Любимая песня

Грин заметил плакатик «Требуется обслуживающий персонал» через три полосы автострады. Не оглядываясь, крутанул руль своего «крайслера» выпуска 1966 года, подрезал мини-вэн и двух мотоциклистов, чтобы успеть к ближайшему съезду. Радио гремело на полную мощь. Песня Дуэйна Эдди вырывалась из пятидесятиваттовых динамиков «крайслера», как рев реактивного двигателя. Тело Грина впитывало в себя энергетику Эдди, пульсируя в электронном ритме. На минуту-две Грин даже подумал, что песня станет его любимой.

Он наловчился находить временную работу. И этот плакат ясно говорил о том, что ему повезет и на этот раз. Не стандартная табличка, заранее купленная в скобяном магазине, а лист бумаги с большущими красными чернильными буквами «Требуется обслуживающий персонал». Видать, действительно требовался. Щит у здания сообщал: «Рок-н-ролльный дворец Розмана — акры бесплатной парковки». Большая часть этих акров занимали земля и щебенка. Колеса «крайслера» подняли шлейф пыли, когда он резко затормозил у парадной двери.

Он отдавал предпочтение независимым ресторанчикам: в больших сетях требовали с полдюжины рекомендаций, номер службы социальной защиты, водительское удостоверение и все такое. А владелец такого вот ресторанчика всегда стремился сэкономить лишний бакс и предпочитал расплачиваться наличными, не требуя никаких документов. Грина это более чем устраивало.

Ожидая, пока закончит петь Эдди — Грин никогда не обрывал любимую песню на полуслове, — он заметил подростка на лестнице, соскребавшего пыль со стен ресторана. Подросток обернулся на шум автомобильного радио, его лицо осветила улыбка, он молча кивнул, словно одобряя музыкальный вкус Грина. Внезапно Грина накрыла волна раздражения, резким движением руки он выключил радио.

Попрыскав на себя дешевым дезодорантом, Грин надел последнюю хорошую рубашку, чтобы хоть как-то скрыть тот факт, что три последних дня ему пришлось провести в дороге. Едва он приоткрыл дверцу, как жара ударила его, словно невидимый кулак. На мгновение он даже подумал, а не уехать ли ему от этой грязи и жары, но плакатик «Требуется обслуживающий персонал» манил к себе. Подросток вновь улыбнулся, когда Грин толкнул двойные двери и вошел в ресторан.

В этой сельской местности «Дворец» казался инородным телом. Стилизованный под пятидесятые годы, он напоминал ретрорестораны, в изобилии выросшие в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке. Кабинки из красного винила, столы и прилавки из пластика имитировали эру Эйзенхауэра, тогда как музыкальный аппарат с лазерными дисками отвечал самым современным требованиям. Такое заведение наверняка отпугивало проезжающих мимо туристов, но по какой-то причине привлекало жителей близлежащих маленьких городков.

Хотя часы показывали начало двенадцатого, ресторан только открывался. Грин прошествовал по линолеуму к бару, сел у стойки. Мужчина в клетчатой рубашке, стоя на коленях у раковины, менял кран.

— Я ищу управляющего, — сказал Грин.

Мужчина вытер руки об штаны, оценивающе оглядел Грина.

— Я — Джек Розман.

— Я видел ваше объявление. — Грин мотнул головой в сторону фронтона.

Розман шумно выдохнул, бросил полотенце в раковину.

— Слава Богу, а то мы уж заждались.

Как Грин и ожидал, ему предложили мыть посуду и, при необходимости, помогать по кухне. Оплата почасовая, минимальная ставка плюс доллар, никаких дополнительных благ, расчет наличными. Грин именно этого и ожидал. Розман работал за двоих с тех пор, как уволился предшественник Грина. Никаких рекомендаций ему не требовалось: для того чтобы мыть грязную посуду, особые навыки не нужны.

— Можешь начинать через десять минут, — добавил Розман.

— Вы не будете возражать, если сначала я брошу пару четвертаков в музыкальный автомат? — спросил Грин. — Хочу послушать, какая здесь музыка.

Розман вытащил из кармана несколько монет, бросил на стойку.

— Музыка тебе понравится. И звучит она практически без перерывов. — Он заметил пятно на лучшей рубашке Грина. — Подойди ко мне после работы, я дам тебе несколько долларов на жилье.

— Вы очень щедры. — Грин собрал монеты, делая вид, что на обещанные доллары ему наплевать. Повернулся к музыкальному автомату. «Метал», хард-рок, хиты семидесятых, нормальный набор для полупьяных ковбоев, составлявших большую часть клиентуры Розмана.

— Тебе нравится музыка? — раздался за спиной новый голос. — Я тоже люблю музыку. — Грин оглянулся. Тот самый подросток, что чистил стену. — Отец разрешает мне слушать все, что я захочу.

До Грина вдруг дошло, что «подростку» как минимум лет двадцать. А вел он себя как тринадцатилетний мальчишка.

Розман вышел из-за стойки.

— Ты почистил все стены, Дейв? Даже заднюю?

Дейв улыбнулся, как-то очень по-детски.

— Да, папа, — в голосе слышалась мальчишеская издевка, — ни одну не пропустил.

Что-то в его интонациях разозлило Грина. Чертов кретин, провел все утро на жаре, вдыхая пыль со стен да выхлопные газы, а улыбается так, словно отлично поразвлекся.

— Тогда иди помойся. — Розман обнял Дейва за плечи и подтолкнул к кухне. Перехватил взгляд Грина. — Это мой сын, Дейв. — В голосе вдруг послышались виноватые нотки. — Помогает мне, убирается и все такое.

— Да, я видел его, когда подъезжал. — Грину следовало бы замолчать, но остановиться он не смог. — Он как-то странно себя ведет. С ним что-то не так?

Прямой вопрос застал Розмана врасплох.

— Дейв… необычный. Но это не значит, что я не должен его любить.

— Понятное дело, — ответил Грин, скрывая ухмылку. «Необычный», ехидно подумал он, нет бы просто сказать умственно отсталый. В другой ситуации он обязательно прошелся бы по этому поводу, только для того, чтобы увидеть, как вздуются вены на толстой шее Розмана. Но ему требовалась работа, а Розман не задавал лишних вопросов, и подбор дисков в музыкальном автомате оказался лучше, чем он ожидал.

Грин нажал А-12, «Радар лав» Голдена Эрлинга, и последовал за Розманом на кухню.

Грин проработал две недели, прежде чем Розман подошел к нему. Его удивило, что пауза так затянулась.

— Не очень ты дружелюбный, а? — Он наблюдал, как Грин вытаскивает из гриля заляпанные жиром отбойные экраны. — У меня нет претензий к твоей работе, ты понимаешь. Но я бы предпочел, чтобы мои работники ладили между собой.

— Вы что-то сказали? — Грин сделал вид, что ничего не расслышал- из-за шума вентилятора. Розман пристально посмотрел на посудомойщика и отошел.

Грин давно уже научился никому ничего не объяснять, не раскрываться, пока не находил главного. Иной раз одна из официанток Розмана пыталась подкатиться к нему, крутила попкой, трясла маленькими сиськами, плотоядно надувала губки, но Грин их игнорировал. Как они не могли понять, что они для него ничего не значат, что в его мире все шло наперекосяк, пока он не находил любимую песню.

Грин обычно заканчивал работу в семь часов. Бросал фартук, менял на десять долларов четвертаков и начинал изучать перечень дисков музыкального автомата, как врач изучает болезнь. Разом скармливал машине по десятку монет, занимая ее на полвечера, и заказывал незнакомые ему диски. К музыкальному автомату он никого не подпускал. Если кому-то из местных хотелось послушать свою любимую мелодию, Грин вежливо, но твердо, так, что Розман не замечал, объяснял, что на этот вечер музыкальный автомат занят. Парень он был крепкий, так что на рожон местные обычно не лезли.

День за днем он слушал музыку, даже когда мыл посуду. Каждая новая песня несла в себе надежду, но после нескольких нот она таяла, как сладкая карамелька во рту. Его раздражало, что все воспринимают музыку как непременную добавку к еде и разговорам. Неужели только он понимал, что есть музыка?

В четверг, в три тридцать пять пополудни, когда поток посетителей, жаждущих ленча, давно уже спал, Грин наконец дождался своего. Он стоял над раковиной с грязной водой, ногтем отковыривая от тарелки очень уж крепко прилипший кусочек еды, когда из динамиков донесся резкий перезвон гитарных струн. Грин выпрямился, вода с тарелки стекала в раковину.

— Господи, — выдохнул он.

Бросил тарелку в раковину, вышел на танцплощадку. Застыл как зачарованный, впервые его лицо осветила улыбка. Группа играла хэви-метал, эту песню он, должно быть, слышал тысячу раз, но внезапно, по какой-то необъяснимой причине, он сумел уловить в ней истину.

Песня говорила с ним, открывалась ему, словно записали ее каким-то таинственным кодом, который только теперь ему удалось расшифровать. Он стоял на линолеуме, с пальцев капала грязная вода, и слушал секреты, недоступные никому. В словах, которые слышали все, говорилось о женщине, темноте, жалости, то были человеческие слова, призванные скрыть истинное послание от непосвященных.

После того как песня закончилась, он простоял еще добрых пять минут, потрясенный открытием. Давно уже пошла другая песня, но он ее не слышал, не слушал. Его поиски завершились.

С этого момента песня принадлежала только ему. Каждый день он набивал музыкальный автомат четвертаками, пряча свое сокровище среди выбранных наугад попса и хард-рока. Проводил время в сладостном предвкушении, пока наконец внезапно, повергая в экстаз, в его ушах не начинали звучать знакомые аккорды.

Музыка обнимала его, ласкала, каждым своим звуком давала понять, что в этой жизни, несмотря на все ее тяготы, несмотря на хмурых управляющих и приставучих официанток, несмотря на окружающие его грязь и дерьмо, есть что- то особенное, что-то, принадлежащее только ему. И никто, никто не знал о том ни с чем не сравнимым, чуть ли не сексуальном наслаждении, которое испытывал он, слушая свою любимую песню.

Чары её защищали от всех бед и несчастий. Обжигающая вода, в которой он мыл посуду, становилась чистой и прохладной, растрескавшуюся кожу рук смазывали увлажняющим кремом, пустота жизни внезапно заполнялась, словно в трех минутах и сорока двух секундах, на протяжении которых звучала песня, он находил любовь, семью, дом, боль последних тридцати лет становилась выдумкой, а давние мечты — реальностью.

Все заметили произошедшую в нем перемену. Грин стал дружелюбным, общительным, вежливым. Не счел за труд запомнить имена поваров и раздатчиков. Они поначалу сторонились его, но с помощью песни Грин смог завоевать их доверие. Какое-то время спустя песня звучала в нем день и ночь, и по телу разливалось блаженство. Он надеялся, что состояние это будет длиться, длиться и длиться.

Его последний день во «Дворце» поначалу не предвещал ничего необычного. Во время ленча Грин мыл посуду, потом на какое-то время заменил раздатчика, чтобы тот мог перекусить. К музыкальному автомату подойти еще не успел, но это его не волновало. Все шло как по писаному. Одна из официанток прошла мимо, сказала, что ей нравится его улыбка, и потом он подумал, что девушка очень даже ничего. «Пожалуй, надо пригласить ее на свидание, — мелькнула мысль. — Или просто поболтать с ней. Отчего бы не поболтать?»

И тут из музыкального автомата внезапно зазвучала песня Грина. Совпадение удивило и порадовало его.

— Господи, — прошептал он себе под нос, вытирая грязной тряпкой прилавок. — До чего же хорошо. До чего же все хорошо.

А потом он услышал голос, неприятный, пронзительный голос, накладывающийся на песню, как скрип вилки по тарелке. Это какая-то ошибка, поначалу подумал он, что-то с динамиками или антенной. На песню наложилась какая-то другая мелодия. Он с нетерпением ждал, когда же все придет в норму, молил Бога, чтобы все пришло в норму, молил, чтобы осталась одна его песня в ее тайном великолепии…

Но увидел его, Дейва, сына Розмана, который стоял у музыкального автомата с пригоршней четвертаков, покачивая бедрами в такт музыке. И пел.

Злость начала подниматься в Грине, злость, тут же сменившаяся ужасом. Придурок портил песню, его песню, но самое страшное заключалось в другом: с губ Дейва слетали не слова песни, а секреты, доступные только Грину, секреты, которые теперь слышали все. Выходит, придурок тоже их знал.

У Грина поплыло перед глазами, ноги уже не держали его. Пробормотав Розману, что ему нехорошо, Грин, волоча ноги, вышел из ресторана под жаркое, клонящееся к западу солнце. Он видел лицо Дейва, его идиотскую улыбку. Вроде бы он произносил слова песни, но вместе с ними с его губ срывались и секреты. Грин оперся о капот своего автомобиля, уставившись в пыль и гравий стоянки, его вырвало. Лицо дружелюбной официантки превратилось в злобную маску, надежды на нормальную жизнь утонули в потоке блевотины, выплеснувшейся из рта.

Он сел за руль, завел двигатель, умчался прочь, до самой ночи ездил неведомо где. Почему в этот раз не сработало, сверлила голову мысль, почему никогда не срабатывает? Время текло незаметно, он пытался вернуть себе песню, пытался убедить себя, что ничего он не потерял, что ему лишь приснился дурной сон. И еще не оставил этих попыток, когда увидел Дейва, идущего от ресторана домой.

В горле у Грина что-то пискнуло, он надавил на педаль тормоза, поравнялся с Дейвом.

— Хочешь прокатиться? — хрипло спросил он.

Дейв улыбнулся ему, как хорошему другу.

— Конечно. Я живу недалеко, по этой дороге. — Он скользнул на пассажирское сидение, с восторгом оглядел салон «крайслера».

В этой сельской местности тянущиеся вдоль шоссе поля чередовались отдельными домами. Грин не знал, куда он едет, он вообще плохо ориентировался в этом районе, но понимал, что должен съехать с главной трассы, подальше от людей, подальше от боли, разрывающей голову.

Завороженный радиоприемником «крайслера», Дейв и не заметил, как Грин свернул на проселок, тянувшийся вдоль давно уже пересохшего ирригационного канала. Проселок упирался в заброшенный амбар, силуэт которого вырывал из темноты лунный свет.

«Крайслер» подбрасывало на ухабах, камни и комья земли колотились о днище. Внезапно Дейв начал напевать себе под нос песню Грина.

Голос жег, как кислота. Грин зажал руками уши, с силой надавил на педаль тормоза. «Крайслер» юзом потащило на амбар, но до столкновения дело не дошло. Пошатываясь, Грин вылез из кабины, двигатель работал, фары горели.

Только тут Дейв понял, что они свернули с основной дороги. В недоумении он тоже вылез из машины, попытался определить, где находится.

— Мы заблудились? — спросил он, повернувшись к Грину.

Рыча, как дикий зверь, Грин схватил Дейва за ворот рубашки и поволок к заброшенному амбару. Дейв не сопротивлялся, он не понимал, что Грин в ярости. Посмотрел на ночное небо, детская улыбка расплылась по его лицу, когда он увидел полную оранжевую луну.

— Луна жатвы, — повторил он услышанные где-то слова. — Ее называют луной жатвы.

Амбар не использовали много лет. Доски где-то сгнили, где-то их оторвали, так что лунный свет проникал внутрь. Грин отпустил воротник Дейва, как только они миновали ворота, и юноша упал на колени, в изумлении разглядывая серебряные узоры на грязном полу.

— Эй, посмотри. — Дейв заметил старую бутылку, откатившуюся к стене. — Я нашел бу…

Грин схватил доску как бейсбольную биту и ударил Дейва по животу. Подгнившая доска треснула, но и Дейв согнулся пополам, жадно ловя ртом воздух. Грин оставил его на полу и метнулся к автомобилю.

Ворота давно сняли, и, открывая багажник, Грин не спускал глаз с Дейва. Тот с трудом поднялся, отряхивая рубашку от щепок. Привалился к стене.

— Мистер Грин, — позвал он, — вы… вы причинили мне боль. Я хочу домой, мистер Грин…

Грин захлопнул багажник и направился к амбару, таща за собой тяжелый брезентовый мешок. Дейв попятился, пытаясь понять, почему из мешка доносится металлический стук. А Грин уже развязывал веревку, стягивающую горловину мешка.

— Давай, — процедил он, доставая пятифунтовую кувалду, — пой.

Дейв широко раскрытыми глазами смотрел на Грина, держась за живот. Он не понимал тяжести выдвинутого против него обвинения. Он ничего не понимал, даже когда Грин двинулся на него, подняв кувалду.

— Я… я люблю музыку. — Слезы боли покатились по щекам Дейва, он отступил еще на шаг, споткнулся, упал на испещренный серебряными узорами пол.

Вскинул руки в тщетной надежде защититься. Кувалда опустилась на правую щиколотку Дейва, раздробив мелкие косточки. Поднялась вновь и опустилась на колено. Хрустнули кости, брызнула кровь. Следующие три удара пришлись на правое бедро.

Дейв давно уже орал благим матом. На мгновение Грин встревожился: а вдруг крики кто-нибудь услышит. Но тревога мгновенно забылась, как только он осознал, что происходит: даже корчась он боли, этот говнюк продолжал петь его песню. Крики Дейва имитировали начальные аккорды.

— Ты украл ее у меня! — взвизгнул Грин, врезав кувалдой по ребрам. И тут этот засранец передразнил его: ребра захрустели как барабанная дробь. Ослепленный яростью, с гремящей в ушах песней, Грин вновь и вновь взмахивал кувалдой, дробя лицо Дейва, череп, плечи. Крики стихли, но Грин не мог остановиться, превращая тело в кровавую пульпу. Последний удар, изо всей оставшейся силы, Грин нанес по промежности Дейва. Юноша уже несколько минут как умер, но от этого удара дрожь в последний раз пробежала по изуродованному телу.

Грин тяжело дышал, песня смолкла. Он выронил из рук залитую кровью кувалду. Слезы потекли по щекам. Его печалила не смерть Дейва, а собственная потеря. Песня ушла навсегда.

Достав из мешка ножницы для резки металла и ножовку, Грин принялся за работу. Содрал с черепа кожу, окончательно размозжил челюсти и зубы, чтобы исключить опознание. Ножницами отрезал пальцы на руках и ногах, чтобы потом сжечь: и никаких отпечатков.

Переоделся, достал из багажника мешки для мусора, расчлененное тело разложил в десяток мешков, каждый перевязал красным скотчем. Мешки бросил в багажник и медленно поехал к городу.

Мешки по одному забрасывал в мусорные контейнеры, установленные вдоль трассы. Один раз остановился у местного магазинчика, купил упаковку с шестью бутылками пива, и пачку сигарет. Мешок с тем, что осталось от головы Дейва, бросил в мусорный бак у «Дворца» Розмана, потом поставил автомобиль на привычное место неподалеку от служебного входа и открыл первую бутылку. Спина и руки приятно ныли от усталости.

На следующее утро Розман приехал на работу в половине одиннадцатого, поставил свой «чарджер»[1] рядом с автомобилем Грина.

— Мне надо уезжать. — Грин проследовал за Розманом к двери служебного хода. — Извините, что не смог предупредить заранее.

Розман, с покрасневшими от усталости глазами, едва понимал, что ему говорят.

— Я не спал всю ночь. — Он открыл стальную дверь. — Дейв не вернулся домой… такого никогда не было.

Грин переминался с ноги на ногу, мышцы еще побаливали.

— Может, где-нибудь трахается.

Розман мрачно глянул на Грина, достал бумажник, отсчитал шесть двадцаток.

— Это за неделю. — Мотнул головой в сторону двери: — Закрой за собой.

Грин сунул бумажки в карман, захлопнул дверь, слетел со ступенек. Усаживаясь за руль, он думал, что слышит, как плачет этот сукин сын. Взревев двигателем, «крайслер» рванул с автостоянки.

Теперь он называл себя Дейвом и работал с пяти вечера и до закрытия в маленьком клубе для бизнесменов, «Пиво и грудинка». На этот раз ему потребовалась лишь неделя, чтобы найти любимую песню, которая хорошо шла под белое вино и чеддер. Но счастье длилось недолго: он услышал, как гардеробщица громко поет его песню.

В нем вновь закипела злость, и он знал, что надо делать. В конце концов, он всегда мог найти другую работу.