Любить и беречь

9

Праздник урожая, справляемый в первый день августа, пришелся на вторник. Все работники линтонской фермы получили полдня выходного, и Кристи с удовольствием увидел, что их работодательница подает благотворный пример своим служащим, присутствуя на краткой полуденной проповеди. Она присоединилась к процессии верующих, двигавшихся через боковой придел храма со свежими колосьями пшеницы в руках, демонстрируя первые плоды урожая. Кристи благословил колосья и очень кратко сказал прихожанам о значении этого праздника. Как всегда, тихое присутствие Энни в церкви его отвлекало. После службы он попросил ее подождать его несколько минут, пока он не обсудит со своим помощником церковные дела; у него имеется к ней просьба.

Теплый ветер гнал со стороны побережья серые дождевые облака. Середина лета уже миновала, но воздух по-прежнему был мягок и ласков, без намека на приближение осени. Закончив дела с преподобным Вудвортом, Кристи отправился на поиски Энни. Он обнаружил ее на кладбище среди старых замшелых надгробий. Она оглянулась на громкий скрип заржавленных петель калитки и улыбнулась ему. Она была в темно-коричневой накидке. Неожиданный порыв ветра сорвал с ее головы шляпку и растрепал волосы. Он почувствовал неожиданный трепет в груди и приписал это тому простому факту, что она прекрасна. И хорошеет с каждым разом, что он ее видит. Это была чистая правда: в ней сейчас трудно было узнать ту бледную, скованную, почти безмолвную женщину, которую он встретил у смертного ложа свекра четыре месяца назад. Разве грешно признавать очевидное? Он же не слепой, не так ли?

– Мне необычайно нравятся кладбища, – сказала она вместо приветствия, проводя длинными белыми пальцами по поверхности гранитного надгробия. – Я часто гуляю по фамильному участку д’Обрэ, особенно на закате. Я тамошний призрак.

Ему редко удавалось угадать ее настроение, Когда она улыбалась, выражение лица ее было то настороженным, то мягким, но улыбка всегда оставалась невыразимо печальной и никогда не отражалась в глазах. Она могла говорить горькие вещи с доброй улыбкой, а самые язвительные замечания сопровождать печальной усмешкой. Это сбивало его с толку, и он начинал тревожиться за нее.

– Мне тоже нравятся кладбища, – ответил он. – Я иногда прихожу сюда под вечер. Я никогда не испытывал отвращения к таким местам.

– Вы и не можете чувствовать иначе. – Она махнула рукой в сторону целого леса надгробий вокруг. – Души всех этих людей, отошедших в лучший мир с верою в сердце, обрели покой и награду. Вам следует говорить, что сейчас им лучше, чем когда они были среди нас, по крайней мере лучшим из них. Не так ли, ваше преподобие?

Ей нравилось дразнить его, подтрунивая над его верой. Он же считал по-другому, ему казалось, что объектом этих насмешек является не он, а сама насмешница.

– Это правда. Но, как бы то ни было, я никогда по-настоящему не завидовал этим отошедшим с верою в сердце. Это означает, что моя вера в загробную жизнь не столь тверда, как ей следует быть.

Она понимающе улыбнулась ему. Он вновь использовал против нее свой излюбленный риторический прием – сказать то, что она собиралась сказать сама, раньше, чем она успеет это сделать, и тем самым ее обезоружить.

– Уж не собираетесь ли вы похвалить меня за участие в том языческом ритуале, который вы только что провели?

– Если вы имеете в виду освящение колосьев, то этот обряд не языческий, а традиционный. Я рассчитываю, что в январе вы присоединитесь к нашему Празднику плуга.

– Празднику плуга? Не говорите только, что вы будете освящать плуг!

– Буду. Фермеры принесут его в церковь и оставят у алтаря, где он простоит, заляпанный грязью, всю службу.

– Боже милосердный!

– Точно.

Она рассмеялась. Этот звонкий очаровательный звук он был готов слушать вечно.

– Так о чем вы хотели меня попросить?

– О двух вещах. Первое: слышали ли вы о наших пенсовых чтениях, Энни?

– О ваших… как вы сказали?

– Название неверно; эти чтения не стоят ни пенса, они бесплатны. А не слышали вы о них потому, что мы их не проводили вот уже несколько лет. Раньше они устраивались в зале для собраний дома викария раз в неделю по пятницам и длились один-два часа. Миссис Вэнстоун читала вслух. Как правило, она выбирала что-нибудь из римских классиков, но иногда читала какой-нибудь известный роман или поэму, иногда исторические тексты… В общем, все, что приходило ей в голову и не было слишком сложным, потому что наши слушатели обычно простые труженики.

– Миссис Вэнстоун? Жена мэра?

Он кивнул.

– Она умерла три года назад, и вскоре после этого чтения прекратились.

Ее лицо исказила гримаса ужаса.

– Уж не хотите ли вы попросить меня возобновить их?

– Я думаю, вы бы очень хорошо с этим справились.

Энни издала звук, означавший недоверие, – не то чтобы фырканье, но близко к тому.

– Почему бы не использовать мисс Вэнстоун? По-моему, это как раз то, что ей нужно.

– Ее попросили провести чтения, – признался Кристи. – Они не… имели большого успеха. Люди перестали ходить.

– Ах вот как.

По ее тону он почувствовал, что ему следует защитить Онорию.

– Ее стиль отличается от того, к чему привыкли люди на чтениях ее матери, и она не смогла увлечь слушателей. Она…

– … вела себя заносчиво и демонстрировала свое превосходство, отчего ее возненавидели?

Он поглядел на нее с укоризной.

– Она была не столь естественна и не умела увлекать слушателей, как ее мать, – поправил он – А вот если бы вы взялись за эту работу…

– Я…

– … вы бы наполняли наш зал до отказа каждую пятницу.

– О, нет. Хотя, – после секундного раздумья согласилась Энни, – первое время, возможно, они бы и ходили, чтобы поглазеть на меня. Но, едва лишь пройдет новизна, я буду иметь не больше успеха, чем мисс Вэнстоун.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я не имею подхода к людям.

Он засмеялся, и она добавила:

– Особенно к людям в собраниях.

– Откуда вам знать?

– Я знаю.

Она скрестила руки.

– Откуда? Вам когда-нибудь приходилось выступать перед собранием?

– Нет, не приходилось. И не придется.

– Значит, вы отказываетесь? – вздохнул Кристи. – К этому со временем привыкаешь, – добавил он с грустью. – Слегка. Не совсем.

Она посмотрела на него с растущим интересом:

– Вам не нравится эта работа?

– Вопрос не в том, нравится ли она мне. Это часть моего пасторского служения. В богословской школе это называется «действенность проповедника». По ней можно судить о моей компетентности.

– Но, Кристи, вы читаете превосходные проповеди!

– Нет, – резко возразил он. – В любом случае, мы не меня обсуждаем. Я действительно хочу, чтобы вы взялись за пенсовые чтения. Вы могли бы начать с одного вечера, а если дело пойдет, подумать и о втором.

– Но почему должен быть только один чтец? – нервно спросила Энни. – Почему не несколько и чтобы они сменяли друг друга? И почему только женщины?

– Что ж, это прекрасная мысль! В эту пятницу будет встреча церковных служащих с прихожанами. Почему бы вам не прийти и не предложить вашу идею? Нечего и говорить, как вам все будут рады. Можно сформировать комитет с вами во главе и распланировать всю работу. Это действительно великолепная мысль. Спасибо за ваше предложение.

Она растерянно поглядела на него. Потом начала смеяться.

– Знаете что, вы и вполовину не такой хитрый, каким себе кажетесь, ваше преподобие. В действительности вы прозрачны, как стакан воды.

Он виновато улыбнулся. Какое удовольствие смешить ее!

– Так вы придете в пятницу на собрание?

– О, Кристи! – взмолилась она.

– Пожалуйста.

Энни посмотрела на него в раздумье, взвешивая свой ответ. Потом ударила кулаком по макушке щербатого каменного херувима на чьем-то надгробии.

– Ну ладно, – проворчала она наконец.

– Прекрасно. Вы не раскаетесь.

– Я раскаюсь непременно. – Но при этих словах улыбка не сошла с ее губ. – Теперь я просто боюсь спрашивать, в чем же ваша вторая просьба.

– Возможно, у вас есть основания для страха. Это более серьезное предложение, – признался он.

– Я отказываюсь преподавать в воскресной школе.

– Нет, не это, – засмеялся Кристи. – Вы можете задержаться еще на две минуты? Я хочу вам кое-что показать.

Они покинули кладбище и по узкой аллее пошли к заднему фасаду дома викария. По пути они миновали прилегающий к нему сад, ухоженный и аккуратный – предмет постоянных забот Артура Ладда.

– О, – завистливо сказала Энни, – какой прелестный у вас сад. Вам повезло, а вот мне мистер Макорди запретил работать в нашем.

– Запретил? С какой стати?

– Я порчу растения. Это он так решил. Себя он, конечно, мнит великим садовником.

Кристи опять рассмеялся.

– У вас нет еще ни слова от Джеффри? – спросил он, немного погодя.

– Нет, но это совершенно ничего не значит. Он вообще никогда мне не пишет.

– А вы ему пишете?

Она улыбнулась ему одною из своих горьких улыбок.

– Ну конечно же. Не реже чем раз в неделю. Ведь я просто заботливая жена и ничего больше, преподобный Моррелл.

Он не ответил на этот выпад; когда на нее находило такое настроение, сардоническое и колючее, ничто из того, что он мог бы сказать ей, не удовлетворяло ее.

Он взял ее под руку, чтобы она не споткнулась на каменистой дорожке позади дома. Это прикосновение казалось вполне невинным и ни к чему не обязывающим, но на фоне окружающего безмолвия приобретало уже слишком интимный характер. Поэтому он заговорил:

– Я слышал, вы достигли немалых успехов с ремонтом коттеджей ваших арендаторов.

– Да, но это только начало. Сейчас у нас недостаточно денег, чтобы исполнить все, что задумано. Но Холиок говорит, что урожай в этом году ожидается хороший, так что деньги появятся. Но скажите мне, Кристи, о чем, во имя всего святого, думал Эдуард Верлен, когда довел все до такого упадка? Многое из того, что я видела, меня потрясает; это просто позор.

– Он постоянно твердил, что поддерживать коттеджи в порядке невыгодно. Он говорил, что если отремонтировать их, то это привлечет много новых людей, которые целыми семьями начнут селиться по соседству, а это, как он опасался, приведет к тому, что низкие местные налоги резко возрастут. Поэтому он сознательно шел на то, чтобы отпугивать новых поселенцев, а старожилов держать в сырых полуразвалившихся хижинах.

Она с возмущением ответила:

– Но это же преступление! Это противозаконно.

– Он говорил, что так выгодней.

– Это ведь очень бедный округ, не так ли? – спросила Энни с сомнением в голосе. – Я, правда, не видела здесь никого, кто бы действительно бедствовал. Хотя, может быть, я и не могла их видеть; может быть, я отгородилась от них.

У нее был такой вид, как будто эта мысль причиняла ей боль.

– Бедняки, конечно же, есть. В тяжелые годы, когда скудные государственные субсидии перестают поступать в округ, бывают времена, когда только частная благотворительность спасает многих от работного дома. Мы кое-как выходим из положения, организуя при церкви различные клубы добровольных пожертвований, раздавая пищу и одежду тем, кто действительно нуждается. Но мне всегда казалось, что можно делать больше и что эта филантропия – не единственный выход.

Он поддержал ее под локоть, помогая подняться на грубый перелаз через изгородь, отделявшую церковь от обширной пустоши. На другой стороне он остановился.

– Трава сырая, да мы уже и пришли, идти дальше незачем.

Энни начала озираться кругом, пытаясь понять, что же он хочет показать ей на этом пустом желтом поле. Наконец она сдалась и посмотрела на него с вопросительным видом.

– Этот участок земли принадлежит церковному приходу. Здесь около девятисот акров, – уточнил Кристи. – Он простирается до восточного притока Плима. Как вы видите, земля не обработана. Она лежит под паром со времен шестого виконта д’Обрэ. Джеффри – восьмой.

Она кивнула.

– Ну и…

– У меня есть одна идея. Что, если беднейшие батраки нашего прихода стали бы работать на ней? Обрабатывать и выращивать хлеб, который поможет им пережить тяжелые годы. А ведь для большинства из них все годы тяжелые.

– Это прекрасная идея. Ее давно уже следовало осуществить.

– Согласен.

– Так в чем же дело?

– Нет денег на инвентарь и семена. Я тешил себя надеждой уговорить вас пожертвовать нам того и другого. По крайней мере, на первый год.

Она пристально взглянула на него, ее красивое лицо выражало удивление. Он молча смотрел ей в глаза, и постепенно ее удивление сменилось раздумьем. Она обернулась и окинула взглядом неприветливое, поросшее кустарником поле. Ее глаза сузились, пальцы легонько коснулись губ.

– Я должна посоветоваться с Уильямом, – медленно произнесла она.

– Естественно.

– Если он скажет, что это выполнимо и у него нет возражений…

– Если уж на то пошло, я уже с ним говорил.

Ее брови поднялись.

– Вы… уже?

– Он не против.

– Вот как? – Вдруг она улыбнулась, и Кристи показалось, что луч солнца пробился сквозь тучи. – Тогда дело сделано.

– Правда?

– Почему бы и нет? Джеффри это не интересует. Я, конечно, напишу ему, но могу вас уверить заранее, ему нет до всего этого дела. О, а я просто счастлива буду сделать хоть что-нибудь! Я подчас себя чувствую такой бесполезной… Не знаю, как мне помочь людям. А это хороший выход.

– Вы ведете себя так, словно это мы что-то сделали для вас, тогда как в действительности все наоборот.

Она как-то по-особенному, совершенно не по-здешнему передернула плечами, затем прислонилась к изгороди и окинула поле куда более хозяйским взглядом, чем прежде. Кристи поспешил воспользоваться случаем, чтобы полюбоваться ею, хотя это было как раз то, что он старался заставить себя не делать. Бессмысленно было внушать себе, что единственное, что она внесла в его спокойную жизнь, – это дружба и доверительная беседа. Он слишком много думал о ней и не мог больше обманывать себя. Дни, когда они не встречались, казались ему пустыми и бесцельными, вызывали неудовлетворение. Он ловил себя на том, что мысленно ведет с ней разговоры, рассказывает ей какие-то истории. Она постоянно присутствовала в его воображении, он начал смотреть на мир ее глазами, думая: «Над этим бы Энни посмеялась; этому бы удивилась; это бы ей не понравилось».

Вдруг она повернулась к нему:

– Кристи, а что, здесь действительно так много бедняков, чтобы они могли продуктивно обрабатывать девятьсот акров?

– Нет, слава Богу, их не так много.

– Значит, остаток по-прежнему останется под паром?

– Видимо, да.

Она задумалась. Ветер трепал ее волосы, и они щекотали ей щеки. Бесцветное небо изгнало зелень из ее глаз, теперь они стали дымчато-серыми и прищурились в раздумье.

– Что, если… Что, если работники-арендаторы Линтон-холла будут работать на оставшихся акрах в свободное время, которое я им предоставлю? Полдня в неделю, например, за счет того времени, что они обычно трудятся на хозяйской земле…

– Вы пошли бы на это?

– Не знаю; Холиок мне подскажет. Может быть, посоветуюсь с кем-то еще – с адвокатами Джеффри из Тэвистока. Конечно, ферма Линтон-холла на первом месте, я за нее отвечаю, это мой первейший долг. Но если остаток этой земли будет засеян зерном и засажен овощами и эти продукты начнут с выгодой продаваться, то можно будет осуществить ваши проекты по улучшению жизни прихожан. Разве это не принесет пользы всем и каждому? Когда благосостояние работников повысится, налоги в пользу бедных, соответственно, уменьшаться, отчего зажиточные крестьяне, которые, собственно, и платят эти налоги, вздохнут с облегчением. Скажите мне, есть ли во всем этом смысл?

– Энни, это те самые мысли, которые я, а до меня мой отец, пытались внушить Эдуарду. Безуспешно, – серьезно сказал он. – То, что вы говорите, прекрасно. Это именно то, в чем нуждается наша округа, и вот уже не первый год. Вы здесь всего несколько месяцев и сразу ухватили самую суть.

Она отвернулась, чтобы скрыть смущение. На нее было приятно смотреть. Во всяком случае, Кристи получил удовольствие. Ее простая, открытая доброта была понятна ему и привлекала его не меньше ее красоты.

– Чепуха, – вздохнула она, делая вид, что внимательно рассматривает группу деревьев в отдалении. – Это простой здравый смысл. И вообще, ничего, может быть, и не получится, а если получится, то я – то есть мы, Джеффри и я, – будем в выигрыше, как и все остальные, а может быть, и больше других.

– Возможно. Я надеюсь на это. Но самое замечательное то, что эти мысли пришли вам в голову самостоятельно. По правде сказать, я собирался предложить вам этот план, но не сегодня и не сразу. Вообще-то, я намеревался шаг за шагом смягчить ваше сердце.

Она вновь повернулась к нему, чувствуя облегчение от того, что он перестал расточать ей комплименты. Юмор и дружелюбие, написанные у нее на лице, согрели его душу. Он поднял руку и тут же уронил ее, вдруг осознав, что собирается коснуться Энни.

– Мне кажется, что вы все время шаг за шагом смягчаете мое сердце, преподобный Моррелл. С первого дня нашей встречи, – очень тихо сказала она.

Ее слова прозвучали совсем не так игриво, как могли бы. Он был уверен в этом, а больше ни в чем. Никто не шевелился, но обоим казалось, что они стоят слишком близко, почти вплотную. Энни не отводила взгляда от его лица, и ее серые глаза что-то говорили нежным шепотом. В них не было стремления соблазнить, в них было понимание. Кристи стоял перед ней неподвижно, боясь пошевельнуться и сделать что-то непоправимое.

Подняв голову, она взглянула на небо. Вид ее обнаженной белой шеи ослепил его.

– Похоже, собирается дождь, – спокойно сказала Энни. Он сделал вид, что смотрит на облака, но ничего, кроме нее, не мог видеть.

– Нам лучше уйти, – предложила она. – Пока небо не разверзлось.

Он кивнул с понимающим видом. Она подала ему руку, чтобы он помог ей перебраться через изгородь. Неужели она не догадывается? Неужели не чувствует этого электричества, которое искрами пробегает по его коже, когда он касается ее? Нет, ее лицо невозмутимо.

«Хвала Господу за это, – подумал он и тут же поморщился: – Бога сюда лучше не вмешивать, по крайней мере, в данный момент. А то небо действительно может разверзнуться. Пламя и дождь, – пришло ему в голову ни с того ни с сего. – Потоп».

Смешно – он не сделал ничего, не совершил греха. Он был спасен.

На какое-то время.

11 августа

Мне проще вести дневник, когда я несчастна и у меня полно времени. Следовательно, сейчас я счастлива и занята по горло. Нет, это невозможно, я никогда не ассоциировала с собой эти два понятия. Но можно сказать, что я вполне довольна и несколько суетлива. Вот так-то лучше.

Все эти безумные планы превращения девятисот акров запущенной дикой земли в прибыльное фермерское хозяйство могут осуществиться на удивление легко. Меня заверили, что инвентарь и семена можно приобрести с минимальными затратами, после чего земля может быть вспахана и удобрена навозом (или, как из уважения к моей благородной персоне выражается деликатный мистер Холиок, «оплодотворена»). Некоторые участки следует засадить диким горохом, чтобы подготовить почву к весеннему севу пшеницы.

Гораздо труднее оказалось убедить в пользе этого плана арендаторов линтонских угодий. В решении такого масштаба участвуют на удивление много людей, я и не представляла себе, сколько народу будет втянуто в это: юристы и банковские кредиторы, другие землевладельцы в округе, политические союзники старого виконта; даже мэр изложил свою точку зрения. Я, словно со стороны, с удивлением слушаю свои выступления на встречах с этими людьми. Я говорю о Линтон-холле, как если бы он был моей собственностью, свободно употребляю первое лицо единственного числа, будто это я – владелица и хозяйка поместья. Иногда я жалею, что Джеффри, уезжая, не назначил меня уикерлийским регентом. Никто, ни один человек не принимает мои предложения, когда слышит их в первый раз. Но я продолжаю убеждать, и – гораздо чаще, чем я могла ожидать, – они вдруг начинают задумываться и в конце концов говорят, что дело стоящее. Как бы то ни было, но теперь я окончательно убедилась в том, что план очень хорош. Он хорош с моральной, социальной, финансовой и любой другой точки зрения, так что я ни за что не сдамся, пока не приведу его в исполнение.

Пенсовые чтения у Кристи начинаются сегодня вечером. И как я позволила ему втянуть себя в эту авантюру? Загадка, которую мне, по-видимому, никогда не разрешить. Я – первый «пенсовый чтец». Это звание, по-моему, с большой точностью определяет цену моих творческих усилий. Я буду читать «Дэвида Копперфилда», пока не дочитаю до конца (или пока в меня не попадет столько гнилых фруктов, сколько нужно, чтобы заставить меня уйти восвояси). Затем будет читать Софи Дин, потом – доктор Гесселиус, потом – миссис Армстронг, вдова из деревни, что-то вроде синего чулка, а потом опять я.

У меня шалят нервы перед премьерой. Уильям говорит: «Да будет вам, миледи! Дерните стаканчик чего-нибудь перед началом – все как рукой снимет». Я посмеялась над ним. И вот теперь, за два часа до дебюта, графин с шерри кажется мне все более и более привлекательным. Но нет – я должна идти навстречу судьбе не одурманенная выпивкой и встретить ее, как подобает мужчине. То есть я хотела сказать, как подобает последней дуре.

12 августа

И вот я пью мой шерри. Мне есть что отметить. Это был успех! «Воодушевляющий», если верить Кристи; мэр Вэнстоун, человек трезвомыслящий, назвал его просто «громким». А я говорю – огромный, оглушительный, ошеломляющий, триумфальный! И мысли такой ни у кого не возникло, чтобы забросать меня фруктами; они были немы как рыбы, все двадцать три человека (неслыханное множество, уверяет Кристи). Сперва я не могла понять, чем вызвана эта тишина – страхом передо мной или всеобщим отупением. Но вскоре они заулыбались при появлении Пегготи, потом послышался смех, а когда на сцену вышел мистер Мэрдстон, все беспокойно зашевелились и заворчали про себя. Мне, со своей стороны, удалось избежать приступов кашля, невольных завываний и потери голоса – всех тех нервозных проявлений, которых я опасалась. Два часа пролетели незаметно, и лишь когда обнаружилось, что я закончила пятую главу «Меня отсылают из родного дома», мне позволили остановиться. Потом им захотелось поболтать о том о сем, и вся моя работа свелась к тому, чтобы они говорили, не перебивая друг друга.

Возможно, сегодня они пришли сюда ради возможности битых два часа поглазеть на леди д’Обрэ, но в следующую пятницу они придут, привлеченные великим даром мистера Диккенса. Я так благодарна Кристи, что он заставил меня взяться за это! Моя публика в основном взрослые мужчины и женщины, их манеры, как и язык, грубы, они необразованны, но хотят учиться. Трудно представить себе Онорию Вэнстоун сидящей среди них в этой комнате. (Надо сказать это Кристи, хотя он и будет недоволен моей язвительностью. Но все равно скажу, чтобы его поддразнить). Здесь есть один шахтер по имени Трэнтер Фокс – я видела его однажды, когда он помогал Кристи после его падения с лошади. Это смешной маленький человечек с сильным корнуэльским акцентом, я его с трудом понимаю. Кристи он называет «ваше преосвященство», а ко мне вчера обратился «ваше высочество». Я почти уверена, что он знает правильные формы обращения и говорит так нарочно. Но в глазах его светится неподдельный юмор: когда чтение закончилось, он сделал мне исключительный комплимент, пригласив присоединиться к нему и его друзьям, чтобы пропустить стаканчик в пивной «У святого Георгия», я рассмеялась вместе с остальными. Наверное, я недостойна своего высокого положения; из мисс Вэнстоун получилась бы гораздо более удачная виконтесса, чем я. Здесь уж ничего не поделаешь. Трэнтер Фокс веселит меня от души, и я не собираюсь делать вид, будто это не так.

Ну вот. Мое первое пенсовое чтение оказалось победой, пусть и не слишком заметной на фоне величественной картины мироздания. И вот я праздную ее в своей комнате в час ночи и в полном одиночестве. Сама не знаю почему, но я чувствую себя счастливой.

19 августа

Второе чтение прошло столь же успешно, как я первое. Потом я выпила чашку чая с Кристи в его кабинете, что выглядело, по-моему, весьма непристойно, поскольку миссис Ладд, его экономка, отправилась спать, оставив нас одних. Но если вы не можете выпить чаю наедине с викарием, то с кем же, спрашивается, вы можете выпить его наедине? Никакие приличия нарушены не были. Он проводил меня до дому, и в 11 часов мы уже были в постели. Каждый в своей. Порознь.

И зачем я это сказала?

28 августа

Наконец-то от Джеффри пришло письмо. Он пишет, что с ним все в порядке, и, наверное, я должна ему верить. Во французских войсках объявилась холера, отчего их силы под Варной заметно уменьшились, и они отступают к морю. Несмотря на это, подготовка к осаде Севастополя идет полным ходом, и он думает, что в течение месяца все будет кончено. Его командир – лорд Реглан; французами командует Сент-Арно. «Как всегда, – пишет Джеффри, – страна, из-за которой мы здесь, не желает ничего делать. Эти привередливые турки могли бы все закончить еще в Силистре, если бы держались как солдаты». В этих рассуждениях я вижу, как минимум, два изъяна. Во-первых, мы объявили войну России, исходя из наших собственных, а не турецких интересов, так что вопрос о том, что мы пришли на помощь Турции, весьма спорен. Во-вторых, Джеффри должен только радоваться, что все не закончилось под Силистрой, потому что, если бы оно кончилось, он лишился бы шанса – последнего, как он утверждает, – поиграть в настоящую войну.

А в том, что там идет настоящая война, сомневаться не приходится. Это не стычки с туземцами, в которых ему доводилось участвовать прежде. Молиться за него я не могу (оставляю это на долю преподобного Моррелла), поэтому я на него надеюсь. Надеюсь, что он останется цел и что успокоится хоть немного, получив свое любимое развлечение.

2 сентября

Вчера опять было чтение. Затем чай с Кристи, уже ставший нашим обычаем. Не знаю, что думает Кристи, но для меня эти вечера вдвоем стали необходимы. Кто бы мог подумать, что преподобный Кристиан Моррелл окажется тем единственным человеком, с которым я могу быть самою собой. Невероятно.

10 сентября

Вчера мы отмечали окончание уборки урожая. Я раньше думала, что обед овечьих стригалей, который устраивают в мае – самый веселый день года. Какая наивность! Сперва мы собрались за чаем у Уйди. Потом Кристи произнес очень милую проповедь, в которой благодарил Бога за плоды урожая. А после этого не было уже ни одной серьезной минуты. Хотя обошлось без дебоша (я, по крайней мере, ничего подобного не видела), трезвых, практически, не осталось. Главное событие Праздника сбора урожая – классический, традиционный ритуал смены ролей. Помещик в этот день не только оплачивает всю выпивку и закуску, которую уничтожают гости, но он обязуется прислуживать за столом и всячески заботиться об удобствах и удовольствиях своих гостей, которые остальные триста шестьдесят четыре дня в году являются простыми тружениками. Несомненно, только одно не дает этому празднику превратиться в беспорядочную оргию: сознание того, что назавтра жизнь вернется в нормальное русло и что лучше не делать того, о чем потом пожалеешь.

Я вроде бы неплохо справилась со своими обязанностями. Никто не мог бы упрекнуть меня в недостатке задора или в скупости там, где дело касалось мяса и выпивки. У нас сейчас «бабье лето», то есть осень стоит необычайно теплая, так что все мероприятие проходило на свежем воздухе, за длинными столами, составленными квадратом во дворе. Благодаря полной луне, факелам и фонарям было светло как днем и гораздо более празднично. Звучали песни, и были танцы под скрипки и тамбурин. Не обошлось, конечно, без пьяных игрищ и скабрезных историй, которые, правда, смолкали при моем приближении. За меня все время поднимали тосты и пили – за мое великодушие, мою красоту, доброту, ум – за все, кроме ревматизма моей бабушки. Несмотря на мои уговоры, Кристи не присоединился к сборищу и просто выпил со мной пунша перед воротами, после чего откланялся (хотя мне показалось, что он не очень спешит домой, так что не понятно, почему он не остался на праздник). Поэтому в одиннадцать часов я тоже отправилась к себе, тем более что мое дальнейшее присутствие просто помешало бы гостям свободно и раскованно выражать свое веселье. При этом я предупредила Холиока, что в полночь всяческие возлияния следует прекратить. Наверное, это подействовало, потому что вскорости все засобирались домой, и к часу ночи во дворе не осталось ничего, кроме залежей мусора.

Сегодня я чувствую себя усталой и разбитой, но в душе моей мир. Я спокойна. Праздник урожая – прекрасная традиция. Это вознаграждение после тяжелой работы, возможность забыть о сословном неравенстве (пусть хоть на один день), поблагодарить за обильные плоды, добытые упорным трудом; это граница, где кончается один сезон и начинается следующий. Если бы у нас была душа, Праздник урожая был бы праздником и для нее.

29 сентября – Михаилов день

Сегодня Уильям Холиок отправляется в Тэвисток на ярмарку рабочей силы. Мы договорились, что он наймет только нового пастуха и одного подсобного рабочего. Это значит, что как минимум до Дня Благовещения[13] на молочной ферме и в конюшне Колли Хоррока не будет хватать рабочих рук. Ничего не поделаешь, мы справимся.

10 октября

Даже в Провансе мне не приходилось видеть такую прекрасную осень. Из окна моей мансарды мир кажется картиной голландской школы, в палитре которой и золото, и янтарь, и пурпур, сверкающие оранжевые и ослепительные желтые краски. Тыквы огромными кучами свалены на полях, а в воздухе пахнет древесным дымом. Прошлой ночью морозило, но сегодня опять потеплело, и небо такое голубое, что больно смотреть. Цветы… кто бы мог подумать, что их так много будет в октябре? Я очарована, околдована этим обилием красоты. И она, как любовь, скоротечна.

17 октября

Вчера бедная миссис Уйди упала в своем саду и сломала шейку бедра. Мисс Уйди вне себя от отчаяния. Я принесла еду, сидр, свежий хлеб и т. д. и пыталась помочь. Они не хотели пускать меня. Старые леди охраняют ее, как часовые, и не допускают посторонних, а главное – людей, стоящих выше их на социальной лестнице. Кристи прошел беспрепятственно. Вряд ли ему даже пришлось говорить; само его присутствие смягчает боль и успокаивает.

Доктор Гесселиус говорит, что больная со временем поправится, но не исключено, что она больше не сможет ходить. Мисс Уйди не заслужила такого – ее мать, конечно, тоже, но, на мой взгляд, дочь пострадает от этого больше. Между ними чувствуется нежность и любовь, которая просто завораживает меня. Иметь такую мать, знать, что тебя так любят, без всяких условий, просто ради тебя самой, – это так трогательно. Что будет с мисс Уйди, если она останется одна? Куда уйдет вся эта любовь? Я так хочу ей помочь – о, я хочу сделать что-нибудь! Но сделать ничего нельзя.

Кристи видит подобную боль и несчастья ежедневно. Я не представляю себе, как он это выносит.

3 ноября

Я забросила мой дневник. Привычку порой легко бывает забыть и, по-видимому, трудно восстанавливать. Всплески чувств заставляют меня писать – глубокая меланхолия, сильная радость, – а прозаическое течение спокойных, однообразных дней повергает в апатию. Мне требуется встряска.

У меня появилось немного свободного времени, потому что мисс Уйди, сославшись на проливной дождь, отвергла мое приглашение к чаю, равно как и предложение прислать за нею экипаж («слишком высокая честь, не могу обременять вас»). Она не желает позволить мне стать ее другом. Если бы она знала, как это ранит меня, ее бы это убило, так что нет возможности дать ей это понять. Я «выше» ее по общественному положению, и поэтому мне не положено ничего, кроме обычной светской вежливости и официального обращения. Мне это дали понять, и мне приходится смириться.

Писем от Джеффри я больше не получала, но Кристи на днях он все-таки написал, а тот показал мне. Их полк пересек Черное море без происшествий еще во вторую неделю сентября, но из-за плохой погоды смогли высадиться только восемнадцатого. Двадцатого числа 50 тысяч английских, французских и турецких пехотинцев атаковали русских и одержали победу. Был захвачен какой-то холм, название которого я забыла. Вышла «чертовски славная мясорубка», хотя три тысячи британских солдат в ней погибли. Теперь его полк расквартирован под Балаклавой и готовится к следующей осаде, предположительно Севастополя.

Писания Джеффри всегда напоминают шифровки; о войне я гораздо больше знаю из газет, которые полны подробностей об этой битве, одновременно и славной, и ужасающей. Мне хотелось бы знать, как он там, как он себя чувствует, что он думает. Когда он уезжал, ему было значительно лучше, он бросил пить после той памятной ночи с Салли и прочими. Но он все равно болен. Он никогда не поправляется полностью. То, что ему вообще разрешили отправиться на войну в подобном состоянии, свидетельствует, на мой взгляд, не в пользу выдающегося ума высокого армейского начальства.

Уже шесть! Я, кажется, потеряла счет времени, а между тем нужно спешить. Сегодняшнее чтение начинается на полчаса раньше обычного. Так было решено на прошлой неделе: начав пораньше, мы сегодня же сможем закончить нашего «Копперфилда». Никто из моих слушателей не пожелал ждать захватывающей развязки целую неделю. Интересно, каким новым деликатесом сегодня угостит меня Кристи за нашим традиционным чаем после чтения? На прошлой неделе это был ягодный пирог – произведение мисс Джейн Люс; а еще раньше – своего рода самодельное суфле со шпинатом, изготовленное неистребимыми сестрами Суон. Я постоянно подтруниваю над его бесчисленными обожательницами женского пола, а он закатывает глаза. Это очень забавно.

– Так теперь у них, стало быть, все чин-чинарем, правда ведь? В общем, будут они жить-поживать, Дэвид и эта его Агнесс – аж на сердце тепло, ваше величество…

– Да, я тоже за них очень рада, – отвечала Энни, силясь сдержать смех. Ей приходилось слегка нагибаться, чтобы ее глаза были на одном уровне с глазами Трэнтера Фокса. Бравый корнуэлец едва ли был выше пяти футов. – Надеюсь увидеть вас через неделю, – сказала она, – когда мы начнем «Айвенго».

– Ну-у, я, пожалуй, не то чтобы в этом уверен покамест…

– О нет! Почему же?

– Не хочу никого обижать, ваша светлость, только мы можем начать хоть «Ивана Грозного», но мне оно будет интересно не иначе, как если читать станете вы.

Она не смогла сдержать хихиканье, а Трэнтер Фокс тихо заржал в ответ, довольный тем, что вызвал в ней столь бурный отклик. Он ухмылялся во весь свой щербатый рот, а его черные глаза сверкали, и вообще он был неотразим.

– Я польщена, – сказала Энни без тени насмешки.

Маленький шахтер нахально подмигнул, повернулся и направился к выходу. Он последним из слушателей покидал дом викария. Кристи стоял в дверях, устало улыбаясь прощальным выходкам Трэнтера. В конце концов тот исчез.

«Наконец-то мы одни», – подумала Энни, а вслух сказала:

– Ну, слава Богу, это закончилось. – Кристи ничего не ответил, и она поспешила объяснить: – Я шучу. Вы же знаете, Кристи, как я вам благодарна за то, что вы заставили меня проводить эти чтения. Не стану отрицать, для меня стало настоящей радостью нести, так сказать, светоч знаний. Вы знаете, что миссис Армстронг поменялась с Софи? Софи собирается в Эксетер на рождественские каникулы и не хочет прерывать свою книгу на середине.

Энни остановилась, не уверенная в том, что Кристи вообще ее слушает. Она и раньше заметила, что он весь вечер рассеян.

Она пересекла пустую комнату и подошла к нему. Он с монотонным лязгающим звуком машинально снова и снова открывал и закрывал дверную щеколду. На нем был его «черный балахон», потому что сюда он прибыл прямиком с отпевания в Принстауне. Его светлые волосы резко контрастировали с черным облачением, и Энни в который раз отметила, что во всей армии Господа Бога едва ли найдется другой такой же красивый солдат.

– Ну, что же? – лукаво спросила она. – Не перейти ли нам в другое помещение? Я умираю от любопытства, что же ваша последняя воздыхательница приготовила нам сегодня к чаю.

Но когда он поднял на нее глаза, их угрюмое выражение испугало ее.

– Сегодня неудачный день, – быстро проговорила она. – Это ничего, все в порядке.

Он по-прежнему не отвечал, но смотрел на нее с чувством, которое она не могла определить. Тут ей пришло в голову, что она никогда еще не просила его об этих еженедельных свиданиях наедине; она считала их чем-то само собой разумеющимся и сейчас была смущена.

– Вы устали… У вас был такой трудный день. Я тоже с ног валюсь. Мы можем и через неделю… Или нет… Я, собственно…

– Нет, Энни, нам необходимо поговорить. Есть нечто важное, что я должен сказать вам.

Он отворил дверь и отступил, пропуская ее вперед. Она неуверенно, боком прошла мимо него и, испытывая безотчетный страх, стала подниматься по лестнице, ведущей в его кабинет.

Миссис Ладд немедленно подала чай и удалилась, оставив их одних. Энни пыталась поддерживать разговор, но ее шутки проваливались в пустоту. Кристи ничего не ел, а только прихлебывал чай и смотрел в свою чашку, не произнося ни слова.

Когда эта неопределенность стала совершенно невыносимой, Энни прямо спросила его:

– Что-то вас тяготит. Скажите что, и покончим с этим скорее.

Он поставил чашку на стол и взглянул на нее:

– Мне очень трудно сказать это вам.

– Это я вижу. Единственное, что мне приходит на ум, – это то, что вы узнали мой самый важный секрет, – она криво усмехнулась, – что я продала душу дьяволу.

Кристи не смог улыбнуться в ответ. Он поднялся, подошел к своему письменному столу, встал позади и оперся на него руками, как будто хотел создать между ними расстояние и использовал стол в качестве преграды. Нервы Энни были на пределе; она вжалась спиной в свое кресло и приготовилась принять удар. Будь что будет.

– Я не смогу больше видеться с вами.

– Что?

Она была ошарашена.

– Я имею в виду – вот так. Вдвоем, наедине.

Она по-прежнему смотрела на него в недоумении. Когда же слова дошли до нее, то первым побуждением было рассмеяться – горько, с досадой, чтобы дать ему почувствовать, как сильно она разочарована в нем. Но она обуздала этот порыв и попыталась придать своему лицу спокойное выражение.

– Итак, о нас пошли слухи, – тихо сказала она. – Мне следовало это предвидеть. Мне приходилось жить в маленьких городках, но в английском маленьком городке – еще нет, а ведь это совсем разные вещи, не так ли? Но должна сказать вам, Кристи, мне отвратительно думать, что кто-то усмотрел нечто непристойное в наших невинных вечерних чаепитиях. И еще мне кажется недостойным вас придавать этому хоть малейшее значение.

Но его лицо только помрачнело еще больше. Он закрыл глаза и сморщился, словно у него защемило сердце.

Новая мысль вспыхнула в ее мозгу:

– О, по-моему, я поняла! – Вся ее горечь исчезла. – Ах, Кристи, вы делаете это ради меня, не так ли? Вы мою репутацию защищаете, а не свою. – Она покачала головой и облегченно рассмеялась. – Мой дорогой друг, разве вы не знаете меня достаточно…

– Речь никоим образом не идет о нарушении приличий, – прервал он ее несчастным голосом. – И тем более не о том, что люди подумают о нас. Вас это вообще не касается. – Он вцепился в край стола обеими руками, напряженно глядя на нее с такой тоской, что сердце ее застучало как молот. – Энни, дело только во мне.

– В вас? Кристи, что вы хотите сказать?

Но она, похоже, знала ответ.

И он видел, что она знает. Затем он произнес слова, которые дались ему с огромным трудом, но он все-таки их произнес, чтобы избежать какого-либо непонимания:

– Я люблю вас.

Она невольно закрыла глаза. Тихое, нежное тепло разлилось в ней, мягкое и успокаивающее, как живая вода. «Я люблю вас». И тут же пришли волнение и трепет, и две мысли обожгли ее одновременно: «Это не может быть правдой» и «Я знала это с самого начала». На нее сразу вдруг навалилось слишком много всего, не давая думать спокойно. «Позже», – пообещала она себе, с трудом сознавая происходящее, и поднялась из кресла.

Он стоял, отвернувшись от нее. Его сильный профиль властно приковывал ее взгляд. Ей хотелось подойти к нему, прикоснуться, обнять, но весь его вид был таким отстраненным, что она не двинулась с места. И вдруг ее сердце упало – она поняла, что он думает именно то, что сказал. Он собирался покончить с их дружбой.

Настоящая паника захлестнула ее.

– Мой брак – жалкий фарс, – выпалила она. Слова путались, наезжая друг на друга. – Да, фарс, вы должны это знать, должны были видеть, заметить. Это богохульство, а не святой обет. Если бы… если бы я питала к вам любовь, то не позволила бы этой ерунде встать мне поперек дороги.

Он прямо взглянул ей в лицо и сказал;

– Но это должно стоять поперек пути мне.

О Боже! Энни ясно увидела, как враждебная сила влечет ее в бездну несчастья и одиночества.

– Проклятие! – с яростью прошептала она. – Кристи, я не люблю вашего Бога!

Он вышел из-за стола и встал перед ней, прямой и непреклонный:

– Больше я ничего не могу сделать. Поверьте, я… – Он остановился, однако она знала, что он собирался сказать: «Я молил Бога», но опасался, что она рассмеется ему в лицо. «Ах, Кристи», – только и подумала она.

– Энни, пожалуйста, не сердитесь на меня.

– Я вовсе не сержусь, что вы; я в порядке! Я ничего плохого не сделала, вы ничего плохого не сделали, и вы мне говорите, что нам нельзя видеться. Как, по-вашему, я должна себя чувствовать?

Он безнадежно покачал головой. Она видела, что он настроен решительно: он действительно собрался сделать это!

– Вы думаете, что любить меня – грех? – язвительно осведомилась она. – Этому учит вас ваша религия?

– Если это грех, – сказал он спокойно, – то он уже содержит в себе наказание. Мне незачем ждать Судного дня.

Энни презрительно фыркнула:

– Что это значит?

Он с улыбкой прижал кулак к груди:

– Это значит, что боль моя здесь. Уже сейчас.

Это ее доконало. Она почувствовала, что сейчас заплачет. Ей страстно хотелось заставить его рассказать, почему и за что он ее полюбил, когда это началось, – все милые, чарующие подробности, но она знала, что, если хоть слово об этом будет произнесено сейчас, она навеки лишится надежды удержать его. Любыми средствами она должна направить свои чувства по другому руслу. Вернее, притвориться.

– Кристи, – вновь начала Энни, пытаясь выглядеть спокойной и благоразумной. Она приблизилась к нему, но руки сложила на груди, чтобы он, не дай Бог, не подумал, будто она хочет дотронуться до него. – Вы думаете, я могла бы когда-нибудь умышленно причинить вам вред?

– Нет, конечно, нет. Вы ничего плохого не сделали, Энни. Все только я…

– Погодите, погодите, послушайте меня. Если видеть меня вам мучительно, то я исчезну, клянусь вам, потому что скорее причиню боль себе, а не вам. Но неужели мы не можем просто оставить все как раньше? Быть друзьями, Кристи, просто друзьями, добрыми товарищами, и ничего больше? Мы не позволим себе чего-то большего! Мы же оба сильные: вы самый сильный мужчина из всех, кого я знаю! И вы можете мне верить, я никогда бы… Я никогда бы не позволила ничему случиться между нами… О, вы знаете, что я имею в виду!

Кристи разглядывал пятно на полу. Монотонным голосом он произнес:

– Я просто подумал, что было бы лучше…

– В любом случае, что мне делать без вас? С кем мне говорить? – Она попыталась рассмеяться. – Кристи, кто еще станет возиться со мной?

– Это все вздор, и вы это знаете.

– Ничего я не знаю! Вы единственный, с кем я могу быть самою собой. Нравится вам или нет, но вы – мой единственный друг во всей Англии. Если я не смогу видеть вас, быть с вами…

Она остановилась; остальное прозвучало бы слишком жалко, слишком униженно, а у нее все же еще оставалось немного гордости.

Кристи выглядел несчастным. Он сравнивал тяжесть своего и ее положения, и Энни чувствовала, как на нее накатывает волна головокружительной, безоглядной надежды, ибо она знала, что в этом соревновании она всегда победит. После долгой, мучительной паузы, которую она боялась прервать, он произнес:

– Хорошо.

Но она хотела услышать все:

– Что хорошо? Мы можем остаться друзьями?

Он кивнул. В его улыбке смешались нежность и бессилие. Она чувствовала себя опустошенной.

– Обещаете?

Она улыбнулась ему в ответ, снова едва удерживаясь от слез.

– Да, обещаю.

Лучше, чтобы он не видел облегчения, охватившего ее лихорадочной волной. Но внутри она все еще дрожала, как после чудом миновавшей катастрофы. Расслабиться можно будет позже, когда она останется одна.

– Вы не пожалеете, – торопливо пообещала Энни, надеясь, что так и будет.

Казалось, он ей не поверил. Она хотела сказать:

«Рано или поздно, любовь пройдет. Если бы вы меня лучше узнали, Кристи, вы бы меня не любили». Но говорить об этом было нельзя – это являлось частью их сделки, во всяком случае, она не хотела, чтобы он узнал это про нее. Не сейчас.

– Ладно. – Она отвернулась от него. – Пожалуй, мне пора домой. Пока вы не передумали.

С преувеличенной хлопотливостью она отыскала свой ридикюль, книгу и шляпу, не глядя при этом на него из опасения увидеть, что он несчастен или – еще хуже – что он снова колеблется. Они попрощались у входной двери, оба замкнутые и напряженные. Она не позволила ему проводить себя до дома; сказала, что еще не очень поздно и ей хочется побыть одной. Но в действительности ей хотелось избежать напряжения, возникшего в их отношениях. И хотя она и бросила эту фразу как бы в шутку, она и в самом деле опасалась, как бы он не передумал.

Всю дорогу домой она внушала себе, что поступила правильно, что дела пойдут на лад и что она позаботится, чтобы Кристи никогда не раскаялся в подвиге бескорыстной доброты, который он совершил сегодня ради нее. Раз или два ей почти удалось убедить себя, что это возможно.

Но позже, когда она записала все в дневник, осознание того, что она совершила, легло ей на сердце тяжелым грузом.

«Какая же я эгоистка! Зачем я это сделала? Порядочная женщина, настоящий друг, должна была бы пожалеть его, отпустить, не упрашивать его разрешить ей и дальше его мучить. Но я не прислушалась к голосу совести. Мы с Кристи давно уже распределили роли: он – святой, а я – грешница.

Как бы то ни было, мне все равно, это сработало, и потому я не раскаиваюсь. Он сдался. О, я знаю, это было не из слабости, а потому что я бесстыдно заявила ему, что он нужен мне и что именно он станет грешником, если отвергнет меня. О, эгоистка! Но это неправда, я каюсь! И все же не настолько, чтобы взять назад хоть единое слово. Я сокрушаюсь, но я ликую! Клянусь сдержать свое слово. Друзья – вот кто мы, и это все, кем нам суждено быть. Это я обещала ему и скорее умру, чем нарушу обет.

Но… он испытывает ко мне любовь. Это запечатлелось вовек в моем сердце. Вот я прикасаюсь к этой тайной надежде, бережно беру ее в руки, любуюсь ею, поглаживаю ее и шепчу ей что-то, как ребенок, поймавший в лесу зверька, которого ему не разрешают оставить дома. Я должна хранить ее от посторонних глаз и извлекать на свет Божий только в самые холодные дни, в самые горькие времена. Благодарю тебя, Кристи, за этот необыкновенный дар».