Люба, Любушка, ЛЮБОВЬ

1. «Жалость»

Осенью одна тысяча девятьсот сорок второго года в школу мы пошли поздно. Уже выпал первый октябрьский снег. Все лето мы, ребятишки постарше, которым уже исполнилось 8-12 лет, делали всю домашнюю работу по хозяйству. Мама, ранним утром подоив корову, уходила на работу на колхозное поле. Я отгоняла корову пастуху, такому же мальчишке, который весь день пас за рекой деревенское стадо. Надо было выпустить кур и накормить цыплят, полить грядки и по очереди их пропалывать, чтобы урожай был хороший, чтобы было чем питаться зимой всему семейству. А еще обязательно пропалывать и рыхлить большое картофельное поле. На картофель только и надеялись. «Будет картошка, будет и ложка» – говорили старухи.

Мама приходила поздно, на закате. К ее приходу я уже должна была встретить из стада нашу корову Зорьку, накопать картошку и сварить ее в чугунке. Чаще всего я варила картошку в «мундире», потому, что это проще, да и шкурка тоньше очищалась. Мама доила корову, и мы ужинали картошкой с овощами, парным молоком.

В деревне, с весны и до глубокой осени, нет выходных. Посев и посадки, полив и уход весной и летом, а осенью самая горячая пора – заготовки. Необходимо все, что выросло на огороде и полях, убрать во время и сохранить на зиму. Да и зимой в домашнем хозяйстве с животными хватает работы. Начинаются отелы коров, кормление животных, уборка за скотиной, вывоз навоза на поля, уборка снега и его вывоз на поля и огороды, чтобы весенней порой земля больше пропиталась влагой, для лучших всходов будущего урожая.

Все школьники всю осень работали на колхозных полях по 5–6 часов ежедневно. Собирали огурцы, убирали капусту и брюкву, копали картошку, а позже – собирали пшеничные колоски на поле, которые остались после уборки. Завязывали фартуки на поясе «мешочком» и складывали туда колоски с земли, проходя цепочкой от одного края поля до другого. Позже сдавали их по весу приемщику, а он записывал в отдельную тетрадь кто и сколько собрал. Кто собрал больше – хвалили, ну, а кто собрал мало – ругали за нерасторопность.

Мою первую учительницу звали Марья Ивановна. Она приехала в нашу деревню по направлению из города еще до войны. Учила она все классы начальной школы одна. Первый и второй класс учились вместе, третий и четвертый – тоже.

Шла вторая зима войны. Тетради, ручки взять было негде. В прошлом году писали тем, что было: чернилами, огрызками карандашей, которые остались еще в школе.

Писали на оставшихся в запасах тетрадях, а потом – на оберточной бумаге, на обратной стороне школьных плакатов, искали любой чистый клочок бумаги. Но вот и карандаши и бумага закончились. Марья Ивановна поехала в районный центр и привезла стопки газет. Старых газет. Откуда она их взяла было непонятно, но мы стали писать на этих газетах, стараясь попасть между печатных строк. Чернил тоже не было. Разводили густо сажу водой, собранную из печки, а писали заточенными палочками, макая их в эту сажу, как в чернила. Написанное все ужасно расплывалось, а утром я и сама не могла разобрать букву, или слово, что вчера вечером здесь понаписала.

Марья Ивановна была доброй. Она часто хвалила нас: кого за правильно написанное слово, кого за правильно прочитанное предложение. За детские шалости ругала редко. Да и шалостей у нас было не так много. Иногда мальчишки дернут за косичку или снежками все друг друга обкидают в школьном дворе. Одежда была плохонькая, да и в школе было холодно. Отапливали школу печкой, а дрова экономили, потому, что зимой в тайгу на заготовку идти было некому – мужиков то нет. Поэтому, чтобы согреться, на переменке старались попрыгать и побегать по коридору, поиграть в догонялки.

Хуже всего приходилось многодетным семьям. Отец – кормилец на фронте, мать одна с детьми, а ведь в семьях было и по пять, шесть, семь детей, мал-мала меньше. Хорошо когда есть большая и дружная родня, где есть бабки, дедки, тетки, которые все равно помогут в трудное время. Но и по-соседски все же помогали и выручали друг друга всегда. Не помню, чтобы в эти тяжелые годы, в деревне кого-то оставили в беде: в болезни или в горе. Старались помочь по-соседски, кто и чем мог, потому что знали – завтра ЭТО может быть у меня и тогда без людей, без их помощи, мне трудно будет пережить.

С первых месяцев войны стали приходить похоронки. Это было страшно.

Все ждали почтальонку. Она была одна на два села и приходила в нашу деревню два раза в неделю. Когда она шла по улице, все смотрели из окошек: к кому свернет? Вот зашла в избу, вышла спокойно, во дворе тишина, значит все нормально, принесла хорошее письмо. Если она выходит очень быстро и вслед слышен женский крик, то беда пришла в дом – похоронка. Соседки спешат туда, пожалеть, посочувствовать, поплакать вместе и помолиться про себя, о том, чтобы такое горе миновало тебя, твой дом.

За одной партой со мной сидел мальчик Степка. Детей в их семье было пятеро. Они уже успели получить похоронку на отца, который погиб на третий месяц войны. Жили они бедно. Степка донашивал одежду за двумя старшими братьями. Был он высокий, светлый и такой худой, что создавалось впечатление, что он очень болен. На самом деле все мужики в их семье были высокие и худые: и дед, и отец, и дядьки, и их сыновья. На деревне их называли «журавли». В разговоре, когда спрашивали, допустим, чей Ванька, отвечали: – «Журавлей» и сразу всем было понятно о каком Ваньке идет речь.

Степка приходил в школу в одной старенькой чистой, но застиранной и полинявшей рубашке. Пиджака или кофты у него не было, а так как в школе было совсем не жарко, то он всегда мерз. Он сидел рядом со мной, и я чувствовала, как он дрожит. Он дрожал так сильно, что парта, за которой мы сидели, тоже дрожала. Даже зубы его слегка постукивали. Мне было его очень жаль. Бабушка дала мне в школу надевать большую клетчатую шерстяную шаль или, как называла ее бабушка, шалюшку. Шалюшка закрывала мне спину и руки полностью, а по бокам еще свешивались мягкие кисточки, которые можно было положить на сиденье парты и сесть на них. В ней было тепло и уютно, хотя писать было не очень удобно. Но много и не писали, просто писать было не на чем.

Марья Ивановна читала нам сама, читали мы по очереди отрывки из ее книги. И вот сижу я, закутанная теплой бабушкиной шалюшкой, а рядом дрожит Степка. И так мне жалко стало его, что я потихоньку подвинулась к нему, подняла одну руку, закутанную в шаль, и прошептала: «Лезь под шаль». Степка удивленно посмотрел на меня и быстро юркнул мне под руку, натянув конец шали на свои худые плечики. Мы тесно прижались друг к другу. И стало нам обоим как то очень приятно находиться под этим толстым клетчатым укрытием, словно мы стали близкими и родными. Мы ни о чем не разговаривали. Мы слушали Марью Ивановну и тихо сидели, как две птички в маленьком и теплом гнездышке. Даже захотелось закрыть глазки и сладко уснуть.

Наше уютное и теплое уединение закончилось, когда Марья Ивановна, глядя на нас строго, громко и на весь класс сказала: «Люба, ты чего там обнимаешь Степана? Не рано ли вам еще этим заниматься?» Меня словно окатило ледяной водой! Я резко сдернула шаль со спины Степки, быстро закуталась сама и отодвинулась на самый край парты. Щеки и уши у меня горели огнем. Мне было стыдно, но я не понимала за что и почему.

Мне ведь просто было очень жалко Степку, и я хотела сделать так, чтобы ему было чуточку лучше и теплее.

Не знаю, права ли была моя учительница тогда, когда резко и при всем классе, оборвала ниточку единения, сочувствия, ниточку деткой жалости…

Не берусь судить, даже сейчас, но в своей дальнейшей жизни я уже больше никогда не могла из жалости, безоглядно и открыто, проявлять свои чувства нежности и сострадания к другому человеку.

Урок остался на всю жизнь.