно высохшее русло. Может, вам удастся проехать.

На заре мы двинулись вслед за Томасом. Он прорубал тропинку сквозь густые заросли, срезая траву и тростник, и словно без всякого усилия валил трехдюймовые стволы взмахами своего мачете. С его помощью мы спустились с крутого обрыва, прошли вдоль сухого русла реки и поднялись на противоположный берег, где грунт вдруг осыпался и джип чуть не опрокинулся назад. Томас дюйм за дюймом пробивался сквозь ползучие стебли, вырубая туннель в такой чащобе, что не видно было неба, а мы еле–еле ковыляли за ним. К вечеру сделали крюк в пять миль, обошли болото и вышли на дорогу.

Обитатели Исла—Гранда


На этот раз мы встретили Томаса на дороге в нескольких милях от его дома. Он с гордостью рассказал нам о жене и о новорожденном младенце, а затем с неменьшей гордостью сооощил, что тропинка, прорубленная им вокруг болота, служит теперь настоящей проезжей дорогой.

— Вы пойдете навестить мою мать и семью, правда? — сказал он.

Я посмотрел на зловещее небо и заколебался.

— Да, — сказал он понимающе, — в этом году дожди будут ранние. Мы ждем их через несколько дней. Вам нельзя задерживаться. Я опять провожу вас.

Так мы второй раз ехали за Томасом, а он обрубал вновь отросшие ветки и расчищал дорогу там, где «Черепаха» не могла пройти. Когда мы прошли эти пять миль, я воспользовался тем, что Томас моет руки в луже, и тихонько сказал Элен:

— Я бы хотел как–то показать ему, что мы очень ценим его помощь. Прошлый раз он оскорбился, когда мы предложили деньги.

Элен на минуту задумалась.

— У вас с ним примерно один рост. Не подарить ли ему одну из твоих рубашек?

Она порылась в шкафу и вытащила трикотажную спортивную рубашку в серо–белую полоску — свой подарок к моему дню рождения.

Когда я протянул ее Томасу, он нахмурился:

— Это что — плата?

— Нет, — ответил я, — это дружба.

Он задумчиво развернул рубашку. Глаза под широкополой соломенной шляпой просветлели.

— Тогда я беру ее как дружбу.

Мы расстались с Томасом и снова потащились по тряской проселочной дороге, отбрасывая камни и форсируя реки; а над нами нависало темнеющее небо, и мы знали, что даже один день дождя лишит нас возможности одолеть намеченный путь. К концу девятого дня мы прошли всего две трети расстояния от Тоналы, но знали, что если добраться до Уистлы, милях в двадцати, то оттуда в Тапачулу проведена приличная автомобильная дорога. Элен что–то притихла за последние дни. «Вероятно, просто устала», — думал я.

Когда мы спросили в местечке Эскинтла, есть ли проселочная дорога в Уистлу, нас неожиданно обрадовали: здесь недавно провели новое шоссе, по которому грузовики возят кофе с гор к железной дороге. Я был счастлив оттого, что мы снова попадем на настоящую дорогу, но, к моему удивлению, это не произвело никакого впечатления на Элен. Мы тронулись через банановые плантации, потом поднялись вверх, в горы, где на склонах росли кусты кофе, а внизу, в долинах, с грохотом разбивались водопады. Сквозь туман деревья выступали точно зеленое кружево на белой гигроскопической вате. Дорога вилась все выше и выше. Начался дождь. Я хотел во что бы то ни стало попасть в Уистлу и отчаянно жал, буксуя на скользких глинистых поворотах и подпрыгивая на шатких валунах. Дождь лил целый час; но вот наконец мы начали спускаться и только тогда обнаружили, что залитые болотной грязью тормоза не держат на крутых уклонах. На самой малой скорости, тормозя мотором, мы скользили вниз по узкой дороге, стараясь как можно плотнее прижиматься к горе. К вечеру мы снова спустились в долину и с облегчением обнаружили, что дождь здесь был совсем небольшой. Однако, проделав петлю в тридцать миль, мы всего на пять миль приблизились к Уистле; оставалось еще одиннадцать. Мы сделали привал на каменистой отмели в середине реки, а на следующее утро покатили в Уистлу по хорошо наезженной дороге. И, покрывая эти последние двадцать пять миль до Тапачулы по самым богатым кофейным плантациям Мексики, мы испытывали тот же подъем, что и четыре года назад. В эту ночь 10 марта, после одиннадцати дней пути, пройдя двести сорок миль и истратив почти пятьдесят галлонов бензина, мы наконец прибыли в Тапачулу.

После ярких звезд, жужжания насекомых и скрипа телег ночная жизнь города с его неоновыми огнями, радиолами и мчащимися автомобилями показалась нам призрачной и почти фантастичной. Счастливые, мы скользили по гладкой мостовой в поисках отеля. Перед «Гранд–отель Интернасиональ» я оставил Элен в машине и осторожно пробрался в холл, где несколько изысканно одетых мужчин стояли, обмахиваясь веерами. Я‑то, конечно, выглядел как герой какого–нибудь романа Стейнбека. С презрением взглянув в мою сторону, портье сказал, что у них нет номеров. Я рассердился. Пока люди в холле шептались: «Loco americano» (Сумасшедший американец (испан.)), я на ломаном испанском языке объяснил портье, откуда я приехал, и, бросив беспокойны» взгляд на ресторан, полный посетителей, он с неохотой дал мне комнату, но при этом решительно потребовал, чтобы мы внесли чемоданы с черного хода.

Наконец «Черепаха» была водворена на место, и мы, благословляя темноту, выгрузили огромные узлы грязной одежды, фотоаппараты, чемоданы, пишущую машинку и вообще все движимое имущество.

— Пусть Дина идет рядом, — предупредил я. — Я побоялся сказать клерку, что ко всему прочему у нас есть еще и собака.

Так по черной лестнице мы пробрались в свою каморку.

На следующее утро Элен осталась уговаривать прачку взять горы нашего грязного белья, а я повел «Черепаху» в агентство «Виллис». Агентство, пожалуй, слишком громкое название для открытого навеса, пристроенного к одной из стен грязного двора, где под моим присмотром «Черепаху» разбирали, чистили, смазывали. Пока я прыгал вокруг, стараясь уследить за деталями, разбросанными по всему двору, maestro, то есть главный механик, сидел в углу и с важным видом командовал двумя мужчинами и тремя мальчишками. Постепенно я начал давать им свой инструмент, так как у них явно не было комплекта и вместо гаечного ключа они пускали в ход молоток и зубило. Ровно в два часа они побросали все как попало и ушли: началась сиеста.

Я подсчитал все повреждения, которые получила «Черепаха» за последние одиннадцать дней. Мы–то с Элен наберем по десять фунтов, которые потеряли, но «Черепаха» уже никогда не будет такой, как прежде. Ее бока и днище были покрыты вмятинами от ударов о камни и пни, краска содрана острыми ветками, а обе полки для канистр покосились. Вдобавок ко всему во время переезда мы потеряли резиновую пробку из днища, и в корпус набралось галлонов двадцать воды. Пробку мы поставили новую, но царапины и вмятины были боевыми, заслуженными ранами, и мы не стали их трогать.

Вскоре после того как рабочие возобновили ремонт, к навесу подъехал какой–то зеленый джип. Я был слишком озабочен тем, чтобы все детали «Черепахи» вновь попали на свои места, и не обратил внимания на пришельца, пока один из рабочих не тронул меня за плечо со словами:

— Это ваш земляк.

Тут только я заметил калифорнийский номер и, что еще более удивительно, герб калифорнийского университета на боку. Вот неожиданность! Из–за руля вылез высокий молодой рыжеволосый парень с военной выправкой, в рубашке и штанах цвета хаки. Он широко улыбнулся и сказал:

— Так вот что за штука взволновала всю страну от Арриаги до Тапачулы! Меня зовут Эд Маркелл.

— Очень рад познакомиться, — ответил я, снова поглядев на герб калифорнийского университета. — Ну и ну, будь вы сам доктор Ливингстон, я удивился бы не больше. Что вы тут делаете?

— Видите ли, я врач, — засмеялся он. — Послан от медицинского факультета и изучаю тропические болезни. Когда я ехал поездом, то мне на каждой остановке говорили, что двое сумасшедших американцев пытаются проехать сквозь джунгли на какой–то странной машине. Я думал, они меня разыгрывают. А ведь можно было догадаться, что это, конечно, калифорнийцы.

— Это было нелегко, — сказал я. — Как насчет того, чтобы пообедать с нами сегодня? Я познакомлю вас с моей женой.

Он явно удивился, что вторым «сумасшедшим» оказалась женщина.

Волей случая доктор Маркелл жил в том же отеле, и вечером мы втроем сидели за столиком. Получилась настоящая встреча однокашников.

Когда Эд рассказал нам, что было построено в университете за последнее время, я не мог удержаться и сказал:

— А мы можем считать себя почти студентами–медиками: мы там учились водить машину.

— Чему учились? Я слышал, что факультет права обвиняли в том, что там учат преследовать санитарные машины (Намек на то, что в Америке есть специальные юристы, ведущие дела лиц, пострадавших от уличного движения. Их называют преследователями санитарных машин). — Он засмеялся: — Но я впервые слышу, что будущих медиков учат водить машину.

— В котлованах стройки мы прошли нечто похожее па вводный курс управления «Черепахой».

— И эта наука нам очень пригодилась, — добавила Элен.

Это были первые слова, произнесенные ею за весь вечер. Немного позже она извинилась и хотела уйти. Все это было так не похоже на нее, что я забеспокоился.

— Ерунда, немного расстроился желудок. Утром все будет в порядке.

— Не удивительно, если вспомнить, где вы побывали, — сказал Эд. — У меня наверху есть пилюли, они вам помогут. Утром я уезжаю, но, если послезавтра вам не станет лучше, советую обратиться к врачу. Желаю удачи, бродяги.

Утром я ушел, когда Элен еще спала: торопился закончить ремонт «Черепахи». Вдруг днем звонят из отеля.

— Ваша жена заболела. Приходите поскорее и привезите врача.

Я все бросил, позвонил врачу, которого мне рекомендовали, и помчался к Элен. День был знойный, а ее отчаянно трясло под одеялом. Доктор смерил температуру, и я, как мог, ответил по–испански на его вопросы. Когда он уходил, я вышел проводить его в холл.

— У вашей жены высокая температура, — сказал он. — Я думаю, это тиф.

Ошеломленный, я вернулся в комнату. Тут я впервые понял, что вялость и безразличие последних дней объяснялись не только усталостью Элен. Но откуда же тиф? Мы всегда кипятили воду и сделали себе прививки. Я сказал это врачу на следующее утро.

— Мой диагноз — тиф, — повторил он. — Прививки могут ослабить форму, но во всех случаях ехать вам пока нельзя.

Ни один из последующих дней не обходился без проливного дождя. Я не отходя сидел у постели Элен и следил, как температура поднимается, затем чуть–чуть падает и снова подскакивает еще выше. Я не давал ей сбрасывать одеяло, когда она металась в бреду, клал горячую бутылку к ногам, если ее бил озноб, и слушал, как она говорила о доме, о болотах, насекомых и цветах. Какое счастье, что мы успели доехать до Тапачулы!

Доктор приходил ежедневно, прописывал новые лекарства, но температура с каждым днем все повышалась. Дойдя до ста четырех градусов, она остановилась. Элен лежала тихая, очень бледная под темным загаром. Так прошло несколько дней, прежде чем спал жар. С радостью я услышал, что Элен хочет есть, а когда она вяло попробовала шутить, я понял, что дело пошло на поправку.

Пока Элен набиралась сил, я закончил ремонт джипа, сделал все необходимые запасы, в том числе купил двести футов тонкого стального троса для лебедки. Когда мы покидали Тапачулу, Элен была еще слаба, но рвалась в путь. Мы ведь оба знали, что если на юге дожди тоже будут ранние, то нам придется туго.

Загрузка...