Лягушка (Сборник)

Эра Милосердия

Ветка дерева качалась то вправо, то влево, лицо девочки становилось лилово-бледным под мертвенным светом фонаря или же исчезало в темноте. Капюшон куртки почти сполз у нее с головы, косо лепил мокрый снег с дождем, и пряди волос жалкими сосульками свисали по обеим сторонам ее лица — угрюмо сосредоточенного, с немигающим взглядом светло-серых глаз. Казалось, она не замечала ничего — ни раскисшего снега, летящего в глаза, ни стекающих за шиворот струек воды.

Но вот она вздрогнула и сделала шаг: из подъезда появилась какая-то фигура и быстро зашагала прочь, горбясь и спрятав руки в карманах.

— Мурашов! — крикнула она тающей в темноте фигуре. — Игорь! Обожди!

Скользя, девочка бросилась следом. Мурашов остановился и стал ждать ее, все так же горбясь и не вынимая рук из карманов. Она тоже остановилась, не добежав несколько шагов, и почему-то не могла выдавить из себя ни звука. Молчал и он.

— Врезать тебе, что ли? — кашлянув, спросил наконец Мурашов.

— Врежь. — Она шагнула к нему и вытянула шею.

— Руки пачкать жалко.

Он сплюнул ей под ноги и зашагал совсем в другую сторону. Она знала почему: ему просто некуда было идти.

Если в пять утра во входную дверь страшно грохотало — это могло значить лишь одно: приехала тетя Соня. Тетушка вваливалась в прихожую, обвешанная сумками, авоськами и пакетами, и в ответ на радостно-растерянное: «С праздником!» — патетически вопрошала:

— Неужели ни один из вас не догадался меня встретить?!

Оправдываться было бессмысленно. Тетушкино письмо с вестью о приезде приходило на следующий день, а бывало, и позже.

Однажды Эра намекнула тете Соне, что телеграмму ей вряд ли удалось бы обогнать. Тетушка отрезала, смерив Эру уничтожающим взглядом:

— Если бы современная молодежь своим трудом заработала хотя бы копейку, она бы не швырялась с такой легкостью рублями!

Однако в этом году тетя что-то запаздывала. Приходилось лишь надеяться, что она успеет попрощаться со своим племянником и его женой (отцом и матерью Эры), которые уезжали на три года в Монголию работать по договору.

Попрощаться тетя успела и даже успела проводить племянника на самолет.

— Генка, — крикнула она вслед, — пиши! Только не забудь: «здравствуй» пишется с двумя «в»!

В какие-то незапамятные времена отец Эры написал «здраствуй», и тетя Соня никогда не забывала при случае об этом напомнить. И вот они улетели, а Эра с тетей Соней остались. Впрочем, квартира вовсе не стала выглядеть опустевшей: казалось, в ней поселились еще минимум трое.

Эрин отец называл тетю Соню мамой: дело в том, что она вырастила троих своих племянников. Так уж сложилась жизнь, что она осталась одинокой, однако вот уж кто не производил впечатления одинокого человека! Дел у тетушки было по горло. Какие-то общественные поручения, заседания, комиссии… Теперь же тетя Соня приехала не в гости, а как бы на постоянное жительство — до тех пор, пока Эрины родители не вернутся домой. И поскольку тетя Соня осталась один на один с Эрой, весь ворох тетиного опыта, сентенций и сведений опрокинулся на Эру.

А вечером наступал черед Души. С большой буквы.

— Пошепчемся по душам, — предлагала тетя Соня, присаживаясь на край Эриной постели. Или: — Мне кажется, миленькая, у тебя какой-то груз на душе?

Почему-то Эрин отец никогда не рассказывал о тетином пристрастии к разговорам по душам. Да и были ли они тогда, эти разговоры?

Пожелав Эре спокойной ночи, тетя Соня поцеловала ее в лоб и мечтательно проговорила:

— Прекрасный возраст. Завидую тебе. С каким удовольствием я вернулась бы в это благословенное время… Кстати, а как тебя дразнят? Если, конечно, это не секрет.

— Меня? — Эра помолчала. — Никак.

— Так уж и никак? — тонко улыбнулась тетя Соня. — Да ты не стесняйся! Меня, к примеру, дразнили Шмоня.

— Шмоня?!

— Ну да. Соня-Шмоня. Очень просто. А тебя?

— Я же сказала — никак.

— Нет, ты, если не хочешь, можешь не говорить… Но почему и не сказать, не посмеяться вместе? Ну, к примеру, если кто-то тебя окликает? Или зовет? Эй… — Тетя ободряюще помахала рукой.

— Эй, Эра, — сказала Эра и, зевнув, отвернулась к стене, давая понять, что разговор окончен. Почему-то она стеснялась признаться, как ее называют. Хотя, конечно, ничего стыдного в этом не было.

Эра Милосердия — вот как ее называли. Или Милосердная Эра. Или просто: «Эй, Милосердная!» Теперь она даже не смогла бы ответить, когда ее стали так называть, настолько она сжилась со своей кличкой. И кто. Может, когда в класс к ним пришла новенькая? Люба Полынова. Она все время застенчиво улыбалась, краснела и отводила взгляд, точно просила прощения за то, что она существует на свете. Она терялась чуть ли не до смерти, если кто-нибудь к ней обращался — неважно кто, ребята или учителя, — на щеках у нее вспыхивал неровный румянец, а глаза наливались слезами. Эра в жизни не встречала таких застенчивых. Разговорить Полынову было практически невозможно — она послушно кивала, почти не слушая, и, краснея до ушей, смотрела в пол. Хуже всего — ее самочувствие каким-то образом передавалось другим. Она мучилась, и с ней мучились. Через несколько дней она осталась за партой одна, и, несмотря на все старания классной, место так и осталось пустовать. Тогда туда села Эра.

Сначала она пробовала водить с собой Полынову по отстающим (у нее тогда было такое поручение — ходить по квартирам неуспевающих учеников и проверять, сделали ли они уроки). Потупив глаза, Полынова заходила в очередную квартиру и молча стояла. Эра видела, что каждый визит был для нее сущим адом: она то и дело судорожно сглатывала и вытирала об юбку вспотевшие ладони. Короче говоря, из этой затеи ничего не получилось.

Затем настал черед доверительных разговоров. Каждый день после школы Эра провожала Полынову домой, пытаясь ее разговорить. Перепробовала все: фильмы, мальчиков, моды, животных (собак, кошек, морских свинок и даже попугаев), — Полынова молча брела рядом, вздрагивая, когда Эра прикасалась к ней локтем.

— Ну что ты как орех в своей скорлупе?! — отчаявшись, в сердцах воскликнула однажды Эра.

— Я… да… нет… — ежась, забормотала Полынова. — Я пошла, уроков много… — И с облегчением нырнула в дверь подъезда.

Однажды, включив телевизор, Эра увидела женщину в строгом костюме, говорившую, как показалось сначала Эре, что-то весьма скучное. Эрина рука сама потянулась к переключателю, однако пойманная краем уха фраза заставила Эру замереть. «Застенчивость, — сказала женщина, внимательно взглянув на Эру поверх очков, — это признак чрезмерной психологической впечатлительности, благодаря которой человек имеет богатую духовную жизнь». Попятившись, Эра ощупью нашла кресло и просидела перед телевизором до конца передачи, которая, как оказалось позже, была предназначена для родителей и называлась «Подростковая психология. Застенчивость у подростков».

Эра узнала, что несмелость вовсе не является судьбой ниспосланным неизлечимым уродством, на самом деле это чувство благородное, из скромности проистекающее; что несмелые, как правило, больше внимания уделяют собственной особе и, погруженные в личные проблемы, не могут понять, что окружающие заняты своими заботами, а не следят за ними критическими и насмешливыми глазами. «Быть смелым, — сказала женщина-психолог, — это значит забыть о себе, отбросить боязнь показаться смешным». «Забудет она, как же…» — подумала Эра о Полыновой. «Не прячь робости, — посоветовала под конец психолог, — лучше признайся в ней и оберни в шутку!»

В теории все было понятно. Но вот что делать со всем этим на практике — Эра не знала.

Эра таскала Полынову за собой везде: в кино, в гости, на занятия математического кружка. Та, как ни странно, послушно и молча брела рядом, но ничто в ее поведении не намекало хоть на малейшую перемену. И казалось, такой она останется навсегда — с потупленными глазами, прерывающимся голосом и лицом монашенки, попавшей на середину пляжа.

Как-то Эра, уже не думая ни о чем, а просто по привычке (до удивления быстро немое общество Полыновой стало Эре привычным) взяла два билета в кино. Была суббота, Эру задержали после уроков какие-то школьные дела, и им пришлось бежать, чтобы не опоздать к началу сеанса. Кинотеатр был в парке, крутыми уступами спускающемся к реке. К нему вели бесконечные петляющие лестницы, однако можно было скатиться и по прямой, по одной из бесчисленных тропок, перерезающих парк, через густые сплетения ветвей, через кусты, репейник и крапиву. Был риск явиться в кино с некоторыми изъянами в туалете, но зато не было риска опоздать. Эра выбрала второе.

И вот, спускаясь по почти отвесной тропинке, они наткнулись на двух мальчишек: развалившись в траве, те лениво перекидывались картами. Один не понравился Эре сразу. В его глазах зажегся интерес, как у охотничьей собаки, сделавшей стойку. «Начнут цепляться, — подумала Эра, — снять босоножку и лупить по голове».

Полынова, которая была впереди, беспомощно оглянулась. Губы у Полыновой тряслись, лицо покрылось пятнами, и было похоже, что от растерянности и ужаса она повалится сейчас в обморок. Тот, что не понравился Эре, вытянул руку и, забавляясь, хлестнул Полынову веткой по голым ногам. «Ах ты!..» — яростно подумала Эра, готовясь броситься на обидчика, и вдруг ее осенило. Это было какое-то внезапное и мгновенное наитие, и, не успев еще ничего обдумать, Эра крикнула: «Ой, нога!» — и завалилась на бок. И тут же завизжала уже непритворно, потому что, падая, наткнулась на какой-то острый сучок. Второй, губошлепистый, с крупными веснушками на носу, растерянно протянул Эре руку.

— Не трогай меня! — крикнула она, изображая панику, и ударила его по руке.

— Кому ты нужна, — растерянно пробормотал он.

— Лапу убери! — приказал первый и кедом попытался отодвинуть Эрину ногу, прямиком угодившую в карты.

— Ногу… сломала… — Эра томно склонилась к земле и вдруг, изловчившись, быстро царапнула его за ногу, видневшуюся из-под задравшейся брючины.

— Ну, ты! — Тот от неожиданности дернулся и толкнул Эру.

И тут Полынова, о которой забыли мальчишки, но которую постоянно имела в виду Эра, коршуном налетела на обидчика и вцепилась ему в волосы.

— Не смейте! Не смейте! Не смейте! — на одной ноте визжала она, а потом: — Эрочка, беги! Я их задержу!

— Не могу, — еле слышно шепнула Эра. — Нога…

— Я вас!.. Я вас всех поубиваю!.. Только троньте ее, только троньте!

Парень, с трудом выдрав руки Полыновой из своей шевелюры, пихнул ее так, что она повалилась в кусты, а затем сгреб карты и встал.

— Тю, чумная… — растерянно сказал веснушчатый вслед Полыновой.

— Вот врежу, — пообещал второй и в раздумье посмотрел на вылезшую из куста, всю в царапинах, Полынову.

— Гер, да ну их, — дернул его за рукав дружок. — А, Гер… Пошли они к…

Полынова настороженно прислушалась к их удалявшимся шагам и бросилась к Эре:

— Эрочка! Ушиблась? Сильно болит?

— Терпимо, — капризно протянула Эра и, кряхтя и постанывая, встала.

Опираясь о плечо Полыновой, все время забывая, что нужно охать и хромать, Эра доковыляла до кинотеатра. И хотя журнал они пропустили, Эра была готова прыгать от радости. Хотя прыгать ей именно и не стоило.

У них был дружный класс, и каждый месяц, в воскресенье, у кого-нибудь дома они устраивали общий день рождения всех именинников месяца. Бывало, что именинников набиралось больше десятка, а бывало, что и по одному, это не имело никакого значения. Просто в первом случае тортов со свечами было побольше. И вот на следующий день было именно такое воскресенье. С утра Эре позвонила Полынова:

— Так ты идешь?

— Ага, — сказала Эра.

— Я зайду, помогу тебе.

— Не надо, я сама. — Эра решила не переигрывать. — Нога почти уже в порядке.

— Честно?

— Честнее некуда, — помолчав, настороженно ответила Эра: уж чересчур все это казалось невероятным. Не спугнуть бы.

Когда они рассаживались за столом, в комнату вошла девочка. В пестром платье без рукавов, с распущенными каштановыми волосами. Зарумянившись, она проговорила:

— Здравствуйте, ребята.

— Здря, — приветственно крякнул Будашкин, добровольно возложивший на себя функции классного клоуна, и поперхнулся, узнав Полынову.

Но окончательно добил всех цветок, даже не цветок, а несколько ромашек, скрепленных в маленький букет, который был приколот в волосах Полыновой и очень ей шел.

Эра смотрела сбоку на нежный профиль Полыновой, на ее густые, загнутые вверх ресницы и темные, словно нарисованные брови, на губы, то и дело складывавшиеся в улыбку — не жалкую, растерянную, как раньше, — и в душе у нее росло что-то… что-то… в общем, нечто такое, чему она не могла подыскать названия. Как будто подошло к завершению какое-то очень трудное и важное дело и она теперь имеет полное право отдыхать, наблюдая плоды трудов своих.

— Проснись, Эра Милосердия! — заорал через весь стол Будашкин. — Тост за именинников!..

«Что-то не сходится», — подумала Эра. Нет, пожалуй, это произошло еще раньше, в пятом классе, — теперь она припомнила совершенно точно. И тоже связано с новенькой. С «дочерью дипломата».

Фамилия дочери дипломата была Курдюмова. Она пришла к ним среди года, потому что приехала со своими родителями из Англии. Курдюмова держалась чуть особняком, но на нее не обижались: на то она и дочь дипломата. На переменах она кое о чем рассказывала девчонкам — не всем, а избранным, Эра в их число отчего-то не попала. Однако новости тут же распространялись по классу. Оказывается, Курдюмова даже завтракала с английской королевой, королева погладила ее по голове и сказала: «Вери гуд». Оказывается, Курдюмова объездила вместе с родителями практически весь мир. Оказывается, в Сингапуре в Курдюмову влюбился негритянский принц и от несчастной любви даже собирался броситься с самой высокой башни своего замка в бурное море.

Мальчики пачками влюблялись в Курдюмову и курсировали мимо ее парты, украдкой засовывая ей в портфель записки, девочки тихо завидовали, но не ревновали — им ли тягаться с дочерью дипломата, которую погладила по голове английская королева!

Однажды Курдюмовой два дня подряд не было в школе. На вопрос классной, кто зайдет к Курдюмовой, поднялся лес рук: всем было любопытно поглядеть, как живут дипломаты. Но учительница указала на Эру, — скорее всего, потому, что чуть ли не с первоклашек. Эра ходила по отстающим и отсутствующим и у нее давно уже сложилась устойчивая репутация надежного и ответственного человека.

Неожиданности начались сразу. Дом номер пятнадцать оказался двухэтажной развалюхой, и на вид ему было не менее ста лет. Окна первого этажа были заколочены почерневшими досками, над дверью со ржавым амбарным замком косо свисала вывеска, тоже проржавевшая до дыр, на которой можно было с трудом разобрать надпись «Мясо — овощи». В адрес, безусловно, вкралась какая-то ошибка. Но все же для очистки совести Эра прошла во двор, открыла скрипучую дверь из трухлявых досок и по замызганной лестнице поднялась на второй этаж, стараясь не наступить на какую-нибудь из консервных банок с вонючими, протухшими остатками кошачьей еды (а было их никак не меньше десятка). В тупом изумлении Эра несколько минут рассматривала наклеенную на одну из дверей бумажку с надписью: «Кв. 3. Курдюмовы». Она постучала — звонка здесь не было.

Сначала ей показалось, что дверь открыла девчонка: маленькая, худенькая фигурка, выгоревшие пряди волос, связанных в задорный хвостик, коротюсенькая юбка, перекрученный, сползший ниже колена чулок. Почему-то девчонка была в одном чулке.

— Ты к Валентинке? Заходи, она скоро придет.

«Не знаю я никакой Валентинки», — чуть не проговорила с облегчением Эра, но в следующий миг вспомнила, что Курдюмову действительно зовут Валей.

— Только смотри под ноги, в коридорчике пол прогнил.

Голос был явно не девчоночий, и, пройдя через темный коридор, уже в комнате Эра увидела, что выгоревшие прядки на самом деле были седыми, а маленькое, бледное лицо расчертила сеть морщин. Раскрылась и загадка второго чулка: он лежал на протертом до лохмотьев диване рядом с клубком ниток.

— Дырка на дырке сидит и дыркой погоняет, — со смешком сказала женщина, перехватив Эрин взгляд. — Штопать?

— Выбросить, — посоветовала Эра, не представляя, какой толк может тут получиться из штопки.

— Ого, скорая какая! — рассмеялась женщина.

Эра мельком огляделась — обстановка была донельзя убогой, — и спросила напрямик:

— Извините, а вы тоже были в Англии?

— Не была, — не выказывая ни малейшего удивления, ответила женщина, вдевая нитку. — Что там опять Валентинка насочиняла?

Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы обо всем догадаться. И Эра все рассказала маленькой женщине, быстро и ловко штопавшей одну дырку за другой, поглядывая на Эру с какой-то очень симпатичной улыбкой!..

— Может, писательницей будет Валентинка моя, — сказала она, когда Эра закончила, а потом, смеясь, завертела головой: — Негритянский принц!..

— Я только не знаю: зачем лгать? Какой вообще в этом смысл? У нас ведь нет бедных и богатых! То есть… — Эра невольно еще раз огляделась и закончила с неловкостью: — Ну, в общем, буржуев и бедняков! У нас все равны.

Мама Курдюмовой слушала ее с улыбкой. Потом сказала:

— Они в третьем классе сочинение писали, называлось «Мой дом». Я запомнила, ты послушай: «У нас в доме много цветов — тюльпанов и камелий. Большая собака охотничьей породы и сибирский кот. Полированные столы, стулья и другая мебель. Моя мама красавица. Папа курит трубку, его зовут Марк. У нас красивые тарелки и вилки, цветной телевизор и большой-пребольшой ковер. Каждый день у нас праздник».

В голове Эры вихрем проносились мысли, вернее, клочки мыслей. Землетрясение… нет, пожар, в котором дотла сгорел прекрасный дом, а вместе с ним пес и кот… А может, виноваты грабители, уволокшие ковры и полированную мебель? Она понимала, что все это полнейшая чепуха. Но…

— Но где же это все? — растерянно спросила она. — Куда оно делось?

— А никуда. Все было, как есть. — Мама Курдюмовой потрепала Эру по плечу. — Не было у нас ни кота, ни собаки, ни этих… камелиев. Ни даже папы Марка. Это же надо — Марк! Я ей говорю: «Тебе, Валентина, только романы писать!» Злится. У-у, как злится.

— Я… Меня прислали узнать, чего она не приходит, — вспомнила Эра. И уроки передать.

— Горлом немножко приболела. А сейчас в поликлинике, ей там промывания какие-то делают. Ты оставь уроки, а завтра она уже придет. Мама Курдюмовой перекусила нитку и, подняв на Эру серые ласковые глаза, сказала: — Ты не смейся. И девочкам не говори…

— Я не смеюсь. И не…

— Вот и хорошо, — перебила ее мама Курдюмовой. — А у Валентинки это… ну, как тебе сказать… Другие девочки хорошо живут, зажиточно, она же видит. А у нас вот как. Я на двух работах, правда, так что на еде не экономим. И Валентинку приодеть могу, она ведь не хуже других, правда?

Эра кивнула.

— Вот видишь. А на мебель, чтоб обновить, уже не хватает. Ей красоты хочется, вот что, она и выдумывает. Для красоты, понимаешь? Глупая она. А все равно каждому в жизни нужна какая-то красота. Ты только девочкам не говори, ладно? Тут ведь как получилось: я в двух учреждениях техничкой работала, а потом одно в новое здание перевели, ездить далеко, почти что за город, меня бес и попутал: устроилась к Валентинке в школу. Сначала ничего. Когда и наткнемся друг на друга, она нос кверху — и шасть вроде мимо чужой. Она там какую-то тоже заковыристую историю придумала, будто бы у нее мать солистка балета, — это после того, как ходили в оперный театр, еще в младшем классе. Водили их на балет «Щелкунчик». Так там в программке, веришь ли, тоже Курдюмова. Учительница, конечно, все знала, да я уговорила ее промолчать. Хорошая была учительница, добрая такая. А как раскрылось: все ничего, мимо так мимо, и вдруг она зимой, мороз двадцать восемь, в одной форме с девчонками за пончиками на большой перемене побежала. Был у них возле школы ларек, пончиками торгуют. А я как раз навстречу шла, увидела — и за ней: «Дочка, вернись! Дочка, пальто надень!» Ну прямо бес попутал. Ее, конечно, на смех: «Балерина со шваброй!» Это про меня. А Валентинка уперлась — и все: «Не пойду! Хоть режь, а в школу не пойду». Вот и пришлось переводить посреди года…

— Вы не беспокойтесь, я никому… — повторила Эра еще раз, выходя на площадку.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — рассмеялась женщина, похожая на девочку. — Что, юбка моя не понравилась?

Эра покраснела и отвела глаза.

— Это, дорогуша, называется «мини». Лет уж двадцать, как была эта мода! А она все не рвется, крепкий материал. И квартиру мы скоро получим! — крикнула мать Курдюмовой вслед Эре. — Нас всего две семьи осталось: мы да бабка из шестой квартиры, — другие уж переехали! А котов своих пооставляли, восемь штук, вот их Валентинка и кормит! Это ж надо прокормить такую прорвищу!

— До свидания, — вспомнив, что не попрощалась, сказала уже снизу Эра.

Курдюмова явилась в школу на следующий день. Эра так и не смогла решить — знала ли она, что Эра тоже знала? Иногда ей казалось, что Курдюмова смотрит на нее как-то чересчур пристально, будто на сообщницу, а в другой раз — что все это ей только померещилось. Скорее всего, это так бы и кончилось ничем. Но однажды на большой перемене, когда все сходились в класс перед следующим уроком, Курдюмова с усмешкой сказала, презрительно щуря глаза:

— Так, как ты, едят только мещанки.

Верочка Облакевич, самая, пожалуй, тихая и безобидная изо всего класса, в растерянности уставилась на недоеденный пирожок в своей руке.

— Кто оттопыривает мизинец, когда ест?! Кто?! Меня, например, приучали правильно есть, когда мне было три года. И моя мама, когда видела, что я топырю мизинец, шлепала меня по руке. А под мышки мне подкладывали теннисные шарики, чтобы я привыкала не расставлять за столом локти.

— Твоя мама, — раздельно сказала Эра, — работает на двух работах, чтобы тебя накормить и одеть. Она простая техничка, только не надо этого стыдиться.

У Эры не было никакого желания разоблачать Курдюмову, это произошло внезапно. В один миг она вспомнила маленькую женщину в короткой юбчонке и в одном чулке, и таким невероятно диким показалось Эре кривляние ее дочери!

Побелев, Курдюмова смотрела на Эру. Она словно окаменела. Затем ее большие серые глаза, так похожие на глаза матери, но яростно-злые, заметались по классу, стараясь не натолкнуться на чей-нибудь взгляд. Курдюмова со свистом втянула в себя воздух и, наталкиваясь на парты, побежала из класса. Эра бросилась следом.

— Валя, извини! У тебя такая хорошая мама! Она так тебя любит!

Не глядя, Курдюмова схватила лежавшую на первой парте какую-то книжку, запустила ею в Эру и выскочила. Книжка, трепыхая страницами, пролетела через весь класс и упала на пол, а Будашкин (это была его парта и его книжка) в панике завопил:

— Чокнутая?! Такими книжками кидаться!.. Это ж «Эра милосердия», я ее на Дюму выменял!

А в класс уже вдвигался, подобно танку, Павел Петрович, обширный и приземистый учитель географии, мягко толкая перед собой Эру:

— Будашкин, ступай и подними свою «Эру милосердия», а наша Эра Милосердия сейчас станет у досочки и расскажет всем нам, что такое климат. — И рассмеялся, довольный своей шуткой.

— Если голова человека забита исключительно заботами о своей внешности, — говорит тетя Соня, — в ней уже не остается места для других вещей, даже самых важных!

Эра, заменявшая простые белые пуговицы на своей блузке на перламутровые, улыбнулась и промолчала. Покончив с последней пуговицей, она надела блузку, послала тете Соне воздушный поцелуй и выскочила из квартиры. Сегодня был первый школьный день.

Это был самый любимый Эрин день во всем учебном году, любимее даже, чем самый последний день занятий. Интересно было посмотреть, кто как изменился за лето, послушать новости и поглядеть на новеньких — а они бывали почти каждый раз. И в этом году тоже.

С трудом удерживая охапку цветов, Маргарита Викторовна, новая классная руководительница, ввела их в класс.

— Вы садитесь, дети, на свои прежние места, а затем я с вами познакомлюсь.

Она выглядела очень молодой и испуганной, то и дело поправляла очки с модно выгнутыми дужками и называла своих учеников то на «ты», то на «вы».

— Вряд ли я сразу запомню ваши фамилии, поэтому заранее прошу прощения… но все же давайте познакомимся. Начнем, пожалуй, с вас… э-э… мистер зет.

Класс грохнул хохотом. Парень с первой парты, в белом свитере с латинской буквой «зет», вышитой красной шерстью, встал и отвернулся к окну.

— Ну, как же ваша фамилия?.. — Маргарита Викторовна, чувствуя себя все более неуютно, обратилась к соседке парня: — Может, вы подскажете?

— Не знаю. Он новенький.

— Мурашов моя фамилия, — буркнул новенький и плюхнулся обратно за парту.

Вспыхнув до самых корней волос, Маргарита Викторовна некоторое время постояла, постукивая костяшками пальцев о парту, а затем приказала тонким, срывающимся голосом:

— Я вас попрошу! Встать и представиться как положено!.. Встать как положено и представиться, — уже гораздо менее уверенно закончила она.

Неторопливо повернувшись, Мурашов смерил ее взглядом, так же неторопливо поднялся и вдруг гаркнул, с шумом пристукивая ногой:

— Му-ра-шов! Можно сесть?

— Пока постойте, — сказала Маргарита Викторовна и, нервно покашливая, отправилась вдоль парт.

— Вам же сказали — он новенький, — подала голос Эра.

— Это дела не меняет, — не оборачиваясь, сказала учительница.

— Нет, меняет.

— А вы по какому праву возложили на себя функции защитника?! Маргарита Викторовна резко обернулась, и Эра увидела, что она вот-вот расплачется.

Эра промолчала, но зато выхватился Будашкин:

— Так это ж наша Эрочка Милосердия!

Когда Маргарита Викторовна возвратилась к столу, Эра упрямо спросила:

— Можно ему сесть?

— Можно. А вы встаньте.

В субботу Эра пошла в универмаг за мылом и зубной пастой и там на площадке между этажами увидела Мурашова. В этом не было бы ничего странного, если бы не одна деталь: Мурашов стоял, развернув перед собой свой знаменитый свитер с буквой «зет». Проходившие поглядывали на Мурашова, однако свитером не интересовались.

Увидев Эру, Мурашов не смутился, как того можно было ожидать, а скользнул по ней деланно-равнодушным взглядом и отвернулся.

— Милиция заметет, — остановившись рядом, сказала Эра. — Отнеси лучше в комиссионный.

— У детей не берут, — нарочито выделяя слово «детей», сказал Мурашов.

— Ну, пусть мать сдаст.

Мурашов раздраженно дернул плечом, но Эра и так поняла, что сморозила глупость: мать, скорее всего, понятия об этом не имела.

— Если тебе очень нужно… я попрошу тетю, пусть сдаст на Свой паспорт. Но только если очень.

— Мне очень нужно, — ответил Мурашов таким тоном, словно Эра чем-то перед ним провинилась.

Тетю Соню не пришлось вообще уговаривать, она согласилась сразу. Но если кто-то и мог подумать, что этим дело кончилось, — то только не Эра.

— Как сказал поэт, печально я гляжу на это поколенье, — говорила тетя, то и дело высовываясь из спальни, где она приводила себя в порядок. — Какой бесценный дар — молодость! И на что они его тратят? Живут как мотыльки, как бабочки, как стрекозы!..

— Как мошки, букашки и козявки, — с серьезным видом подсказала Эра.

— Это вы обо мне? — вежливо спросил Мурашов.

— О поколении! — отрезала тетя, появляясь из спальни в полной экипировке.

— В другой раз, пожалуй, я обиделся бы, но, поскольку я живу сегодняшним днем, а сегодня вы мне нужны, свою обиду я переношу на потом.

Эра фыркнула, а тетя Соня немо воззрилась на Мурашова, впервые не найдясь что ответить.

— Быть искренним? — переспросил он. — Но ведь это невозможно.

— Невозможно? — в свою очередь удивилась она. — По-моему, невозможно быть неискренним. Во всяком случае, очень и очень трудно!

Мурашов и Эра стояли на перекрестке. Мурашову надо было поворачивать направо, но Эра видела, что ему не хочется уходить. Ей тоже не хотелось, хотя взбучка тети Сони, которая терпеть не могла, если Эра опаздывала к обеду, была неминуемой.

Мурашов спросил:

— Ну а хочешь, я тебе докажу?

Сегодня писали первое в учебном году сочинение. Маргарита Викторовна вошла в класс торжественная и какая-то сияющая, в белой кружевной блузке и, не присаживаясь к столу, сразу написала на доске: «Сочинение. «Мой самый любимый человек». Класс тихо вздохнул — то ли испуганно, то ли облегченно — и наклонился над тетрадями. Маргарита Викторовна медленно вела глазами по рядам, отмечая отсутствующих. Потом она закрыла журнал и застыла, тихо чему-то улыбаясь, подперев подбородок ладонью.

— Мурашов, — вдруг негромко окликнула она, — пора! Время не ждет, начинай.

Что-то разглядывавший в окне Мурашов спросил, не поворачивая головы:

— Что начинать?

— Как что? Ты же видишь тему?

Мурашов пожал плечами и вздохнул:

— Она мне не нравится.

— Почему?

— Потому что я не люблю, когда мне лезут в душу.

— А что ты любишь? — совершенно невпопад спросила Маргарита Викторовна и, поняв это, залилась краской.

— Я много чего люблю, — с усмешкой сказал Мурашов. — Все перечислять?

Кто-то засмеялся, кто-то пробормотал: «Кончай лабуду», пискнули девчонки: «Ой, тихо, ты мешаешь!» — но в общем все дружно потели над сочинением, и этот кошмарно унизительный в восприятии Маргариты Викторовны инцидент классом был воспринят в самой ничтожной степени.

Маргарита Викторовна сняла запотевшие очки (глаза у нее подозрительно блестели), вытерла их носовым платком, высморкалась в тот же платок и глухо сказала:

— Пиши: «Мой любимый литературный герой».

— Извините, но я же не сумасшедший, — наклонился в ее сторону Мурашов. — Как можно любить ничто? Литературный герой — это ведь фикция. Пустое место.

— Тогда дайте дневник, я поставлю вам «два» и прошу покинуть класс. Бездельнику не место рядом с… — Маргарита Викторовна запнулась, подыскивая слово.

— С трудящимися, — подсказал классный комик Будашкин.

— Вот так бы сразу, — каким-то усталым, изменившимся голосом сказал Мурашов и вышел, положив на стол свой дневник.

— А еще можно было предложить ему свободную тему, — подала голос Эра. — Что он сам хочет.

Ничего не отвечая, Маргарита Викторовна некоторое время смотрела в раскрытый дневник, а потом, так и не поставив двойки, написала внизу: «Тов. родители! Прошу прийти в школу!»

На химию, которая была вслед за литературой, Мурашов явился как ни в чем не бывало и даже получил четверку. А по дороге домой Эра увидела его возле лотка с беляшами — он набрал их полный пакет.

— Моя тетя называет их травиловкой, — поравнявшись с ним, сказала Эра.

— А мой дядя — вкуснятиной. И съедает их по сто штук за раз.

— Надеюсь, твой дядя не лопнет, — рассмеявшись, сказала Эра. — А вообще-то почему ты сегодня полез в бутылку? Не пойму я, какой во всем этом был смысл?

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложил он. — Например: почему ты живешь с теткой и куда подевались твои родители? Ответ, разумеется, не обязателен.

— Все очень просто… — охотно откликнулась она.

И вот они стояли уже, наверное, целый час, и никому не хотелось уходить. И как-то так получилось, что разговор их, описав зигзаг, опять вернулся к своему началу.

— Просто ты понимаешь неискренность, ну… как-то примитивно, что ли. Как вранье. А ведь это совсем не так. Это разные вещи, вот и все.

Эра задиристо сказала:

— Ты докажи сначала!

— Запросто. Вот самое элементарное. Ты увидела какую-нибудь знакомую, которую не встречала сто лет, она очень плохо одета, лицо у нее стало прыщавым, и к тому же она растолстела, как слон. И вот она тебя обняла и засыпает комплиментами — ну, твоя внешность, твои вид и прочее. А ты?

— Хитрый, — сказала Эра. — Я тоже ей скажу, что она ничего… Но я ведь о другом.

— О другом так о другом. Тебе нравятся все наши учителя?

— Так уж и все! Я была бы счастлива, если б химии не было вообще!

— А ты подойди и скажи это химичке.

— Сумасшедший! А потом — какой смысл? Она же все равно никуда не денется.

— Это уж точно. Потопали дальше. Допустим, ты врач и к тебе пришел больной. Ты знаешь, что через месяц он должен умереть и ему ничем, ну, абсолютно ничем нельзя помочь. Но он может прожить этот месяц более или менее спокойно, если ни о чем не будет знать. Как ты? Скажешь?

Эра замотала головой.

— Вот видишь. Теоретически никто не любит лгунов, все считают, что искренность — это очень прекрасно, а на деле… Если б я написал в сочинении какое-нибудь вранье, она была бы довольна. Вранье она почитала бы с удовольствием.

— А разве у тебя нет любимого человека?

— Нет, — сказал он жестко. — Уж такой я урод уродился. И потом, я не люблю, когда меня покупают. Право на искренность, знаешь, надо еще заслужить.

— Ты о чем?

— О том, что я предпочитаю писать про образы, — крикнул он, бросаясь к трамваю. — «Образ Онегина», «Образ Чацкого», «Печорин — лишний человек»!..

Это он прокричал уже с подножки трамвая.

Снова и снова вспоминала Эра их разговор. Наверное, он думал об этом и раньше — уж слишком гладко он говорил. В частностях оно вроде бы и было верно — и все равно Эре не хотелось с этим согласиться. Ведь только искренность сближает людей. Как можно дружить, не ожидая ответной искренности? И разве возможна без обоюдной искренности, например, любовь? У человека должен быть кто-то, с кем можно поделиться своими мыслями, мнениями, оценками, короче говоря — всем. Ну а границы искренности? Просто не надо делать людям больно. Но это не имеет ничего общего с враньем…

…Вечером к ним зашел Валерий Павлович, знакомый отца, к которому тот часто ходил играть в шахматы. Перед самым отъездом отец был у него и вернулся расстроенный: упал и куда-то закатился ферзь (а отец всегда предпочитал играть своими шахматами, они у него были из кости, старинной работы, оставшиеся еще от деда). Ферзь тогда так и не нашелся, и вот Валерий Павлович принес фигурку — она отыскалась за диваном.

Эра с тетей Соней ужинали, и тетя Соня поставила на стол третий прибор.

— Большое спасибо, но я никак не могу. — Валерий Павлович, высокий и седой, с задорной щеточкой усов, кланялся тете и прикладывал к груди руки. — У меня Тишка не кормленный, мой попугай…

— По-пу-гай? — в нос, а это служило у нее признаком величайшего неодобрения, переспросила тетя. — Да ведь они неприлично ругаются, эти попугаи!

— Мой не ругается, — обидчиво возразил Валерий Павлович. — Он вообще не умеет разговаривать.

— Вам попался такой глупый попугай? — удивилась тетя.

— Вовсе не глупый. Просто порода такая.

Валерий Павлович посмотрел на тетю, потом рассмеялся и… остался на ужин. И далее рот тети был наглухо закрыт, но зато глаза широко раскрыты. Знакомый отца оказался удивительно интересным рассказчиком. Он остроумно и ненавязчиво вел разговор, а когда тетя, не в силах удержаться от какой-нибудь колкости, все же бросала реплику, он парировал ее так забавно, что обижаться на него не приходило в голову даже тетушке.

— Еще чаю? — галантно предлагал он, не забывая следить за чашкой тети Сони.

Забывшись, тетя кивала, а через секунду возмущенно фыркала:

— Вы какого-то странного мнения о моих возможностях! При всей любви к чаю четыре чашки — это, согласитесь, слишком!

Валерий Павлович изумленно заозирался, как человек, проснувшийся после долгого сна и не способный сообразить, что с ним происходит.

— Как интересно! Никогда бы не подумал, что я нахожусь в Боливии!

— В Бо… — Тетя поперхнулась.

— Именно в Боливии. В этой удивительной стране кивок означает отрицание. Вы кивнули, следовательно, мне нужно было понять это как «нет».

— А если «да»? — спросила Эра.

— Тогда вам надо отрицательно покачать головой.

Тетя Соня несколько раз хлопнула в ладоши.

— Какая потрясающая эрудиция! — колко заметила она.

— Минуточку. Давайте уточним: мы в Англии?

— В Англии! — со смехом закивала Эра.

— В таком случае мне попросту предлагают убраться со сцены. Да и то: Тишка уже заждался. — Валерий Павлович вскочил со стула и взял свою шляпу.

— Но… почему? — неуверенно спросила тетушка.

— Потому что в Англии ритмичное хлопанье в ладоши — выражение крайнего неодобрения.

— Разумеется, мы не в Англии, — поспешно сказала тетя. — Где хотите только не в Англии. Хоть в Тибете!

— Слушаю и повинуюсь.

Валерий Павлович вдруг широко раскрыл рот, высунул язык и застыл так, преданно глядя на тетю Соню. Наверное, если бы перед тетей возник инопланетянин и широким жестом пригласил в свою летающую тарелочку, она поразилась бы в гораздо меньшей степени. Впав в столбняк, тетя Соня смотрела на своего гостя, а ее лицо из розового становилось пунцово-красным.

— Я… право… не давала ни малейшего повода… — собравшись с силами, выдавила она.

— Как истинный сын Тибета, я засвидетельствовал вам свое глубочайшее почтение.

— Но что это значит?! — вскричала тетушка.

— Это значит: «На моем языке нет злых слов для тебя». Однако я и вправду засиделся. — Валерий Павлович собрался уходить всерьез. — Тишка не привык засыпать в одиночестве!

— Заходите еще, — сказала тетя Соня, провожая Валерия Павловича в прихожую. И потом, когда дверь уже закрылась: — Ненавижу попугаев!

На следующий день Мурашов в школе не появился. Маргарита Викторовна, выслушав рапорт дежурного, с непроницаемым лицом отметила отсутствующих и начала урок. Эре вдруг сделалось как-то не по себе. С какой стати было ей волноваться? Ну мало ли что могло случиться: заболел ангиной, решил прогулять денек, приехала бабушка с Дальнего Востока… попал под машину, — услужливо подсказало воображение. «Хватит представлять чепуху, приказала себе Эра. — Достойно всяческого уважения лишь одно точное знание, как говаривал наш географ».

Не появился Мурашов ни на втором уроке, ни на третьем — и стало ясно, что сегодня он не придет. А тут еще Чеснокова, именинница месяца, подходила чуть ли не на каждой перемене:

— Эрочка, так я жду. Эрочка, не забудь.

Эра отмахивалась: «Само собой». Чеснокова отправлялась бродить по классу, уныло твердя: «Петечка, так я жду», «Валюся, не забудь». Традиция ежемесячных дней рождения как-то постепенно растворилась, и теперь каждый заботился сам о себе. «А раньше как хорошо было!» — подумала Эра, но эта мысль тут же исчезла, вытесненная мыслями о Мурашове.

После уроков Эра зашла в учительскую и попросила у Маргариты Викторовны адрес Мурашова. Маргарита Викторовна посмотрела на Эру, точно собираясь что-то сказать, но, так ничего и не сказав, молча переписала из журнала адрес и молча же вручила Эре. Эра уже взялась за ручку двери, но Маргарита Викторовна вдруг окликнула ее и, быстро написав что-то на листке, протянула Эре:

— Заодно отдай его родителям. Здесь просьба явиться в школу.

Пожалуй, если бы Эра знала, как встретит ее Мурашов, она поостереглась бы шутить.

— Кто там? — спросил его голос из-за двери.

— Милиция, — нагнувшись к замочной скважине, басом сказала Эра.

Мурашов распахнул дверь — бледный, с дрожащими губами. Увидев Эру, он отпрянул от неожиданности, а затем беззвучно выругался.

— Это я, — не успев убрать с лица улыбку, сказала Эра.

— Слушай, проваливай, а? — предложил он. — Доложи, что меня нет дома.

— Кому?

— Тому, кто тебя послал.

— Меня никто не посылал, я сама.

— Да?.. — протянул он. — Но дела это не меняет.

— Извини. — Она потопталась еще несколько секунд и пошла вниз.

— Ты что, обиделась? — окликнул он уже менее уверенно.

Эра задумалась на миг и честно ответила:

— Не знаю…

Остановившись на площадке между этажами, она глядела на Мурашова.

— Знаешь что… — Он засунул голову в прихожую, словно к чему-то прислушиваясь, потом махнул рукой, приглашая ее: — Заходи.

С непонятными предосторожностями, чуть ли не на цыпочках, Мурашов провел ее прямо в кухню, закрыл за собой дверь и, похоже, перевел дух.

— Прямо со школы?

Эра кивнула.

— Ясненько.

Мурашов зажег газ, поставил на огонь сковородку, достал из холодильника два яйца, бросил на сковородку масло и разбил туда яйца. Все это он проделал привычно небрежно.

— Ловко, — сказала Эра. — Ты, может, и борщ сваришь?

— Может, — сказал он. — Если будешь себя хорошо вести.

— Нет, правда!

— А что в этом такого? — Он усмехнулся. — Уверен, ты не можешь даже чай заварить. Не говоря уже об остальном.

— Во-первых, могу. Во-вторых — о чем остальном? И в-третьих — почему ты так считаешь?

Он начал с «в-третьих».

— Детки из благополучных семей обычно ни черта не умеют.

— Я не детка.

— Кто-то им готовит, кто-то убирает, кто-то снимает грязную постель и застилает чистое белье. Наверное, добренькие гномики. Живут под землей, а ночью выходят и делают добро хар-ро-шеньким деткам.

— А почему ты злишься?

— И не думаю.

— Нет, злишься. На меня?

— Вообще.

— Значит, ты злой?

— А ты, значит, добрая? Пардон, совсем забыл, — шутовски раскланялся он. — Ты ведь Эра Милосердия.

Мурашов вдруг умолк и, напрягшись, к чему-то прислушался. Эра тоже прислушалась. Из-за стены донеслись раскаты мощного храпа, потом какое-то бормотанье.

— Кто там? — испуганно спросила она.

— Так. Дядя один знакомый, — бросил он, продолжая прислушиваться.

— Твой дядя? Пирожками объелся?

Но Мурашов глядел сквозь нее, не расслышав шутки. Потом вскочил и быстро вышел, не забыв плотно прикрыть за собой дверь. Теперь из-за стены донесся и его голос, он словно уговаривал, просил о чем-то обладателя мощного храпа. Наконец все стихло. Он вернулся, притворяя дверь все так же старательно, и бросился к плите. Яичница уже дымилась.

— Ой, извини! — покаянно воскликнула Эра. — Это я прозевала!

— Есть можно. — Он поставил сковородку перед Эрой: — Рубай.

— Ты все-таки… все-таки… — Эра наконец проглотила кусок. Все-таки ты не прав. Ты ведь ничего обо мне не знаешь, а говоришь.

— Да я насквозь тебя вижу. Мамусенькина дочка. А что ты знаешь о настоящей жизни? Ты кого-нибудь ненавидела? По-настоящему. Ты испытывала когда-нибудь настоящий стыд? У тебя были когда-нибудь мысли, от которых просто хотелось башкой о стенку — и все. Человек чувствует, что он захлебывается во всем этом, а ему: «Соблюдай, деточка, дисциплину, аккуратно делай уроки, не прогуливай — и все о'кейчик!»

— Какой человек? — встрепенулась она.

— Такой-сякой, — потянувшись, ответил Мурашов лениво, однако Эра видела, как он напряжен, точно человек, ожидающий над ухом выстрела. Ладно, топай.

— Как… топай?

— Ножками.

— А уроки? Я сейчас…

— Уроки-мороки-сороки. Иди, иди.

— Я не пойду, — растерянно сказала Эра.

— А я тебя вытолкаю. Взашей.

— Думаешь, я обижусь и уйду?

— Да ты непробиваемая, я знаю. — Встав, Мурашов крепко ухватил ее под мышки и вытащил в прихожую.

Придерживая Эру одной рукой, второй он сбросил цепочку и выставил Эру за дверь.

Дверь захлопнулась, и Эра пошла вниз, совершенно забыв о своей сумке.

— Эй, Милосердная! — позвал он, когда она проходила под окнами. Стеклотары нет?

Она поглядела вверх. Свесившись из окна, Мурашов показывал ее сумку. Эра покачала головой, и сумка шмякнулась рядом.

Однако это еще был не конец. За перекрестком кто-то пристроился к ней сзади и заныл квакающим, противным голосом:

— Девушка, можно за вами поухаживать?.. До чего вы симпатичненькая… А, девушка…

Эра в ярости обернулась к тошнотворному приставале — засунув руки в карманы и ухмыляясь, за ней следовал Мурашов.

— Мне не нравятся твои шутки.

— Мне твои тоже не того… не очень. Ладно, ты не сердись. Глупо как-то вышло.

— Вот именно.

— Что именно?! Что именно?! — снова вспылил он. — Знаешь, кто там за стенкой храпел и пузыри пускал?!

— Отец. Папашечка.

— Ну и что?

Мурашов дернул плечом.

— Ничего. Алкаш он у меня. Запой у него, ясно?

— Ясно, — сказала Эра.

— Твой что, тоже пьет? — спросил он даже с каким-то интересом.

— Да ты что!

— О господи! Ей ясно. Пичуга.

— Значит, ты и в школу из-за того?..

— Значит. Поняла теперь?

— Поняла.

— Да что ты поняла?! — вспылил он, опять раздражаясь. — Твердишь, как попка. А ничегошеньки не соображаешь.

— Я ведь могу и обидеться.

— Да нет, не надо. Дело ведь не в этом. Просто тебя учили словами, а меня — совсем другим. Тебе и в самом деле кажется, что ты все понимаешь…

Эра ничего не ответила, и некоторое время они шли молча, но, похоже, Мурашов не все еще высказал из того, что было у него на душе. Он заговорил снова, словно обвиняя в чем-то Эру:

— Тебе говорила твоя мамочка: «Вилка, дочурочка, кладется с правой стороны, ложка — с левой…»

— Наоборот.

— Пусть наоборот. Все равно говорила. «Люди, мышка моя, не всегда говорят правду, а иногда то, что им выгодно или полезно. С этой девочкой, кисонька, подружись, а вон ту обходи десятой дорогой…» А мне, представь себе, до всего пришлось доходить собственной башкой! — Он вдруг крикнул, сжимая кулаки: — Да разве я знал, что взрослый человек, собственный отец, может смотреть в глаза и врать, врать, врать!.. — Мурашов удивленно посмотрел на побелевшие костяшки пальцев, медленно разжал кулаки и закончил почти издевательским тоном: — И плакать, заметь, при этом.

Эра молчала. Она понимала, что расспрашивать в таких случаях не следует.

— Мама осталась в том городе, где мы раньше жили. И еще сестра младшая, она с ней. Отец… Он, знаешь, классный специалист, и как-то его терпели на работе. Потом и на работе все пошло кувырком. Я не мог его бросить. Я думал, что мы начнем новую жизнь — в другом городе, где никто его не знает. Мы обменяли квартиру, переехали… Он хорошо устроился. Раньше я его любил и ненавидел. А теперь… — Он отвернулся, но Эра видела: у него заблестела щека. Украдкой смахнув слезы, Мурашов бесшабашно, словно забыв все, о чем говорил только что, сказал: — Зато свобода!

— Какая?

— И та, и другая. Передвижения и мнения. Иди куда хочешь, думай что хочешь.

— У меня тоже.

— Иллюзия! Это потому, что ты думаешь, что надо, и ходишь, куда надо! А попробуй пойти, куда не надо.

— Например?

— Вот тебе и пример.

Он подмигнул, кивком указывая на афишу:

Клуб «Медработник»

ДИСКО

Нач. в 20.00

— Тетя вообще-то терпеть не может всякие там диско, — с сомнением проговорила Эра.

— Так и быть, приходи без тети, — разрешил он.

Эра рассмеялась:

— Ладно. Приду. Без четверти у клуба?

— Давай. А знаешь, куда мы сейчас идем?

— Куда?

— В кафе-мороженое. — Мурашов побренчал в кармане мелочью. — Я открыл классное кафе у спуска к причалу. Пять сортов мороженого! Спорим, ты о нем понятия не имела?

Эра промолчала, хотя, разумеется, знала это кафе. Они повернули на тихую, тенистую улочку. Ветра почти не было, мягко грело солнце, дрожащими зайчиками просвечивая сквозь ветви. Эра скользила взглядом по окнам, по витринам, почти ничего не замечая — казалось, время застыло, остановилось, нет и не будет ничего: ни уроков, ни забот, ни тети Сони, в третий раз разогревающей обед, не в силах поверить, что ее племянница оказалась способной на такую разболтанность и анархизм.

Эра повернулась к Мурашову:

— У тебя не было такого чувства… как бы это объяснить… Мне часто кажется, что за следующим углом меня ожидает что-то неизвестное…

— Мне тоже. Что-то очень плохое.

— Наоборот! Чудесное.

— Чудесное-расчудесное, — передразнил он. — А вот и угол. Проверим.

Они свернули за угол ничем не примечательного кирпичного дома, и Эра уже думала, как бы ей половчее отшутиться, как вдруг ее внимание привлек отпечатанный на ротапринте плакатик, почти не выделяющийся среди примелькавшихся листовок об экономии электричества и соблюдении пожарной безопасности, приклеенных на рекламном стенде.

«Киностудия приглашает, — зазывал плакатик, — девочек в возрасте 7 8 лет на кинопробу для участия в фильме «Девчонка с третьего этажа». Просмотр детей состоится 20.IX. Сбор на проходной киностудии в 11.30».

Рыжая малышка!

Мысль промелькнула так молниеносно, что Эра даже не успела оформить ее в нечто связное. Но в этот самый миг она уже знала совершенно твердо: она должна бежать, лететь, мчаться, чтобы успеть на киностудию, пробиться туда любым способом и чтобы все произошло так, как и должно произойти.

— Не хочу тебя обижать, — глядя на ее изменившееся лицо и приклеенный к объявлению взгляд, сказал Мурашов, — но на семь лет ты уже не потянешь. Пожалуй, даже и на восемь. Разве что на восемь с половиной.

— Ты знаешь, я должна бежать. Пока.

— А мороженое? — Он глядел на нее растерянно.

— Ну, в другой раз… ну, ладно?.. — От нетерпения Эра стала даже переступать на месте ногами, как застоявшаяся лошадь.

Лицо Мурашова потемнело, словно на него надвинулось облачко. Он как-то сник, поскучнел, и Эре стало ясно, что путешествию в кафе-мороженое он придавал значение гораздо большее, чем она. Мурашов — рыжая малышка, малышка — Мурашов… Весы колебались то в одну, то в другую сторону.

— Ты не обижайся… просто я вспомнила одно важное дело, забормотала она, отступая. — Очень важное, правда!

— Ну, будь, — вяло махнул он рукой.

— А вечером? Не отменяется? — крикнула она уже на бегу.

— Да нет, — с деланным равнодушием откликнулся он, — в отличие от некоторых я привык держать слово…

Рыжая малышка. Эра не так уж часто видела ее во дворе — сначала у той были ясли, потом детсад, затем школа, но уж если она там появлялась, не заметить ее было просто невозможно. Головка, оранжевая, словно огромный апельсин, сияла, кажется, даже в кромешной тьме. На матово-белом личике редкими крупными хлопьями выделялись рассыпанные возле курносого носа веснушки. Плюс то ли испуганно, то ли удивленно распахнутые глаза и вздернутая верхняя губа, открывавшая два крупных, очень белых зуба, отчего девочка была похожа на какого-то забавного зверька из мультфильма, — вот и готов портрет Лидочки. Правда, о том, что девочку зовут Лидочкой, Эра узнала позже. А во дворе у нее было одно-единственное имя — Рыжая. Она смиренно откликалась, точно желая задобрить своих мучителей. Да где там! То, что другим прощалось (вернее, даже не замечалось), ей не сходило с рук никогда.

Особенно свирепствовала дворовая красавица Оксана — кажется, они даже учились в одном классе, — тощенькое существо с острым носиком, острыми коленками и пронзительным, до костей пробирающим голоском. «Опять эта Рыжая рассекретила наше место! — взвизгивала она, в ярости перебрасывая за спину длинную, толстенную косу с капроновым алым бантом. — Я же приказала тебе: не таскайся за нами!» Это когда они играли в прятки. «Не хватало еще, чтобы всякие рыжие путались под ногами!» — это когда делились на команды для игры в салочки. «Подвинься, Рыжая, расселась, как фон-барон!» — а это просто так. Рыженькая, сникнув, потихоньку отодвигалась, отходила в сторону и, нахохлившись, следила за их играми издали. И никто не звал ее, никто не замечал.

Однажды, выйдя во двор почитать, Эра направилась к своему привычному месту — грибку посреди песочницы без песка. Однако место было занято. Там сидела рыжая девчушка и словно бы исподтишка, украдкой следила за играющими в мяч детьми.

— А почему ты не играешь? — из чисто эгоистических побуждений, желая ее спровадить, спросила Эра.

— Я… я ведь рыжая, — шепнула та.

Эра поразилась:

— Ну и что?!

— Они не хотят, — спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщила девочка.

— Постой, что-то я не пойму. Не хотят, потому что ты рыжая?

— Ага.

— Но при чем здесь это?!

— Рыжих не любят.

— Чепуха какая. — Эра отложила книжку. — Я, например, рыжих обожаю.

Уголки рта поползли в стороны, словно у игрушечного Буратино, а глаза из круглых превратились в щелочки:

— Непра-а-авда…

— И потом, что за чушь? Не любить человека из-за цвета волос?.. У каждого — какой-нибудь цвет. Тот блондин, тот брюнет… У меня, например, каштановый…

— Вас много, а я одна.

Эра посмотрела на ее гладко причесанную пылающую головку, действительно, одна.

— Но ведь это как раз и хорошо, — не сдавалась она, — ты ведь ни на кого не похожа!

— Ни на кого, — шепнула девочка, и ее глаза наполнились слезами.

Как видно, ее логика в корне отличалась от логики Эры.

Чувство своей ущербности засело в Лидочке столь глубоко, что ни тогда, ни потом Эре не удалось убедить ее в обратном.

— Ты ничем не хуже других, — втолковывала она Лидочке.

А Лидочка убежденно отвечала ей:

— Хуже. Я рыжая.

— Хорошо. Пусть рыжая. Но в человеке главное — это красота не внешняя, а внутренняя! Это значит, что нужно быть добрым, нужно помогать людям, нужно защищать слабых. И если ты будешь такой, тебя все будут любить.

— И она? — Лидочка показала на Оксану, которая в этот момент наставляла ей рожки, высунув чуть ли не до подбородка длинный розовый язык.

Как-то, разбирая завалы своих детских книжек, Эра наткнулась на сказки Андерсена. Собственно, дело было в иллюстрации к «Принцессе на горошине»: на куче пуховиков возлежала капризная принцесса с пышнейшими локонами того неопределенного цвета, который можно принимать за какой угодно. Эре он показался скорее рыжим. Она еле дождалась следующего дня.

— Смотри, — говорила она Лидочке, показывая картинку, — вот принцесса. И никто не обращает внимания на то, что она рыжая… Вернее, это как раз и хорошо… то есть…

— Это же сказка, — вздохнув, перебила ее Лидочка, глядя на Эру, точно на несмышленыша.

И вот теперь — «киностудии требуются»! Почему-то Эра мгновенно поверила в эту затею: все должно завершиться самым распрекрасным образом. Какую-нибудь роль — хоть самую малюсенькую — Лидочке непременно должны дать. А уж тогда по дворовой иерархии ценностей она сделается уважаемым человеком! Эра верила в свою интуицию. Короче — надо действовать!

Разумеется, Эра знала, что все не так-то просто: во-первых, дома ли Лидочка; во-вторых, сейчас начало четвертого, а там написано — сбор в одиннадцать тридцать; а будет еще и в-третьих, и в-четвертых и, может быть, в-пятых… Но отступать, еще не столкнувшись с трудностями, было не в ее правилах. Лихо остановив такси и не менее лихо плюхнувшись на переднее сиденье, точно раскатывать вот так было для нее самым привычным делом, Эра назвала адрес. В кармане у нее позвякивало ровно восемь копеек.

Когда машина подкатила к подъезду, водитель выразительно посмотрел на Эру. На счетчике было два тридцать четыре.

— Вы обождите, я сейчас… — Эра наткнулась на полный недоверия взгляд водителя и вдохновенно закончила: — Бабушку сведу в машину, и мы опять поедем.

Эра выскочила из такси и юркнула в подъезд.

Лидочка, к счастью, была дома.

Одетая в вылинявший спортивный костюм, из которого она уже выросла, Лидочка открыла дверь, вопросительно глядя на Эру.

— Дома есть кто-нибудь?

— Не-а…

— Быстро переодевайся и спускайся вниз. Там такси. Едем на киностудию, им нужны маленькие девочки, такие, как ты. Снимем тебя в кино, поняла?

— Поняла, — шепнула Лидочка, ее большие глаза раскрылись еще шире, и в них засветилось счастье.

— Одна нога здесь, другая — там! — на бегу крикнула Эра.

Тетя Соня с мокрым полотенцем на голове лежала на диване, свесив вниз правую руку, в полнейшем упадке сил.

— Еще полминуты — и я бы отправилась искать тебя в морг, — не повернувшись на звук Эриных шагов, просипела она.

— Почему не сразу в крематорий? — парировала Эра. Главное — не дать тетушке включиться в монолог. И Эра сделала мгновенный и точный выпад: Тетя, мне нужно семь рублей. Немедленно. Я очень-очень-очень спешу по ужасно важному делу.

— Но…

— От этого зависит судьба человека, понимаешь?

— Но я надеюсь, если ты пообедаешь, ничего…

— Все, — отрезала Эра, — все рухнет.

Лидочка ждала ее у такси.

— Залезай, — сказала Эра, открывая заднюю дверцу, и в этот момент из подъезда вышла Оксана, остановилась рядом и, подергивая острым плечом, уставилась на Лидочку.

Губы ее по привычке сложились, чтобы сказать своей жертве какую-нибудь пакость, и, не будь здесь Эры, она, разумеется, не колебалась бы.

— Садись, ну, — поторопила Эра отчего-то мешкавшую Лидочку, а та вдруг повернулась к ней:

— А можно… мы возьмем с собой Оксану? — Эра застыла в полной растерянности, а Лидочка, приняв это за знак согласия, сказала Оксане: Хочешь с нами? Мы едем на киностудию!

Увидев в машине двух маленьких девочек вместо обещанной старушки, водитель посмотрел на Эру, словно на сумасшедшую, но это волновало ее меньше всего. «Вперед, вперед!» — в каком-то бесшабашном веселье мысленно воскликнула она.

И дальше все — постучать по дереву! — шло преотлично. Остановив возле проходной внушающего доверие средних лет мужчину, Эра попросила:

— Будьте добры, я привела девочек на просмотр, но мы чуть-чуть опоздали, и все уже прошли. Если вас не затруднит, проводите нас, пожалуйста, я вам очень буду благодарна.

— Будущие Ермоловы, — развеселился мужчина, распахивая перед ними дверь проходной, — прошу! Будущие Комиссаржевские со мной, — бросил он вахтерше.

— На детей пропуск заказывали? — спросила та.

— Сию минуту помреж принесет заказ.

Одной половиной лица он мило улыбался вахтерше, а другой подмигивал им. И они оказались на той стороне проходной, во дворе киностудии.

— Слышала, слышала, что сказал? — зашептала Оксана, тесно прижимаясь к Лидочке. — Помрешь — тогда принесем тебе заказ.

— Нет, не так, — зашептала в ответ Лидочка. — Он сказал «порежь»!

— Кого порежь?

— Ну… я не знаю…

Они глядели на мужчину, словно на Синюю Бороду, а тот расхохотался:

— Пом-реж, девуленьки, это сокращенно от «помощник режиссера»! Запоминайте, будущие Алисы Фрейндлихи! Кстати, в какую вам группу?

— Нам надо попасть в фильм «Девчонка с третьего этажа», — сказала Эра.

— Попадете непременно, — пообещал он.

Войдя в длинное здание, они запетляли по нескончаемым коридорам. Потом поднимались на лифте, опять шли по коридору, снова поднимались — но уже по лестнице. Лидочка с Оксаной шагали, притихнув и крепко держась за руки.

— Кажется, где-то здесь, — сказал мужчина и стал приглядываться к табличкам с названиями фильмов, которые висели на каждой двери.

Потом они свернули за угол, и никакие таблички уже не были нужны.

— Желаю успеха! — проговорил их веселый спутник. — Будущие Сары Бернары! — Он помахал им рукой и пошел обратно.

Девочки посмотрели на Эру и в один голос спросили:

— А почему он сказал, что мы будущие сенбернары?

— Сара Бернар — великая французская актриса, — пробормотала Эра. Где-то в груди возник и стал распространяться по всему телу знобкий холодок.

Несколько мам со своими дочками сидели тесной кучкой возле закрытой двери и, вытянув от напряжения шеи, смотрели на нее словно завороженные. На двери был пришпилен листок с небрежной надписью: «Девчонка с третьего этажа», просмотр детей». Судя по стульям, загромождавшим коридор, на нехватку детей киношникам жаловаться было грех. Эра, к счастью, успела к последнему разбору.

Мамы разом вздрогнули: дверь открылась. Появилась девушка, бледная, с покрасневшими от усталости глазами, и сказала, глядя в сторону:

— Эти девочки свободны… остальные — сколько вас?.. Ага, шесть человек… остальные заходите все вместе.

Четыре мамаши окружили девушку тесным кольцом и что-то умоляюще забормотали. Она сказала, устало глядя сквозь них:

— Ваши дети, к сожалению, не подошли. Всего вам доброго. Что ж вы? Скорей идите.

Это она сказала Лидочке с Оксаной, и они, испуганно переглянувшись и сцепившись побелевшими пальцами, шагнули в комнату следом за остальными. Дверь закрылась.

Эра с ужасом вспомнила, что не успела повторить с Лидочкой хоть какое-нибудь стихотворение. И, не вслушиваясь в рев отвергнутых и увещевания мам, она принялась бормотать, вспоминая:

— «Белая береза… под моим окном… принакрылась снегом…»

Хотя какой сейчас в этом был толк?..

Вышла Лидочка, Эре показалось — почти сразу.

— Ну?! Что спрашивали?!

— Ничего, — шепнула Лидочка.

— Как?! А стихи?

— Нет…

— А басню? Ну хоть что-нибудь?

— Ничего, — виновато поежилась Лидочка. — Сказали: «Ты свободна». И все.

По одной начали выходить девочки. Оксаны не было дольше всех. Потом дверь распахнулась и, подталкивая перед собой Оксану, появилась все та же девушка. Но теперь она улыбалась. И совсем другим, звонким и бодрым голосом она объявила:

— Все, кроме этой девочки, свободны. Всего вам доброго. Оксана, ты с кем? — наклонилась она к Оксане.

— Вот с ней, — независимо тряхнув головой, сообщила Оксана.

— Завтра Оксану нужно привести на фотопробу. Сегодня мы уже не успеем, конец рабочего дня. Часам к десяти сможете?

— А Лидочку? — растерянно спросила Эра и вытолкнула Лидочку вперед.

— Только Оксану, — мягко сказала девушка.

— Нет, послушайте… И почему так быстро? Ее даже стишок не спросили! Лидочка, ты ведь знаешь «Белую березу»? Она знает! Или басню… Ну нельзя же так! Вы ее ни о чем не спросили…

Толкая перед собой Лидочку, Эра теснила девушку, пока та не уперлась спиной в дверь. Мамы, нервно дыша, продвинулись вслед за Эрой.

— Остальные девочки нам не подошли, — ровным голосом сказала девушка и приоткрыла ногой дверь.

— Одну минуту! Секундочку! Я вас прошу! — Эра, протиснувшись мимо оторопелой девушки, проскользнула в комнату.

— Дорогая мамаша, — не повернувшись от раскрытого окна, в которое он выпускал сигаретный дым, с ласковой укоризной проговорил седой мужчина в потертом замшевом пиджаке, — увы, наш фильм не безразмерный. Мы не можем снять в нем всех детей.

Как видно, он привык уже к таким сценам.

— Мамаша!.. Уморил! Явная сестренка.

Женщина, сидевшая за журнальным столиком и, позвякивая бесчисленными браслетами, красившая губы, подмигнула Эре. Еще одна наливала из термоса кофе. Она ничего не сказала и даже не взглянула на Эру.

— Я… извините… Вы должны еще раз посмотреть Лидочку! Спросите у нее стихотворение, басню, что угодно…

— Лидочка — это какая? — перебила Эру женщина с браслетами.

— Ну… рыженькая.

— Дорогая, но она нам не подходит.

— Она вам подойдет, подойдет! Вы просто ее не рассмотрели!

— Жаль, что вам не семь лет, — обернувшись наконец и разглядывая Эру, сказал мужчина. — Но ваша сестра, понимаете…

— Она ведь ни на кого не похожа! Она такая… ну, такая…

— Вот именно, — сухо бросила вторая женщина, дуя на кофе. — Ни на кого. У нас есть свое представление о фильме и о том, какой должна быть героиня. И мы эту героиню, кажется, нашли.

— Тьфу, тьфу, не сглазить, — постучала по столу другая, звякая браслетами.

— Оксана?! Да это же… комар какой-то! Ну, я не знаю…

— У нее прелестные фиалковые глаза, темперамент, улыбка. По сценарию в нее влюбляются все дворовые мальчишки!

— Мы вас убедили? — глядя на Эру, спросил мужчина.

— Нет!

— Ценю вашу стойкость, но, поскольку режиссер все-таки я, мне и решать.

И все же Эра не теряла надежды:

— Хорошо. Пусть не главная роль. Пусть самая маленькая. Самая малюсенькая!

— Не надо торговаться. Мы все здесь устали и…

Режиссер движением руки остановил женщину, пьющую кофе:

— Дело не в усталости. Дело в том, что эта девочка чересчур выделяется. Она необычна. Ей нельзя просто появиться на экране, она притягивает к себе взгляд, все будут следить за ней и ждать от нее чего-то. Ей нужна роль, понимаете? А роли для нее у меня нет. Такие вот дела.

— Ну вот, милая моя, видите… — Женщина в браслетах, накручивая на палец жемчужно-пепельную прядь, сочувственно глядела на Эру.

И Эра, ободренная этим взглядом (ведь не могли же они, в конце концов, не понять!), сказала, глядя ей прямо в глаза:

— Извините мою назойливость, но тут все не так просто. Лидочка… у нее очень трудная жизнь. Нам с вами не понять, потому что мы взрослые… Или, может быть, потому, что мы не такие. Именно потому, что мы не такие!.. А она уже сломалась. Это ужасно, когда такой маленький ребенок и уже ничего не ждет хорошего от жизни, ну ничего абсолютно. И считает, что так и должно быть…

— Что-то я не ухватил вашу мысль, — перебил Эру режиссер. — Кто сломался? Почему?

— Лидочка. Она ведь рыжая, вы сами видели. Вы не представляете, как дети умеют изводить того, кто им чем-нибудь не нравится или кажется странным. Рыжие — они не такие. И я думала: если Лидочка снимется…

— Стоп, — снова перебил ее режиссер. — Вопрос ясен. Но положение от этого не перестает быть безвыходным, потому что все, о чем я только что говорил, остается, увы, в силе…

Не договорив, он удивленно умолк, потому что в этот момент женщина в браслетах вдруг со всего размаха хлопнула ладонью по столу:

— Прекрасно! Зовите сюда свою Лидочку, и вы увидите, что… Т-с-с… — Она прижала палец к губам. — Сейчас вы все увидите сами.

С сердцем, гулко заколотившимся от вновь вспыхнувшей надежды, Эра приоткрыла дверь и позвала:

— Лидочка…

Девочка робко вошла и стала посреди комнаты, глядя в пол.

— Лидочка, — улыбаясь, позвала ее женщина из-за журнального столика, — мне сказали, что ты переживаешь из-за цвета своих волос… Из-за такого пустяка? Когда ты станешь взрослой — а время бежит так быстро! — ты запросто сможешь сделаться брюнеткой, блондинкой, шатенкой, да хоть в полосочку! Детка, при нынешних успехах химии это пара пустяков. Или… — Она обвела всех взглядом, словно готовя эффектный аттракцион. Ал-ле-ап! — И неуловимым движением сдернула с головы… жемчужно-пепельную прическу, оказавшуюся искусственным париком, открыв взорам присутствующих слипшиеся короткие прядки того же огненно-рыжего цвета, что и у Лидочки.

Эффект был неописуем.

— Ну, Матильда… — пробормотала наконец женщина, пьющая кофе, и, поперхнувшись, закашлялась.

— Фокус, достойный великого Кио! — расхохотался режиссер.

— Ну?.. — Матильда раскланялась, кривовато нахлобучив парик, и стала с улыбкой глядеть на Лидочку. — Видела?.. Потерпи немножко. В конце концов, это ведь не смертельно, всех нас в детстве как-нибудь дразнили! Идет?

— Хорошо, я потерплю, — послушно сказала Лидочка.

— Пойдем, — сказала Эра, стараясь ни на кого не смотреть.

Выходя, она встретилась взглядом с девушкой-помрежем, которая все это время молча стояла, опершись о дверной косяк, и в глазах у нее прочла свою же мысль: «Не то, не так…»

И, не прощаясь, закрыла за собой дверь.

Приехав наконец домой и поковыряв перестоявшийся обед, Эра вышла на балкон: дико разболелась голова. Внизу в окружении подружек капризным голосом примадонны разглагольствовала Оксана. Лидочка стояла позади всех.

— Ну, там сказали: «Пройдись», я походила перед ними, а потом сказали: «Передразни кого-нибудь», я завуча нашего передразнила: «Бу-бу-бу», он уморно бубнит и ходит пузом вперед. А потом одна тетенька шепотом говорит другой, но я слышу: «Обрати внимание, какие чудные фиалковые глаза!» А вторая ей отвечает: «По-моему, явное то». Ну, там они еще шептались, но я не слышала. А режиссер, уморный такой дядька, говорит: «Хочешь сниматься, девица?» В общем, завтра у меня фотопроба.

— А у нее? — хриплым от зависти голосом спросила какая-то из подружек, поворачиваясь к Лидочке.

— Что у нее?! — фыркнула Оксана. — Кому она нужна, сенбернар несчастный! Рыжий сенбернар!

И Эре впервые в жизни захотелось ударить ребенка.

На дискотеку Эра не пошла. Очень уж нехорошо было сейчас у нее на душе…

Вечером она вместе с тетей Соней и Валерием Павловичем, который зачастил к ним, посмотрела конкурс современной песни по телевизору. Именно посмотрела, потому что в самом начале, заметив, как поморщился Валерий Павлович от какой-то особенно визгливой ноты, изданной буйноволосым молодым человеком, тетя Соня без раздумий выключила звук, и в дальнейшем лихорадочное мельтешение на экране телевизора продолжалось в абсолютной тишине.

Тетя Соня глянула на Эру, готовая к отпору, но Эра и не думала протестовать. Разумеется, так было лучше. Она смотрела на Валерия Павловича, ожидая ответа на свой вопрос, но он медлил.

Наконец он сказал:

— Наверное, ты читала в детстве «Алису в Стране Чудес»?.. Собственно, это книжка не для детей, а для взрослых. Так вот, Алиса спросила у встречного: «Не могли бы вы сказать, в какую сторону мне нужно идти?» — «А это зависит от того, куда ты хочешь попасть». — «Мне, в общем, все равно», — отвечает Алиса. «В таком случае не имеет значения, в какую сторону ты пойдешь».

Тетя Соня закивала и открыла рот, собираясь что-то изречь, но Валерий Павлович мягко остановил ее движением руки.

— Поняла, о чем я? Нельзя заниматься самоусовершенствованием вообще, не представляя своей цели. Изучение древних языков — это самоусовершенствование; но и стремление приблизиться к идеалу в исполнении, скажем, чарльстона — это тоже самоусовершенствование, ведь так?

— Вы не поняли меня, — сказала Эра. — Когда я спросила, как можно сделать человека лучше и счастливее, я имела в виду не себя, а… ну, в общем, кого-нибудь другого.

Валерий Павлович улыбнулся:

— Я могу всего лишь рассказать о себе… Только с возрастом, а значит, слишком поздно начинаешь понимать, что выбор цели, которую человек перед собой ставит, и пути достижения этой цели определяют смысл и ценность его жизни, а значит, и возможность счастья. Хотя, знаешь, — он махнул рукой, — счастье — это такая неуловимая и неопределимая субстанция, что все разговоры о нем — разговоры, увы, пустые.

— Счастье… — задумчиво повторила тетя Соня. — Да, счастье…

И вздохнула.

Первым, кого увидела Эра, войдя в класс, был Мурашов. Встретившись с Эрой взглядом, он вздрогнул, отвел глаза и демонстративно отвернулся.

— Извини, — сказала она, подходя. — Я ну никак не могла. Ты долго ждал?

— Не так чтобы очень, — пробурчал он, роясь в сумке. — Знаешь, оно и к лучшему, я там такую цыпочку подхватил! Из школы с английским уклоном. Здорово мы с ней сбацали!

Он снова нагнулся над сумкой, притворяясь, будто что-то там ищет. Эра отошла.

Она хотела повторить теорему (ее давно уже не спрашивали по геометрии), но рядом тяжело плюхнулась Чеснокова и заговорила плачущим голосом:

— Ладно, я знаю, что всем в классе на меня начхать… но тебя я всегда считала человеком! Спасибочки, буду теперь знать, как ты ко мне относишься…

Эра удивленно поглядела на Чеснокову и вдруг вспомнила: день рождения!

— Люся! Извини! Клянусь тебе, я не нарочно! Просто так получилось… Не сердись, а?

— «Не сердись»… — передразнила Чеснокова. — Кому вообще интересны мои переживания? Ты не нарочно, у Беседкиной теннис, у Бурсаковой рояль, у Бражкина свидание, у Облакевич насморк, у Сивчиковой театр… а у Саламатиной настроения не было. Я все понимаю. Я для вас распоследний человек. А я, между прочим, целый месяц вам про свой день рождения твержу!

— Это уж точно, — не удержалась Эра.

— Скажи, ну почему меня никто не любит?! — приваливаясь к Эре, зашептала Чеснокова. — Ни один человек. Всем я до лампочки.

Эра отложила книжку и с сомнением посмотрела на Чеснокову.

— Ну, ладно… Потому что ты вешаешься на всех, как гиря. Пойми, тебе никто ничего не должен. С тобой не то что трудно, а… уныло. Ты слишком правильная.

— Это… плохо?

— Не очень хорошо. Ты ходила и ныла, чтоб не забыли прийти, пока у всех не появилась оскомина.

— И у тебя?

— У меня первой.

— А что мне делать?

— Нужно иметь свою жизнь.

— А если у меня нет… своей?

— Заведи.

— Я не умею.

— О господи! Ну вот: что ты любишь? Или чего ты хочешь?

— Собачку хочу.

Эра фыркнула.

— Что такого смешного я сказала? — обиделась Чеснокова.

— К тому же у тебя совершенно нет чувства юмора.

— Нет?..

— Ни капли.

— А где его взять?

Эра разглядывала Чеснокову, не в состоянии понять, шутит та или говорит вполне серьезно, но тут в класс вошла математичка, и, уныло вздыхая, Чеснокова поплелась на свое место.

На воспитательном часе Маргарита Викторовна раздала им листочки с вопросами (это были давно обещаемые ею анкеты, без которых, как известно, невозможно обойтись ни в исследовании коллектива, ни в изучении отдельной личности) и тоном заговорщика сообщила:

— Подпись не обязательна.

— А на кой это? — с ленцой бросил кто-то из обитателей Камчатки.

— Анкета… Правильно составленная анкета, — поправилась Маргарита Викторовна, — может дать очень многое. Лично я считаю, что она нужна и тому, кто читает, и тому, кто пишет. Второму, может быть, даже в большей степени. Иногда человеку, для того чтобы разобраться в себе, просто не хватает времени.

— А для чего это — разбираться?

— Для того, Будашкин, что человеку не пристало жить на манер растения. Человек должен задумываться о себе, хоть иногда. Подпись, повторяю, не обязательна.

Эра прочла первый вопрос: «Какая музыка нравится тебе больше всего?» Подумав, она написала: «Классический джаз». «Чем является для тебя школа?» — «Местом, где я получаю образование». «Какие книги любишь читать?» — «Современную прозу». «Твои планы на будущее?» — «Получить образование, иметь интересную работу». «На что бы ты предназначил(ла) большую сумму денег, выигранную в спортлото?» Тут и думать нечего: на путешествия по всему свету! «На что ты обращаешь внимание, знакомясь с новым человеком?» — «На характер». «Где ты больше всего любишь проводить время?» — «Везде». «Что любишь делать, когда остаешься один (одна) дома?» — «Читать, слушать музыку, смотреть телевизор». «Какую книгу возьмешь с собой в космос?» Эра написала: «Винни-Пух», потом густо зачеркнула и написала снова: «Толстой, «Война и мир». «Что ты делаешь, когда разочаровываешься в друзьях?»

Над этим вопросом Эра думала дольше всего. Так и не решив, что писать, она оставила место, чтобы снова к этому вернуться, и стала читать дальше. «Чего, по-твоему, недостает твоим родителям?» Это Эра знала совершенно точно: им всегда недоставало времени! «Что ты делаешь, когда родители отказывают тебе в покупке дорогой модной вещи?» — «Сначала злюсь, а потом надеюсь, что они мне ее все же купят». «Нуждаешься ли ты в других людях?» — «Очень!» «Хочется ли тебе изменить мир?» — «Да!!» «Таков (такова) ли ты, каким (какой) хочешь быть?» — «Не совсем». «Для чего, ты считаешь, дана человеку молодость?»

Над этим вопросом Эра тоже немного подумала, написав в конце концов: «Чтобы жить». Так и забыв ответить на вопрос о друзьях, она положила анкету на учительский стол.

Не успела Эра сложить в сумку книги, как Мурашов уже исчез. Но Эра знала, где его искать — у лотка с пирожками. Похоже, это была их с отцом основная еда.

Мурашов отошел от лотка, жуя пирожок.

— Интересно, чего ты ко мне пристаешь? — проговорил он с набитым ртом и, прищурясь, глянул на Эру. — Может, влюбилась?

Эра покраснела.

— Вот, держи деньги. Продали твой свитер.

— Ну, спасибочки.

— Ладно, я пошла.

— Иди.

Но отчего-то она продолжала идти рядом.

— Только не надо оправдываться. Вот уж чего терпеть не могу.

— Я не оправдываюсь. Честное слово, это было очень-очень важно…

— А я верю, — усмехнулся он. — Интересно, почему это порядочные люди всегда такие зануды? Обязательно подсчитают, что очень-очень важно, что очень важно, а что просто важно, и выберут, конечно, самое-самое важное. По велению, так сказать, совести, а не просто оттого, что хочется. У тебя в классе ведь нет друзей, правда?

— Почему ты так считаешь?

— Я не считаю, я вижу.

— Неправда. Я со всеми в совершенно нормальных отношениях.

— Кроме Курдюмовой. Она тебя не переносит. Почему?

— Понятия не имею, — уклончиво сказала Эра.

— Да?.. — с недоверием протянул он. — А почему ее дразнят Дипломатшей?

— Откуда я знаю.

— Хорошее отношение — это не дружба. С тобой неудобно.

— Почему?

— Потому что ты себе позволяешь то, чего не могут позволить другие.

— Например?

— Маленький пустячок: быть собой, — проговорил он с иронией и закончил нормальным тоном: — А тыщу один пример ты можешь привести без меня.

— Им тоже никто не мешает.

— Это ты так считаешь. А вот они считают, что совсем наоборот: все мешает. Кому интересно портить отношения? И ради чего? Сойдет и так. В сущности, всем все равно. Поэтому считают, что ты выпендриваешься.

— И ты тоже?

— Не-а. Я особстатья. Но я считаю, что твоей заслуги в этом нет, просто у тебя отсутствует чувство самосохранения.

— Это как?

— Да так. Раньше я страшно завидовал разным смелым людям: кто-то взобрался на Эверест, кто-то пересек на яхте Тихий океан… А потом понял, что завидовать бессмысленно: у этих людей просто отсутствует чувство самосохранения. Нет его, и все. Я спросил себя: смог бы и я так? И совершенно честно тебе отвечу: нет. Когда я представляю себе тонны воды над каким-нибудь суденышком… Бр-р… Не знаю, прав я или нет, но я так считаю. Ты, наверное…

Мурашов вдруг умолк и молчал так долго, что Эра удивленно повернулась к нему и проследила за его остановившимся взглядом. Впереди, заметно пошатываясь и косолапо перебирая худыми ногами в стоптанных кроссовках, семенила обтерханная фигура с отвисшей линялой авоськой в руке. Несмотря на неуверенность хода, в ее движении была настойчивая целеустремленность и упорство. Из-под пляжной кепки, в прошлом белой, во все стороны торчали неряшливые серые вихры. Фигура мельтешила перед ними совсем не долго нырнув в подворотню, она пропала из виду.

Эра снова глянула на Мурашова и увидела его побелевшее лицо. Она все поняла.

— Отоварился, — хрипло проговорил он и попытался выдавить смешок, но получилось что-то похожее на всхлип.

— Неужели нельзя ничего сделать?

— Не знаю. Я уже ничего не знаю, — повторил он устало. — Раньше я думал, что можно. А теперь… Чихать я на все хотел.

— Но ведь отец…

— Если бы ты знала, как я его когда-то любил… Ему можно было рассказать все, как самому настоящему другу. И он все понимал. Я тогда так гордился… У меня родители были не такие, как у остальных детей. Не помню, когда все это началось. Сначала были громкие голоса, потом какие-то скандалы, споры… Они затихали, когда заходил я или сестра, а потом начиналось снова. Зато хорошо помню, когда он впервые пришел пьяный. Тогда он меня ударил первый раз. На следующий день он просил прощения. Потом снова напился и снова просил прощения. Мама с сестрой уезжали к бабке, возвращались… В общем, пошло-поехало.

— Это страшно, — тихо сказала Эра.

— Представь себе, не очень. Но стыд… Я уже не помню ничего хорошего — одно только плохое. Знаешь, я все чаще чувствую себя старым-престарым дедом. Как говорится, все в прошлом. И вся эта ваша детская суета — какие-то вечера, какие-то собрания… Смешно.

— Ну, пусть тяжело, я согласна… Но ведь жизнь не кончена!

— Ах, ты согласна? — покривился он. — И вообще — почему ты ко мне прицепилась? Почему ты ко всем пристаешь? Тебе их жалко?

— Нет. Просто берет злость, что они не такие.

— Ах, не такие? Подумать только, людишки не такие, как хотелось бы нашей Эрочке Милосердия! А чего бы тебе хотелось?

— Мне бы хотелось помочь им сделаться другими! Что-то убавить, что-то прибавить. Ведь так видно! Неужели они сами не видят? Чуть доброты, чуть смелости, а этому — больше везения.

— Везение тоже слепишь?

— Все можно слепить! Человек может все. Просто он должен вести себя как человек, которому везет, и ему в самом деле начнет везти!

На них оглядывались прохожие: они не замечали, что перешли почти уже на крик. Опомнившись, наконец, не сговариваясь, умолкли.

— Чего ты больше хочешь: любить или чтоб тебя любили? — с непонятной улыбкой вдруг спросил Мурашов.

— Любить. А ты?

— А я хочу есть. Будь!

— Пока, — растерянно сказала Эра.

Она не сразу поняла, почему он пошел совсем не в ту сторону, где был его дом, а поняв, бросилась вдогонку. Он не обернулся, когда она начала его звать, лишь прибавил шагу, а когда Эра, догнав, схватила его за рукав, обернулся с такой злостью, что она отпрянула.

— Хватит за мной таскаться, поняла?

— Извини… я…

— Ну чего тебе? — спросил он уже мягче.

— Пошли со мной, а?

Он раздраженно дернул плечом.

— Твоя тетя, конечно, достойная старая дама, но ты понимаешь, у меня не такое сейчас настроение, чтобы выслушивать ее шпильки. И вообще… можешь ты понять, что человеку надо побыть одному?

— Могу… Но я не к тете. Мы пойдем… Короче говоря, ты сам должен увидеть. Ты должен со мной пойти. Я все понимаю, но ты должен. Именно сейчас. Я очень тебя прошу, а?

— К психиатру, что ли? — ухмыльнулся он. — Меня мама уже водила когда я запустил в папашку вазоном. И тот сказал, что я вполне нормальный, не веришь?

— С ума сошел? Это просто… ну, один человек. Я тебе по дороге расскажу. Идем. Да брось ты этот пирожок, я тебя обедом накормлю!

Вряд ли можно было найти людей более не похожих друг на друга, чем Валерий Павлович и тетя Соня. И все же Валерий Павлович зачастил к ним почти ежевечерне. (К ним — это значит, в первую очередь к тете Соне.) Обычно после звонка в дверь следовал его неизменный робко-деликатный вопрос: «Позволите на огонек?..» — точно он признавал за тетей Соней полное право захлопнуть дверь у него перед самым носом. И, мгновенно расцветая, тетя Соня распахивала перед Валерием Павловичем дверь, а сама бросалась на кухню и принималась лихорадочно собирать на стол. Теперь в духовке всегда находилось что-нибудь «обалдительно», по Эриному выражению, пахнущее.

После ужина тетя Соня гасила свет, включала искусственный камин, и, сидя у мерцающих лампочек, имитирующих тлеющие угли, они вели нескончаемый, продолжающийся от встречи к встрече, разговор. Сначала Эра пристраивалась рядом, свернувшись калачиком в кресле, но в какой-то момент вдруг поняла, что она здесь лишняя. У них появился какой-то особый язык, как у людей, проживших вместе длинную жизнь, когда о многом говорится вскользь, мимолетно, однако собеседники, прекрасно понимая друг друга, не нуждаются в подробностях; они перебрасывались им одним понятными намеками, а часто просто молчали, глядя на мигающие огоньки, и молчание это не было тягостным или пустым. Это получилось как-то само собой, упаси бог — ей вовсе не давали понять, что она мешает, наоборот, оба они искренне просили ее посумерничать с ними у камина, и иногда Эра так и делала, но чаще всего уходила в свою комнату, отговариваясь уроками: задавали им сейчас более чем достаточно.

Сегодня она тоже ушла к себе, сказав, что у нее куча уроков. И это была чистая правда. Волосы дыбом вставали, стоило лишь подумать, сколько нужно приготовить к завтрашнему дню: восемь задач по алгебре, два параграфа по физике, сложный текст по английскому… Однако Эра бесцельно сидела за столом вот уже полчаса, не прикасаясь к книгам, — все никак не могла отойти от впечатлений сегодняшнего дня.

Она все-таки увела Мурашова с собой. Демонстративно вздыхая, он плелся рядом, засунув руки в карманы. Со стороны — вихляющийся и развинченный балбес и лоботряс, великовозрастный баловень папы с мамой. Но теперь Эра знала, что отнюдь не всегда истина плавает на поверхности.

— Ну? Когда расколешься? — лениво поинтересовался Мурашов.

— Мы идем на нашу старую квартиру. — Эра не собиралась все ему выкладывать, пусть увидит сам, но кое-что, разумеется, сказать необходимо. — Раньше мы жили в коммуналке… ну, не такая уж чересчур и коммуналка — всего один сосед. В общем, я часто туда хожу. Каждую неделю. Я хочу, чтобы ты с ним познакомился тоже.

— Ясно, — хмыкнул Мурашов, — что ничего не ясно. Он что — передовик труда? Я так понял: он должен меня воспитывать?

— А зачем воспитывать? — искренне удивилась она.

— Ну, не знаю… — Он озадаченно помолчал.

Разговаривать, впрочем, и времени не было: они подошли к прежнему Эриному дому. По широчайшей лестнице бывшего купеческого особняка поднялись на второй этаж. Эра достала из кармана ключ, и они вошли в небольшую прихожую. Почти сразу дверь, ведущая в комнату, открылась, и на пороге встал высокий, до смешного похожий на папу Карло, каким его рисуют в детских книжках про приключения Буратино, человек.

— Привет, Эрочка, — сказал он, протягивая Эре руку. — Ты не одна? Кто это?

— Это мой одноклассник Игорь Мурашов, — сказала Эра, пожимая его руку. — А это Андрей Семенович.

В старом, помутневшем трюмо Эра увидела отражение Мурашова: побледнев, он растерянно смотрел на Андрея Семеновича. И Эра понимала, почему: пристально-неподвижный взгляд Андрея Семеновича, направленный выше их голов, в какую-то невероятную даль, странно контрастировал с его веселым и оживленным лицом.

— Слепые обычно любят ощупывать новому человеку лицо, — улыбнувшись, проговорил Андрей Семенович, — но, мне кажется, зрячий получает от этого слишком малое удовольствие, так что разрешите просто пожать вам руку. Может, я ошибаюсь, но по руке можно понять о человеке многое, хотя, разумеется, далеко не все. Прошу!

— Интересно, что вы поняли по моей руке? — кашлянув, неловко спросил Мурашов.

Вместо ответа Андрей Семенович крепко подхватил Мурашова — и вовремя: заходя в комнату, тот споткнулся о высокий порог, еле удержавшись на ногах.

— Проклятый купчина! Здесь, представляете, была его кладовка. Подозреваю, что он соорудил такой высоченный порог, чтобы о него спотыкались, удирая, воришки. А вон в той комнате, где жило Эрочкино семейство, там была его кухня. Видите, какие изумительные на стенах изразцы? — Андрей Семенович пошире раскрыл дверь. — Дверь между комнатами я пробил после их отъезда… Конечно, испортил стену, да… Жаль, но ничего не попишешь.

— Вы же все равно не видите, — вырвалось у Мурашова, и он от неловкости залился краской.

Но Андрей Семенович не заметил (или сделал вид, что не заметил) его бестактности.

— Да вы садитесь, — сказал он. — Хоть в кресло, хоть на диван.

Мурашов сел, оглядывая тесную, не намного больше вагонного купе, комнатушку. Единственное, чего здесь хватало с избытком, так это высоты потолка, и тому, кто находился здесь, начинало казаться, будто он попал на самое дно поставленного стоймя пенала.

Эра ушла на кухню — отгороженный от купеческой кухни закуток с третью окна.

— Эрочка, — окликнул Андрей Семенович, — холодильник набит до отказа! Дерзай на свое усмотрение! Так вот, — продолжил он, — я, разумеется, не вижу в понимании зрячего, однако иногда… — Он запнулся, подыскивая формулировку. — Иногда мне кажется, что чем-то похожим на зрение я все же обладаю. Прикосновения, запахи… — Он помолчал. — Главное, конечно, звуки. Для вас они — что-то привычное, малозначащее, а для меня каждый звук — это предмет, или движение, или характер, или расстояние, или чувство… Мир как бы состоит из звучащей материи. У каждого предмета свой голос. Для вас трамваи грохочут однообразно, а для меня нет двух одинаковых. Ты никогда не прислушивался, как стучит дождь утром или вечером?

— Разве есть разница?

— Конечно. А как он стучит по асфальту или подоконнику?

Мурашов отрицательно покачал головой и принялся перебирать разбросанные на журнальном столике яркие конверты с пластинками — на многих из них были иностранные надписи.

— Хочешь послушать?

Мурашов вздрогнул от неожиданности и растерянно протянул Андрею Семеновичу конверт с пластинкой. Тот поставил пластинку на проигрыватель, и комната вдруг огласилась птичьей трелью.

Уменьшив огонь под кастрюлей с супом, Эра прошла в комнату с изразцами, села за письменный стол, положив перед собой стопку бумаги, взяла ручку и включила стоявший тут же маленький диктофон. Он заработал, и оттуда донесся размеренный и глуховатый голос Андрея Семеновича. Правду говоря, Эра ничего или почти ничего не понимала из того, что она переписывала с кассеты, поэтому делала она это привычно-механически, улавливая через открытую дверь россыпь птичьих голосов и обрывки разговора.

— У меня много пластинок с записями разных звуков. Кое-что привозили из-за границы друзья. Пение птиц, звуки леса, шум моря, колокольные звоны… Раньше я боялся тишины. Мне нужна была иллюзия внешнего мира. Теперь… Что ж, со временем приходит умение обращать взгляд внутрь себя. Искать мир в себе. Человеческий мозг, знаешь ли, самая невероятная и самая поразительная вещь во Вселенной! — Андрей Семенович насторожился и приложил к губам палец. — Тс… Сейчас запоет пеночка…

— Ничего, — вежливо сказал Мурашов, выслушав птичье теньканье.

— Интересно, как она выглядит?

— Да я, в общем, не разбираюсь в птицах.

— А это сойка.

— По-моему, так себе голосок.

— Любопытнейшая птица! Видел ее когда-нибудь?

— Сойку? Нет… Воробьев видел, серые такие, маленькие и прыгают, ворон — те черные… Ну, еще клювы у них большие. Кур! Живых — на картинке, в магазине — потрошеных. — Мурашов фыркнул.

Через полчаса Эра выключила суп, сварила пачку пельменей, и они пообедали. Мурашов вполне освоился и уже не казался таким зажатым. Впрочем, так происходило с каждым, кто первый раз встречался с Андреем Семеновичем; очень быстро забывалось о том, что он «не такой», а следовательно, с ним нужно как-то по-особенному себя вести.

Совершенно освоившись, Мурашов принялся наскакивать на Андрея Семеновича, защищая свое полное право учить только те предметы, которые ему понадобятся в будущем и к которым он питает склонность — физику, например, или математику, — и полностью игнорировать географию, биологию и английский, которые только заполняют мозг ненужным мусором.

— Какой в этом вообще смысл? — прожевывая пельмень, воскликнул он.

— А что ты предлагаешь?

— Я предлагаю разделять по классам — математический, гуманитарный, естественных наук… Или по школам! А кто не хочет учиться вообще — того и не заставлять. Пять классов окончил — и гуляй!

— И много таких, которые не хотят?

— Ого! Еще сколько!

Андрей Семенович молчал, о чем-то задумавшись. Эре нетрудно было догадаться — о чем. Наверное, догадался и Мурашов.

— Не исключено, — проговорил наконец Андрей Семенович, — что впоследствии они пожалеют об этом и захотят учиться, а время будет утеряно безвозвратно.

— Может быть, — пробормотал Мурашов. Потом сказал: — Насколько легче было бы жить, ну и… распределять свое время, свои занятия, что ли, если бы человек знал, в чем будет смысл его жизни. Иначе очень трудно.

— А ты считаешь, что все в жизни должно быть легко? Смысл жизни… Чтобы на этот вопрос ответить, нужно всю жизнь тем и заниматься, что отвечать.

— То есть жить?

— Вот именно.

— Но ведь человек должен знать, будет у него в жизни хоть что-нибудь стоящее или нет. Иногда бывает так тошно! Конечно, словес кругом хватает: сами, своими руками, гип-гип тру-ля-ля, но ведь это всего лишь словеса. Сам… а как сам? Вот вы, например…

— Что я? Смысл жизни у всех один: реализация своих способностей, стремление к счастью, если хочешь… Может, то, что я сказал, ты тоже назовешь словесами, я не знаю…

Мурашов отрицательно покачал головой, но как-то вяло, без задора. Они посидели еще немного и вскоре ушли, попрощавшись с Андреем Семеновичем, который пригласил Мурашова заходить к нему запросто, без церемоний. Мурашов молча кивнул — он по-прежнему был какой-то словно пришибленный, и лишь на улице он сказал Эре:

— Знаешь, после всех этих разговоров — «учиться — не учиться», «смысл жизни» и прочая, и прочая — я чувствую себя так, будто жалуюсь на плохой аппетит человеку, умирающему от голода. Короче говоря, препаршиво.

— Это с непривычки. Знаешь, для меня Андрей Семенович никогда не был каким-то особенным. Ну, то есть в обычном смысле ничем не выделялся.

— А это уже «с привычки», — хмыкнул Мурашов. — Что, ты сама не можешь понять, чего все это ему стоило? Получить образование и все остальное…

— Да… Просто страшно представить. У них ведь книги, знаешь, толстенные такие, и страницы с точечками. То, что для нас одна-единственная книга, для них — полшкафа.

— А что ты там в другой комнате на магнитофоне гоняла?

— Это его статья. Он надиктовал, я переписала, а потом отнесу машинистке на перепечатку. Он ведь философ. Закончил философский факультет, защитил диссертацию.

— То-то я ничего не понял. А вообще — как он живет?

— Так и живет. Приходит его племянница, прихожу я. Да и он сам наловчился — в окрестных магазинах его знают, столовая за углом, он сам может из пакета себе что-нибудь сварить… У него есть брошюрки печатные, три книжки. В журналах еще печатается.

— Ты к нему часто ходишь?

— Сейчас стараюсь почаще. В прошлом году у него была секретарша печатала, переписывала с магнитофона, читала ему нужные статьи. Андрей Семенович, когда получает, как он говорит, кругленькую сумму за книжку, берет секретаршу. Но в один прекрасный миг денежки кончаются — и секретарши исчезают. Последняя была, кажется, шестая. На моей памяти, естественно. Профессионалы покидают корабль, и за штурвал встает секретарша-любитель! — Эра со смехом раскланялась.

— Я… — Мурашов запнулся и нерешительно договорил: — Я ведь тоже могу помогать, переписывать и все такое.

Эра молчала.

— Знаешь, лучше не надо, — сказала она наконец. — То есть приходи, конечно, — заторопилась она, глянув на вспыхнувшее лицо Мурашова, — ну, просто в гости, поговорить, чай попить. Андрей Семенович… В общем, ему неприятно, когда помогают из жалости. Я ведь там выросла, для меня он лет до шести был дядя Адя, я действительно не думала и не замечала, что он «не такой»…

— А чего ты решила, что я из жалости?

Эра пожала плечами, а потом рассмеялась:

— Вспомнила смешное! В прошлом году, я как раз была у него, звонок в дверь: являются детки, класса приблизительно четвертого, веселые такие, краснощекие. «Вас назначили нам в подшефные, мы будем убирать у вас в квартире и ходить в магазин!» Даже тряпку для пола с собой принесли, представляешь? Конечно, я их спровадила. Андрею Семеновичу было очень неприятно. А потом, оказывается, уже не при мне, они приходили еще раз — с вожатой. Вожатая решила, что детки что-то напортачили, и пришла лично уговаривать подшефного. Подробностей я не знаю, но атака и на этот раз была отбита.

— Ладно, я не навязываюсь, — сказал он уже без обиды.

— Но ты приходи, если захочешь! Просто так.

Он состроил неопределенную гримасу и сказал:

— Посмотрим.

Двенадцатого декабря был день рождения тетушки. Она готовилась к нему целую неделю и предвкушала его совсем как ребенок. Эру начинал душить смех, когда тетушка абсолютно серьезно не могла решить, какую же скатерть следует постелить на стол: просто белую, белую с розовой каймой или голубую в синий цветочек (скатерть непременно должна гармонично сочетаться с темно-серым тетушкиным платьем). Холодильник был забит; в серванте благоговейно хранилась умопомрачительной красоты коробка каких-то невиданных конфет, за которыми тетушка два с половиной часа стояла в очереди.

И вот стол накрыт, на столе просто белая скатерть, ломкая от крахмала, в вазе пунцовые гвоздики, а тетушка лихорадочно заканчивает пудрить нос, вздрагивая при каждом звуке на лестничной площадке.

Часы бьют четыре пополудни.

— К счастью, успела! — Тетя Соня, критически оглядев себя в зеркале, воровато проводит по губам огрызком помады, сразу став минимум на пять лет моложе.

К приему гостей (точнее, гостя) все готово. Начинается ожидание. Тетушка восклицает: «Ну вот!» — и бросается в прихожую при каждом хлопанье двери лифта. Но это не к ним. Валерий Павлович слегка запаздывает, однако для гостей это обычное дело: если уж они не заявились раньше срока, то непременно опоздают. В срок гости не приходят. Большая стрелка медленно сползает вниз — уже половина. Телефон Валерия Павловича не отвечает. Так же не спеша стрелка опять забирается наверх. Эра кружит у стола и украдкой цапает кусочек за кусочком. Радостное ожидание на тетином лице сменяется просто ожиданием, а затем растерянностью. В половине шестого она, бледная, с трясущимися губами, начинает выяснять по «09» телефон морга и дежурных больниц.

Когда какой-то из номеров наконец отвечает, тетушка не может говорить. Эра вырывает у нее из рук трубку и спрашивает:

— Будьте добры, к вам не поступал мужчина лет шестидесяти, высокий, седой, Поздняков Валерий Павлович?

Тетя Соня близка к обмороку.

— Не поступал, — говорит Эра и заглядывает тете в лицо: — Теть, ну не надо… Я уверена, ничего страшного. Что-нибудь несерьезное, ну мало ли что…

— Что?! — страшным голосом кричит тетя Соня и трясет Эру за плечи. Что с ним такое случилось?!

Не зная, что отвечать, Эра молча начинает набирать следующий номер.

В течение сорока минут она прозвонилась по всем номерам, везде получив ответ: «Не поступал». Но тетушке не сделалось от этого легче.

— Я знаю, я вижу, я чувствую: он упал где-то и лежит! И его заносит снегом! У него слабое сердце, я знаю!

Давясь рыданиями, тетушка заметалась по комнате.

— Ничего подобного, — как можно спокойнее проговорила Эра, — у него прекрасное сердце, он каждый день пробегает по три километра, он сам говорил!

— Говорить можно что угодно! Разве мужчина признается в своей слабости?.. Я вижу… Он упал, а все его обходят, думают, что пьяный! Я должна немедленно бежать!

Почти выламывая тете руки, Эра вытащила ее из прихожей, уговорив лишь тем, что умнее всего находиться сейчас возле телефона, и, чтобы тетя не передумала, начала набирать телефоны больниц по второму заходу.

На улице давно уже стемнело. Эра вдруг заметила, что тетя Соня уже не плачет. Тетя встала с кресла, напудрилась, а потом ушла в прихожую и начала одеваться. Эра поняла, что никакой силой не сможет ее удержать. И вот тут зазвонил телефон.

Эра сняла трубку и услышала голос Валерия Павловича.

— Тетя, — закричала Эра, — он!

Опрокидывая стулья, тетушка ринулась к телефону.

За всеми этими делами Эра проголодалась до смерти и теперь с чистой совестью соорудила огромный бутерброд и принялась его поедать. Она пропустила первые мгновения разговора и глянула на тетушку лишь тогда, когда та воскликнула:

— Попугай? Попуга-ай?.. — повторила тетя Соня каким-то невыразимо зловещим тоном. — Ах, попугай… попочка. Понятно.

Потом что-то быстро забормотала трубка. Тетя Соня сидела, казалось совершенно не вслушиваясь в ее бормотание, и только размеренно стучала по столу невесть откуда появившимся у нее в руке карандашом и медленно пунцовела, из мертвенно-бледной превращаясь в багровую. Затем она сдавленно проговорила:

— Я не смогу вам объяснить… разницу… между жизнью попугая и жизнью человека… человека, обладающего сердцем и душой… Жизнь человека и жизнь какой-то бесполезной птицы! Я не хочу вас слушать! Не желаю выслушивать ваши жалкие оправдания! Я… я… — И, собравшись с силами, тетушка выкрикнула: — Я не желаю вас знать! С этой самой минуты я прекращаю всякое знакомство с вами!

Опять что-то забормотала трубка, но тетя сказала:

— Не позволяю! — швырнула трубку и выдернула из розетки шнур.

Несколько минут прошло в молчании. Эра, стараясь не чавкать, доедала бутерброд. Съев, запила его лимонадом и лишь потом спросила:

— А почему ты сказала «не позволяю»? Что это значит?

— Этот… человек был настолько бестактен, что просил позволить ему поздравить меня с днем рождения.

— И ты сказала «не позволяю»?

— Именно так и сказала, — кашлянув, сухо подтвердила тетушка.

Эра села на подлокотник кресла и, покачивая ногой, принялась раздумывать, что же теперь будет лучше — спросить тетушку о разговоре или, наоборот, сделать вид, будто ровно ничего не произошло?

Сейчас тетя Соня была вроде бы вполне спокойна, она молча и с непроницаемым лицом начала убирать со стола. Негромко пошаркивая подошвами, она курсировала между комнатой и кухней, и в тот самый миг, когда Эра уже решила незаметно уйти к себе в комнату, чтобы дать тете окончательно успокоиться, ту прорвало.

— Попугай! — саркастически воскликнула тетушка. — Наконец я узнала меру своей ценности! Так вот, довожу до сведения: ценность моей личности в глазах окружающих на десять… нет, на сто порядков ниже ценности старого, паршивого, замызганного попугая!

— Только не надо обобщать, — проговорила Эра. — Если ты имеешь кого-то в виду, то назови конкретно.

— У него заболел попугай! В ветлечебнице ему посоветовали специалиста по попугаям, тот был на даче, и нашему… общему другу пришлось ехать за город. Да нет, я ничего… — Тетушка устало махнула рукой. — Просто очень печально в один отнюдь не прекрасный миг узнать, что для человека, который для тебя… так сказать… в общем, что для этого человека по иерархии ценностей ты стоишь ниже попугая.

Глаза у нее снова наполнились слезами, нос подозрительно покраснел. Эра, не зная, как предотвратить близкие рыдания, обвела рукой роскошный еще стол и брякнула невпопад:

— Этого нам на две недели хватит!

Рыдания застряли у тетушки в горле, она смерила Эру изумленным взглядом, взяла блюдо с заливным и проследовала на кухню, сухо пробормотав через плечо:

— Прискорбное бесчувствие.

Наскоро пробежав заданный на завтра параграф по истории, Эра включила ночник и свернулась калачиком, спрятав нос в одеяло, — так любила она засыпать. Сон, однако, не шел. Постель была чересчур горячей, подушка комковатой, а комната, несмотря на настежь открытую форточку, — душной. Эра помучилась еще немного, ворочаясь с одного бока на другой, затем, поняв, что дело вовсе не в неудобствах постели, встала, сунула ноги в шлепанцы и, не надевая халат, пошла к тете Соне.

Комната тети была освещена помигивающей всю ночь рекламой «Гастронома», что был напротив, и, открыв дверь, Эра увидела, как дернулась тетя, вытягиваясь на постели и молниеносно пряча что-то под подушку.

Эра подошла и села на низенькую тумбочку, стоявшую рядом с тахтой.

— Ножку сломаешь, — сиплым, в нос, голосом сказала тетя.

— Она вообще без ножек.

Эра подумала, что бы такое сказать утешительное, но так и не придумала. Ну а если по правде, то ей думалось, что весь этот сыр-бор разгорелся не из-за чего, на пустом месте. Конечно, ситуация была для тетушки обидной, но у Валерия Павловича были вполне веские оправдания, да и, в конце концов, не плакать надо было бы тетушке, а радоваться, что хороший человек оказался не в морге, а вполне здоровехонек.

Тетя лежала тихо, уже как будто успокоившись. Казалось, она уснула. Однако, когда Эра встала, собираясь уходить, она сказала с тихим вздохом:

— Жизнь прошла… Прошла жизнь, и как будто бы нечего вспоминать. Нет, нет, события были, и даже много разных событий, но они имели отношение, как бы сказать… они касались не меня — других. Сначала болезнь старшей сестры, и я взяла на время ее мальчиков, потом она умерла… Ваш дед, мягко выражаясь, легкомысленный человек, да… хотя о мертвых не говорят плохо. Если бы я не оставила детей у себя, все три Варенькиных сына, в том числе и Генка, твой папа, оказались бы в детдоме. Как-то все решилось помимо меня. И покатилось, покатилось… Думать о себе просто не было времени. Мне кажется, я никогда не была молодой, потому что с девятнадцати лет меня звали тетей. И вот дети выросли и разлетелись, а со мной остались одиночество и пустота…

— Ты жалеешь, что не сдала их в детдом?

— В детдом?.. Разве речь об этом? Боюсь, что ты не поймешь… Когда вырастают дети у матери, ей остается память еще об очень и очень многом… А я вроде бы и мать и в то же время — одинокая, несчастная старуха.

— Кто в этом виноват? — спросила Эра.

— Да никто. Разве я ищу виноватых? — Тетушка, забывшись, всхлипнула и, засунув руку под подушку, достала скомканный носовой платок. — Со мной считаются, со мной советуются, меня сажают на почетное место… Твой отец, например, когда ты родилась, отбил мне телеграмму: «Родилась девочка зпт имя твое усмотрение тчк». Я долго думала, рылась в телефонных справочниках, журналах, календарях — искала имя. И в конце концов написала, чтобы тебя назвали Эрой. Может, я и не права, однако мне кажется, что имя в какой-то степени определяет судьбу человека. Эра!.. Что-то масштабное, так сказать, эпохальное. А вот меня назвали Соней — вот я и проспала всю свою жизнь.

— Тетя, ведь София — значит «мудрость»!

— Много ли в ней счастья, в этой самой мудрости?

— Ты не должна так говорить. Мы все тебя любим. И потом, если тебе надоест у нас, ты можешь поехать к дяде Косте или дяде Володе… Если тебе станет скучно.

— Разве дело в скуке? Впрочем, я же говорила, что ты не поймешь.

— Ну если тебе этот человек… — Эра запнулась, чувствуя, что заливается краской, но все же договорила: — Ну, нравится… тогда зачем ты с ним поругалась? Людям надо прощать ошибки! Он просил прощения, а ты на него накричала. Я считаю, тебе надо было переступить через свое самолюбие. И в конце концов — что он такого сделал?! Я думаю…

— А я думаю, — перебила ее тетушка, — тебе давно уже время спать. Кроме того, мне не нравится твой прокурорский тон. Спокойной ночи.

И тетушка повернулась к стене, давая понять, что разговор окончен.

Разложив на столе анкеты, Маргарита Викторовна сказала:

— Итак, после анкетирования я могу с полным основанием утверждать, что у меня сложился полномерный и объективный образ класса. Разумеется, были и неожиданные открытия, но, в общем, результат анкет в преобладающей степени подтвердил мое уже сложившееся мнение о характерах и склонностях учеников. Например. Лишь один человек из класса написал, что ему нравится классический джаз. Увы, это печальная правда. Серьезная, глубокая музыка не принадлежит к сфере ваших, дорогие мои, увлечений. На вопрос «Чем является для тебя школа?» я получила в одной из анкет вот такой ответ: «Повинностью». Если я и могу за что-нибудь его похвалить, то только за искренность. — Движением руки прекратив хихиканье, донесшееся из разных концов класса, Маргарита Викторовна продолжала: — Не слишком веселое впечатление оставляют ответы на вопрос о ваших литературных, если можно так выразиться, пристрастиях. Детективы, детективы, детективы. Фантастика, фантастика. В одной из анкет читаю: «Про любовь». Простите, но что сие значит? Про любовь — это и лирическое стихотворение, и античный роман, и французский роман девятнадцатого века, и современная отечественная проза… Что конкретно означает эта зыбкая формулировка?

Верочка Облакевич, видя направленный на нее взгляд Маргариты Викторовны, захлопала ресницами и покраснела до самых корней волос, а Маргарита Викторовна закончила, сведя к переносице густые, вразлет, брови:

— Увы, это означает лишь одно: вашу ужасающую литературную неразвитость. И мне, педагогу-литератору, читать подобное обидно вдвойне, хотя моей вины в этом как будто и нет — слишком еще мало времени я с вами.

— И вот перед нею открылась безрадостная картина, — с насмешкой пробормотал Мурашов, однако Маргарита Викторовна его услышала.

— Нет, встречаются и радующие глаз пейзажи, — парировала она так же насмешливо. — На вопрос, для чего дана человеку молодость, одна ученица дала прекрасный, по-моему, ответ: «Для свершений».

Курдюмова скромно потупилась, стараясь согнать с лица довольную улыбку.

— Да, это Валя написала, — подтвердила Маргарита Викторовна. Молодец, Валя, я за тебя рада. А вот Эра меня разочаровала, написала: «Чтобы жить». Разумеется, жить. Но как?.. От Эры я ожидала более вдумчивого ответа. Разочаровали меня и ваши планы на будущее, точнее, преобладающее отсутствие всяких планов. Неужели в четырнадцать лет у вас нет никаких конкретных мыслей по этому поводу? «Устроиться в институт…» В какой? И что значит — устроиться? «Пойду куда-нибудь на работу». Но куда? Что это — безразличие, инфантильность или полное безмыслие? А вот еще один перл: «Женюсь».

— А что, нельзя? — стараясь перекричать хохот, радостно завопил Будашкин.

Не реагируя на Будашкина, Маргарита Викторовна переждала, пока утихнет хохот.

— Не сомневаюсь, Будашкин, что ты действительно женишься, но вот будет ли кому от этого польза — сомневаюсь очень и очень.

Будашкин растерянно посмотрел на Маргариту Викторовну, подозревая в ее реплике что-то для себя обидное, однако не в состоянии понять, что же именно, а она продолжала:

— Но в чем широчайшего диапазона разнообразие — так это в ответах на вопрос о выигранной сумме денег. Однако и тут есть общая черта преобладающий в ответах меркантилизм. Печально читать написанное юной девушкой: «Накуплю драгоценностей». Той самой девушкой, которая считает, что молодость дана ей для свершений!

Курдюмова, вздрогнув, закусила губу.

— Или вот ответ на вопрос «На что ты обращаешь внимание, знакомясь с новым человеком?»: «Я вообще предпочитаю, чтобы меня отделяла от людей определенная дистанция, поэтому, знакомясь, я обращаю внимание на цвет его волос». Неплохой образчик абстрактного юмора, однако в каждой шутке есть доля правды. Этот человек действительно ведет себя таким образом, чтобы показать, что от остальных его отделяет некая дистанция, однако это не более чем поза. Жалкая, я бы сказала, поза и ни на чем не основанная.

Все зашевелились, поворачиваясь в сторону Мурашова, однако он сидел как ни в чем не бывало, рисуя узоры на обложке дневника.

— В общем, придется признать, что к анкетированию класс отнесся без должной серьезности, — хлопнув ладонью по стопке анкет, проговорила Маргарита Викторовна. — Большинство просто сочло за непосильный труд лишних полминуты подумать над вопросом! Как можно на вопрос «Где ты больше всего любишь проводить время?» ответить «Везде»? Эра, я спрашиваю тебя. Откуда такая леность ума?

— Я… написала то, что думала, — растерянно пролепетала Эра.

— Думала?.. Признаков мышления я здесь как раз и не нахожу.

— А если бы она написала: «В читальном зале городской библиотеки» вам бы понравилось? — с невинным видом спросил Мурашов.

— Мне бы понравился любой, подчеркиваю, любой обдуманный ответ. Но не отписка! Кстати, как назвать ваш ответ на этот же вопрос: «Там, куда не ходят кенгуру и жирафа»? Это что, снова шутка? И почему «жирафа», а не «жираф»?

— Потому что женского рода, — с усмешкой объяснил Мурашов.

Маргарита Викторовна взглянула на него быстро и внимательно; Мурашов тоже глядел на нее прищурясь, и Маргарита Викторовна первой отвела глаза. Лицо у нее вдруг стало каким-то совершенно детским, а нижняя губа оттопырилась, словно она вот-вот заплачет. Ничего не понимая, Эра наблюдала этот безмолвный, но определенно что-то для них обоих значащий обмен взглядами.

— И вообще, надо понимать, где место для зубоскальства, а где нет! — выкрикнула Маргарита Викторовна, отшвыривая листок анкеты. Она побарабанила пальцами по столу, пытаясь успокоиться, и снова взяла все тот же листок. — Простой, ясный, понятный вопрос: «Чего, по-твоему, недостает твоим родителям?» А наш классный Сократ, не в силах удержаться от оригинальничанья, выводит загадочные письмена: «Н. в. у. д.». Будьте милостивы нам объяснить, что сие мудрствование значит? — Маргарита Викторовна поклонилась в сторону Мурашова.

— Это значит, во-первых, что я свою анкету не подписывал, и поэтому можно было догадаться, что у меня не было ни малейшего желания выслушивать из нее выдержки. Наверное, и у остальных тоже. А во-вторых, если вы уж такая догадливая, могли бы и сами расшифровать. Это всего-навсего значит: «Не вашего ума дело».

Прозвенел звонок, и в дверь тотчас просунулась усатая физиономия десятиклассника — начиналась вторая смена.

— До свидания, — не поднимая глаз, сказала Маргарита Викторовна и вышла, оставив на столе разбросанные анкеты.

Заглянув в учительскую, Эра увидела, что Маргариты Викторовны там нет, однако в следующий миг она услышала чей-то успокаивающий голос и прерывистый, тихий голос Маргариты Викторовны:

— Нет, нет… все в порядке, не беспокойтесь…

Эра нерешительно заглянула за шкаф, в котором хранились классные журналы и дверца которого была сейчас открыта, и между боком шкафа и окном увидела Маргариту Викторовну. Та сидела на плотно вдвинутом сюда стуле, вжавшись в стену, точно желая раствориться, слиться с ней, лицо у нее было опухшим и блестящим от слез, а рядом стояла пожилая химичка и что-то успокаивающе бубнила, протягивая Маргарите Викторовне стакан с водой.

— Спасибо, не нужно, все в полном порядке, — снова повторила Маргарита Викторовна и попыталась улыбнуться.

— Чего тебе? — неласково спросила химичка, поворачиваясь к Эре.

— Извините… вот анкеты… Я не знаю, может, они вам еще нужны?..

Химичка без слов замахала на Эру рукой, точно на курицу, забредшую в чужой огород, но Эра продолжала стоять. Прозвенел звонок.

— Вы видите, я в полном порядке, — повторила Маргарита Викторовна.

Химичка, поставив стакан на окно, смерила Эру осуждающим взглядом, взяла из шкафа журнал и вышла из учительской, проговорив напоследок, адресуясь к Эре:

— Бессовестные!

Учительская опустела, лишь в противоположном углу сидела учительница младших классов и разговаривала по телефону с кем-то из домашних.

— Думаешь, как лучше, а получается… — словно продолжая разговор, сказала Маргарита Викторовна.

— Вы не расстраивайтесь, — глядя в сторону, проговорила Эра.

— Всякая работа, увы, имеет свои издержки. И вот перед тобой одна из издержек педагогического труда… Тебя никогда не тянуло в учителя?

Эра встретилась глазами с Маргаритой Викторовной. Взгляд учительницы был одновременно и настойчивым, и жалким, она словно чего-то ждала от Эры — и Эра снова отвела глаза.

— Пожалуй… да нет, никогда.

— Если бы мне сказали, что придется столкнуться с подобным, я бы… я бы просто не поверила! И дело вовсе не в том, что у меня были какие-то идеализированные представления. В нашем классе, например, хватало трудных учеников всякого сорта, но, должна тебе сказать, хватало и трудных учителей. Плохих, неумных, грубых, ну и так далее. Я была уверена, что между теми и другими существует железная зависимость: не будь трудных учителей, не было бы и трудных учеников. Но если учитель хороший… Давай сюда.

Она забрала у Эры анкеты и, складывая по нескольку штук, принялась рвать их на мелкие кусочки, бросая в мусорную корзину.

— Я так хотела вас расшевелить! Ваша прежняя учительница — она ведь была немножко ретроград, верно?

Эра вспомнила Лину Сергеевну, грузную, с тихим голосом и вечно перевязанными эластичными бинтами больными ногами, — она очень печалилась, что пришлось оставлять их, не доучив до выпуска. Правда, последний год Лина Сергеевна чуть ли не через месяц уходила на больничный. Слово «ретроград» как-то не слишком ей подходило.

— Да нет… в общем…

— Вы писали по плану. А мне бы хотелось — от души.

Маргарита Викторовна в ожидании поглядела на Эру.

— Я понимаю, — выдавила Эра.

— Знаешь, в тот день, когда вы писали сочинение, помнишь, мне не хотелось сбивать вас ни рапортом дежурного, ни какими-то ненужными фразами, у меня даже настроение было совершенно особенное! И так оплевать все, так поломать… Это я об этом, как его… Даже имя его неприятно произносить.

— Вы знаете, он не совсем… то есть он совсем не такой.

— Он смазливый мальчик, вот в чем дело, — испытывающе глянув на Эру, проговорила Маргарита Викторовна. — Но ты вглядись в его глаза: в них ничего нет. Торричеллиева пустота! Абсолютная. Да что ты стоишь передо мной навытяжку? Бери стул.

— Спасибо. — Эра пододвинула к себе стул.

— И эта анкета… Она наводит на очень непростые мысли. Неужели молодость дается человеку лишь затем, чтобы прыгать козлом в дискотеке? Бр-р-р! Оторопь берет. Никаких интеллектуальных претензий. Лень, сибаритство, безразличие. Девиз: «Все и всё для меня, я же для других ничего!» Вот образ, который вырисовался у меня из ваших анкет. За очень небольшими исключениями.

— Но ведь каждый… все такие разные…

— К сожалению, гораздо более одинаковые, чем тебе кажется. Наше поколение было не таким. Более динамичным, подвижным, любопытным. Более общественным, если хочешь. Мы собирались не для того, чтобы балдеть в дискотеке, а чтобы дискутировать. Искать какие-то собственные, нетипичные подходы к жизни. Мы были философами! Да, да, не улыбайся.

— Все? — спросила Эра. — Все подряд философы?

— Да нет, был, конечно, балласт. Вроде этого… Мурашова. — Маргарита Викторовна выговорила эту фамилию с брезгливостью и даже рукой тряхнула, точно сбрасывая какую-то налипшую гадость. — Один пошел в мясники, носит перстень с бриллиантом, ворует, естественно, напропалую, другой спился, третий вообще из тюряги не вылазит. Я, когда их встречаю, перехожу на другую сторону.

— И все-таки… Он совсем не такой.

— Кто?

— Игорь. Мурашов.

— Должна тебя огорчить. Он именно «такой». Это его бунтарство — за ним ведь ничего не стоит. Да это и не бунтарство, собственно говоря, это хамство. Раздутая до невероятных пределов, ни на чем не основанная амбиция. Душевная тупость! Нравственная ограниченность! Хамство в квадрате!!

Учительница, разговаривавшая до сих пор по телефону, прикрыла рукой трубку, удивленно глядя на Маргариту Викторовну. Лицо у Маргариты Викторовны пошло красными пятнами, она схватила с подоконника стакан и стала пить воду, звякая зубами о край стекла. Наверное, не стоило говорить сейчас о Мурашове, и все же, глядя в сторону, Эра сказала:

— У него отец пьет. Даже не пьет, а самый настоящий алкаш. Страшно смотреть, я как-то видела его один раз.

— Ну… печально, однако в таких семьях вырастают и вполне порядочные дети, а тут…

— Это не семья. Они вдвоем. Отец с матерью в разводе, мама с младшей дочкой в другом городе, там, где они раньше жили. А Игорь специально с ним остался. Они сюда приехали, чтобы начать новую жизнь. И ничего не получилось…

— Эра, милая, ты вдумчивый, серьезный человек. Но в данном случае вымышленный образ заслоняет для тебя настоящий. Нужно уметь отличать настоящее от фальши!

— Он не фальшивый. Он искренний. Каждый человек… почти каждый кем-то представляется, а он — нет. Я, например, тоже представляюсь. У нас всего одна пластинка Армстронга, в анкете я написала, что люблю классический джаз, а это неправда. Я его не люблю просто потому, что ничего, кроме Армстронга, не слышала. Однажды один наш с тетей друг рассказывал о классическом джазе, о Новом Орлеане, негритянских оркестрах — вот я и решила… блеснуть эрудицией.

— Что ж, эрудиция — тоже неплохо.

— В общем, почти все врали. Каждый в меру своих сил.

Маргарита Викторовна улыбнулась.

— При анализе анкет это непременно учитывается. Но подряд врать невозможно, время от времени человек обязательно проговаривается. То есть анкеты с таким умыслом и составляются — чтобы анкетируемый проговорился.

— Но ведь это, наверное, очень трудно — так составлять анкету?

Прозвенел звонок с урока, и Маргарита Викторовна удивленно посмотрела на часы, а потом встала и подошла к висевшему на стене зеркалу, всматриваясь в свое лицо.

— Да нет, в общем, это несложно, — рассеянно проговорила она, вытирая носовым платком в уголках глаз.

— Я пойду, — сказала Эра. — До свидания.

— Будь здорова, — кивнула Маргарита Викторовна. — Готовься, я давно тебя не спрашивала.

Она выглядела вполне успокоившейся. Возле двери Эра остановилась, пропуская возвращавшихся с урока учителей, и обернулась. Маргарита Викторовна тоже посмотрела на нее, улыбаясь, и помахала ей рукой.

Эра пошла мимо буфета, чтобы что-нибудь перехватить, но буфет был закрыт. На окне сидела Полынова и доедала пирожное.

— Недавно закрыли, — сообщила она, качая ногой. — Санитарный час. Ты чего не идешь домой?

— Да так. А ты?

— Проблемы, проблемы, — туманно проговорила Полынова. — Человечка одного ждала.

Она облизала с пальцев сладкие крошки и спрыгнула с окна.

— Ладно, пошли.

— А человек?

— Наверное, другой дорогой пошел.

— А проблемы?

— Проблемы остаются. Дело в том, — проговорила Полынова со вздохом, что одной тяжело и скучно. А главное — неинтересно.

— В каком смысле одной?

— В том, что у меня нет мальчика.

— У меня тоже нет.

— Ты — это совсем другое. Ты такая… Ну, в общем! Ты — для всех.

Полынова распахнула перед Эрой дверь.

— У тебя же был.

— Теперь и не смотрит.

— Еще бы. Ты как декорация.

— Как это?

— Хоть бы улыбнулась. Не бойся, корона с головы не свалится. Он тебе очень нравился?

— Да нет. Юрка мне нравится больше.

— Тогда зачем он тебе?

— Лучше уж такой, чем никакой.

— Только он, видишь, себя «таким» не считает!

— Ты думаешь… — Полынова даже остановилась. — Он догадался?!

— А то нет!

— И все равно…

— Да что «все равно»! Вечно ты только о себе. Думаешь, человеку приятно, когда им совершенно не интересуются? Думаешь, человек не чувствует, что тебе на него, в общем, наплевать? А потом еще с девчонками на его счет прохаживаешься.

— Я не прохаживалась…

— Ага. Пробегалась. Врала, как он тебе прохода не дает.

— Эрочка! Ну почему мне так не везет? В любви.

— А тебе и не должно везти. Если ты себя не переделаешь.

— Это, знаешь, очень трудно.

— А ты постарайся. И потом… — Эра запнулась, но все же договорила: — Честно тебе скажу: у тебя глуповатый смех. Ну, хихиканье какое-то очень странное. Ты как-нибудь по-другому попробуй… Перед зеркалом, что ли, потренируйся…

— Заметано! — пообещала Полынова и схватила Эру за руку во вдруг накатившемся приступе умиления: — Ой, а помнишь, как я пришла к вам в класс? Ты с тех пор для меня — самый близкий человек, Эрочка, самый уважаемый! Помнишь, какая я была дура?..

Эре вовсе не казалось, что Полынова была тогда дурой. Однако ответить не успела. На остановке у сквера, опершись о невысокую чугунную ограду, стоял Мурашов. Заметив, что Эра на него смотрит, он поднял руку, словно подзывая к себе.

— А он ничего, — тотчас среагировала Полынова. — Вполне. Ну, желаю… — И она зашагала какой-то сразу изменившейся, семенящей походкой, кокетливо раскачивая сумку.

Эра остановилась и стала ждать. Мурашов, отлипнув, наконец, от ограды, направился к ней.

— Тебя, между прочим, жду.

— Зачем?

— Нельзя? — ответил он вопросом на вопрос.

— Можно, — вяло сказала Эра. Как-то муторно было у нее на душе.

— Осуждаешь?

Эра промолчала.

— У тебя даже мнения на этот счет нет? — вспыхнул он. — Не обзавелась?

— Обзавелась. Она, между прочим, тоже человек. А ошибки…

— Это, по-твоему, ошибки? Это… провокация, вот что. Чего, деточки, не хватает вашим папам и мамам? — противным голосом пропищал он. — Как можно вообще ответить на этот вопрос?! Денег? Красоты? Счастья? Что ты сама написала, если не секрет?

— Времени.

— Ловко выкрутилась.

— Я не выкручивалась. Они сами всегда так говорят.

— Завидую я тебе, если это правда.

— А что ты вообще за чепуху какую-то написал? Про кенгуру и жирафу?

— Кому надо, тот понял, — сказал он, с усмешкой покосившись на Эру. Убедившись, что она не намерена продолжать расспросы, он проговорил все с той же усмешкой: — Среди папашкиной алкашни есть один такой Сенечка. Я сначала думал — пожилой мужик, а он оказался совсем еще молодой. Такой же пропащий, как и мой. Так этот вот Сенечка учился в одном классе с нашей Маргариткой. Сидел прямо за ней, можешь себе представить!

— Ну и что? Мало ли кто с кем учился?

— Он ее терпеть не может.

— Допустим. Ну так что?

— Понарассказывал про нее. Ее вообще в классе не любили. Чистюля, активисточка. У нее были два прозвища: за длинные ноги — Кенгуру, а за длинную шею — Жирафа. — Мурашов фыркнул. — Кому ни одного, а кому целых два! Надо же, до чего повезло!

— Дурак твой Сенечка.

— Он-то дурак, только к делу это отношения не имеет.

Мурашов вдруг остановился, так что Эра прошла еще несколько шагов, прежде чем поняла, что идет одна. Она оглянулась. Мурашов стоял, засунув руки в карманы, и с прищуром глядел на нее, точно выжидая.

— Ты что?

Он глядел на нее все так же молча.

— Ладно, топай, — наконец сказал он, небрежно махнул рукой и, круто повернувшись, зашагал обратно.

Покончив с уроками, Эра вышла из своей комнаты. Тетя Соня сидела перед телевизором, вперившись в экран неподвижным взглядом. На экране в сверкании блесток, в клубах дыма и в ослепительных вспышках лучей бесновался какой-то зарубежный роковый ансамбль. Эра удивленно воззрилась на тетушку: в другое время она непременно бы повела язвительнейший комментарий относительно современной молодежи и ее псевдодуховных ценностей, однако сейчас тетя Соня сидела в молчании, а ее взгляд был совершенно пуст.

— Может, на другую программу? Теть… переключить?

Тетушка вздохнула, частично выходя из своего сомнамбулического состояния, и прошептала:

— Все равно…

— Тут футбол. — Эра поглядела в программу. — А тут фильм какой-то документальный. Что лучше?

— Все равно…

— Все равно не бывает. Чего-то хочется больше, чего-то меньше. Ты подумай, и тебе сразу станет ясно.

— Ой ли? — слабо улыбнулась тетя. — Я думаю, думаю, а мне ничегошеньки не ясно.

Эра уже догадалась, что тетины слова имеют отношение отнюдь не к телепрограмме. Она сочувственно поддакнула:

— Жизнь — сложная штука.

— Господи боже мой! — фыркнула тетушка, на миг становясь прежней. Терпеть не могу, когда бросаются бездумными фразами!

— Я не буду бросаться, — проговорила Эра смиренно, — а ты не говори, что тебе все равно. На какую переключить программу?

— На ту, где ничего нет, — съязвила тетушка.

— О'кей. — Эра щелкнула выключателем.

— Мне кажется, я была не права, — вдруг с трудом выговорила тетя Соня. — Убийственно не права.

— Тетя, я ведь…

— Как я посмела так грубо, так нечутко с ним разговаривать? продолжала тетушка, не слушая Эру. — В таком хамском тоне! С человеком, который точно так же страдает от одиночества, как и я…

— Он не страдает, у него…

— Попугай, ты хочешь сказать?

— У него сын на Дальнем Востоке.

Тетушка с досадой на нее взглянула.

— На Дальнем Востоке — это все равно что на Луне! Он сам мне говорил, что видится с ним раз в три года. Я должна была… должна была его простить, вот что. — Тетушка безотрадно качнула головой и застыла.

— Тетя, а ведь я тогда еще сказала, что ты должна…

Но тетушка снова не дала Эре договорить.

— Увы, поздно… поздно…

Из уголка ее глаза вылилась слеза и повисла на кончике носа.

— Но если ты первая…

— Я?! Ты думаешь, у меня хватит сил это сделать?! Если бы ты только знала, сколько раз я набирала сегодня его номер! И… столько же раз бросала трубку. Я… Я не могу. Такой ужасный стыд от содеянного. И спазм… в горле… Может быть… ты?

— Я? Ну, хорошо. — Эра сняла трубку. — Что ему сказать? Тетя просит прощения и хочет помириться? Так?

— Нет-нет, — испугалась тетушка. — Разве такие вещи говорятся по телефону?! Надо видеть глаза, ощущать оттенки голоса… Ты должна с ним встретиться.

— Ладно, зайду к нему на днях.

— На днях?! Завтра же! Не откладывая ни минуты!

— Ага.

— Очень тебе благодарна. А теперь, — тетушка суетливо заглянула Эре в лицо, — давай потренируемся, как тебе вести себя и что говорить.

— Теть, ну зачем?.. Судя по обстановке. Во-первых, я все равно все забуду. Ты же знаешь, с памятью у меня не очень-то; а во-вторых, нужные слова появятся сами собой, стоит лишь увидеть человека.

— Да? — с сомнением спросила тетушка. — Ну, как знаешь… как знаешь…

Однако назавтра Эра так и не встретилась с Валерием Павловичем. На последнем уроке по расписанию должна была быть география, однако вместо географа Павла Петровича с его вечной улыбкой на краснощеком лице в класс вошла Маргарита Викторовна, неся журнал под мышкой.

— Здравствуйте, садитесь. Павел Петрович заболел. Вместо географии проведем урок русского языка. Мурашов, идите к доске. Пишите.

Она продиктовала несколько предложений, а когда Мурашов закончил, спросила:

— Могли бы вы разделить эти предложения по каким-либо признакам? Если да, то по каким?

Мурашов молча смотрел на доску.

— Скажите правила, которые, по-вашему, относятся к данному примеру.

— Сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, — зашептала с первой парты Верочка Облакевич.

— Облакевич, спокойнее. Вы пойдете отвечать второй.

— Я не учил. — Мурашов с вызовом глянул на Маргариту Викторовну. Между прочим, русский язык у нас завтра.

— Это материал на повторение. Больше вам добавить нечего?

Мурашов молча передернул плечами, а Маргарита Викторовна, перечеркнув в его дневнике запись «Геогр.», аккуратным почерком вывела «Рус. язык» и поставила двойку. Затем не спеша перелистала дневник.

— Кто расписывается в вашем дневнике?

— Отец, — буркнул Мурашов.

— У меня большое подозрение, что эту тягостную обязанность добровольно взвалили на свои плечи вы сами. А?

Мурашов, отвернувшись, словно вопрос относился к кому-то другому, смотрел в окно.

Маргарита Викторовна снова принялась листать дневник.

— Здесь три записи с просьбой родителям явиться в школу. Ваш отец их видел?

— Не знаю. Можно сесть?

— Не знаете? Ну, это уже чуть ближе к истине. Кроме того, Эра передала вашему отцу записку аналогичного содержания…

— Я не передавала, — привстала Эра, — я забыла, а потом я ее потеряла, а когда хотела сказать вам, что потеряла, опять забыла…

— Когда человек приводит слишком много доказательств в защиту своей лжи, ему лучше сразу сказать правду. Учти это, Эра. Так… странные отметки. — Маргарита Викторовна глянула на Мурашова. — Четыре, три. Пять, пять, два… три, четыре, пять, единица… четыре, два… ну и в том же роде. Не кажется ли вам, что это признак слабого характера и внутренней расхлябанности? В первую очередь я бы посоветовала вам заняться самовоспитанием; вместо того чтобы брать на себя ношу, которая вам явно не по плечу.

— Это какую же ношу? — настороженно спросил Мурашов.

— Вместо того чтобы делать человека из вашего отца-алкоголика, налегли бы вы на науку. А людей из алкоголиков делают соответствующие учреждения, которым это полагается по их роду деятельности. Кстати, я могла бы выяснить, что требуется для того, чтобы отправить вашего отца на принудительное лечение. А?

Мурашов стоял, низко наклонив голову, и ничего не отвечал. Маргарита Викторовна помедлила, глядя на него, но так и не дождалась ответа.

— Как знаете. Одно могу сказать вам с полной ответственностью: если вы и дальше будете скатываться вниз такими темпами в смысле успеваемости и дисциплины, как бы вам вместо школы не оказаться совсем в другом месте. Таких примеров сколько угодно. Я думаю, друзья-приятели вашего отца могли бы поделиться опытом. Садитесь.

Мурашов поднял пылающее лицо. От его самоуверенности не осталось и следа, и перед классом стоял лишь жалкий мальчишка с багровыми ушами и слезами на глазах.

— Садитесь, вы свободны, — повторила Маргарита Викторовна, с удовлетворением глядя на Мурашова.

Он сделал шаг по направлению к своей парте, но потом, словно опомнившись, резко повернулся и в полной тишине вышел из класса.

Эра вскочила, потом села, потом опять приподнялась… Бежать за ним? Оставаться на месте? Что же делать?!

— Ты, я вижу, рвешься отвечать. Прошу к доске. Вопрос тот же.

Эра подошла к доске и дрожащими пальцами взяла мелок.

— Сложно… сочиненные и сложноподчиненные предложения, — чужим голосом выговорила она.

— Дай, пожалуйста, полный ответ. Эти предложения можно разделить на сложносочиненные и сложноподчиненные. Ну?

Эра механически повторила.

— Так. А теперь скажи правило.

Эра молча смотрела перед собой. В голове было совершенно пусто, лишь мелькали обрывки каких-то никак не связанных между собой мыслей.

— Я вся внимание, — сказала Маргарита Викторовна, удивленно поглядев на Эру.

Но, пожалуй, сейчас с одинаковым успехом можно было бы требовать, чтобы она рассказала стихотворение по-китайски.

— Надеюсь, это не демонстрация? — помолчав, спросила Маргарита Викторовна.

— Я… я не знаю, — выдавила Эра.

— Как ты можешь не знать? По этому материалу ты получила пятерку!

— Я… забыла.

Маргарита Викторовна сидела, глядя в журнал и барабаня пальцами по столу. Потом, вздохнув, взяла ручку.

— Точка! — вытягивая шею, сообщила Верочка Облакевич.

— Облакевич, к доске.

Верочка Облакевич поплелась к доске и принялась нести что-то совсем уж несусветное, однако Маргарита Викторовна, устало сгорбившись, молча глядела в пространство, и по ее глазам было видно — ни единого слова из сказанного Верочкой она не слышала.

Не успел прозвенеть звонок, как всех словно сквозняком вымело из класса. Маргарита Викторовна по-прежнему сидела за столом; Эра медленно, заторможенными движениями складывала в сумку учебники. Маргарита Викторовна подняла голову и оглянулась.

— Кто сегодня дежурит? Почему класс оставлен неубранным?

— Он дежурит.

Эра собрала с пола бумажки и огрызки яблок и понесла в урну. Когда она проходила мимо Маргариты Викторовны, та провела рукой по Эриной юбке, испачканной мелом:

— Отряхни.

Эра хлопнула по юбке ладонью, испачкав ее еще больше, и вдруг, не поворачиваясь к Маргарите Викторовне, спросила:

— Вы сделали это нечаянно или нарочно?

— О чем ты? — Маргарита Викторовна удивленно подняла брови. — Я тебя не понимаю.

Ее удивление выглядело очень натуральным, однако Эре захотелось провалиться сквозь землю от стыда — как всегда, когда она видела, что взрослые лгут.

В одну руку Эра взяла свою сумку, а в другую, проходя мимо парты Мурашова, его потрепанный модерный рюкзачок, в котором сиротливо болталось несколько тетрадей.

— А вот этого делать я бы тебе не советовала.

Не отвечая, Эра прошла мимо Маргариты Викторовны и коленкой открыла дверь.

— Эра! Я обращаюсь к тебе.

Эра остановилась.

— Ты что, обижаешься? Но пойми…

— Да нет, мне все равно, — вздернув подбородок и избегая встречаться с Маргаритой Викторовной взглядом, каким-то скрипучим, не своим голосом проговорила Эра и выскользнула в коридор.

Она шла по коридору и чувствовала, как пылают у нее щеки и колотится сердце. Какой непроходимой дурой выказала она себя только что! Всего и нашлась, что пропищать эти жалкие слова! А ведь надо было… Однако нужные слова — злые, язвительные, клеймящие — даже сейчас не шли ей на ум, и она с испугом подумала, что ей и вправду все равно. Ей ничего не хотелось. Ни доказывать, ни объяснять этой женщине — ничего. Она попросту перестала существовать — вдруг, в одну минуту. Эра понимала, что так не годится, что нельзя смахивать человека, будто соринку со стекла, она думала: «Завтра или послезавтра я подойду к ней и поговорю, я ей все расскажу, втолкую, и она поймет, не может ведь она ну абсолютно ничего не понять…» Но в глубине души Эра знала: никакого разговора не будет. Вот так: жил себе человек, и в один миг его не стало, хотя на самом деле он распрекрасным образом продолжает существовать. «Все равно что умерла», — подумала Эра. Но нет, умереть, пожалуй, было бы даже лучше. Так, по крайней мере, кажется в четырнадцать лет.

Эра ждала уже полтора часа. Сначала ей казалось, что за дверью кто-то есть, просто ей не хотят открывать, и она звонила с такой настырностью, что даже мертвого могли бы поднять эти бесконечные звонки.

Ближе к пяти, когда начало темнеть, она вышла во двор и стала смотреть на окна. Скоро совсем стемнело. Летел мелкий снежок. Постукивая ногой об ногу, Эра бродила по двору, пока не продрогла окончательно. Потом вернулась в подъезд и, уже почти не веря в то, что ей откроют, позвонила. Чуть отогревшись, опять вышла во двор и снова принялась наблюдать за окнами, которые одни остались темными на втором этаже. Те, кто недавно возвращался с работы, начали выходить во двор — в магазин, с собачкой или с детьми, и Эра ловила на себе их любопытные взгляды.

К половине девятого двор опустел, а после десяти оживился снова собачек вывели по второму разу. Жирная пятнистая собачонка, припадочно облаявшая Эру в первый раз, теперь подбежала к ней, словно к знакомой, и дружелюбно завертела хвостом.

В одиннадцать Эра в последний раз нажала на кнопку звонка. Затем выдрала из тетради листок, написав: «Твоя сумка у меня. Позвони. Э.», — и засунула в дверную ручку.

— Ну? Что он тебе сказал?

Даже не раздевшись, Эра плюхнулась в кресло. Ей давным-давно перехотелось есть, только спать, спать…

— Что ты молчишь? Он… не заболел?

— Теть, я не знаю. Думаю, что нет.

— То есть…

— То есть я у него не была.

Эра зажмурила глаза и вытянула ноги. На паркете расплывалось мокрое пятно от подтаявшего снега.

Когда Эра с трудом разлепила не желающие открываться глаза, она увидела тетю Соню, которая ползала у ее ног, вытирая тряпкой лужицу, а заодно и ее заляпанные ботинки.

— Теть, я сама, — протянула Эра, не двигаясь с места.

— Как же так? — бормотала тетя Соня. — Ты ведь обещала, я была абсолютно, непоколебимо уверена, а теперь… я даже не знаю, что делать, просто не знаю…

— Да что случилось?! Почему такая срочность?

— Я… не понимаю. Ведь ты дала мне слово…

— Тут с человеком плохо, а ты с такой чепухой.

— С человеком? Да, да… — Тетя Соня продолжала тереть сухое уже место.

— Теть, ну какая разница — сегодня, завтра, послезавтра… Никуда твой Валерий Павлович не денется.

Тетя Соня с усилием поднялась, держась за поясницу. Ее блекло-голубые глаза растерянно помаргивали за толстыми стеклами очков. Казалось, она вот-вот расплачется.

— Ну, завтра зайду, завтра! — мотнула головой Эра.

Тетя Соня виновато посмотрела на Эру, суетливо огладила юбку и бочком вышла из комнаты, ничего не ответив.

Мурашов не позвонил. Эра не удивилась, не увидев его и на уроках. Все посматривали на сумку Мурашова, которую Эра притащила в школу, однако никто ни о чем не спросил, словно бы ничего не произошло. Похоже, для них именно так оно и было: ничего не случилось. Маргарита Викторовна тоже не пришла — русский заменили физикой.

Время тянулось бесконечно. Еле досидев до конца шестого урока, Эра вскочила, собираясь бежать, однако в двери возникла математичка и, отыскав Эру взглядом, объявила:

— Всех, кто занят в подготовке вечера, прошу в актовый зал! Генеральная репетиция.

Все восьмые готовили общешкольный вечер занимательной математики, и Эра была ведущей. Отпрашиваться, разумеется, было бесполезно.

Битых два часа Эра с деревянной улыбкой выходила на сцену, острила, шутила, объявляла номера, загадывала загадки, вручала не существующим пока победителям призы, а под занавес в качестве участницы математического квартета пела математические частушки.

Математичка то и дело останавливала ее, хлопая в ладоши:

— Больше жизни! Больше огня! Где твой апломб? Где улыбка?

Поняв, наконец, что большего апломба от Эры сегодня уже не добиться, математичка в последний раз прогнала сценарий вечера с начала до конца, уже не останавливая, и распустила всех по домам.

Выйдя из школы, Эра остановилась в досадливом раздумье. Скорей всего, сегодня она опять не успеет зайти к Валерию Павловичу. Значит, вечером ее снова ждут жалкие тети Сонины слова и ее потерянный взгляд. Все это было так странно, так не похоже на тетушку, а главное, так некстати. Отчего-то тетя предпочитала препоручить это Эре, вместо того чтобы набрать номер телефона и спокойно объясниться. «Мне-то не трудно, — подумала Эра, — но только позже, не теперь…» Она тряхнула головой и пошла к остановке трамвая.

Эре сразу бросились в глаза окна его квартиры — они были ярко освещены. Когда Эра позвонила, все приготовленные слова вдруг вылетели у нее из головы, а в горле пересохло.

Все произошло в считанные секунды. Дверь распахнулась, мелькнуло искаженное яростью лицо Мурашова, затем он хряснул дверью с такой силой, что, казалось, она лишь чудом не сорвалась с петель.

Эра оцепенело постояла у двери и побрела вниз. В противоположном конце двора был вкопан дощатый стол и две скамейки; Эра стала, опершись о спинку скамьи, и принялась смотреть на его окна. Против ожидания, за окном словно бы шла какая-то бурная жизнь: мелькали тени, гас и снова зажигался свет… Эра влезла на стол. Ни штор, ни занавесок на окнах не было.

В правом углу мелькнул что-то с ожесточением говоривший Мурашов; затем опасливо, бочком комнату пересек мужской силуэт; снова, жестикулируя, заметался по комнате Мурашов. Мужчина подошел к окну, раскуривая сигарету, и, открыв форточку, стал выпускать в нее дым. Эра разглядела лицо с выражением плаксивой злости, темные провалы глаз, вялый, безвольный рот. Казалось, он глядел прямо на нее — Эра даже пригнулась, однако, швырнув не погасшую сигарету в форточку, мужчина отошел от окна.

Эра давно уже потеряла счет времени. Сколько она вот так простояла час, два? А может, не более получаса?.. Кажется, она разобралась в том, что происходило за окнами второго этажа: Мурашов что-то доказывал, втолковывал отцу, наскакивал на него снова и снова, ощерясь, словно загнанный в угол звереныш, — тот огрызался в унылом ожесточении.

В какой-то миг на кухне зажегся свет, слабо послышался звон разбитого стекла. Затем яркий свет в комнате погас и окно засветилось голубоватым: заработал телевизор. У кухонного окна возник Мурашов. Он неподвижно стоял, прислонившись лбом к оконному стеклу. Затем он придвинулся к стеклу, заслоняясь рукой от света, и стал вглядываться в темноту. Эра спрыгнула с пошатнувшегося стола, схватила обе сумки и бросилась к деревьям.

Она думала: стоять нет никакого смысла, — и, однако же, не двигалась с места. Капюшон куртки почти сполз у нее с головы, косо лепил мокрый снег с дождем, и пряди волос жалкими сосульками свисали по обеим сторонам ее лица.

Но вот она вздрогнула и сделала шаг: из подъезда появился Мурашов и быстро зашагал прочь, горбясь и спрятав руки в карманах.

— Мурашов! — крикнула она тающей в темноте фигуре. — Игорь! Обожди!

Скользя, она бросилась следом. Мурашов остановился и стал ждать ее, все так же горбясь и не вынимая рук из карманов. Она тоже остановилась, не добежав несколько шагов, и почему-то не могла выдавить из себя ни звука. Молчал и он.

— Врезать тебе, что ли? — кашлянув, спросил Мурашов.

— Врежь. — Она шагнула к нему и вытянула шею.

— Руки пачкать жалко.

Он сплюнул ей под ноги и зашагал совсем в другую сторону. Она знала почему: ему просто некуда было идти.

Эра проследила за тающей в темноте фигурой Мурашова и подумала: вот и все… Однако это было еще не все. В руках у нее была сумка Мурашова, и ее нужно отдать.

Звонить не потребовалось: Эра толкнула полуоткрытую дверь и вошла. Телевизор, действительно, был включен. В кресле, разбросав длинные ноги, сидел тот самый мужчина. Кажется, он дремал.

Эра поставила сумку у двери и сказала:

— Извините. Я сумку Игоря принесла.

Мужчина вздрогнул и открыл глаза, вглядываясь в Эру.

— Ага… понимаю. Игорешкина подружка… кгм!.. Что-то говорил он такое, вспоминаю. Прошу к нашему шалашу.

Он вскочил, раскланиваясь с жалким фанфаронством. Он был до ужаса похож на Мурашова: те же темные глаза, прямой нос, та же усмешка одним уголком рта. Но только это был внезапно постаревший на много лет Мурашов, и это было страшно, как в кошмаре.

С улыбкой, которую вполне можно было бы назвать обаятельной, если б не резкие морщины на изможденном лице и потухший взгляд, отец Мурашова приятным, хотя и слегка сиповатым голосом предложил Эре сесть, пододвинув стул изящно отделанным жестом.

Эра смотрела на этого человека, которого необходимо было сию вот секунду заклеймить, пригвоздить, припечатать к позорному столбу, и опять не находила слов.

— До свидания, — только и нашлась она сказать, пятясь в прихожую.

— Как? Уже уходите? — воскликнул он, одарив Эру улыбкой.

С беспокойством радушного хозяина он бросился вслед за ней и включил в прихожей свет.

Прозрачный ручей вытекал из кухни и пересекал прихожую, разливаясь лужицей у стоптанных комнатных тапок; Эра заглянула в открытую кухонную дверь, и в носу у нее защипало от резкого запаха. Она увидела груду разбитого стекла у раковины и три бутылочных горлышка. Эра повесила сумку на ручку двери, взяла огрызок веника и принялась сметать стекло.

— Ну… право же… как-то неудобно… — Он заметно слинял, однако все еще пытался выглядеть галантным хозяином. — Порежетесь.

Эра выбросила осколки в мусорное ведро и взглянула отцу Мурашова прямо в глаза. Взгляд его ускользал, однако на сером, словно присыпанном пеплом лице неровными пятнами проступил румянец.

— Я хочу сказать…

Эра умолкла. Казалось, ее слова не долетали до него: он стоял с отсутствующим видом, глядя в пространство ничего не выражающими глазами. Что-то сжалось у Эры в горле, в лицо ударила горячая волна — и она бросилась из квартиры.

— Девочка… зачем же плакать? Разве тебя кто-то обидел? — растерянно крикнул отец Мурашова, выбежав следом.

Эра остановилась на площадке.

— Плакать перед вами? — спросила она громко и раздельно. — Вот уж нет.

Глаза у нее в самом деле были сухие. Перед ним она не станет плакать.

«Вот уж нет, вот уж нет…» — в такт шагам неосознанно повторяла Эра. Она шла быстро, на пределе дыхания, нагнув голову и с усилием преодолевая сопротивление ветра. Так она мчалась по уже затихающему городу, забыв, что существует общественный транспорт, который в одно мгновение домчит ее до дома — туда, где уют и вкусный ужин. Пожалуй, это было самое правильное: бежать, пока от усталости не подкосятся ноги, все равно куда, лишь бы избыть в этом лихорадочном беге напряжение последних дней.

Однако какая-то частичка Эриного сознания, по-видимому, продолжала действовать. Остановившись на перекрестке, чтобы пропустить длинный, словно гусеница, автобус, Эра вдруг поняла, что стоит прямо напротив дома Валерия Павловича. Сначала она хотела спросить у кого-нибудь время, чтобы не являться слишком поздно, но потом, решив, что поскольку ноги принесли ее сюда, значит, так тому и быть, пересекла улицу и вошла в дом.

Маленький листок из блокнота был прикноплен к двери Валерия Павловича, и на нем написано всего одно слово: «Эре». Эра отколола листок и прочла на обратной стороне столь же лаконичное: «Позвони в сорок седьмую».

Чувствуя, что у нее не осталось сил даже на удивление, Эра позвонила в соседнюю квартиру и, не говоря ни слова, протянула листок заспанному парню, который возник перед ней, почесывая лохматую шевелюру. «А…» пробурчал тот и зашаркал обратно. Похоже, одним глазом он продолжал досматривать сон. Появившись снова, он сунул Эре запечатанный конверт, вяло буркнул: «Ну, бывай» — и захлопнул дверь.

На конверте тоже было написано: «Эре». Эра спустилась этажом ниже, где лампа была чуть поярче, села на перила и разорвала конверт.

«Эра, здравствуй. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется отчего-то, что ты должна сюда прийти. Сегодня вечером я уезжаю. Сын давно зовет меня к себе, но как-то страшновато было трогаться с насиженного места. Однако решение принято, отступать некуда. А главное, ничто меня в этом городе уже не держит. Тишка, мой бедный попугай, приказал всем нам долго жить. Как видишь, по привычке я пытаюсь шутить, хотя на душе у меня ой как смутно.

Правду сказать, характер у покойного был строптивый, с каждым годом он все больше впадал в меланхолию, которая перемежалась приступами беспричинной злобы и человеконенавистничества — у меня постоянно были исклеваны руки. Но — восемнадцать лет, Эрочка, восемнадцать лет… Тишку любила моя покойная жена, и этот вздорный и облезлый, по выражению вашей тетушки, попугай (что является чистой правдой) был, увы, мне дорог. Но от старости и от смерти лекарства нет.

Я очень виноват перед твоей тетей. Сколько раз я набирал ваш номер и бросал трубку. А где-то на самом дне теплилась слабая надежда: вдруг она сама позвонит и скажет, что перестала на меня сердиться? Мне казалось, точнее, мне хотелось, чтобы я был для Софьи Васильевны не просто гостем, который по мере своих слабых сил разгоняет скуку зимних вечеров. Видимо, я ошибался.

Я уезжаю со странным чувством: у меня нет уверенности в том, что я поступаю правильно, но нет и уверенности, что нужно остаться. Сердце и рассудок противоречат друг другу, и кажется, что не все еще исчерпано из того, что суждено. Так ли это? Не знаю.

Квартиру я забронировал до лета, буду думать об обмене. Пришло время заниматься садовым участком и нянчить внуков. Шучу! Мой единственный внук через год собирается в мореходку.

Время кончать письмо. Тяжело это, словно рубить по живому. А рубить надо сразу, не раздумывая. Вот так.

Будьте счастливы. В. П.».

И сегодняшнее число.

Начало подмораживать. Снег с дождем прекратился, ветер утих, и наконец повеяло зимой.

Эра пошла через парк. Аллеи были пусты, с улицы все реже доносился шум проезжающих машин. Эра шла медленно. И все равно с каждым шагом она приближалась к дому, где ждала ее тетя в тревожной печали — ждала с надеждой. Что говорить ей, как утешать, Эра не знала.

И где-то по безлюдному ночному городу бродил Мурашов. Длинная пустая аллея тянулась перед Эрой, и с ознобом ужаса она вдруг ощутила, что значит быть совсем одной и что это, когда тебя никто не ждет. Нащупав в кармане двушку, она перелезла через невысокую ограду и побежала к телефону-автомату, который стоял возле кинотеатра.

Монета со звоном провалилась в нутро автомата, и Эра услышала далекий голос.

— Андрей Семенович, — закричала она, — это я, это Эра! Андрей Семенович, миленький, не ложитесь, пожалуйста, спать, ну еще хотя бы часок! А если ляжете, не затыкайте, пожалуйста, уши. Я знаю, вы затыкаете уши, чтобы не просыпаться, но сегодня потерпите, ладно?! К вам, может быть, кто-то сегодня придет! Вы слышите меня? Вы поняли?

— Алло, алло, — растерянно повторял далекий-далекий голос — Очень плохо слышно, говорите громче… Кто это? Это ты, Эра? Говори громче, я ничего не слышу… — И потом: — Обожди у телефона, кто-то звонит в дверь…

Эра ждала, вцепившись в трубку, и твердила, как заклинание: «Только бы это был он… только бы это был он… только бы это был он…»