Любава

«Галка, может, и славная женка была бы, — опять думает Пелагея Ильинична, — да вдруг в ней Гараськин дух проснется. Упаси бог, со света сживет и не оглянется. Грех, конечно, так думать, ну а в самом деле случись такое, потом уже поздно руками-то махать будет. А Митька спокойный, его знающей бабе под каблук упрятать — все равно что воды испить».

Торжества на сцене закончились, ребятишки зашторили ее и стихли. А молодежь стульями загремела, освобождала место для танцев. Самсониха потянула Пелагею Ильиничну к выходу, но она задержалась немного, хотела посмотреть, как ее Митрий с Любавой танцевать будут. Пелагея Ильинична видела, как звали промысловые Митьку к буфету, а уж больше всех, конечно, Колька старался, но Митька от Любавы ни на шаг. Смеется только да ручищей отмахивается, ну и правильно. Выпить и дома можно, коль охота есть.

Закрутили вальс, и Любава сама потянула Митьку на круг. Не в силах улыбки сдержать, сидела Пелагея Ильинична на стуле и смотрела, как лебедушкой порхнула Любавина рука на Митькино широкое плечо, как бережно он ее за талию придержал и по кругу повел. Лицо у Любавы задумчивое, навроде как пригорюнилась маленько (может, характер у девы такой?), а ножонки бегут, за Митькиными поспевают. Глянула Пелагея Ильинична вокруг и заметила, что не одна она этой парой любуется, и совсем хорошо ей стало. Теперь уж тут и делать ей было больше нечего, молодежь смущать, погуляла, да и довольно, пора и честь знать.

Вышла Пелагея Ильинична из клуба и домой потихоньку направилась. А все те же звезды, что в ее молодости светились, на небе взошли, и снег так же под ногами поскрипывал, ровно и не прошумели годы, не прокатились вперед, оставив ее для старости.

И вдруг запотели глаза у Пелагеи Ильиничны, затуманились, оглянуться не успела, а уже катятся по щекам две горячие капельки. И что, почему вдруг, самой непонятно. А снежок поскрипывает под ногами, звезды ночью умываются и хорошо так — слов нет.

Рождественские морозы на славу удались. За ночь прорубь, что напротив дома Сенотрусовых, крепким ледком затянуло. Митька оставил ведра у проруби и пошел домой за ломом. Вернувшись, долго и тщательно сдалбливал наледь, удобную для ног ямку сделал, чтобы за водой ближе тянуться было, а саму прорубь в два ведра отмахал. Закончил Митька работу и на воду залюбовался, что стремительно струилась у его ног, утягивая за собой мелкие льдинки.

Зачерпнув полные ведра, Митька медленно побрел в гору, не обронив почти ни единой капельки. Работа по дому ему была в радость, и он старался сделать так, чтобы после его отъезда мать и Любава как можно дольше не знали беды без мужских рук. О том, что завтра надо уезжать, Митька старался не думать. Дергал сено из стожка, носил огромными навильниками в пригон, колол дрова, ясли у коровы поправил и о завтрашнем дне не помышлял.

Пелагея Ильинична довязывала теплые шерстяные носки для Митьки. Сдвинув в сторону горшочек с геранью, следила в окно за сыном и тихо улыбалась. Прошумела мимо окон незнакомая машина, должно быть, из района, и опять тишина, только удары Митькиного топора слышатся.

— Здорово, куркуль, — услышал Митька Колькин голос и выпрямился, добродушно улыбаясь, — ты никак на сто лет решил дрова запасти?

Колька в новеньком полушубочке, из кармана горлышко бутылки торчит, зубы, как на ярмарке, выставил, хоть считать по ним учись.

— Сгодятся, — говорит Митька, — далеко ли бежишь?

— Да так, делать нечего. Последний денечек, вот и бегаю.

— Ну давай.

— До завтра.

И пошагал Колька гоголем вдоль по улице, слегка выворачивая ноги в коленках. А Митька опять за работу принялся.

День выдался хоть и морозный, но ясный по-зимнему, с инеем на проводах и изморозью на ветках рябины, что под окном у Сенотрусовых росла. Митька уже большую кучу колотых поленьев наворотил, когда прибежала на обед Любава. Он ее издалека приметил: бежит по улице Любава в белом заячьем платке, в ладно сидящей на ней шубейке, в черных валенках. Засмотрелся Митька и не знает, его ли это Любава или совсем чужая женщина. Временами кажется, что его, и захолонет сердце тогда от счастья, от великой радости, и готов Митька что угодно сделать, любое несчастье осилить. А в другой раз так и обрежет мысль — нет, не его эта женщина, с большущими дивными глазами, и вянет Митька, руки сами собой опускаются. И думает Митька, всем ли так-то вот маяться приходится или же он один такой вот уродился.

— Сегодня Галка Метелкина чуть под машину не угодила, — рассказывает за столом Любава. — Колька назад сдавал, а она смотрела, как трелевщик в штабеле комли ровнял. Трактор тарахтит, ей и не слышно. Ее прицепом двинуло, а тут Колька, как почувствовал, затормозил.

— Ишь ведь как, — забеспокоилась Пелагея Ильинична, — ты, дева, поаккуратней там будь. Не дай бог что случится, так ведь нас с Митрием осиротишь.

Любава мельком глянула на Митьку, аккуратно схлебывающего горячие щи, и улыбнулась. Словно почувствовав это, Митька поднял голову, и встретились их взгляды, и столько добра и любви к себе впервые разглядела Любка в его глазах, что вдруг неведомым жаром охватило ее, и она невольно прижала ладони к запылавшим щекам.

А в это время кто-то мимо окна прошел. Хлопнула калитка, послышались шаги на крыльце, и в дверь негромко постучали.

— Да, — в один голос откликнулись Пелагея Ильинична и Митька, обернувшись к дверям. В Макаровке в двери никто не стучал, кому надо было — так заходили.

Когда через порог перешагнул высокий, как-то странно улыбающийся человек в хорошем пальто и кроличьей шапке с козырьком, Митьке показалось, что он уже где-то встречался с ним. И улыбка у человека вроде бы знакомой была, располагающей к нему, но сердце у Митьки вдруг сжалось и ухнуло куда-то вниз. Припомнил Митька, что так же ухнуло оно у него однажды, когда он мотором мимо порожка Буркан проносился.

— Вы к кому? — первой нашлась и спросила Пелагея Ильинична, пристально вглядываясь в гостя.

— Это ко мне, — встала Любава из-за стола. Бледная, с тяжело вздымающейся грудью, смотрела она на гостя ласковыми и грустными глазами, не двигаясь с места. — Я сейчас, на одну минутку, — едва слышно прошептала она и пошла к двери, низко опустив голову.

— Извините, — опять улыбнулся гость Пелагее Ильиничне и Митьке, в растерянности замерших у стола, и вышел вслед за Любавой.

— Ничё не одела, — сказала немного погодя Пелагея Ильинична, — еще застудится…

Жадно, с болью вглядывалась Любава в лицо Вячеслава Ивановича, ища и не находя в нем каких-нибудь перемен.

— Люба, как же это? — спросил Вячеслав Иванович.

— Что?

— Ты так внезапно уехала. Я думал, что-нибудь случилось…

— Ничего… — горько сказала Любка и повела глазами по снежным сопкам, по реке и по полоске неба, что с землей смыкалась.

— Мария Иосифовна не имела права… — растерянно начал Вячеслав Иванович, но Любка перебила его и с мягкой ласковостью сказала:

— Нет, Вячеслав Иванович, имела. — И повторила: — Имела она это право.

Вячеслав Иванович с испуганным удивлением быстро взглянул на нее, потом опустил голову и тихо сказал:

— Но ты бы хоть написала… Я беспокоился…

— И все? — напряглась Любка.

— Что? — не понял Вячеслав Иванович.

— Вы… только беспокоились? — Любка усмехнулась.

— Люба… — Вячеслав Иванович смутился.

— Да что теперь. — Она вдруг качнулась, пристально глядя на него. И Вячеслав Иванович увидел, что стоит перед ним совсем другая Любка: гордая и независимая. Еще мгновение смотрела она в его глаза, а потом резко повернулась и быстро ушла в дом, плотно притворив двери за собой.

Легкая поземка занялась с утра. Тянуло по дороге холодные искристые снежинки, а за углами домов уже намело снежные свеи. Но небо было чистое, без единого облачка, пронзительно синее, с тонким серпом недавно народившегося месяца.

В первый раз за эту зиму налетели на Макаровку из леса снегири. Пушистые, в чисто-розовых тонах, с шапочкой на голове, расселись на ветвях рябины, прихорашиваются. И льется над селом удивительная музыка их голосов, светлая, чистая, напоминающая чем-то волшебное пение гуслей…

— Давай, Митька, — закричали промысловики уже из машины, — кончай прощания. Сорвется ветер, и будешь здесь неделю куковать.

Митька не откликнулся. Растерянный и жалкий, смотрел он на сухо блестевшие Любавины глаза и старался не замечать ее странной улыбки. Ему страшно было уезжать, но еще страшнее оставаться здесь, подле Любавы.

— Пора мне, Любава, — тихо сказал он, склонившись к ней с потерянной улыбкой, словно прося защиты от кого-то.

— Пора, — повторила Любава, — конечно, пора. Поезжай, Митя. Тебя, видишь, все ждут. Пора ехать. Пора, Митя. — Она все повторяла это слово и смотрела на него странно задумчивыми глазами.

— Ну я пошел, Любава…

— Да, да… Подожди!

Она приподнялась на цыпочках и поцеловала его сухими губами. Едва слышно коснулась, так, что Митька и не понял, дыхание это ее было или губы. Потом отстранилась, и опять эта пугающая Митьку улыбка была на ее лице…

— Поезжай… Будь осторожнее там…

Митька тяжело перевалился через борт кузова, и машина сразу же тронулась. Еще несколько секунд он видел неподвижную Любаву, ее улыбку, а потом все это скрылось за поворотом.

Дома Любава толкалась из угла в угол, не замечая вопросительно-настороженных взглядов Пелагеи Ильиничны. Наконец она взяла ведра и направилась к дверям.

— Ты далеко?

— За водой.

— Так полно воды-то.

— Я свежей принесу.

Над рекой поземка струилась заметней, но прорубь была чистой, с зелеными, ровно сколотыми боками. Поставив ведра, Любава долго смотрела на далекие сопки и на едва приметную дорогу, взбирающуюся по этим сопкам. Потом медленно зачерпнула воду и только ступила, направляясь к дому, а навстречу Пелагея Ильинична с ковшиком в руках. Увидела Любаву и замерла, радостно глядя на нее.

— Ну, — перевела дух Пелагея Ильинична, — а я-то тебе ковш несу. Думала, заморозило прорубь-то начисто, ведерком не протолкнешься.

— Так Митя же утром почистил, — улыбнулась Любава, и так она тепло и славно выговорила Митькино имя, что обмерло сердце у Пелагеи Ильиничны.

— Ну и ладно тогда, — дрогнувшим голосом сказала Пелагея Ильинична, — давай подсоблю тебе.

— Что вы, мама. — Любава опять улыбнулась и даже не заметила, как сорвалось с ее языка это — «мама».

А в проруби неслась вода, ко всему привычная, чистая и прозрачная, и лишь молодой месяц посреди светлого неба уронил с тонкого рога маленькое облачко.