Люблю и ненавижу

I. ШУБА

У Петрова была болезнь: он все время ждал важных сообщений. Возвращался ли он из командировки или просто приходил с работы, первое, что он спрашивал у жены: «Мне никто не звонил?» То, что он три или четыре раза на день заглядывал в почтовый ящик, об этом и говорить не приходится. Жена у Петрова — коренная москвичка — была полной его противоположностью, она ниоткуда не ждала никаких сообщений, все родственники ее жили в Москве, общались они, когда хотели, по телефону, обычные разговоры, то да се, ничего сверхважного, просто жизнь. А Петров болел телефоном. И не пустая болтовня интересовала его, не обычные дежурные звонки, а именно вот это — важные сообщения. Когда-то он приехал в Москву с Урала — учиться в университете, окончил факультет журналистики, женился на москвичке и, естественно, как всякий провинциал, делающий себе карьеру в Москве, добился этого с помощью двух друзей: телефона и почтового ящика. Телефон и почту он боготворил — обо всех важных переменах в своей жизни он узнавал либо из телефонного аппарата, либо из почтового ящика. Разве мог он забыть, например, как однажды зазвонил телефон и густой мужской голос спросил у него:

«Владислав Юрьевич?»

«Да, да».

«Добрый день. Вас беспокоит ответственный секретарь журнала Петухов. Мы прочитали ваш очерк, думаем ставить его в номер. Вы давно пишете на морально-нравственные темы?»

«Да как вам сказать… — Голос Петрова, хотя он и сдерживал внутреннее волнение, слегка подрагивал. — Пожалуй, это мой первый серьезный опыт в этом роде…»

«Вы разве не профессиональный журналист?»

«Я учусь в университете, на факультете журналистики. Четвертый курс…»

«Ну что ж, Владислав Юрьевич, от души поздравляю вас! Надеюсь, на этом наше сотрудничество не закончится…»

Разве это был не один из самых счастливых дней в его жизни?! Впервые у него взяли очерк не в газету (что газета, тьфу!), а в журнал, в знаменитый столичный журнал, расходящийся миллионным тиражом по всей стране!

Или мог ли Петров забыть, как в одно прекрасное утро — лет через пять после первого звонка — тот же голос проворковал ему дружески:

«Слушай, старик, а мы выдвигаем тебя на премию года…»

«Шутишь, Семеныч?» А ведь опять Петров еле сдерживал волнение, хотя, казалось бы, за последние годы стал тертым калачом в журналистике.

«Короче, старик, с тебя столик в «Арагви». И принеси к четвергу фотографию. Дело решенное, редколлегия поздравляет тебя!»

Или как забыть Петрову голубой конверт, который однажды он достал из почтового ящика и вздрагивающими пальцами распечатал его прямо там, внизу, на лестничной площадке?! На фирменном бланке с печатями сухо (сухо, но сколько в этом было поэзии!) сообщалось, что московская секция Союза журналистов СССР поздравляет тов. Петрова В. Ю. с принятием его в члены Союза журналистов и желает ему дальнейших творческих успехов.

Мог ли Петров после этого не боготворить телефон и почтовый ящик?!

В тот день среди газет и журналов Петров обнаружил в ящике извещение о денежном переводе. Сердце его радостно екнуло: 500 рублей! Он стал лихорадочно вспоминать: где и за что могли начислить такой гонорар? В нескольких журналах лежали статьи, в одном издательстве взяли опубликованный уже очерк для коллективного сборника, что еще? Во всяком случае, в ближайшее время он не рассчитывал на такой большой гонорар. Петров повертел перед глазами извещение — не сразу и поймешь, откуда оно, пока не пойдешь на почту и не заполнишь оставшуюся часть бланка. Петров улыбнулся: откуда бы ни были, деньги есть деньги. Тем более приятно, что деньги неожиданные и такие большие…

Не заходя домой, Петров тут же отправился на почту.

Ростом Петров удался не просто высокого, а очень высокого — сто восемьдесят девять сантиметров. Худой, с широкими плечами, в потертых джинсах, в спортивной майке-ковбойке, в ботинках-кроссовках, он больше походил на баскетболиста, развязного и вальяжного — если судить еще и по походке, чем на журналиста. И очки он никогда не носил. Даже блокнотов не заводил, ничего туда не записывал, во всяком случае — на виду у героев, о которых собирал материал. Он просто как бы ненароком, мимоходом интересовался их жизнью, порой даже спорил с ними, вызывал на откровенность, человек терял бдительность, начинал выговариваться, выдавать сокровенное и наболевшее. Очерки у Петрова получались задушевные, теплые, с проникновением в человеческую психологию. Обычно герои, читающие позже о себе, несколько терялись (он же столько сокровенного о них рассказывает!), а потом ничего, смирялись: вроде они действительно такие, во всяком случае — похожие, и наврано мало. Любили очерки Петрова и читатели — об этом говорили письма, которых немало приходило в редакцию после его публикаций.

Любили Петрова и женщины.

Вот он зашел на почту, и его, такого высокого, спортивного, сразу выделило несколько пар женских глаз. Женщины тем более обращали внимание на Петрова, что он как бы не видел их, не замечал. Но это, конечно, был внешний прием. Он тоже любил женщин, но, любя их, одновременно и презирал. Он презирал их за шаблонность мыслей и представлений, хотя шаблонностью этой пользовался. Каких мужчин любят женщины? Девяносто девять из ста — тут Петров мог дать голову на отсечение — любят: 1) военных; 2) высоких; 3) черных; 4) знаменитых; 5) спортивно сложенных. Пяти пальцев на руке хватает, чтобы найти ключ к якобы загадочному женскому сердцу. Именно поэтому, любя женщин, любя брать от них все, что заложено в женщинах природой. Петров одновременно презирал их. Презирал — пожалуй, сильно сказано: он делал вид, даже для самого себя, что презирает их, — просто он посмеивался над ними. Не воспринимал всерьез. Что плохо лежало на дороге — брал; что не давалось в руки — проходил мимо. Плевать. Добра этого вокруг и рядом сколько угодно, стоит только внимательней посмотреть по сторонам…

Надо сказать, что Петров не был нахальным человеком. У него были манеры. Вежлив и предупредителен, но без подобострастия. Горделиво галантен. Разговаривал неторопливо, глубоким, проникновенным голосом. Женщины находили в нем что-то от природы благородное, породистость некую. Хотя, конечно, ничего подобного там не ночевало. Мать у Петрова работала уборщицей на уральском металлургическом комбинате, отец (оба, кстати, обычного, среднего роста) всю жизнь слесарил на том же заводе. Правда, относились они к себе, к работе с достоинством, была в них, что называется, рабочая профессиональная гордость. Они чувствовали себя причастными к большому, нужному делу, ощущали себя не песчинкой, а частью гигантского рабочего коллектива, где каждый на своем месте хорош и пригоден, значителен и незаменим. Уважение к себе, к тому, что ты есть и чем занимаешься, — вот что наверняка перенял Петров у родителей, хотя вряд ли сам сознавал это. Родителей он не стыдился, такого за ним не водилось, но себя, свою жизнь и профессию считал на порядок выше. Да тут и нет ничего удивительного — дети, верил Петров, должны всегда идти дальше родителей…

Так вот, Петров зашел на почту, и сразу несколько женских глаз с любопытством и симпатией отметили его высокую, атлетическую фигуру. Петров не обращал ни на кого внимания; сосредоточенный и серьезный, подошел к нужному окошку, встал в очередь. Девушки-операторы давно знали его, вот сейчас там сидела Оля, а есть еще Наташа, обе молоденькие, лет по девятнадцать, всегда в джинсах, в батниках, стройные, обтянутые, прелесть девушки, но с ними Петров никогда не заводил романов, только деловые отношения, вежливость, добрая, всепонимающая улыбка, легкий юмор. Он чувствовал: и Оля, и Наташа готовы пойти навстречу, они согласны на большее, чем просто вежливость или веселые разговоры, но у Петрова был принцип: деловые отношения — это деловые отношения. Как говорится, не рой яму там, где живешь. Оля, оторвавшись от очередного клиента, улыбнулась Петрову так, как будто только и ждала, когда он наконец появится на почте, Петров поднял в приветствии руку: мол, здравствуй, детка, и сделал легкий благородный кивок головой, при этом тоже улыбнулся; Оля быстро порылась в ящике и, привстав из-за стола, протянула через окошко бланк Петрову:

— Владислав Юрьевич, заполняйте пока.

И никто в очереди не воспротивился этому, даже не удивился нисколько, как будто так и должно было быть.

— Спасибо, Оленька. — Легким, изящным движением протянув руку — над головами людей, Петров подхватил бланк и еще раз царственно, широко улыбнулся девушке.

Отходя от окошка все той же небрежной, вальяжной походкой, Петров затылком чувствовал, как его провожает взглядом не только Оля, но, наверное, вся очередь. Он усмехнулся.

Встав в сторонке и достав из кармана ручку, Петров наконец внимательно взглянул на бланк. Деньги пришли из Ярославля. Петров удивленно изогнул бровь. Перевернул бланк. Ба, да здесь, оказывается, целое послание. Бровь Петрова изогнулась в еще большем удивлении. Взглянул на подпись — Наталья. «Наталья, Наталья?.. — завертелось в голове. — Неужели та, которая… Не может быть!»

Петров начал читать послание.

«Дура, кто же пишет такие вещи на домашний адрес, — подумал Петров. — А если б жена?..»

Но с еще большей тоской подумал о другом: деньги… Ну и вляпался, идиот, кто его тогда тянул за язык, а теперь черт знает какая обуза… Да и как она, дура, сама не понимает: одно дело — треп в теплой компании, где одно идет к одному, и совсем другое дело, когда прошло время, как-то все подзабылось, подутряслось… А может, он не журналист никакой? Может, обыкновенный пройдоха? Откуда она знает? Пятьсот рублей — бух и послала. Ох и бабы… И что за мозги у них? Ей богу, куриные.

Но делать нечего. — Петров заполнил бланк. При этом продолжал чертыхаться в душе. Придешь сейчас домой, а в кармане пятьсот рублей. Откуда, почему? А вот, мол, дура одна прислала. На шубу. Да кто такая? Да знакомая одна, Наталья. «Что за Наталья? — впервые слышу», — скажет жена. «Да откуда тебе слышать о ней, она из Ярославля». — «Из Ярославля? Разве у тебя есть знакомые в Ярославле?» И вот так пойдет, пойдет, одно за другое, крутись, вертись, объясняйся. Ох, проклятье, ох, дуры эти несусветные! Ну надо же: прислать пятьсот рублей! На шубу! Да он что, Петров, торговец какой-то? Маклер? Делец? Просто к слову пришлось: нашему, мол, брату журналисту все по плечу. «И шубу можешь достать?» — спросила она тогда, улыбаясь. Шубу? — да это плевое для него дело! «И американскую можешь?» А что, конечно! («У меня и у жены американская», — хотел он тогда сказать, но не сказал, про жен лучше помалкивать в подобных ситуациях.) «А если я тебе деньги пришлю, купишь?» Куплю! (А что надо было отвечать: не куплю? Тогда зачем было хвастаться? Да и вообще он был уверен, что это так просто, застольный разговор, которому и значенья-то придавать не нужно.) И вот — прислала. Пятьсот рублей! Вспоминает она, видите ли, меня. Читает очерки. Гордится знакомством со мной. А мне теперь отдувайся. Нет, хорошенькое дело, она гордится — а мне шубу доставай. Да где он эту дурацкую шубу найдет? На дороге они, что ли, валяются?! Это надо же: «заранее благодарная — Наталья»!

Пока Петров заполнял извещение и чертыхался, очередь его незаметно подошла: он, правда, не следил за ней, но милая девушка Оля была начеку, крикнула глубоко задумавшемуся Петрову:

— Владислав Юрьевич! Пожалуйста, бланк. Ваша очередь подошла.

— А, спасибо, спасибо, — забормотал Петров и, подойдя к окошку, улыбнулся Оле дежурной, широкой такой улыбкой, как бы намекающей на что-то интимное между ними.

— Владислав Юрьевич, вам крупными купюрами или?..

— Крупными, крупными, конечно, — небрежно обронил Петров. — Богатому человеку, Оленька, не к лицу с мелочью возиться.

— Ох, хорошо вам, Владислав Юрьевич, — Оля, прежде чем считать деньги, несколько игриво, томно заглянула Петрову в глаза, — вы человек широкий, деньги сами идут к вам… А вот как быть нам, простым смертным, у которых и оклад-то всего восемьдесят пять рублей…

Принимая деньги и, конечно, не пересчитывая их, а небрежно сунув купюры между страницами паспорта, Петров в последний раз ободряюще-обещающе улыбнулся Оле:

— У любой женщины, Оленька, есть гораздо большее богатство. Это ее душа. Красивая женщина с красивой душой — вот все, что нужно для счастья!

А ведь разговор их слушали и другие люди в очереди и, надо сказать, ничего пошлого в нем не находили, наоборот, этот молодой человек и в самом деле говорил любопытные вещи… Поэтому, когда он выходил из отделения, вслед ему глядело еще больше людей, чем когда он зашел сюда.

Нет, определенно Петров умел нравиться людям.

В особенности умел нравиться женщинам.

…Когда Петров вышел на улицу, он еще не знал, что будет делать дальше. То есть — что будет делать в следующую конкретную минуту. Деньги, которые он сунул в задний карман брюк, предусмотрительно «вжикнув» при этом фирменной молнией, эти деньги, надо сказать, приятно тяжелили карман. А что, пятьсот рублей — это пятьсот рублей, не пятерка. И даже не пятидесятирублевка. Немного жаль, конечно, что деньги не свои — чужие.

А все-таки странно… Неужели у него на лбу написано, что на него, Петрова Владислава Юрьевича, можно положиться? Вдруг он тогда безбожно врал Наталье? И этой, подруге ее… необычное еще имя у нее оказалось, то ли женское, то ли мужское… Евгения?.. Нет, не то… Валентина? Тоже не то… Александра! Точно — подругу ее звали Александрой! Весь вечер они говорили: Саша, Саша, улыбались, потому что в самом деле странное и хорошее имя. Между прочим, Саша эта Петрову понравилась больше, но что было делать — пришлось пожертвовать Сашей ради Юрика. Наталья была на голову выше Юрика: куда ему было до нее. А Петрову, впрочем, было все едино…

«Может, Юрику позвонить?» — усмехнулся Петров.

Это была идея.

Они не столько дружили, сколько разделяли одну судьбу. Правда, в разной упряжке. Юрик — фотокор, Петров — специальный корреспондент. Часто приходилось вместе ездить, делать общие материалы — Петров писал текст, Юрик Устьянцев делал съемку. И характера, и темперамента они были разного: Петров принимал решение быстро, был смел, находчив, ему часто везло — и по работе, и просто в жизни, везло и с женщинами, а Устьянцев слыл тугодумом, долго взвешивал, обдумывал то или иное решение, сомневался в себе, в своих силах, в качестве съемки, в правильности выбора натуры, ракурса и так далее. С женщинами, правда, у него получалось не совсем плохо, с годами выработался на них особый нюх: он не пытался знакомиться с теми, кто — он был уверен в этом — заранее смотрит на него как сквозь стенку. Ему нужна была гарантия, оправданная стопроцентной уверенностью, что он не промахнется, не потерпит постыдного поражения.

Юрик был чрезвычайно самолюбив и щепетилен.

И очень горд. Во всяком случае — таким он выглядел внешне.

А объяснялось все просто — Юрик Устьянцев не удался ростом.

Когда они шли рядом — Петров и Устьянцев — это была нешуточная картина. Тем более что Петров — всегда налегке, а Юрик Устьянцев — обвешанный фотоаппаратами, сумками, футлярами и прочей фотографической премудростью, вплоть до треножника.

Когда они сидели рядом, хотя бы даже в кафе, они смотрелись лучше. К тому же они умели подыграть друг другу. А это тоже немало значит во многих житейских и рабочих делах.

Решено — в каких-нибудь ста метрах от своего дома Петров вошел в телефонную будку. Набрал номер Юрика. К счастью, он оказался дома.

— Привет, старик. Трудишься?

— Да есть кое-что. С байкальской съемкой вожусь…

— Отложить не можешь?

— Что-нибудь срочное?

— Да как сказать… Посидеть с тобой надо, поговорить.

— Где?

— Ну, не дома же. У меня тут новости кое-какие есть… Между прочим, тебя они касаются тоже.

— Хочешь торжественно сообщить, что меня турнули с работы?

— Ну, Юрик, надо веселей смотреть на жизнь. Может, тебя как раз награда ожидает?

— «Уж не жду от жизни ничего я…» Не знаешь, чьи слова?

— Если честно, не знаю, Юрик. Хотя и слыхал.

— Эх ты, классику надо знать. А еще сеешь в народ вечное, мудрое, светлое…

— Каюсь, Юрик, каюсь. Ну, так как насчет посидеть?

— У меня ни копейки.

— Как всегда. Но деньги есть, Юрик. Не беспокойся. А предложение такое: Савеловский вокзал помнишь?

— Да там же дыра, не ресторан.

— Штука, Юрик, в том, что именно в этой дыре я и хочу посидеть. Вспомнить кое-что.

— А именно?

— Помнишь, однажды мы сидели там? Премию отмечали?

— Было дело.

— С девушками познакомились. Из Ярославля. Как их звали, помнишь?

— Постой, постой… Мою, кажется, Сашей. А твою…

— Натальей. Вот об этой Наталье и поговорить надо.

— Она что, на хвост упала?

— Хуже, Юрик, хуже. Хотя, — Петров неожиданно рассмеялся, — черт его знает. Пугать тебя не буду, а то ты мнительный. Значит, договорились? Через час на Савеловском?

— Через полтора.

— Хорошо, Юрик, через полтора. Жду.

Как они оказались в прошлый раз на Савеловском? Да, в общем, случайно. Но если учесть, что редакция находится рядом с вокзалом, то можно сказать — не совсем случайно. Просто в привокзальный ресторан они никогда не ходили, поскольку знали, что кухня там не ахти. Да и обслуживание не блещет. Но так уж получилось — весь день работали не покладая рук, даже без обеда остались, материал срочно шел в набор, хоть убей — его нужно было довести до кондиции. К половине пятого добили. И тут им звонят, как в сказке, из бухгалтерии: «Ребята, почему не идете премию получать? Или забыли, что мы до пяти?» — «Какую премию?» — «Квартальную. Все давно получили, а вы в командировке мотались… Будете получать или уже не нуждаетесь в деньгах?» Помчались, конечно, в бухгалтерию.

Ну, и как было не заглянуть в ресторан после такого рабочего дня?

А есть хотелось: вот прямо сейчас выложи мне горячую отбивную — и все. Не надо нам богатых уютных ресторанов. Нам просто посидеть. Поесть. Отдохнуть. Прийти в себя.

Вот так они тогда и оказались в привокзальном ресторане.

Полупустой, с высокими потолками, с несколько обшарпанными и откровенно грязными стенами, с подозрительного вида посетителями, среди которых заметно выделялись смело и громко спорящие цыгане, человек этак шесть или семь, с мешками, узлами и маленькими детьми, замотанными в разноцветное тряпье; с официантками с густо и грубо намалеванными губами и одним официантом-мужиком, примечательным своими засаленно-набриолиненными волосами и щербатым ртом; с кухней, которая, казалось, находится не в недрах здания, как обычно, а прямо посреди зала, тут и грохот посуды, и гвалт кухонных работников, и ссоры, и выяснения отношений официанток с поварами; одним словом — ресторан этот в некотором смысле был достопримечательностью Москвы, как бы оберегающей это детище для возможных теле- и киносъемок о злачных местах и московских нравах ушедшего столетия, — в этом отношении, конечно, была здесь некоторая прелесть.

Петров с Юриком сели за угловой столик; ничем особенным он не отличался от других столиков, во всяком случае — скатерть на нем, как и всюду, была застиранно-грязной и жеваной, но одно преимущество было: на отшибе стоял столик, в углу, с хорошим углом обзора. Официантку, которая подошла к ним (не скоро, конечно, но подошла — с величавым покачиванием бедер, с брезгливо оттопыренными губами), звали, помнится, Клавой-Клавди́ей. Так все и кричали вокруг: «Клава-Клавди́я, на минутку!», «Клава-Клавди́я, закуску!», «Клава-Клавди́я, повторить!»

— Так, ребятки, — не глядя на них, а как бы скользя взглядом по макушкам их голов, — на первое — уха, на второе — гуляш с макаронами, на третье — компот. Брать будете?

Петров улыбнулся. Он не усмехнулся, а именно улыбнулся. Нужно было растопить ледяное сердце Клавы-Клавдии, он как бы поманил ее пальцем: мол, милая, дорогая, наклонись, пожалуйста.

Клава-Клавдия покосилась на него, но небрежного своего отношения к ним не изменила: видала, мол, и таких, которые улыбаются и пальцем поманивают, дальше что?

— Видите ли, мы пришли не обедать, — сказал Петров, хотя пришли они как раз поесть, — мы пришли посидеть…

— Так бы и сказали сразу… По сто пятьдесят и по огурцу, так?

Петров не нервничал. Петров продолжал по-хорошему, по-свойски улыбаться. Черт побери, такую женщину победить — это тоже задача, ведь есть же к ней какой-нибудь подход?

— Хотите, отгадаю, — сказал Петров, — у вас есть дочка и учится она в третьем классе?

Это было стопроцентное попадание.

Странное дело, но у Петрова частенько получались такие вещи: сам не зная откуда и почему, но он мог многое отгадать в человеке, лишь один раз внимательно взглянув на него. Случались, конечно, и ошибки. Случались совершенно грубые непопадания. Но чаще всего в его отгадках теплилась истина. А в том случае — это было попадание «в десятку». При этом, конечно, само собой разумеется, что Петров никогда прежде не видел Клаву-Клавдию да и слыхом о ней не слышал.

— Ну, и дальше что? — Но голос у нее, хочешь не хочешь, а помягчел, доверять-то она не очень торопилась мужикам (мало ли, может, не первый раз здесь, кое-что и слышали о ней), но на всякий случай посмотрела на них повнимательней.

— А в том дело, — показал Петров царственным жестом на Юрика Устьянцева, — что перед вами сидит великий мастер фоторепортажа, фотопортрета и фотомонтажа товарищ Устьянцев. Между прочим, для знакомых делает исключения — фотографирует детей бесплатно. Так сказать, из любви к искусству.

— Вас поняла. Не требуется. — Отрубив таким образом возможность всяких заигрываний (господи, да их бы стошнило, если бы они стали заигрывать!), Клава-Клавдия тем не менее прониклась наконец к ним чем-то вроде уважения и, самое важное, вниманием. — Так что будем заказывать, ребята?

— Клава, на первое — попросите отрезать два куска мяса, на второе — покрепче посолить и поперчить их, на третье — поджарить.

Клава-Клавдия снизошла до них, на этот раз улыбнулась:

— Долго ждать будете, ребята.

— Подождем, — улыбнулся Петров. — Мы люди не гордые. Между прочим, чтобы было побыстрей, товарищ Устьянцев может даже стать огнем.

— Как это? — повела глазами совсем потеплевшая к ним официантка.

— Ну как. Фигурально, конечно. Вынет из груди горячее сердце художника и поджарит на нем отбивную.

— Ой, не смешите! — отмахнулась Клава-Клавдия. — Еще что будете заказывать?

— Ну, и международный армянский. Только, Клавочка, настоящий. Со звездочками. Это вас не я прошу, а корифей фотопортрета товарищ Устьянцев.

— По столько не положено…

— А по блату? — улыбнулся Петров.

— Да какой у вас блат? Ну ладно, принесу. Так и быть. — Клава-Клавдия, конечно, была уже своя. Родная. Теплая. Только не сразу хотела это признать.

— И по салатику, Клава. По хорошему салату. Между прочим, мы не ели со вчерашнего дня. Нужно уважить работников искусства…

Вот так они тогда устроились. В захудалом ресторане, среди бог знает каких посетителей, в неуютном зале, но вскоре почувствовали себя совсем не плохо, потому что Клава-Клавдия обслуживала их по высшему сорту. Она, наверное, отнеслась бы даже хуже к послам Гондураса или Гватемалы, появись они здесь (мало ли бывает чудес!), чем к ним, двум свободным художникам слова и фотомонтажа. А почему? А потому, что они умели пошутить, знали толк в каламбурах. И не грубо шутили, к чему давно притерпелось ухо замечательной официантки Клавы-Клавдии, а беззлобно, словно с некоторым обещанием чего-то хорошего, что должно обязательно случиться в нашей или вот вашей жизни. Так? Так. Потом они забылись. То есть разговаривали о вещах, которые волновали только их, ни на кого не обращая внимания, в том числе и на Клаву-Клавдию. Тем для таких разговоров было несколько. Во-первых, работа (это тема бесконечная). Во-вторых, женщины. В-третьих, конкретные женщины. О жене Петрова не говорили почти никогда. Там как бы раз и навсегда было все ясно: Люсьен, как называли ее близкие, не вмешивалась в дела мужа, она позволяла Петрову жить, как это ему кажется правильным. Доверяла? Да, доверяла. А еще что? А то, что у нее была философия: мужчина не должен себя чувствовать подавленным женщиной. Иначе начнет вести двойную жизнь. А то и тройную. Так? Так. Поэтому о жене Петрова говорили редко, там все ясно, и Юрик, надо сказать, глубоко завидовал Петрову. Говорили-то как раз о жене Устьянцева. Вернее, о его полужене, «Анне на шее», как намертво припечаталось к ней прозвище среди редакционных коллег Устьянцева. Кроме тоскливых затравленных глаз у Юрика Устьянцева была тоскливая затравленная личная жизнь. Верней, он сам ее сделал таковой. Не волевым, конечно, усилием, наоборот — попустительством своим. А может, не только своим. Ведь как было дело? Уехал как-то Устьянцев в командировку — ни много ни мало, а в Монголию. На два месяца. Оставил в Москве жену и годовалого сына. Вернулся — стосковался по жене, а она, черт знает что, в постели к нему не с объятиями, а с анекдотами. С грубыми такими, сальными. Юрик оторопел. Не от анекдотов, конечно (хотя и от них тоже), а от того, как же можно… Ведь два месяца не виделись! И вот вместо любви… Юрик Устьянцев был самолюбив и щепетилен. Ни с того ни с сего взял и брякнул:

«Я все знаю!»

«Что ты знаешь?»

«Все! Мне соседи рассказали!» Хотя никакие соседи ничего ему не рассказывали.

«Что они тебе рассказали?»

Вместо ответа он — неожиданно даже для самого себя — влепил ей пощечину.

Она расплакалась.

«Это было всего один раз. Случайно…»

Он ударил еще раз. От боли ударил, от крика сердечного, а не для того, чтобы признавалась дальше. А она не поняла. Заплакала сильней:

«Ну, не один раз… несколько… Я сама не знаю, как это получилось. Это ужасно… Мне страшно… Прости меня, Юрик! Ради бога, прости…»

Юрик был не тот человек, чтобы прощать подобные вещи. Почернел, но развелся. Жена ушла к тому, с которым веселилась, пока Устьянцев снимал во всех ракурсах виды Монголии на цветную пленку. Ушла, конечно, не одна — с ребенком. Юрик и это вынес, потому что не мог вынести главного — чтобы телом любимой женщины пользовалась еще какая-то сволочь. Не мог делить с кем-то родное тело. Но штука-то вся не в этом. У жены была подруга — Аня. Полное имя — Анна. И вот эта Анна взяла сторону не лучшей подруги, а Юрика Устьянцева. После развода Юрика с женой Анна порвала всяческие отношения с подругой, а с Юриком, наоборот, отношения поддерживала даже более усердно, чем прежде. В отличие от несколько нервической, если не неврастеничной, жены Устьянцева, Анна обладала одним замечательным качеством, которое Юрику приходилось по душе, — она была феноменально спокойна. Спокойные глаза. Спокойный поворот головы. Спокойный жест руки, когда она поправляет непослушный локон, — светлые роскошные длинные волосы и голубые глаза. Спокойно выслушивает любые новости. Даже если бы ей сказали, что через секунду под ней разорвется бомба, она бы тоже спокойно кивнула и спокойно отошла в сторону. Секунды ей хватило бы, чтобы сделать все со спокойным достоинством. И вот так получилось: Анна приходила в гости к Устьянцеву, Юрик проклинал всех женщин подряд, Анна спокойно кивала, соглашалась с ним, и однажды утром, конечно, они спокойно проснулись в одной постели.

Анна перебралась жить к Юрику Устьянцеву. При этом у нее сохранилась и своя жилплощадь. Когда Юрик Устьянцев чересчур бушевал, Анна спокойно уходила к себе. А когда Устьянцев одумывался, Анна так же спокойно возвращалась к нему.

Так продолжалось семь лет.

Семь лет — «Анна на шее».

Помнится, в первые месяцы Устьянцев не на шутку обижался на друзей, когда, к примеру, его спрашивали:

«Ну как, Юрик, шея не болит?»

«При чем тут шея?»

«Да ведь нелегко — Анна на шее. Нелегко, старик, а?»

«Да пошел ты!..»

С Петровым как с человеком самым близким Юрик Устьянцев чаще всего говорил именно об Анне. Начинали о женщинах, а кончали всегда Анной. Она была для Устьянцева как бельмо на глазу. Как заноза в сердце. Как мозоль на пятке. И пять лет назад, и шесть, и семь — тема разговора оставалась постоянной: жениться Устьянцеву на Анне или не жениться? Вот и в тот вечер, когда они сидели в ресторане Савеловского вокзала, они в конце концов подошли в разговоре к этой теме: жениться? или не жениться?

Петров как семейный человек мнение имел постоянное: жениться! Женщины вокруг, которые нам нравятся, — это передний край борьбы, а семья — наш тыл. Тылы у мужчины должны быть обеспечены. У настоящего мужчины, подчеркивал он. Потому что иначе однажды проснешься, а стакан воды подать некому. Любимые женщины — их нет, они на передовой, с другими мужчинами. А жена — она рядом. Она стакан подаст. А ведь если не сделать один-единственный глоток, таблетка валидола или нитроглицерина застрянет в горле. И сердце разорвется. Так-то, дорогой… Настоящий мужчина, воюя на передовой, делая свою судьбу, обеспечивает себе и тылы. Запомни, старик: ты-лы!

— Ерунда, — не соглашался Устьянцев, хотя так хотелось согласиться в душе. — Семь лет она живет со мной — семь лет не изменяет. А стоит сыграть свадьбу, дело примет другой оборот. Дело станет темное. Сейчас-то она боится потерять меня. Страх — вот отгадка женской нравственности.

— А твоя нравственность? — демагогически вопрошал Петров.

— Какая еще моя нравственность?

— Ну как… Семь лет спишь с женщиной, пользуешься ею, вводишь ее в заблуждение, она на что-то надеется… А ты… Согласись, старик, это безнравственно.

— Не хочет — не надо. Я ведь не прошу.

— А если привыкла к тебе?

— Я не просил привыкать.

— Нет, старик, кончится это вот чем: она тебя возненавидит. Если уже не ненавидит.

— За что?

— Ты же пьешь ее. Тело ее пьешь. Душу. Молодость. Надежду… Ты высасываешь ее, а потом в один прекрасный день проснешься, откроешь глаза — она пустая.

— Это все метафоры. Ты мне скажи конкретно, жениться или нет?

— Жениться. Конечно. Рекомендую, кстати, самого себя в свидетели.

— Не верю я женщинам…

— А себе?

— Чего себе?

— Себе ведь тоже не веришь, а вот живешь. И ничего, обходишься. Нормальный ход, старик.

— Почему это я себе не верю?

— Ну а как же… В том смысле, что нам разве верить можно? Нам разве может верить хоть какая-нибудь женщина?

— Я никого не обманываю. Я холост. Не хотите — не надо. Я прошел стороной. Я мимо.

— А то, что сегодня — с одной, завтра — с другой, потом — с третьей, — это как?

— Я-то холост. А вот ты, товарищ Петров, ты женат, с тебя и первый спрос! — Юрик Устьянцев, довольный тем, что разговор повернулся в сторону Петрова, даже рассмеялся и, кстати, пока смеялся, несколько осмотрелся вокруг.

Ресторан не изменился. Те же стены, тот же высоченный, с подтеками, потолок, те же цыгане, дети их, разукрашенные разноцветьем одёжек, те же официантки во главе с Клавой-Клавдией и тот же набриолиненный официант с золоченой фиксой, — все то же, но кое-что… Юрик Устьянцев успел, пока смеялся, перехватить чужой взгляд. Надо же, пока они с Петровым сидят здесь, разговоры разговаривают, в зале случились существенные перемены. А именно: через несколько столиков от них сидят две симпатичные девушки. И самое главное, Юрик Устьянцев успел перехватить взгляд одной из них. Верней, они встретились взглядами, пока он смеялся, а потом она тут же опустила глаза. И глаза эти Юрик теперь все время помнил, а ведь разговор сам собою продолжался дальше…

— Обо мне речи нет, — говорил Петров, — я женат, глава семьи, отец, живу в полном соответствии с назначением природы. С общественным идеалом. Да я хоть загуляйся ни в природе, ни в обществе ничего не изменится.

— А я? — Юрик Устьянцев в то же время не упускал из виду девушек за столиком.

— А ты для общества совершенный ноль. Ну, для природы ты еще так себе, есть кое-что, сына произвел. Однако заметь — сына-сироту, так что для общества ты не просто ноль, а ноль, отрицательно заряженный. Что касается женщин, то есть потенциальных невест, — ты для них просто ловушка. Свет для бабочки. Омут для окуня. Паутина для мухи.

— Чувствуется, чувствуется, товарищ Петров, бойкое журналистское перо! Жаль, нет с собой вспышки, а то можно было бы запечатлеть для потомков ваше взволнованное лицо!

— Юрик! Товарищ Устьянцев! Мое вдохновенное лицо потомки и так не забудут — род Петровых бессмертен. Запомни — бессмертен! А вот Устьянцевы, кажется, вымирают уже в нынешнем поколении…

— Между прочим, Владик, сбоку от нас, через два столика, сидят две девушки. И одна из них очень заинтересованно поглядывает на тебя.

Устьянцев не обманывал Петрова: девушка и в самом деле поглядывала на него. Больше того: поглядывая на Петрова, девушка иногда говорила что-то подруге, та оборачивалась и тоже смотрела в сторону их столика, а именно — на Петрова. Устьянцев привык к тому, что женщины всегда выделяют Петрова. Ну, а как же — высокий, спортивный… Но иногда это злило. Черт, ну что такого заманчивого они находят в длинных ногах или в длинных руках? Сам себе, конечно, Устьянцев нравился больше — пусть он маленький, но все же сложен более гармонично, пропорционально, что ли. А вот нет, хоть убей, — подавай им высоких лбов. Жердей им подавай. И они уже готовы. Уже поглядывают. Пересматриваются. Пересмеиваются.

— А, да черт с ними! — махнул рукой Петров. — Надоели.

А вот этого, таких жестов, такой легкости, Устьянцев позволить себе не мог. Не получалось. Женщины завораживали его. И хотя он знал, что Петрова они тоже завораживают, однако знал и другое: Петров позволял себе некоторую небрежность по отношению к ним, легкое поддразнивание и даже временами легкое презрение, — и ему все сходило с рук. Больше того — тем сильней он привлекал к себе внимание.

— Не скажи, Владик, — возразил Юрик Устьянцев. — Одна из них очень даже хороша.

— Которая? — Петров обернулся и небрежно посмотрел на девушек. Обе они сразу опустили глаза.

— А вот та, с косичками, как с нимбом, вокруг головы. С голубым шарфом на шее.

— Уже присмотрел себе поменьше? — усмехнулся Петров.

— При чем тут поменьше? — обидчиво протянул Устьянцев. Условно обидчиво, конечно.

— А при том, что поменьше — она и в самом деле ничего. А вон та, с длинным носом, она, конечно, мне?

— Не говори пошлости, товарищ Петров. Ты же мастер живого великорусского слова! Они обе съедают взглядом тебя.

— Выбирай любую, но про ранжир не забывай. Так, что ли? — усмехнулся Петров. — Ладно, чего не сделаешь для друга… — Он поманил пальцем Клаву-Клавдию.

На этот раз роскошная эта женщина не заставила себя ждать. А чего? Эти два парня определенно нравились ей. Даже если они не журналисты, а трепачи, — все равно. Хорошего человека, который не жаден на деньги, его за версту видно.

— Клавочка, — спросил Петров, — надеюсь, в вашем заведении найдется бутылка холодного шампанского?

— Шампанское найдется, — кивнула Клава-Клавдия, — а вот насчет холодного — не знаю, ребята.

— Понимаете, двум нашим давним подругам, актрисам кино, очень душно, по-моему. Угостите их холодным шампанским. Разумеется, за наш счет.

— Актрисы кино? Где? — удивилась Клава-Клавдия.

Петров кивнул на столик, где сидели девушки. Они как будто чувствовали, что разговор идет о них. Как-то притихли, присмирели.

— А, эти… — понимающе протянула Клава-Клавдия. — Значит, так, ребята, бутылку шампанского этим девочкам за ваш счет?

— Так, Клавдюша, — согласился Петров.

Клава-Клавдия не усмехнулась, но некое подобие усмешки коснулось ее губ. Впрочем, она ребят не осуждала. Она все понимала. Она знала жизнь.

Потом шло время, они как будто продолжали вести разговор, на самом деле Юрик комментировал события:

— Та-ак… подошла к ним… немного удивлены… удивлены не на шутку… а как хороши обе, ах, хороши… та-ак… та из них, с косичками, смотрит сюда, вот и вторая…

На этом месте Юрик не выдержал, широко улыбнулся им навстречу, помахал рукой.

— Но что это… Владик, они мотают головой… они не берут… они не хотят… Все, мы пригвождены к позорному столбу… Клавдюша несет бутылку обратно… спокойно, Владик, без эмоций…

— Ребята, девочкам не жарко. Температура, сказали, вполне сносная. — Клава-Клавдия улыбнулась им как своим, без издевки. — И вообще, сказали, они от мужчин подарков не принимают.

— То есть шампанское не принимают? — Петров обернулся, посмотрел на девушек внимательным, заинтересованным взглядом. Девушки, конечно, опустили глаза. — А нельзя ли их, Клавочка, в таком случае пригласить к нам? Знаменитый журналист, ас фоторепортажа Юрий Устьянцев празднует сегодня очередной юбилей. Где же почитатели таланта? Где девушки, которые поздравят юбиляра? Пригласите их, Клавдюша, к нам. Как представителей народа!

И вдруг — надо же! — опять отказ: Клава-Клавдия вернулась к ним ни с чем.

— За стол к мужчинам, сказали, они не подсаживаются. Просят извинить, но таким манерам их не учили.

— Чему их вообще учили? — Петров почувствовал, ситуация начинает интересовать его всерьез. — Ладно, придется пускать в ход дальнобойную артиллерию. Выводить из засады резервные полки. Вы свободны, Клавочка. Во всяком случае — пока.

Когда Клава-Клавдия оставила их одних, Петров сказал Устьянцеву:

— Ну, я пошел, старик?

— Иди, Владик. Ни пуха ни пера!

— К черту!

Впрочем, прощались они так торжественно совершенно напрасно. Владик подошел к ним и произнес краткую заповедную речь: «Девушки, вы не пьете шампанского, вы не подсаживаетесь к мужчинам. Добрый вечер! Но у вас за столиком два свободных места, нельзя ли составить вам компанию? Дело в том, что у моего друга сегодня…»

— Пожалуйста, садитесь. Любой человек имеет право занять свободное место. — Это все сказала та, с косичками, уложенными в виде нимба вокруг головы. С голубым шарфиком на шее.

— И мы не помешаем вам? — Петров, говоря откровенно, не ожидал, что девушки так быстро уступят: готовил себя к длительной осаде вражеской крепости.

— А это будет зависеть от вас.

— Спасибо. Кстати, меня зовут Владислав. Моего друга Юрий. И, между прочим, у него юбилей. Десять лет работы в журнале. И кем? Королем!

— Это обозначает — главным редактором?

— Ну, какая негибкая мысль. Главные редакторы — люди с животами. С лысинами. С одышкой или с портфелем. А наш Юрик Устьянцев — король фоторепортажа и фотомонтажа. Между прочим, знакомых красивых девушек фотографирует бесплатно. Только для международных выставок.

— Простите, а вы кто? Лично вы?

— Я его подмастерье. Делаю подписи к фотографиям. Человек на побегушках.

— Ой, что-то непохоже! — девушки переглянулись и рассмеялись.

— Да, а как вас зовут? Вы не представились, девушки. Впрочем, — прервал себя Петров, — хотите, отгадаю ваши имена?

Они опять переглянулись:

— Ну что ж, попробуйте.

Петров долго смотрел в глаза девушке с косичками. Он чувствовал, имя у нее должно быть какое-то мягкое, нежное, оно должно соответствовать ее облику, светлым золоченым глазам. Например, Маша. Или Настя. Или Катя. Но Кати и Насти сейчас редкость. Может, все-таки Маша?

— Маша, — сказал он.

— Ой, нет, не угадали, — рассмеялась она, — Прохвастались. Саша меня зовут!

— Между прочим, очень близко: Саша — Маша. А потом, — нашелся Петров, — это не совсем честно. У вас полумужское имя. А я только среди женских имен отгадывал…

— Ну, хорошо. Допустим, почти угадали. А как зовут мою подругу?

Петров цепко, внимательно посмотрел в глаза второй девушке. Темные глаза и темные волосы. Удлиненный нос. Если не сказать — длинный. Губы хотя и не тонкие, но резко очерченные. Упрямый подбородок, а в глазах, странное дело, скрытая печаль. Или даже боль. Тут должно быть суровое имя. Строгое. Например, Наталья. Демоническая Наталья. Да, Наталья. Только она.

— Наталья, — сказал наконец Петров. — Если нет — рубите мне сразу голову…

— Ой, точно! — захлопала в ладоши Саша. — Знаете, мы все зовем ее так. Не Наташа, не Ната, а именно — Наталья. Как это вы угадали?

— Да есть у меня склонность к магии и волшебству. Досталась от отца и еще дальше — от деда. Дед мой, кстати, при последнем русском царе числился штатным магом, волшебником и чародеем. Воскрешал из мертвых. Усыплял злодеев. Изобретал порошок любви. Усилием воли зажигал свечи. Впрочем, пардон, мы забыли о нашем юбиляре. О товарище Устьянцеве. — Петров помахал ему рукой: мол, пересаживайся, забирай со стола торжественную снедь и неси сюда; праздник, мол, продолжим с девушками.

Вот так они тогда познакомились с девушками.

…Через полчаса с небольшим девушки стали собираться уходить.

— Да что такое? — не понимал Петров. — Товарищ Устьянцев не сделал еще ни одного снимка, а натура исчезает. Юрик, скажи им! В чем дело?

— Мальчики, — Саша достала из сумочки зеркальце и начала подкрашивать губы, — мы вас предупреждали сразу. Мы уезжаем, мальчики. Извините.

— Куда?

— В Ярославль. У нас скоро электричка.

— Но почему расставаться именно сейчас?

— Потому что нам еще нужно ехать с Савеловского на Ярославский вокзал. Вам не повезло, мальчики. Очень жаль, что мы не из Москвы. Мы уезжаем.

— А как же праздник товарища Устьянцева? Как его юбилей? И что станет с его персональной выставкой в Париже, если там не будет ваших милых мордашек?!

— Ах, Владислав, вам бы работать не в журнале, а в рекламе. У вас дар, честное слово!

— Спасибо, Саша! Но зачем же было приезжать, если вы так сразу уезжаете? Ведь мы толком даже не познакомились!

— Но мы же не затем приехали, чтобы познакомиться с вами.

— Как это? — валял дурака Петров. — Именно чтобы познакомиться с нами. Иначе зачем?

— Мы приехали, чтобы купить Наталье шубу.

— Шубу? — удивился Петров. Разговор, надо сказать, вели в основном Петров с Сашей. Устьянцев с Натальей отмалчивались. — Какую шубу?

— Обыкновенную.

— Нет, в самом деле, что за шуба? — всерьез встрепенулся Петров.

— Наталья, ты готова? — спросила Саша, хотя Наталья сидела не шелохнувшись, не смотрела в зеркальце, не красила губы и не теребила сумочку. Она была спокойна, ожидая, когда Саша закончит приводить себя в порядок. — А шуба обыкновенная, — продолжала Саша, уже для Петрова. — Искусственный мех. Производство США. Пятьсот рублей. И представьте, нет нигде. Всю Москву облазили.

— Ха! — воскликнул Петров. — Чего ж вы раньше молчали?! Да нам такую шубу достать — раз плюнуть! — Вот тут-то он и хотел добавить: «Кстати, у моей жены тоже американская!» — но вовремя сдержался, хотя это была правда: у Люсьен была именно эта шуба, бог ее знает через кого и приплыла к ним.

— Ведь врешь? — Саша оторвалась от зеркальца, с интересом взглянула на Петрова.

— Слушай, я же не ханыга. Я журналист. Моя фамилия — Петров Владислав Юрьевич. Открой любой номер нашего журнала — и что ты там увидишь? Ты увидишь там мои очерки на морально-нравственные темы. Запомни, детка: на морально-нравственные!

— Между прочим, — неожиданно подала голос Наталья, — я читала ваши очерки.

— В самом деле? — удивился Петров. — Так, проводим тест на честность. Хотя бы одно название? Название хотя бы одного очерка?

— Названия я не помню… — медленно проговорила Наталья. — Но один раз это было о мальчике… Он убежал из дома. И еще… О парне, который после армии приехал работать на Север. А его там убили…

— Так, так… — и взволнованно, и удивленно кивал головой Петров. Ведь и в самом деле не часто встретишь живого читателя, который знает, оказывается, твои очерки. — И как, понравились? — спросил он у Натальи в упор.

— Понравились. Я вообще люблю читать на такие темы. О любви, о честности, о долге, о добре. И всегда завидую журналистам — как много интересного бывает у них в жизни! Сколько встреч с прекрасными людьми!

Тут подал голос и Юрик Устьянцев:

— Так что, Саша, разве может обмануть такой человек? Сказал: купит шубу, — значит, купит.

— Нет, вы в самом деле можете достать такую шубу? — спросила серьезно Наталья у Петрова.

— Шубу? Американскую? Конечно!

— И если я вам пришлю деньги, действительно купите?

— Куплю! (А что надо было отвечать: не куплю? Да он был уверен, что все равно это ничем не кончится, застольный разговор, обычный треп, которому и значения-то придавать не нужно.) Вот, пожалуйста. — Петров вытащил из кармана авторучку и на салфетке размашистым почерком написал свой домашний адрес — Присылай деньги в любой момент — и шуба у тебя в кармане.

— Я думаю, — сказал Юрик Устьянцев, — надо это дело отметить. Торжественно, конечно.

Саша с Натальей переглянулись: обманывают их или нет?

— В конце концов, — добавил Юрик, — можете уехать и позже.

— Осталась всего одна электричка. Через час. Последняя.

— Можно и последней. Какая разница?

— Да, — первой кивнула именно Наталья, а не Саша. — Можно и последней… — И Саша кивнула в поддержку: можно, конечно, о чем разговор.

…Позже, когда ушла и последняя электричка, выхода не оставалось никакого: брать такси и ехать всем вместе к Юрику Устьянцеву в гости. Его «Анна на шее» была в очередных бегах, так что ехать можно было смело. Да и то сказать — на этот раз девушек уговаривать долго не пришлось. У них словно открылись глаза: они полностью доверились Петрову с Устьянцевым. Да и что может случиться с ними? Ничего, конечно.

Все, что нужно, взяли с собой из ресторана.

Да и не в этом главное. Главное — были вместе. Сидели на квартире у Юрика Устьянцева. Музыка. Разговоры. Свет уютной настольной лампы. Что еще нужно… Саша танцевала то с Юриком, то с Петровым. Заглядывала ему в глаза. Собственные ее глаза блистали золотом. Наталья не танцевала. Отказывалась. Она сидела в самом углу, прижавшись к серванту, откинув голову на подушку дивана. Кажется, исподволь наблюдала за Петровым. Любовалась им?

Потом, когда Петров с Сашей вышли из комнаты, взгляд у нее потух. Посерел лицом и Юрик Устьянцев. Устало провел ладонью по глазам.

— Почему ты не танцуешь? — спросил просто так, потому что не мог представить себя танцующим с Натальей: она чуть не на две головы была выше его ростом.

— Помолчим, ладно? — попросила она, закрыв глаза.

«Может, поцеловать ее? О господи, не могу…» — думал Юрик. Он злился на Петрова.

А на кухне Саша говорила Петрову:

— Я хочу быть с тобой.

— Детка, я тоже этого хочу. Но — нельзя.

Они целовались.

— Я не хочу с Устьянцевым. И потом — запомни: тебе будет плохо с Натальей. Я знаю…

— По-другому нельзя. Юрик мой друг.

И снова целовались.

— Я тебе нравлюсь?

— Ты всем нравишься.

— А тебе?

— И мне.

— Я хочу быть с тобой.

— Нет. Ты будешь с Устьянцевым. Я буду с Натальей.

— Ты ничего не знаешь. Это невозможно.

И опять целовались.

— Пойдем, — сказал Петров. — Без нас им плохо. Мы не должны их бросать. Мы же люди…

— Какой ты противный!

Петров рассмеялся.

— Ну, чего ты смеешься? — спросила Саша, и в глазах ее нешуточно заблестели слезы.

— Пойдем, пойдем, — потянул ее за собой Петров.

Когда они вернулись, Юрик Устьянцев, мастер фотопортрета, цепким взглядом окинул их с ног до головы. Он как бы оценивал натуру. Прикидывал, в каком ракурсе запечатлеть ее на пленке, чтобы раз и навсегда высветить сущность человека. Что такое сущность человека? Это правда о нем. Вот правду и нужно создавать.

Наталья, наоборот, даже не взглянула на них. Сидела, откинувшись на подушки, полуприкрыв глаза и слушая музыку.

— Старик, ты бы хоть щелкнул нас, что ли, — потирая руки, весело проговорил Петров.

— Щелкают орехи, — мрачно ответил Юрик. — Иногда их бьют молотком. Для верности.

— Девочки, а не перетащить ли нам грязную посуду на кухню? — не меняя веселой интонации, предложил Петров. — Честное слово, время позднее, пора и отдыхать…

В который раз за этот вечер Наталья с Сашей переглянулись, но за посуду все-таки взялись. Потом на кухне зазвенела тугая струя воды…

— Старик, — сказал Петров Юрику, когда они остались одни, — стели постели. Если честно, я устал. Мне все это до смерти надоело.

— А баб у меня не надоело отбивать?

Петров подошел к Юрику Устьянцеву, усмехнулся, наклонился над ним, погладил его по маленькой, начинающей лысеть голове:

— Юрик, стели постели. Не нужно мне твое сокровище. Дарю. На память.

— Врешь? — Под рукой Петрова Юрик почувствовал себя мышонком, с которым играет не кошка — тигр. Отчего и голос его прозвучал хрипловато, когда он произнес это нагловатое: «Врешь?»

— Я сказал, она будет с тобой. Иди стели постель в другой комнате. А нам с Натальей здесь.

— Она что, отшила тебя? — Юрик Устьянцев с трудом прятал в этом саркастическом вопросе радостные нотки.

— Да, Юрик, отшила. Она сказала: «Ах, Владик, мне так нравится товарищ Устьянцев. Мне хочется взять его на руки и побаюкать. Он такой маленький, но такой великий. Я хочу стать его Музой. Отдайте мне великого Устьянцева! «Хорошо, отдаю. Передаю по рукам.

Юрик Устьянцев вывернулся из-под ладони Петрова.

— Идти стелить?

— Иди стели, Юрик, — устало кивнул Петров.

…Сидели с Натальей за столом. Молчали. Как все это надоело Петрову. Эта изначальная предопределенность. Он положил руку на плечо Натальи.

— Не надо, — передернулась она.

Как будто ее током ударило.

Петров знал и это. Усмехнулся.

— Ну, тогда я буду ложиться спать, — полусказал, полуспросил он.

— Как хотите, — ответила Наталья.

Горела настольная лампа. Не стесняясь Натальи, Петров разделся, повесил одежду на стул, лег. Лежал, закрыв глаза. Молчали.

— Ты что, так и будешь сидеть?

— А что?

— Отдыхать надо. Время позднее.

— Я могу выключить свет.

— Вот, сделай милость. Выключи, пожалуйста.

Она нажала на кнопку настольной лампы. Комнату охватил мрак. Слышали дыхание друг друга. В окно светила луна.

— Ну что, так и будешь сидеть в темноте?

— А что?

— Ложись спать.

— Нет, я пока еще до такой низости не дошла.

— Ого! — усмехнулся Петров.

— Неужели так можно? — спросила она. — В первый раз увиделись — и сразу в постель?

— А что здесь такого?

— Я о вас была гораздо лучшего мнения.

— По статьям?

— По статьям. И вообще.

— Ну вот теперь посмотри, какие мы есть. Правде нужно смотреть в глаза. И потом — разве я пристаю к тебе? Насилую?

— Нет, не пристаете. Но вы ведете себя так, как будто в этом нет ничего зазорного. Это ужасно. Это противно.

— А Саша?

— Это ее дело… Она человек легкий. Пустой. Но вы… с вашим умом, эрудицией. С вашей душой.

— Откуда ты о моей душе знаешь?

— А очерки? Сколько в них света, тепла, доброты. Я ведь не знала, что встречусь с вами. Я плакала, когда читала некоторые из них.

— Ой, врешь! — не поверил Петров, но на душе у него стало нехорошо: ему хотелось поверить ее словам, ее правде, но…

— И сегодня, когда я увидела вас… Вы такой сильный, высокий, стройный. И вдруг…

— И еще у меня жена есть. И сын. Так что полный портрет разложившегося типа.

— Зачем вы сами на себя наговариваете?

— Да нет, правда: у меня жена, сын.

— Я не об этом.

— А о чем?

— Зачем вы ведете себя так, будто вы гораздо хуже, чем на самом деле?

— На самом деле я еще хуже, чем кажусь. Мы все кривляемся и ломаемся. Нам плохо от этого, во всяком случае — не хорошо, но маховик жизни остановить нельзя. Запомни это, детка.

— Вы не такой лицемер, каким хотите представить себя.

— Я еще хуже.

— Ну вот, например, вы тактичный. Вы не лезете ко мне. Не обнимаете. Вы не тянете меня в постель.

— Это я хитрю. Все, что я делаю, я делаю с умыслом. Мне нужно войти к тебе в доверие, а потом добиться своего. Вот и вся отгадка. Я страшный человек.

— Страшные люди никогда так не открываются. Вам просто плохо. Только вот не пойму — почему?

— Мне? Плохо? Не смеши меня, девочка!

— Не нужно так говорить.

— Ладно, я буду спать. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

Через некоторое время он не выдержал, спросил:

— Неужто ты всю ночь будешь сидеть за столом?

— Не знаю.

— Ну, хорошо. Когда передумаешь, разбуди. Поменяемся местами.

— Хорошо, спасибо.

— Слушай, честное слово — ты героиня. Мне нужно обязательно написать о тебе очерк. Я так и вижу броский заголовок: «Героиня нашего времени — Наталья Икс!» Где ты работаешь?

— Мы вам рассказывали.

— Ах да. Саша студентка пединститута, а ты… Так, постой, надо напрячься… Секретарь-делопроизводитель у ректора. Так?

— Да… Вот видите, все вы запомнили о нас, а наговариваете на себя.

— Это просто профессиональная память. А вот смотри-ка, интересная штука. — Петров приподнялся на локте (видно его было отчетливо, луна за окном стояла полная, яркая). — Что-то вроде социального разделения получилось. Саша, студентка, с Юриком запросто пошла, хотя, честно говоря, со мной ей хотелось. А ты, секретарша, — ни за что.

— При чем тут социальное разделение? У нас просто разные взгляды на жизнь.

— Почему?

— Этого я не знаю. Ей все просто. Легко. Я так не могу.

— У тебя папа — инвалид, мама — уборщица и семеро братьев-сестер под лавкой. Все мал мала меньше?

— Опять вы за этот свой насмешливый тон?.. Ну зачем?

— А все-таки?

— Я живу одна. Будете в Ярославле, заходите в гости. Адрес у вас есть.

— Да, но живешь ты, конечно, в общежитии? В трудных условиях? Выполняешь множество общественных, нагрузок? Например, следишь за моральным обликом студентов? Особенно студенток?

— Нет, я живу в небольшой квартире. Муж у меня военный, мы разошлись. Под Ярославлем, в совхозе, живет у меня мама.

— Она Герой Соцтруда, надаивает больше всех молока от знаменитой рекордсменки Буренки?

— Все, спите. Не переношу этот ваш ернический тон. Мне стыдно за вас.

— Ах, простите. Спокойной ночи! Верней, спокойного сторожевания!

— Спокойной ночи.

…Утром Петров проснулся оттого, что кто-то мягко прикоснулся к его плечу. Он открыл глаза. Над ним, склонившись, стояла Наталья.

— Мы уезжаем, — сказала она.

— Как уезжаете? — не сразу спросонья понял Петров. — Куда?

— Домой. В Ярославль.

— Погоди-ка. Я оденусь.

На кухне Юрик шепнул ему:

— Слушай, дай им пятерку — и пусть катятся сами. На такси.

Петров знал своего товарища хорошо, но чем люди и любопытны — они не устают удивлять друг друга. Он посмотрел на Юрика с прищуром:

— А ведь нехорошо, товарищ Устьянцев! Лень ноги размять, что ли?

— Да надоели!..

— Вчера надо было говорить это. Вечером. Перед почиванием. А, товарищ Устьянцев?

— Ладно, ладно, благородным захотел побыть… А меня вот соседи увидят. Аньке потом обязательно шепнут.

— Ничего с твоей «Анной на шее» не случится.

Когда они вышли из дома, Петров не столько понял, сколько ощутил: Наталья все время хочет остаться сзади, как бы в тени, что ли. Он подхватывал ее под руку, она смущалась, говорила:

— Ты иди, иди… Я одна хочу…

Пожав плечами, Петров обогнал всех и быстрым шагом направился к стоянке такси. Стоя с поднятой рукой, следя за дорогой, он слегка покосился в сторону, на приближающихся Юрика с Сашей и Натальей, и вдруг… И вдруг заметил, что Наталья несколько прихрамывает, как бы припадает чуть-чуть на правую ногу. «Не может быть!» — пронеслось в нем, и его окатил озноб, мурашки так и побежали по телу. «Неужели хромает?!» Он все так же следил за дорогой, но боковым зрением, так, чтобы не выдать себя и, главное, чтобы не выдать Наталью, продолжал наблюдать за ней. Как она старалась, бедная, не выказать хромоту, шла — словно все время прячась за спины Саши и Юрика, но сомнений теперь у Петрова не было.

«Слава богу, пронесло… Боже мой! — стучало не на шутку сердце у Петрова. — Как же не заметил вчера? Как проглядел, идиот? А если бы…»

Только они подошли, из-за поворота выскочило такси. В спешке стали прощаться, необязательные слова, разные обещания. Наталья не смотрела на Петрова. Прятала глаза. Петров обошел такси, наклонился к шоферу:

— Шеф, будь добр, довези девушек до Ярославского. — Он сунул ему пять рублей. — Сдачи не надо.

Высокий, стройный, Петров поднял руку: ну, до свиданья, девочки!

Наталья справилась с собой, помахала, как и Саша, на прощание рукой. Саша даже посылала воздушные поцелуи. Только непонятно кому — Юрику Устьянцеву или Петрову.

— Все, уехали! — обрадованно вздохнул Юрик. — Фу-у!..

— Уехали, — обронил Петров, с непонятной тоской в глазах глядя вслед уезжающей машине.

— Ты чего это? Уж не влюбился ли?

«Ты заметил, Юрик, — хотел он сказать, — Наталья-то ведь хромая?» Но почему-то не сказал. И правильно сделал.

Весь день у него было плохое настроение. Юрик Устьянцев ничего не понимал. У него, наоборот, настроение с каждым часом повышалось: ах, какая божественная женщина эта Саша, какая женщина!

— Да заткнись ты! — не выдержал один раз Петров. Он, как только представлял, что мог быть с Натальей…

— Завидуешь, старик? — Юрик Устьянцев сиял, как солнце.

— Да. Завидую. Только заткнись!

За несколько месяцев, что они не были здесь, привокзальный ресторан нисколько не изменился. Вот только одно странно — не видно нигде Клавы-Клавдии. Набриолиненный фиксатый официант — тот здесь, а их любимой подруги Клавдии — той нет.

— Она в отпуске, — объяснил им фиксатый официант. — Через неделю будет…

— Слушай, друг, у нас к тебе просьба, — с ходу на «ты» заговорил с ним Юрик Устьянцев. Даже Петров удивился этому. — Передай ей вот этот конверт, как только она появится.

— Там, конечно, червонцы, — осклабился официант. — Или сотенные?

— Там фотографии, — с достоинством пояснил Юрик Устьянцев. — Фотографии ее дочери.

— Разрешите взглянуть? — по-военному спросил официант.

Юрик Устьянцев пожал плечами:

— Пожалуйста.

Петрову, между прочим, тоже было любопытно взглянуть.

— Когда это ты успел? — поинтересовался он у Юрика, пока официант разворачивал пакет.

— Да успел… Что такое для профессионала отщелкать одну пленку?

— Щелкают орехи, — напомнил с улыбкой Петров.

— А? — не понял Устьянцев (он забыл о прежнем разговоре).

— Ух ты! — воскликнул официант. — Во деваха у Клавы-Клавдии. Точная копия! Ты смотри, а?!

С разных фотографий смотрела на них девочка лет десяти с совершенно круглым лицом, маленькими — бусинками — глазами и доброй, очень хорошей улыбкой, в которой просматривалась, правда, некоторая растерянность или, скорей, удивление: с чего это, мол, меня фотографируют?

— Ты что же это, специально ездил снимать ее?

— Я же обещал, старик. Слово профессионала — слово кабальеро. Значит, так, старик, — обратился он уже к официанту. — Во-первых, как тебя зовут?

— Павел.

— Значит, так, Павлуша. Клава-Клавдия обычно угощала нас вырезкой. Два таких хороших свежих куска с кровью. Салат посвежее. И международный армянский. Так? — спросил у Петрова.

— Так, — подтвердил Петров.

— Будет сделано, ребята. Ох, Клавка обрадуется! Чес-слово, ребята, сдеру с нее!

— Смотри не жадничай. Не порть ей подарок. Скажи: это подарок от знаменитых журналистов.

— Так и скажу. — Павел побежал выполнять заказ.

— Когда это ты успел все-таки? — поинтересовался Петров.

— Говорю тебе: слово профессионала… Я же обещал.

— А без дураков? Я ведь помню: это я обещал за тебя, а не ты.

— Да заскочил как-то — соку попить. Смотрю — она с дочкой. Ну и щелкнул…

— Щелкают, старик, только орехи, — снова улыбнулся Петров, но Юрик Устьянцев и на этот раз ничего не понял. Не вспомнил.

— Отдать все не мог собраться… А тут ты позвонил.

— Небось все же ездил к ней отмечаться?

— Старик? За кого ты меня принимаешь?! — И, прокашлявшись, спросил: — Ты лучше расскажи, зачем звал? Что там у тебя с Натальей?

Тут как раз подоспел Павел. Потом они сидели спокойно, разговаривали.

— Слушай, Юрик, у тебя, кажется, родственница какая-то есть? В Тюмени?

— Есть. Двоюродная сестра.

— Я слышал, твоей сестре шуба нужна? Американская?

— С чего ты взял, Владик? Мы с ней даже не переписываемся.

— Но в принципе, скажи, она может захотеть такую шубу?

— В принципе конечно. Хотя, старик, думаю, у нее норковая есть. Муж у нее. Стена Сапрыкин, золото добывает на Севере.

— Это не важно, кто у нее муж. Главное — есть у тебя сестра, которая в принципе может захотеть американскую шубу?

— В принципе — да, старик, может захотеть.

— Ну так вот, товарищ Устьянцев, гроза фоторепортеров и мастер фотомонтажа, выкладываю вам новость. Наталья из Ярославля прислала мне деньги. Пятьсот рублей. Вот, почитай. — Он протянул Юрику бланк извещения.

Юрик удивленно взглянул на Петрова, но бланк взял, повертел им перед глазами, потом начал медленно читать послание Натальи.

— Ты вслух почитай! — попросил Петров. — Хочу еще раз прослушать эту замечательную музыку.

— «Владик, дорогой! — послушно кивнул головой Устьянцев и повысил голос до патетизма. — Не знаю, вспоминаешь ли ты меня, скорей всего — нет, кто я для тебя, так, обычная знакомая, каких у тебя наверняка много. Я к тебе обращаюсь по делу, на большее не рассчитываю. Помнишь, ты говорил: для тебя ничего не стоит достать шубу из искусственного меха. Производство — США. Посылаю тебе деньги, как договаривались. Заранее благодарная — Наталья. P. S. Живу скучно. Часто вспоминаю тебя. Нашу встречу. Читаю твои очерки. Горжусь знакомством с тобой. Наталья».

— Ну и как, старик? — улыбнулся Петров. — Каков слог? Каково содержание?

— Слушай, а обо мне ни слова. О Саше тоже молчок.

— Да при чем здесь ты и Саша? Я тебе говорю — деньги прислала. Пятьсот рублей. Шубу ей, видите ли, купи! Эй, купец из Охотного ряда Владислав Петров, — нам шубу!

— Ну, это само собой, баба с приветом, — согласился Юрик.

— Нет, как тебе это нравится: на домашний адрес присылает деньги — да еще с таким посланием, а?!

— Сто раз говорил тебе: не бросайся обещаниями! Не давай телефона! Домашнего адреса! Но тебе что — у тебя душа широкая.

— Кто знал, что она всерьез?

— А женщины всегда всерьез. Это нам не надо серьезности, нам лишь бы как… А им — только всерьез. Эх, старик, да мне ли тебя учить? Ты же ас в таких делах.

— Придется шубу эту ей добывать, — как бы не слушая Устьянцева, проговорил Петров.

— Да ты что, дурак? — возмутился Юрик. — Вышли деньги назад — и баста. Можешь приписать в конце: лечиться надо, если шуток не воспринимаешь.

— Да нехорошо, понимаешь. Она же верит мне. Очерки мои читает. Неудобно.

— Верит — это ее дело. А где ты шубу добудешь? Вернешь деньги — ничего страшного. Мол, извини, сейчас не до этого.

— Да есть у меня одна идея…

— Ох, я смотрю, глубоко она тебя допекла! Уж не влюбился ли ты, старик?

— Да брось, брось, — махнул рукой Петров. — А идея такая… Скажем, звонишь ты мне домой и просишь: слушай, старик, продай шубу, моей сестре в Тюмени позарез нужна. Если не добуду — все, каюк родственным связям.

— Ты чего, спятил? Какую шубу? — изумился Юрик Устьянцев.

— Ты забыл? — спросил Петров. — У моей жены как раз такая шуба. Американская.

— При чем здесь Люсьен?

— Да она давно просит другую шубу. Эта маловата. Раздобрела за последнее время.

— И ты хочешь, чтобы я купил вашу шубу?

— Гибко мыслишь, старик.

— А на какие шиши?

— Ты что, дурак? Я даю тебе деньги — ты покупаешь шубу.

— Да она же ношеная!

— Точно. Поэтому ты купишь ее не за пятьсот, а за четыреста. Кто сказал, что Наталья просит новую? И потом — шуба как новая. Так и напишу — Наталья, достал с рук. Или там в комиссионке. Она поймет — женщина.

— Да на черта тебе нужна эта катавасия? — пожал плечами Юрик.

— А мы тут сразу нескольких зайцев убьем. Во-первых, я сдержу слово. Шубу Наталья получит. Во-вторых, избавлю от шубы жену. Она мне давно голову проела: хочу другую, хочу новую. А где я ей деньги возьму? В-третьих, у нас с тобой навар будет.

— Какой навар? — не понял Юрик.

— Прислала она пятьсот, а ты купишь у нас за четыреста. Сто рублей навара.

— Постой, постой… но это же, старик, не совсем… Это же черт знает что…

— Да кого мы обманываем? Ну хорошо, можем купить шубу у жены и за пятьсот рублей. Тогда все деньги ее будут. Были у Натальи — станут у Люсьен. Только и всего. Шуба-то стоит пять сотен. Может, она и дороже стоит, бог ее знает… А так мы Люсьен внушим — поношенная все-таки, за четыреста вполне по-божески. Она согласится. Поартачится — но согласится. Поймет. Лучше четыреста и новая шуба, чем старая шуба и шиш с маслом.

— Кого обманывать собираемся, старик?

— А никого, понял?! Я сам себя обманываю — и только. Моя семья вместо пяти сотен получит четыре. Вот и все. Почему я все деньги должен отдать Люсьен? Да им хоть сколько давай — они все проглотят. И спасибо не скажут!

— Это точно, — согласился Устьянцев. — Но все равно… Казуистика тут какая-то.

— Да тебе-то что? Моя шуба, мои деньги. Тебе только и нужно: позвони Люсьен и умоли ее продать шубу для дорогой двоюродной сестры. А иначе она погибнет, замерзнет на Севере.

— Так-то оно так…

— Да ты пойми — я все рассчитал. Мы никого не обманываем, только я себя накалываю. Но это уже мое дело. Пустим сотню на карманные расходы — и все дела. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Ну?!

— Да позвоню, конечно, чего мне. Есть тут, конечно, того… Но как подумаешь, и в самом деле — ты только себя накалываешь. Ведь будешь Люсьен новую покупать — к четыремстам все равно придется докладывать. Сотню, а то и две…

— Ха, докладывать! Но это уже будет официально, в открытую, заработанное! Их никуда не спрячешь. А тут сотня наша… Нам с тобой — подарок, Наталье — подарок, и Люсьен — подарок, новая шуба. Каково, а?!

— Ловко! — восхитился наконец Юрик Устьянцев, и на сердце у него, кажется, отлегло. — Эй, Павлуша! — крикнул он, щелкнув пальцами, — Павлуша, подойди, пожалуйста! Есть тут кое-что заказать поновей…

В этот вечер Петров вернулся домой поздно. Жена не спала.

Недовольно гремела посудой на кухне.

— Мне никто не звонил? — спросил Петров.

В ответ — еще большее громыхание посудой.

— И вечерней почты не было? — Петров как бы не придавал значения молчанию жены.

Люсьен, протирая посуду, резко развернулась у мойки и насмешливо взглянула на мужа, покачивая с укоризной головой.

— Ах, ах, какие взгляды! — спокойно прокомментировал Петров. Подошел к чайнику, открыл крышку: вода там была. Чиркнул спичкой, поставил чайник на газ. И вышел из кухни. Знал по опыту: больше пока разговаривать не рекомендуется.

Заглянул в комнату сына. Семилетний Виталька, тайная гордость Петрова, спал как убитый. Раскидался в постели, словно совсем маленький: одеяло сбилось в ногах, подушка вообще в стороне. Петров улыбнулся. Подложил подушку под голову Витальке, прикрыл одеялом. Постоял рядом, полюбовался сыном. Виталька как две капли воды был похож на отца, — отсюда все его радости и беды. Когда все было хорошо, Люсьен лелеяла сына; когда ссоры или нелады — Люсьен вымещала зло на сыне, одним видом своим (похожестью на отца) вызывавшем в ней раздражение. Ох, вырос уже Виталька… В первый класс пошел, а собранности никакой. Все в комнате разбросано. Одежда. Инструмент. На столе — в беспорядке книги и тетради. Единственное, что в идеальном порядке, — расставленные шахматы на маленьком столике. Петров еще раз улыбнулся, потеребил голову сына, взъерошил ему волосы. Ждал, видно, отца. Расставил шахматы и ждал. Это у них было заведено с тех пор, как он выучил сына играть в шахматы (с четырех с половиной лет), — каждый вечер по одной, а то и по две партии. Но сегодня не дождался. Сегодня папка загулял. Сегодня у папки важные дела.

Вернувшись на кухню, Петров отключил газ, — чайник вовсю кипел, но Люсьен делала вид, что ничего не замечает. Она вообще не замечала мужа. Он сейчас не числился в списке ее знакомых. А что? Он там шляется бог знает где, а она должна… Да плевать она хотела на него!

Петров налил себе чаю в большую пол-литровую кружку, насыпал побольше сахара, устроился за столом как ни в чем не бывало, смакуя каждый глоток.

— Не напоили тебя там! — не выдержала Люсьен.

— Между прочим, — спокойно произнес Петров, — у меня для тебя новости.

— Знаю я твои новости, за версту несет.

— Так вот, новости такие, — продолжал Петров. — Если тебе, конечно, интересно…

— Ничего мне от тебя не интересно!

— Да? А я думал, новая шуба тебя заинтересует, — небрежно обронил Петров.

— Какая еще шуба? — с подозрением, на всякий случай саркастически усмехнувшись, спросила Люсьен, но все тело ее, незаметно для нее самой, сразу напряглось, подалось вперед. Она присела на стул, напротив мужа, — по другую сторону стола.

— Юрик сегодня говорил: может достать отличную шубу. Спрашивал: нужна? Я сказал: нужна.

— На какие шиши?

— Ну, это уже другой вопрос. Главное решить: нужна тебе новая шуба или нет?

— А ты будто сам не знаешь?

— Да ведь у тебя есть шуба. Неплохая, кстати.

— Ну да, неплохая! Тянет в плечах и в бедрах по швам трещит. Мала давно, а ты все делаешь вид, что нормальная. Другой давно бы купил жене новую…

— Вот я Юрику и ответил: нужна.

— А деньги?

— А что деньги? — пожал плечами Петров и, кстати, пользуясь моментом, спросил: — У тебя к чаю ничего не найдется? Торта там или кекса?

— Ты приносил домой торт? Вспомни, когда это было в последний раз?

— Ну, нет, — значит, нет. Ладно. Обойдемся. — Он продолжал с удовольствием делать глоток за глотком, обжигаясь, но и не думая взять блюдце.

— Ну, а деньги? — Люсьен теперь нельзя было сбить с толку. Она хорошо помнила, о чем идет речь. О шубе.

— Деньги?

— Да, деньги?!

— Можно, например, старую шубу продать.

— Кому она нужна?

— Да она же совсем новая.

— Ну и что — новая? Покупали ее вон за сколько, а теперь сколько дадут?

— Нормально дадут. Я с Юриком говорил.

— А он что, специалист по шубам? Что-то я не слышала раньше.

— Специалист не специалист, а ищет для своей сестры как раз такую шубу, как у тебя.

— Уж прям именно такую? — усмехнулась недоверчиво Люсьен.

— Сестра написала: только американскую. Как у тебя. И размер подходит. Дело теперь в цене.

— Он что, у нас хочет купить? — недоверчиво продолжала жена.

— Если ты, конечно, не против.

— А я потом без шубы останусь?

— Почему? Поставишь Юрику условие: эту продаю, но чтобы к зиме достал мне другую — новую!

— Гм… И за сколько он хочет купить?

— За четыреста.

— Ой, много!

— А чего много? Да я бы с такого крохобора, как Юрик Устьянцев, все пять сотен содрал. Уж во всяком случае — четыре с половиной точно. Знаешь, как он к одной невесте в гости ходил?

— Как? — искренне заинтересовалась Люсьен.

— Можно, спрашивает, к вам в гости прийти? Можно, конечно. И вот приходит наш жених: вместо цветов четвертинку водки принес и сто граммов колбасы. Аккуратно так завернутую в бумагу.

— Ой!.. — рассмеялась громко Люсьен, всплеснув руками. — Да что это он? Ну, нет денег, уж лучше бы правда цветы купил, чем… Ой, не могу! Уморил! — смеялась Люсьен.

Ох, забылась уж она, отошла; простила мужу поздний приход.

— Так что четыре сотни с него — это еще по-божески. На твоем месте я бы с него четыреста пятьдесят запросил.

— Нет, нехорошо, — Люсьен, кажется, даже руками замахала. Она новая пятьсот стоила. А сейчас… Четыреста и то много.

— За меньшее я не отдам, — набычился Петров.

— Ну ладно, ладно, — поспешила с согласием жена. — Только не передумает ли Юрик?

— Я ему передумаю! — Петров вытянул над столом кулак и с силой сжал его. — Видела? Вот так! Коли не хочешь, незачем людям голову морочить.

— Это конечно… Ой, скорей бы! Он когда позвонит? Прямо загорелось что-то внутри. Терпения не хватает.

— Завтра позвонит. Только ты смотри — держись с ним строго. Если не пообещает новую шубу — все, мол, разговор окончен. И чтоб четыреста рублей не меньше. Поняла?

— Ой, ну конечно, за кого ты меня принимаешь?

…Это была одна из самых мирных и счастливых ночей супругов Петровых. Опали крепко, сладко, обнявшись даже во сне.

На другой день позвонил Юрик Устьянцев.

— Иди, тебя, — позвал Петров жену. Юрику он буркнул в трубку: «Старик, все в порядке. Действуй…»

— Здравствуй, Юра! — Голос у Люсьен немного поигрывал, чувствовалась в нем свежесть и доброта. Доброта и полнота жизненных ощущений!

— Здравствуй, Люсьен! Давненько не виделись. Как Виталька?

— Представляешь, вчера вернулся из школы: «Мама, мне кол поставили!» Я руками всплеснула: «Кол? За что?!» А чего, говорит, такого, Кольке Петуху, это Петухову, на уроке пулькой в глаз закатал… Я так и ахнула!

— В отца, в отца разбойник растет…

— Ой, не говори. Юра. Если дальше так будет, не знаю, что и делать.

— Ты парня против натуры не ломай. Вон и своего даже бил иногда, а что толку? Гены у него в мать, гены не исправишь.

— Но не смотреть же сквозь пальцы? Ты что, Юра?

— А ты Петухова знаешь этого? Может, он заслужил, чтоб ему оба глаза выбили.

— Петухов то? Ой, Юра, не говори! — рассмеялась Люсьен. — Это такой разбойник… Честное слово первый класс, а уж видно — разбойник! Держит весь класс в страхе.

— Во, видишь! — воодушевился Юрик. — Виталька знал, в кого метил. Да я бы этому Петухову… ух он у меня! Пожми ему руку!

— Кому?

— Витальке, конечно.

— А вот приезжай в гости сам пожмешь.

— Ловлю на слове. Вот хоть сегодня — возьму и приеду. Давно собирался.

— Приезжай, Юра!

— Кстати, Люсьен, говорят, ты шубу продаешь? Выручай. Если не ты, быть мне заживо зарезанным…

— Ой ли?!

— Честное слово. Сестра написала: Юра, что хочешь, вынь и положь мне шубу. Американскую. Вот как у тебя.

— Да что это все за ней носятся? Она уж из моды выходит…

— Это в Москве. В Москве — да, выходит. А где-нибудь в Ярославле или в Тюмени — там самый шик.

— Ой, Юра, даже не знаю. Она ведь не новая…

— Еще лучше, Люсьен! Значит, прошла обкатку. Опробована. Выдержала испытательный срок.

— Даже не знаю, Юра…

— Выручай, Люсьен!

— Неудобно как-то… Мы ведь свои люди.

— Тем более, раз свои. Тебя что мучает-то? Цена?

— Ох, Юра, да. Она же не новая…

— Четыреста пятьдесят тебя устроит?

— Да ты что?! От силы четыреста. Да и то — много…

— Да брось ты! Четыреста пятьдесят — и дело сделано. Деньги-то не мои — сестрины. Мне все равно сколько платить.

— Нет, Юра, четыреста. Не больше.

— Ладно, договорились. Четыреста и бутылка коньяка. С меня.

— Почему с тебя? С нас.

— Ну, хорошо. Одна — с вас, другая — с меня. И к вечеру я приезжаю в гости.

— Но при одном условии, Юра…

— Все что угодно.

— Ты мне поможешь достать новую шубу.

— То есть? — не понял Юрик Устьянцев.

— Ну, ты что? — игриво рассмеялась Люсьен. — Владик сказал мне, у тебя блат. И ты можешь легко достать. Только через некоторое время…

— Владик?!

— А что, разве у вас не было разговора? — насторожилась Люсьен.

— Да был, был, конечно… Конечно. — Юрик Устьянцев вынужденно заполнял неожиданную заминку этим «конечно», а иначе… А про себя думал: «Ну, прохвост! Зацепил! Ох, ну теперь я на крючке — трепыхайся потом. Новую шубу? Где я достану ей шубу? Он что, спятил?»

— Рублей двести — двести пятьдесят добавим — и можно новую купить, — сказала Люсьен. Есть у тебя подходящие на такую цену?

— На шестьсот — шестьсот пятьдесят? — повторил Юрик, чтоб хоть немного перевести дыхание.

— Да. На большее мы не потянем.

— Найдем. Конечно! — проникновенно заверил Юрик. — Мне главное сейчас — для сестры американскую купить. Такую, как у тебя. Вот таких теперь нигде нет. А за шестьсот — шестьсот пятьдесят мы найдем. Может, не так скоро, но найдем.

— К зиме?

— К зиме? К зиме обязательно! — а про себя считал: «Сколько до зимы? Три месяца. Это по календарю, официально. А холода могут ударить и раньше. О черт!..»

— Значит, договорились, Юра?

— Договорились, Люсьен. К вечеру я буду у вас… Владика можно на минутку?

— Сейчас, Юра. — Было слышно, как она положила трубку на полку.

Люсьен подошла к мужу:

— Иди, тебя Юра просит.

— Договорились?

— Да, все нормально! — Люсьен благодарно поцеловала Петрова в щеку. — К вечеру он приедет в гости.

— Ага, хорошо. Тогда иди и скажи ему: меня нет дома.

— Как это? — удивленно изогнула бровь Люсьен.

— А так. Скажи, вышел.

— Ну как это? Только что был дома — и нет тебя?

— А что, я не мог выйти? Пока вы разговаривали, я не мог выйти в магазин? За молоком, например? За хлебом?

— Да что ты от него прячешься?

— А ты что, не знаешь Юрика? Он же трусливый. Начнет еще юлить. Отказываться. Его надо брать за горло. Я знаю…

— Вообще-то да, — согласилась Люсьен. — А вдруг поймет, что ты дома?

— С чего это? Ты потверже говори, поуверенней.

— Ладно, хорошо. — Люсьен подошла к телефону: — Алло, Юра?

— Да, да…

— Ты знаешь, пока мы болтали, он исчез.

— Куда исчез?

— К любовнице, наверное, — рассмеялась Люсьен. — Да нет, шучу. За молоком ушел. Он с самого утра собирался.

— Анекдот знаешь? — усмехнулся Юрик Устьянцев. — Звонят мужу. Он говорит жене: «Скажи, меня нет дома». Жена отвечает в трубку: «Он говорит, его нет дома».

Люсьен расхохоталась как сумасшедшая:

— Ой, похоже, Юрик! Ты в самый корень смотришь! Но его правда нет. Ушел за молоком. Чего ему от тебя скрываться?

— И то верно, — вздохнул Юрик, подумав: «Он на меня эту шубу повесил, о чем ему теперь разговаривать?» — Ну хорошо, привет Петрову, когда вернется. А об остальном договорились. К вечеру буду у вас…

— Ждем, Юра. Смотри не передумай!

…«Даже не позвонит… Конечно, гордый… Да нет, не в этом дело. Не гордый. Ему просто все равно. Ушла? Пожалуйста! Даже удобно. Пока меня нет, наверняка с кем-нибудь еще путается. А что? Кто я ему? Сколько раз говорила себе: не так нужно делать, ох, Анька, не так… Кому хуже от этого? Кому лучше? Мне — хуже, ему — лучше. Ну, ушла. Дальше что? Думаешь, позвонит? Позовет? Прощения попросит? Как бы не так. Вон Галька с ним обходилась: чуть что — раз ему по морде! Ага! — Анна даже улыбнулась, представив, как морщится от удара Юрик, как потирает щеку, но молчит при этом, боится словом возразить. Гальке ведь что, она может это угощение запросто повторить. — А я? — продолжала думать Анна. — Как я с ним обхожусь? Да он что ни делает, я молчу. Я спокойна. Меня, видите ли, ничем не прошибешь. А в конце концов не выдерживаю. Закрываю дверь. Ухожу. И он рад, паразит. Ему только этого и надо. Чтобы одному побыть. Вздохнуть от меня. Неужто так тяжко со мной? Но почему? Ну, честно, симпатичная я? Симпатичная, знаю. И он знает. Готовлю хорошо. Чисто в квартире. Что еще? Что ему не нравится? Говорит, сплю на ходу. А Галька была — ну как бешеная. Все у нее мелькало в руках. Лучше, что ли? И потом — изменяла ему. Как хотела. А я? Да никогда в жизни. Даже не представляю, как это с другим мужиком можно. Да и зачем? Там же все одинаково. Наверняка. И главное — просто противно. Мерзость какая-то. И вот, видите ли, сплю на ходу. Да не сплю я, а просто — чего суетиться? Чего метаться? Куда спешить? Да и не могу я бегать, мчаться, не в моем характере. Эти, которые мельтешат всюду, я бы их, будь моя воля, даже не знаю, что и сделала с ними. Загоняют жизнь в тупик, высунут языки, пена у рта, — а толку? Земля-то не вертится быстрей от их беготни. Земля вертится себе спокойно…»

Анна лежала на кровати, на двух высоких подушках, подложив под голову руки. Лежала и думала. Каждый день, приходя с работы, она теперь только и делала, что лежала и думала о своей жизни, и от дум этих на сердце становилось еще тяжелей. Она никак не могла понять, в чем виновата, за что жизнь обходится с ней так жестоко и несправедливо. Разве она претендовала на Юрика, когда он был женат? Разве была по отношению к Гале нечестной? Галя сама виновата связалась с начальником, который, кстати, сразу ее бросил, как только бросил ее и Юрик, — и что плохого сделала потом Анна? Стала жить с ним? Но ведь он был один, ничей, он всегда нравился ей, а когда остался один — как она жалела его! Он ведь черный ходил, не ел, не пил, не мог представить, что ему, Устьянцеву, изменила жена. — как так? Почему? За что? В том-то и дело, что просто так. Натура у Гали такая — бесшабашная, веселая, что ей там щепетильность Юрика, его гордость, его самолюбие! Плевать! А вот Анне никогда не было наплевать. Она уважала Юрика, его работу, его сосредоточенность на фотоискусстве, она всегда интересовалась его успехами или, наоборот, вместе с ним переживала неудачи и провалы, — так чем она плоха? Почему он, живя с ней семь лет вместе, не чувствует ее родной, единственно нужной? Она знает: не чувствует. Может, она навязчивая? Может, порок в ней какой-то, который она сама не замечает? Ну, какой, например? Какой?

Анна лежала, думала, поворачивалась со спины на бок, снова думала. И ни до каких отгадок в своей жизни додуматься не могла. Знала только: сколько ни лежи так, сколько ни думай, ничего не изменится. Юра никогда не позвонит, не позовет. Он гордый. А она не может без него. Не то что не может без него, не может не заботиться о нем. Она бы с радостью заботилась о ком-нибудь другом, близком, родном, но не было никого другого. Был один только Юрик. Первый и последний ее мужчина. И ни с кем другим она себя не представляла. Больше того, она ведь и жизнь свою — сама не заметила как — посвятила ему. Окончила институт, предложили учиться в аспирантуре. А как она могла учиться очно, у ней ведь Юра появился? Галя изменила ему, он почернел, Анна жалела его, а Галю презирала, нельзя так поступать, и что за интерес такой — изменять, зачем, глупость какая-то, сколько ни думай, ни за что не поймешь, почему надо изменять человеку, который близкий тебе и родной, который страшно переживает, мучается; Анна возненавидела подругу, когда увидела, до чего дошел Юрик, он делом занимался, ведь в фотоискусстве, а тут пал духом, его даже из журнала хотели уволить, хорошо, Анна рядом оказалась, она стирала ему, готовила еду, гладила руки, успокаивала, укладывала спать, как маленького, а он ничего не замечал, не обращал внимания на Анну; ей и не надо было ничего, просто она не могла смотреть, как человек мучается, как ему худо. Она попробовала работать и учиться в аспирантуре вечером, но тогда Юрик оставался совсем без присмотра, она отказалась от аспирантуры, ходила только на работу, работа интересная, только чересчур отвлекала от Юрика, однажды в Ветеринарной академии, когда она, ассистентка профессора Вологжанина, по ошибке заразила подопытных кроликов чумой, ее чуть не лишили места, больше таких ошибок не было, но Анна потеряла искренний интерес к работе, выполняла все скрупулезно, но машинально, душа ее и мысли были заполнены Юрой, она не знала и не понимала, почему так получилось. Не знала. Не понимала. Но не могла жить, чтобы не думать о нем. Не заботиться.

И вот так продолжалось уже семь лет.

Семь лет то они вместе, то она уходит к себе, потом опять возвращается. Она не может по-другому. Не может не возвращаться. Душа переворачивается без него. Без него пусто. Голо. И бессмысленно.

Вот какой день она одна? Седьмой… И что? Кому плохо? Юре? Да нет же, ей плохо. Хоть месяц лежи, хоть год — тебе плохо, а ему нет. Ему мало дела, что с тобой. И если ты не встанешь и не пойдешь к нему, так будет продолжаться вечно. Но нельзя же опять идти с повинной… Где гордость? Где принципиальность? Где честь?

Через полчаса Анна стояла у дверей его квартиры. Нажала на звонок.

Он открыл сразу, как будто только и ждал, когда она придет.

Неужели все-таки ждал?

— А-а… ты, — протянул он. — Ну, входи. Мне некогда.

Он не сказал даже «здравствуй»; хотя бы для вида улыбнулся: мол, я рад, рад, проходи, — нет, ничего… А ведь неделю не виделись.

— Здравствуй, — сказала Анна.

Она медленно вошла, стояла, прижавшись спиной к двери. Сердце у нее стучало, как загнанное.

— Ну, чего стоишь? Раздевайся. Я тороплюсь.

— Юрик, ты ел? — неожиданно спросила она, хотя еще за секунду до этого не знала, что первое, о чем спросит, будет именно это: «Юрик, ты ел?»

— Какой там ел! — Он схватил обувную щетку, начал чистить туфли. — Говорю тебе — тороплюсь.

— А куда, Юрик?

— Да надо мне. К Петровым в гости иду.

— К Владику и Люсе?

— К ним, к кому еще.

— А-а… — протянула она. — Ой, счастливый ты! В гости ходишь! — А сама продолжала стоять у двери, не проходила, не снимала плащ.

— Да по делу иду. Чтоб оно… Ты вот что — вымой-ка пол. Грязи накопилось — черт ногу сломит.

— Хорошо. Ждал меня? — улыбнулась Анна улыбкой, в которой было столько душевной легкости и света, что, если бы Юрик взглянул на нее сейчас повнимательней, он бы поразился: как хорошо, как красиво в этот момент ее лицо! Ее глаза! Глаза, полные боли, любви и мягкой укоризны…

— Ждал, ждал! — Юрик бросил щетку в ящик. Туда же бросил бархотку, которой навел зеркальный блеск на туфли.

— Возьми меня с собой, — сказала Анна тихо.

— Что? — Он поднял на нее в удивлении глаза. — Не смеши меня! Я по делу. Ты будешь только мешать.

— Я не буду мешать, Юра, — так же тихо продолжала она. — Я так хочу побыть у кого-нибудь в гостях с тобой.

— Научись сначала вести себя. А то ишь — пропала на неделю, а теперь: хочу в гости. В общем — я побежал. Не забудь помыть полы.

— Хорошо, не забуду. — Она потянулась к нему, хотела чмокнуть на прощание в щеку.

— Ну, только без этого… — поморщился он. — Все, побежал! — Он мельком окинул ее взглядом: — О господи, ты еще больше растолстела!

— Нет, Юра, я похудела. Честное слово!

— Ладно, побежал.

Он хлопнул дверью. Она стояла с авоськой в руках, из которой торчали усики моркови и свеклы. Вот, вернулась. Как хотелось заплакать…

Гостей Петровы принимали всегда на кухне. По единственной причине — кухня была гордостью их квартиры, ее изюминкой. Петров увлекался поделками из дерева, всю мебель на кухне он сделал собственными руками. И какую мебель! Дело не в шикарности, не в богатстве, а в оригинальности. По своей конструкции стол, конечно, был как стол, но с одной особенностью: ножки его, сделанные крест-накрест, были намертво прикреплены к полу. Это придавало ему устойчивость, особенно важную, когда любое пиршество входило в зенит, тем более — когда клонилось к закату. В каждой современной семье хорошо знают это бедствие: как только начинается разгар веселья, так легкий модерновый стол обязательно клонится долу, а то и вовсе опрокидывается. Кроме того, не только стол, но и лавки, стоящие с трех сторон вокруг стола, тоже были прикреплены к полу; сделанные из той же крепкой, широкой, гладко тесанной березовой доски, лавки, как ни странно, были чрезвычайно удобны, устойчивы (это уж разумеется) и в случае необходимости могли вместить на себе прорву народа. И это еще не все. Стены на кухне — на три четверти высоты — были обиты той же гладко тесаной березой. И на стенах этих — как бы в беспорядке, но в действительности с тонким вкусом — то там, то сям на специальных ажурных цепях — на цепях, а не на цепочках — висели струганные поверху, но не тронутые по торцам опять же березовые полки. А на полках — и самовары, и крынки, и чугунки, и модерновые витые бутылки, и иконы, и пустые ярко-красочные сигаретные пачки, и бог его знает что еще — все притягивающее глаз, удивляющее его, завораживающее. Но и это не все. Не только дело в березе и не только в том, что сделано все добротно и собственными руками. Дело в колорите. В цветовой и световой игре. По поверхности стола, лавок и полок Петров прошелся выжигателем, за ним с детства замечалось пристрастие к художественности, то он увлекался выпиливанием лобзиком, то выжиганием по дереву, то разными поделками из коренья, и вот теперь, то ли вспомнив детские увлечения, то ли просто в очередной раз проявив себя художественной натурой, Петров сделал прекрасный обжиг березы, причем не какие-нибудь там простые линии или бессмысленные узоры, — он нанес на дерево картины. Не картинки — именно картины. На столе, например, была выжжена композиция по Рериху. Выходец с Урала, отец которого был металлургом, а дед — печником, плотником и столяром, Петров боготворил лес, обычный лес — сосна, береза, ель, ольха, — обожал девственность природы, тишину, тайну леса, гор и неба. Не все в Рерихе было близко Петрову, но там, где у него начиналась и кончалась Русь, ее голубизна и зелень, ее тайная сумрачность и обыденная одухотворенность, там у Петрова, при взгляде на репродукции Рериха, сжималось сердце. Вот и выжег на столе любимый сюжет… Лесная угористая чаща. Чуть ближе, на переднем плане, простенькая избушка. Даже не избушка — хижина. Временное жилье духоборца. Над сваленной на землю сосной склонился, потюкивая вострым топориком, великий подвижник и затворник Сергий Радонежский. Где-то там, за горами, за лесами, копится дух Руси, вбирает в себя великие силы, а здесь, совсем по-домашнему, рубит лес отец Сергий. И рядом с ним — вот диво дивное — горбатится огромный медведь, мирно наблюдающий за работой лесового собрата. Одного жаль — не передавала картина, исполненная огнем, а не красками, голубого колорита (что колорита — голубого царства!) оригинала Рериха. Но и так, вне цвета, огневая картина тоже производила впечатление!

На лавках и на стенах Петров также исполнил рериховские сюжеты, не столь любимые, но манящие в глубины времени, зовущие к размышлению… И все это, после того как выжег, Петров основательно проморил, береза благодатно впитала в себя мореность, загустела, налилась крепостью и внутренним жаром; под занавес Петров покрыл дерево липко-тягучим лаком, который не просто придал блеск и гладкость березе, но словно облил ее глазурью…

Представляете себе эту кухню? Представьте и дальше: вы входите (например, вместе с Юриком Устьянцевым, который наконец появляется у Петровых: «Фу-у… припоздал немного. Извините, братья-славяне!..» — и, трижды целуя Люсьен в щеки, подает ей роскошный букет гвоздик и пузатую бутылку заповедного армянского коньяка), вы входите, с вас снимают легкий французский плащ, проводят сначала в общую комнату (о, сколько книг! Сколько изящной керамической посуды! Сколько хрусталя!), потом ведут показать комнату наследника рода, комната маленькая, уютная, шведская спортивная стенка, канат, маленький столик с расставленными шахматами, тут же усердно грызет науки сын Виталька, вежливо здоровается, но косится глазом (как хочется поскорей выскочить из-за этого «ученого», так он его называет, стола!), и вот наконец вас заводят на кухню, и тут вы, конечно, теряете дар речи… Многое вы видели за свою жизнь, но такого не видели наверняка. Такой простоты, изящества, уюта, таких тонов, такого воздуха, такого колорита. Потому что кроме всего прочего с потолка, низко над столом, свешивается на длинной витой цепи красный абажур, свет которого, багрово клубясь, слившись с золоченой глазурью стен, стола и лавок, с шоколадной росписью художественного обжига, свет этого абажура придает кухне еще большую сказочность и прелесть.

Вас сажают на лавку, посреди стола дымится нарком исконный русский чугунок, пока еще прикрытый специальной крышкой. Стол конечно же отменно сервирован. Ничего лишнего, ведь тут Рерих, он не может и не должен быть загроможден, тарелки с голубой каймой и с голубыми — по донышку — витязями, серебряные вилки, серебряные ножи. И все. Здесь нет закусок. Организм требует прежде всего горячего. Это большое заблуждение — закуски. Здесь предпочитают начинать с горячего. Позже, если будет такая необходимость, можно перейти и к закускам. А какое горячее у Петровых! В Москве вы найдете такое, может, у одного из тысячи; пожалуй, у одного из десяти тысяч. Да что такое? — удивитесь вы. А вот, пожалуйста! Хозяйка приоткрывает чугунок. Душистый аромат щекочет ваши ноздри, так что у вас невольно побежали слюнки. Вы пытаетесь скрыть это (неудобно в самом деле — ведь вы воспитанные люди), и вот вам кладут в тарелку… но что это? Вам кладут обыкновенные голубцы! Однако не спешите разочаровываться. Дело в том, что для гостей у Петровых хранится особая пятилитровая банка маринованных листьев винограда (каждый год такую банку дарят Петровым армянские друзья-журналисты), и шик-то в том и заключается, что голубцы заворачиваются не в листья наскучившей всем капусты, а в виноградные листья. Вот в чем изюминка! В чем особинка! Вот откуда этот особый аромат! Эта душистая крепость и терпкость запаха! И все это называется долма.

Да, таких голубцов вы еще не пробовали в своей жизни.

Вы облизываете пальчики.

И сам собой течет прекрасный разговор…

…— Юрик, тебе завернуть шубу? Или ты сначала посмотришь ее? — Люсьен улыбается.

— Да ты что, Люсьен? Конечно, завернуть. Будто я не видел ее.

— Ну, а все-таки…

— Нет, нет, даже и смотреть не буду. — Юрик давно отдал деньги, и ему было совершенно наплевать на шубу. Пусть она хоть и вся в дырах — ему какое дело? Главное — хорошо посидеть, поговорить.

Юрик, между прочим, любил разговаривать с Люсьен, в безыскусности ее запросов и искренности тона пробивалась настоящая жизнь, которая ведь нередко рядится в заумные слова и философствующую посредственность.

— Завидую я твоей сестре, — продолжала с тихой задумчивой улыбкой Люсьен.

— Почему?

— Ну, знаешь ли, Север, что-то необычное… Представляю холод, уютный домик, печка топится… Никогда не видеть мне такой жизни.

— Попроси Владика, свозит тебя на Север.

— Ох, Владика! Сказал тоже! Да он никогда никуда не берет меня с собой.

— Творческая работа требует вдохновения. А для этого нужно одиночество, — сказал Юрик.

— Представляю, какие вы там бываете одинокие… — по-доброму усмехнулась Люсьен.

— А что, о нас, журналистах, бог знает что думают… А на самом деле кто на свете самые работяги? Мы!

— Уж лучше бы вы правда поменьше ездили, побольше дома сидели…

В минуты этого разговора Люсьен с Юриком сидели на кухне одни. Петров, как всегда вечером, играл с сыном очередную партию в шахматы. Юрик Устьянцев вообще с трудом узнавал в Петрове Петрова, когда бывал у него дома. Петров был собран, строг, суров. Сын побаивался его. Жена заискивала. Во всяком случае, когда у них все было нормально, Люсьен относилась к мужу, вот как древняя женщина относилась к хозяину дома: ловила каждое его слово, без звука выполняла все, что он ни говорил. Юрик не помнил, чтобы на глазах у чужих людей Люсьен спорила с Петровым. Вез гостей, когда они одни, — это их дело; может, они как кошка с собакой живут, — а вот на людях — образцовая семья: строгий, но справедливый муж, послушная, мягкая жена. И Петров, кстати, проповедовал образец именно такой семьи. Если в семье, говорил он, не будет культа отца, ребенок вырастет безнравственным. А именно? — спрашивал Устьянцев. (В душе он соглашался с Петровым, особенно когда вспоминал свою крикливую, взбалмошную жену Гальку; сын под ее истеричным влиянием плевал на любые слова Устьянцева.) Во-первых, перечислял Петров, ребенок, не знающий культа отца, по-настоящему не будет любить мать. Да, да! Когда он подрастет, он плюнет на нее. На ее мягкость, потворство, заискивание, на всю ее так называемую материнскую любовь. Во-вторых, не уважая отца, он не будет уважать труд. Да, да! И как следствие — безделье, нытье, сидение на шее у родителей, дворовые привычки и так далее. В-третьих, он никогда не сможет по-настоящему полюбить девочку, девушку, женщину. Да, да! Потому что он с детства будет презирать их, впитает это презрение с кровью — через отношения родителей между собой. В-четвертых, он сам никогда не сможет стать настоящим отцом. Да, да! Потому что не будет знать, что отец — это ответственность за благо в семье, за ее мир, покой. В-пятых, он и для общества вырастет потерянным человеком. Да, да! Потому что не уважающий отца, не любящий мать — бесполезная тварь на свете, — он не может творить и созидать, он может только паразитировать и пожирать. Еще? — спрашивал Петров. Достаточно! — отмахивался Устьянцев.

Было что-то в словах Петрова от правды.

Конечно, было.

Но Устьянцев не сумел привить такую философию жене. Не может привить и Анне, но по другой причине: что-то ему не очень хочется, чтобы она постоянно была рядом. Чтоб родила ему. Чтоб смотрела ему в рот. Чтоб воспевала культ Устьянцева в семье.

А почему?

А черт его знает! Ведь семь лет рядом, а что в ней? Ни рыба ни мясо. Какое-то бесконечное телесное и душевное спокойствие. Штиль. А страсти где? Где жизнь, наконец? Где?!

Выиграв у сына две партии (Петров всегда играл с ним всерьез, не подыгрывал: воспитывал в нем мужской характер) и уложив сына спать, Петров вернулся на кухню.

— О чем разговор? — Спокойный, серьезный, он сел на лавку, строгим взглядом окинул Люсьен и Устьянцева. Нет, в самом деле, Юрик никогда не мог привыкнуть к Петрову домашнему, к этому его образу уверенного в себе хозяина, главы семьи, слово которого — закон. Отсюда и некоторая его снисходительность к другим, как бы снисхождение до них — схождение олимпийского бога с вершины вниз, к смертным.

— Мы вот говорили, — слукавила Люсьен, — когда ты сможешь добавить триста рублей.

— Триста рублей?

— Да, триста рублей. И тогда Юрик достанет мне отличную доху. Правда, Юра?

— А ты что, собираешься уже уходить? Ах да, ты же спешишь… — как бы вспомнил о чем-то Петров.

— Почему? — удивилась Люсьен. — Разве ты спешишь, Юрик?

— Я провожу тебя, — сказал Петров.

— Да, вообще-то нужно идти, — развел руками Юрик. (Хотя ему до смерти не хотелось уходить — такой стол! Тут еще сидеть и сидеть, а Петров, вот гад, выпроваживает.)

— Ой, да и не посидели нисколько! — искренне опечалилась Люсьен.

— В другой раз, в другой раз…

— Когда ты наконец к нам с Анной придешь? — капризно надула губки Люсьен.

— Никогда! — ответил за Юрика Петров. — Вот женится, распишется — тогда милости просим! А так — сегодня с одной, завтра с другой… А у нас сын. Виталик. Нечего детей развращать.

— Видала, как твой муженек приглашает? — подмигнул Юрик Люсьен.

— Да это он шутит, — отмахнулась Люсьен.

— Не шучу, — твердо сказал Петров. — Когда на Анне женишься? — и строго-взыскующе взглянул на Юрика.

— Так, ладно… я пошел… Спешу, ребята… — забормотал Юрик. — Честное слово, дел невпроворот…

На прощание Люсьен троекратно расцеловалась с Юриком и вручила ему сверток с шубой:

— Пусть носит сестра на здоровье!

— Спасибо.

— Как хоть ее зовут-то?

— Кого? А-а… — сообразил Юрик. — Наталья. Ага, сестра Наталья. — Хоть тут он подколол Петрова и взглянул на него с некоторой усмешкой. Петров был непроницаем.

Зато на улице Петров высказался без обиняков:

— Ты что, идиот, другое имя придумать не мог?

— А ты что, навеки меня шубным маклером заделать хочешь? Откуда я Люсьен шубу достану?

— Да это неважно. Главное — пообещать, а там видно будет…

— Ну да, нашел дурака. Хоть бы предупредил заранее…

— Тебя предупреди — в кусты убежишь. И вообще — чего ты все время боишься?

— Врать надоело.

— Врать надоело — женись, Юрик. Семья отучает от лжи.

И ведь, главное, как говорил?! Проникновенно говорил это!

Вышел Петров вместе с Юриком, конечно, не случайно. Сейчас основное было — на почту, упаковать шубу — и чтоб ни духу о ней больше, ни слуху. Но когда они, ласково переговариваясь, подошли к почте, оказалось — она закрыта. О черт! Совсем вылетело из головы — она же до восьми вечера.

— Ладно, завтра отправишь. Вот адрес… — Петров, как ни в чем не бывало, сунул Юрику Устьянцеву бумажку.

— Да ты что, завтра?! У меня Анна дома. Что я ей про шубу скажу?

— «Анна на шее»? Откуда она взялась? Ведь не было…

— Не было. А сегодня вернулась.

— Тогда вот что. — Петров свернул на обочину дороги, поднял руку. — Быстро в «тачку» — и на Кирова, на Главпочтамт. Там до девяти, а то и до десяти. Там отправишь.

— А сам не можешь?

— А Люсьен что скажет? Куда пропали вместе?

— Ба! О жене он вспомнил…

— Ладно, не брюзжи. Держи пятерку, — Он сунул деньги Юрику в карман. Тут как раз тормознула рядом с ними машина. — Поезжай, не дури. Надо довести дело до конца.

— Всегда я за козла отпущения…

— Тебе что, в самом деле трудно? — Петров напрягся, ноздри его зло раздулись: свяжись с Юриком — всегда в последний момент норовит улизнуть.

— Да ладно, отправлю… Пошутить нельзя.

— Ну, то-то. — Петров похлопал Юрика по плечу. — Во всяком случае, спасибо, старик. За все спасибо!

— Да ладно! — Юрик Устьянцев с кислой миной сел в машину и без энтузиазма произнес: — Главпочтамт. — А когда дверь захлопнулась, добавил: — Если можно, побыстрей.

Петров, как только машина рванулась с места, помахал на прощание рукой. Он был спокоен, строен, красив. В этот момент его наверняка заприметила какая-нибудь женщина. Везет мужику, думал Юрик. Ничего особенного, а вот уродился высоким — и ты уже избранник. Проклятье…

Главпочтамт, конечно, работал. Слава богу, подумал Юрик. Вошел. Туда, сюда — десятки окон, а нужного нет. «Да у нас посылочное отделение не здесь», — объяснила одна женщина. «А где?» — насторожился Юрик. «А рядом. Как выйдете из здания, чуть пройдете, направо арка, через арку в глубину двора…» — «Понятно…» А про себя подумал: «Черт, даже здесь что-нибудь да не так… Идти куда-то… Неужто нельзя все вместе сделать? Работнички!» Вышел со своим свертком из здания. Улица кипит. Машины, прохожие. «Муравейник какой-то…» — невольно подумал Юрик. И жалко было, что так быстро вытурил его Петров из квартиры. Так сидели! Такой стол! Так хорошо с Люсьен разговаривали! И надо же — пришел: «Ты что, уходить собрался? Ах да, ты же спешишь!..» Длинная жердь! Вот бы взять да ответить: «Ну да. Спешу. Твоей девке шубу отправить надо. Она там ждет не дождется…» Так нет, пришлось встать. Идти. Он там небось сидит за столом, с Люсьен разговаривает, про себя надо мной посмеивается, армянский благодатный допивает, а я тут по подворотням ошиваюсь…»

Он и правда, когда нашел эту арку и шмыгнул в нее, почувствовал себя не совсем уверенно. Вон там, в двадцати шагах, свет, люди, машины, фары, муравейник, а здесь — темень, тишина и узенький такой, подозрительный дворик. «Что за черт! — мелькнуло у Юрика. — Может, я не туда попал?» И, как будто в подтверждение его страхов, откуда-то, непонятно откуда, вынырнули три подозрительных фигуры, у одного воротник поднят, кепочка, и вот вихляющими походками направились к Юрику.

«Так я и знал… Просто так вся эта мура не закончится. Ну, все!..»

— Ребята, — закричал он первый, — где тут посылочное отделение?

— Закурить есть?

— Не курю, ребята! — как бы весело, что ли, закричал Юрик, а у самого, почувствовал, колени задрожали. И главное — где? Да вон же в двадцати шагах — свет, люди, машины, муравейник…

— Не курит он, — хмыкнул тот, в кепочке. — Ладно, пошли.

Они прошли мимо, а Юрик стоял, крепко прижав к себе шубу, ноги у него мелко подрагивали.

Вдруг один из них обернулся — тот, в кепочке, — усмехнулся, показал ему рукой куда-то в угол двора, на разбитое крылечко:

— Вон там твое посылочное отделение! Не курит он… — И снова усмехнулся.

— Ага, — кивнул Юрик. — Спасибо, ребята… — Но веселости в голосе явно не хватало: так, пробурчал-промычал…

А поднялся на крыльцо, открыл дверь — о боже! Огромный зал, свет, люди… Что за черт, какие контрасты! И даже сам себе поверить боялся — неужто только что будто в преисподней побывал? Страх? Но откуда такой страх? Противен стал сам себе…

Устьянцев подошел к одному из окошек.

— Девушка, пальто можно отправить?

— Можно, — ответила девушка. — Вон бланк, заполняйте.

Юрик облегченно вздохнул. Можно! Он был уверен: ну, сейчас скажут — нельзя! Катись отсюда со своей шубой…

— Вы будете последняя? — спросил он у дородной, брезгливо на него взглянувшей женщины.

— Я крайняя буду… — И так это насмешливо сложила губки.

— Я за вами. — «Крайняя она… Дура ты, вот ты кто — дура крайняя!..»

Юрик Устьянцев отошел в сторону, достал бумажку с адресом, терпеливо заполнил десятки граф и пунктов. Заполнил, встал в очередь. Стоял, терпеливо вынося духоту, толкучку. Когда подошла его очередь, подал женщине бланк, положил на край шубу.

— А вы что? — спросила женщина устало. Что? — не понял Устьянцев.

— Почему шубу не обшили?

— Чем? — удивился Юрик.

— Вы что, молодой человек, только что родились на свет? Ну чем — материалом, простыней, наволочкой…

— Да нет у меня ничего. Я думал, у вас можно.

— Вообще-то можно… — смилостивилась, как показалось Юрику, женщина. — Только на сегодня у нас материал закончился. Опоздали, молодой человек.

— Да, но как же, — забормотал Юрик. — Мне обязательно надо… Куда я с шубой? Мне во что бы то ни стало надо!

— Сейчас, подождите. — Женщина подошла к широкому раструбу окна, крикнула: — Нюра! Нюра!

— Ой! — ответил из дальнего далека глухой голос.

— Нюра, у тебя наволочки не найдется? Понимаешь, молодой человек тут один…

— Ой, Игнатьевна, веришь, ни одной не осталось! И идут, и идут сегодня… Ни одной!

— Слышали? — устало спросила женщина у Устьянцева. — Ничем не могу помочь. Приходите завтра.

— Завтра я не могу.

— Ну, я не знаю, молодой человек. Вы задерживаете очередь.

— Но у вас должен быть упаковочный материал! Обязан быть! — Юрик и сам не знал, что голос у него может быть таким тонким и требовательным.

— Да, должен быть. И был. Но закончился, — терпеливо проговорила женщина. — Проходите, не мешайте работать…

Что было делать?

Юрик в бессилии сел на ближайший стул.

Женщина, которая стояла в очереди перед Юриком, уходя из зала, обсмотрела его еще раз с ног до головы с презрением. С презреньем? Но за что?!

Он сидел на стуле совершенно опустошенный.

Посидел, забрал шубу и вышел вон.

Крыльцо. Темный двор. Арка. И светлое пятно жизни — там, за аркой. А здесь… Что с ним? Почему двор этот? Шуба? Какая-то очередь?

Поплелся через двор. Ну, конечно, вон и трое те. У арки. Юрик усмехнулся.

— Эй ты, так ты куришь или нет? — небрежно спросил у него все тот же, с поднятым воротником, в кепочке.

— Ну, чего надо?! — заорал Юрик Устьянцев на ноте истерики. — Говорил же вам — не курю!

Двое — за спиной у третьего — озадаченно переглянулись. А там, за аркой, светлым окном светилась жизнь, горели огни, мчались машины, торопились люди…

— Выпить хочешь? — Вот такой был Юрику Устьянцеву следующий испытательный вопрос.

— Нет. Не хочу, — набычившись, ответил Юрик. («Может, бросить им ее, вот эту шубу? Нате, подавитесь!..»)

— Тогда дай рубль! — сказали Юрику.

— Рубль? — Устьянцев усмехнулся. — Пожалуйста! — Он порылся в кармане, достал металлический рубль.

— Молодец, не жадный. И правильно делаешь — бережешь свое здоровье. Проходи.

— Все? — спросил Юрик.

— Все, — сказали ему.

И Устьянцев пошел. Сколько он шел? Да рядом все было, вот и улица, центр города, центр столицы, главпочтамт, Юрик оглянулся. Что такое? Вон арка. Вон двор. А было ли все, что было? Не померещилось ли? Столько вокруг лилось света, мельница людей, ярое шуршание шин, гул, кипение страстей, взгляды, женщины… о боже! Вдруг подумалось: а не так ли сходят с ума? Он помотал головой: б-р-р!.. Что такое? Шуба в руках. Шуба значит, все было. Иди, Юрик. Шагай в жизнь.

Он поднял руку. Одно за другим мчались мимо такси. И все — с зелеными огоньками. Что они? Одно за другим. Мимо. Мимо.

«Ладно. Я подожду. Ничего», — решил Юрик твердо. Он не мог представить сейчас, что поедет на метро.

Наконец остановился частник. Юрик назвал адрес.

— Пятерка?

— Идет, — согласился Юрик. Ему было все равно.

Ехали без единого слова. Юрик смотрел вперед. Если бы шофер внимательно взглянул на пассажира, он бы сразу понял: это не простой человек, это Наполеон. Он едет сражаться и побеждать. К тому же, вспомнил бы шофер, он и роста небольшого… А все-таки что это с парнем?

Юрик приехал домой. Открыл дверь своим ключом.

— Что с тобой? — испуганно прошептала Анна, обхватив лицо руками.

Он огляделся по сторонам: квартира блистала чистотой. Пол сверкал. Зеркало как глянец. Юрик присел на трельяж, крепко держа в руках шубу.

— Что это? — спросила Анна.

— Это? — Он пожал плечом. Он был хмурый, сосредоточенный. — Это шуба.

— Какая шуба?

— Шуба любовницы Петрова.

Анна смотрела на него во все глаза:

— Что с тобой?

— А что со мной?

— Ты посмотри на себя. О какой любовнице Петрова ты говоришь?

— Тебе что — имя, фамилию, адрес?

— Да ничего мне не надо…

— Завтра отошлю эту проклятую шубу. Послушай, — спросил он у нее, — я тебе покупал когда-нибудь шубу?

— Нет, — отрицательно покачала она головой.

— Я куплю тебе шубу. — Он видел, она ничего не понимала, у нее были расширенные, испуганные глаза. Он почувствовал: вот сейчас, сию минуту он готов сказать ей: «Анна, выходи за меня замуж!»

Вот только скажет ли?!

II. ЯРОСЛАВСКИЕ СТРАДАНИЯ

В Ярославль Петров приехал в командировку.

Из окна гостиницы, в которой он остановился, был виден знаменитый Театр имени Волкова. И сам Волков, российский актер, стоял рядом с гостиницей. Естественно, не живой — в камне. Была середина осени; у подножия памятника всегда, в любое время дня и ночи, алели и краснели розы с гвоздиками: по всему чувствовалось, горожане искренне чтили память прославленного земляка. Перед театром, перед памятником, перед гостиницей раскинулась просторная площадь, которая отчего-то воспринималась булыжной, хотя была обычной, асфальтированной. А булыжной она воспринималась по ассоциации — все вокруг отдавало стариной, древностью; даже кинотеатр — напротив гостиницы — с бесконечными афишами современной киногалиматьи — и тот был архитектурно стар, в нем прежде наверняка было какое-нибудь Благородное собрание, купеческий клуб или что-нибудь в этом роде; не говоря уже о старинном парке, который простерся от площади во многие стороны; не говоря о древних строениях, с красивыми архитектурными излишествами, где нынче расположился городской базар; тем более не говоря о низких, не более двух этажей, каменных домах, с дверями, зовущими то вниз, в подвалы, то вверх, по всевозможным витым лестницам, явное обиталище бывших ярославских купцов, торговцев, служащих разного ранга — и где нынче уютно прижились разные кафе, закусочные, ателье и магазины.

В общем, гостиница, где устроился Петров, находилась в прекрасном месте — и по своему расположению, и по тому обзору, который открывался из окна на городские архитектурные пейзажи.

А Волга неподалеку? А прекрасные ажурные громады мостов? А затейливые пристани? А неприступные стены Спасо-Преображенского монастыря? А сам монастырь, весь его мощный, шестнадцатого века, архитектурный ансамбль? Нет, что ни говори, устроился Петров в Ярославле превосходно.

Вот и звонок, который раздался в номере Петрова, был ласково вежлив, предупредителен, именно на этот счет:

— Как устроились, Владислав Юрьевич?

— Превосходно, — искренне, бодрым тоном ответил Петров. — Просто отлично.

— Можно за вами заезжать?

— Да, пожалуйста.

Через десять минут перед входом в гостиницу с мягким шипом остановилась черная «Волга». Моложавая женщина, в узко обтягивающей бедра юбке, в таком же жакете, который покроем своим подчеркивал стройность, изящность и деловитость хозяйки, вышла из машины (Петров видел все это в окно) и взглянула наверх, как бы решая: подниматься или подождать товарища Петрова здесь, внизу? Петров решил не утруждать Елену Васильевну, накинул пиджак, подхватил «дипломат» и вышел из номера. Где-то между первым и вторым этажом они встретились с Еленой Васильевной на лестнице, улыбнулись друг другу — Петров открыто, искренне, Елена Васильевна — приветливо, но несколько официально, конечно.

— А я уж решила… — но Петров еще раз улыбнулся ей.

— Ничего, ничего… Я увидел — вы подъехали, пошел вам навстречу.

В машине Петров в первую очередь поздоровался с водителем, тот вежливо кивнул в ответ. Петров никогда ни с кем не панибратничал, но и ни на кого не смотрел свысока, — это была даже не выучка, это жило в крови. И люди относились к нему соответственно — с уважением, без похлопывания по плечу, но и без излишней скованности. Это относилось как к большому начальству, так и к простой горничной или уборщице в номере. Высокого роста, с открытым лицом, подтянутый, стройный, в командировках — всегда в джинсах и темно-коричневом замшевом пиджаке, с «дипломатом» в руках, Петров на всех производил одинаково хорошее впечатление. При этом он вызывал в людях доверие — тоже немаловажная черта при работе Петрова. Человека он обычно выслушивал внимательно, до конца, никогда не перебивал и не подталкивал к излишней откровенности; привыкнув к Петрову, к его мягким деликатным манерам, которые иногда окрашивались легкой и необидной иронией, человек сам все рассказывал о себе, делился иной раз такой сокровенностью, что позже невольно стыдился обнаженности своих тайн.

А вот тайнами людскими Петров иногда злоупотреблял. То есть пользовался ими. Но — во имя искусства. Ибо искусство, считал Петров, это когда тайна одного открывается для всех. Открой в человеке тайну, но так, чтобы она была интересна другим, — и ты художник.

А Петров хотел быть художником. Он был журналистом, но мечтал стать художником.

Ведь художник — единственный человек, побеждающий время.

Так думал Петров.

Когда они приехали к начальству, разговор состоялся короткий, деловой, с пользой для обеих сторон.

— Не буду скрывать, — сказал Петрову собеседник, — нам очень лестно, что всесоюзный журнал, который вы представляете, обратил внимание на наш опыт. Да, у нас по этому вопросу дела действительно обстоят несколько лучше, чем где-либо в республике. От всей души желаю вам удачи в поисках и подборе материала. По всем вопросам вашим помощником и гидом будет Елена Васильевна. Надеюсь, вы уже познакомились?

— Да, конечно, — кивнул Петров. Кивнул важно, с достоинством.

— Ну что ж, прекрасно! Можете приступать к работе. В случае необходимости — прошу не стесняться, обращаться лично ко мне.

— Спасибо. — Петров крепко пожал протянутую руку.

На этом беседа закончилась, Петров с Еленой Васильевной вышли из просторного кабинета.

— С чего начнем? — деловито поинтересовалась Елена Васильевна.

Петров обратил внимание, как неестественно, напряженно чувствовала себя Елена Васильевна в кабинете. Боится, подумал Петров. Почему они всегда боятся начальства? Было немного обидно за эту стройную, изящную, полную собственного достоинства женщину.

— Познакомьте меня, пожалуйста, с каким-нибудь инспектором по делам несовершеннолетних, — самым дружеским тоном произнес Петров.

— Я уже думала по этому вопросу. Инспектор Лихачева вам подойдет? Лучший инспектор области. Искренне рекомендую!

— А нет ли у нас такого инспектора… ну, скажем, экспериментатора? Или которого чаще других ругают — за срывы в работе, за всякие там идеи, прожектерство?

— Как же, есть. Бобров. Виновата — старший лейтенант Бобров Василий Лукич.

— Так, так… — обрадовался Петров. — Нельзя ли с ним познакомиться?

— К сожалению, — развела руками Елена Васильевна, — вам не повезло. Он в отпуске.

— Жаль, — огорчился Петров. — Ну, а еще кто-нибудь вроде Боброва?

— Нет, такой у нас один. Такого нам одного хватает, чтоб голова от него шла кругом. Впрочем, простите, человек он, конечно, интересный, хороший. Но — неугомонный. Со срывами, как вы правильно выразились.

— А в чем срывы?

— Да он может, например, ради эксперимента переодеться в гражданское (он на вид совсем мальчишка) и пойти вместе с подшефными по улицам.

— В самом деле? — искренне удивился Петров.

— Конечно. Подходят к кому попало, задираются. А рядим, представляете, Бобров!

— Гм, любопытно, — все больше заинтересовывался Петров.

— Теперь вопрос — для чего он это делает? Сколько раз вызывали его, внушения делали, выговоры давали. А он за свое. И знаете, что он говорит, на чем настаивает?

— На чем?

— На том, что в хулиганстве не хулиганы виноваты, а добропорядочные граждане. Добропорядочные с виду, но с отсутствием всякого гражданского и человеческого мужества. Редко кто из людей отваживается противостоять хулиганам, бороться за свое достоинство. Большинство — сразу пасуют. Хулиганы — стихийно организованный народ, организованность их неосознанная, она — в наглости, в хамстве, во взаимной поддержке. Я, говорит Бобров, изучил психологию хулигана. Он — наглец, но потворствуют ему те, к кому он пристает. Нужно не хулиганов перевоспитывать, а воспитывать в людях человеческое достоинство, мужество, смелость, гражданскую зрелость.

— Мысли любопытные, — произнес Петров.

— Мысли — да, любопытные. А методы? Методы, которыми Бобров достигает своих выводов? Простите меня, но это уже крайности — инспектору выходить на улицу с хулиганами!

— За это и снять, наверное, могут.

— И это было. И снимали его. И разжаловали один раз. А потом жизнь берет свое. В районе хулиганов пруд пруди. Как только Боброва убираем, в районе бог знает что творится. Поставим на место — тишина. Только опять какие нибудь фокусы начинаются…

— Да, интересный человек. Он когда, Елена Васильевна, из отпуска возвращается?

— Только неделя, как ушел. Так что не скоро…

— Ну что ж, — сказал Петров. — Поедем для начала к лучшему инспектору области. К Лихачевой, так, кажется?

— У вас прекрасная память, — улыбнулась как будто с облегчением Елена Васильевна.

— Профессионализм, — небрежно обронил Петров. Хотя ему всегда нравилось, когда другие люди восхищались его памятью.

Вышли из здания, сели в машину.

— К Лихачевой, — скомандовала Елена Васильевна.

Шофер кивнул. Вероятно, эта Лихачева была отработанным номером. Небось всех журналистов к ней возят. Петров заранее обреченно махнул рукой, но поехать согласился — надо же с чего-то начинать, за что-то зацепиться.

Задание у него было — написать очерк о хулигане, который исправился. О матером хулигане. Сделать что-нибудь вроде «Исповеди бывшего хулигана». Чтоб пронять читателя до печенок. «По всей стране ширится кампания борьбы с хулиганством, — сказал на очередной летучке главный редактор журнала. — Ответственные товарищи проанализировали ситуацию. Оказалось, дела по исправлению хулиганов очень хорошо идут у наших соседей в Ярославской области. Предлагаю отделу коммунистического воспитания срочно направить корреспондента в Ярославль. Очерк нужен заразительный, яркий. Мы ведь начинаем первые!»

Так Петров оказался в Ярославле.

…Лихачева, конечно, сидела на месте, в своем кабинете, в парадной лейтенантской форме, которая, кстати, очень шла ей, при всех знаках отличия, с орденом «Знак Почета» на груди, приветливая, женственная, краснеющая при пристальном взгляде на нее. Впрочем, и не такие, как Лихачева, краснели, когда на них обращал внимание Петров. Избалованный ими, Петров относился к слабому полу несколько снисходительно, иногда — даже с легким презрением, чем еще больше нравился женщинам. Ну, эти парадоксы, как говорится, давно известны.

Петров слушал Лихачеву внимательно, делая вид, что подробно вникает в ее рассказ, на самом деле для себя он сразу сделал вывод: не то… Для яркого, самобытного очерка ему нужен был материал необычный, главным героем должна быть не эта вот милая, краснеющая женщина, хотя и лейтенант, хотя и с заслугами, а какой-нибудь взбалмошный Бобров, идущий вместе с хулиганами по улицам Ярославля… Вот, черт, не повезло в самом деле, что Бобров этот в отпуске!..

— А скажите, Валентина, как вы относитесь к опыту вашего коллеги старшего лейтенанта Боброва? — спросил словно совсем невпопад Петров.

Лихачева невольно переглянулась с Еленой Васильевной.

— Дело в том, что я начинала работу помощником Василия Лукича. Как же я могу относиться к нему? Конечно, с уважением.

— Нет, не к нему лично, а к его опыту работы? — настаивал Петров.

— Мне трудно, конечно, ответить на этот вопрос. Верней, скажу так. — Валентина Лихачева сделала глубокий вдох, как бы готовя себя к затяжному нырку в воду. — У Василия Лукича натура горячая, и он верит, что должен и может сам, лично повлиять на подшефных. Он сугубый индивидуалист. А я стою на других позициях. Я за коллективный метод работы с подшефными.

— А именно?

— Ну, я вам рассказывала. Вот план моего района. Смотрите, — Лихачева подошла к стене, на которой висела карта, взяла указку. — Красными кружочками, — она нацелилась указкой, — у меня отмечены дома, где живут подшефные. Как видите, их немало. Что я сделала? К каждому подшефному у меня прикреплен шеф — в большинстве своем это студенты педагогического института.

— Студенты или студентки?

— Студентки. Они охотней дружат с нами. Ребята под всякими предлогами стараются улизнуть от нас…

— Почему? Вы не считаете, что здесь тоже скрыта какая-то проблема?

— Нет, не считаю. — Лихачева непокорно взглянула на Петрова, и лицо ее залилось густой краской. — Девочки, верней — девушки оказывают на подшефных более благотворное влияние. Они мягче, сердечней.

— Вы думаете, хулигану, чтобы он исправился, нужна обязательно сердобольная тетушка?

— Не хулигану, а подшефному подростку, и не сердобольная тетушка, а сердечный, неравнодушный человек. Самое главное — неравнодушный, честный. Вот что я думаю! — Ого, какой у Валентины Лихачевой был сейчас горячий, непримиримый взгляд! Петров искренне залюбовался ею.

— Вы не сердитесь на меня, — улыбнулся Петров, как бы извиняясь перед ней, — я, может, специально говорю, что не только с вашими подшефными, как вы говорите, но и вообще друг с другом люди должны быть сердечными, мягкими, неравнодушными.

— Ох! — рассмеялась неожиданно Лихачева. — А я уж подумала, вы какой-то прямо поперёшный!

— Какой, какой? — продолжал улыбаться Петров.

— Поперёшный! — не объясняя, повторила Лихачева. — Я родом из деревни, — признавшись в этом, она вновь густо покраснела, — и у нас там говорят о тех, кому все не так, все не этак: поперёшный!

— А что, емко говорят, — согласился Петров. — Но вы извините, я перебил вас. Продолжайте.

— Ну так вот, к каждому подшефному у меня прикреплен шеф. Вот видите, голубые кружочки — рядом с красными? Это дома, где живут шефы. Главное, чтоб они жили неподалеку. Чтоб могли не формально интересоваться жизнью ребят, а были бы всегда в курсе их дел. Это раз. (Между прочим, пока Лихачева рассказывала, а Петров слушал, Елена Васильевна что-то все время записывала в блокнот. Надо бы поинтересоваться, подумал без насмешки Петров, о чем это она пишет?) Второе, — продолжала Валентина. Губы ее, нежные, сочные, и пушистые волосы, и чистые глаза — все говорило почти о детскости Лихачевой, как это Петров принял ее поначалу за взрослую женщину? Ведь ребенок еще, совсем ребенок, хотя и лейтенант. — Второе, — повторила Лихачева, — наладить контакт с рабочими, с которыми ребята вместе трудятся на за водах. Или с мастерами, или с воспитателями, если они учатся в училищах. Третье — контакт с родителями…

— Родители — на третьем месте? — снова не выдержал Петров.

— А вы знаете одну закономерность: для таких ребят родители не авторитет?! Вот вы, наверное, думаете, что мы призываем родителей воспитывать своих детей? Ошибаетесь! Мы занимаемся воспитанием самих родителей.

— Ага! Здесь вы смыкаетесь с Бобровым, — вставил Петров.

— Здесь — да, смыкаемся. Только работаем в разных плоскостях. Мы хотим начать с родителей, а Бобров стоит на утопической точке зрения: он хочет перевоспитать сразу всех граждан, весь народ.

— Да, тут ваш Бобров явный прожектер, — согласился Петров. Но не без усмешки ли согласился?

— Вы иронизируете или говорите всерьез?

— Да я и иронизирую, и говорю всерьез.

— А все-таки — какая точка зрения ближе лично вам?

— Мне-то? Да я пока не знаю. Честное слово! — Петров приложил руки к груди и улыбнулся. — Я для того и приехал, чтобы разобраться.

— Ясно. — Лихачева словно отмахнулась от Петрова и продолжала дальше: — Четвертое. Дружба с ткацкой фабрикой.

— В чем она проявляется, дружба с фабрикой? — спросил Петров. Надо сказать, он ничего не записывал, только слушал, только спрашивал, как будто корреспондентом был вовсе не он, а Елена Васильевна, которая без конца строчила что-то в блокнот.

— Дело в том, что на ткацкой фабрике работают в основном девушки. Дружба с ними положительно влияет на наших подшефных.

— Да, но вопрос — как их заставить дружить с ними? Ваши подшефные вечером, к примеру, хулиганить собрались, а вы тут как тут с девочками, что ли?

— Честное слово, Владислав Юрьевич, я никак не пойму, почему вы настроены так иронично? Вы что, подвергаете сомнению правильность наших методов? Так я понимаю? — Лихачева смотрела на Петрова без всяких шуток — серьезно и испытующе.

— А что — есть такой прием. От обратного, — улыбнулся Петров. (Видит бог, ему не хотелось ссориться с Лихачевой: она искренне нравилась ему своей детскостью, незащищенностью, святой верой в незыблемость лично разработанных принципов.) — Знаете такой прием?

— Какой?

— Сократовский. Как он обучал своих учеников? Методом отрицания. Отрицая, вы заставляете противника оттачивать доказательства. Так что, Валентина, не враг я вам, а друг!

— Еще бы вы были врагом! Вас бы тогда и в журнале держать не стали.

— Вот именно. Хотя, между нами говоря, меня давно пора оттуда выгнать.

— Ой, да за что это?! — воскликнула Лихачева. (А Елена Васильевна с каменным лицом все продолжала и продолжала писать.)

— За альтруистический нигилизм.

— Это еще что такое?

— Да вот видите как: из любви к человеку приходится все отрицать. Отрицать, чтобы утверждать. И таким образом отрицание постепенно становится второй натурой. Стали бы вы держать в штате человека, который ни во что не верит?

— В смысле — у себя, в инспекции?

— Да, у вас, в инспекции.

— Таких людей просто не бывает на свете. Которые ни во что не верят. Пока живешь — веришь. Так я думаю.

— Ого, какие афоризмы! — воскликнул Петров. Без насмешки воскликнул.

— И потом, Владислав Юрьевич, я же понимаю — вы шутите. Ведь так?

— Конечно!

— Ну вот видите. Когда однажды мы забирали Володю Зинченко — он пьяный был, — он вдруг закричал: «Не подходи, зарежу!» Я тогда мягко так говорю Володе: «Ты шутишь, ведь правда, Володя?» И что он мне ответил? Он бросил нож и сказал: «Конечно, шучу, Валентина Максимовна».

— Я так понимаю: Володя Зинченко — один из ваших подшефных?

— Да, конечно.

— Красивая штука — аналогия. Раз-два — и ты уже брат знаменитого ярославского человека Владимира Зинченко!

— Вы не обижайтесь. Это я так просто рассказала. К тому, что понимаю шутки.

— Ну что вы, что вы, конечно…

Поговорив еще с полчаса, Петров с Еленой Васильевной сели в «Волгу» и уехали. Договорились с Лихачевой, что скоро встретятся снова. Встретятся обязательно, потому что Петрова заинтересовал образ ярославского хулигана Владимира Зинченко. Заинтересовал как раз тем, что Зинченко исправился. Самое то, что нужно, — чтобы хулиган вышел на правильную дорогу. И тогда можно будет делать глубокие и далеко идущие выводы. Вот только колорита не хватало в Зинченко. Ну что это, в самом деле, человеку всего четырнадцать лет? Надо бы хулигана поматерей, лет семнадцати-восемнадцати, чтоб он ограбил кого-то, совершил разбой или даже убийство, а потом раз — и исправился. Искать, искать тут нужно, думать, как исправился, почему, какие причины? А у Зинченко причина простая: увидел, как родной дядька зарезал собутыльника. Где тут воспитательные методы? Где работа с подшефными? Где коллектив? Просто случай потряс Зинченко — и все. Увидел, как дядька всадил нож человеку в сердце, как кровь брызнула фонтаном, и — прозрел. Понял, что такое нож. Что такое кровь. И смерть. Но где процесс перевоспитания? Читателям журнала нужно именно это — процесс. Чтобы и в других городах могли поучиться, как нужно работать с хулиганами. Так что Зинченко как перевоспитавшийся вроде подходит, а вот по тому, как именно перевоспитался, не подходит совсем. Жаль. Впрочем, поживем — увидим. Надо осмотреться, прикинуть, подумать… В машине Петров спросил Елену Васильевну:

— Она откуда сама-то взялась, эта Лихачева?

— Понравилась она вам? — вопросом на вопрос ответила Елена Васильевна.

— Есть что-то любопытное. Честная, искренняя, добрая. Но немного наивная, что ли. Простите, не хочу обидеть ее.

— Нет, Владислав Юрьевич, она не наивная. Она просто очень чистая. Чистые люди, если вы заметили, нередко производят впечатление наивных.

— Да? — удивился Петров, хотя в душе не мог не согласиться с Еленой Васильевной.

— Да, Владислав Юрьевич.

— Ну что ж, тем лучше для нее. Не наивная, а чистая. Но тем не менее, согласитесь, несколько утопична… как бы это сказать… не идея, нет, идея верная — перевоспитывать, а утопична жесткость схемы, строгость системы, ее обязательные параграфы, по которым надо воспитывать хулиганов. Меня лично как журналиста больше не системы интересуют, не параграфы, а конкретные дела, поступки… Вот Бобров — тот человек дела, поступка!

— Бобров нередко использует антивоспитательные приемы.

— Зато он практик! Он конкретен.

— Вы еще не знаете Боброва, а уже защищаете его. Ох, мужчины, мужчины, — и Елена Васильевна снисходительно улыбнулась, чтоб Петров, не дай бог, не подумал, что она осуждает его.

— Бобров мне симпатичен.

— Чем?

— Он идет против течения. История людей показывает: прав тот, кто идет против течения.

— Хотите мое мнение?

— Да, конечно.

— Это не история людей показывает. Это просто одна из истин, которая в ваших устах становится догмой.

— Интересно, интересно, — воодушевился Петров.

— Да, догмой. Потому что полная истина заключается в том, что правы бывают и те, кто идет против течения, и те, кто идет по течению. История полна примеров как первых, так и вторых. Только в памяти нашей застревает больше первое. И знаете почему?

— Почему?

— Потому что идея сопротивления часто оправдывает нашу пассивную жизнь. Да, да! Нередко человек сопротивляется только потому, что ему лень жить активно, лень думать, созидать, бороться, искать истину. Так что идти против течения бывает очень удобно лентяям, бездельникам, трусам, эгоистам, индивидуалистам. В действительности, конечно, они не идут против течения, они топчутся на месте, а оправдывают себя вот этим: мы-де идем против течения, как это делали все великие до нас!

— А все-таки, Елена Васильевна, хоть один конкретный пример великого человека, который шел бы по течению?

— А что считать точкой отсчета? Это ведь самое главное — определить отправную точку.

— Скажем, так: отправная точка — мнение большинства людей.

— Нет, не так, — не согласилась Елена Васильевна. — Великий человек не отвергает мнение большинства, а создает его. Собственную идею он делает всеобщей. Дело тут не в заблуждении большинства, а во всеобщем незнании, которое становится знанием всех. Так что и Аристотель, и Данте, и Коперник, и Ньютон, и Гомер, и Эйнштейн, и Пушкин — разве они плыли против течения? Они шли вперед, от незнания — к знанию, от того, чего не было, к тому, что стало.

Машина мчалась по Ярославлю, шофер молчал, но, кажется, внимательно прислушивался к разговору Петрова с Еленой Васильевной; во всяком случае, за последние годы он не помнил, чтобы Елена Васильевна говорила с такой страстью и с такой искренностью… и о чем? А бог его знает о чем. Так же не помнил и Петров, чтобы во взрослой своей жизни — а не в студенчестве — он говорил с кем-нибудь на подобные темы. Странно, отметил он про себя, разговоры людей друг с другом как бы измельчали, стали пресными, то просто деловыми, то пусто-ироничными, а в результате? Всеобщее отчуждение и разобщение…

— Мы отвлеклись, Елена Васильевна. Откуда все-таки появилась у вас Лихачева? Как я понимаю, на сегодняшний день — ваш лучший инспектор?

— Биография у нее простая. Приехала в Ярославль из деревни, работала на ткацкой фабрике, участвовала в молодежных оперативных рейдах. Предложили работать у нас — согласилась.

— Почему?

— Вы будете писать о ней?

— Еще не знаю, — уклончиво ответил Петров.

— Дело в том, что у Валентины нет родителей. Воспитывала ее бабушка, Мария Евграфовна (я с ней знакома, замечательной души человек, деревенская подвижница…).

— Простите, перебью вас… В чем именно подвижница?

— В жизненной установке. Жить только для других — разве не подвижничество?

— А конкретно?

— Конкретно? Если б не Мария Евграфовна, в деревне так бы и не построили восьмилетку. Не будь Марии Евграфовны, местный леспромхоз так бы и вырубал вокруг деревни вековой лес. Не возьмись за дело Мария Евграфовна, так бы никогда и не был создан местный фольклорный ансамбль. Ансамбль, который, между прочим, собирает и пропагандирует фольклор всей Ярославщины… Мало этого?

— Она что же, эта Мария Евграфовна, какой-нибудь депутат?

— Никакой она не депутат. Говорю вам — подвижница!

— Подвижница — это прекрасно. Но на социальной лестнице — кто она? Директор школы, председатель колхоза, директор совхоза, кто?

— Рядовая колхозница.

— И ей дают мутить воду во всем колхозе?

— Как это — мутить? Ей-богу, странно вы выражаетесь, Владислав Юрьевич… — Чувствовалось по голосу, Елена Васильевна немного обиделась на Петрова.

— Извините, неудачно выразился… Я имею в виду: как это ей, рядовой труженице, позволяют вмешиваться, даже вершить такие дела?

— Да она никого не спрашивает! На то она и подвижница.

— Любопытно… Как же она тогда позволила внучке уехать из деревни? По идее, Валентина должна была продолжать подвижничество бабушки…

— Мария Евграфовна сама отправила ее в город. Говорит: поезжай, учись, перед ученым человеком и скатерть сама стелется.

— Да ведь Валентина не учится, а работает!

— Как это? Учится заочно на четвертом курсе юридического института.

— Ну, прямо герой нашего времени!

— Вы иронизируете, Владислав Юрьевич?

— Нет, я просто хочу понять. Мне все кажется, что она не столько сама героиня, сколько ее таковой делаете вы.

— Вы — это кто? Лично я?

— И лично вы, и, так сказать, ярославская общественность.

— Ошибаетесь, Владислав Юрьевич. Такие, как Лихачева, не нуждаются в искусственной героизации. Знаете, почему она пошла работать к нам?

— Почему?

— Потому что считает, что хулиганы — это прежде всего сироты. Да, да. Духовные сироты. И это — при живых родителях. Вы ведь помните — она сама сирота, поэтому поставила перед собой цель: вытаскивать из сиротства любую заблудшую душу.

— Хулиганы — это не сироты, это хулиганы. Духовное сиротство — только красивый пассаж, не больше. Во всяком случае установка Боброва мне ближе: хулиган — наглец, а потворствуют ему те, к кому он пристает. Нужно не хулиганов перевоспитывать, тем более не оправдывать их духовным сиротством, нужно воспитывать в людях человеческое достоинство, мужество, гражданскую зрелость.

— А вам не кажется, что это две стороны одной медали? И то и другое можно сомкнуть, и тогда получится универсальный результат?

— Что-то я не заметил, чтобы вы поддерживали идеи Боброва.

— Идеи — поддерживаем, а методы — отрицаем.

— Диалектика?

— Если хотите, да.

— Почему же тогда Володю Зинченко перевоспитала не Лихачева, не система и не философия, а просто случай?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, не Лихачева же отвратила его от хулиганства? Увидел парень, как дядька зарезал собутыльника, и прозрел. А еще проще — испугался. Наверняка так.

— А вы не думаете, что почву для прозрения подготовила все-таки Лихачева?

— Здесь, конечно, можно повернуть по-всякому. Хочется так — пожалуйста, хочется этак — тоже на здоровье.

— Любопытный вы человек, Владислав Юрьевич. Все-то вы подвергаете сомнению… Значит, метод такой, да?

— Именно. Сократовский метод. Можно назвать и по-другому — альтруистический нигилизм. Или — нигилистический альтруизм.

— Помню, помню, — рассмеялась Елена Васильевна. А рассмеялась, наверное, потому, что нельзя же разговору придавать только серьезный оттенок. Надо и легким его делать, шуточным, веселым.

Так? Так!

— Елена Васильевна, куда едем? — спросил шофер, когда «Волга» притормозила у одного из светофоров.

Елена Васильевна вопросительно взглянула на Петрова.

— Если можно — в гостиницу, — сказал Петров. — Нужно, пожалуй, отдохнуть.

— В нашей столовой пообедать не хотите? — спросила Елена Васильевна.

— Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз. А сейчас у меня к вам просьба, Елена Васильевна.

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Нельзя ли нам съездить к Некрасову, в Карабиху? Понимаете, когда еще выдастся случай побывать у вас… а Некрасов есть Некрасов.

— Конечно, конечно, все что угодно. Когда вы хотите? После обеда?

— Давайте сделаем так. На сегодня работу закончим, я хочу остаться один, похожу по Ярославлю, подумаю, огляжусь по сторонам.

— Может, сопроводить вас?

— Нет, нет, я люблю один, простите… А вот завтра, если можно, к Некрасову.

— С утра?

— Это уж как вам будет удобно.

— Хорошо, договорились. Завтра в десять ноль-ноль заезжаем за вами в гостиницу.

В каких только городах не побывал Петров за годы журналистских странствий! Чего только не повидал! И все-таки в каждом новом городе искал и находил что-то свое, особенное. Поначалу это особенное жило в сердце, постепенно — с годами — тускнело, а затем и вовсе превращалось в полумистическую пыль памяти. Но что поделаешь с этим? Невозможно удержать в себе впечатления жизни такими, какими они входят в нас в первый миг, в первые минуты, часы и дни…

Осень. Осыпаются клены, липы. Вот аллея, ведущая к Спасо-Преображенскому монастырю. Садится солнце. Сказать ли, что солнце было красным? Или что листья были золочеными? Все это ясно — осень. Или о том, что неожиданно грустно становится на душе? И это ясно: осень, чужой город, одиночество души…

Отчего в каждом новом городе вас охватывает тоска?

И отчего потом, когда вы уезжаете, вам жаль расставаться с ним?

Отчего везде, где бы вы ни были, останьтесь вы только один, вас тут же схватит за сердце грусть и печаль, а то и тоска, а то и самое настоящее отчаяние? Отчего так остро ощущается неприкаянность жизни в чужом городе?

Сначала Петров вышел на набережную: искрящаяся под блестками солнца раздольная величавость реки, высокий откосный берег могучей Волги, просторная даль лугов и лесов на том берегу, мощные валы крепостных стен с Васильевской и Волжской башнями, блистающие купола церквей и Спасо-Преображенского монастыря — все отдавалось в душе красотой и печалью. Печальна, как известно, любая красота. Величавая красота печальна вдвойне.

Петров бродил по земле монастыря, всматривался в архитектурные таинства, вместе с другими дивился «святым воротам», заглядывал в трапезную, подолгу рассматривал росписи куполов и монастырских стен, и чем больше бродил и смотрел, тем большую — в который раз в жизни! — чувствовал в душе растерянность. Он знал, он понимал, что вот здесь, среди этих стен, давным-давно, в шестнадцатом, в семнадцатом или восемнадцатом веках — во все века до появления на свет белый Петрова! — текла жизнь, полная страстей, крови и добра, исполненная тревог и лишений, счастья и истин, и люди здесь были самые что ни на есть настоящие, живые, с зычными голосами, с верой в величие правды, со жгучей ненавистью к врагам, с лютостью характеров и кротостью нравов, — всего, конечно, хватало в той жизни, — но вот чего никак не мог Петров ощутить до конца — это подлинности ушедшей жизни. Знал: была, была она! — а вот почувствовать всем сердцем, до осязательной и ощутимой глубины, — не мог! Не получалось. И не получалось это у Петрова давно — с тех пор, наверное, как он впервые задумался: а что я делаю среди всей этой древности, которой с виду поклоняюсь, а в действительности?!

А в действительности ничего не понимаю в ней!

Петрову хотелось разобраться в самом себе. Он побывал в десятках старинных городов. В Киеве он глазел на Софийский собор. На Владимирский собор глазел тоже. Дивился фрескам Врубеля. Излазил Киево-Печерскую лавру. С хмуростью неандертальца рассматривал святые мощи. Старался постичь истину. И ничего не понимал. За тысячи верст от Киева восхищался островными Кижами, Преображенской и Петровской церквами. Морщил в напряжении лоб, пытаясь проникнуть в глубину замыслов творцов. Чудо природы, ни одного гвоздя, деревянная кружевная вязь и величавый искусник-топор — как это? Почему? Зачем? Откуда вера: это надо, нужно? Больше того — не избежать?! Ты, только ты должен вознести Кижи в небо — и больше никто? Откуда это? Немыслимо! С сотнями зевак в Костроме Петров топтал зеленую мураву Ипатьевского монастыря, этого чудо-монолита в камне, заглядывал в башенки, пристройки, залезал в подвалы, гладил пальцами лазурь росписей — а толку?! Восхищение не пронзало сердце иглой, не входило в суть твоей жизни, не переворачивало твою пустую душу, — восхищение летело в тебе по касательной, летело, и рикошетило, и улетало. Просто улетало, улетучивалось, растворялось в нигдейном и в ничейном пространстве. Но разве сразу ты это понял? Вот и в Угличе ты рассматривал Дивную церковь и Палату княжеского дворца, где сотворилось убиение малолетнего царевича Дмитрия, — а ты хотя бы воспринял этого царевича как младенца?! Как малыша, которому просто-напросто было больно и страшно, когда его убивали?! Как сотни и тысячи других, ты делал вид: вот она, наша история, можно гордиться ее величавостью и бесповоротной грозностью, — а как она входила в тебя, эта история? Как заноза? Как боль? Как кровь, сочащаяся из ран? Куда там! Ты все, все понимаешь, но ты — не чувствуешь! Потому что если бы чувствовал, то не думал бы в то же самое время о пиве, которое припрятано у тебя в номере туристского теплохода. Пиво для тебя дороже зарезанного младенца! Разнопёрые иностранцы, разрезающие иноческий воздух Троице-Сергиевой лавры пулеметным бормотаньем, — разве менее интересны они тебе, чем святые мощи Сергия Радонежского?! Взгляд твой бродит по колоколам лавры, а глаза гладят какую-нибудь наклейку на страусовых брюках иноверца. Не так?! А между тем в квартире у тебя висит Рерих, не просто Рерих, а его изумительный Сергий-строитель, тот Сергий, который сподвигнул Дмитрия Донского на ратную победу над погаными татарами. Сергий-то хоть есть в твоем сердце? Или тебе было бы милей, если бы и поныне твои сестры, братья, отцы и матери гнулись под чьей-нибудь басурманской пятой? В Чернигове на берегу Десны, как на величавом утесе, вознеслись в небо древнейшие купола Успенского собора, соборов Борисоглебского и Благовещенского, на парапетах — ядра и пушки, которыми когда-то защищалась твоя жизнь, — и это тоже тебя не трогает?! В том-то и дело, все понимаешь, а ничего не чувствуешь! Пустая душа.

Душа пустая!

Но разве признаешься кому-нибудь в этом?

Ты видел патриарший Новгород-Северский, в куполах и камне, а чем страдала тогда твоя душа? Девчонкой по имени Вера (Вера!), с которой познакомился на автовокзале и с которой нужно было обязательно переспать, чтобы лишний раз почувствовать себя мужчиной. О теле ты думал, не о душе! А о чем разговаривал? А разговаривал как раз о душе. Потому что к женскому телу можно подобраться только через ее душу, — тут ты философ, профессор… В Омске ты хмурил брови, когда осматривал острог, где мучился Достоевский. А мучился ли при этом сам? Сжималась ли твоя душа? В том-то и дело: везде и всюду мы вбираем в себя знание, мы гоняемся за ним как оглашенные по всей шири страны, а сердца развращаем холодом и равнодушием. Не входит в сердце знание! Не пронзает его непроходящей болью! Не ноет и не болит оно! Сердце спокойно — вот что понял Петров однажды. Ноги идут, глаза — глазеют, руки — трогают, язык — болтает, а душа — молчит.

Ну, так или не так?!

Бродя сейчас по монастырской земле Спасения и Преображения, косясь недоверчивым глазом на таких же зевак, как он сам, Петров испытывал облегченное родство с ними — родство по безверию, праздности и эгоизму. Ибо дело не в церквах, но в соборах, не в монастырях — дело в каком-то бездонном капризе жизни: каждый думает — он жив сейчас и это как бы вечно, как бы единственная данность; все иное — лишь фон, лишь постольку, поскольку есть ты, не вечность вечна — вечен сегодняшний пир жизни!

А если не так, откуда тогда в нас безразличье души и жар притворства?

Что еще нужно посмотреть в Ярославле, чтобы через неделю, вернувшись в Москву, взахлеб рассказывать об увиденном в какой-нибудь пресной компании притворщиков, лжецов и лицемеров? Церковь Ильи Пророка? Церковь Николы Мокрого? Или — Николы Надеина? А вы видели Иоанна Златоуста в Коровниках? Ах, не видели… какая жалость, ведь это — жемчужина! А Иоанна Предтечу в Толчкове? Тоже нет? Ну, знаете, это просто варварство…

А на самом деле всем на все наплевать!

Настроение у Петрова не на шутку испортилось. В последнее время это происходило все чаще и чаще, когда он не останавливал себя в размышлениях, а шел в них до конца, пока не упирался в тупик.

Что с ним?

Он удачлив в жизни, высок, симпатичен, уверен в себе, нравится женщинам, у него хорошая семья — жена, сын, он незаменим в редакции, на его статьи и очерки десятками сыплются отклики, что еще нужно человеку?

А, Петров? Что тебе еще нужно?

Вернулся он в гостиницу рано; хмурый, раздосадованный, принял горячий душ. Стало полегче. Лег в постель, выключил свет.

Все, сказал себе, спать.

И заснул.

Утром Петрова разбудил телефонный звонок.

— Владислав Юрьевич, извините, одно непредвиденное обстоятельство. Машина сможет подойти только к двенадцати.

— Доброе утро, Елена Васильевна! — бодрым, как обычно, голосом проговорил Петров и улыбнулся.

— Ой, доброе утро! Извините, не поздоровалась. Я давно на ногах. Кажется — и все так же… Может, отложим поездку на завтра?

— Нет, почему же? — Петров взглянул на часы: половина десятого. — В двенадцать меня тоже вполне устраивает.

— Значит, договорились?

— Да, конечно. А что случилось, если не секрет? — спросил он почти тут же, но Елена Васильевна уже положила трубку.

«Впрочем, какая мне разница?» — подумал Петров. Он даже рад, что поездка задерживается, — если б не звонок, он бы еще спал и спал, а время к десяти подходит.

Несмотря на то что вчера вечером принял душ, Петров наполнил ванну горячей — обжечься можно — водой и долго лежал, блаженствовал, отпаривался, светлел душой. Из всех чудес света самое прекрасное — это, конечно, вода. Если б Петров был поэтом, он бы написал поэму о воде или оду в ее честь. Так бы и назвал: «Ода воде!» Ничто так не снимает усталость и напряжение, ничто не очищает так душу и тело, как обыкновенная вода. Итак, да здравствует вода!

К одиннадцати часам Петров был чист, выбрит, лицо его сияло утренним здоровьем и свежестью. Тело облегала новая льняная рубашка, из-под рукавов замшевого пиджака выглядывали бордовыми бусинками английские запонки.

Что еще нужно мужчине?

Еще мужчине нужно плотно позавтракать.

Петров спустился вниз, в ресторан. К сожалению, он начинал работу ровно в полдень. Ну что ж… Петров поднялся на третий этаж, зашел в буфет. Здесь было уютно, светло, и самое главное — за стойкой стояла молодая буфетчица. Было в ней тоже что-то уютное, чистое, свежее. Уж в этом-то Петров разбирался…

— Это в Ярославле делают такие прически? — поинтересовался Петров, при этом улыбнувшись, конечно.

— Да, в Ярославле. — Она смотрела на него спокойно, без вызова (Петров любил спокойных женщин). У буфетчицы была короткая светлая стрижка, при этом волосы у нее слегка вились.

— Что порекомендуете на завтрак ярославскому холостяку, женатому в Москве?

— Ой, скажете тоже! — улыбнулась подобревшая девушка. Какие у нее были красивые ровные зубы!

— Вам часто признаются в любви? — спросил Петров.

В буфете они были одни.

— А она есть, любовь? — Теперь она улыбалась еще приветливей.

— Я об этом только и нишу.

— Вы писатель?

— Ох, если бы… Я всего-навсего журналист. Если бы я был писателем, я бы вам больше понравился?

— Мне все равно, кто вы. Я замужем. У меня муж милиционер и два сына.

— Значит, отбой?

— Отбой.

— А на завтрак все-таки что порекомендуете женатому холостяку?

— Рекомендую: сметану, горячие сосиски, масло, черный кофе.

— Отлично, товарищ Игнатьева Е. П.! — Инициалы и фамилию Петров прочитал на маленькой табличке. — Значит, так: двойная сметана, двойные сосиски, двойное масло и два кофе!

Е. П. Игнатьева рассмеялась.

Когда он ел, он ел весело и так же весело посматривал на буфетчицу.

— Не смотрите, не смотрите, все равно не отколется, — грозилась она пальцем.

— Ну, а все-таки? Хотя бы имя?

— Леночка.

— Ах, даже Леночка? Не Елена, не Лена, не Елена Петровна, а Леночка?

— А что такого? Меня все так зовут.

— Все, кто вас любит?

— Вообще все.

— Я вас буду называть Елена Петровна. Разрешите?

— Пожалуйста, мне-то что! Только я, кажется, еще не старуха.

— Сервис требует уважения.

— Ой, не соскучишься с вами!

— И, кстати, я вам назначаю свидание.

— Неужели?!

— Завтра, на этом же месте, в это же время. Двойная порция сосисок по блату найдется?

— Для вас — хоть тройная.

Петров вышел из буфета в прекрасном настроении. Никаких вчерашних мыслей, ничего из вечерних тягостных размышлений…

В двенадцать ноль-ноль он стоял с «дипломатом» в руках у входа в гостиницу. Зачем заставлять людей ждать тебя? Договорились — значит договорились. Через минуту подъехала черная «Волга». Все прекрасно… Петров сел в машину, поздоровался с шофером, и «Волга», взяв с места большую скорость, понеслась по улицам города…

Елена Васильевна сидела серьезная, сосредоточенная. Даже не улыбнулась в ответ на улыбку Петрова. Верней, улыбнулась, но так вымученно, вскользь, что Петров удивился.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался он.

— Нет, ничего, — покачала головой Елена Васильевна.

— А я уверен, что у вас что-то произошло. Вы совсем другая сегодня.

— В самом деле?

— Вчера вы были изящная, а сегодня строгая. Как султан.

Елена Васильевна улыбнулась на шутку Петрова.

— Например, если султан узнает, что в его гареме что-нибудь случилось, — продолжал Петров, — он всегда напускает на себя суровый и неприступный вид.

— Откуда вы знаете про султанов и про гаремы?

— Журналист должен знать все. Кстати, мы куда едем? Надеюсь, в Карабиху?

— Да, конечно.

— А то у вас такой вид, будто вы везете меня на казнь.

— Ой, ну что вы говорите в самом деле…

— А хотите, я отгадаю, что у вас случилось?

— Каким образом?

— Вот видите — попались. Вы спросили: «Каким образом?» А должны были повторить: «Да ничего не случилось».

— Предположим, вы правы отчасти… Алеша, вот здесь направо.

Шофер вопросительно взглянул на Елену Васильевну.

— Заскочим на секунду ко мне. Нужно позвонить, — пояснила она шоферу.

— Вот видите, вам нужно позвонить, — продолжал Петров. — Еще одно доказательство в пользу моей версии. Хотите, отгадаю, в чем дело?

— А сможете? — Елена Васильевна развернулась на сиденье в сторону Петрова.

— Смогу. Только мне нужно хотя бы одно: направление… То есть я должен отгадывать не вообще, а в определенном направлении. Согласны?

— Ну, не знаю. Вы отгадчик — вам и карты в руки.

— В какой сфере у вас происшествие? Хотя бы в общих чертах?

— Что же вам тогда останется отгадывать?

— А вот посмотрите что. Ну, так где стряслось происшествие?

— В милиции.

— Все, понял! — воскликнул Петров. — Что-то случилось с Бобровым! — А почему он назвал Боброва, Петров бы и сам не мог объяснить.

— Откуда вы знаете? — удивилась Елена Васильевна.

Удивленно взглянул на Петрова и шофер.

— Я умею отгадывать. В самом деле! — приложил Петров руки к груди.

И он не лгал: ему часто помогала интуиция, благодаря которой удавалось отгадывать удивительные вещи. Близкие друзья привыкли к этой особенности Петрова и давно не удивлялись его прозрениям.

— Странно… — произнесла задумчиво Елена Васильевна. — Как вы могли отгадать? Вы, наверное, просто слышали что-то?

— Как я мог слышать? От кого?

— В самом деле как?

— А вы можете отгадать, сколько у меня детей? — спросил у Петрова шофер. И кажется, улыбнулся при этом.

— Трое, — не задумываясь, ответил Петров.

— Точно! — крякнул и в удивлении, и в радости шофер.

— А у меня? — поддалась на эту игру и Васильевна Елена.

— У вас — один сын. Ему восемь лет. Мужа у вас нет. Вы в разводе.

— Про мужа я не спрашивала, но, — Елена Васильевна взглянула на Петрова в открытую удивленно-изучающе, — вы как будто в воду смотрите. Только сыну моему не восемь, а семь лет.

— Ну, это ерунда, — защитил Петрова шофер. Отныне Петров мог быть уверен, что на одного товарища у него прибавилось в жизни.

— А если серьезно, что все-таки стряслось с Бобровым? — спросил Петров.

— Понимаете, сегодня утром позвонила его жена. Сказала: ушел из дома еще позавчера вечером — и до сих пор не вернулся.

— Может, у друзей? У родственников? Мало ли…

— Все проверили. Нигде нет. Я к вам утром приехать как раз из-за этого не смогла…

— Может, с подшефными своими экспериментирует?

— Вот это наверняка, — согласилась Елена Васильевна. — Мы подключили Лихачеву, она была помощником у Боброва, знает всех его ребят.

Машина вильнула вправо и мягко прижалась к обочине дороги.

— Подождите, я сейчас… — Елена Васильевна выскочила из машины и, семеня ногами в узкой юбке, заспешила в подъезд. Петров окинул взглядом дом. Ничего особенного: пять этажей, балконы, белье на веревках, обшарпанный фасад.

— Да отыщется, — обронил шофер. — Не впервой это с ним.

— Пропадал уже?

— Раза два-три, не меньше.

— И где находили?

— Да где его найдешь? — усмехнулся шофер. — Сам объявлялся.

— А все-таки — где был-то?

— А пойди спроси у него. Я так думаю: у бабы какой-нибудь прячется. А чего? Удобно: свалить на хулиганов, а сам под юбку…

— Он что, бабник?

— Бобров-то? А кто из нас, мужиков, не бабник?

Из подъезда выскочила Елена Васильевна.

— Нет, не объявился, — запыхавшись, проговорила она. — Поехали, Алеша.

В Карабиху приехали минут через двадцать. Но, странное дело, ворота в музей оказались закрыты.

— Минутку, я сейчас… — проговорила Елена Васильевна.

Петров видел, как она подошла к проходной, прочитала какое-то объявление, развела руками.

— Что? — спросил Петров, приоткрыв дверцу.

— Представляете, санитарный день, — опечаленно проговорила Елена Васильевна. — Ну надо же, совсем не пришло в голову. Обычно он всегда открыт в это время.

Петров вылез из машины, подошел к Елене Васильевне.

— Да, не везет… — И даже усмехнулся. — Невезучий день сегодня, а, Елена Васильевна?

— И не говорите. Я могла бы, конечно, позвонить, но вот понадеялась… Да и с Бобровым еще закрутилась…

— А вот это не поможет? — Петров достал из кармана внушительную красную книжицу.

— С этим пока погодите. У меня у самой такая есть, — сказала Елена Васильевна. — Сейчас что-нибудь придумаем…

Елена Васильевна приоткрыла калитку, навстречу ей вышла хмурая женщина, окинула подозрительным взглядом.

— Проводите меня к директору, — попросила Елена Васильевна.

— Директора нету.

— Тогда к заместителю директора.

— А вы кто такая будете?

Елена Васильевна ответила.

— Никого нету. Только эта, которая людей водит…

— Проводите, пожалуйста, к ней.

Через пять минут Елена Васильевна вышла к Петрову вместе с экскурсоводом, такой же моложавой, узкобедрой, с интеллигентным строгим лицом женщиной, как и сама Елена Васильевна.

«Вот они, ярославские мадонны», — подумал Петров. Без насмешки подумал. Хотя и не вполне всерьез.

— Добрый день! Рады вас приветствовать на ярославской земле! — Гид просто и изящно протянула Петрову руку.

— Очень приятно! — Петров с удовольствием задержал в ладони эти тонкие изящные пальцы; экскурсовод, кажется, несколько покраснела, во всяком случае — чуть-чуть смутилась, это Петров заметил.

— Вас сопроводить? Провести вас по усадьбе? Или…

— Нет, нет, спасибо! — Как ни хороша была эта женщина, но Петров терпеть не мог казенных слов, которыми экскурсоводы одаривают бедных посетителей. — Мы ненадолго. Так, взглянуть, познакомиться в общих чертах. Какой прекрасный вид! — обвел рукой Петров. — Какая природа! Вы живете поистине среди чуда!

— Помните, как прекрасно описал этот сад Николай Алексеевич?

— О да, конечно! — поспешно подхватил Петров, хотя, кажется, плохо помнил эти строки. Впрочем, что-то такое все-таки брезжило в памяти… Уж не «Родина» ли это? И он наугад начал читать вслух:

— О, у вас замечательная память! — искренне восхитилась экскурсовод. — А чуть дальше, помните, идут слова:

— Уж не нас ли имел в виду прозорливый Некрасов?! — воскликнул Петров.

И женщины отчего-то игриво-шаловливо рассмеялись. Даже Елена Васильевна рассмеялась игриво, хотя настроение у нее было не из веселых.

Петров оставил женщин (Елена Васильевна, конечно, приехала сюда не в первый раз, так что с удовольствием предоставила Петрову возможность бродить по усадьбе одному) и направился в главное здание, где каждый год, с весны до осени, живал когда-то Николай Алексеевич Некрасов.

Что ему нужно было, Петрову, в некрасовских комнатах?

Зачем стремился он сюда? И если стремился, то вполне ли искренне? Во главное — зачем? Зачем?!

Он бы и сам никогда определенно ответить на это не смог.

Петров бродил по комнатам, по первому и второму этажам, особняк казался небесно просторным и сказочно богатым, хотя ни особенного простора, ни тем более богатства тут не было. Иллюзия эта возникала оттого, что в комнатах царил благословенный чистый покой, и оттого еще, что никого больше, кроме Петрова, сейчас не было. Он рассматривал библиотеку Некрасова, старинные тома, тисненные золотом обложки, думал о том, что наверняка эти книги брали в руки Островский или Григорович, Плещеев или Салтыков-Щедрин, которые приезжали в гости к Некрасову, и снова ловил себя на мысли — который раз в жизни! — что никак не может представить этой жизни во всей реальности, во плоти и истине! Знал, понимал — да, было, а вот глубиной сердца внять этому знанию — не получалось. Холодно, очень холодно и отстраненно воспринималась чужая знаменитая жизнь. Он смотрел на стол, за которым работал Некрасов, на стопку старинной бумаги, на испещренные стремительной рукой страницы рукописей в застекленных витражах, на экземпляры «Современника» и «Отечественных записок», в которых впервые в жизни видел напечатанными оригиналы с детства знакомых, хрестоматийных шедевров: «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо», «Дедушка», «Русские женщины» — и что же? Его охватывало волнение? Его брал трепет? Его сжигала зависть? Ничуть не бывало. Опять, как и история, как и патриаршие монастыри и соборы, как и нечеловеческие деяния прошлого во славу России, — ничто не задевало родников его натуры, а пролетало сквозь душу и тело, не раня и даже не задевая их. Да мыслимо ли это? Как же он, Петров, мечтает стать художником (ведь только художнику, по понятиям Петрова, подвластно время), если никакая жизнь не задевает его, кроме летящей, сиюминутной, которую, как женщину рукой, можно любовно и азартно ухватить: вот она! Как он, Петров, собирается открывать в людях тайну, если чужая тайна и тайна прошлого не подвластны ему? Если он не чувствует их? Не чувствует во времени, равно как и в пространстве?!

А может, все это не так?

Но как тогда?

Ведь вот он помнил, гораздо обостренней во всяком случае воспринимал, какая метельная любовь закружила Некрасова с Панаевой, тут ничто не помогло и не спасло, ни дружба друга и ни вражда врага, даже мученица Авдотья Яковлевна, целомудренная из целомудренных, и та не устояла в борьбе с дьяволом искушения, а точней — с искушением любви и сострадания, ведь плюнула же на Панаева, — вот это задевает тебя, Петров?

Так только это тебя трогает?!

Во всяком случае, как подумаешь, какие любови сжигали Некрасова или Тютчева, Пушкина или Толстого, Лермонтова или Тургенева, — такой пресной и холодно-бесстрастной покажется собственная жизнь… Помнится, в студенчестве Петров даже проводил сравнительный анализ любовной лирики Некрасова и Тютчева, музой одного была Авдотья Панаева, другого — Елена Денисьева, обе страдалицы и великомученицы, но удивительней всего была перекличка чувств и мыслей двух совершенно разных поэтов. Петров доказывал, что перекличка была не случайной, и дело не в том, что поэты знали друг друга по стихам, дело в обоюдных заимствованиях мотивов и тем. Вот Тютчев:

А вот Некрасов:

Разве не слышна здесь перекличка страданий и мук?

А впрочем, для чего эти сравнения? Что хочет сказать ими Петров? Что не было в его жизни таких любовей и страданий? Так, может, еще будут? Куда там! Любил жену и десятки других женщин, случайных и не случайных, но разве хоть одна из них, включая жену, оставила в душе такой след? А может, дело и не в женщинах, а в нем самом, в Петрове? В его бесталанности, а еще точней — посредственности? Ведь кто он такой? Журналист, который кичится тем, что в кармане у него красная книжица. Ты вытащи из груди сердце — вот что покажи людям!

Петров продолжал бродить по залам, и в душу его, как и вчера, постепенно закрадывалась тоска. Странное дело, он знал, отчего с ним случается такое: оттого что чужая прославленная жизнь казалась исполненной смысла и значения, а собственная жизнь — ничтожна и пошла, как ничтожна и пошла она по сравнению с великой историей, а между тем ни история, ни великие люди не пронзали и не сотрясали его, а вот ничтожная своя жизнь была полна самолюбви и самолюбования, какого-то душевного и физического лелеяния. Своя жизнь — вселенная, из которой ни одного волоска не хочешь отдать за все великое, что было до тебя. Так?! Вот от этого-то и тоска: ничего не значишь — а любишь себя, а другие значат все — а ты равнодушен к ним. Ну, как то есть равнодушен? А так: были они, были, а тебе как бы наплевать, вот как!

А с другой стороны… Вон Некрасов писал о страданиях народа, бился против изгоев, сжигал себя в любви, восславлял женщину, а тебе какая участь? Как подумаешь: надо писать о хулиганах — так даже под сердцем начинает сосать от оскорбительного сравнения. Отчего это во времена Некрасова не было никаких хулиганов? И проблемы такой не было? Или, может, все было, да только таким ли, как Некрасов, было заниматься подобной чепухой? А ты вот занимаешься, на полном серьезе, у тебя в кармане величественный документ, в твоем распоряжении — черная «Волга», ты полон значения и достоинства перед чужими людьми, а копнуть-то тебя — кто ты? Да ноль ты, ноль! Вот ты кто. О хулиганах он должен написать, а сам-то, смотри-ка, к Некрасову тянется, в Карабиху приехал, излазил вчера Спасо-Преображенский монастырь, — да насмешка это, что ли? Или — что? Как убедить себя, что каждый человек на своем месте хорош и полезен? Как вывернуть себя наизнанку, чтобы собственное титаническое равнодушие к жизни переплавить на горение, на смысл, на страсть таланта, на осмысление истории, на преклонение перед красотой?!

Петров вконец растерялся, расстроился под напором нерадужных мыслей. Отчего все значительное, настоящее действует на него подавляюще? Отчего не поднимает его, не поддерживает, не подталкивает к истине, а отвращает от нее?

Отчего?!

Петров вышел из здания; внизу его поджидали женщины.

— Уже ознакомились? — удивилась экскурсовод. Петров усмехнулся про себя: видать, привыкла, что глупцы часами разевают тут рты… — Ну и как впечатление?

— Жалко, не все имеют возможность побывать у вас… — взяв себя в руки, ровным голосом проговорил Петров. — Каждому русскому нужно узнать, как жил и работал Некрасов у себя на родине.

— Да, да, конечно! — с жаром подхватила экскурсовод. — Вы знаете, к нам едут со всех уголков страны, но это, разумеется, капля в море…

— Во всяком случае, большое вам спасибо, что разрешили осмотреть музей. Если бы не вы…

— Ой, ну что вы! — смутилась экскурсовод. — Милости просим! И потом — мы ведь не совсем бескорыстно…

— То есть? — улыбнулся Петров. Он уже мог улыбаться спокойно и просто, как всегда.

— Вдруг возьмете и о нас что-нибудь напишете.

— О, это обязательно. Обязательно, — сказал Петров. — Я как раз буду писать о хулиганах — вставить туда и Некрасова?

Женщины, переглянувшись, рассмеялись.

— А вы, оказывается, шутник, — махала руками экскурсовод.

— Что делать — такая профессия: жонглер словами!

— Ну зачем вы так! Я всю жизнь мечтала стать журналисткой, а оказалась вот здесь, рядом с Некрасовым. Впрочем, конечно, не жалею.

— Ну вот видите!

— А знаете почему?

Она так смотрела на Петрова, словно хотела сказать: «Ну, возьми, увези меня отсюда! Делай что хочешь, только не бросай, не оставляй одну!» — «Ого», — думал в то же время Петров.

— Почему? — спросил Петров. «А может, взять да и в самом деле подвалить к ней? Нет, далековато от Ярославля…»

— Потому что моя работа сродни журналистской. Каждый день что-то неизвестное. И потом, как у вас, — всегда новые знакомства, новые люди.

— Да, похоже. Никогда бы не подумал. Если выгонят с работы — приеду к вам. Возьмете к себе?

— Хоть сейчас!

— Нет, нет, — запротестовала Елена Васильевна. — Сначала Владислав Юрьевич напишет о нас, о нашей области, прославит на всю страну, а уж потом, так и быть, забирайте его.

— Значит, парень нарасхват! — улыбнулся Петров. — По рукам пошел?

— В самом деле, Владислав Юрьевич, приезжайте к нам. Не хотите по делам — приезжайте просто так. Смотрите, какая у нас природа! — экскурсовод обвела рукой вокруг. — Волга рядом, а какие леса, какие луга, пруды и озера!

— Обязательно, обязательно. Только вдруг вы замуж выйдете и уедете отсюда?

— Откуда вы знаете, что я не замужем?

И тут Елена Васильевна опередила Петрова с ответом:

— Между прочим, Владислав Юрьевич умеет отгадывать!

— Правда? — удивилась экскурсовод.

— Правда, — ответил Петров.

— Где я училась, можете отгадать?

— Конечно. — Петров пристально посмотрел в глаза экскурсоводу, которая в свою очередь тоже смело смотрела ему в глаза: «Ну, не уезжай! Я люблю тебя! Я уже люблю тебя! Не уезжай!» — Может, вы учились во многих местах, но окончили Московский университет.

— Правда! Как вы угадали?! — «Я ведь в самом деле влюбилась в тебя. Неужто уедешь? Не может быть!»

— Я сам окончил Московский университет. Узнаю своих за версту.

Разговаривая, они подошли к выходу; скучая, у ворот поджидал их шофер.

— Ну, большое вам спасибо! — поблагодарила Елена Васильевна, видя, что экскурсовод готова еще говорить и говорить. — Вы нас просто выручили.

— Да, действительно, спасибо большое! — поддержал и Петров.

— Не забывайте нас. Приезжайте еще. — «Уезжаешь?» — стояло в ее глазах.

— Приедем. Непременно. — «Что поделаешь, — отвечал он тоже глазами. — Надо. Уезжаю…»

В дороге, слава богу, молчали. Петров чувствовал, как ему становится все легче и легче, чем дальше они уезжают от Карабихи и Некрасова.

«Надо жить, — думал он. — Остальное приложится…»

— Алеша, притормози около моего дома…

Опять Елена Васильевна, семеня красивыми ногами в узко обтягивающей бедра юбке, побежала к себе, а они сидели, ждали. И опять она вернулась и так же огорченно, как прежде, сказала:

— Нет, пока ничего… Нигде не объявился.

«Волга» помчалась дальше.

— Если вы не против, Владислав Юрьевич, на сегодня я оставлю вас одного. А завтра…

— Меня это очень устраивает, — охотно откликнулся Петров. — Хочу побыть один, наметить дальнейшие планы.

— Ну и прекрасно! — «Волга» остановилась около гостиницы. — Значит, до завтра?

— Договорились. Спасибо за приятное путешествие.

И Петров, мягко закрыв дверцу машины, махнул на прощание рукой.

Ужинать Петров отправился в ресторан. Благо ходить никуда не нужно — только спуститься вниз. Как почти во всех гостиничных ресторанах, вход в зал был с двух сторон — со стороны улицы и непосредственно изнутри гостиницы. Петров входил в ресторан вальяжно, с достоинством, а вон там, на улице, видел он, толпились у дверей жаждущие. Этот сброд, рвущийся сюда в надежде легкого гостиничного знакомства, Петров терпеть не мог. А что поделаешь? В ресторан прийти имеет право каждый…

Метрдотель вежливо поздоровалась с Петровым и посадила его за уютный столик, чуть в стороне от всех. Отсюда был прекрасный обзор. Петров сел, поднял глаза — перед ним стояла официантка. Каково же было его изумление, когда он узнал в ней буфетчицу.

— Вы, Леночка?

— Да, я, — улыбнулась она, — Что будете кушать?

— Постойте, вы же, кажется, в буфете…

— Утром. А вечером — в ресторане. Вас это не устраивает?

— Наоборот. Только вот одно плохо…

— Что такое?

— Не сдержал слово. Я же назначил вам свидание на завтра. А сам пристаю уже сегодня.

— Разве вы пристаете?

— Буду приставать.

— Я ведь вас предупредила: у меня муж милиционер и два сына.

— И фамилия у мужа, конечно, Бобров?

— Нет, Игнатьев.

— Ну, слава богу. А то я было подумал: меня всюду преследуют совпадения.

— Между прочим, Боброва я знаю.

— Еще бы! Гордость Ярославля! Хороший человек?

— Да так… уж больно мнит о себе.

— А вы знаете, Леночка, он пропал.

— Найдется. С ним это случается. Мой Игнатьев, кстати, дружил с ним.

— Рассорился?

— Нет, я запретила. А то Васька Бобров уж и под меня начал копать.

— Не посмотрел, что Леночка такая душка?

— А ему все равно. Он на женщин не обращает внимания. Не то что некоторые…

— Все, все, Леночка, намек понял.

Вскоре Петров сидел и с аппетитом ужинал. На сцену взгромоздились музыканты — местный популярный ансамбль. Настроение у Петрова было хорошее, он благодушно усмехался: какая музыка, черт возьми! Гро-ом, ей-богу, гро-о-ом! Прямо бог на колеснице катит по небу! Отчего это в российских городах, куда бы ни забросила вас судьба, вместо музыки настигает вас в ресторанах гром и грохот? Как будто музыка — это испытание человека на прочность: не лопаются барабанные перепонки? — ну и прекрасно, слушай, наслаждайся, отдыхай! Петров отдыхал. Улыбался. И вот в такой момент, когда он улыбался, Леночка и подловила его:

— Вы не против, если к вам подсядут девушки?

— Шесть штук? — округлил глаза Петров.

— Нет, всего две, — улыбнулась Леночка; едва, правда, не рассмеялась.

— Маловато. Но ничего, лучше меньше, чем ничего. Приглашайте!

Когда девушки сели и когда сделали заказ, Петрову все было ясно. Ах вы мои птички, ласково подумал он, на рыбную ловлю пришли, на живца работаете, а ведь какие мордашки, какие фигурки, сколько кротости во взглядах! По восемнадцать хоть вам есть?

Музыка безумствовала, танцевали даже в проходах. Петров блаженствовал, девушки перешептывались. Петров не замечал их. Он был увлечен музыкой. И размышлениями. Он меломан и мыслитель, разве вы не знаете… Когда он ел и пил, он словно был за столиком один. И когда девушек, одну за другой, стали приглашать танцевать, он не обращал внимания. Вот эту? — пожалуйста! Другую? — да ради бога! В конце концов девушки обиделись: кто-то пригласил их за другой столик. И они кивнули. Они гордо встали и с оскорбленными лицами, не попрощавшись с джентльменом Петровым, покинули его.

— Не понравились? — тут как тут оказалась рядом Леночка.

— Елена Петровна, за кого вы меня принимаете?

— А чем они плохи?

— Я же говорил вам, Леночка, меня никто не интересует. Только вы.

— Я замужем.

— Ну и что? Я тоже женат. Вы замужем — только дома, я женат — только в Москве. Чем не подходящая пара?

— Простите, мне не до шуток — план выполнять надо. Места-то пустуют…

— Пригласите еще кого-нибудь.

— Да вон трое парней просятся. Но мне не очень хочется. Подозрительные какие-то.

— Хулиганы?

— Да кто их знает…

— Леночка, приглашайте подозрительных. Они-то мне как раз и нужны. Я должен написать роман о хулиганах.

— Шутите, конечно?

— О романе — шучу, а чтоб пригласить — нисколько. Только один вопрос: у них нож с собой?

— Какой нож?

— Ну, которым они меня резать будут?

— Ой, ну что вы в самом деле… — рассмеялась Леночка. — Значит, вы не против?

— Наоборот. Спешу лицезреть…

Леночка махнула рукой, и трое парней, продираясь сквозь танцующих, направились к столику. Петров окинул их взглядом. Ребята, конечно, приметные. Тот, что повыше (примерно одного с Петровым роста), — с короткой стрижкой черных волос, скуластый, губы плотно сжаты, смотрит вокруг с прищуром. Те, что поменьше, — оба плотные, заросшие волосом, один — с бородой, другой без бороды, но дня три-четыре явно не брился. Вид у ребят действительно далеко не интеллигентный.

Сели они за столик, не поздоровавшись с Петровым. Не посчитали нужным.

«Ничего, я еще свое возьму, — усмехнулся про себя Петров. — Еще величать по отчеству будете. Долго ли вас, дешевых, купить?»

Петров чувствовал в себе внутреннюю упругость, готовность вести поединок, — вот только для чего? А чтоб ощущать себя мужиком, который подминает других, даже таких, как эти. А то ишь расселись…

По разговору он понял, что они приезжие. Хотя делал вид, конечно, что не слушал их. Сидит себе, наслаждается музыкой, отдыхает… По некоторым словечкам, по полублатному жаргону Петров сделал вывод, что они и в самом деле ребята не промах. Как раз те птицы, которых он так упорно ищет. А что, вот взять да влезть к ним в душу, встряхнуть хорошенько и посмотреть: что там?

Вечер катился дальше, Петров сидел сам по себе, ребята — сами по себе, никто Петрова не трогал, не задевал. И ему, честно говоря, никуда не хотелось уходить, он ясно сознавал в себе растущую мощь духа, душа его укреплялась, он понимал, верил, знал наверняка, что когда-нибудь напишет такую вещь, от которой все ахнут, только нужно писать правду, голую правду, вот о том, например, как он сидит сейчас рядом с хулиганами, а до них сидели две девицы, ловили Петрова в мелкой воде, как малька, но он рыба не из дешевых, просчитались девочки, и Леночка просчиталась, если она с ними заодно, нужно вылепить их в слове, все так, как есть и тогда померкнет даже Некрасов, пусть не померкнет, но малость подвинется, ему хорошо было: страдания кругом, народ, любовь, а сейчас что? Леночка? Девицы? Хулиганы? Мелочь какая-то… Но эту мелочь нужно умело преподнести, нужно подать крупным планом, и тогда она заиграет, тогда все ахнут: вот она, правда! Вот он, настоящий художник! Простите, как его фамилия? Да разве вы не знаете? Петров Владислав Юрьевич! Владислав Петров, если по-литературному. Как, например, Николай Некрасов. Или Иван Тургенев. Или Александр Пушкин. Не думайте, он не лезет в знаменитый ряд, он просто чувствует в себе дремлющую мощь, он тоже знает кое-какую правду о жизни, а правда — это правда, кто бы ее ни сказал. Скажет ее Владислав Петров — и вы поклонитесь ему. Увидите, поклонитесь еще!

Разговор за столом становился все беспорядочней, и все беспорядочней громоздились мысли у Петрова в голове. Он взглянул на своих соседей, и вдруг они показались ему такими милыми, родными, ведь как-никак будущие его герои, славу ему будут делать, да и вообще все мы русские, свои, одного корня, нас, если копнуть поглубже, объединяет вон какая глыбь времен. Ярослав Мудрый, Александр Невский, а под татаро-монголами сколько терпели, вон каких соборов и монастырей настроили, сына Ивана Грозного зарезали в Угличе — и ничего, Сергий Радонежский нас духом укрепил, и мы живы, мы будем вечно жить, Петр Великий прорубил окно в Европу, куда там американцам, они чего хотят? Чтоб цивилизация исчезла? Чтоб не было Гомера? Данте? Микеланджело? Ребята, нам главное — объединиться, взяться за руки — и тогда нас не одолеть, не взять голыми, как мы есть, вот что должен понять каждый. Каждый!

— Верно, земляки? — спросил Петров у соседей.

Они посмотрели на него с явной заинтересованностью. И эта заинтересованность была дорога Петрову.

— Я же слышу — вы москвичи. По разговору слышу. И я москвич. И вот я думаю: кто нас, русских, может одолеть? Да никто на свете! Только нужно держаться всем вместе. Верно, земляки?

— Верно.

— По этому случаю я и хочу угостить вас, ребята. Вы мне нравитесь. Имею я право угостить земляков?

— Имеешь право. Самое законное имеешь право.

— Ну вот то-то…

Разговор, который длился дальше, не весь остался в памяти Петрова, кое-что он так никогда и не вспомнил, но в момент разговора он чувствовал себя хитрой бестией, он знал — он добился своего, втерся в доверие к ним, черт с ними, пусть думают, что он разгулявшийся ханыга, которому деньги девать некуда, плевать ему на деньги, ему главное — в душу к ним пролезть: ведь наверняка хулиганы, по рожам видно, так что, ребята, смело считайте меня дураком, мне это и надо, я сделаю репортаж изнутри ваших шкур, и только ахнут потом в журнале, а уж читатели ахнут тем более…

И эта мысль — написать не о подростках, а о настоящих матерых хулиганах — прочно засела в голове Петрова. Что там Лихачева, Бобров, Зинченко… мелка рыбешка по сравнению вот с этими, сидящими с ним за столом… Вот о ком надо писать! Можно подать материал так, что вот на их пути встретился настоящий человек, скажем, журналист, который не отвернулся от них, не отмахнулся, как делают это многие, а пошел им навстречу и своей доверчивостью, тонким проникновением в психологию хулиганства, природным умом и смекалкой помог осознать им самих себя, свое место в обществе. Зачем они живут? Для чего? Кому портят жизнь? Против кого выступают, в конце концов? Против самих себя, против своих братьев и отцов, сестер и матерей, против святая святых… Нет, это будет экстра-материал, это будет… Надо вот только получше втереться к ним в доверие — и тогда…

Но тут вдруг выяснилось, что они вовсе не москвичи. А кто? — поинтересовался Петров. Из-под Наро-Фоминска. Ребята, так это же Московская область, все равно земляки, пусть я родом с Урала, но сколько лет уже в Москве, давно столичным жителем считаюсь… А вы-то в Ярославле что делаете? Проездом? И куда путь держите? В Наро-Фоминск?

— Эх, мне бы сейчас в Наро-Фоминск! — забросил хитрую наживку Петров.

— Поехали.

— На чем, ребята?

— У нас машина. Места всем хватит.

— «Волга», земляки?

— Конечно, «Волга».

Дальнейшее тоже покрыто для Петрова некоторым туманом. Но вот что он хорошо запомнил — это то, что сам напросился в Наро-Фоминск, как бы и не беря в расчет, что Наро-Фоминск бог знает где от Ярославля, не беда — съездит туда и вернется, главное — не упустить «земляков», втереться к ним в доверие, а потом он такой материал выдаст!.. В самое сердце бандитского логова попадет — уж это будет исповедь так исповедь…

…Очнулся Петров в кромешной тьме. С трудом разлепил глаза, ничего не понимая. Впрочем, ощущение тьмы — только в первые мгновения. Отвесную стену дождя разрывали фары — с трудом, еле-еле. Петров наконец осознал: он в машине. Машина неслась со страшной скоростью, несмотря на дождь. Петров только чуть приоткрыл глаза, но не шевелился, словно боясь лишним движением выдать себя. Выдать, что очнулся. Потому что как только очнулся и как только осознал: машина, дорога, дождь — так сразу его окатил ледяной страх. За рулем сидел знакомый детина. Короткая стрижка. Тяжелые покатые плечи. Рядом с ним дремал «земляк». Справа от Петрова дремал второй «земляк». Петров все разом вспомнил, но не мог поверить себе: неужто в самом деле едет с ними? Ночью? В дождь? Не может быть!..

Петров осторожно сунул руку во внутренний карман пиджака — бумажника не было. Во второй раз его облил страх. Он еще раз ощупал карман — пусто. Что там было? Деньги, паспорт, удостоверение, командировочные бумаги… Петров потрогал боковой карман — то же самое. Когда полез в правый карман, очнулся «земляк», тот, что сидел справа. Петров замер. Детина за рулем покосился в зеркальце. Петров понял: тот заметил, что он проснулся.

Петров прокашлялся.

— Куда едем, ребята? — спросил он как бы бодрым голосом, на самом деле голос его изрядно подрагивал.

От его вопроса очнулся второй «земляк», который сидел впереди, рядом с водителем.

Детина за рулем усмехнулся:

— Ты что, забыл, землячок?

— В Наро-Фоминск? — вспомнил Петров, стараясь придать своему голосу спокойствие интонации и тембра.

— Смотри-ка, — толкнул детина соседа, — помнит.

— Вообще-то мне утром в Ярославле надо быть. Вот же дурная голова…

— Да, дурачок ты отменный, — усмехнулся детина.

— Вы что, ребята, в самом деле в Наро-Фоминск едете? Или куда?

— Да какая тебе теперь разница?

— Как это?

— Ну, едешь и едешь… Мы же тебя не трогаем?

— А бумажник на всякий случай прихватили?

— Какой бумажник, землячок?

— С деньгами, с документами.

— Шутишь, землячок?

— Какие шутки… Ну, деньги — ладно. Взяли и взяли. Сам виноват. А документы-то верните, ребята.

— Мы у тебя брали? Ты видел?

— Нет, не видел. Но если не вы, тогда кто?

— Витек, когда нас оскорбляют, мы что делаем?

Тот, что сидел рядом с Петровым, со всего маха ударил Петрова кулаком по лицу.

— Да вы что, ребята?! — закричал Петров.

— А что? — пожал тяжелыми плечами детина. — Что такое?

— Я же к вам со всей душой, я к вам…

— Мы тебя просили?

— Нет, но… — Из носа у Петрова текла кровь, он приложил платок; руки мелко дрожали. Никак не мог он до конца осознать, что это не сон, не шутка — действительность. Жизнь. Да что же это?!

— Видишь, какой ты дурак, землячок. А дураков учат… Верно?

— Вы же не знаете, кто я такой…

— Теперь это неважно.

«Как это?» — так и окатило Петрова.

— Почему не важно? Я ведь не кто-нибудь, я…

— Ты едешь с нами, и этого достаточно.

— Но я не хочу ехать с вами!

— Ну, землячок, это совсем нехорошо. Ты говорил: возьмите, хочу с вами, люблю вас, вы такие мировые ребята, а теперь — не хочу. Обижаешь, землячок. А когда нас обижают, что мы делаем, Витек?

И Петров тут же получил второй удар по лицу.

— Да вы что, в самом-то деле?! — вскрикнул Петров. — Куда вы меня везете? Я не хочу!

— А чего ты хочешь, землячок? На тот свет не хочешь?

— Ребята, ну хватит, — взмолился Петров. — За что вы меня? Вас же посадят — какой вам смысл из-за меня?

— Нас давно сажают, — усмехнулся детина, — только посадить никак не могут.

— Ну, ладно, забрали деньги, документы, черт с ними. Но отпустите меня!

— Уже не хочешь с нами, землячок? — обернулся детина.

— Нет, — помотал головой Петров, продолжая держать платок у носа, — Зачем я вам нужен?

— Да ты нам не нужен. Это мы тебе зачем-то нужны были. Зачем?

— Жизнь хотел узнать. Понять, кто вы такие…

— Понял теперь?

— Понял.

— Больно понятливый стал. Эх, суслик, ничего ты еще не понял. Не понял, где у таких, как ты, жилка обрывается…

«Ну, все, прикончат, — пронеслось в Петрове. — Неужто так глупо сдохну?»

— Гады вы! — неожиданно — даже для самого себя — тихо произнес Петров. — Сволочи! Ненавижу вас! Всю жизнь ненавидел таких!..

— Та-ак… — взглянул на него в зеркальце детина. — Петушок прокукарекал, курочка снеслась, а? — Он прижал машину к обочине, выключил зажигание, потушил фары. По крыше нещадно и громко колотил дождь. — Ну, Витек, давай, — как бы между прочим обронил он.

Тот, что спереди, и тот, что сзади, вышли из машины. Детина остался за рулем.

— И ты выходи! — скомандовал он Петрову.

Петров вышел. Его трясло как в лихорадке. По лицу сек дождь.

Хлопнула впереди дверца — из машины вылез и детина.

И в тот момент, как хлопнула дверь, Петрова ударили сзади. Он согнулся. Ударили спереди. Снова сзади. Петров, защищаясь, стал разбрасываться руками по сторонам. И тут его пнули в живот. На секунду Петров потерял жизнь. Ослепление — и сразу мрак. Потом снова били.

— Кончайте его, — расслышал Петров как сквозь вату.

И вот это: «Кончайте его» — пронзило Петрова, будто молнией! Ни тогда, ни позже, никогда в жизни он не сможет объяснить себе, откуда в нем вспыхнула сила, даже не сила — ярость жизни, хитрость ее, изощренность; он вдруг разом озарился ее светом, все понял, все постиг: жить, жить! — и как ужаленный прыгнул в сторону. Прыгнул и побежал. Он не знал, что ему подсказало, какой темный или светлый инстинкт сработал, но он сработал: Петров побежал не по дороге, а в поле, прочь от дороги. Поле было раскисшее; дождь хлестал, видно, не первый час; Петров проваливался в грязь, но бежал; падал, поднимался и снова бежал, не столько слыша, сколько шкурой чувствуя за собой погоню. Он бежал долго, в совершенной темени, в жути, потерял ботинок, бежал так — одна нога в ботинке, другая — без, в носке; кровь кипела в горле — дыхание захлебывалось, но он бежал, он хотел жить. Когда он понял, что погоня отстала: бог его знает почему, просто плюнули, наверное, чего за ним бежать по грязи, какой смысл, пусть живет, черт с ним, кому нужна его паршивая жизнешка — когда он понял это, он повалился сначала на колени, потом всем телом на землю — лицом в грязь, и тут его затрясло от рыданий как в лихорадке. Потом, чуть позже, он расслышал еле-еле пробивающийся сквозь дождь и темень звук чихающего мотора; не поднимаясь с земли, оглянулся. В далекой дали заметил две резкие, как штыки, полоски света. Вот они качнулись, и машина, взревев мотором, помчалась по шоссе. Она напоминала заводную игрушку. Петров поднялся с земли, его еще продолжало колотить, но он на это не обращал никакого внимания. Из своей темноты, как зверь из потаенного логова, он наблюдал за охотниками, которые совсем недавно могли лишить его света, а потом плюнули: живи! И он жил. Он чувствовал это не каждой жилкой, а теменью нутра, его издонностью, где в жестокой схватке дышат друг на друга жизнь и смерть. Жизнь победила, а смерть затаилась, и вот эту темь и глыбь животного инстинкта — живу! — Петров и ощущал. Жизнь — это когда отступает смерть. Если смерти нет рядом, жизнь — это не вполне жизнь.

Кажется, по лицу Петрова до сих пор бежали слезы; а может, это были только струи дождя; он сам не понимал…

Он побрел на шоссе; но побрел не перпендикулярно ему, а по кривой, неостывшим сердцем ощущая возможную опасность: охотники могут вернуться… Он шел в противоположную им сторону, но изредка оглядывался: не показались? нет? Но, слава богу, никого не было. И он брел и брел, беспрестанно проваливаясь в пашню, в одном ботинке и в одном носке, даже и не пытаясь, естественно, искать вторую туфлю, — куда там, смешно и думать! Когда он выбрался наконец на шоссе, ровное, асфальтовое шоссе, он присел на обочину, решая, что делать дальше: идти или ждать какую-нибудь попутку? Горело лицо; потрогав его ладонью, Петров тут же отдернул руку — будто его обожгли: наверно, весь был в ссадинах. Болело тело; особенно верх живота, куда ему пнули ботинком. Ну же и сволочи! — подумал Петров. Он подумал еще, без всякой связи с предыдущей мыслью, не выбросить ли ему и вторую туфлю, но решил: не надо. В одних носках, осенью, в дождь, на асфальте он будет выглядеть просто смешно, если остановится какая-нибудь машина; а если будет в одной туфле, сразу поймут: что-то случилось с человеком…

Петров поднялся и, несколько переваливаясь, как утка (из-за того, что был в одном ботинке), побрел по шоссе. Дождь шел сплошной стеной, нигде не было ни полсвета, и Петров с удивлением впервые в жизни заметил, что дождь светил сам по себе, особенно когда глядишь на асфальт; там тоже ничего не видно, но, может быть, капли, ударяясь о землю, в брызгах своих отбрасывают в пространство тончайшие нити света, иначе как объяснить, что в кромешной тьме Петров видел не только дорогу, но кое-где даже придорожные кусты, а то и сгустки леса, вдруг проступавшие в неведомо каком — далеком или близком — пространстве?

Сколько он брел, Петров не знал (часы он потерял; а может, «земляки» сняли?!), во всяком случае по ощущению — очень долго, пока наконец сзади не расслышал гул мотора. Да и ничего удивительного, что так долго не было ни одной машины: кого заставишь ехать в такую погоду? Петров остановился; наверное, здесь был пригорок, потому что шум мотора различался все явственней, а света фар все не было. Наконец из темноты, совсем рядом, полоснул свет. Петров поднял руку. Он видел, слышал, чувствовал — машина сбавила скорость; подъезжая к Петрову, она, кажется, даже начала останавливаться и вдруг взревела и как бешеная пронеслась мимо. Петров глазам своим не верил. Неужто не видно, в какой он беде? Его охватила поначалу злость, а потом тончайшая грусть, как всегда бывает с человеком, когда ему открывается еще одна истина о несовершенстве мира. «А если б подыхал тут? Тоже проехали бы?» И знал, понял: вполне возможно. Представь, ты едешь сам: ночь, темень, дождь, на дороге — бог знает где от города — стоит мужик, грязный, в крови, в одной туфле — хватит мужества остановиться? Ну вот то-то. Петров махнул рукой и побрел по дороге дальше. Неожиданно ему стало плохо; он даже сам не сразу понял это. Остановился, дышать нечем — и тут его начало выворачивать; он сел прямо на дорогу; потом, когда все прошло, когда тело, особенно ноги, опутались мелкой дрожью, он чуть отсел в сторону и, пригоршнями хватая воду в ближайшей луже, умылся. И тут снова услышал шум мотора. Поднялся. Выставил перед собой руку. И опять повторилось прежнее: машина притормозила, Петров успел заметить внутри кроме шофера женщину с ребенком на руках, будто мадонну, но тут же шофер дал газ, и счастливчики, спрятанные от дождя железной непромокаемой крышей, пронеслись мимо Петрова.

Больше Петров не голосовал. Несколько машин прошли со стороны Ярославля, три — на Ярославль, и ни одна не остановилась. И наплевать, решил Петров. Если бы не живот, который ломило не на шутку, видно, били по солнечному сплетению, Петров, наверное, мог идти и идти так бесконечно. Странное дело, он чувствовал душевный подъем, непонятную просветленность, словно открылось ему что-то совершенно новое о жизни. А открылась ему навстречу как бы сама жизнь, ее объятия: жил, жил и не знал, что такое жизнь, и вдруг чуть не потерял ее — и сразу прозрел: вот она, истина! Он выглядел сейчас как оборванец или бродяга, грязный, избитый, обессилевший, но внутри у него разжигалась и даже жгла душу радость: ничего, ничего, мы еще поживем на свете, мы еще посмотрим, кто кого!

Вот в такой момент, когда он испытывал подобное жжение внутренней радости, вдруг и остановился рядом с ним грузовик. Петров оглянулся — в кабине сидел молодой парень, лет двадцати двух, не больше, сидел один — и вот ведь, не испугался, сбросил газ.

— Ну, чего стряслось? — крикнул парень, приоткрыв дверцу и высунувшись из кабины.

— Подбрось до города, — вместо ответа попросил Петров. — Не бойся, я нормальный.

— Да я и не боюсь. Садись, — показал шофер на сиденье.

— Ты чего везешь? — спросил Петров, когда захлопнул за собой дверь.

— Уголь.

— Под дождем?

— Под брезентом. Слушай, да ты на себя посмотри, а потом вопросы задавай, — усмехнулся парень. — Кто это тебя так угваздал? — И он врубил скорость. Грузовик понесся по шоссе, разрезая дождь и темноту.

— Да так, друзья-приятели.

— Хороши друзья. Знаешь хоть их?

— В том-то и дело, что нет. В Наро-Фоминск с собой взяли.

— В какой Наро-Фоминск? — покосился удивленно парень. — Эта дорога на Кострому.

— Ну, врали, значит. Завезли, избили и выбросили. Ограбили в придачу.

— Ты хоть знаешь, какой километр от Ярославля?

— Какой?

— Восемьдесят третий.

— Далеко увезли, подонки.

— А ты кто, если не секрет?

— Журналист.

Шофер оглядел Петрова повнимательней. Не сбрасывая скорости, снял с себя телогрейку, подал Петрову:

— Накинь. Смотри, дрожишь весь…

— Спасибо.

Вскоре Петров пригрелся, его сморило, и он задремал. Очнулся — шофер толкает в бок.

— Слышь, друг. Приехали. Куда тебя везти-то?

Петров огляделся: начинались пригородные застройки Ярославля. Светало. Дождь кончился. Петров назвал адрес. Он помнил его наизусть, столько из-за него пришлось натерпеться. Никогда в жизни не думал, что придется воспользоваться им. Но куда денешься в таком виде? Не в гостиницу же ехать?

— Ну, вот и твой дом. Счастливо! — пожелал шофер. — Смотри, журналист, с нашими ребятами осторожней. Могут и на тот свет отправить.

— Спасибо тебе! Не знаю, как тебя зовут…

— Николай.

— Спасибо, Николай! Будь здоров! Красивой тебе невесты!

Петров сразу нашел нужный подъезд, как будто бывал здесь миллион раз. А между тем не был ни разу. Второй этаж. Квартира сорок. Нажал на звонок. Больше всего боялся, как бы не увидели соседи. И еще об одном молил — чтобы Наталья была одна. Впрочем, даже если не одна, другого выхода не было. Петров еще раз нажал на кнопку. Наконец за дверью послышалось движение. «Дома», — облегченно вздохнул Петров.

— Дмитрий, ты? Я же сказала — не приходи, не пущу.

Петров молчал. Не знал, как начать.

— Кто там? — насторожилась Наталья (голос ее он сразу узнал). — Дмитрий, ты?

— Это я, Петров. — А что еще он мог сказать?

— Какой Петров? — несколько испуганно спросила Наталья.

— Петров. Владик. Ну, помнишь? Журналист из Москвы.

Наталья щелкнула замком, открыла дверь.

— Ой! — вскрикнула она и тут же в страхе захлопнула дверь. Он успел подставить ногу.

— Это я, Петров… — прошептал он. — Не узнала? Не бойся, это я, Владик…

Она с осторожностью снова приоткрыла дверь:

— Ты-ы? Откуда? Что с тобой?! Ты весь в крови…

Петров шагнул через порог.

— Ой, что же я? Проходи, проходи… Ничего не пойму… Откуда ты? Что с тобой?

Перед входной дверью висело большое настенное зеркало, и вот тут, взглянув на себя, Петров действительно ужаснулся. Лицо в ссадинах, в кровоподтеках, а самый страх оттого, что все это вперемешку с грязью. Замшевый пиджак и описать невозможно — задубевший кусок глины. Джинсы порваны, изваляны в грязи так, что стоят колом. И — один ботинок. Вторая нога — просто в носке. Носок — чистая земля, мало этого — порван, из дыры безобразно торчит большой палец.

— Ты одна? — спросил Петров.

— Да, — кивнула она. Он не узнавал ее: тогда, в первую их встречу, она была строгая, серьезная, неприступная; а тут стояла перед ним испуганная, с растрепанными волосами, в примятом домашнем халате домашняя женщина. Он опустился на стул — благо он стоял рядом.

— Откуда ты? Что с тобой? — в который раз повторила Наталья.

Петров откинул голову назад, закрыл глаза.

— Дмитрий — это кто? — спросил он, не открывая глаз.

— Это мой муж. Я рассказывала тебе. Мы разошлись, а теперь он ходит, умоляет…

— Он, кажется, военный у тебя?

— Да. Но при чем тут он? Ты раздевайся, Владик. Снимай с себя все. Я сейчас…

Она бросилась в ванную, включила кран, чем-то загремела, зазвенела… Петров почувствовал: так хочется заплакать.

Вернулась она быстро.

— Ну, что ты? Раздевайся… Я пустила горячую воду… Что случилось, Владик?

— Как видишь, избили, — усмехнулся он.

— За что?! Как ты вообще оказался в Ярославле?

— Приехал в командировку.

— И не объявился?

— Вот — объявился.

— Ладно, ладно, все разговоры потом… — торопливо заговорила Наталья. — Ты идти можешь?

— Конечно. — Он открыл глаза. — Что, Наталья, не узнала меня?

— Ой, не узнала! Честное слово — как увидела, испугалась!

Он снова усмехнулся. Наклонился, расшнуровал ботинок.

— А второй где? — спросила Наталья.

— Там, — вяло махнул рукой Петров. — Далеко. Покоится на ярославском поле сражения.

— Ну ладно, ладно, — остановила его юмор Наталья. — Пойдем.

Оставляя на полу следы, Петров пошлепал в мокрых носках за Натальей.

— Вот мыло, мочалка. Полотенце. Все понял?

Он кивнул: да. На слова, казалось, не было сил.

— Халат можешь вот этот накинуть. Ну, счастливо. Одежду брось вот сюда, в угол. Я потом займусь ею…

Наконец дверь за ним закрылась. Он сбрасывал с себя одежду, как сбрасывает шкуру змея, — буквально сдирал ее.

Потом шагнул в ванную, в крутую горячую воду, окунулся с головой. И не стерпел резкой боли — вскрикнул невольно, застонал.

— Ты что? Что ты? — насторожилась за дверью Наталья.

— Ничего, ничего… нормально… — поморщился он.

Кожу на лице саднило так, что Петров с трудом сдерживал себя, чтобы не вскрикнуть. По возможности старался меньше мочить лицо. Но как можно не мочить его? Все равно голову надо мыть, голову-то, может, в первую очередь…

Он взял себя в руки — и плюнул на боль. И забыл о ней.

И сразу ощутил, какое блаженство вливается в него, чем больше он растворяется телом в горячей воде. В какой-то момент он, кажется, даже отключился, похоже — задремал. Во всяком случае — потерял ощущение времени… Тело его изнывало одновременно болью и наслаждением: на боль он перестал обращать внимание и поэтому вбирал в себя только блаженство… Потом начал мыться. Мыло, попадая на ссадины и раны, рвало кожу так, будто ее сдирали с тела наждачной бумагой. Петров морщился, но терпел. По крайней мере, на один раз у него хватило силы воли намылить голову, лицо, шею — а после он по макушку нырнул в горячую воду. Чуть ниже грудной клетки, как раз в ложбине, остался след от ботинка; верней — след удара: большое лилово-синее пятно. Петров стискивал зубы, когда задевал мочалкой это место. Наконец он спустил воду, стал обливаться под душем. Тело горело, раны дергало. Петров осторожно вытерся полотенцем, накинул махровый халат. Халат, конечно, был не по росту, но уж тут ничего не поделаешь. Он вышел из ванной.

— Боже, что они с тобой сделали! — воскликнула, покачивая головой, Наталья. Теперь, когда он отмылся от грязи, ссадины и раны еще больше открылись. — Владик, нужно обязательно йодом, — забормотала она.

Он всю жизнь боялся йода; вообще боялся всякой физической боли, хотя с виду был мужественный: высокий, стройный, красивый…

— Может, так затянется?

— Да ты что? Надо обязательно для дезинфекции. Иди сюда!

Она посадила его на стул посреди кухни, вытащила из аптечки йод. Прижигая раны, она нечаянно касалась его грудью, — он морщился от боли и волновался от ее прикосновений.

— Потерпи, потерпи немного… Еще чуть-чуть, — пришептывала Наталья.

Потом он сказал:

— Если можно, я лягу спать.

— Ну, конечно, конечно. О чем говорить. Только знаешь, — смутилась она, — я думаю, тебе нужно сначала выпить. Для профилактики, понимаешь?

— У тебя есть?

Она достала из холодильника початую бутылку, налила ему в стакан.

— А теперь спать, — сказал он.

Когда она проводила его в комнату и он лег, то глаза у него сами собой тотчас закрылись.

— Разбуди меня без пятнадцати десять. Можешь?

— Конечно.

— Пожалуйста… разбуди… — И он провалился в сон. Как в небытие.

Было начало седьмого утра.

Разбудила она его точно, как обещала. Он с трудом открыл глаза.

— Спи. Зачем тебе подниматься? — пожалела его Наталья.

— Подай, пожалуйста, телефон.

Опершись на локоть, набрал нужный номер.

— Елена Васильевна? Доброе утро! Это Петров. Не искали еще меня?

— Нет, нет, как договаривались. В десять ноль-ноль.

— Елена Васильевна, у меня тут появилась одна идея…

— Слушаю вас, Владислав Юрьевич.

— Хочу сделать вам один подарок.

— Что вы, Владислав Юрьевич, какой подарок… даже и не думайте!

— А вы послушайте, Елена Васильевна. Хочу предоставить вам возможность отдохнуть от меня дня три-четыре.

— А именно?

— У меня возник один любопытный план — поработать одному. Нашел интересного героя. Но работать с ним нужно осторожно.

— Я могу помешать?

— Не хочется вас обижать этим словом. Но, поймите сами, излишняя осторожность, предусмотрительность, что ли, не повредит.

— Ну что ж, я все поняла, Владислав Юрьевич. Работайте так, как вам удобно. В любой момент, если понадобится моя помощь, сразу звоните. Я всегда к вашим услугам.

— Спасибо! И самое главное — спасибо, что не обиделись!

— Ну что вы, что вы, Владислав Юрьевич… Разве я не понимаю? Работа журналиста — работа не из легких. Требует определенных жертв.

— Да, да… Кстати, Елена Васильевна, как дела с Бобровым?

— Пока ничего нового, Владислав Юрьевич. Пропал, как в воду канул. Теперь всецело займусь им.

— Странно, очень странно… Куда же он мог деться? Во всяком случае — желаю удачи! Если что — я вам позвоню. Всего доброго!

— До свиданья, Владислав Юрьевич! Не забывайте нас!

Петров положил трубку. Облегченно вздохнул:

— С этим, кажется, все улажено.

— А кто это Елена Васильевна? — как бы между прочим спросила Наталья.

— Да сопровождает меня везде. Слушай, — обратился он к Наталье, — у тебя можно будет переждать несколько дней? Пока вот это все, — он показал на лицо, не затянется?

— Конечно. О чем разговор.

— А муж?

— Дмитрий? При чем тут он? О нем не беспокойся — это вчерашний день.

— Спасибо. Тогда у меня к тебе просьба.

— Какая?

— Ты можешь сходить в гостиницу и забрать мои вещи? Там немного — плащ, «дипломат», спортивная сумка. Я туда позвоню…

— Конечно, могу. Только отдадут ли мне?

— Об этом не беспокойся. Телефонный справочник у тебя есть?

Найдя нужный номер, он позвонил администратору гостиницы.

— Добрый день. С вами говорит журналист из Москвы. Да, Петров Владислав Юрьевич. Спасибо, что запомнили. У меня небольшая просьба: сейчас к вам зайдет девушка, секретарь, — передайте ей, пожалуйста, из номера мои вещи. Да, уезжаю. Понимаете, срочные дела в области. За проживание все уплачено. Ну, спасибо большое! Обязательно еще приеду, как же… До свиданья!

Наталья смотрела на него во все глаза:

— Ну, ты и актер!

— Поневоле станешь, когда рожа на блин похожа. Так что, Наталья, будь добра, заскочи, ладно?

— Хорошо, все сделаю. А ты спи.

— Спасибо. Буду спать.

— Если проснешься — меня нет, поешь что-нибудь сам. Найдешь в холодильнике.

— А ты где будешь?

— Ну, милый мой, ты совсем забыл: я ведь работаю. Часов в шесть вернусь. А может, и раньше сегодня. Постараюсь отпроситься.

— Постарайся. — Он улыбнулся. И тут же невольно застонал.

— Больно? — пожалела она.

— Есть немного. Ладно, сплю. Все. — Он закрыл глаза.

Она смотрела на него, чуть склонив голову, с легкой жалостливой улыбкой. Потом вышла, а когда хлопнула входной дверью — он уже не слышал, спал.

…Проснулся Петров оттого, что услышал чьи-то шаги — совсем рядом, у изголовья. Открыл глаза. На краешке стула, улыбаясь, сидела Наталья. Шторы были полузакрыты, в комнате настаивались сумерки.

— Который час? — встрепенулся Петров.

— Неужели ты так и не вставал? — продолжала улыбаться Наталья.

— Нет.

— Ну и засоня… Шестой час, а ты все дрыхнешь. Вставай, я столько вкуснятины принесла. Сейчас будем ужинать.

— А я заслужил? — Петров, кажется, оживал, раз начал потихоньку шутить.

— А вот этого я не знаю. Но ты мой гость. А гостей нужно хотя бы раз в день кормить, чтобы они не умерли с голоду.

— А то еще хоронить придется, — в тон ей добавил Петров.

— Нет, этого мы не допустим. Ну, вставай! Я пошла пока на кухню…

Петров накинул халат и хотел было уже выходить из комнаты, как Наталья снова вернулась, держа на руках, как подарок, выстиранную и выглаженную одежду Петрова: брюки, рубаху, майку, трусы, носки.

— Что это? — пробормотал Петров.

— Не узнаешь? На — одевайся.

— Когда ты успела? — Он не верил своим глазам.

— Утром еще. Когда ты спал…

— Ну, ты даешь! — в искреннем восхищении воскликнул Петров. — Да тебе цены нет! Слушай, познакомь меня со своим Дмитрием. Хочу взглянуть на человека, который решился разойтись с такой женой.

— Не стоит он того, чтоб с ним знакомиться.

— Плохой?

— Просто недочеловек еще.

— Как это? — поразился Петров, услышав слово, которое показалось ему необычайно ярким, емким.

— Да что о нем говорить… Лучше одевайся, и идем ужинать.

Белье пахло чистотой, утюгом, оно туго облегало тело, наполняя его бодростью, свежестью. А джинсы, слегка севшие после стирки, буквально обтекали ноги, сидели на Петрове как литые. Ай да Наталья! Не только постирала, но и заштопала, и выгладила, — а где заштопала, даже и не видно. Ярко-розовая рубашка (жаль, запонки потерял), приталенная по моде, сидела на нем тоже как литая, и Петров почувствовал себя заново рожденным.

— К тебе можно? — спросила из-за двери Наталья.

— Ну еще бы! — радостно закричал он.

Она вошла, держа в руках новые темно-коричневые, с фигурными пряжками, туфли.

— Что это? — оторопел Петров.

— Туфли. Не босиком же тебе ходить.

— Ты — купила — мне — туфли? — выделяя каждое слово, проговорил пораженный Петров.

— Купила. По знакомству, конечно.

— Да откуда ты знаешь мой размер?!

— А твой старый ботинок? — Она кивнула за дверь. — Вон валяется под порогом.

— Ну, Наталья, век мне не рассчитаться с тобой! Коли б можно, расцеловал бы тебя!

— В чем же дело?

— Можно?!

— А что ты так удивляешься?

— Ты же была такая недотрога…

— А ты хотел, чтобы я с первого раза бросилась незнакомому мужчине на шею?

— Да черт его знает, чего я хотел… — Он подошел к ней и по-братски трижды расцеловал ее в щеки. — Спасибо, Наталья! Спасибо, что ты есть на свете!

— Ой, задушишь! — притворно закричала она и зарделась розовым румянцем.

Петров сел на стул.

— Можно надевать?

— Конечно!

Туфли были прекрасные, югославские, богатые, и сидели на ноге так, как будто он сам их десять раз примерял, прежде чем купить.

— Слушай, да таких и в Москве не найдешь.

— Я же говорю — по знакомству достала.

— И дорого стоят?

— Пусть это тебя не волнует. Это мой подарок.

— Ну, слушай, это уж слишком… Я подарков от женщин не принимаю.

— А от меня примешь! — Она смотрела на него так, будто она была его мать, а он — любимый, но не совсем послушный сын.

— Но это же разорение для тебя…

— Да о чем ты говоришь!

— Нет, правда…

— Все, забыли об этом. Пошли. — И она, как маленькому, подала ему руку. Пришлось подчиниться, и Петров, став в туфлях еще выше и стройней, зашагал следом за Натальей. В коридоре он увидел свой плащ, «дипломат», спортивную сумку.

— Забрала?

— Конечно.

— Нет, ты просто клад какой-то, а не женщина. Откуда ты такая взялась?

— Ниоткуда. Вот, в Ярославле живу.

На кухне, оглянувшись на Петрова (здесь горел яркий свет), Наталья рассмеялась:

— Нет, не могу! Как же они разукрасили тебя!

— Смешно?

— Знаешь, извини, но, ей-богу, смешно! Никогда бы не подумала, что такое могут сотворить с тобой. С тобой!

— Между прочим, то же самое думал и я.

Кухонный стол был уже сервирован. Две тарелки, две вилки, два ножа. Тонко порезанный лимон, густо посыпанный сахаром. Открытая банка шпротов. Маринованные огурцы и кочанная капуста. Маслины. («Маслины-то откуда?» — присвистнул про себя Петров.) Посредине — коньяк, две серебряные рюмки с позолотой изнутри. И по всей кухне — аромат жареного мяса.

— Садись… С минуты на минуту будет готово мясо… По-польски!

— Ну и ну! — только и сказал Петров.

— Нравится? — спросила она. — Знаешь, я давно не сидела по-человечески. В гости ко мне ходят редко, разлюбила гостей, мужа не пускаю, мама приезжает редко, вот так и живу… И все будни, будни… А сегодня наступил праздник!

— Как раз в честь праздничка и Петрова побили, — вставил он.

— Ну, наверное, Петров заслужил, вот его и побили.

— Петров заслужил медаль, а не синяки под глаз. Товарищ Петров ради сенсационного материала влез в бандитское логово, а его не поняли. Избили, а в придачу забрали еще бумажник.

— И много там было денег?

— Дело не в деньгах. Хотя и в них тоже. Главное — там был паспорт, журналистское удостоверение, командировочные бумаги.

— Как же ты теперь? — В огорчении за него она даже присела на краешек стула.

— А черт его знает. Паспорт — ладно, заплачу штраф. А вот за удостоверение выговор влепят. Да еще за командировку как-то отчитываться надо…

— Может, тебе в милицию заявить?

— Смеешься? Уж тогда меня точно с работы выгонят. Чтоб голову не терял… Ладно, бог с ним, перебьюсь как-нибудь. На билет у тебя денег возьму. Если дашь взаймы, конечно.

— Господи, нашел о чем беспокоиться…

— Ну и вот. А остальное перемелется. Как говорится: нет худа без добра. Тебя вот повидал.

— А без этого неужели не зашел бы?

— За кого ты меня принимаешь? Петров никогда не забывает друзей. — Хотя про себя знал, что никогда не пришел бы сюда, если бы…

— Какой я тебе друг? Кто я вообще такая? Так, не поймешь что…

— Наталья, ты самая замечательная женщина, какую я знаю. Ты бескорыстная. Ты настоящая. — И, кажется, Петров говорил это вполне искренне.

— Ой, не говори… — махнула она рукой и покраснела. И тут же, без перехода: — Что это я… мясо-то готово… сгорит еще… — И скорей к сковороде.

Мясо в самом деле было готово. Обжаренное в сыре и яйце, оно издавало такой аромат, что у Петрова поневоле потекли слюнки. Впрочем, если вспомнить, он ведь со вчерашнего дня ничего не ел, так что мало удивительного…

К мясу Наталья положила красную капусту, сочную и ароматную. «Знаешь, почему она такая? Потому что мама маринует ее вместе со свеклой…» И огурцы — тоже очень странно — были красные, когда их надкусишь. «Тоже поэтому. Мама маринует все вместе: огурцы, морковь, свеклу, капусту в кочанах. Получается чудо!..» — «Да, чудо…» — соглашался Петров. Налили по рюмке. «За встречу?» — «За встречу!» И потом набросились на еду, верней — набросился Петров, потому что был голоден как волк. Когда немного утолили голод, поглядели друг на друга, Наталья улыбнулась.

— Странно, — сказала она.

— Да, странно, — согласился он.

— А что тебе странно? — спросила она.

— Все странно. Вчера, ночью, в дождь — Петрова убивали; а сегодня Петров сидит у тебя, ест мясо, как будто ничего и не было… Странно, очень странно!..

— А мне странно, что ты у меня. Я думала, когда мы еще увидимся с тобой…

— Почему ты разошлась с мужем?

— Тебе в самом деле интересно?

— Конечно.

— Видишь ли, у нас была машина. И однажды мы разбились…

— Да ты что?! — поразился Петров.

— Да, было. Я долго лежала в больнице, потом мне сделали операцию. И Дмитрий ушел от меня.

«Вот оно что… — понял он наконец. — А я-то думал, дурак…»

Там, в Москве, когда он заметил (только утром заметил), что она прихрамывает, ему стало не по себе. Он только подумал тогда: слава богу, ничего не было, пронесло…

— Он ушел, потому что ты стала… — Он хотел сказать: «…прихрамывать», но не решился, Наталья и не дала договорить, сказала быстро:

— Да, поэтому… Но разве ты заметил? — Она густо покраснела.

— Для меня это ничего не значит, — соврал он. Верней, так: сейчас это для него ничего не значило, а тогда, в Москве, когда он увидел, что она прихрамывает, ему стало действительно не по себе.

— Знаешь, я так стесняюсь этого… Мне кажется, я и людей разлюбила поэтому.

— Ты разлюбила людей? Расскажи кому-нибудь другому. Если хочешь знать, в детстве я два раза ломал обе ноги. И ничего. — Он приврал, конечно.

— Правда?

— Правда.

— Ты хороший, — сказала она. Она все поняла.

— Я отвратительный, — сказал он. — Я еще тогда говорил тебе. Если бы люди могли заглянуть мне в душу, они бы ужаснулись.

— Ты наговариваешь на себя.

— Нет, — сказал он. — Но мне жаль себя. Мне просто жалко самого себя, уж я не знаю почему, и поэтому я мирюсь с собой.

— Я заметила уже тогда: ты хочешь казаться хуже, чем ты есть. Почему? Не надо, Владик.

— Представь себе, я говорю сейчас правду. Но мы так устроены: когда говорим правду — нам не верят, а когда лжем — то верим даже сами себе.

— Не говори, я знаю, какая у тебя душа.

— Какая?

— Она болит у тебя за других людей. Я это чувствую. Я говорила тебе: я читала многие твои очерки.

— В очерках я лгу.

— Это неправда!

— Да, лгу.

— Тогда я ничего не понимаю…

— Да, ничего не понимаешь… И не только ты. Я сам ничего не понимаю. Представь себе, сегодня ночью меня могли убить. Я жив. Я у тебя. Почему же я не перерождаюсь? Почему со мной не происходит чуда?

— Я больше не хочу об этом, — сказала она.

— Хорошо, — согласился Петров.

— А у меня сюрприз для тебя! — оживилась Наталья. — Ты можешь подождать минутку?

— Конечно.

Она быстро вышла из кухни. Он не смотрел ей вслед, чтоб не смущать ее, чтоб не думала, что он обращает внимание на ее прихрамывание.

Через несколько минут она появилась в проеме двери. Она появилась счастливая, улыбающаяся, а ему стало не по себе. Вот сейчас ему действительно стало не по себе.

— Узнаешь? — спросила она.

Он кивнул. Хотел сказать: да, конечно, но как-то не получалось пока сказать что-нибудь.

— Как я тебе благодарна! — воскликнула она. — Какой у тебя вкус! Ты просто чудо, Владик! Я жду не дождусь зимы, когда смогу надеть ее!

Она стояла в шубе. В той самой шубе, в которой он давным-давно привык видеть свою жену Люсьен.

— Я тебе нравлюсь? — улыбнулась Наталья.

— Очень, — кивнул он.

— Только говори правду! — погрозилась она пальцем. — Женщине нужно говорить правду, когда она хвастается своими нарядами.

— Я говорю правду, — лгал Петров.

То есть он, конечно, не лгал… Впрочем, нет, лгал. Сам черт не разберет, какое у него сейчас было состояние…

— Можно, я посижу в ней?

— Ну конечно.

— Тебе трудно было достать ее?

— Нет, не очень, — сказал Петров. Какой там трудно, усмехнулся он про себя: взял у жены и послал тебе.

— А почему ты грустный? — спросила она.

— Я не грустный, — ответил он. — Я просто задумался.

— Вспомнил, как мы познакомились?

— Да, и об этом тоже.

— Ах, это было забавно. И вообще весь тот вечер… и ночь у Юрика Устьянцева. Ты тогда обиделся на меня?

— Нет, что ты.

— Обиделся, я знаю. Но что поделаешь, если я такая. Я не могу ни с того ни с сего лечь с мужчиной в постель.

— Ты меня тогда восхитила.

— Правда?

— Когда я встречаю таких женщин, как ты, у меня появляется уважение к людям.

— Может, ты и сейчас обманываешь?

— Нет, сейчас не обманываю.

Они чокнулись серебряными рюмками. И послушали серебряный звон.

— Ты удивился, когда получил от меня деньги?

— Нет, не очень. Мы же договаривались.

— А ты знаешь, я долго колебалась. — («Ты правильно колебалась», — думал Петров.) — Думала: вдруг ты просто так сказал, для красного словца. А мне очень хотелось именно такую шубу. Женщины становятся дурами, когда дело касается тряпок. Правда?

— Во всяком случае — похоже.

Разве мог он рассказать кому-то, как, получив от нее пятьсот рублей, чертыхался про себя. А потом пришла в голову странная идея: забрать шубу у жены и выслать этой дуре. (Тогда он считал ее дурой. Но не сейчас.) Позвонил Юрику Устьянцеву, фотокору, другу по редакции: Юрик, выручай, уговори мою жену продать тебе шубу, скажи: точно такая нужна твоей сестре. А жене пообещай: достану новую, она давно просит у меня новую, согласится. Шубу у жены они купили за четыреста рублей, сто рублей прогуляли с Юриком и потом шубу отослали в Ярославль.

— Опять ты грустный, — сказала Наталья. — Ты устал?

— Немного.

— Может, пойдем спать?

— Нет, посидим еще немного.

Это «пойдем» вдруг странно взволновало его. Он не ослышался? Она сказала: «Пойдем?» Неужто на этот раз все произойдет без всяких проблем? Тогда, когда они с Юриком познакомились с Натальей и ее подругой Сашей на Савеловском вокзале и поехали потом к Юрику в гости, Наталья была совсем другая. Неприступная. Гордая. Серьезная. Хотя и призналась Петрову, что знает его по очеркам. Очень любит его писанину, муру эту. Он плюнул тогда на нее. Лег спать, а она всю ночь просидела за столом. Юрик был с Сашей. Хотя положа руку на сердце Саша хотела быть с Петровым. Она сама сказала об этом. Но что поделаешь: женщин они распределили заранее: маленькому Юрику — маленькая Саша, высокому Петрову — высокая Наталья. Чушь какая-то. И главное — пообещал тогда Наталье достать американскую шубу. Сказал: для него это плевое дело. Хвастался, чтоб добиться своего. А своего не добился. И шубу пришлось у жены конфисковать…

Так мог ли он после этого искать Наталью в Ярославле? Да ни за что на свете не появился бы у нее, если бы…

Если бы вчера, то есть сегодня ночью, чуть не убили.

Чуть не убили — и он пополз к ней.

Потому что больше во всем Ярославле не было ни одной родной души. Потому что знал: она примет. Знал: он действительно нравится ей. Потому что почувствовал еще тогда: она хорошая, настоящая. А о себе знал: мерзавец. Пусть не всегда, но временами — точно мерзавец. Как же он мог искать ее? Вот в этой дурацкой шубе, которую столько лет он привык видеть на плечах жены Люсьен?

Как вообще он может смотреть Наталье в глаза?

А между тем — смотрит. Сидит, пьет коньяк, разговаривает. Приняла его, вымыла, вычистила, спать уложила, туфли купила, ужином угощает — и каким ужином! Что же это? Как понять все? Как осознать? Непередаваемо…

— А как ты живешь в Москве? — спросила она. — Ты ничего о себе не рассказываешь.

— Да как живу… Живу помаленьку.

— Как твой сын?

«Неужели я и о сыне рассказывал? Значит, рассказывал…»

— Виталька-то? Уже в шахматы меня обыгрывает.

— Смотри какой молодец… А ты хорошо играешь?

— Вообще-то неплохо.

— Ты первый пойдешь ложиться или я? — неожиданно, совсем не в русле разговора, спросила Наталья.

Он посмотрел на нее пытливо, на этот раз она глаз не опустила, встретила его взгляд спокойно, со спокойной уверенностью в себе и в нем.

— Я, — сказал он. — Если ты не возражаешь…

— Тогда иди. А я пока тут немного уберу…

Он встал и хотел выйти. Она встала тоже. Они были близко друг от друга, совсем рядом. Но он не мог обнимать ее в этой шубе.

Он шутливо нажал ей на кончик носа:

— Я тебя жду.

Она обморочно вздохнула и рассмеялась:

— Хорошо. Я скоро.

Петров уже освоился в ее комнате, выключил большой свет, зажег настольную лампу. Поставил пластинку. Шарль Азнавур пел томно, грустно. Петров разделся и лег в постель.

Потом пришла Наталья.

— Не смотри, — попросила она.

— Не смотрю, — сказал он, но продолжал смотреть.

Он не мог не смотреть на красивую женщину. Красота, говорил Петров, это единственное, чего человек не должен стыдиться. Всего остального он стыдиться обязан. Даже жизни своей он обязан стыдиться…

…Потом, когда она забылась на его плече, Петров мучительно хотел обнять мыслью всю жизнь разом, целиком, мгновенно. Но это, конечно, было невозможно, и у него даже ломило виски от дум. Он почувствовал: с этой женщиной ему было хорошо и покойно, как давно уже не бывало в жизни. Но в том-то и дело, что такое происходило с ним с каждой новой женщиной. Сейчас он вполне мог представить себя мужем Натальи, а жена Люсьен и даже сын Виталька уходили в какую-то совершенно иную жизнь, как бы нереальную, ненастоящую: он чувствовал, что мог бы все бросить, остаться здесь, в Ярославле, жить с Натальей, начать все заново, и никто ничего не будет знать о нем, как никто нигде не знает, что он здесь сейчас, сию минуту, — а какая от этого будет разница? Он может жить там, может — здесь, и нет никакой разницы, потому что дело не в женах, не в женщинах, не в детях, а в нем самом. А в нем-то, собственно, какая еще загадка? Да никакой. На его месте тут мог спать любой другой, как любой другой может спать рядом с его женой.

Вот вчера его могли убить — что изменилось бы? Ну что?!

Просто не стало бы его, Петрова, а мир остался бы прежним, совершенно безучастным как к жизни, так и к смерти Петрова.

…Среди ночи проснулась Наталья, шептала ему:

— Ах, Владик, если бы ты знал, как я хочу любить кого-нибудь по-настоящему, сильно, если бы ты знал, мой милый…

Во сне она плакала.

А потом уснул и Петров.

…Разбудил их звонок. Резкий. Тревожный. Наталья встрепенулась:

— О господи, неужто опять приплелся…

Она накинула на себя халат, вышла в коридор.

— Дмитрий, ты? Кто там?

— Открой… — услышал Петров жалобный мужской голос. На всякий случай все в Петрове разом напряглось и насторожилось.

— Я же говорила — не приходи, не пущу!

— Наталья…

— И прекрати будить меня по утрам! Смотри, я в часть пожалуюсь…

Через минуту она вернулась в комнату.

— Неужто каждое утро приходит?

— Почти.

— Зачем?

— Ему по пути. Просыпается рано, в часть идти надо…

— А где он живет?

— С матерью. Недалеко тут.

— Не можешь простить его?

— Разве дело в прощении? — вздохнула Наталья, обняла Петрова, прижалась к нему. — Не люблю я его. Выгорела. Вот тебя — тебя бы могла полюбить…

— Меня нельзя, — сказал Петров.

— Я знаю. Очень жаль, правда?

— Наверное, — уклончиво ответил Петров.

Каждое утро Наталья уходила на работу, и каждое утро Петров садился за письменный стол. Поскольку все равно он никуда не мог выйти и ничем не мог заняться, он решил писать очерк. В общих чертах он у него уже сложился в голове. Он понимал, конечно, что конкретного материала не хватает, но и добрать его было немыслимо в сложившихся обстоятельствах, поэтому пошел на профессиональную хитрость, решил нарисовать собирательный образ главного героя. В основу положил судьбу Володи Зинченко, малолетнего хулигана, который исправился под влиянием лейтенанта инспекции по делам несовершеннолетних Валентины Лихачевой. Очерк он так и назвал — «Исповедь бывшего хулигана». Он писал о трудном детстве Володи Зинченко, о том, что отец бросил семью и мать была вынуждена колотиться в полном одиночестве с четырьмя детьми. Вот тут-то и подстерегала Володю знакомая всем «улица». Мелкое воровство, хулиганство, приставание к прохожим, вино, блатные песни, драки на танцплощадках, угрозы. Дружба с местным королем улицы — Волдырем. Володя при нем «шестерка», а потом и правая рука. Так неминуемо Володя оказывается в инспекции по делам несовершеннолетних, за столом напротив лейтенанта милиции Валентины Лихачевой.

Далее рассказ о Валентине. Родом из деревни. Сирота. Воспитывала бабушка — Мария Евграфовна. Крупным планом образ бабушки. Деревенская подвижница. Свет в окне. Молись на бабушку, читатель! Свет прожектора вновь смещается на Валю Лихачеву. Деревенская девчонка — по наказу бабушки — едет в город учиться. Ткацкая фабрика и заочно — учеба в институте. Трудности. Валя участвует в молодежных рейдах против хулиганов. Крупным планом эпизод, в котором Валентина однажды в одиночку проявила героизм: привела в милицию здоровенного детину. Желательно с внешностью того идиота, который ночью чуть не прикончил Петрова. Валентину приглашают работать в милицию. Она колеблется, но затем, конечно, соглашается. Опять наплыв: бабушка сидит у окошка, читает письмо от внучки и плачет от гордости за нее. Нет, лучше не плачет, лучше она сядет писать ответ и напишет: дорогая моя внученька Валечка, я всегда знала, что ты будешь на переднем крае борьбы, борись и дальше с хулиганами, не давай им спуску! В милиции, однако, два направления. Два течения: Лихачева и Бобров. Бывшая ученица Боброва избирает свой путь. Она осуждает порочные методы Боброва. Хулиганов нужно перевоспитывать, влиять на них словом, убеждением, вести широкую шефскую работу. Но Бобров отстаивает свою точку зрения. Его панибратство с хулиганами ни к чему хорошему не приводит. И не может привести. Крупным планом диалог Лихачевой и Боброва. Каждый должен высказаться до конца. Но сделать это так, чтобы читатель, естественно, остался на стороне Лихачевой.

Теперь вопрос — чем закончить очерк? Можно так: счастливое лицо Лихачевой — ей вручают орден «Знак Почета». И первым ее поздравляет Володя Зинченко. Тут же дать описание того, как однажды Володя Зинченко стал свидетелем убийства человека. Потрясенный, он приходит к Лихачевой: «Я больше не могу так жить, Валентина Максимовна! Помогите мне! Я все понял, все осознал!» — «Правильно, — скажет Лихачева в ответ. — Молодец, Володя! Я всегда верила, что ты выберешься на правильную дорогу!» В дальнейшей борьбе с хулиганами Володя становится первым помощником Лихачевой…

Вот такой план, такой очерк.

И Петров писал его день за днем, красочно, с подробностями, с живописными деталями, проникновенно, входя в роль вершителя судеб.

Он чувствовал, что к концу третьего дня очерк закончит, а раз так — можно будет уезжать из Ярославля. И лицо, слава богу, почти затянулось. Во всяком случае — побоев не видно. Утром он сказал Наталье: «Ты не можешь купить билет на Москву?» — «Хочешь уже уезжать?» Она даже в лице изменилась. За три дня Наталья так привыкла к Петрову, что не представляла теперь, как будет жить без него. «Да, нужно ехать», — сказал он. «Может, хотя бы завтра?» — «Если можно, Наталья, сегодня». — «Я прошу тебя, завтра. Утром. Прошу тебя. Пусть у нас будет прощальная ночь». Он посмотрел ей в глаза. И сжалился: «Хорошо. Завтра». — «Умница», — она поцеловала его в щеку и, окрыленная, побежала на работу.

Итак, завтра он должен был уезжать. А сегодня сидел за столом и заканчивал очерк. В сущности, он его написал. И теперь проходился по тексту строгим пером. Сокращал. Убирал красивости. Усиливал финал, диалоги. Драматизировал борьбу Лихачевой и Боброва. Очерком он мог быть доволен. Высосан из пальца, конечно, но вполне реалистичен. А поскольку главный герой — образ собирательный, претензий ни с чьей стороны быть не может. Володю Зинченко он сделал Толей Бимченко, Лихачеву — Лохмачевой, а Боброва — Сусликовым. Все остальное в таком же духе.

И вот тут как раз раздался телефонный звонок.

Петров привык к звонкам: обычно Наталья звонила ему по три-четыре раза в день. Просто так — поболтать, поинтересоваться, как у него продвигается очерк, спросить: соскучился ли по ней? Спросить: что ел на обед? И так далее.

Петров снял телефонную трубку:

— Слушаю.

— Дима, ты что, вернулся? — пропел удивленно игривый женский голос.

— Нет, это не Дима.

— А кто же это, если не Дима? Очень голос знакомый…

Петрову, между прочим, тоже показалось, что он слышал где-то эту напевную мягкость. И он наугад сказал:

— А мы с вами и знакомы.

— Да неужели? Кто же вы?

— Нехорошо не узнавать старых друзей.

— Честное слово, не узнаю… Что-то знакомое-знакомое, а никак не пойму…

И тут Петрова осенило: это же Саша! Натальина подруга, с которой они вместе приезжали в Москву.

— Ах, Саша, Саша, — сказал Петров с глубокой укоризной. — Таких друзей забыла, а еще клялась в любви.

— Я клялась? — Она весело рассмеялась. — Кому? Когда? Кто вы, наконец?

— Помнишь, Саша, Москву, Савеловский вокзал, квартиру Юрика Устьянцева…

— Влад, неужто ты?! — потрясенно прошептала Саша.

— Птичка, не узнаешь старых друзей.

— Откуда ты? Когда приехал?

— Да уж несколько дней.

— И Наталья молчала? Я же ее каждый день в институте вижу.

— Боится тебя.

— Меня? Не меня она боится, а тебя прячет. Слушай, Влад, ты еще не скоро уезжаешь?

— В том-то и дело… Сегодня или завтра. Завтра — это в крайнем случае.

— Все! Поняла! Выезжаю! Немедленно еду к тебе! Чтоб ты приехал — и не повидаться? Да ни за что!

— Наталью не боишься?

— Я с ней еще поговорю! Я ей скажу, как друзей прятать у себя на квартире! Ну ладно, спрятались, воркуете там, но повидаться-то бедную Сашу могли пригласить? Нехорошо, ребятки! Все, жди! Выезжаю! — И она бросила трубку.

Петров усмехнулся. Нравились ему вот такие бесшабашные девки.

Через пятнадцать минут она была уже в квартире. Как только увидел ее, так сразу все вспомнилось. Как сидели тогда у Юрика Устьянцева. Как Саша танцевала то с Юриком, то с Петровым, а Наталья сидела в углу, грустная и потухшая. Как Устьянцев волчонком посматривал на Петрова, потому что Саша приглашала и приглашала Петрова. А потом они вышли. И целовались с ней. И Саша шептала Петрову: «Я хочу быть с тобой…» — «Детка, — отвечал Петров, — я тоже этого хочу. Но нельзя». — «Я не хочу с Устьянцевым, — шептала Саша. — И потом — запомни: тебе будет плохо с Натальей. Я знаю…» — «По-другому нельзя, — говорил Петров. — Юрик мой друг». — «Я хочу быть с тобой, — настаивала она. — С тобой». — «Нет, ты будешь с Устьянцевым. А я буду с Натальей». — «Это невозможно», — шептала она. И они целовались. И все-таки он был против: «Пойдем, им плохо без нас. Мы не должны их бросать. Ведь мы люди…»

И вот теперь они были одни.

— Ну что же ты? — спросила она, улыбаясь ему откровенно, бесстыдно.

Он не дал ей снять плащ. Захлопнулась дверь, а он уже целовал ее. Она пахла дождем, свежестью, молодостью, соблазном.

— Какой ты стал симпатичный, — она нежно гладила его по лицу. — Весь в шрамах. Как я люблю таких мужиков — мужественных, сильных, в шрамах…

— А ведь в прошлый раз я был без шрамов?

— В прошлый раз ты был противный. Ты заставил меня пойти к твоему низкорослому Юрику…

— Тебе не понравился Юрик?

— Я терпеть не могу маленьких мужиков. Мне их жалко. Мне противно с ними.

— Бедный Юрик! — Прозвучало это как знаменитое шекспировское: «Бедный Йорик!»

…Потом, когда они лежали и слушали Азнавура, позвонила Наталья:

— Ну, как продвигается твой очерк, милый?

— Кажется, я его закончил.

— Правда? Ой, какой молодец, я тебя поздравляю! Сегодня будем обязательно отмечать это событие!

— Ты купила билет?

— Да, купила, — голос ее сразу потух. — На завтра. На одиннадцать утра.

— Молодец.

— Ты соскучился по мне?

— Да.

— Очень?

— Приезжай скорей. Я жду тебя. — (Между прочим, Саша, лежа на его плече, одним ухом прислонилась к трубке, слушала и улыбалась.)

— Чем ты занимаешься?

— Лежу в постели с красивой женщиной.

Наталья рассмеялась в трубку счастливым, радостным смехом.

— Ах, Владик, какой ты шутник! Я так тебя люблю! Не уезжай!

— Ты же знаешь, у меня дела.

— Да, дела. Знаю. У мужчин всегда дела. Дела, дела… А мы? Мы что-нибудь значим для вас?

— Если бы не вы, ни одно наше дело не сдвинулось бы с места.

— Я хочу видеть тебя. Я сейчас приеду. Отпрошусь у ректора и приеду.

— Да, приезжай скорей…

Она поцеловала его и положила трубку.

— Мне уехать или остаться? — спросила Саша.

— Конечно, остаться, — сказал Петров.

Саша рассмеялась.

— А что ты скажешь Наталье?

— Я же ей сказал: я лежу в постели с красивой женщиной.

— Так она тебе и поверила! Она убьет меня.

— Разве вы не самые близкие подруги?

— Да, подруги. Но у нас странная дружба. Она бережет свое тело, как драгоценный сосуд. Я так не могу. Мне хочется дарить себя всем. Всем!

— Единственное, что женщина должна хранить, как драгоценный сосуд, — это свое тело, — серьезно сказал Петров.

— Правда? — удивилась Саша.

— Правда, — ответил Петров.

— Значит, ты меня осуждаешь?

— Ты искренняя. Я люблю искренних женщин.

— А просто как женщина? Я нравлюсь тебе?

— Очень.

— Вот видишь. А Наталья говорит, я не могу нравиться мужчинам всерьез.

— Она не знает мужчин… Так ты действительно остаешься?

— Ну что ты! — рассмеялась она. — С Натальей мне еще жить и жить. А ты — фьюи-ить! — и нет тебя!

— Все-таки каждый человек — мудрец. Каждый! — сказал Петров.

Утром Петров уезжал. Наталья плакала.

Она плакала не навзрыд, не громко, — просто слезы текли из глаз сами по себе. И остановить их она была не в силах.

Петров не успокаивал ее; знал по опыту: будет еще хуже.

Перед самым выходом из квартиры он набрал номер телефона:

— Елена Васильевна? Добрый день! Петров беспокоит. Как это пропал? Собирал материал. Инкогнито, как говорится. Да, материал любопытный. Думаю, получится неплохой очерк. А звоню вам, между прочим, вот почему. Уезжаю в Москву — хочу попрощаться. Срочно вызвали в редакцию, так что даже не успеем повидаться… Вы уж не обижайтесь на бедного замотанного журналиста… Кстати, хотел спросить у вас: что нового слышно о Боброве? Нашли его?

— Да, нашли, — ответила Елена Васильевна.

— Ну, слава богу! — обрадовался Петров. — Сколько он вам нервов попортил…

— Но нашли его мертвым, — добавила Елена Васильевна.

— Как мертвым?! — пораженно воскликнул Петров.

— Его убили, — поправилась Елена Васильевна. — В поле, на сотом километре от Ярославля. По шоссе на Кострому…

— Не может быть, — прошептал Петров.

— К сожалению, это правда, — сказала Елена Васильевна.

«Как же теперь очерк? — думал Петров. — Впрочем… Впрочем, все, кажется, верно… Философия панибратства с хулиганами потерпела крах. И в очерке, пожалуй, это получится даже выигрышно… Хотя, конечно, жаль Боброва…»

На вокзале Наталья взяла себя в руки. Не плакала, но и не могла спокойно смотреть на Петрова. Ей казалось: сейчас она вернется в свою квартиру и там умрет.

— У меня к тебе просьба, — сказала она слепым голосом.

— Да, слушаю.

— Пришли мне, пожалуйста, общих тетрадей.

— Общих тетрадей? — удивился Петров.

— Да. Ты помнить мою подругу Сашу? Ну, ту, с которой я была в Москве?

— Да, помню. Конечно, помню.

— Она учится в институте, на четвертом курсе. И ей нужны общие тетради. Просто дефицит какой-то…

— Ну, о чем разговор. Обязательно пришлю. Я так благодарен тебе за все!

Поезд тронулся, Петров махал на прощание рукой. Теперь Наталья плакала.

Никаких тетрадей, конечно, Петров так никогда и не вышлет.

III. БУМЕРАНГ

В то время у Петрова еще не было квартиры. Жена, сын были, а квартиры — нет. В редакции, как и на всякой работе, квартиру обещали из года в год, — Петровы терпеливо ждали. А пока снимали жилплощадь.

Однажды вечером перед сном жена Петрова спросила у мужа:

— Ты замечаешь? — и показала на живот.

Петров кивнул.

— Ну и?.. — голос Люсьен звучал с некоторым вызовом.

— Будто сама не знаешь, — ответил Петров.

— Ну да, н а м все равно, страдать иль наслаждаться? — с горькой усмешкой проговорила Люсьен, подчеркивая слово «нам»: тебе, мол, наслаждаться, а мне страдать, так, что ли?

— Куда нам второго? — спросил Петров.

— Для жизни, — ответила Люсьен.

— Для жизни. А какой — собачьей? — Петров лег в постель, натянул до подбородка одеяло, закрыл веки, показывая: все, хватит, пора спать.

У Люсьен навернулись на глаза слезы. Закусив губу, она подошла к детской кроватке, в которой давно безмятежно спал сын. Она смотрела на его чистое, раскрасневшееся во сне лицо, на пухлые полураскрытые губы, которые изредка шевелились, будто сын хотел что-то сказать, смотрела на его пушистые, вьющиеся тонкие волосы, слегка повлажневшие от горячего, как бы обморочного сна; потом поправила на сыне одеяло, выпростала его руки наружу, чтобы малышу было не так жарко-томительно спать, — и сердце ее, как уже много раз в жизни, облилось теплой волной жалости и любви ко всему малому, беззащитному и хрупкому.

— Разве он у нас щенок? — прошептала она.

— Чего ты там? — недовольно проворчал Петров.

— Разве он у нас щенок? — повторила Люсьен.

— Какой щенок? — не понял Петров. — Ты чего мелешь? Ложись спать.

— Ты сказал — для собачьей жизни. Для какой собачьей жизни? Разве он — щенок?

— Ну, завелась… — В голосе Петрова прорезались жесткие нотки. — Ты что, не понимаешь, о чем речь? — Он присел на кровати, потянулся к сигаретам, чиркнул спичкой.

— Не кури здесь, — попросила Люсьен.

Он взглянул на нее быстрым оценивающим взглядом, прищурился, но не стал лезть на рожон, накинул пижаму, вышел на кухню.

Через некоторое время появилась здесь и Люсьен. Села напротив мужа, широко, некрасиво расставив ноги, сложив руки на подол ночной рубахи. Крупные отяжелевшие груди темновато светились из-под голубой шелковистой ткани, но сейчас это не волновало Петрова. Наоборот — раздражало: «Ишь, разъелась, разбухла…»

— Не нравлюсь? — усмехнулась Люсьен.

— О чем ты? — Он выпустил густую струю дыма, внимательно следя, как поднимаются вверх, одно за другим, ровные, истаивающие у потолка сизые кольца.

— Отчего это беременные не нравятся мужикам?

— Оттого, — объяснил он, — что беременные часто наглеют. Не надо наглеть. Женщину украшают нежность и слабость.

— Ну, начал плести словесные кружева! — Губы Люсьен натужно растянулись в усмешке, которая больше походила на гримасу. — А причина одна: не хочешь ребенка.

— Не хочу, правильно, — подтвердил Петров.

— Почему?

— А как жить будем? Где? С ним, — он кивнул на комнату, где спал сын, — сколько по углам скитаемся. А уж с двумя… К тому же, детка, ты забыла одно важное обстоятельство.

— Какое?

— А такое, что к первому января нам нужно вытряхиваться из этой квартиры. И искать новую.

— Разве не найдем?

— Ты искать будешь? — Петров облил жену ядовитой ухмылкой. — К тому же у этих квартирных хапуг заветное правило: с одним ребенком — еще туда-сюда, сдают, а с двумя — извини-подвинься.

— А тебе не кажется, что, будь у нас двое детей, нам бы давно дали собственную квартиру?

— Кажется. Ну и что?

— Как что? Родится второй — сразу зашевелятся в твоей редакции. Не так?

— Теперь, значит, давай клепать детей? А почему бы не завести сразу троих, четверых, пятерых? Четырехкомнатную, пятикомнатную дадут! Хоромы! Ну?

— Не ерничай! Не передергивай меня!

— Вот что, детка, давай сделаем так: получим для начала однокомнатную. А там посмотрим… Жадность фрайера сгубила.

— Откуда у тебя этот жаргон? Ведь ты не извозчик — журналист.

Петров удивленно оглянулся на жену (он сидел к ней вполоборота) и неожиданно примиряюще рассмеялся:

— Ну ладно, ладно… чего ты! Пошли-ка лучше спать. — Он привстал с табуретки, обнял Люсьен, тихонько погладил по спине, — Ну, пошли?

— Имей в виду, — заговорила Люсьен, но не так решительно, как прежде: ласка мужа окатила ее нежной волной, — я всерьез с тобой… И никуда на этот раз не пойду.

— Ладно, посмотрим. — Муж потянулся губами к мочке ее уха, нежно поцеловал, зашептал горячо: — Ну, пошли, пошли, Люсьен… — А про себя подумал: «Куда ты денешься? Припрет — пойдешь, как миленькая. Не впервой…»

Окна квартиры на третьем этаже светились розовым абажурным светом. Значит, жена давно ждет его. Иван Семенович, несмотря на холод и порывистый снежный ветер, некоторое время постоял у подъезда, весело покуривая папиросу и пряча ее огонек в рукаве; изредка он блаженно улыбался, хотя сам, пожалуй, не замечал этого. «Ну что, — думал он, — вот и дождались, Сузя, вот и пробил наш час… Каких-нибудь две недели — и мы в жаркой Индии. Неужели в Индии? Не может быть! А все же так. Так…» Жену Ивана Семеновича звали Сусанна, Сусанна Николаевна, однако домашнее ее имя было Сузя, и в обычных ли разговорах или вот в таких, в разговорах с женой «про себя», Иван Семенович иначе не называл ее, как Сузя. Иной раз ему даже странно было, когда кто-то называл ее полным именем — Сусанна Николаевна, хотя, надо сказать, когда чужие называли ее Сузей, это тоже резало слух. «Так что вот, — думал Иван Семенович, — вот как, дорогая моя, видишь… А многие думали: куда нам! — Он продолжал улыбаться, не замечая ни холода, ни ветра. — Думали: вон Брагинские, что за жизнь у них? Тьфу! Ничего нет. А теперь все будет, машина, обстановка, цветной телевизор, ковры такие, ковры другие, книжек наберем, а машину купим только «Волгу», черную, блестящую, с серебристыми бамперами. Вот так, Сузя…»

Иван Семенович поднялся наконец на третий этаж, но открывать дверь собственным ключом не стал, а по-хозяйски уверенным жестом нажал на черную кнопку.

— Кто там? — спросила жена, хотя, конечно, сразу догадалась, что это муж.

— Это я, Сузя, открывай! — бодро отозвался Иван Семенович. — Своих не узнаешь?

— Ах, это ты, Ваня, — обрадованно заулыбалась Сусанна Николаевна, быстро распахнув перед ним дверь. — Ой, что с тобой — ты весь в снегу! — Она невольно, хотя и шутливо, отшатнулась от мужа.

Иван Семенович действительно стоял в дверях белым столбом, от шапки до сапог запорошенный снегом; брови его покрылись морозным инеем, глаза горели, а щеки, как у трехлетнего пацана, пунцово сверкали глянцем.

— Сузя, можешь поздравить нас! Все окончательно решено. И даже билеты заказаны! На седьмое января.

— Как на седьмое?! — всплеснула руками Сусанна Николаевна. — Ведь это через две недели! Как же… — Она стала суетливо стряхивать снег с мужниного пальто, не обращая внимания, что под порогом образовывается грязноватая лужица.

— А вот так! — Иван Семенович снял с головы шапку, встряхнул ее хорошенько, так что кругом полетели снежные мокрые брызги, и повесил на крючок полки. Пальто, несколько коротковатое для Ивана Семеновича, с немодным шалевым потрепанным воротником, помогла снять Сусанна Николаевна.

— Ты не шутишь? Не разыгрываешь меня перед Новым годом? — переспрашивала она, забирая у мужа сапоги и подавая ему тапочки.

— Ну, Сузя, — упрекнул ее Иван Семенович, — кто же шутит такими вещами?

— И правда, правда, — согласилась Сусанна Николаевна. — Ты голодный? Чаю хочешь? Горяченького, свежего, со сгущенным молоком?

Иван Семенович поцеловал жену в щеку:

— Ты у меня умница.

Они прошли на кухню. Сусанна Николаевна засуетилась около плиты, а Иван Семенович, сложив озябшие, покрасневшие на морозе руки поверх стола, похрустывал пальцами и героем поглядывал на жену. Собственно, он любовался ею…

Они прожили вместе без малого пятнадцать лет, детей у них не было, хотя оба верили, что дети обязательно будут, возможно — даже двое, какие еще их годы: Ивану Семеновичу тридцать восемь, Сусанне Николаевне тридцать пять; и ведь главное, несмотря на пятнадцать лет совместного супружества, он как муж не переставал восхищаться женой, а она как жена — восхищаться им. Тут даже не восхищение было, а скорее тихая светлая теплая ясность, что друг без друга им нет жизни, хотя ни он, ни она ничего особого из себя не представляли. Иван Семенович — маленький, пухлый, с непропорционально длинными руками, с широкой округлой лысиной, с мелкими карими глазами, которые частенько покрывались сонной поволокой, с пористым носом и толстыми губами, — что тут привлекательного? Сусанна Николаевна тоже не краше: худая, крохотная, чуть не на голову меньше мужа, который сам не отличался ростом, — с девичьей воробьиной грудью, с прямыми рыжими волосами, с крючковатым носом, — какая уж тут красавица? А им хватало, им было даже чересчур достаточно, чтобы день и ночь испытывать и нежность, и радость, и благодарность жизни за взаимную тихую и спокойную любовь.

По специальности они были инженеры, каких пруд пруди в любом городе, сто двадцать рублей в месяц и все остальные прелести. Иной раз им казалось, что никому они как специалисты не нужны, вот хоть сейчас провались оба сквозь землю — никто и не заметит этого. И вдруг им повезло. Пришла на завод, и именно в их отдел, таинственная разнарядка. Тех проверили, этих, и оказалось, что муж и жена Брагинские среди прочих кандидатов ничуть не хуже, а может, даже и лучше других — оба инженеры, — чтобы можно было послать их на работу в Индию. На год. Или на два. В Индию? Ну да, старшими инженерами на машиностроительный завод в такой маленький городок в штате Махараштра.

Вот так и свалилось им это счастье на голову. Жили они скромно, по средствам, обычно долго копили деньги, чтобы купить какую-нибудь хорошую вещь — холодильник, телевизор, стенку или ковер, а тут неожиданно забрезжила перед глазами такая перспектива… Можно ведь и машину купить, «Волгу», например? Можно. И двух-, а то и трехкомнатную кооперативную квартиру? Можно. И гараж? И дачу? Все можно. Все. Теперь многое можно будет…

Их тем временем оформляли, проверяли, провели тщательный медицинский осмотр, сделали прививки от разных страшных болезней — чумы, холеры, оспы, после некоторых из них они дня два-три лежали пластом — такое недомогание навалилось, но в общем все шло хорошо, не хуже, чем у других. Серебрякова Виктора, к примеру, тоже хотели послать, а начали проверять, крутить да вертеть — опухоль нашли, и вместо Индии попал Серебряков в онкологический центр. С Вениамином Петровичем Захорошко того хуже получилось: оказывается, отец у него в войну полицаем был, а не партизаном, как числилось по документам, и не в брянских лесах он воевал, а на Украине детей и стариков вешал. С Вениамином Петровичем после этого сердечный удар случился; когда он несколько отошел, то уволился с завода и исчез неизвестно куда. С остальными, как с Брагинскими, все было в порядке, и вот сегодня Иван Семенович пришел домой с радостной вестью: все окончательно решено — даже авиабилеты заказаны на седьмое января. Итак, седьмого января летим в Индию!

Сусанна Николаевна поставила перед мужем скворчащую на сковородке яичницу — дымную, запашистую, с кусками крупно нарезанного сала.

— А ты? — спросил Иван Семенович.

— Я уже все, Ваня, я уже давно поужинала. А ты ешь, ешь, пока горячее…

Иван Семенович благодарно улыбнулся и с аппетитом принялся за еду. Сусанна Николаевна сидела напротив мужа в извечной женской позе — подперев подбородок руками, и ласково, с любовью наблюдала за тем, как хрустко и жестко расправляется муж с золотистой яичницей.

Потом они пили чай со сгущенным молоком, весело и возбужденно разговаривали, перебирали все мыслимые и немыслимые дела, какие нужно переделать за оставшиеся две недели, потом начали незаметно мечтать, как вернутся из Индии через год, а того лучше — через два года и купят все, что им вздумается. Самое главное, самое первое — черную «Волгу», такую, как у главного инженера Прохорова, только она у них будет новей и черней и блестеть будет ярче, чем у Прохорова, ведь его «Волга» к тому времени наверняка поблекнет. Сразу за этим нужно купить гараж — иначе во что превратится их «Волга» через каких-нибудь пять-шесть месяцев? Дальше — нужна квартира. Светлая, большая — не меньше чем трехкомнатная, потому что со временем у них будет двое детей, одному комната, второму, да и им, старичкам, тоже нужен отдельный шалашик, и при этих словах — «старичкам» и «шалашик» — они оба самозабвенно рассмеялись, ибо какие же они «старички» и какой же это «шалашик», если это будет отдельная красиво обставленная, уютная большая комната, в которой они всегда будут чувствовать себя молодыми, влюбленными, полными сил и энергии? Правда, смешно… Но, разумеется, чтобы остаться действительно молодыми — надолго, очень надолго, нужно позаботиться о своем здоровье, невозможно всю жизнь проводить в городе, в пыли, в чаду, в бензиновых парах, без свежего воздуха, без леса, лугов и полей, а для этого нужна дача. И не просто дача, не убогий захолустный дощатый домик на садово-огородном участке в шесть соток, а настоящий бревенчатый дом в истинно крестьянской деревне, где пашут, сеют, молотят, ловят рыбу, подковывают лошадей, поют по вечерам тягучие русские песни. Вот где подлинная, раздольная жизнь! И пусть деревня будет далеко от Москвы, пусть не рядом — не страшно, ведь у них в гараже личная «Волга», а с такой «Волгой» их с почетом и уважением встретят в любом месте, всякий председатель колхоза будет рад завести с ними знакомство и дружбу.

И тут, как они начали считать, да подсчитывать, да думать еще о том, что нужны и мебель, и ковры, и цветной телевизор, и книги русской и зарубежной классики, и современная одежда не может же Сусанна Николаевна после Индии ходить в том же тряпье, что и раньше: и дубленка нужна, и норковая шапка, и сапоги югославские; да и Ивану Семеновичу не мешает поменять свой гардероб, во всяком случае дубленку, пыжиковую шапку и теплые румынские ботинки он заслужил; как начали считать да подсчитывать, так вдруг и закралось сомнение: а хватит ли на все денег? Конечно, работать они будут вдвоем — две заграничных зарплаты, не то что у некоторых, где работать придется только мужу, ведь не у каждого жена тоже инженер (Иван Семенович с благодарным чувством посмотрел на Сусанну Николаевну), и все-таки — хватит ли денег, чтобы купить все, о чем они так страстно мечтают? Если пробудут в Индии год — ни за что не хватит. Это ясно. А если два? Два — это, пожалуй, будет лучше. Но оставят ли их на второй год? Все зависит от них самих. Как будут работать, как будут вести себя, какое отношение к ним сложится у начальства. Значит, нужно сделать все, чтобы остаться в Индии на два года. А еще лучше — на три. Ведь семейных предпочитают посылать надолго, с ними меньше хлопот, меньше срывов, стрессов, неурядиц. Так? Тем более если взять их семью. Ведь они… Они взглянули друг на друга — и в который раз улыбнулись. Лица у них были распаренные от возбуждения, а глаза — с дымной поволокой от разгоревшихся мечтаний, но сами себе они казались прекрасными.

Вот так постепенно они пришли к мысли, что отныне нужно учитывать каждый рубль, каждую копейку. Ведь, когда они вернутся из Индии, это обернется сторицей: все пойдет в дело — в машину, в дачу, в гараж, в кооперативную квартиру, в одежду, в книги, в другие нужные вещи.

— А что сделаем с квартирой? — спросила Сусанна Николаевна.

— С какой? — не сразу вышел из мечтаний Иван Семенович.

— Вот с этой, с нашей? — Сусанна Николаевна обвела рукой комнату.

— Надо подумать. Может, маму попросим присмотреть?..

— Нет, нет, Ваня, не то, — поморщилась Сусанна Николаевна. — У меня такое предложение: квартиру сдать. Как все делают.

— Так ведь не каждому сдашь. Я вон слышал: у некоторых квартиры так отделывали, что потом ремонт дороже обходится.

— Ну, Ваня, во-первых, от нас зависит, кому сдать. Нужно найти достойных, тихих, приличных людей. Во-вторых, совсем немаловажно для нашего бюджета, сколько набежит за год. Правда? А за два года?

— Да, это конечно. Тут ты права, Сузя. Если в месяц, скажем, пятьдесят рублей…

— Шестьдесят, — поправила Сусанна Николаевна.

— Не многовато? — Иван Семенович в раздумье наморщил лоб.

— Шестьдесят — это без телефона, — продолжала Сусанна Николаевна. — А у нас телефон. С телефоном — шестьдесят пять, я узнавала.

— У кого?

— Есть люди, — улыбнулась Сусанна Николаевна.

— Так, так, — поерзал на стуле Иван Семенович. — Значит, шестьдесят пять?

— И учти: квартиру, электричество, газ, телефон — все они оплачивают.

— Кто они? — не совсем понял Иван Семенович.

— Те, кто у нас жить будут. И пусть еще спасибо скажут! Ни за что ни про что такие хоромы получат. Квартира обставлена, холодильник, телевизор, радиоточка…

— При чем тут радиоточка, Сузя? — укоризненно произнес Иван Семенович.

— А мало ли, может, им трехпрограммный приемник захочется поставить! Пожалуйста — радиоточка на месте. Правильно?

— Так, так, — барабанил Иван Семенович костяшками пальцев по столу.

— Вот и считай: шестьдесят пять на двенадцать — это семьсот восемьдесят рублей в год. А если за два года? Полторы тысячи с лишним. Можем мы разбрасываться такими деньгами?

— Да, конечно, Сузя, не можем… Деньги нам нужны будут, правильно.

— Вот и хорошо. А Елизавета Стамбуловна пусть присматривает за жильцами. Не дает им зарываться. Чуть что — она тут как тут.

— Тяжеловато будет маме. Возраст все-таки, Сузя.

— Ну ты меня удивляешь, Ваня! Неужто трудно два раза в месяц заглянуть на квартиру родного сына?

— Два раза, конечно, можно. А чаще тяжеловато.

— А кто говорит — надо чаще? Неужто ты мог подумать, Ваня, что я хочу загнать старуху в гроб?

— Ну что ты, что ты! — замахал руками Иван Семенович и даже покраснел от этих неловких фраз.

— Значит, решили: квартиру сдаем за шестьдесят пять рублей в месяц. Желательно деньги получить за год вперед. А там видно будет.

— Согласится ли кто?

— Согласится. Когда жить негде, люди хоть на что соглашаются.

— Да, — вздохнул Иван Семенович, — это, пожалуй, так.

Через полчаса они отправились спать. Но долго еще лежали, мечтали, шептались…

Все пятачки, закоулки, тупики, площадки, подъезды вблизи обменного бюро были запружены людьми. У многих на груди висели таблички: меняю квартиру такую-то на этакую. Споры, расспросы, горячие восклицания, усмешки, желчность, радостные улыбки — чего тут только не было! Многие не просто менялись, а находили усладу в общении, в прикидывании бесконечных вариантов, во взаимных выяснениях отношений — тут сконцентрировалась сама жизнь, одна из ее изнанок. Однако те, кто сдавал или снимал квартиры, — эти были отторжены от общего муравейника, от горьковатого праздника обмена жилья: у нас, мол, честные проблемы, а у вас… Сдающие и снимающие квартиры, комнаты и углы толпились на излете муравейника, на отшибе Банного переулка, вблизи трамвайной остановки. Причем снимающих, конечно, было больше, чем сдающих, и глаз у них был наметанней, острей, и движения быстрые, ловкие, а то и нахальные: как потолкаешься тут месяц-два, так и пропитаешься ядовитым цинизмом — чего, собственно, терять, чего смотреть вокруг затравленно и обреченно? Это как у приговоренных: сначала угнетенность души, тоска, страх, а там, смотришь, — неожиданная бравада, все-наплевательство, бесшабашность на грани отчаяния.

В таком примерно состоянии находился и Петров, который больше месяца — по субботам и воскресеньям — с утра до вечера пропадал здесь. Подходящих вариантов не подвертывалось; то есть иногда и можно было бы договориться, да вот беда: как только узнавали, что Петровы ждут второго ребенка, так энтузиазм сдающих бурно падал.

…Маленького, пухлого, в потрепанной шубейке с шалевым воротником мужичка, вылезшего из трамвая и в некоторой растерянности оглядывающего толпу, Петров выделил сразу. Что-то в нем показалось привлекательным, забавным — одним словом, Петров первым подскочил к нему, подхватил под руку.

— Простите, можно вас на минуточку?

— А в чем, собственно, дело? — растерялся Иван Семенович.

Петров между тем, ловко лавируя между людьми, с осторожной, еле приметной настойчивостью уводил Ивана Семеновича в сторону от толпы.

— Если вы насчет того, чтобы снять квартиру, — дружески проговорил Петров, — могу сообщить вам как брату: сегодня квартир не было.

— Нет, нет, — улыбнулся Иван Семенович, — мне квартира не нужна.

— Ах, да, — догадливо подхватил Петров, — вы приехали по обмену?

— Нет, что вы! Менять мне не нужно, — не без гордости произнес Иван Семенович.

— Тогда ставлю две кружки пива против одной: вы собрались в баню!

(Рядом с обменным бюро действительно была баня.)

— В баню? — удивился Иван Семенович.

— Да, в баню, — серьезно продолжал Петров, — Только где ваш веник?

— Я в баню никогда не хожу, — ответил вполне серьезно Иван Семенович.

— Зря, — укоризненно покачал головой Петров. — Баня удлиняет жизнь человека на пять-шесть лет. — И широко, дружески улыбнулся, похлопав Ивана Семеновича по плечу. Ростом Петров удался на две головы выше Ивана Семеновича, так что похлопывание получилось снисходительным, обидным.

— Простите, а кто, собственно, вы такой? — насторожился Иван Семенович: пошловатая игривость незнакомца показалась ему подозрительной.

— По профессии или по существу вопроса?

— То есть… я не совсем понимаю вас, — Иван Семенович нахмурился.

— Все, кто здесь находится, интересуются одной проблемой: как снять квартиру. Это и есть существо вопроса.

— Ах, вон что! — проговорил Иван Семенович.

— И если бы вы сдавали квартиру, — с воодушевлением продолжал Петров, — я бы порекомендовал вам одного очень порядочного человека. А именно: самого себя.

— Да кто вы? — Иван Семенович нахмурился.

— Будущая звезда, а ныне — рядовой, но перспективный журналист Владислав Юрьевич Петров.

— Нет, простите, — испуганно пробормотал Иван Семенович, — я квартиру не сдаю, ничем вам не могу помочь.

— Тогда, может, вас проводить к трамваю? — в упор, грозно спросил Петров. Грозность его была наигранная, скоморошья.

— Пожалуйста, если хотите, — послушно закивал Иван Семенович. — Впрочем, спасибо…

Иван Семенович стоял уже в трамвае, когда Петров задал ему последний вопрос:

— А вы зачем приезжали-то?

И только Иван Семенович хотел ответить, как дверцы со скрежетом закрылись и трамвай, дернувшись, покатил по рельсам.

Петров весело ухмыльнулся; ему радостно было (а все от отчаянья, от бесшабашной бравады), что ни за что ни про что напугал мужичка, поставил его в тупик. Впрочем, он не забыл помахать ему на прощание рукой…

Это было в субботу, в десять утра. В зимний солнечный день 22 декабря.

А на следующий день, в воскресенье, 23 декабря, Иван Семенович вновь приехал в Банный переулок. Но на этот раз не один, а с женой Сусанной Николаевной.

Увидев их, Петров присвистнул про себя. Он сразу все понял. И чутье безошибочно подсказало ему, кем он должен быть сейчас. Скромный, вежливый, порядочный — вот кто такой Петров. Вы не знали? Можете проверить…

Несколько человек окружили Ивана Семеновича с женой: не сдаете? а вдруг? а если подумать? а чего тогда приехали? ах, не наше дело… Петров стоял в стороне. Он стоял скромно, но с выражением достоинства на лице: да, он нуждается, ему плохо, трудно, но он не будет мельтешить, заискивать, как некоторые. Краем глаза он заметил, как Иван Семенович показал варежкой в его сторону; на всякий случай Петров принял еще более независимый вид.

Однако сомнений не было: Иван Семенович с женой продирались сквозь толпу именно к Петрову.

— Добрый день, Юрий… простите, отчество запамятовал… — Иван Семенович улыбался Петрову, как старому давнему знакомому — добродушно, приветливо.

— Владислав Юрьевич, — подсказывая, поправил Петров. — Добрый день. — И он даже как бы поклонился слегка жене Ивана Семеновича.

— Ах, да, простите! — воскликнул Иван Семенович. — Именно — Владислав Юрьевич. Вот, знакомьтесь, Владислав Юрьевич, моя жена — Сусанна Николаевна Брагинская.

— Очень приятно, — вновь полупоклонился Петров.

Сусанна Николаевна свободно, легко протянула ему руку.

— Вы, кажется, журналист? — И улыбнулась при этом.

— Да. У вашего мужа прекрасная память.

— Ну что вы! — отмахнулась она от этого комплимента. — Владислав Юрьевич, у нас к вам дело… Можно вас на минуточку?

— Да, конечно. Что-нибудь случилось? — И печать глубокой озабоченности легла на лицо Петрова.

Отойдя несколько в сторону, Сусанна Николаевна ответила Петрову:

— Нет, ничего не случилось. — И игриво, кокетливо даже подхватив Петрова под руку, призналась ему: — Вы не представляете себе, Владислав Юрьевич, как я ругала Ивана Семеновича!

— Ругали? За что? — Петров сделал вид, будто он так удивился, что и идти дальше не может: переводил вопросительный взгляд с Сусанны Николаевны на Ивана Семеновича. И наоборот.

— А как вы думаете, хорошо он поступил? Ну-ка, Ваня, скажи сам!

— Да кто мог подумать… Я, знаете, Владислав Юрьевич, наоборот… то есть я даже испугался вас.

— Меня? — Тут удивление Петрова было, пожалуй, искренним.

— Именно вас, представьте! — подхватила Сусанна Николаевна и залилась мелким, тоненьким смехом.

Зимнее утро с легким морозцем, полукружье бледного солнца в студенистом небе, посвистыванье ветра в верхах крыш, слабое поскрипыванье снега под ногами прохожих, — день распахивался перед всеми в одинаковой надежде и обещании. И странно стало Петрову, что рядом с ним смеется совсем незнакомая женщина — какая-то Сусанна Николаевна, тут же глуповато улыбается ее муж Иван Семенович, а он, Петров, слушает их, участвует в разговоре, — что за наваждение?

— Знаете, он пришел домой, — продолжала рассказывать Сусанна Николаевна, — я его спрашиваю: ну как? Он отвечает: меня сразу раскусил один журналист — и я испугался. Чего испугался? — спрашиваю я. А вдруг он опишет, что мы сдаем квартиру. Спекулянты, мол. Какой же он наивный, мой Иван Семенович! Я расспросила его о вас и сразу поняла: человек просто-напросто хочет снять квартиру, у него временные трудности. А то, что он журналист, — как раз лучшая гарантия его порядочности и обязательности. Ведь так?

— Значит, вы действительно сдаете квартиру? — обрадовался Петров.

— В том-то и дело, — ласково улыбнулась Сусанна Николаевна. — Только мы боимся ошибиться. Мы уезжаем за границу надолго, на год, а может — на два, и нам нужны спокойные, порядочные, семейные жильцы. Ведь у вас есть семья, Владислав Юрьевич?

— Неужели я похож на человека, у которого нет семьи?

— Ну что я тебе говорила? — Сусанна Николаевна победно повернулась к мужу, Иван Семенович опустил глаза.

— Надеюсь только, — проговорил Петров, — у вас не трехкомнатная квартира?

— Нет, что вы! Однокомнатная, — поспешила Сусанна Николаевна с ответом. — Со всеми удобствами. Холодильник там, телевизор, радиоточка.

— Сузя, ну при чем здесь радиоточка? — с прежней укоризной произнес Иван Семенович.

— А как же, Ваня, Владислав Юрьевич — журналист, вдруг ему утром захочется услышать последние новости? Пожалуйста, включил радио — и слушай новости, а жена в это время поджаривает тебе яичницу, заваривает ароматный кофе.

— Да, конечно, — кивнул с улыбкой Петров, представив не столько дурацкую радиоточку, сколько щекочущий ноздри дымный и крепкий кофе.

— Одним словом, если вы не против, Владислав Юрьевич, можем хоть сейчас поехать к нам — посмотрите квартиру. Мы здесь недалеко живем.

В трамвай они еле втиснулись — народу, как всегда, садилось на этой остановке видимо-невидимо. Но ехать действительно пришлось недолго — до метро «Проспект Мира». А там — небольшой проулок, уютный зимний двор, детская площадка, снеговик, ледяная горка, массивный серый дом старинной постройки, третий этаж — и вот они в квартире.

Да, не сказал бы Петров, что квартира ему понравилась: было в ней что-то затхлое, безликое. Холодильник с телевизором, о которых так много говорили хозяева, были самой древней марки, громоздкие темные шторы, круглый обшарпанный стол, допотопный оранжевый абажур с дурацкой бахромой…

Сидели на кухне, пили чай с лимоном, как давние знакомые, но в душе Петров боялся главного вопроса: сколько у него детей? В это же время Сусанна Николаевна с мужем страшились другого вопроса: как начать разговор о деньгах?

— Кстати, и телефон у нас есть, — многозначительно проговорила Сусанна Николаевна.

— Я заметил. Это хорошо, — улыбнулся Петров. — Телефон мне позарез нужен. По работе.

— Жена ваша тоже журналистка? — поинтересовалась Сусанна Николаевна.

— Нет, что вы. Она у меня строитель.

— Инженер?

— Да как сказать… Бухгалтер в стройбанке.

— Вот чего я никогда не понимала — что такое стройбанк.

— Что же тут непонятного? — произнес Иван Семенович, улыбаясь, как бы приглашая и Петрова поиронизировать над непонятливостью жены. — Банк — это учреждение, где хранятся деньги.

— Ваня, есть банк, а есть — стройбанк. Не путай! — строго возразила жена.

— Кстати, о деньгах, — как бы между прочим поинтересовался Петров. — Сколько вы хотите за месяц? Пятьдесят?

Сусанна Николаевна и Иван Семенович озадаченно переглянулись. Как пятьдесят? Они не ослышались? И в то же время им стало неудобно, особенно Ивану Семеновичу, краска так и залила его лицо.

— Ну, Владислав Юрьевич, — начала тяжело ворочать языком Сусанна Николаевна, — пятьдесят рублей… за такую квартиру… в наше нелегкое время… Откровенно говоря, мы хотели просить шестьдесят пять, однако ради вас… так и быть… шестьдесят рублей. Кстати, вы нам не сказали, сколько у вас детей?

— Честно? — спросил Петров. Он подумал: да плевать мне на них, шестьдесят рублей — не каждый согласится, чего мне скрывать…

— Конечно, честно, — удивленно проговорила Сусанна Николаевна. Она подумала: чего это он так странно спрашивает?

— Один сын, но… ждем еще ребенка.

— О, какие вы смелые! — искренне восхитилась Сусанна Николаевна и со значением покосилась на мужа.

— Устраивает это вас? — напрямую спросил Петров.

— Нам лишь бы порядок да деньги исправно платили. А так — живите, не жалко. Правда, Ваня?

— Разумеется, — согласился Иван Семенович.

— Только у нас одно условие… — И, будто обжегшись на этом слове, Сусанна Николаевна заговорила быстро, взахлеб: — Может, еще чайку, Владислав Юрьевич? С сухариками, а? Со свежим лимончиком?

— Спасибо. — Петров перевернул чашку вверх дном и осторожно положил ее на блюдце. — Какое условие, Сусанна Николаевна?

— Условие такое… — Она немного помедлила. — Деньги, по меньшей мере за год, мы хотим получить вперед.

— Семьсот двадцать рублей? — быстро подсчитал Петров.

— Семьсот двадцать. Именно так.

Петров как-то странно, нехорошо усмехнулся. Брагинские напряженно ждали.

— Надо бы с женой посоветоваться. — Петров в задумчивости постучал пальцами по краешку блюдца.

На этом и порешили пока. Обменялись телефонами, условившись, что завтра вечером, самое позднее — послезавтра утром Петров позвонит Брагинским.

После этого Петров, несколько мрачноватый, ушел.

Дома Люсьен первым делом накормила Петрова вкусным обедом. Салат из капусты с морковью, в меру политый яблочным уксусом вперемешку с кубанским подсолнечным маслом; харчо, обжигающее губы, с огромными кусками баранины на аппетитно обнажившихся косточках; шашлык, густо посыпанный сочными кольцами лука, и чешское пиво — холодное, янтарное, с капельками влаги на отпотевших бутылках…

Люсьен ни о чем не спрашивала мужа; по его виду, по его хмурому взгляду и насупленным бровям понимала: и сегодня у него ничего не вышло. Она не подгоняла его. Не торопила. Чего надо, она добилась, остальное как-нибудь перемелется.

— Виталька где? — спросил Петров.

— На улице. На санках катается.

— Есть у тебя семьсот двадцать рублей? — Петров медленно пил пиво и, прищурясь, выжидательно-насмешливо смотрел на жену.

— Чего? — не поняла она. Не поняла и удивилась.

— И у меня их нет, — подытожил Петров и залпом допил стакан.

— Ты о чем, Владик?

— А о том, — сказал он, покачиваясь на стуле, — что я нашел квартиру. Да. Но денежки нужно платить за год вперед.

— Ой, да ты что?! — Люсьен всплеснула руками и присела на стул. Не знала только, улыбаться или хмуриться, чтобы не рассердить мужа.

— Такие мастодонты попались, а туда же: гони монету. Как будто я кую червонцы.

— А на это согласны? — Люсьен показала на живот и слегка покраснела.

— Как ни странно, им все равно. Впрочем, тут дело ясное: уезжают за границу — лишь бы жильцов быстрей найти.

— Везет же людям, — вздохнула Люсьен, — по заграницам ездят…

— Там гребут да еще тут прихватывают, — зло процедил Петров. — Куда им эти семьсот двадцать — солить, что ли?

— Деньги, Владик, всегда нужны.

— Ага, им нужны, а мне — расплачивайся! Хороши принципы современного общежития.

— Может, это к лучшему, Владик? Отдадим сразу — и целый год в ус дуть не будем. Представляешь?

Петров посмотрел на жену долгим пристальным взглядом.

— Хорошо говорить, — жестко сказал он и, откинувшись на стуле, прикрыл веки. — А где деньги взять?

— Хочешь еще пива? — робко спросила Люсьен.

— А осталось?

Люсьен с хитрецой ответила:

— Для любимого мужа всегда найдется.

Петров открыл глаза, посмотрел на Люсьен как бы несколько озадаченно:

— Скажи-ка, ты что, всерьез меня любишь?

Теперь настала очередь Люсьен взглянуть на мужа озадаченно:

— А разве ты разлюбил меня?

— Любишь. Люблю. Разлюбил… — медленно проговорил Петров. — Есть что-то подозрительное в этих словах. Будто ими хотят прикрыть то, чего нет.

Люсьен обиженно прикусила губу.

— Я все равно буду рожать, — сказала она.

— Ну да, любите, рожайте, размножайтесь… А вот где взять семьсот двадцать рублей — ты мне это скажи?!

— Не кричи! — Люсьен вынула из шкафа бутылку пива и с грохотом поставила на стол. — Двести рублей у нас есть. Остальные достанешь. В долг возьмешь, например. У своего друга Юрика Устьянцева. У главного редактора, наконец. В крайнем случае — в кассе взаимопомощи.

Петров не торопясь налил пива в стакан, посмотрел сквозь стекло на искрящуюся пузырьками пену, подняв стакан на уровень глаз.

— Устьянцев гол как сокол. Будто не знаешь. У главного снега зимой не выпросишь… Касса… Что ж, касса — это дело. Рублей сто пятьдесят можно достать. А остальные?

— Попросим у родителей. Ты — у своих, я — у своих.

— У моих, скажем, нет ни гроша. Сама знаешь, какая у них на Урале жизнь. Да и твои, кажется, не миллионеры?

— Да, мои — не миллионеры. Да! Но моя мама, в отличие от твоей, даст мне двести рублей. Хоть завтра. Как только узнает, что деньги пойдут на дело, на жизнь внуков, так и даст.

— Ну ладно, ладно, — поморщился Петров. — На жизнь внуков, скажите, пожалуйста… распланировали уже. Даст — и хорошо. И спасибо. — Он помолчал. — Значит, получается: двести рублей наших плюс двести теща даст плюс сто пятьдесят из кассы взаимопомощи. Пятьсот пятьдесят. Где остальные брать?

— Ты же говорил, тебе годовую премию дадут.

— Ну, сколько там? От силы — сто рублей.

— А сто рублей — не деньги?

— Ладно, плюсуем премию. Черт с ней. Из кожи лезешь, как проклятый день и ночь пишешь — а денежки жлобам уходят. Хорошенькое дельце.

— Заимей собственную квартиру — все денежки наши будут.

— Ну да, квартира появится — деньги не нужны будут? Снова запоешь старое: то надо, это, пятое, десятое…

— Ох, Петров, до чего ты занудный! Осталось-то наскрести семьдесят рублей, а ты все ноешь, ноешь…

— Ладно, будут тебе деньги. Запишусь в эту дурацкую «черную кассу» и попрошу деньги первым. Все, решено. Только не говори больше ничего, оставь меня в покое. Я хочу посидеть один, просто посидеть, поняла?

Люсьен и не нужно было ничего. Без слов вышла из комнаты, а закрыв за собой дверь, затаенно улыбнулась: «Вот так, Петров. Припрет — найдешь денежки. Как миленький найдешь. Не впервой…»

На другой день, как и договорились, Петров позвонил Брагинским. Дома оказалась Сусанна Николаевна.

— Ах, вот и хорошо, вот и хорошо, — обрадовалась она. — Знаете, Владислав Юрьевич, мы были уверены, что вы согласитесь. Теперь остается выполнить только кое-какие формальности.

— А именно? — спросил Петров.

— Мы хотели бы оформить официальную бумагу в городском бюро по обмену жилплощади. Вы не против? Одним словом, заключить с вами договор о поднайме нашей квартиры.

— Отчего же против? Наоборот, нас это тоже устраивает.

— Вот-вот. И для нас гарантия порядка и прочее. Только с нашей стороны есть одно предложение.

— Я весь внимание, Сусанна Николаевна.

— В договоре укажем не шестьдесят рублей, а тридцать. Сами понимаете, Владислав Юрьевич, нам ведь придется платить налог государству. Вам-то все равно, какая сумма в договоре, а для нас это дополнительные расходы.

— Ну, это не проблема, — согласился Петров. — Напишем что угодно. Бумага все вытерпит.

— Я была уверена, Владислав Юрьевич, что вы согласитесь. Приятно иметь дело с порядочными людьми.

— Итак, все остается за малым. Едем в городское бюро, заключаем договор. А дальше вы мне — ключи, я вам — деньги за год. Так?

— Именно так, Владислав Юрьевич. Только должна вас предупредить: никаких расписок. Ведь в договоре сумма одна, а в расписке нужна другая. Несолидно может получиться.

— Ладно, обойдемся без расписки. Главное — на руках будут договор и ключи от квартиры. Что еще надо молодой многодетной семье?

— Вы, Владислав Юрьевич, как всегда, шутите. А между тем по существу вы правы.

— Итак, когда едем в бюро?

— Только, Владислав Юрьевич, деньги, конечно, вы нам будете передавать не в бюро.

— Зачем же в бюро? Можно и потом, когда приедем к вам на квартиру.

— Но мы хотели бы получить деньги вперед, то есть до заключения договора.

— Да какая разница? — не понял Петров.

— Ну как какая, Владислав Юрьевич? Ведь формально, если у вас будет на руках договор, вы можете и не заплатить деньги.

— Вы что, не верите мне?

— Ну зачем вы так, Владислав Юрьевич? Дело не в этом, конечно, что вы… Мы вам верим, безусловно верим, но, сами понимаете, деньги — это такой предмет… уж лучше сразу обо всем договориться. Мало ли какие бывают в жизни повороты.

— Значит, если я вас правильно понял, сначала я вам отдаю деньги, причем без всякой расписки с вашей стороны, а затем мы едем заключать договор?

— Именно так, Владислав Юрьевич.

— Гм, странно получается, — ухмыльнулся Петров. — Вы мне как бы не доверяете, а я вам должен верить полностью? А вдруг я вам вручу деньги, а вы откажетесь потом заключать договор?

— Ну, Владислав Юрьевич, зачем такие крайности? Все будет, как мы договорились. Какой нам смысл обманывать вас?

— Впрочем, ладно, черт с ними, с этими деньгами, — отмахнулся Петров. — Говорите, когда вам привезти деньги?

— Если вас не затруднит, можно сегодня вечером. Скажем, часиков в семь.

— Хорошо, договорились, — буркнул Петров.

— Только, Владислав Юрьевич, у нас к вам просьба: вы должны быть один.

— То есть?

— Ну, без свидетелей.

— Что-то не пойму. Я и не собирался брать с собой никаких свидетелей.

— Я имею в виду — приезжайте один, без жены. Мало ли как дело может обернуться. Мы должны быть уверены, что ни при каких обстоятельствах вы не сможете воспользоваться в будущем нашей оплошностью. Мы ведь едем за границу, дело серьезное, и в денежных делах должны быть чисты и безупречны.

— Слушайте, если бы я не был знаком с вами, — вспылил Петров, — я бы мог подумать, что вы специально заманиваете меня в какой-то капкан. И деньги отдай заранее, и расписки никакой не требуй, и приезжай один, без свидетелей, — может, вы меня кокнуть надумали, уважаемая Сусанна Николаевна?

В трубке раздался тонкий, заливистый смех Брагинской:

— Ах, ну что вы, Владислав Юрьевич! Что вы такое говорите! Разве мы похожи на убийц и мошенников? Поймите нас правильно: мы обыкновенные инженеры, уезжаем за границу, а вы журналист, человек в некотором роде… как бы это помягче сказать… небезопасный в общественно-моральном смысле, мало ли какая мысль придет вам в голову насчет нас. А мы рисковать не хотим, нам нужно полное алиби. Мы люди простые и должны быть чистыми перед государством.

— Да уж больно пункты у вас какие-то иезуитские.

— Ну, это вы зря, конечно, Владислав Юрьевич. Не хотите снимать квартиру — мы не настаиваем. Мы только просим понять нас правильно. Ничего невозможного мы не предлагаем.

— Ладно, черт с вами! — махнул Петров на все рукой. — Принимаю все ваши условия. Значит, приезжаю с деньгами к семи вечера?

— Договорились, Владислав Юрьевич. Только у нас к вам просьба: приезжайте не по нашему адресу, а на улицу Соснина, 15, квартира 70. Там живет мама Ивана Семеновича — Елизавета Стамбуловна, это совсем рядом.

— Что-то я опять ничего не пойму, — в голосе Петрова зазвучали металлические нотки.

— Владислав Юрьевич, мы же уезжаем, а мама остается. Надо же вам поддерживать отношения с нашей семьей.

— Зачем мне поддерживать отношения с вашей, как вы говорите, семьей?

— Как зачем? Мало ли, любая проблема, любой вопрос — мама всегда поможет. И потом, согласитесь, маме хочется посмотреть, кто остается в нашей квартире. Познакомиться с вами поближе.

— Слушайте, Сусанна Николаевна, вам не кажется, что ваши бесконечные условия похожи на обыкновенное издевательство?

— Простите, не поняла вас, Владислав Юрьевич…

— А что тут понимать? Может, вы и в самом деле заведуете какой-нибудь шайкой, придешь к вам, а там встретит меня амбал три на четыре и шарахнет гирей по голове? Отчего это я должен верить вам, если вы на каждом шагу не доверяете мне?

— Дело ваше, Владислав Юрьевич. Я вам объяснила ситуацию, другого выхода у нас нет. Неужели вы допускаете, что мы похожи на грабителей? В таком случае вам даже спокойней прийти не к нам, а к нашей маме Елизавете Стамбуловне. Ведь не будет же вас грабить мама Ивана Семеновича?

— А кто такая ваша мама? Я ее знаю? Может, Елизавета Стамбуловна — это кличка как раз того амбала, который будет бить меня гирей по голове? Почему я должен верить вам?

— Обижаете, Владислав Юрьевич. Разве можно спекулировать именем родной матери?

— Знаете что, Сусанна Николаевна, скажу-ка я вам пару слов начистоту!

— Да, да, пожалуйста.

— Вы или жуки отменные с вашим мужем, либо такие крохоборы, каких свет не видывал!

— К чему же оскорбления, Владислав Юрьевич?

— А к тому, что я долго терпел ваши выкрутасы, но давать унижать себя до такой степени не позволю. Вы думаете, если у вас есть какая-то паршивая квартиренка, а у других ее нету, можно унижать людей? Удивляюсь, как только таких крохоборов за границу посылают!

— Ну, это не вам решать.

— Не мне? А может, как раз мне. Я вот напишу о вас такой очерк, после которого вас не то что за границу, а за проходную собственного завода не пустят.

— Вот видите, не зря мы вас опасались. Значит, действительно можно ждать от вас разных козней. Только скажу вам одно, Владислав Юрьевич: нечего вам писать о нас. Ни плохого, ни хорошего вы о нас не знаете!

— Хорошего — да, не знаю, а плохого…

— Что же плохого вы знаете?

— А хотя бы правду. Правду, которая очень даже не украшает вас.

— Это все слова, извините, Владислав Юрьевич.

— Слова? Ну хорошо! Я вот сообщу вашему руководству, какие вы в действительности люди, посмотрим тогда, в какую Индию вы поедете.

— Не пугайте нас. Вы ведь даже не знаете, где и кем мы работаем…

— Вы думаете, для меня это проблема — узнать? Для меня — журналиста?

— Ох, какой вы, оказывается, человек, ох какой… Недаром мы вас опасались!

— А вы? Да вы — мздоимцы и подлецы! И таких в Индию посылают?! Ну, вы у меня поедете! Вы у меня узнаете, как облапошивать народ да еще смеяться-издеваться над ним! Вы у меня…

Но Сусанна Николаевна слушать дальше не стала, бросила в отвращении и испуге трубку.

Через три дня в кабинет Петрова осторожно постучали.

— Да, да, входите! — бодро прокричал Владислав Юрьевич.

Вошла старушка в широкой цветастой юбке, в кофте-безрукавке ярко-бордового — цыганского — оттенка, из-под которой белоснежно светилась блузка — с серебристыми блестками, с перламутровыми пуговицами, с просторными, в складку ниспадающими рукавами, с пышным черным бантом на груди.

«Что за чертовщина?!» — изумился Петров.

— Простите, вы будете Петров Владислав Юрьевич?

— Да, да, я, проходите, — Петров галантно привстал из-за стола, вышел навстречу старушке и проводил ее в кресло.

— Я к вам с большой просьбой, Владислав Юрьевич… Извините, ради бога, за вторжение. — Старушка слегка грассировала, и это вполне гармонировало со всем ее обликом.

— Да, да, слушаю вас — улыбнулся ободряюще Петров. Он всегда ободряюще улыбался посетителям и просителям — на всякий случай. Да и легче найти контакт с человеком, стоит лишь открыться ему в обаятельной и доброжелательной улыбке.

— Простите, Владислав Юрьевич, не знаю, живы ли ваши родители, дай бог, чтоб были здоровы и радовали вас своей жизнью еще тысячу лет, но у нас, родителей, есть, конечно, свои причуды… Мы до гробовой доски считаем наших детей несмышлеными и глупыми, уж извините.

«Не пойму, куда клонит старушенция?» — подумал Петров, а вслух сказал:

— Родители у меня живы, слава богу, спасибо! А вот относятся ко мне, как к непослушному ребенку, это точно. До сих пор относятся! Удивительно…

— В войну, Владислав Юрьевич, мы с семьей жили в Новороссийске… Как там было, не мне вам рассказывать, вы человек образованный, культурный, сами все знаете… Но это была ужасная, страшная жизнь. Очень тяжелая жизнь, Владислав Юрьевич, смею вас заверить.

— Да, да, конечно. Ну что вы… да, да, — поддержал Петров, так ничего и не понимая.

— Вы не поверите, мой сын умирал от дистрофии, а нужна была всего только небольшая малость, чтобы его спасти, — печень трески. Вы можете себе представить печень трески в те годы?

— Печень? В самом деле, трудно представить…

— Блажь ли это была, а может, не блажь, кто теперь знает, но печень нужна была позарез, иначе мой мальчик умер бы непременно.

— Этого, конечно, нельзя было допустить, — в тон старушке проговорил Петров, горестно покачав головой. Петров вел себя искренне: он всегда старался «войти» в обстоятельства чужой жизни, такое у него было журналистское правило.

— Мой муж был турок по национальности… да, да, не удивляйтесь — именно турок, и вот однажды, ради спасения сына, он бросился в море и поплыл к военному кораблю. Корабль стоял на рейде, в Цемесской бухте.

— К какому кораблю? — не совсем понял Петров.

— К нашему военному кораблю, — пояснила старушка. — Он надеялся, понимаете, раздобыть хотя бы банку печени у военных моряков. Он думал — у них есть.

— И что — его обстреляли? — Петров пытался наводящими вопросами хоть как-нибудь прояснить то, ради чего пожаловала к нему старушка.

— Нет, не обстреляли, Владислав Юрьевич, — старушка упрямо-отрицательно покачала головой. — Он просто-напросто утонул.

— Ах ты, боже мой, какая жалость! — воскликнул Петров.

— Когда его вытащили, а вытащили его военные моряки, мой муж был еще жив. Он умер у них на руках. Перед смертью он прошептал только одно слово: «Печень». Вы понимаете, Владислав Юрьевич? Он умер ради спасения сына.

— Да, да, понимаю, — закивал головой Петров, в действительности совершенно ничего не понимая: «Может, она меня с кем-нибудь перепутала? Зашла не в тот кабинет? Или просто кто-то подшутил над старушкой? Чего не случается с нашим братом…»

— Между прочим, военные моряки подарили мне пять банок тресковой печени. И мой мальчик остался жив, Владислав Юрьевич. Он жив остался!

— Какое счастье! — воскликнул — и впрямь радостно — Петров. — Поздравляю вас!

— А мужа моего похоронили, Владислав Юрьевич. И я одна, совершенно одна, растила нашего сына. Вырастила. Выучила. Поставила на ноги. Это не так легко, Владислав Юрьевич, при моем слабом здоровье.

— Понимаю вас, сочувствую всей душой, — развел руками Петров.

— В таком случае, Владислав Юрьевич, пусть вас не шокирует мое отчество — Стамбуловна. Это отчество «приклеилось» ко мне после того, как умер мой муж. Я вам говорила — он турок по национальности.

— Постойте, постойте… — начал наконец что-то понимать Петров.

— Настоящее мое отчество — Исидоровна. Но с тех пор как погиб мой муж, меня стали называть только Стамбуловной. В честь мужа, который родом был из Стамбула.

— Так, так…

— Поэтому не удивляйтесь, Владислав Юрьевич, необычности моего имени — Елизавета Стамбуловна. Всему на свете есть свои причины и объяснения.

— Значит, вы мать…

— Да, многоуважаемый Владислав Юрьевич, я мать Ивана Семеновича Брагинского. И умоляю вас, заклинаю всеми богами: не губите моего сына! Он и так, бедняга, однажды был на грани смерти. Ради спасения мальчика отдал свою жизнь и его отец.

— Да, но…

— Вы и представить себе не можете, что творится теперь на работе у моего сына! Зачем вы хотите погубить его? Для чего вам это надо? Вам нужна квартира — пожалуйста, можете пользоваться ею бесплатно!

— Но, простите, Елизавета Стамбуловна, я предупреждал вашего сына! И, к сожалению, при всем уважении лично к вам, не могу питать тех же чувств к Ивану Семеновичу… То, чем они занимаются с женой, называется спекуляцией государственным имуществом. Да это и не имущество — это государственная, казенная квартира!

— Владислав Юрьевич, если вы не заберете письмо — вы погубите их. Сжальтесь над моими сединами!

— Это они научили вас прийти сюда? — нахмурился Петров.

— Нет, что вы, что вы… Они ни о чем не догадываются. Им и в голову такое не придет, что я, с моим здоровьем, могу поехать в редакцию… Я все делаю от своего имени. Тайно.

— К сожалению, Елизавета Стамбуловна, ничем не могу помочь вашим детям. Я их предупреждал. Они сами выбрали то, что получат теперь по заслугам.

— Но вы журналист — вы должны быть милосердны, Владислав Юрьевич!

— Я милосерден, Елизавета Стамбуловна. Но милосердие свое, извините, должен направлять на тех, кто этого заслуживает. А не на тех, кто обманывает государство.

— В вас, Владислав Юрьевич, скорей всего говорит оскорбленное самолюбие. А совсем не забота о государственном благе. Ну хотите, я встану перед вами на колени?! Только не губите детей!

— Простите, Елизавета Стамбуловна, ломать комедию я вовсе не намерен. И это дело, так и знайте, я доведу до конца. Всего вам доброго!

— Вы больше не хотите разговаривать со мной, Владислав Юрьевич? Но имейте в виду, на будущее, если со мной что-то случится, доля вины будет лежать и на вашей совести…

— Я готов разговаривать с вами сколько угодно, Елизавета Стамбуловна, но совершенно о других вещах. К тому же у меня рабочий день, и, как вы понимаете, есть разные срочные дела… Извините, но мне действительно некогда.

Старушка скорбно кивнула. Посидела некоторое время, повесив седую голову на грудь, как бы собираясь с силами. Потом поднялась и, пошатываясь, побрела к выходу. Словно слепая, она шарила впереди себя руками… Странно. Когда зашла, впечатление произвела совершенно другое: здоровая, крепкая, хотя и потешная старушка.

На следующий день в редакцию журнала на черной «Волге» приехали главный инженер машиностроительного завода Прохоров и парторг Саврасов. Принял гостей, немало удивившись их приезду, главный редактор журнала Коршунов Леонид Степанович.

Разговор в кабинете продолжался полтора часа.

Через два часа Леонид Степанович вызвал в кабинет Петрова. В разговоре с Петровым приняли участие также заместитель главного редактора Тихончук и ответственный секретарь журнала Рэм Борин.

Пожалуй, целую минуту, как Петров вошел в кабинет, Леонид Степанович внимательно осматривал своего сотрудника с головы до ног. Потом показал на кресло:

— Садись.

— Ничего, постою, какие наши годы, — попробовал отшутиться Петров.

— Садись, — надавил голосом Леонид Степанович.

Петров, делать нечего, сел, широко, свободно расставив ноги: роста он был высокого, а кресла, как назло, низкие.

— Так, так, — продолжал всматриваться в Петрова главный редактор. — Как живешь, Владислав Юрьевич?

— Хорошо живу, Леонид Степанович, — в тон главному редактору ответил Петров.

— А семейные дела как?

Когда главный спрашивал, его заместитель Тихончук и ответственный секретарь Рэм Борин как бы тоже спрашивали Петрова, но только молча, глазами: «Да, как живешь, Петров? Как семейные дела?»

— И семейные дела хорошо, — отвечал Петров.

— С жильем как?

«Да, с жильем как?» — немо повторяли сослуживцы.

— С жильем плохо, Леонид Степанович. Сами знаете.

— Так, ясно… Значит, если с жильем плохо, можно гадости творить?! — Голос главного явно накалился.

— А что такое-то? — искренне удивился Петров.

— Ты столкнулся с подлостью, так, да? — вкрадчиво поинтересовался главный редактор.

— Вот именно, Леонид Степанович. С подлостью. Все верно.

— А сам как стал действовать?

«Да, а сам как стал действовать?» — спрашивали в четыре глаза его зам и ответственный секретарь.

— И сам стал действовать подло, — ответил на свой же вопрос главный редактор.

— А вы что, Леонид Степанович, хотите, чтобы такие люди по заграницам ездили, представляли за рубежом нашу страну?

— Нормальные люди. Ну, немного подзаработать хотели на собственной квартире. Дело обычное, житейское. А ты их сразу с дерьмом смешал.

«Да, а ты их сразу с дерьмом смешал…»

— Странные слова говорите, Леонид Степанович. — усмехнулся Петров. — Я ведь понимаю, вы скандала не хотите, не хотите обострять проблему… Но со стороны-то странно слушать, особенно из ваших уст: нормальные, мол, люди, государство обманывают, нуждающихся обирают, вот и за границу едут — а что, заслужили… Так, что ли?

— Ты демагогией-то не занимайся, Петров! — побагровел Леонид Степанович.

«Да, да, не занимайся, не занимайся демагогией, Петров!» — поддержали начальника подчиненные.

— Согласен, я с ними жестковато поступил, — продолжал свою линию Петров. — Согласен также, что если б не нуждался в жилье, то вряд ли столкнулся бы с этими людьми. Но теперь-то что? Проходить мимо? Делать вид, что этих людей нет? Это вы мне предлагаете, Леонид Степанович?

— Я смотрю, ты ловко научился словами жонглировать! Однако меня не переиграть, Петров. Нет, не надейся! — отрезал Леонид Степанович. — Насчет улучшения твоих жилищных условий мы теперь очень даже задумаемся, Петров. Обещаю тебе — подумаем основательно. Видно, ты еще не очень нуждаешься в хорошей квартире, раз можешь выкидывать подобные номера! Это раз. Во-вторых, завтра в приказе получишь выговор за превышение своих полномочий, а чтоб эта мысль оказалась для тебя доходчивой, лишим тебя годовой премии. В-третьих, с отделом коммунистического воспитания придется распрощаться, Владислав Юрьевич. Не знаю вот только — навсегда или на время. Жизнь покажет…

— И жаловаться, конечно, я не могу? — усмехнулся Петров.

— И жаловаться, конечно, ты не можешь, — в тон ему ответил главный редактор.

«Не можешь жаловаться, нет, не можешь…» — подтверждали и Тихончук с Рэмом Бориным.

— Вот на нас будут жаловаться, — продолжал главный. — Причем в самые высокие инстанции. И крыть нам нечем. Нечем, Петров. Потому что по всем статьям ты не прав.

— Но в одном-то я прав — написал правду!

— Ты написал правду, которая называется поклеп. Чтобы писать правду, надо самому быть чистым. А у тебя, Владислав Юрьевич, рыльце в пушку. Так что, если мы это дело не закроем и тебя не накажем, жалоба на нас пойдет в ход.

— Ладно, я понял. Дело замнем. Виноватого корреспондента накажем. А праведники Брагинские за границу поедут? Деньги сколачивать на свою дешевую мещанскую жизнешку?

— Ты все правильно понял, Петров, — кивнул Леонид Степанович. — Кроме одного.

— Кроме чего? — поинтересовался Петров.

— Кроме того, что никуда Брагинские не поедут. Мы исправим ошибку, и на заводе исправят ошибку. Там, надо сказать, тоже умные люди работают.

— Диалектика взаимных уступок? — широко так улыбнулся Петров.

— Диалектика порядочных отношений, — поправил его главный редактор. — Или тебя не устраивают порядочные отношения?

«Да, тебя не устраивают порядочные отношения?..»

— Меня устраивает, что Брагинские не поедут в Индию. Если это правда, конечно. Не могут подлецы представлять нашу страну за границей.

— Как не могут они быть разоблаченными не нашими, не советскими методами. Правильно я понимаю, Владислав Юрьевич?

— Мне что сейчас, благодарить? Или молча удалиться?

— Можешь и поблагодарить, да. Можешь, — задумчиво проговорил главный редактор. — И можешь идти, тоже можешь. Но на прощание, Петров, прошу тебя иметь в виду одну вещь.

— Слушаю вас, Леонид Степанович.

— А вещь простая. И очень доходчивая. — Он несколько помолчал. — Еще раз повторится подобное — придется нам распрощаться с тобой. На этот раз — навсегда.

— Спасибо за предупреждение, Леонид Степанович.

— Был бы прок, Владислав Юрьевич.

— Я могу идти?

— Можешь, да. Можешь идти.

«Можешь, можешь, иди, беги, благодари, спасайся!..».

— А вы останьтесь, — приказал главный Тихончуку и Рэму Борину.

Те недоуменно, испуганно переглянулись.

Но Петрова это больше не интересовало. Он поднялся с кресла и вышел из кабинета.

«Ну как?» — глазами спросила его Нина Ивановна, секретарша главного редактора.

— Пока жив, — ответил Петров.

Что он имел в виду, кто жив, главный или он сам, — этого понять было нельзя. Внешне Петров всегда оставался невозмутимым.

31 декабря, в канун Нового года, Ивана Семеновича и Сусанну Николаевну вызвали на заводскую комиссию и объявили: в связи с изменившимися обстоятельствами командировка Брагинских в Индию отменяется.

Вечером с Сусанной Николаевной случился сердечный приступ. Так, небольшой, но все-таки… В новогоднюю ночь она лежала в постели, а Иван Семенович сидел рядом и первый раз в жизни пил в одиночку водку. Сильно не захмелел, но все же пьян к утру был изрядно.

А после Нового года стали они жить в своей квартире по-прежнему, вот только взаимная любовь и обожание несколько поугасли у них. Суше они стали, строже, а что касается детей, то их решили не заводить вовсе. Уж как-нибудь обойдутся без детей, ну их…

Квартиру Владислав Юрьевич получит на работе не скоро. Помыкаются они еще с женой, помаются, но ничего, выживут. А что до второго ребенка, о котором мечтала Люсьен, то он так и не появится на свет. Не получилось у Люсьен с родами.

Москва — Новороссийск — Генуя

1983—1985

I. МЕЛЬНИКОВЫ

Татьяна лежала на кровати, положив руки под голову; за стеной, у Надежды, гремела музыка, слышались смех, шутки; несмотря на шум, сын Татьяны Андрюшка спал спокойно и безмятежно — сказывалась многолетняя привычка.

Татьяна лежала в полной темноте, с открытыми глазами; ждала, как всегда, мужа.

Скрипнула дверь, и послышался возбужденный шепот Надежды:

— Тань, ты спишь?

Татьяна промолчала.

— Ведь не спишь, — продолжала Надежда. — Пойдем к нам, слышь, Таня?..

Татьяна не ответила; Надежда потихоньку прошмыгнула в дверь, вслепую подошла к кровати, присела рядом с Татьяной. Вздохнула:

— Все ждешь? Эх, Танька, Танька, губишь свою молодость…

От этих слов, сказанных искренне-горячо и горестно, Татьяне стало совсем худо.

— Не спишь? — наклонилась над ней Надежда; дыхание ее было шумным и горячим.

— Нет, — наконец подала голос Татьяна: молчать дальше было неудобно — Надежда хорошо знала ее, знала, что Татьяна не могла уснуть, когда Анатолий подолгу не возвращался домой.

— Вот видишь, не спишь… А чего тогда молчишь? — снова горячо и убежденно зашептала Надежда. — Чего расстраиваешь себя? В твои-то годы да так мучиться… Ну, встряхнись, оп-ля — и к нам…

— Нет, Надя, ты иди. Я одна хочу побыть…

Видно, Надежда обиделась, что ее порыв Татьяна встретила так холодно, — немного помолчала и, пожав плечами, сказала:

— Ну, как знаешь… Тебе же хуже. — Встала и пошла к двери.

Но вдруг остановилась, постояла, как бы глубоко задумавшись о чем-то, раскачиваясь в такт своим мыслям, а затем шагнула чуть в сторону, к кровати Андрюшки, и опустилась перед ним на колени, прошептала что-то, погладила его вихрастую голову.

Андрюшка спал глубоко, будто обморочно, за день намаявшись в ребячьей беготне до последнего предела, — что ему чей-то шепот, чужая женская ласка… Он спал, Надежда стояла перед его кроватью на коленях — все это было хорошо видно, потому что сквозь щель приоткрытой двери пробивался в комнату яркий коридорный свет, и Татьяна смотрела на них, поймав себя на странной мысли: господи, да что же это такое, наша жизнь?! Она знала, Надежда была искренна сейчас, не играла и не прикидывалась, потому что всегда относилась к Андрюшке с нежностью, даже с каким-то истовым обожанием, которое было трудно понять до конца. Трудно было понять причину, истоки этого обожания. Может, ей тоже хотелось сына? Но ведь, родив когда-то Наталью, которая на будущий год должна уже окончить школу, Надежда дала себе зарок — больше никогда не рожать. И сами роды, и вся последующая семейная жизнь оглушили ее, и ничего теперь не хотелось… Тогда откуда это обожание Андрюшки, совсем чужого для нее мальчика? Вот чего никак не могла понять Татьяна. Как вообще в последнее время она многое не могла понять: мир как бы раскололся для нее на мелкие осколки — и собрать их воедино недоставало сил, она постоянно стремилась осознать этот мир, ухватить его мыслью, догадаться о главном, что составляет смысл человеческой жизни… А вместо этого, вот как сейчас, когда она лежит в кровати, а Андрюшка спит, а перед ним на коленях стоит Надежда и гладит его голову рукой, вместо этого она переполнена невыразимой тоской: господи, да что же это такое — наша жизнь?! Что это?!

Надежда поднялась наконец с пола, постояла еще немного рядом с кроватью Андрюшки и вдруг, не оборачиваясь к Татьяне, сказала не шепотом, а почти в полный голос:

— А что, если они не наши дети, а просто другие существа? С какой-нибудь неизвестной планеты?

Татьяна ничего не ответила, потому что не знала, что отвечать, да и вообще — как можно всерьез воспринимать такие вопросы?

— Ладно, я пошла! — Надежда как бы сама отмахнулась от своего вопроса. — Захочешь — приходи. Слышь, Таня?.. — и закрыла за собой дверь.

Татьяна вновь окунулась в тягучее оцепенение… Потом, кажется, она уснула. Еще потом, вздрогнув, с тяжелой головной болью вынырнула из сна, — а может, из оцепенения — и, хмурясь, проклиная себя за слабохарактерность, подумала: нет, так можно сойти с ума, нужно встать и попробовать чем-нибудь заняться… Как всегда, она обманывала себя, потому что, когда она ждала, она только ждала, и это состояние унизительного, порабощающего душу ожидания не могла перебить ни сном, ни посторонним делом. Татьяна привстала, села на постели, но ноги ее так и не ступили на пол, — она застыла в неудобной позе, как будто забыв не только свою мысль, но и самое себя тоже, кто она, где она, зачем она… За стеной продолжалось веселье, гремела музыка, а Татьяна все сидела на кровати не шелохнувшись, не думая ни о чем, в полной прострации…

Щелкнула замком входная дверь, и Татьяна разом напряглась как струна: Анатолий? Нет, это был не он. По быстрым легким шагам, по тому, как небрежно и свойски были сброшены с ног туфли, Татьяна догадалась: Наталья. Навстречу ей вышла из комнаты Надежда — Татьяна услышала их разговор, резкий, непримиримый голос Натальи и виноватый, оправдывающийся голос Надежды, потом все смолкло — обе, вероятно, ушли на кухню. Татьяна знала: вскоре Наталья постучится к ней в комнату, — гостей матери Наталья выносила с трудом и при всяком случае старалась сказать им что-нибудь колкое, а то и оскорбительное. Конечно, мало кто всерьез обращал внимание на выходки девчонки, все считали — это так, возрастное, обыкновенная грубость и невоспитанность современной сопливой молодежи, для которой нет ничего святого на свете…

Уверенная в том, что Наталья с минуты на минуту может прийти к ней, Татьяна заставила себя встать, включила настольную лампу, достала из платяного шкафа белье и, поудобней расположившись в кресле, занялась починкой. Со стороны все выглядело так, будто Татьяна, тихая, счастливая, умиротворенная, давным-давно сидит и чинит белье… Так именно и показалось Наталье, когда через несколько минут она действительно заглянула в комнату к Татьяне.

— Во, хоть один нормальный человек! — сказала Наталья обрадованно. — Привет, Тань! Трудишься?

— Здравствуй, Наташа! — ровно ответила Татьяна, скрывая внутреннее свое состояние. — Проходи, чего в дверях стоишь?..

Наталья села на стул, небрежно красивым движением закинув ногу на ногу. Гибкая, стройная, в короткой — с широким поясом — куртке-ветровке, она казалась совсем взрослой, уверенной в себе, и только душа ее, знала Татьяна, была еще детская, неокрепшая…

— Слушай, а где твой Анатолий? — спросила Наталья.

— Спроси чего-нибудь попроще. — Татьяна продолжала заниматься починкой, не поднимая глаз на Наталью.

— Да, проблема… — вздохнула Наталья, и в голосе ее звучали (странно для Татьяны) нотки пожившей, немало повидавшей в жизни взрослой женщины. — А у нас вон, слышишь, гуляют…

— Знаю, — Татьяна откусывала нитку, и это «знаю» прозвучало хлестко, как будто зло.

— Приглашали?

— Надежда заходила.

— Слушай, Тань, скажи — только честно. Тебе нравится моя мать?

— Нравится, — без колебаний ответила Татьяна.

— Знаешь, она всем нравится… вокруг нее так и вьются. А меня зло берет! Дура я?

— Ревнуешь, — спокойно сказала Татьяна.

— Я — ревную?! — возмутилась Наталья. — Да мне плевать на нее. Просто обидно — и все.

— Чего обидно-то? — спросила Татьяна, хотя могла и не спрашивать: разве она не знала жизни соседей?

— Обидно, что отец с матерью как кошка с собакой… А тут все вьются… и что надо? Так бы и засунула всех в мясорубку!

Татьяна улыбнулась на эти слова: эх, Наталья, Наталья…

Татьяна была старше Натальи на семь лет, к тому же Наталья — всего лишь девятиклассница, а Татьяна — замужняя женщина, у нее вон Андрюшке шесть лет, через год в школу пойдет, и все-таки, несмотря на разницу в возрасте, Татьяна с Натальей говорили на «ты», что-то в них — в обеих — было такое, из-за чего ну никак не представишь, чтобы они обращались друг к другу на «вы», — по духу и по душе они походили, пожалуй, на сестер-близнецов.

В дверь квартиры неожиданно позвонили. Татьяна невольно вздрогнула, хотя это никак не мог быть Анатолий: у него был свой ключ и в дверь он никогда не звонил, даже если приходил совсем поздно.

— Два звонка. К нам, — иронически усмехнулась Наталья. — Мало их там, так еще кто-то вспомнил…

— Пойди открой, — сказала Татьяна.

— Сами разберутся.

Действительно, дверь открыли, но почти сразу к Татьяне заглянула Надежда:

— Тань, к тебе. — И без перехода добавила, обращаясь к дочери: — Выйди, пожалуйста. Ты мне нужна.

— Это еще зачем? — пробурчала Наталья, но спорить не стала, поднялась со стула. Встала с кресла и Татьяна, так что из комнаты они вышли вместе.

В прихожей Татьяна увидела мать; та все еще стояла у порога, маленькая, в обтрепанном пальто, не решаясь раздеваться, пока не увидит Татьяну.

— Ты что же два раза звонишь? — в который раз проговорила Татьяна. — К нам один звонок.

— Путаюсь. Как ни приду, так путаюсь, — развела руками мать.

Татьяна помогла ей снять пальто, подала тапочки. Мимо них прошел рослый, с обвисшими усами парень. Обронил иронически и хмельно:

— Добрый день, граждане… Извините!

Мать посторонилась, а Татьяна и внимания на него не обратила, хотя видела его у Надежды не в первый раз. Однажды он даже сказал ей: «Какая симпатичная девушка — и такая сердитая! Чес-слово, загадка природы!..» Но Татьяна и бровью не повела — она вообще не любила гостей Надежды. Почему? Сама не знала. Ну, пьют, ну, веселятся, ну, шумят — но разве этого достаточно, чтобы понять и узнать людей?

— Чай будешь? — спросила Татьяна у матери и, когда та кивнула, добавила: — Пойдем на кухню. Андрюшка спит, так что там будет удобней.

Наталья сидела на кухне. Подперев лицо руками, смотрела в темное окно. Что там было видно? Ничего, только бесконечные освещенные окна противостоящих домов.

— Чего она тебе? — поинтересовалась Татьяна у Натальи, имея в виду: зачем Надежда позвала ее.

— Чтоб вам не мешала. А! — И махнула рукой. — Может, я пойду к тебе? Посижу почитаю. Как?

— Чаю не хочешь с нами?

— Чай — наш традиционный семейный напиток. Меня от него тошнит.

— Иди, конечно… Чего спрашиваешь, — сказала Татьяна.

Это у них повелось с давних пор: когда у Надежды гости и Наталья не очень злилась, она сидела у Татьяны, а когда злилась всерьез, уходила вообще из дому. Хлопнет дверью — и нет ее.

— Как жизнь, теть Нюра? — полуобернувшись на пороге кухни, спросила Наталья. Светлые пушистые волосы, темные, сливового оттенка глаза, стройные, будто литые ноги, яркая броская куртка — сколько в Наталье было чистоты и странного вызова, встревоженности и одновременно беззащитности. — Лучше всех, ага? — добавила сама и улыбнулась. И такая это была хорошая, грустно-ободряющая, грустно-понимающая улыбка — совсем не девическая, а опять же показалась Татьяне улыбкой взрослой, много повидавшей в жизни женщины… Но откуда в ней это?

— Лучше всех, Наташечка, только воробей живет, — ответила мать Татьяны. — Все-то он щебечет, все-то он хлопочет, ни зима, ни лето ему не страшны… Нам бы так грешным.

Такое с матерью бывало иногда: вдруг впадет в елейно-сказовый речитатив, — тоже не поймешь, откуда что берется… Наталья, правда, знала об этой ее особенности, поэтому не очень всерьез воспринимала слова Татьяниной матери.

Улыбнувшись, Наталья вышла, и женщины сели пить чай. Татьяна заметила, как мать быстро, почти жадно намазывала на хлеб масло и откусывала хлеб торопясь, словно мог кто-то войти и прогнать ее с кухни. Стеснялась Надежды, ее гостей? Или просто, как всегда, побаивалась Анатолия?

— Анатолий еще с работы не вернулся. У них там что-то аварийное… — сказала Татьяна и увидела, как с матери сразу спало напряжение. — У меня мясо тушеное есть. Может, поешь? — И по тому, как мать поспешно кивнула головой, Татьяна поняла: мать голодная…

Татьяна быстро разогрела мясо, макароны, налила в тарелку побольше подливки, в которую — для аромата — любила покруче добавить лука с чесноком, отчего с Андрюшкой у них все время шла война: тот с трудом переносил лук в каком бы то ни было виде, и вот Татьяна приспосабливалась — «прятала» его в подливах. Зато как любила Татьянину еду мать! Чем бы Татьяна ни угощала ее, — все мать ела прихваливая да причмокивая, любила сытно и вкусно поесть, хотя редко когда ей это удавалось сделать. Жила она одна, пенсия пятьдесят три рубля, то купить, это, да квартплата, свет, газ, в одежде одной тоже век ходить не будешь — вот и жила, перебиваясь; как сама говорила — «перемо́гом».

— Андрюха как, не болеет? — спрашивала мать, поспешно и жадно поглощая еду; когда-то Татьяна не любила мать за эту ее черту (и не только за эту), но постепенно не то что привыкла — смирилась, научилась находить для матери разные оправдательные причины.

— Здоров, — ответила Татьяна, невольно улыбнувшись при одном только упоминании сына.

— Ох, его беречь надо. В таком-то возрасте. Чуть что — того и смотри… — говорила мать, и трудно было понять, что именно имела она в виду. — У тебя рубликов пять — семь не найдется до пенсии?

— Рублей пять могу дать. — И Татьяна, как всегда, когда разговор с матерью заходил о деньгах, покраснела, смешалась, поспешно вышла в коридор и достала из пальто кошелек. В это время из своей комнаты вышла Надежда, прыснула, как только увидела Татьяну, и горячо зашептала ей на ухо: «Представляешь, Тань, сватаются вдвоем… Я говорю им: вы посмотрите внимательно, я похожа на сумасшедшую? А они мне: мы хорошие, мы друг друга обижать не будем…» Татьяна подумала: «Черт-те что…», а вслух сказала:

— Надь, мне некогда. Мать на кухне ждет.

— Во, пойдем к тете Нюре! Спросим у нее: права Надька или нет? — И Надежда громко, горько весело рассмеялась.

Вошли на кухню; деньги при Надежде отдать матери Татьяна не решилась, да и не до них сейчас было, потому что Надежда затеяла свой разговор:

— Слушай, теть Нюра, один к тебе вопрос… Но сначала, — и Надежда хитро подмигнула матери, — скажи, только честно: пропустишь с Надеждой за нашу пропащую жизнь?

— Зачем за пропащую? — оживилась Татьянина мать. — Это ты, Надежда, не дело говоришь. Пьют за жизнь, а там уж она сама пропадай, как хочет…

— А что, мысль! — Надежда даже бровь изогнула в изумлении, — Значит, теть Нюр, согласна, ага?

Мать то ли хмыкнула, то ли кивнула, понимай как хочешь, и Надежда поспешно вышла из кухни.

— Опять вы за старое! — упрекнула Татьяна.

— Что-то меня просквозило третьего дня. Вот тут, — показала мать на поясницу. — Так и стреляет, так р стреляет… Хотела водочный компресс сделать, глядь — а водки-то и нет. Пришла вот к тебе, думаю, выручишь деньгами…

— Это-то да, выручу. Конечно. Но пить-то не обязательно, правда? — И хоть сердясь (да что поделаешь), — протянула матери пять рублей.

— Опять она тебя уму-разуму учит? Ох и неугомонная Танька! — На кухню вернулась Надежда. — Я тебе, теть Нюра, скажу по секрету: Танька нас ругает, а сама втихаря пьет?.. а? — И, зная, как это нелепо, неправдоподобно звучит, Надежда сама и рассмеялась.

— Ее время, — сказала Татьянина мать, — еще не пришло…

— А когда придет, — вставила Надежда, — поздно будет. Так?

Никто ничего не ответил; мать Татьяны была благодарна Надежде в эту минуту и рада бы ей поддакнуть; да побаивалась дочери; поэтому промолчала.

— «Живем, чтобы любить», — усмехнулась Татьяна. — Твои слова?

— Тань, ты делаешь успехи. Дай мне волю — из тебя такая ученица выйдет! Как, теть Нюра, научим Таньку жить?

— Ученого учить… сама знаешь, — польстила мать Татьяне.

Выпили они вдвоем; Татьяна, разумеется, к рюмке не притронулась.

— Слушай-ка, теть Нюра, вот ты жизнь прожила, — начала Надежда. — Много в ней врала?

— Никогда! — обиделась та.

— Врешь! — погрозила Надежда пальцем. — Как раз ты-то и врала всю жизнь. Да и сейчас врешь. Думаешь, я не знаю?

— Угостила — теперь можно обижать старуху?

— А! — махнула рукой Надежда. — Со мной-то ты можешь не прикидываться? Или ты думаешь, я не знаю твою жизнь? Все знаю, все!

«Ну, началось», — тоскливо подумала Татьяна.

Надежда чокнулась со старухой:

— Ты, теть Нюра, благодари бога, что Татьяна у тебя такая. Я бы на ее месте ох и дала бы вам всем разгону! Обложили девку со всех сторон, каждый для себя выгоду ищет, Анатолий — тот вообще…

— Надя! — не удержалась Татьяна.

— А что Надя, что Надя! Я уже тридцать шесть лет Надя — ну и что? Не правду, что ли, говорю? Ведь обнаглел…

В коридор вышла Наталья и, не заходя на кухню, громко сказала:

— Ты лучше на себя посмотри! Правду она говорит…

— Чего-о? — Надежда полуобернулась к дочери. — Во, тоже сердитая, — показала она всем на Наталью. — А чего она сердитая, спрашивается?

— Пожалуй, пойду я… — засобиралась мать Татьяны. — Засиделась, загостевалась…

— Ты этих своих, — выразительно кивнула Наталья в сторону комнаты, — сама попросишь или мне с ними поговорить?

— Сколько там на часах? — постучала Надежда по Таниной руке. — А, да, поздно уже, поздно… Счас, Натусик, мы их турнем, что ты, ты не думай, счас мать турнет их, расселись, понимаешь… Да я им… — Надежда с решительным видом направилась в свою комнату.

Мать Татьяны поднялась со стула вслед за Надеждой. Татьяна не стала ее задерживать.

— Ну, спасибо тебе большое! За хлеб, за соль. Что выручила меня. Спасибо, Танечка. — Мать попыталась расцеловать Татьяну в коридоре, но та не любила материнских поцелуев и сделала головой неуловимое движение в сторону, так что они обнялись на прощание, но не расцеловались.

— Андрюхе передай — бабушка в другой раз гостинец принесет. Скажи — выздоровеет бабушка и придет, принесет гостинец.

— Скажу, скажу…

— А худо будет, заходи ко мне. Что-то совсем к старухе дорогу забыла…

— Ты же знаешь, работа, семья, Андрюшка… Голова кру́гом!

Мать Татьяны кивнула согласно: эх, жизнь наша грешная, суматошная, как не знать… И с этим вышла из квартиры. Татьяна хорошо представляла, как мать радостно сейчас спускается по лестнице с пятого этажа, как, возможно, на какой-нибудь промежуточной площадке, остановившись, перекладывает заветную пятерку в сумке из одного карманчика в другой, как благословляет судьбу, что не повстречалась с Анатолием, которого она не только стеснялась, а — боялась, потому что иной раз, нимало не смущаясь, Анатолий зло и прямодушно бросал в пространство, как бы в никуда: «Опять приживалки в дом повадились…» Когда Татьяна протестовала, Анатолий еще больше раздражался: «Хотите видеться — можешь ходить к ней, а у нас богадельню устраивать нечего!..» Странное дело, Анатолий как будто мстил матери Татьяны, но за что? Даже не мстил, а вымещал на ней все плохое, что накапливается в любой жизни за долгие годы…

Татьяна вернулась к себе в комнату. За столом сидела Наталья, читала книгу. Подняла глаза.

— Не ушли еще эти? — С каким презрением произнесла она последнее слово — «эти»!

— Нет еще, не ушли. — Татьяна села в кресло, вытянув ноги, в тяжелом изнеможении сложив руки на подоле халата. Как она устала от этого бесконечного, унизительного) ожидания. Почему она ждет? За что ей эта кара? Почему не может отвлечься, забыть, плюнуть на все? Или на самом дела она такая беспросветная дура?

Татьяна сидела, Наталья читала, Андрюшка спал, а в коридоре был слышен громкий прощальный разговор, глупые слова, шутки, требовательный бранчливый голос Надежды, скоморошье пенье усатого: «Ах, Надя, Надя, Надя…» Потом щелкнул замок, все стихло, Надежда заглянула к ним:

— Спать пойдешь? — Это дочери.

Наталья, ни слова не отвечая, поднялась из-за стола, небрежным движением подхватила книгу (Андрей Платонов. «В прекрасном и яростном мире») и демонстративно-гордо прошла мимо матери.

— Спокойной ночи, Тань! Спасибо за приют! — сказала Наталья на прощание.

— Ишь, уколоть хочет, — дурашливо покачала головой Надежда. — Мол, в своей комнате жизни нет, а здесь — пожалуйста, всегда приютят. Ведь глупо, Тань?

— Глупо, — коротко согласилась Татьяна, лишь бы поскорей остаться одной.

Но Надежда, кажется, уходить не собиралась; опять приблизилась к кровати Андрюшки, постояла рядом к, ним, склонив голову в умилении. И опять, как совсем недавно, опустилась вдруг на колени, гладила его голову, шептала какие-то глупые пустые слова…

«Нет, я ничего не понимаю, — думала Татьяна. — Я сойду с ума. Я больше так не могу…»

И когда в дверь позвонили, резко, требовательно, она буквально бросилась из комнаты, так велико было в ней напряжение: еще немного, казалось ей, и она в самом деле могла сойти с ума.

— Вы будете Мельникова? — В дверях стояла почтальонка.

— Да, я, — кивнула Татьяна. — «Господи, что еще», — тут же пронеслось в ней.

— Вам телеграмма. Распишитесь.

Татьяна расписалась; мягко, как будто не торопясь, закрыла дверь; распечатала телеграмму:

И хотя Татьяна знала: вряд ли все это правда, ох вряд ли, на душе у нее стало легче; уже потому легче, что теперь было ясно, что ждать Анатолия не нужно, нет смысла, и значит, незачем мучиться, изводить себя напрасными и глупыми мыслями. Что бы ни было — ждать теперь бессмысленно. И с этим отчетливым пониманием Татьяна вошла в комнату.

Странное дело, Надежда продолжала стоять на коленях перед кроватью Андрюшки и, кажется, плакала. «О господи!» — подумала с неожиданным раздражением Татьяна. Только что она ничего не понимала, только что, думалось ей, могла сойти с ума, и вот через несколько минут было совсем другое состояние — разве можно так кривляться в жизни, лить пьяные слезы, ведь это пошло, пошло… как этого не видит Надя, о господи!

— Я пойду, пойду… — забормотала Надежда, словно услышав внутренний голос Татьяны. — Это я так, бог знает отчего, просто дура, понимаешь, дура я, и нет никакой любви в жизни, одна ложь, никакой любви…

Надежда, как и мать, попыталась поцеловать Татьяну на прощание, но Татьяна и сейчас счастливо и умело избежала этого, сказала мягко (хотела резче, да не получилось):

— Спокойной ночи, Надя.

— Спокойной ночи, Тань. — И вдруг, как бы желая вмиг отрезветь, помотала головой из стороны в сторону: — Телеграмма? Тебе?

— Да. Анатолий уехал в командировку.

— Понятно!… — И в этом «понятно» чудилась то ли усмешка, то ли недоверие.

«Пусть думает что угодно. Все равно. Спать, скорей спать…»

Татьяна и в самом деле почувствовала, как ее потянуло в сон (совсем недавно даже и представить себе такое было невозможно), и, как только Надежда вышла, быстро расстелила постель, сбросила халат и юркнула под одеяло. Засыпая, она еще цеплялась мыслью за только что пережитое, такое унизительное, канувшее в небытие ожидание, но теперь это была только мысль, а не боль, не страдание, не унижение. Потом и это все пропало, истаяло в сонной дымке, и, может быть, последнее, на что еще растревоженно откликнулась душа, была мысль об Андрюшке, о самом родном, близком человеке, о сыне, которого она никому никогда ни за что не отдаст, а вы стройте какие угодно козни, но она его не отдаст, нет, нет, он ее, только ее, этот глупый, умный, родной мальчишка…

II. ДАНИЛОВЫ

Утром Надежда проснулась с твердым решением: ехать к Феликсу; встала, правда, разбитая, с ощущением ватности в руках и ногах, но мысль о Феликсе явилась четкой: надо ехать к нему. Натальи не было, ушла в школу, в комнате кавардак, стол завален грязной посудой, объедками, окуркам и, слава богу догадалась на ночь открыть форточку: в осеннем воздухе, лившемся с улицы, чувствовалась легкая звончатость. Последнее время, замечала Надежда, она все на свете старалась с чем-нибудь сравнить, вот как сейчас, когда подумала, что воздух — не просто холодный и осенний, а будто есть в нем какая-то звончатость. В душе она знала, что это не более чем игра, но сознательно шла на нее, как бы подготавливала себя к перемене судьбы. Боже, как ей надоели дни сидений в НИИ, в крохотной комнате на пять сомкнутых между собой столов, за каждым из которых сидело по одной несчастной женщине; за одним столом, правда, восседал их непосредственный начальник, всегда улыбающийся и лоснящийся, как блин, Федор Федорович Круглов, донельзя развративший женщин своего маленького подопечного отдела попустительством, небесно-лазоревым добродушием (опять сравнения, невольно подумала Надежда), глубокими философскими замечаниями: «Что ни делай, а фрезерный станок, бабоньки, на крыльях не полетит…» (их НИИ занимался проблемой усовершенствования фрезерных и строгальных станков). Исходя из своей философии, Федор Федорович разрешал женщинам отлучаться с работы практически в любое время дня, чем те и пользовались без всякого зазрения совести; пользовалась этим, конечно, и Надежда. Иной раз, правда, ее охватывал странный мистический ужас: господи, думала они, ну провались наш злосчастный отдел (графики и ретуширования) хоть сквозь землю — изменится ли что-нибудь в мире, пусть не в мире, а хотя бы в их НИИ?! И, честно отвечая себе, решала: ничего не изменится. Она видела, как на столе Федора Федоровича изо дня в день росла папка с графиками и чертежами, он ставил решительную резолюцию, после чего папки перекочевывали на стол к Надежде, официально — замначальника отдела. И вот Надежда, человек с высшим образованием, пять лет проучившаяся в политехническом институте, за каких-нибудь десять — пятнадцать минут сверяла чертежи с оригиналами, подчеркивала неувязки и несовпадения, расписывалась и передавала папки Аде. Пышнотелая, флегматичная, с томными глазами, техред Ада, сутью которой были мечты о настоящих мужчинах с Кавказа и за которой, кроме того, водилась страсть навязывать всем мысли о православии и русских самобытных подлинных иконах (в чем, разумеется, она ни бельмеса не разбиралась и никогда бы не смогла ответить даже на простейший вопрос: христиане ли католики?), так вот эта Ада полдня, а то и весь день могла не ударить палец о палец, а затем в одну минуту поставленным каллиграфическим почерком намечала карандашом подписи к схемам и рисункам, расписывалась, ставила дату, и папки перекочевывали к Люсе. Собственно говоря, Люся была единственным практическим работником в отделе (а именно — графиком), она быстро дочерчивала и прочерчивала тушью все, что было нужно, затем закрепляла тушь, протравливала рисунки раствором йода, сушила — и на этом работа отдела кончалась. Люся все делала быстро, всегда торопилась то в магазин, то домой и туда, и сюда Федор Федорович отпускал ее с легкой душой: у Люси, в общем-то молодой, тридцатилетней женщины, было трое детей, и она вечно куда-то спешила, за собой почти не следила, о мужчинах не говорила, про любовь не вспоминала, голову помыть и сделать прическу и то для нее было целой проблемой, но по сути дела Люся тащила на себе работу отдела, и поэтому ей позволялось и прощалось все. В отделе к тому же числилась еще одна сотрудница — художница Зоя, худая, желчная, вечно брюзжащая женщина, ненавидящая мужчин до спазм в горле; а ненавидела их скорей всего потому, что они ни при каких обстоятельствах не обращали на нее никакого внимания. В отделе подозревали: уж не девственница ли она?.. Вообще-то Зоя принадлежала отделу художественного оформления, но практически осуществляла связь между своим отделом и отделом графики, поэтому и сидела у них в комнате.

И вот в таком отделе Надежда работала, в таком отделе день за днем пролетала ее жизнь, — жизнь ли это? Однообразная, жестокая в своей бессмысленной череде копеечная работа…

Работа, которую Надежда в глубине души ненавидела.

Ненавидела Федора Федоровича. Ненавидела Зою. Не выносила Аду. И только на Люсю смотрела с некоторой оторопью, а иногда и с завистью; трое детей, загнанная как лошадь, а надо же — никогда не жалуется, никого не клянет, ни о ком не вздыхает и только всегда спешит, спешит, спешит… Честное слово, какая-то загадка.

Надежда перемыла посуду, влажной тряпкой протерла в комнате паркетный, покрытый лаком пол (Феликс постарался когда-то), вытрясла на балконе коврики; включила музыку; села пить густой, свежезаваренный чай…

Как хорошо, когда в комнате чисто, музыка, никого нет, а на столе дымится чашка ароматного чая…

Надежда пила чай; набрала номер отдела.

— Федор Федорович? Привет. Что новенького?.. Это хорошо. У меня? Все в порядке. Просто задержусь немного. Да, кое-какие дела. Приеду после обеда. Ну, салют!

«Надо же, и не спросит ничего. Какая деликатность…»

Несколько дней назад Надежда написала заявление — прошу уволить по собственному желанию. В отделе всполошились: как, да что, да почему… Надежда правду никому не объяснила, сказала только, что якобы переходит на работу к мужу, к Феликсу… Прозвучало это довольно убедительно — Феликс заведовал экспериментальной лабораторией на заводе подъемно-транспортного оборудования, и поскольку Надежда, подавая заявление, была как будто расстроена (а как же, переживает, столько лет проработали вместе в отделе, такие все прекрасные, деликатные люди, один Федор Федорович чего стоит, душа человек, сама доброта, о женщинах и говорить не приходится, такие все славные, умные, сердечные…), особых вопросов Надежде не задавали, решили: все успеется. Когда надо — Надежда, родная душа, сама все расскажет…

Но разве могла она сказать им правду? Услышь они, что она задумала, небось не поверили бы ушам своим…

Попив чаю, Надежда быстро собралась, постучала на всякий случай в комнату Татьяны. Там, конечно, никого не было: на работу Татьяна уходила рано, к тому же Андрюшку надо отводить к семи часам в детский сад. Что она хотела спросить у Татьяны? Сама не знала. Просто давило смутное чувство вины перед ней: плела вчера в ее комнате какую-то ахинею, плакала, на коленях стояла… В самом деле, что ли, в киноактрисы готовится? Черт знает что… Стыдно перед девчонкой, ведь Татьяна — совсем молоденькая, девчонка по сравнению с Надеждой, и вот на тебе… отмочила вчера… Вспомнилась к тому же Наталья, и под сердцем заныло тягучей, больней… Как найти с дочерью общий язык? Что-то нежное, хрупкое, неуловимое в их отношениях как будто ускользнуло куда-то во мрак. В их совсем еще недавней близости, чувстве родства, взаимном понимании образовалась трещина, если не пропасть, — и что теперь делать, как исправить положение?

Одно она поняла сегодня утром отчетливо: надо увидеться с Феликсом, поговорить с ним. Дай только, господи, сил и терпения разговаривать с мужем спокойно, не сбиваться на упреки, не вспоминать прошлые обиды. Просто поговорить, посоветоваться, что делать, как жить дальше…

Дверь ей открыл сам Феликс; у него были до локтей засученные рукава, мокрые ладони, кой где на руках обсыхала мыльная пена.

— Пеленки стираю, — ответил он на немой вопрос Надежды; при этом улыбнулся, но не виновато и не смущенно, как ей хотелось бы, а спокойно, даже с некоторой гордостью. «Ну-ну», — подумала Надежда насмешливо, а вслух сказала:

— К тебе можно? — как будто не увидела ни мыльной пены на руках и не услышала никаких слов про пеленки. Вообще-то ее подмывало сразу съязвить, сказать что-нибудь вроде: «Как всегда, в няньки записался? Господи, когда только переведутся мужики в юбках…» — но не стала ничего говорить, чтобы не обострять разговор с самого начала. Не затем шла, нет, слава богу, не затем.

— Могла бы и не спрашивать. Проходи. Я сейчас… — Он показал ей на комнату, а сам нырнул в ванную. Надежда сняла плащ, сапоги. В коридор, на звук голосов, вышла Светлана.

— Ой, тетя Надя! Здравствуйте!

— Привет, Светлячок! — Надежда почти всегда звала так Светлану. — Ну, показывай своего богатыря. Как он?

— Такой беспокойный, целыми ночами кричит… Руки отваливаются, качаю его, качаю…

— Зря, к рукам приучаешь. — «Ну зачем я это говорю? О господи!» — Потом не отвадишь его.

— А что делать? Не спит. Кричит. Пойдемте, покажу его…

Светлана повела Надежду в свою комнату.

— Бабушка как? — почему-то шепотом спросила Надежда, когда проходили мимо закрытой комнаты Евгении Петровны. «Черт знает что, — подумала тут же. — Никогда не могу быть самой собой в этом доме».

— Болеет. — И на вопросительно-удивленный взгляд Надежды добавила: — Простыла. Температуру сбили, сейчас спит…

«Вечно ее угораздит», — с непонятным раздражением — ну почему? — подумала Надежда, а для Светланы сказала:

— У меня сушеная малина есть. Может, принести? Чай с малиной очень помогает…

— Не надо, спасибо. У нас малиновое варенье есть. Только бабушка сейчас ничего не хочет, говорит: оставьте меня в покое.

«Оставьте ее, видите ли, в покое…» — подумала Надежда, сказав:

— Все больные всегда капризничают…

В комнате Светланы в детской кроватке безмятежно и совершенно спокойно спал Ванюшка. Он был не просто запеленут, а завернут в голубой теплый кружевной конверт: виднелся лишь рот да кнопка по-смешному вздернутого носа. Надо сказать, в комнате не только форточка, но и окно были распахнуты («Закаляем», — сказала Светлана), так что смотреть долго не пришлось. Надежда, признаться, не испытывала никакого умиления, вообще никаких чувств, все это было чужое для нее, изначально чужое, и она ничего не могла поделать с собой, однако она хорошо знала, что промолчать в такой ситуации — верх оскорбления для любой матери, и поэтому как можно искренней, теплей сказала:

— Знаешь, Светлячок, а он заметно подрос…

— Правда? — обрадовалась Светлана.

— И лицо стало… осмысленное… как у взрослого…

Ванюшке шел четвертый месяц, и, наверное, недели три — три с половиной Надежда не видела его; стало быть, ничего удивительного, что он подрос и что лицо изменилось, — так и было на самом деле; выходит, Надежда как будто и не лгала.

— Я когда кормлю его, глупыша, знаете, тетя Надя, он чмокает и так серьезно, строго смотрит на меня… — улыбалась Светлана, почти счастливая от слов Надежды. — Я говорю: глупыш, ну, чего так смотришь на маму, боишься, что грудь отберу, да? Не бойся, дурачок, ешь, пока хочется, вон у меня молока сколько, так и бежит, так и катится…

Рассказывая, Светлана показывала на халат: действительно, то здесь, то там явственно различались струйки-дорожки сочащегося в избытке молока. Надежда окинула Светлану внимательным, потайным взглядом: сколько света, счастья, неподдельной радости исходило от нее, и вся она — всегда такая милая, хорошенькая, приветливая — еще больше расцвела, хотя, казалось бы, как можно стать краше, чем она была? Но она стала, стала краше, и это отдавалось в сердце Надежды невольной завистью, похожей даже на боль…

Они пришли на кухню, и Светлана на правах хозяйки сразу поставила на газовую плиту чайник.

— Ой, Светлячок, я ничего не хочу. Только что из-за стола, — стала отказываться Надежда.

— Но как же? — удивилась Светлана. — Нет, так нельзя… У нас, кстати, от вчерашнего торт остался. «Прага». Хоть кусочек попробуете, тетя Надя… такая вкуснятина!

— А что вчера было?

— Три с половиной месяца Ванюшке исполнилось. Ой, представляете, три с половиной уже! Поверить не могу.

— Погоди, Светлячок, оглянуться не успеешь — ему три года стукнет…

На кухню, держа в руках таз, в котором ворохом лежало детское белье, вошел Феликс.

— Чайник поставили? Молодцы, — улыбнулся он улыбкой человека, который только что закончил хорошее полезное дело.

— Папа, дай я развешу, — взялась за тазик Светлана.

— Нет уж, позвольте-ка сделать это мне! — Надежда решительно забрала у Феликса тазик — она терпеть не могла, когда Феликс занимался женской работой, порой просто ненавидела его за это; почему? ведь знала, что он делает все искренне, то ли нравится ему, то ли исконная внутренняя привычка — помогать всем, кому тяжело в данную минуту, — знала, а ничего поделать с собой не могла, воспринимала как некий укор не только ей одной, а всем женщинам, которые сами не могут или не умеют справиться с делами.

Надежда взобралась на табуретку, тазик поставила на холодильник — чтоб был повыше, брала пеленку, или распашонку, или простынку, крепко, почти зло встряхивала их, потом вешала на веревку над газовой плитой, закрепляя белье прищепками.

Заплакал Ванюшка; Феликс было рванулся из кухни, но Светлана опередила его:

— Пап, ну чего ты? Я сама…

— А-а, ну да, да. — Плач Ванюшки Феликс переносил тяжелей всех: стыдно признаться, но у него как будто сердце обрывалось, когда он слышал его жалобный слезный голос.

«Ну, а как же: дедушка, — ядовито усмехнулась про себя Надежда. — Дедушка! Господи! Ну и чему тут радоваться? Чем гордиться? Чего с ума сходить?..»

Надежда развесила белье, а Феликс, пока из комнаты доносился плач Ванюшки, не находил себе места, то сядет, то встанет, и как же остро, ощутимо остро, до боли в сердце ненавидела его в эти секунды Надежда!

— Между прочим, — сказала она, — я ушла с работы. — Она знала: уж этим-то она обязательно проймет его.

Но Феликс откликнулся на ее слова не сразу, как бы не совсем понял их, а когда понял, уловил смысл, то и в самом деле разволновался, верней — взъярился:

— Ты что, с ума сошла?!

— А что? Сказала, что перехожу к тебе в лабораторию. Под твое начало.

Несколько секунд он смотрел на нее молча.

— Мне бездельницы не нужны.

— Ну ты! — отпарировала она зло. — Кандидат каких-то там непонятных наук. Ты не очень-то! — И тут же пожалела о сказанном: «Ну зачем опять? Господи, какая дура. Просто беспросветная, господи…»

Взгляды их скрестились, как шпаги; но Феликс всегда был сдержанней Надежды, он понял — что-то с ней не то, простил ей ее слова, спросил как можно ровней:

— Что случилось?

— Ничего. Просто написала заявление. По собственному желанию.

— Почему?

— Потому что надоело быть бездельницей, как ты правильно заметил. Вот так уж сыта. По горло. Под самую завязку! — Она резанула ребром ладони по шее.

— А если серьезно?

— Разве тебя когда-нибудь интересовала моя жизнь всерьез? — А про себя подумала: «Ну вот, опять завожусь… Нет, так и помру дурой…»

— Всегда интересовала, — ответил Феликс.

— Всегда тебя интересовала только твоя жизнь. Жизнь родной мамочки. Жизнь Светланы. А теперь еще — внука. А наша с Наташей жизнь для тебя никогда ничего не значила.

— Еще что скажешь?

— А то и скажу, что где-то ты хорош, а где-то тебя днем с огнем не сыщешь!

— Мы развелись, и ты сама в этом виновата.

— А в чем виновата Наташа?

— Она — ни в чем. Ей просто не повезло, что у нее такая мать.

— Зато повезло с отцом.

— Чего ты от меня хочешь?! — спросил он резко, в упор; ему надоело это фехтование словами.

Господи, если бы когда-нибудь она смогла ответить на этот вопрос! Если бы когда-нибудь ей дали возможность ответить на предельной искренности, глубоко, прямо! Впрочем, кто не дает ей такой возможности? Просто она не в силах ответить на элементарный вопрос: чего она хочет от него?! Не в силах! Она хотела его самого, всего, со всеми его слабостями и достоинствами, чтобы он принадлежал только ей, ей безраздельно, не могла она делить его с кем-то, делить и знать, что ей принадлежит только одна какая-то, ничтожная часть этого человека, она не рассчитала свои силы, вышла замуж за человека, у которого была семилетняя дочь, у которого глубоко в сердце свило себе гнездо глубокое горе: умерла первая жена, о нет, Надежда не жалела его, нет, она вышла замуж за него не из жалости, она любила его, как трудно было даже представить, что так можно любить на свете, но она не рассчитала свои силы, у него осталась мать, осталась дочь, он рвался между ними — между любимыми, а она тогда еще не знала, что это такое — когда любимый принадлежит тебе не весь, когда он рвется на части, она не думала, что любовь любимого к другим — это страшная казнь, потому что в какой-то момент ты осознаёшь: ты — не весь мир для него, ты — не начало и не конец его жизни, ты — это ты, не больше, а тебе хочется большего, тебе хочется, чтобы никого, кроме тебя, не было для него на свете… Никого!

Так чего же она хочет от него?!

Именно этого — его самого́. Целиком. Безраздельно. Но как раз это-то и невозможно на свете.

— Неужели между нами все кончено? — после долгой паузы удрученно спросила Надежда.

— У нас есть Наташа.

— Да, Наташа… — Она чувствовала, как незаметно начинают подбираться к глазам слезы, но сдержала себя, пересилила. — Кстати, я пришла к тебе поговорить о Наталье.

— Что случилось?

— Она стала невозможной. Грубит. Забросила учебу. Уходит из дома…

— Ты сама в этом виновата. Перестань водить в дом компании. Возьми себя в руки.

— А ты?

— Что — я?

— Ты ни в чем не виноват?

— Я бы с удовольствием забрал ее у тебя. К сожалению, это невозможно…

— Ты бы с удовольствием лишил меня всего и заточил в тюремную камеру. В одиночку. Или бросил на съедение крокодилам…

— У меня никогда не было такой богатой фантазии, как у тебя.

— Спасибо за комплимент.

— Пожалуйста.

Господи, о чем они говорят? Как выбраться из этого заколдованного круга взаимных подковырок и упреков, пустых, обидных, унизительных препирательств? Когда, почему случилось это? С чего началось? Ведь любили когда-то, как еще любили друг друга…

Вошла Светлана.

— Папа, чайник вовсю кипит, а вы сидите…

— Правда, — удивленно проговорил Феликс. Чайник не просто кипел — он всю кухню наполнил паром, даже окна отпотели. Надо же, ничего не замечали, пока разговаривали. — Сейчас, сейчас, — засуетился Феликс.

— Ладно уж, я сама заварю, — улыбнулась Светлана. — Сидите разговаривайте…

— Очень жаль, Светлячок, — вздохнула Надежда, — но мне уже некогда. Я ведь с работы отпросилась, всего на час. Надо идти.

— А как же торт, тетя Надя? — Это «тетя Надя» всегда резало слух Надежде, особенно когда Светлана выросла. Тринадцать лет разницы — двадцать три и тридцать шесть, — ну какая она для Светланы «тетя»? И все-таки иначе Светлана никогда не называла ее, даже в лучшие дни и годы.

— В другой раз, Светлячок. — Надежда поднялась из-за стола. — Как-нибудь загляну вечерком. Вместе с Натальей. Посидим, поговорим.

— Только обязательно, тетя Надя! И Владик будет дома. — (Владик — это муж Светланы, студент; сейчас он был в институте.)

— Договорились. Ну, до свиданья! — Надежда поцеловала Светлану в щеку. Взглянула вопросительно на Феликса.

— Пойдем, я провожу тебя. — Феликс поднялся со стула.

Проводил, естественно, только до двери. «Большего, конечно, не заслуживаю…» — подумала Надежда с горькой усмешкой. Снова взглянула на него — стояли у распахнутой двери, оба чувствовали неловкость прощальной минуты.

— К нам решил совсем не заходить?

— У тебя плохая память. Я бываю у вас каждую неделю не меньше двух раз.

— На прошлой неделе не был ни разу.

— Мама приболела.

— Понятно. Передавай ей привет! — Она насмешливо — специально насмешливо — улыбнулась. — Ну, бывший муженек, до свиданья, что ли?!

— До свиданья, Надя.

— Ого! В первый раз сегодня назвал по имени.

— Разве? Извини. Грубею.

— То-то! — Она улыбнулась — легко, широко, свободно, улыбкой женщины, которая не знает ни горечи, ни обид, ни поражений. Впрочем, вряд ли удалось обмануть Феликса — уж кого-кого, а ее-то он изучил за годы совместной жизни.

Дверь закрылась, Надежда сделала первый шаг по лестнице, лицо ее исказилось от внезапной гримасы, и крупные частые слезы покатились из глаз. Вышла на улицу — слезы побежали еще сильней…

Горькая обида давила ей сердце! Такая тяжесть на душе, такая безысходная тоска… И слезы… сколько в них было сладости, праведности, как они омывали душу жалостью к самой себе: они терзали и мучали, но в них одних было сейчас утешение и успокоение…

Она шла по улице, плакала, никого не стесняясь и ничего не замечая… Феликс… он всегда внушал ей мысль, что она сама во всем виновата, но она не умела, не хотела признать себя виновной. Виновата, что любила? Но разве бывает такая вина? Верней, разве справедлива расплата за то, что ты любила человека безмерно, без оглядки, как слепая, почти как сумасшедшая? Поначалу все было хорошо, он, она, его маленькая дочь, его стареющая больная мать… Все были вежливы, предупредительны, сама деликатность, сама воспитанность. И Надежда (ей было тогда двадцать лет!), так боявшаяся его семьи, его матери, его дочери, почувствовала: она родная здесь, ее приняли как самого близкого человека, Светлана — Светлячок — тянулась к ней, и не потому, что забыла мать (как она могла забыть ее, ведь ей было тогда семь лет!), тянулась просто из естества своей природы, из дружеского расположения ко всем людям, особенно к тем, которых любил отец и которые любили его, тут не было никакого оптического обмана, все искренне, все правдиво, и Надежда чувствовала счастливую, даже несколько тревожащую душу благодарность Светлане за ее детское приятие, за непосредственность, за ласковый неподдельный щебет.

А Евгения Петровна? С ней тоже все обстояло нормально, во всяком случае — Надежда не испытывала никакой вражды с ее стороны, хотя, надо сказать, матери Феликса было нелегко: она искренне любила первую жену сына, переживала ее смерть так, что не раз сваливалась в постель — подводило больное сердце, однако жизнь есть жизнь, этим успокаивала и утешала себя Евгения Петровна, и нужно было во что бы то ни стало выкарабкиваться всем вместе из беды — в первую очередь ради Светланки, ну и ради Феликса, конечно, тоже. Разумеется, Евгения Петровна присматривалась к Надежде настороженно, ее пугала молодость новой жены Феликса, она искренне боялась, хотя и не показывала вида, что душой Надежда не совсем созрела, чтобы нести на себе неожиданное бремя матери-мачехи — так оно и случилось, не нравилось ей и то, что Феликс с Надеждой чересчур влюблены друг в друга (но тут уж ничего не поделаешь), живут будто ослепленные. Эта взаимная ослепленность, считала мать, никогда ни к чему хорошему не приводит, проходит время, и вдруг открываются глаза на того, кого так искренне боготворишь, — и что потом? — разочарования, обиды, ссоры, боль…

С чего началось у них? С чего — сказать трудно, а вот когда именно — ответить легче. Родилась Наташа — и почти сразу все изменилось, и изменилось не в семье, а в самой Надежде, в ее восприятии жизни, в том, какими глазами стала она смотреть на Феликса, на его дочь, на Евгению Петровну и какими — на свою дочь, на божественное чудо, какое даже и представить себе не могла раньше, не могла подумать, что так это все бывает в действительности — что-то самое родное, близкое, любимое, необыкновенное, чем все на свете должны восхищаться и восторгаться. Впрочем, так все и было, разве кто-нибудь не восторгался, не говорил Надежде самых лестных, самых добрых слов? Их, может быть, говорили даже чересчур много, хотя Надежда этого не замечала, для нее казалось естественным — ее дочь просто чудо, посмотрите, какие у нее глаза, нос, какие кудряшки завиваются на затылке, а какие пухленькие ноги, какие тонкие пальчики, как симпатично она зевает, как жадно берет грудь, как потешно пыхтит… Кто не знает, впрочем, всех этих умилений матери ребенком? В этом-то, случается, и драма, как вот, например, с Надеждой… Вдруг в сердце ее — непонятно как, откуда, почему — проснулась ревность… да какая ревность! Надежда не могла спокойно видеть, как Феликс, скажем, ласкает Светлану (улыбаясь, гладит ее волосы), когда Надежда кормит грудью Наташку… Или не выносила, если Светлана ластилась к отцу, в то время как рядом, в детской кроватке, так мило и забавно — разве они не видят — сучит ножками Наташа. Почти с ненавистью наблюдала Надежда и за Евгенией Петровной, когда та, к примеру, в хорошем веселом настроении, прибираясь в квартире, не один раз проходила мимо стола, на котором Надежда пеленала дочь, но ни разу не остановилась, не сказала: ой, какая красивая у нас девочка, какая умница, как выросла за последнее время!.. Все знаки внимания, которые, как обычно, оказывали друг другу Феликс, Светлана и Евгения Петровна, вдруг стали ненавистны Надежде, воспринимались ею как личное оскорбление. Поначалу Надежда пугалась собственных чувств, внутреннего раздражения, укоряла себя за глупость, за нелепость несправедливых мыслей, испытывала в душе растерянность, а то и искреннее раскаяние, но со временем бог знает куда исчезла эта внутренняя борьба, истаяла, улетучилась, будто и не было ее там никогда. Надежда напоминала нахохлившуюся птицу, которая, даже когда ее не обижали, а наоборот — подходили погладить, приласкать, вдруг еще больше цепенела, как будто изначально не верила в человеческую доброту, раз и навсегда разуверившись в ее естестве и наличии.

Случилось то, чего так боялась Евгения Петровна: между Светланой и маленькой Наташей встала, как пропасть, эгоистичная материнская любовь Надежды к своей дочери.

Ну и начались, конечно, первые ссоры, первые недоразумения…

А кончилось все вот этим — полным крахом.

…Она шла, плакала от всех этих мыслей и воспоминаний и наконец устала от слез, от бесконечного душевного самоистязания; остановилась, вынула платок из кожаной, с плетеными ремешками сумки — подарок Феликса на Восьмое марта, горько усмехнулась, вытерла глаза; тут кстати оказалась скамейка, Надежда присела на краешек, достала зеркальце, тушь, кисточку, тени, привела в порядок ресницы и веки. Улыбнулась. Странно, она вдруг сама понравилась себе — глубокий, страдающий взгляд, грусть, синие печальные веки, длинные темные ресницы, — господи, подумала невольно, если бы я была мужиком, разве бы устояла, разве могла бы не влюбиться в такую женщину?.. И улыбнулась во второй раз, еще больше понравилась себе, стало на душе вдруг легко и беспричинно весело, — сколько раз в жизни удивлялась она этим резким переменам в собственном настроении: то хоть в петлю лезь, а то колокольчиком зазвенишь. И главное — почти в одно и то же время…

Посидела Надежда немного на лавочке, отдохнула, успокоилась, повеселела; если б не на работу, в этот гнусный отдел, может, и совсем легко стало бы на душе. Впрочем, что она переживает, совсем скоро она станет вольной птицей…

Вот что она забыла сказать Феликсу!.. Верней, сказать-то она сказала, что увольняется, но не сказала главного — ради чего, почему это делает. А ведь это, возможно, была тайная пружина, тайная мысль, из-за которых она отправилась к нему. То есть поговорить о Наташе — это да, но тайное-то тайное… она хотела как бы ненароком похвалиться перед ним, утереть ему нос, возвыситься над ним…

И что же? Опять, как много раз в жизни, разразилась словесная перепалка, и ведь забыла, забыла сказать, что не просто уходит с работы, а уходит в кино… да, да! В кино? — удивился бы он и наверняка не поверил бы, ядовито усмехнулся: ну-ну, рехнулась совсем девушка на старости лет, что бы ни делать — лишь бы заливать, как всегда… А ведь это правда — она уходит в кино. Ну, не в актрисы, конечно (хотя актрисы что, из другого теста сделаны? или, может, она хуже их сложена, не так привлекательна? это еще как посмотреть!), но главное и не это сейчас, главное — войти туда, в тот заманчивый мир, заманчивый не просто потому, что — кино, а что — творчество, тут тебе не какой-нибудь замухрыжистый отдел с четырьмя дурами и одним идиотом во главе, здесь — всегда разнообразие, поиск, интересные люди, неожиданные встречи, интеллигентные разговоры, здесь мысль, блеск, новизна, одним словом — настоящая жизнь.

Что может быть привлекательней настоящей жизни? К чему стремятся все люди на земле, со всеми их явными и тайными помыслами? К настоящей жизни!

Конечно, Феликс всегда презирал и презирает компании, которые бывают у нее, считая всех подряд бездельниками и хвастунами. Но разве случилась бы с ней эта значительная перемена в жизни, верней — разве могла бы она случиться, если бы у нее не собирались компании? Однажды Надежда с Зоей возвращались с работы, дорогу им преградили два странных человека — прекрасно, даже изысканно одетые, джинсы, вельвет, замша, кожа, цветастые платки на шее, озорные веселые глаза, легкий юмор, шутки, смех, уверенные движения, но самое главное — вот это: налет свободы, свободы во всем, что они делали, говорили, как смеялись, как шутили… А странность сцены заключалась в том, что в руках один держал трехлитровую банку, другой — бидон (всё — с пивом), и, кривляясь, шутя, но оставаясь неизъяснимо изысканными, как бывает изыскан любой современный модный, уверенный в себе симпатичный нахал, они стали предлагать им выпить вместе — вот прямо сейчас, здесь, на улице. А что? Некрасиво?

У нас просто праздник, у нас гонорар, у нас деньги, девушки, о, у нас большие деньги, у нас даже хватило денег, чтобы купить шесть литров прекрасного пенистого пива, — и потом, мы встретили вас, вы такие симпатичные, умные, такие прямо родные, почти любимые, ну, кто из вас первой пригубит ядреного пивца прямо из банки?

Зоя, конечно, верная своему правилу ненавидеть не только этих нахалов, но вообще всех мужчин без разбору, тут же растворилась в пространстве: «Ты не идешь, нет?» Надежда, смеясь, ничего не отвечала, только радостно качала в отрицании головой, и Зоя растворилась, а Надежда осталась, познакомилась с ними. Оказалось — такие чудесные ребята, «киношники», как их нынче называют. Операторы. И не успели оглянуться, как уже были в гостях у Надежды, пили пиво, потом коньяк, черт знает что, такая вот смесь получилась…

А потом они познакомили ее с режиссером. С Владленом. И как-то Владлен сказал: хочешь в кино? О нет, не актрисой, а просто — работать в кино? скажем, ассистентом директора, всякое там киношное хозяйство и прочее, хочешь? Она кивнула. Она хотела. Что угодно, только не ужасный этот отдел, где всегда одно и то же. Одно и то же…

Вот об этом обо всем она не рассказала Феликсу. Не успела. Не смогла. Да и трудно было рассказать так, чтобы выглядело все серьезно, хорошо, чтобы он поверил — это не шутка, не блажь, это нужно ей, иначе можно просто задохнуться от бесконечной череды ежедневной пошлости и однообразия…

Ну, а пока… А пока надо идти в НИИ. Хочешь не хочешь, а денечки отрабатывать надо. Ничего не поделаешь…

Надежда поднялась со скамейки и решительно зашагала на работу.

Было двенадцать часов дня. Ровно полдень.

III. МЕЛЬНИКОВЫ

За Андрюшку Татьяна не беспокоилась — вечером с ним посидит Наташа. Так уж у них повелось: когда надо, она всегда выручала Татьяну; к тому же Наталья была лучшей нянькой на свете, никогда не сюсюкала с Андрюшкой, а вела с ним себя так, будто они — одного возраста, верней — будто Андрюшка давно взрослый и разумный. Удивительное дело, с Натальей он именно так себя и чувствовал…

…На опорный пункт они отправились сразу после работы. Их было шесть человек, молодых ребят с ткацкой фабрики, которые раз в неделю участвовали в рейдах оперативного отряда. Другие ребята помогали транспортной милиции — чаще всего на железной дороге, еще часть — занималась шефством над трудными подростками, некоторые специализировались на столовых, магазинах и кафе — помогали ОБХСС. Татьяна перепробовала все, но больше всего ей нравились оперативные рейды — самое живое и интересное дело… Сегодня им предстояло совершить «поход» на чердаки, в подвалы, заброшенные котельные, идущие под снос пустующие дома, где по вечерам собирались подростки тринадцати — шестнадцати лет, курили там, играли в карты, тискали девчонок, дрались из-за них, дрались просто так, — в общем, полный букет вольной жизни…

Командовал отрядом (верней — координировал действия милиции и молодежного отряда) старший лейтенант Жиров. Для них, конечно, он был не старший лейтенант, а просто Сергеем, даже Сережей. Моложавый, с узкой щеточкой буро-рыжих усов, в веснушках, часто улыбающийся, Жиров поначалу многим казался этаким добрячком, мальчишкой, но когда он выезжал на задание, облик его менялся, улыбка исчезала с лица, а вместо нее появлялось выражение сосредоточенности и даже угрюмости. И это имело свой смысл, потому что во время рейдов, не всегда безопасных, каждый в отряде должен был помнить об осторожности…

К оперативным рейдам привлек Татьяну именно Жиров, хотя она, наверное, до конца не осознавала этого. О том, что Татьяна замужем и у нее есть ребенок, Жиров хорошо знал, но что поделаешь — она нравилась ему, и он постарался сделать так, чтобы Татьяна чаще участвовала в его рейдах, привыкла к ним; так оно и получилось. Позже Татьяна думала, что она сама полюбила рейды, на самом деле во многом тут виноват был Жиров. За ним вообще водился один «грех» — переманивал Татьяну работать в милицию. Наблюдательный да к тому же еще влюбленный, он заметил, как искренне переживает Татьяна за всякую изломанную ребячью судьбу, а таких судеб проходили перед ними не одна, не две, а десятки… Обозленные, горящие ненавистью глаза ребят, пойманных на каком-нибудь чердаке, их грубые, ни себя, ни других не жалеющие слова и оскорбления, затравленное состояние, когда их припирают к стенке и не остается ничего другого, как признаться и «раскалываться», а «раскалываться» так не хочется, — все это действовало на Татьяну угнетающе, больше того — она вдруг внутренне становилась на сторону обозленных, огрызающихся «волчат», и стыдно было, что она такая глупая и непоследовательная, черт знает какая каша творится на душе… Надо сказать, она никогда никому не признавалась в своих мыслях, и Жиров, конечно, тут не был исключением, но он-то все подмечал, все чувствовал, инстинктом влюбленного догадывался о мучениях, которые одолевали Татьяну. И поэтому однажды прямо предложил ей: переходи к нам, ну, если не совсем к нам, то в инспекцию по делам несовершеннолетних, там такие, как ты, во как нужны! — и, улыбнувшись, он провел ребром ладони по горлу. Татьяна отмахнулась от его слов, как от шутки… Но предложение это не забыла. Помнила. Помнила, правда, как о чем-то нереальном, несбыточном…

…Осенний вечер настаивался густой, холодный; и если б не звезды, яркие, крупные, наверное, в метре ничего бы не было видно, такая кромешная тьма опустилась на эти окраинные дома. Машина подъехала тихо, метров за сто от дома выключив фары, — чтоб, не дай бог, сверху пацаны не смогли разобрать милицейский фургон. Жиров включил рацию, вызвал опорный пункт:

— «Чайка», я «Орел». Нахожусь в заданном районе. Разрешите начать операцию?

— «Орел», вас слышу. Можете начинать. Прием.

— Вас понял, вас понял. Приступаю к заданию.

И в открытую дверцу машины Жиров тихо сказал:

— Так, ребята, как всегда — по двое к каждой чердачной лестнице. Пять человек со мной, в том числе Мельникова. Оставшимся — по одному у подъездов. Гуськов, распорядись сам.

Гуськов — командир молодежного отряда (он был слесарем с той же ткацкой фабрики, что и Татьяна) — быстро распределил людей, и ребята по одному выбрались из машины.

— Так, кто со мной? Пошли! — скомандовал Жиров. — Мельникова, ты здесь?

— Здесь, здесь; — шепотом ответила Татьяна.

Жиров выбрал средний подъезд. Осторожно поднялись на пятый этаж. А средний он выбрал потому, что считал: самое верное — оказаться сразу в центре чердака, вклиниться в пространство, так что хоть слева, хоть справа — путь для отступления короткий, застать ребят врасплох гораздо легче.

— По одному. За мной! — скомандовал Жиров и первым полез по лестнице на чердак. — Мельникова, не отставай.

— Да здесь я! — едва ли не раздраженно, но все-таки шепотом отозвалась Татьяна. «Вот уж прилипнет так не отстанет…» — подумала невольно. По лестнице она забиралась следом за Жировым.

Наверху, перед самым люком, Жиров замер, бросил взгляд вниз: все ли готовы? Можно ли начинать? Большинство не в первый раз участвовало в подобных операциях, ни ругать, ни подгонять никого не пришлось.

— Ну, начинаем, — прошептал Жиров и резко толкнул люк вверх. Видимо, он был чем-то придавлен, потому что открылся не так легко, как на это надеялся Жиров. Несколько дорогих секунд для внезапного появления было утеряно, да что делать… Жиров рванулся на чердак.

В дальнем левом углу сразу бросилась в глаза группа играющих в карты ребят. Самое удивительное (надо же! — отметил автоматически Жиров) — играли не при свече, как обычно бывает в таких случаях, нет, — над ними полыхала самая настоящая электрическая лампочка. Но все это мгновение. Вскрик. Свист. Кто-то ударил по лампочке. Посыпалось стекло, и сразу сплошной мрак окутал чердак. «Всем стоять!» — крикнул Жиров, нажав на кнопку фонарика. И вот тут случилось непредвиденное: фонарик не сработал. Хрустел под ногами убегающих гравий, злой шепот, ругань. Правда, думал лихорадочно Жиров, деваться им все равно некуда — все лестницы перекрыты. На беду, второй фонарик оказался только у самого последнего в группе — у замыкающего Гуськова. Пока он забирался наверх, на чердаке становилось — подозрительное дело — все тише и тише. Татьяна шагнула в темноту, пошла на ощупь к тому месту, где только что играли в карты. Кто-то сильно пихнул ее, она упала. Взметнулся яркий сноп света гуськовского фонарика. Жиров бросился к Татьяне: «Что? Что с тобой?» — «Так, ничего, — махнула рукой Татьяна. — Споткнулась». Она хорошо запомнила голос: «Падла-а…» Было больно и обидно. Фонарик шарил по чердаку, метался из стороны в сторону. Как будто вымерло все. Ни шепота, ни звука. Спрятались? «Ну, по одному! — скомандовал Жиров. — Выходи!» Но слова его повисли в воздухе. Когда подошли поближе к пятачку, где шла игра, открылась неожиданная картина: с чердака, оказывается, был еще один лаз — запасной, который вел прямо к пожарной лестнице. Вот этого-то они и не учли! Воспользовавшись темнотой, беглецы спокойно и беспрепятственно спустились по лестнице, расположенной на торце дома, — так что внизу их тоже не увидали. «Ах, черти! — ругался Жиров. — Ну надо же! Как я мог забыть? Ведь на этих домах есть запасной выход!..»

Начали рассматривать место, где велась игра. Посередине возвышался чурбачок, вокруг которого, опрокинутые в спешке, валялись всевозможные ящики, служившие игрокам стульями. Повсюду разбросаны окурки, спички. На чурбачке лежало несколько карт, брошенных в суматохе, — собственного производства.

— А вот свет у них откуда? — вспомнил Жиров.

Взял у Гуськова фонарик, посветил на потолок. На поперечной балке пристроен самый настоящий патрон, из которого торчали рваные, в острых зазубринах осколки лампы. Жиров выхватил светом проводку. Так, провод спускается вниз, лежит прямо на хрустящем гравии. Жиров наклонился, взял проводку в руки и, как на поводке, пошел вслед за шнуром. Шнур вел к одному из чердачных лазов, нырял вниз. Жиров откинул люк — с лестничной площадки ударил в глаза ослепительный свет. Но что больше всего поразило Жирова — шнур тянулся к электрическому щитку. Жиров спустился по лестнице, открыл дверцу распределительного щитка. Так и есть — провод был «вживлен» в общее питание, да так грубо и неумело, что в любую минуту могло быть короткое замыкание, а там и пожар. «Куда жильцы смотрят?» — невольно в раздражении подумал Жиров. На этой «чердачной» лестничной площадке была только одна квартира. Жиров утопил кнопку звонка. Открыли не сразу, долго вглядывались в глазок, звенели цепочкой, переспрашивали: «Милиция? А что такое? Почему?» — «Откройте», — просил Жиров. Рядом с ним, все с красными повязками на рукавах, стояли ребята из оперативного отряда, — может, слишком неожиданно все это выглядело для тех, за крохотным глазком? Наконец дверь открылась, но не полностью, только настолько, насколько позволяла длина цепочки.

— В чем дело? Что случилось?

— Простите, вы знаете, что к вашему щитку подключен провод?

— А что сделаешь? Я уж сколько с этим хулиганьем ругалась… «Молчи, говорят, бабка, а то и в ящик сыграть недолго…»

— Вы их знаете? Кто они? — Жиров достал свое удостоверение. — Я из милиции. А это мои помощники…

— Кто их разберет… Одного встречаю иногда в соседнем дворе, а кто он — бог его знает. Облюбовали вот чердак наш, все по вечерам там шастают. А слова им не скажи — сразу грозятся… Уж я сколько жаловалась домоуправу…

— Михаилу Ивановичу?

— Ну да, Ефремову. Говорю: когда же наконец это кончится?

— Мы приехали по сигналу Михаила Ивановича.

— И то слава богу! Уж и жить здесь боюсь, думаю — ну, когда-нибудь да прикончат старуху.

— Значит, никого из них не знаете?

— Нет, не знаю.

— Ну, спасибо. До свиданья. Живите спокойно — больше они вас беспокоить не будут. — Жиров по опыту знал, что, если чердак «накрывали», туда больше никто не возвращался: искали новые укромные и тихие места.

Дверь закрылась. Жиров с силой выдернул из щита провод. «Черт, проворонили», — сказал он вслух, но так, как будто разговаривал только с самим собой.

Спускались по лестнице хмурые, не разговаривали. Сели в машину.

— Быстро, на танцплощадку! — скомандовал Жиров шоферу.

Машина резко развернулась и теперь уже с ярко зажженными фарами понеслась по городу. Жиров делал вид, что не замечает Татьяну, не помнит о ней. Эх, Жиров, Жиров…

…Домой в этот вечер Татьяна возвращалась поздно. Устала; шла медленно, опустошенная, грустная. Эта грусть наваливалась на нее, когда день был слишком насыщенным, трудным, и всегда хотелось, чтобы кто-то пожалел тебя, приласкал. А дома, знала Татьяна, никто ее не ждал. Анатолия нет, а Андрюшка давно спит. Она остановилась перед домом, взглянула на свое окно — оно было темным. Свет горел только у Надежды да на кухне. «Наверное, Наташка еще не спит, читает…» А у Надежды скорей всего гости, подумала тут же. Нет, Татьяна не осуждала Надежду, просто иной раз уставала от шума и веселья, а иной раз — удивлялась, как это Надежде самой не надоест такая беспокойная, суматошная жизнь. И вдруг Татьяна почувствовала — неохота идти домой, не хочется подниматься по лестнице, не хочется ощущать сиротливость комнаты, потому что там никогда или почти никогда за последнее время не бывает Анатолия: то он на работе, то в командировке, то у родителей. Конечно, Татьяна не только догадывалась, а знала наверняка — Анатолий стал избегать семью, раньше хоть просто пропадал — на день, на два, а теперь не бывает дома неделями; попробовала Татьяна как-то сказать об этом его родителям, не пожаловалась, просто обмолвилась — вышло еще хуже: рассвирепел не только Анатолий, но рассердились и родители. Впрочем, удивительного тут ничего нет — они всегда покрывали сына, что бы он ни делал, — история эта тянулась с давних пор, с самой свадьбы, пожалуй. Особенно агрессивна временами бывала мать Анатолия, Эльвира Аркадьевна, а свекор в семейные дела почти не вникал.

Отец Анатолия — Ефим Ефимович Мельников — главный инженер строительного треста, человек занятой, когда-то сделал для Татьяны доброе дело, но она оказалась неблагодарной. Сразу после свадьбы он пристроил семнадцатилетнюю Татьяну в секретарши к своему закадычному другу, директору ткацкой фабрики Трофимчику: и делать особенно ничего не надо, и зарплата идет, и Трофимчик — начальник, каких еще поискать надо, всегда ровный, спокойный, вежливый. Проработала Татьяна у него меньше года — ушла сначала в декрет, а потом и вовсе не вернулась: не по душе показалось современное холопство. Объяснить же причину своего ухода не могла, особенно не решалась сказать правду Ефиму Ефимовичу — и с тех пор он как бы перестал ее замечать. Кем она работает, как живет, что у них делается в семье — ему было безразлично: один раз он помог — ему отплатили неблагодарностью, — о чем еще может быть разговор?

Другими словами, со стороны родителей Анатолия понимания особенного не было, наоборот — даже некоторая враждебность, и вилась эта веревочка ой из какого еще дальнего далека…

Татьяна вздохнула (сколько можно стоять под окнами собственного дома?) и медленно направилась к подъезду. Открыла дверь, и тут в темноте, как будто клещами, ее с двух сторон схватили за руки…

— Тише, тетя. Спокойно…

«Господи…» — пронеслось в ней, а голос, почувствовала она, пропал вовсе — даже и захотела бы крикнуть, не смогла; сердце летело в пропасть.

— Сумочку. Так. Карманчики. Быстрей…

Сзади, ощутила Татьяна, под левую лопатку, приставили нож.

— Туфли скидывай… ну, живей!

Татьяна сбросила туфли — поспешно, даже как будто с отвращением.

Неожиданно руки отпустили. Чувствовала только дыхание ножа за спиной.

— Плащ скидывай. Ну! Кольцо есть? Снимай кольцо… Серьги?

Татьяна сняла плащ; с трудом стащила с пальца кольцо; отдала серьги.

— Долго еще с мильтонами будешь якшаться?

— Что? — не поняла Татьяна; голос оказался хриплый, осевший, звучал тихо.

— Смотри, по чердакам лазить опасно… шею надрежешь…

И тут ее пронзило: это же те, с чердака… И голоса… как она сразу не сообразила: голоса подростков… Татьяну окатило настоящим страхом, пронизывающим, ледяным — так и покатилась по коже волна мурашек. Она знала, в этом возрасте совершаются самые безрассудные преступления, самые жестокие, потому что ни ума, ни осознания тяжести своих действий им не хватает. Все притуплено чувством ложного коллективизма, бравады, циничным хвастовством друг перед другом…

— А чтобы ты лучше поняла… Ну-ка, скидывай… — Нож больно ткнулся под лопатку.

— Что? Что вы? Зачем? — забормотала Татьяна.

— Скидывай, тебе говорят! Ну!

— Да вы что, ребята? — насмерть перепугалась Татьяна. — Я же вас знаю… Вы же… Вас потом…

Где-то наверху громко хлопнули дверью; в подъезде застыла могильная тишина.

— Надо сматываться, — прошептал благоразумный голос.

— Тихо!

И снова — мертвая тишина; только и слышно — прерывистое дыхание Татьяны.

— Про нас скажешь — попробуешь вот это. Нож больно впился в тело. — Все поняла?

— Поняла, — кивнула Татьяна.

— И по чердакам кончай с мильтонами лазить. Если, конечно, не хочешь…

Чем дальше хотели пригрозить, Татьяна так и не узнала. Кто-то крикнул:

— Сматываемся, ребята! — И все они, как тени, четыре человека, нырнули в щель приоткрытой двери. Были — не были.

Секунду-две Татьяна стояла как в столбняке. Если бы не босые, в одних чулках, ноги, не снятые серьги, кольцо, плащ, она бы, наверное, сама не поверила во все то, что только что случилось. Как, обокрали в своем доме, прямо в подъезде?! Приставляли нож?! Заставляли раздеваться?! Да что же это такое, откуда, почему?! Она была так потрясена случившимся, что не могла даже заплакать, — слезы не шли на глаза, а ведь как, наверное, хорошо было бы сейчас разрыдаться, поплакать всласть, от души…

Пошатываясь от слабости и нервного удара, держась за перила рукой, Татьяна пошла потихоньку по лестнице вверх. Шла, как старуха, с остановками, отдыхая на лестничных площадках; шла, так и не плакала, чувствуя себя почти умалишенной от навалившегося ощущения внутренней обреченности. Обреченности — почему обреченности? Сама не знала, не понимала. Ей было страшно. Нет, не потому, что приставляли нож, не потому, что ограбили, что угрожали; страшно от одиночества, от мысли, насколько она сейчас заброшена и забыта всеми; почему-то думалось, что если бы Анатолий так часто не бросал ее, если бы он всегда был дома, ждал ее, любил, жалел, то никогда бы не могло случиться такого! Никогда! А почему она так думала, этого сама не знала, чувствовала только, что мысль ее верная, справедливая, выстраданная.

На третьем этаже ноги Татьяны не выдержали, будто подкосились, такая в них была слабость и дрожь; она опустилась прямо на цементный пол, сидела неуклюже, больно подогнув ногу, но не обращала на это внимания, смотрела через перила, в неведомую точку, и истошно кричала в ней в эти секунды душа, как только и выдерживала, не разрывалась на части! Никогда раньше, сколько бы обид и горя ни приносил ей Анатолий, не испытывала она к нему того, что так захлестнуло ее душу сейчас, а именно — ненависть к нему! Впервые в жизни узнала Татьяна это чувство, неведомое раньше, никогда не отравлявшее еще ее сердце, — ненавидела мужа остро, брезгливо, ненавидела и мыслью, и чувством, всем существом своим, от кончиков пальцев до макушки головы. Сколько она обманывала себя, обманутая им, — приказывала себе верить в его ложь, как в правду, лишь бы сохранить видимость пусть и не вполне счастливой, но достаточно пристойной и прочной семьи, страх за себя, за Андрюшку всегда толкал ее к тому, чтобы смиренно, будто в сомнамбулическом состоянии, переносить его ложь, украшая и разряжая ее, как елку игрушками, всяческими оправданиями и иллюзиями; он лгал и чувствовал себя, казалось, нормально, в мире с самим собой, во всяком случае Татьяна никогда не замечала в нем раскаяния и угрызений совести; да, он лгал, а она — именно она — чувствовала стыд и вину за его ложь, будто это не он, а она совершала гадкое, низкое и подлое, — и, наверное, догадывалась она теперь, так оно и было в действительности, потому что не в его лжи пряталась загадка и отгадка их жизни, а в Татьянином потворстве лицемерию, предательству и обману. Как она ненавидела его сейчас, потому что прежде всего ненавидела теперь себя! Разве не знала, не знает и не догадывается она, например, что Анатолий ни в какой не командировке, хотя и прислал телеграмму (обнаглел до того, что даже такой способ считает вполне подходящим), а что просто живет все эти дни у какой-нибудь очередной «любви», а когда она ему надоест, или просто пресытятся оба, или, на худой конец, вдруг соскучится по Андрюшке, или, что тоже бывает, захочется домашнего покоя, чистоты и уюта — полежать на диване, почитать газету, поесть вкусных Татьяниных щей, замкнуться в себе, отдохнуть, как говорится, душой и телом от собственной раздвоенной, наверняка изнуряющей, иссушающей сердце жизни, — вот тогда он вернется, позвонит в дверь, бесстыдно бесстрашными праведными глазами посмотрит на Татьяну, улыбнется, даже, может быть, пошутит, потом подхватит на руки Андрюшку и так далее, и так далее… С ума сойти можно от этой лжи и игры, а ведь Татьяна не сходила с ума, терпела, да что терпела — все забывала, прощала, искренне радовалась, потому что вернулся… Вернулся — вот что главное, вот счастье для семьи!

А теперь ей открылось: есть какая-то внутренняя, глубокая связь между тем, что ее только что ограбили, раздели, и тем, что в доме, в семье никогда нет хозяина, защитника, что вместо правды в их отношениях — ложь и лицемерие, что она, Татьяна, сейчас здесь, на лестнице, а он, Анатолий, где-нибудь с другой женщиной, может быть, даже в постели…

Но почему все это? За что? И отчего именно ей, Татьяне, досталась такая доля?

Ответить на все это было невозможно. Вся жизнь ее и есть ответ на это. Вся жизнь…

Татьяна с трудом встала и подошла к двери. Ключи остались в сумочке, сумку забрали; Татьяна нажала на звонок.

Открыла Надежда: хитрая многообещающая улыбка так и плавала на ее лице. Увидев Татьяну, Надежда вдруг поднесла ладошку ко рту и прыснула.

— Смешно, да? — невесело покачала головой Татьяна, — Ох, как смешно… прямо умереть можно.

— Танька, ты что… ты что, набралась? С кем-то ты пьешь, а со мной… Ой, умора, Танька напилась! — Надежда смеялась, но глаза ее сияли восхищением — так ей нравился сейчас Татьянин вид.

Вяло махнув рукой, Татьяна перешагнула порог, но дальше идти сил не было: плюхнулась на стул в коридоре. Закрыла глаза.

Скрипнула кухонная дверь, в коридор выглянула Наталья.

— Ой, Тань, ты чего это? Что с тобой?

Татьяна открыла глаза. Взглянула на Наталью, которая показалась сейчас будто уменьшенной, далекой, как в тумане.

— Напилась, — ответила Татьяна.

— Ну, брось! — не поверила Наталья. — А туфли где? Плащ?

— А, пропила, — сказала Татьяна и снова закрыла глаза, запрокинув голову на спинку стула. — Андрюшка спит? — спросила у Натальи.

— Спит.

— Ой, номер! — улыбнулась Надежда. — Танька напилась! Да ты что одна-то? Пришла б домой, вместе бы и выпили…

— Тань, не ври! — строго, отчужденно и задумчиво проговорила Наталья. — Ну, чего ты врешь? Я же вижу — ты трезвая.

Татьяна опять открыла глаза. Она любила Наталью, но почему-то сейчас хотелось, чтобы Наталья поверила, что она пьяная.

— Пойдем, пойдем, — потянула ее за собой Надежда, в свою комнату. — Эх, Танька, Танька, давно бы так, а то смотри-ка… туфли потеряла, плащ потеряла… а сумка? где твоя сумка? — Татьяна неопределенно пожала плечами, и Надежда расхохоталась еще веселей: — И сумку потеряла? Ох, Танька, Танька, ну, загуляла, девка, ну, даешь… А правильно! Все правильно. Пропади она к чертям собачьим, наша гордость, наша жадность! Тьфу!..

Наталья смотрела им вслед, ничего не понимая.

В комнате у Надежды ревела музыка, на столе, как всегда, окурки, недоеденные закуски, пятна на скатерти. Но гостей не было: видно, ушли уже или просто разогнала всех Наталья.

Татьяна села в кресло; какое мягкое уютное кресло, подумала неожиданно, радуясь этой мысли, словно была блаженной, что ли. Она как бы не могла сейчас думать ни о чем серьезном и глубоком, только о чем-то таком, что рядом, на поверхности, что не просится ни в раздумья, ни в печаль.

Она знала, вот она сидит, смотрит, слушает, но ничего не воспринимала, а тело ее будто растворялось в желанном покое, слабости и умиротворении.

Ты не поверишь, слышала она и не слышала голос Надежды, я сказала им — ухожу, все, надоело в вашей дыре жизнь гробить, она у меня одна-разъединственная, как все всполошились!.. А я им еще главного не сказала — что в кино ухожу, пускай не в артистки, это меня не волнует, главное — там жизнь, что-то настоящее, даже Феликсу забыла сказать, а уж он бы удивился… не поверил бы, что ты!.. Представляешь?!

Надежда заглянула Татьяне в самые глаза, потому что Татьяна никак не реагировала на ее слова. Теперь-то Татьяна сообразила — Надежда обращается к ней — и кивнула.

А потом опять она сидела, слушала, кивала, ничего не понимая, не вникая в смысл слов, думала: вот как это бывает… ничего не пойму… Но я забуду его, забуду, продолжала Надежда, просто гордыню свою бабскую не могу сломить, ну что он мне, мой проклятый Феликс? Еще неизвестно, какая я стану, и не в кино дело, кино — тьфу, просто жизнь будет другая, осмысленная, он еще поймет, пожалеет, от кого он ушел, еще в ноги мне будет кланяться…

— Передай мне телефон, — попросила Татьяна; она сидела так хорошо, так уютно в кресле, не хотелось ни двигаться, ни шевелиться.

— Телефон? — осеклась Надежда на полуслове. Осеклась, удивилась. — На, конечно, пожалуйста… — И протянула аппарат.

Татьяна медленно, завороженно улыбаясь так, будто хочет вот-вот заплакать, набрала номер.

— Жиров? Это я, Татьяна. Мельникова.

Он что-то там ответил (Надежда смотрела на Татьяну во все глаза: Жиров? какой еще Жиров? вот так да-а…), Татьяна не слушала его.

— Жиров, — продолжала она, — меня ограбили.

Опять что-то там рокотало в трубке, а Татьяна говорила свое:

— Меня ограбили, Жиров. У меня забрали все-все. Туфли, плащ, сумку, серьги, кольцо. Меня ограбили, Жиров. Ты это понимаешь? Я не пьяная, нет… Я не хочу спать. Я хочу плакать, понимаешь, Жиров?

Он что-то спрашивал, даже как будто сердился, а она, готовая в любую секунду расплакаться, все повторяла:

— Жиров, меня ограбили. Вот что со мной сделали, Жиров… Меня ограбили… оскорбили…

IV. ДАНИЛОВЫ

В школу Наталья не пошла. Все было как всегда: позавтракала, собрала учебники, тетради, выбежала на улицу… и что-то как будто перевернулось в ней. Осень; летят листья; из-за домов малиновым полукругом подымается солнце; шуршат по асфальту шины машин… Беспричинная тоска, которая все чаще и чаще стала случаться с Натальей, вновь охватила ее, навалилась не тяжело, а смутно, тревожаще… Почувствовалось: хочется сделать что-нибудь такое, чтобы разом изменить всю жизнь, должна же она наконец стать понятней, чище, лучше, и в то же время знала Наталья, ничего такого сделать она не могла, оттого и тоска наваливалась, брала за сердце грусть…

Как ей противно и стыдно было иной раз сидеть в школе и делать вид, что слушает о какой-нибудь физике, химии, а думать совсем о другом — о жизни, которую невозможно понять, хотя с виду она такая простая, близкая, но совсем не понятная и далеко не хорошая. И не мысли, а мечты взывали к другой жизни, понятной, сердечной, не запутанной, полной взаимной любви или хотя бы уважения, да — не мысли, а мечты. Потому что мысли оставались трезвые и холодные, несмотря на ее возраст, несмотря на то что она девочка, — эти мысли отравляли ей жизнь, а мечты хотели примирить и примиряли с жизнью или во всяком случае возвышались над ней. Скорей всего, глупым, а еще точней — неопытным было только ее сердце, а мысли, хоть ни один взрослый, наверно, не поверил бы в это, были глубокие и зрелые, стремились к тому, чтобы быть таковыми, и от этого странного сочетания — неопытного сердца и самостоятельных серьезных размышлений — и шла вся ее мука, боль, стыд и растерянность. Пожалуй, больше всего было последнего — стыда и растерянности, самое главное — растерянности.

Растерянность — вот что такое ее нынешняя жизнь.

Наталья подошла к телефонной будке, повесила портфель на настенный крючок; постояла, подумала, решаясь и не решаясь позвонить. Наконец набрала нужный номер.

— Да, — ответил отец. Наталья молчала. — Да! Данилов слушает! — В голосе отца зазвучали нотки нетерпения и неудовольствия — отрывают от работы.

— Папа, это я. Здравствуй.

— А, Мышонок, это ты. Здравствуй! — Как сразу изменился у него голос — стал такой мягкий и нежный. Наталья знала: отец искренен, знала всегда, что он любит ее, любит, может быть, больше Светланы, больше Ванюшки и уж конечно больше Надежды.

— Папа… я хочу увидеть тебя… — медленно, очень медленно проговорила Наталья.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Мне просто нужно поговорить с тобой. — И после некоторой паузы: — Я соскучилась по тебе, папа.

— Где ты? Разве ты не в школе?

— Я не пошла в школу!

— Ну, это, конечно, не совсем хорошо… Впрочем, ладно. Ты можешь ко мне приехать в лабораторию?

— Прямо сейчас? Да, конечно. Могу. Я сейчас. Сейчас приеду… — торопливо, глотая слова, обрадованно заговорила Наталья.

— Ну вот и молодец, Мышонок. Жду. — Но трубку не положил, ждал, не скажет ли она еще что-нибудь. — Эй, Мышонок, ты слышишь меня? — Он с детства называл ее так — сначала Наташонок-Мышонок, потом просто — Мышонок.

— Папа, ты меня любишь? — спросила она и еле-еле сдержала себя, чтобы не расплакаться.

— Ну что ты, глупышка. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Что случилось?

— Я сейчас приеду… — прошептала она и повесила трубку.

Но почему-то сразу не поехала; больше того — после разговора, как только вышла из будки, решила: нет, не поеду совсем; и только позже одумалась… Но это — позже, а пока стала опять бесцельно бродить по улицам, сидела на лавках, пробовала построить на портфеле домик из кленовых листьев, все разрушалось, дул ветер, проходили мимо веселые возбужденные люди: молодые ребята (и даже молодые мужчины) пытались заговорить с ней, бросали шутливые реплики — в надежде, что она пошлет им, как шарик за теннисным столом, ответную шутку, она все видела, слышала, понимала, но в глазах ее не было ответа ни на одну шутку, ни на одно заигрыванье; потом она опять ходила по улицам и неожиданно вышла к кинотеатру, встала рядом с афишей, смотрела на крупные, тяжелые, шершавые, как бы осмысленные буквы и не могла взять в толк, что тут написано, отошла подальше — «СТАЛКЕР» — вот, оказывается, что… Говорили — такой необыкновенный фильм; может, пойти? Вспомнила: СТАЛКЕР — это смертник, кажется; купила билет; подошла к контролеру и вдруг подумала: зачем в кино? ведь не хочу; ничего не хочу; отошла прочь, задумалась, стояла, стояла, выбросила билет, сначала разорвала его на мелкие кусочки, потом выбросила в урну; не хотела смотреть про смертника, вообще ничего не хотела видеть на экране — там все придумано, и всегда это заметно, видно — то фальшь жизни, то фальшь актерской игры, и совсем невыносимая глупая фальшивая солидарность зрителей в чувствах и мыслях, хотя эта солидарность рассыпается в прах, как только вспыхивает свет и каждый уходит в свою реальную жизнь — в свою непростую, запутанную и беспросветную круговерть.

Наталья поняла — больше так не может; хочет видеть отца; поговорить, успокоиться, утешиться… господи, как она любит его! Просто жить без него не может, а он…

От проходной она позвонила отцу по внутреннему телефону.

— Где ты пропадала? — встревоженно спросил он. — Я уж стал беспокоиться… Два часа прошло.

— Разве? Извини, папа…

— Я сейчас спущусь.

— Хорошо. Я здесь, папа. Не беспокойся. Я жду.

Минут через пять он появился, показал вахтеру удостоверение, провел за собой Наталью. Вахтер давно знал ее, но всякий раз смотрел настороженно, с явной подозрительностью. Такая уж у него была работа…

Сначала они шли по экспериментальным цехам, где все двигалось, шумело, грохотало, звенело, стучало, — Наталью всегда охватывал здесь почти мистический страх: так и казалось, что что-нибудь сейчас сорвется на голову или наедет какая-нибудь тележка. Это был завод подъемно-транспортного оборудования, и здесь, в экспериментальных цехах, испытывалось и проверялось то, что поначалу разрабатывалось в лаборатории отца. И только после сотен испытаний какая-нибудь новая лебедка или — того замысловатей — кран-балка шли на конвейер, внедрялись в основное производство. Наталья никогда не любила технику, не понимала и даже боялась ее, но, может быть, именно поэтому боготворила отца — он был настоящий мужчина, увлеченный своей работой до страсти, и не просто там теоретик, а практик, экспериментатор: после института пришел на завод простым инженером, увлекся изобретениями и усовершенствованиями, попал в экспериментальный цех, потом в лабораторию, защитил кандидатскую диссертацию (кандидат технических наук) и вот уже шесть лет руководил лабораторией. И пока Наталья не побывала на заводе, не увидела отца на работе — впервые это произошло года три-четыре назад, она воспринимала отца как-то совершенно по-другому: всегда он был для нее только домашний, добрый, мягкий, умный, ироничный, смешливый, а тут вдруг она узнала, насколько он может быть жестким, властным, нетерпимым, но все это не самое главное — она увидела, что он, оказывается, такой увлекающийся, такой неистовый в работе, — с тех пор, наверное, и сдвинулось что-то во взрослеющей душе Натальи: она теперь не просто любила отца, она уважала его — он был человек слова и дела, ума и сердца, а как этого не хватает в жизни (уже тогда Наталья задумывалась над этим)…

Прошли цеха; прошли отделы лаборатории; только собрались заходить в кабинет отца — сбоку вынырнул Сережа Марчик. Марчику отец прощал все — молодой, почти мальчишка, этот парень с руками токаря-виртуоза и головой академика мог выточить любую деталь, но при одном условии: исполнение не слепое, а творческое, возможны, так сказать, коррективы творца Марчика. Отец, улыбаясь, всегда соглашался с ним. Еще одна слабость Марчика — когда видел Наталью в лаборатории, кричал: «Не проходите мимо!» — и без всякого зазрения совести набивался в женихи.

— Феликс Иванович! — закричал Сережа Марчик и на этот раз. — Не проходите мимо! Ах, Наталочка, здравствуй, детка! Ну как, подросла? Я жду, Феликс Иванович, я очень жду! Как только стукнет дочке восемнадцать — сразу сватаюсь. Берете в зятья? Только не режьте хорошего человека ножом, прошу вас…

— Посмотрим, Сережа, посмотрим… — весело отвечал отец. — Вот как подрастет наша невеста, мы у нее сами спросим. Верно, дочка? — Слава богу, при чужих он никогда не называл ее Мышонком.

Обычно не очень смущающаяся и умеющая дать отпор, если надо, перед Сережей Наталья несколько терялась, даже краснела. Он уязвлял ее своей открытостью и бесшабашностью, нагловатой откровенностью, которая не поймешь, откровенность ли еще, может, просто насмешка? А как тревожна и оскорбительна насмешка для девочки Натальиного возраста…

— А если без шуток, Феликс Иванович, эту шайбу пусть Иванушка-дурачок точит. А я пока Сережа Марчик…

— В чем дело, Сережа Марчик? — в тон ему — то ли шутя, то ли серьезно — спросил отец.

И они склонились над чертежом, забыв про Наталью; потом отец опомнился, сказал: «Ты иди в кабинет, подожди немного, я сейчас…»

Пришел он не скоро.

— Извини, — сказал, — работа… Ну, так что такое случилось у тебя?

— Да так, ничего… — Почему-то она стеснялась смотреть отцу в глаза, отводила взгляд в сторону. И вообще — что-то произошло с Натальей за эти минуты, охота откровенничать с отцом как будто пропала совсем.

— Обиделась? — догадался он. — Знаешь, Мышонок, очень странно устроена наша жизнь… Сколько на свете недоразумений только потому, что люди обижаются друг на друга, а обиду свою прячут глубоко внутри… — Он подошел к двери, закрыл на ключ: — Чтобы нам не мешали, — и, потирая руки, сел в кресло; Наталью посадил рядом. — Ну что, обиделась?

— Я не обижаюсь… Я просто так…

— Какие-нибудь нелады с мамой?

— Не в этом дело. Я сама не знаю…

— Тоска?

Она подумала-подумала, что ответить, наконец вздохнула:

— Тоска, папа… Так мне плохо почему-то…

Отец обнял ее, нежно похлопал по плечу:

— Ах, Мышонок ты, Мышонок, вот ты и взрослая уже… Как быстро, незаметно… Хочешь, признаюсь тебе? В твоем возрасте на меня находила такая хандра — хоть в петлю лезь. (Это «хоть в петлю лезь» надолго застряло в сознании Натальи.) И, как видишь, ничего, все прошло — даже не верится, что это было со мной. Тоска — это несоответствие идеала и реальности. Человек преодолевает несоответствие, и хандра исчезает сама собой.

— Тебе хорошо, ты взрослый, умный, ты все-все понимаешь… А я? Я родилась у вас какая-то не такая, меня все время грызет неудовлетворение… я злюсь на себя, на тебя, на маму… И ничего не могу поделать с собой. Я даже школу возненавидела, не могу больше учиться, не могу слышать голоса учителей… Все опротивело. Все кажется ложью, болтовней, обманом…

— Если бы ты знала, как это мне знакомо! — искренне признался Феликс — И теперь, когда я взрослый, когда многое понял в жизни, я не сомневаюсь — каждому человеку надо обязательно пройти через эти сомнения. Кто через них не проходит — из того вообще ничего путного не получается.

— Ты серьезно? Нет, ты шутишь… Ты просто хочешь успокоить меня…

— Серьезно, Мышонок. О таких вещах нужно говорить только всерьез.

Наталья смотрела на него недоверчивым, внимательным изучающим взглядом.

— Не веришь? — улыбнулся он.

— Не знаю… Как я могу не верить тебе?

— Вот и умница. — Он поцеловал ее в щеку; как ей была приятна его ласка, его нежный поцелуй: она всегда скучала по отцу (но не всегда показывала, даже не всегда признавалась в этом сама себе), а в последние дни скучала по нему особенно.

— Знаешь, мне все время хочется понять ваши отношения с мамой…

Он взглянул на нее настороженно, быстро, цепко.

— О, Мышонок, — он решил отшутиться, это было видно, — даже боги Олимпа, если бы задумали понять нас, только зря расплескали бы свое божественное время.

— Почему вы всегда — и ты, и мама — отделываетесь от меня то шутками, то приказаниями не совать нос в чужие дела, то еще какой-нибудь тарабарщиной?.. Ведь я ваша дочь! Мне больно…

Феликс несколько смутился; не знал, какую тональность выбрать для дальнейшего разговора; он еще не почувствовал, насколько важна сегодня его искренность для Натальи.

— Понимаешь, ты взрослая, конечно… — медленно проговорил Феликс, нащупывая тропу в дальнейшем разговоре, — но в то же время — еще не совсем взрослая… Тебе трудно понять некоторые вещи. Трудно, а может быть, даже невозможно…

— Почему? Человек всегда может понять человека.

Феликс удивленно вскинул на нее глаза.

— Я знаю, ты ушел от нас потому, что мама измучила тебя.

«Она и вправду, — подумал он пораженно, — повзрослела за последнее время…»

— Но ведь многие люди мучают друг друга, — продолжала Наталья, — разве из этого следует, что нужно бросать семью? Ты ушел не только от мамы. Ты ушел от меня. А я так не могу. Не могу. Обо мне никто из вас не подумал… Вы просто эгоисты оба.

«Повзрослела… Да как сильно… Когда? Просмотрел, проморгал…» — думал он, все больше и больше поражаясь ее словам.

— Наташа, — сказал он, — ты стала понимать такие вещи… Я не думал… У меня сложное чувство: либо мы должны говорить действительно серьезно (но это трудно, больно!), либо не говорить совсем.

— Я больше не могу жить одна, только со своими мыслями! Я хочу понять: кто вы, мои родители, — враги мне или друзья? Ты знаешь, я люблю тебя, но, кажется, не только люблю — я начинаю ненавидеть вас! Я не могу жить с этими страшными чувствами — любить и ненавидеть. Помоги мне!

Он вконец растерялся; его Мышонок, малышка, девочка-несмышленыш — и вдруг такие мысли, такие слова. Откуда? Когда накопилось, когда созрело? Он ничего не понимал…

— Ты не права в одном: я никогда не уходил от тебя. Быть вместе — это не значит быть только рядом. Я тоже мучаюсь, мне нелегко, но я думал — ты взрослая, ты понимаешь эти вещи. Я ушел, но мы всегда можем видеться с тобой. Ты можешь приходить к нам, больше того — можешь жить у нас, тебя все любят, никто никогда не обидит. Впрочем, ты сама это знаешь…

— Ничего я не знаю!

— Как? Ты шутишь?

— Да, я знаю, конечно. Но ты понимаешь — я не хочу этого знать! Не хочу! Почему я должна приходить к вам, приспосабливаться к твоим родственникам, я — к ним, а не они — ко мне?! Я что, прокаженная? Или это я виновата, что ты не живешь с нами, бросил меня?! Вы что-то делаете, а мне — вся боль… Но за что?

Он понял — нужно как-то по-другому строить разговор; он старше, опытней, должен взять в руки словесную нить, всегда такую опасную, когда она тянется безнадзорно…

— Погоди, Мышонок. Давай говорить спокойно. По порядку…

— Папа, ради бога, не называй меня Мышонком! Ну какой я тебе Мышонок?!

«Вот так да-а…» — в который раз за сегодня удивился он.

— Но ведь тебе всегда нравилось, когда я…

— А сегодня не нравится! Ты не заметил я выросла, я взрослая? Если тебе так хочется, можешь называть меня Мышью. Даже Крысой. Пожалуйста. Только не Мышонком.

«Нет, она еще ребенок. Слава богу… А то уж я совсем перепугался. Обижается на такие вещи…» — на сердце у него, кажется, немного отлегло.

— Хорошо. Буду называть тебя просто — Наташа. Договорились?

— Да. — Но не выдержала сурового тона, добавила: — Только не обижайся, папа. Я не хотела тебя обидеть…

— Ну что ты… — улыбнулся он. — Знаешь, действительно, давай поговорим дружески, спокойно. Я попробую — даю тебе слово! — объяснить тебе наши отношения с мамой. Хотя знаешь ли, те, кто ссорятся, не всегда осознают даже сами, из-за чего, почему ссорятся…

— И ты?

— Что — я?

И ты не осознаешь?

— Нет, я, по-моему, осознаю. Но… может, мне это только кажется?.. Впрочем, хорошо, давай начнем по порядку… Но с чего начать? — Он всерьез, надолго задумался, перебирая в уме разные годы совместной жизни; однако — перебирай не перебирай — именно рождение Наташи и было пробным камнем прочности их семьи. — Все началось с того, что Надежда стала ревновать меня к Светлане, к матери… постепенно это превратилось в настоящую пытку. Муку. И для меня, и для нее…

— Я тоже ревную тебя к Светлане. К бабушке. К Ванюшке.

— Разве? Что-то не замечал.

— Просто я скрытная. Для меня это мучительно — что у тебя есть еще одна семья, которую ты любишь больше нас.

— Это не так.

— Пусть. Но так мне кажется. Наверное, и маме всегда казалось то же самое.

— Я тебе скажу одно: в своей любви человек не должен быть безмерно эгоистичен. Как бы ни сложилась твоя судьба в дальнейшем, я хотел бы пожелать тебе одного: люби людей так, чтобы они чувствовали себя свободными, а не закабаленными. Нельзя любить человека как вещь, нельзя владеть им, превращать в раба своих капризов и настроений, даже в раба чувств, которые кажутся тебе высокими и искренними. Любовь — это не стремление пристегнуть любимого к ошейному ремешку, любовь — это пожертвование…

— Ты же не пожертвовал собой ради мамы? — обронила Наталья.

— Ради бога, Наташа, постарайся понять меня, не передергивай мои мысли. Я говорю сейчас, и одновременно думаю, и одновременно даже для самого себя уясняю какие-то важные вещи… Выслушай меня. Просто выслушай…

— Извини, папа…

— Ты пойми: любовь — не жертва собой, не жертва одного человека ради другого, а дарение себя любимому. Ты вдумайся! Здесь совершенно иной смысл, может — даже совсем противоположный. Мама любила тебя и меня, но самая тайная, изнуряющая ее и не сознаваемая до конца мечта мамы была не та, чтобы я любил вас (я всегда любил вас!), а чтобы не любил других, не любил Светлану, мать, даже Ванюшку. А я не мог и не могу не любить их, — и начались ссоры, которые поначалу, казалось бы, выглядели вполне оправданными, а потому исправимыми. Любовь — упаси боже, чтобы она была жадностью одного человека на другого, эта жадность съедает не только любимого, но и любящего, она разъедает все, оставляя после себя развалины и труху. Что и случилось с Надеждой…

— А с тобой? Выходит, ты не любил, раз с тобой ничего не случилось?

— Как не случилось? — И, взглянув на дочь, отчетливо подумал: «Нет, это невозможно все объяснить… слова не помогают, не проясняют смысла, а только утяжеляют, запутывают его…» — Как не случилось?! — повторил он. — Ты же видишь — все развалилось в конце концов…

— Потому что ты разлюбил? Ты разлюбил нас?

— Пойми: я сделал все, чтобы наша семья не распалась. Надежда захотела жить отдельно от моих, в своей комнате, где жила до замужества (мы берегли эту комнату в надежде, что когда-нибудь она понадобится тебе… когда ты вырастешь…), хорошо, я согласился. Мы втроем — ты я и Надежда — перебрались в эту комнату! Разве я роптал? Разве я был против? Хотя жить в коммунальной квартире, с соседями, — это не совсем одно и то же, что жить в отдельной квартире. Слава богу, соседи нормальные, а таким, как Татьяна, я бы при жизни памятники ставил… Стали жить отдельно от моих, но разве стали жить лучше?

— Возможно, не стоит говорить, но мама стала…

— Я знаю. Я ей говорил. Это черт знает что…

— А вчера они весь вечер просидели с Татьяной.

— Наверное, у Тани что-нибудь случилось?

— Вчера она была просто не в себе… Бог знает какую околесицу несла…

— А Анатолий где?

— Вроде в командировке.

— Вот тоже еще фрукт… Надо же: никогда природе не хватает равновесия и справедливости. Во всякую гармонию подбросит свой испытующий камешек. А ведь у Татьяны есть одно необыкновенное, редкое по нашим временам качество — она настоящая мать. Странное дело: когда я оглядываюсь вокруг, я вижу, что женщины в наше время живут с ощущением, будто жизнь проходит мимо них. Они потеряли способность чувствовать счастье в детях. Это даже не драма, это трагедия современной женщины. Что-то похожее произошло и с нашей мамой. Все ее счастье — в тебе, а она не понимает этого.

— А твое в чем счастье?

— Мое? — Феликс осекся, задумался. — Счастье любого человека — в согласии с самим собой. Вот к этому я и стремлюсь.

Наталья смотрела на отца во все глаза, и чем умней, отчетливей были его слова, тем тоскливей и тяжелей становилось у нее на душе. Почему умные, даже прекрасные мысли не помогают жить человеку? Почему поначалу они как бы удивляют нас, открывают глаза, вызывают радостное внутреннее удивление: вот оно что, оказывается… А потом жизнь продолжается сама по себе, а мысли о жизни остаются сами по себе — нет никакого синтеза, сплава нет, единства. Или это тоже истина мира: жизнь и мысль о ней — вечные враги?

— Знаешь, папа, — сказала Наталья, — я ничего не понимаю. Ничего не хочу. Хочу только одного — ради бога, не обижайся, — чтобы ты вернулся к нам. Больше ничего. Понимаешь, мне больше ничего не надо — только чтобы ты был всегда рядом. Иначе все у меня валится из рук. Наверное, я дура какая-то… у скольких девчонок и ребят из нашего класса родители не живут вместе, а я так не могу… Даже умереть иной раз хочется, такая тоска, папа! Если бы ты знал, какая тоска!

— Я понимаю, — сказал он; Феликс сидел, не глядя на дочь, опустив голову: ему было неловко, стыдно.

— Вернись к нам, папа. Знаешь, мы бы очень хорошо зажили теперь.

— Я не могу, — сказал он. — Даже если бы сильно захотел.

— Почему?

— Потому что… — Он не знал, как сказать об этом. Он понимал, что, какой бы взрослой и умной ни казалась сейчас дочь, все равно это только одна видимость; чтобы понимать какие-то вещи, нужно не просто повзрослеть или поумнеть, нужно, чтобы душа прошла определенные круги ада и рая, для понимания нужна душа, а вовсе не ум, а душа зреет и матереет в человеке гораздо более сложными путями, чем ум. Ум — крест человека, душа — стропила в небо.

— Ну почему? — в нетерпении переспросила его дочь.

— Честно говоря, мне не хочется говорить. И врать не хочется. Поймешь ли ты, сможешь ли?

— Я все пойму, — самонадеянно подтолкнула его к признанию Наталья.

— Я не могу вернуться, — медленно, как бы проверяя каждое слово на слух, заговорил он, — потому что я… люблю… другую женщину.

— Какую женщину? — легко еще, не понимая ничего, произнесла Наталья. — Ты о чем?

— Ты спросила — и я ответил. Я не могу вернуться. Поздно… Я полюбил другую женщину. — Странное дело, голос его звучал резко, даже зло.

— Но как же… — растерянно прошептала Наталья. — Ты любил первую жену. Потом маму. Теперь кого-то еще… Сколько можно любить? Ты обманываешь меня! Разве можно так много любить?

— Вот это-то и есть то, что тебе трудно понять. Я предупреждал тебя.

— Нет, я понимаю, понимаю… — быстро, как бы опомнившись, заговорила Наталья. — Только одного не пойму: ты обманываешь меня, да? Правильно я поняла?

— Правильно, — махнул Феликс рукой.

Наталья внимательно смотрела на отца, стараясь чуть ли не пронзить его взглядом, добраться до сути его душевного состояния.

— Нет, ты сказал правду, — неожиданно произнесла она. — Я теперь вижу. Когда человек любит, он становится холодным и равнодушным.

— Как это? — удивился Феликс.

— Холодным и равнодушным к тем, кого любил прежде.

— Ну, это еще как сказать, — не согласился он. Не хотел согласиться. — Любовь к одному человеку не исключает любви к другим. Я думаю, это аксиома.

— Папа, ну я пойду? — неожиданно сказала Наталья.

— Как, вот так сразу? — Кажется, он даже обиделся немного.

— Хоть на последние два урока успею. Ты забыл, я ведь еще в школе учусь. — Она говорила это спокойно, ровно, даже несколько снисходительным тоном: надо же, такой взрослый человек, а не понимает простых вещей… Но в душе! — в душе все у нее кричало и мучилось! Просто Наталье хотелось как можно скорей остаться одной, подумать, переварить все то, о чем рассказал отец.

— Кстати, о школе… У меня к тебе просьба, Наташа: не огорчай маму, учись хорошо. Она мне сказала по секрету, в последнее время ты забросила учебу…

— Не беспокойся, папа. Все будет хорошо. Знаешь ведь, бывают разные периоды… Ну, я пошла? — Она поднялась и, не дожидаясь, встанет отец или нет, направилась к выходу.

— Погоди, там закрыто. — И как только щелкнул замком, в дверь к ним, как будто только того и ждал, влетел Сережа Марчик:

— Нет, Феликс Иванович, я так не играю! Я же вам говорил: точу только на конус! А они?! — И почти без перехода: — А, Наталочка! Уходишь? Учти, ждать больше не могу. Или — или! Когда наконец тебе восемнадцать стукнет, детка?

— Сережа, ты вот что, — сказал Феликс, стараясь не встречаться с ним взглядом, — подожди меня здесь. Сейчас Наташу провожу, и мы поговорим…

— Что, согласились? Отдаете Наталочку за меня?! — Если б он знал, как неуместны были его шуточки-прибауточки сейчас. Но он не знал и продолжал в прежнем тоне: — Кстати, я жених богатый: две пары джинсов и даже — вельветовая куртка. А?!

Феликс проводил Наталью до проходной, поцеловал в щеку.

— Ну, как настроение? — Он слегка коснулся пальцем ее носа. — Не грустишь?

— Нет, папа, уже получше, — соврала Наталья и даже улыбнулась — специально отработанной на такие случаи улыбкой: легкая такая, бодрая, дежурная улыбка счастливого на вид человека. — Ну, пока?

— Пока, Мышонок… Ой, опять сорвалось, — смутился он. — Не обижаешься?

— Да ладно, — махнула она рукой. На все слова ей было совершенно наплевать сейчас — лишь бы поскорей расстаться.

Она пошла от отца, не оглядываясь, а он, немного постояв и поглядев ей вслед, чувствуя смутную досаду на самого себя, в конце концов подумал: без боли невозможно жить, больно — значит, живые… И, круто развернувшись, быстро зашагал в лабораторию, как бы разом отделил от себя — делового, решительного — всю личную жизнь…

Но отделил ли?!

В школу Наталья так и не пошла. Она бесцельно бродила по улицам города, думая об одном и том же — что она совершенно не знает жизни, не понимает ее и вряд ли когда поймет, и от этого находила временами словно оторопь: она останавливалась где-нибудь посреди тротуара и чувствовала — вот сейчас голова разорвется или же просто-напросто она сойдет с ума. Но ни с ума она не сходила, не разрывалась и голова, а просто приходилось идти куда-то дальше, не зная куда, и думать о чем-то, не зная о чем, и принимать какие-то решения, непонятно какие, и злиться за что-то на себя, неведомо за что. Как понять взрослых? Не легко, не облегченно, не заурядно понять, а — глубоко, истинно, чтоб открылась перед глазами правда?! Как сделать это? Впрочем, возможно ли это? Отец, который любил мать, который когда-то любил свою первую жену — мать Светланы, любит теперь еще одну женщину… Возможно ли это? И если он солгал, то для чего? А если не солгал? Если вправду любит? Но разве можно любить несколько раз? Три раза — разве такое может быть в любви? И самое главное, что нужно понять, но это понять отказывается душа, — что отец больше никогда не вернется к ним, никогда… Как же случилось, отчего, по чьей вине, по чьей страшной прихоти? Впрочем, какая разница, по чьей… Главное — не вернется никогда. Это чувствуется. Да, никогда! Сегодня она это поняла. Какие бы причины ни были, они уже не имеют значения сами по себе, — никогда отец не будет жить вместе с ними, вместе с ней, с Наташей, вместе с любимым своим Наташонком-Мышонком… Это невозможно! Это просто трудно пережить… потому что она, какая бы она уже взрослая ни была, еще совсем-совсем маленькая девочка… маленькая, глупая, беззащитная… пойми это, папа!

Пойми!

V. МЕЛЬНИКОВЫ

Откуда она взялась, Татьяна никогда не знала. Одно время, когда повзрослела, было у нее желание — докопаться до истины, потом осознала, насколько тщетно все это, и плюнула. Сколько она себя помнила, столько и казалось: она и родилась-то, наверное, в детдоме — так слились в сознании и сама жизнь, и начало ее, и течение, и все загадки и тайны. Позже, когда она поняла, что были конечно же и у нее отец с матерью, она никак не могла представить их реальными, существующими, и поэтому к ним у нее не возникало никаких чувств — ни ненависти, ни презрения, ни любви, ни даже тайной тяги, — они были что-то бесплотное, эфемерное, а как можно любить или ненавидеть абстракцию? Все дело облегчалось (или усложнялось) еще и тем, что рядом с ней жили такие же, как она, девчонки и ребята, у которых тоже не было родителей, иногда, правда, у некоторых объявлялись родственники, находились даже отцы, матери, так что жизнь в детдоме бок о бок с равными по судьбе сверстниками казалась естественным и родным делом. Отрезвление — или прозрение — находило только тогда, когда они сталкивались с одногодками где-нибудь вне стен детдома; странно было — и обидно, и больно — видеть какого-нибудь сытого, лоснящегося самодовольством мальчика, который хвастался: у меня есть мама, у меня есть папа, а у тебя никого нет, бе, бе! По-разному реагировали они на такое, девочки чаще плакали, отворачивались, прятались, а ребята лезли в драку, и, бывало, крепко доставалось «маменькиным и папенькиным сынкам», но все равно… Как бы кто ни защищал себя, в душе у каждого оставалось и недоумение, и злоба, и растерянность: почему, почему, почему мы не такие, как все?!

К Татьяне мысли эти не приходили долго, во всяком случае к восьми годам, когда у нее появилась «мама Нюра», они, кажется, ни разу не мучили и не тревожили ее.

А появилась «мама Нюра» и в самом деле неожиданно.

Однажды после уроков Татьяну вызвала к себе директор детдома Наталья Павловна Токарева. Ну как вызвала? Прозвенел последний звонок, все ринулись в раздевалку, Таня успела накинуть на себя пальто, и тут тетя Даша (Дарья-бессмертная, как прозвали ее в детдоме за глубокую старость), хлопнув себя, сказала:

— Это… Танюха… тебя ж к Наталье Павловне!

— Зачем это? — насторожилась Таня. В детдоме хоть и любили директора, но за строгий и суровый характер немного побаивались.

— Там узнаешь… — И, видя, как сникла Таня, Дарья-бессмертная улыбнулась беззубым ртом: — Иди, иди… ни бойся… дело стоящее.

Таня нехотя сняла пальто, повесила на крючок; все на улицу побегут, играть да веселиться, а ей — к Наталье Павловне. Всегда ей почему-то не везет… а главное — зачем она понадобилась директору? Если из-за Лешки Петрова, так пузырек с чернилами пролился ему на брюки сам… Еще из-за чего? Что учиться-то стала хуже? Ну и что? С этим она быстро расправится, вот только поднажмет немного…

— Вот, Танечка, — ласково улыбнулась ей Наталья Павловна в кабинете — такой ласковой Таня никогда ее не видела, — это вот Анна Ивановна, познакомься…

Таня стояла в дверях набычившись, ничего не понимая, боясь подвоха. Буркнула:

— Здравствуйте.

— Завтра суббота, — сказала Наталья Павловна, продолжая улыбаться, — если хочешь — можешь к Анне Ивановне в гости сходить.

— Зачем это? — еще больше набычилась Таня.

— А просто — Анна Ивановна приглашает тебя к себе. Посидеть, чаю попить, поговорить.

— Мне и здесь хорошо. — Таня почувствовала враждебность не только к Анне Ивановне, но и к Наталье Павловне. — Я что, не так что-нибудь делаю?

— Да нет, все хорошо. — Наталья Павловна переглянулась с Анной Ивановной: видите, мол, как нелегко получается. — Чего ты так насупилась-то? Разве мы тебя обижаем?

— Нет, не обижаете. А все равно…

— Ну что ты, Танюша? — ласково улыбнулась Наталья Павловна. — Ведь все хорошо, да? Подойди-ка ко мне. Ну, поближе, смелей…

— Не хочу я никакого чая, — упрямо бормотала Таня и нехотя, мелкими шагами шла к Наталье Павловне, опустив голову.

Надо отдать должное «маме Нюре» — в те минуты у нее хватило ума ничего не говорить, не лезть к Тане ни с ласками, ни с сюсюканьем. А может, она просто не знала, что делать и что сказать, и поэтому молчала. Кто теперь скажет… Кто теперь знает…

Когда Таня подошла к Наталье Павловне, та вдруг обняла ее, прижала к теплой груди; Таня и опомниться не успела, как густая тяжелая волна странно разнородных чувств опахнула ее, казалось, с ног до головы, — не ведала Танина душа, когда еще вот так родственно и нежно обнимали ее. Главное, что сейчас почувствовала Таня, — это протест, чуть ли не негодование, но еще больше благодарность Наталье Павловне, и это двоякое состояние мучительно сдавило ей сердце, а глаза завлажнели, но плакать Тане было стыдно, и она напряглась вся (Наталья Павловна ощутила, как на спине у девочки будто выросли легкие крылья, — это напружинились в протесте худые лопатки) и попыталась отстраниться от Натальи Павловны. Не тут-то было. Наталья Павловна еще крепче обняла Таню, склонилась к самому ее уху, прошептала:

— А знаешь, Танюша, кто такая Анна Ивановна? — И, не дожидаясь ответа, да Таня все равно не сказала бы ничего, сама же и ответила на вопрос: — Она твоя родственница…

После этих слов Наталья Павловна отстранила от себя Таню и испытующе, но по-доброму заглянула ей в глаза.

Таня недоверчиво покосилась на Анну Ивановну. Худая, с какими-то заморенными, рыбьими глазами (они были несколько навыкат, а взгляд — остекленевший, напряженный), с плоским удлиненным лицом, вытянутость которого еще больше подчеркивалась заостренным подбородком, — эта неизвестно откуда взявшаяся родственница не очень-то понравилась Тане. Впрочем, ни за какую родственницу Таня ее не признала, и если взглянула на нее, то просто так, из любопытства и интереса.

— Вот завтра суббота. Можешь пойти к Анне Ивановне, погостить у нее…

— Нет у меня никаких родственников, — нахмурилась Таня. — Вы сами говорили…

— Не было, — поправила Таню Наталья Павловна. — Не было, а сейчас нашлись. Знаешь, это хорошо, когда у человека находятся родные.

— Ладно. Пусть, — безразлично согласилась Таня.

— Что пусть? — не поняла Наталья Павловна.

— Пусть будет родственница, — буркнула Таня.

— Не пусть, а это очень хорошо, когда на свете находится родной человек. Вы должны подружиться, Таня. Ты меня слышишь?

— Подружимся, — вяло ответила Таня. И вдруг, повернувшись вполоборота к Анне Ивановне, спросила так, как будто выстрелила: — Вы шить умеете?

— Умею… Немного. — Голос Анны Ивановны прозвучал хрипло, затравленно: видно, она тоже переволновалась немало.

— А-а… — словно разочаровавшись, протянула Таня. (В глубине души она надеялась, как признавалась позже, что «мама Нюра» не то что шить, а вообще делать ничего не умеет.)

— А что? — поинтересовалась Наталья Павловна. — Почему ты спросила?

— Так просто.

— Нет, раз ты спросила, значит, не так просто. — Наталья Павловна несколько забыла свою миссию — быть мягкой сегодня, доброй, и в голосе ее зазвучали привычные для детдомовских ребят металлические нотки.

— Вы же нас не пускаете в швейную мастерскую?

— Рано еще! — продолжала Наталья Павловна прежним тоном. — Машинки сломаете — как жить дальше будем? — Тут наконец она опомнилась, нахмурилась, недовольная собой, спросила помягче: — Значит, ты хочешь научиться шить?

— У меня у Даши передник порвался.

— Даша — это кукла, да? — спросила осторожно Анна Ивановна.

— Кукла, — снисходительно ответила Таня. — Двоечница моя.

— Двоечница? — удивились женщины.

— Она за партой сидит, все время ерзает, вертится. Второй передник порвала. А что Александра Александровна говорит — никогда не слышит.

— Александра Александровна — это их учительница, — пояснила Наталья Павловна.

— Так придешь завтра? — спросила Анна Ивановна. — Приходи вместе с Дашей. Передник сошьем.

— А вы кроить умеете?

— Умею. Немного.

— Ладно, спрошу у Даши. Как она… Наталья Павловна, можно мне идти?

— Конечно, конечно. Иди играй…

…Только через много лет осознает и поймет Таня до конца эту первую встречу с «мамой Нюрой». Узнает, отчего и почему появилась в детдоме неожиданная ее «родственница», которая в действительности никакой родственницей не была, а была, как и сама Татьяна, круглой сиротой-горемыкой. Но если Таня оказалась сиротой как бы от рождения, то «мама Нюра» стала таковой в зрелые годы, когда возраст ее подкатывал к концу третьего десятка. Были когда-то у нее и свои дети — дочь с сыном, Таня и Алешка, был и муж, Алексей Пантелеевич, командир минометного расчета, который весь, до единого человека, погиб на Курской дуге, — разворотил его в упор немецкий «тигр»; смерть мужа подкосила ее, но не настолько, чтобы она впала в полнейшее, парализующее душу горе, как это случилось позже, когда один за другим умерли сначала Алеша, а потом Таня. Алеша умер под Новый, 1944 год от дистрофии: смотреть на него было невозможно без слез — умирал от истощения и в то же время ничего не мог есть, любая еда вызывала в нем отвращение; по его огромным печальным глазам, смотревшим скорбно и мудро, словно это были глаза не шестилетнего мальчика, а глубокого старца, явственно виделось, какой трудной и сложной представлялась ему мысль о собственной смерти; казалось, он все время думал о ней, как будто находился под сильнейшим гипнозом, и, наверное, так и было в действительности, потому что смерть и правда заворожила его, сначала приучила к себе, затем вытравила все желания и в конце концов навсегда прибрала к своим рукам. Но даже и не смерть Алеши окончательно сломила «маму Нюру», а неожиданная, странная смерть Тани. Родилась Таня двумя годами позже Алеши, а умерла два месяца спустя после его смерти. Умерла от тоски — от тоски по брату, который, как оказалось, значил для нее больше, чем жизнь, был для нее дороже, чем мать, потому что мать оставалась всегда рядом, а помощи для умирающей Тани от этого не было никакой. Тоска по брату парализовала в Тане самое главное, что есть в человеке, — жажду жизни; Таня не понимала этого, не боролась и не сопротивлялась, все происходило слепо и бессознательно, и в конце концов Таня умерла, как будто увяла, усохла, — иначе не скажешь. Тут-то и накатило на «маму Нюру» настоящее горе — когда осталась она совершенно одна, сирота во взрослом возрасте. И так это сиротство случилось быстро и неожиданно, так не готова была к нему «мама Нюра», что горе для нее оказалось неподъемным: бывает вот, что человек терпит, терпит, может вынести бог знает какие напасти, но наступает последняя черта, и человек враз ломается, даже узнать его невозможно. Работавшая когда-то сортировщицей на складе готового сырья, считавшаяся аккуратной и исполнительной, беспредельно честной, бескомпромиссной, она постепенно совершенно переродилась, и докатилось дело до того, что стала она уборщицей в цехе, да и там держали ее из жалости, в память о муже, Алексее Пантелеевиче, сложившем голову на фронте, да в память о детях, Алешке и Тане, умерших все из-за той же проклятой войны. В конце концов оказалась «мама Нюра» за воротами ткацкой фабрики, на которой проработала без малого десять лет. А жить надо, даже если жить не хочется, — стала она пробавляться случайными заработками, то мойщица, то уборщица в столовых, то котломойка в кафе. Одним словом, и сама она вскоре поняла, что пропадает, и народ вокруг, считая и соседей по квартире, думал то же самое…

Но однажды — наверное, на счастье — приснился ей вещий сон: если уж жизнь никак не шла навстречу, то пошла навстречу сонная мечта. Приснилось «маме Нюре», будто идет она куда-то, идет — и вдруг перед ней дом стоит, заходит туда, а там много-много ребятишек, так и вьются вокруг, так и вьются… Удивилась «мама Нюра», немало растрогалась, понять ничего не может, и тут неожиданно выбегает из дверей ее Танюшка, только самое-то странное, что она — в отличие от всех — «маму Нюру» совершенно не замечает, бежит себе мимо, в другие двери. «Таня, Танюшка!» — закричала «мама Нюра», а та и ухом не повела, глазом не моргнула. «Танюшка! Дочка! Таня!» — протянула руки, закричала во весь голос мать. Закричала и… проснулась.

Проснулась… Сидит за столом, по лицу слезы текут, руки на столе лежат как плети, а вовсе никуда не протянуты. Что же это? И тут она вспомнила: рядом с ней, в пяти минутах ходьбы, в самом деле есть детдом, сколько раз, бывало, мелькала в голове мысль: зайти туда, как бы просто так, повинуясь внутренней душевной тяге, которая сродни тайне, — тяга непонятна, причина неясна, желание туманно. И вот теперь, после сна, решила: надо обязательно зайти туда. Просто так. Может, не выгонят? Может, выслушают? Ведь Таня снилась… Танюшка… Наверняка в детдоме тоже какая-нибудь Таня есть. Хотя бы посмотреть на нее. Услышать ее голос…

Вот так и оказалась тогда в детдоме «мама Нюра». В те годы приветствовалось, когда взрослые — по тем или иным причинам — опекали кого-нибудь из детдомовцев. Можно было прийти в детдом, познакомиться с тем, кто тебе понравился, и взять над ним, как тогда говорилось, «индивидуальное шефство»: пригласить в гости, сходить в кино, в театр, предложить какое-нибудь интересное занятие. Из этого и в самом деле ничего плохого не выходило, а хорошее иногда случалось. Именно поэтому Наталья Павловна Токарева, директор детдома, не имела ничего против «мамы Нюры», так что вскоре Таня стала ходить иногда в гости к неожиданно объявившейся «родственнице»…

Отношения между ними сложились странные.

Вначале «мама Нюра» еще как-то держалась, старалась показать себя с лучшей стороны, а потом понесло ее по прежним ухабам да кочкам, и очень скоро оказалось так, что шефствовала над Таней не «мама Нюра», а наоборот — Таня над «мамой». Тут была одна непонятная, но решающая странность: Тане нравилось возиться с ней. То ли она скучала по людям, за которыми можно ухаживать, присматривать за ними, а при случае и поворчать, поругать их, то ли в ней изначально теплился великий женский инстинкт — больше отдавать людям, чем брать от них, — но «крест» свой Таня несла легко, с желанием, в жизни ее — может быть, впервые — появился смысл: опекать, ругать, жалеть, наставлять неразумную «маму Нюру». Каждую субботу или воскресенье Таня приходила к ней (а чем старше становилась Таня, тем решительней и бесцеремонней она обращалась с «мамой Нюрой»), первым делом принималась за уборку, мыла полы, протирала пыль, стирала и гладила белье; готовила обед, даже ругалась с соседями, если те начинали нападать на «Аньку», похваливая при этом саму Таню: «Вот же какая умница, ну откуда такая девочка хорошая взялась… и постирать мастерица, и ужин приготовить… а эта знай себе лежит, сопит в две носопырки…» Разговоры эти Таня не выносила, хмурилась, а то и срывалась иногда: «Вы сначала мужа на войне потеряйте да детей двоих похороните — тогда ругайтесь!..» Соседей всего было трое — старик со старухой да Вера Кондратьевна, толстая, лет под сорок, баба-одиночка с вечным прищуром заплывших глаз; так вот Вера, когда услышала эти слова от Тани в первый раз, даже разлепила от удивления заплывшие веки и вечный ее прищур, прищур насмешки и превосходства, вдруг сменился на испуг — такими странными, неожиданными и нагло-смелыми показались ей слова Тани. (В будущем — на долгие годы — эта Вера Кондратьевна станет ее врагом, а со стариками Таня подружится.) Видно, не кто иной, а именно Вера Кондратьевна завалит анонимными письмами и милицию, и жэк, в которых «мама Нюра» обвинялась главным образом в трех преступлениях. Во-первых, превышение нормы жилой площади в полном несоответствии с характером трудовой деятельности и моральным обликом. Во-вторых, квартирный террор соседей. В-третьих, растление малолетних, вовлечение их в безнравственность и аполитичность, — имелась в виду, конечно, Таня и ее взаимоотношения с «мамой Нюрой». Война эта длилась долго, несколько лет, а кончилась совершенно неожиданно, особенно для Веры Кондратьевны: «мама Нюра» удочерила Таню и прописала на своей жилплощади. «Удочерение», надо сказать, носило формальный характер: Таня вплоть до десятого класса продолжала жить в детдоме, а у «мамы Нюры», как и прежде, появлялась только по субботам и воскресеньям.

Вот в одну из таких суббот (Таня училась уже в десятом классе) и приметил ее Анатолий. Ну как приметил? Он и раньше ее видел (дома-то их были неподалеку, в одном квартале), бегает и бегает себе девчушка мимо, а тут вдруг присмотрелся внимательней, остановился на ней взглядом — и как-то странно стало у него на душе. Самое главное — они оба встретились взглядами — нечаянно, конечно, — и глаза ее удивили Анатолия: они смотрели так чисто и спокойно, столько в них было неподдельного доверия, — пожалуй, к любому человеку, вот хоть даже к Анатолию, которого она и знать не знает, — что он несколько растерялся. Он был лет на шесть старше Тани, многое повидал в жизни, знал и женщин — знал их, может быть, даже больше, чем нужно было; на дне души постепенно стал оседать мутный, тяжелый осадок, — впрочем, все это пока было неосознанно, непонятно, жил он, как жилось: весело — значит, весело, разгульно — значит, разгульно, изъездил полстраны, где только не побывал, потому что специальность у него была редкая и нужная — монтажник-наладчик станочного оборудования, направляют, скажем, станки в бог знает какую тьмутаракань, так вот смонтировать их там — ерунда, главное — отладить работу, да так, чтобы ни сучка ни задоринки, и вот живут монтажники в этой самой тьмутаракани месяц, и два, а то и три, живут как у христа за пазухой, обрастают знакомствами, обязательно находятся женщины, которые без памяти влюбляются в московских донжуанов, начинаются любовь, драмы, сцены, одним словом — хоть работы и невпроворот, а жизнь веселая, интересная, наполненная событиями, похождениями и приключениями. Чего только не было в жизни Анатолия за прошедшие годы, а вот таких глаз, как у Тани, он, пожалуй, еще не встречал: это были глаза девочки, но в то же время — как будто мудрой всепонимающей женщины (возможно ли это?), в них было столько чистоты и доверия, но в то же время из глубины глаз светился как бы мягкий укор миру (но только за что?), они были наивные и простодушные, но в то же время смотрели зорко, приметливо (странно, странно!). Анатолий увидел эти глаза, встретился с ними взглядом, прошел мимо, что-то случилось с ним, остановился, оглянулся — и она остановилась, оглянулась (но она-то почему?) и смотрела на него, как бы ожидая какого-нибудь слова или действия, он скривил губы, усмехнулся (усмехнулся над самим собой, потому что разглядел ее фигуру, совсем девчоночью: узкие худые плечи, тонкие ноги, маленькая детская грудь), а она то ли не поняла его усмешки, то ли подумала, что он просто улыбнулся ей, — улыбнулась в ответ, повернулась и пошла-побежала дальше…

Потом он уезжал, приезжал, пропадал на несколько месяцев, забывался с другими женщинами, но в глубине души, на самом ее донышке, теплилась в нем память о Таниных глазах, о всей ее тщедушной худенькой фигуре, о какой-то ее беззащитности, которую он не столько понял, сколько угадал, но в беззащитности этой был какой-то вызов, стержень: да, беззащитна, хрупка, но в обиду себя не дам… Может быть, впервые в жизни Анатолий задумался о чужой жизни… Раньше он людей воспринимал лишь в связи со своими собственными интересами и желаниями, все вокруг существует лишь только потому и затем, что есть на свете ты, из всего на свете надо извлекать выгоду и смысл, а иначе для чего и дана тебе жизнь? А тут — странно — хотелось ему пожалеть, приголубить чужого человека, хотелось самому сделаться лучше, так показать себя перед ней, чтобы она гордилась: во-он, оказывается, какой он, не такой, как все, он сильный, добрый и хороший… И когда теперь Анатолий встречался с ней, он обязательно хоть что-то говорил Тане, вначале она гордо проходила мимо, даже не повернув головы (вдруг он смеется? ведь он на столько лет старше ее!), но однажды не выдержала, рассмеялась весело, можно даже сказать — прыснула. Он сказал: «Верблюд, между прочим, тоже гордый. А человека уважает…» — вот тут она и не сдержалась…

— Кстати, — добавил он, — у меня бутерброды есть.

— С колбасой? — спросила она, продолжая улыбаться.

— Есть с колбасой. А есть, — он достал из кармана сверток, развернул его, — и с рыбой. Между прочим, дальневосточная горбуша.

— Хвастаетесь? — спросила она.

— Немного, — сказал он. — Потому что если ты побывал на Дальнем Востоке и не привез оттуда рыбы — ты не мужчина. Так говорят мои друзья…

— Вы бывали на Дальнем Востоке?

— Ошибка в постановке вопроса. Лучше спросите: Анатолий, где ты еще не бывал?

— Анатолий, где вы еще не бывали?

— Например, не бывал в Австралии. В Новой Зеландии. В Англии не бывал. И даже в Америке — тоже пока не бывал. Что касается просторов отчизны — бывал везде.

— Какой вы хвастун!

— Таня, мужчина когда хвастает, — значит, уважает женщину.

— Вы знаете, как меня зовут?

— Разве это секрет?

— Не секрет… — Она улыбнулась. — Ну, до свиданья. Мне к «маме Нюре» надо идти…

— Встречаемся на прежнем месте? — Он протянул ей бутерброд с горбушей.

— Где это?

— На улице, — сказал он. И оба они весело рассмеялись.

Свиданий, как таковых, у них никогда не было, встречались почти всегда случайно (то, что Анатолий специально поджидал, когда она пройдет мимо, можно, наверное, в расчет не принимать); встретятся, перекинутся парой фраз, Таня побежит дальше, а он постоит-постоит и — что делать? — уходит в свою жизнь. Ухаживать в открытую было как-то неудобно (школьница, десятый класс, а он — прожженный волк, потрепанный донжуан, стыдно…), поэтому приходилось идти на уловки: вроде столкнулись случайно, обменялись шутками-прибаутками — поговорили, называется, — и разошлись, как в море корабли. И только долго, очень долго после встречи стоит перед ним ее взгляд: простодушный, наивный, а в глубине — то ли укор, то ли грусть… Как они тревожили его, эти глаза!

Впрочем, с ума по Тане он, конечно, не сходил. Бывало, и вовсе забывал о ней. И забывал, как он понял позже, лишь только потому, что знал, всегда знал и ощущал, что она есть на свете, никуда не денется. Что бы с ним ни случилось, какой бы поворот ни выкинула судьба, она, Таня, живет, дышит, она всегда дома, всегда можно увидеть ее, поговорить, переброситься парой незначительных фраз, в которых почему-то много недосказанных мыслей. Сколько слов сказал он женщинам за свою жизнь — и как часто в них не было того, что они означали в действительности, они были словно оболочкой, шелухой, а смысл улетучивался… верней, его, наверно, просто не было: слова жили сами по себе, а смысл — сам по себе. Редко между ними была взаимосвязь, взаимосцепляемость… А тут, с Таней, все получалось как раз наоборот: каждое слово имело значение не только само по себе, а еще и скрывало подтекст, потаенный смысл…

А для Тани? Что значили для нее эти промельки встреч, случайные слова, искрометные взгляды, неожиданные комплименты? А значили они то, что в скором времени она уже не могла жить без всего этого. В жизни возникли два полюса, без обоих она не знала, как бы и обошлась теперь. С одной стороны, «мама Нюра», за которой, как за маленькой, требовался постоянный уход, еще точней — надзор; любила ли Таня «маму Нюру»? Не столько любила, сколько жалела и терпела, потому что какая-то часть души Тани не могла жить без того, чтобы за кем-то не ухаживать, кого-то не жалеть, не прощать, не воспитывать, не помогать; что поделаешь — такая душа. А с другой стороны, Анатолий, единственный человек на свете, который — она видела это, чувствовала — относился к ней так, как никто еще не относился: не как взрослый к маленькой, а как равный к равной и в то же время — как слабый к сильному, как сильный к слабому, тут все перемешалось, и ей льстило это, возвышало в собственных глазах. И эти два полюса — «мама Нюра» и Анатолий — наполняли ее жизнь смыслом, надеждами, страхом, радостью. Потребность любить кого-то, ухаживать, быть нужной и одновременно потребность быть любимой, чтобы кто-то, наоборот, ухаживал за тобой, ловил твои слова и взгляды, пони мал тебя с полуслова, — две эти потребности стали в конце концов самой жизнью Татьяны; без «мамы Нюры» и без Анатолия все бы рухнуло для нее навсегда.

И неудивительно, что, когда Анатолий, то ли шутя, то ли всерьез (он был навеселе), предложил Татьяне выйти за него замуж, она очень просто, свободно и радостно сказала: да! «Да!» — повторила она. Происходило это в теплую июньскую ночь, позади остался десятый класс, последний экзамен, а сейчас длился и длился счастливый выпускной вечер, и вот она стояла перед Анатолием — юная, тонкая, в белом фартуке, выбежала к нему из детдома, улыбающаяся, красивая, целая жизнь — позади, а впереди — еще одна жизнь, никогда еще Анатолий не видел Таню такой, он гордился ею, любовался ее красотой, сказал проникновенно: «Таня! Выходи за меня замуж!» — она рассмеялась, запрокинув голову, сказала: «Да!» — и повторила: «Да!» — и убежала…

VI. ДАНИЛОВЫ

Проходил день за днем, а Наталья ничего не могла поделать с собой — тоска душила ее. Все валилось из рук — ни идти никуда не хотелось, ни заниматься, ни помогать матери по дому, ни разговаривать, ни плакать и ни смеяться. Какое там смеяться — на улыбку и то сил не хватало. А улыбаться иной раз нужно было — в последнее время мать с подозрением поглядывала на нее, допытывалась: «О чем вы там с ним говорили?» Надежда знала, что дочь побывала у Феликса, и то ли ревновала, то ли просто злилась — поди пойми, и, чтобы успокоить мать, Наталье приходилось улыбаться: да так, ни о чем особенном, встретились, посидели — и все. На самом деле последний разговор с отцом вошел в Наталью как потрясение, — теперь она знала наверняка, что надеяться не на что, отец никогда не вернется и никогда не жить им вместе, не быть одной семьей. Это было не то что больно, а дико сознавать Наталье, потому что, сколько жила, она отца любила больше, чем мать, даже непонятно почему, но — больше, и всегда верила, что все добро, которое происходило и может произойти в жизни, — все это в первую очередь от отца, а теперь стало ясно — надеяться и верить не в кого, отец предал их, ну, пусть не предал, но — не вернется никогда и ни за что, он это даже подчеркнул, он больше не может жить с матерью, она измучила его, а кроме того, и это он тоже подчеркнул, у него появилась другая женщина, новая любовь… Вот эта его новая любовь особенно потрясла Наталью, вошла в нее занозой, — никак не могла она уразуметь, насколько всерьез говорил отец, однако, вспоминая весь разговор, лицо отца, его глаза, грустные и виноватые, когда он признался в этом, она догадывалась — он говорил правду, но правду эту ей было не под силу одолеть неокрепшим сознанием… Первую его любовь — первую жену — Наталья не представляла никак, хотя и видела ее на фотографиях: она умерла от цирроза печени, и для Натальи ее как будто не было никогда живой, осталась только Светлана, которая воспринималась почему-то только «папина» дочь и никак не связывалась в сознании с еще какой-то женщиной. С женщиной, которая когда-то жила, любила отца, обнимала его… другими словами, первая жена отца представлялась Наталье не больше чем тенью, фантастикой, чем-то нереальным, не существовавшим никогда. Вторая любовь — мать — воспринималась Натальей тоже странно. Она еще хорошо помнила — в самом своем детском возрасте, лет до шести-семи, как дружно и нежно жили отец с матерью, помнила смех, шутки, веселье, атмосферу счастья, царившего в доме, Наталья и сама была счастлива, целыми днями играла, смеялась, баловалась, проказничала, и никто ее не ругал, Феликс в те годы вычитал в какой-то книге (о нравах и обычаях японцев), что ребенок до пяти-шести лет должен быть предоставлен сам себе, то есть может делать все, что ему вздумается, потому что воспитывать его совершенно бессмысленно, точней — безрезультатно: психика ребенка не готова к усвоению этики, ведь этика в этом возрасте воспринимается и впитывается не через словесное внушение, а всем образом окружающей жизни, счастьем в семье, любовью и доброжелательностью родных и близких. Слово в детстве — всего лишь звук, игра, несерьезно; образ жизни родителей — вот воспитание, вот ключ к разгадке детской души. Именно так, как казалось Наталье, она и росла в детстве, но, наверное, это действительно только казалось ей до поры до времени, потому что трещина уже была, она полоснула по их жизни гораздо раньше, чем это смогла осознать Наталья. Ибо вся последующая жизнь — после семи лет, с тех пор как Наталья пошла в школу, — представлялась ей ковром, на котором в постоянной готовности замерли друг против друга два вечных борца — мать и отец. Впрочем, если б только замерли! Они боролись — неистово и без конца, не в силах побороть один другого, хотя и были в разных весовых категориях, — и оба проиграли, как выяснилось теперь, все развалилось и разлетелось в прах. Так что вторая любовь отца — к матери — представлялась Наталье тоже загадочной и странной, как будто она была и не была никогда (так улетучилась, словно и рождения своего не знала), а ведь для Натальи, как считала она, это было самое главное — понять: была любовь у отца с матерью или все это сказка для маленьких детей? И когда она услышала от отца, что он любит третью женщину, — это поначалу удивило ее, потом потрясло, а потом вдруг в голову ей пришла одна страшная догадка: а что, если отец вообще никогда не любил в жизни?! Вот она, его тайна, отгаданная ею: если любил так много, — значит, не любил никогда! И все его любови — тоже ложь! И все внешнее благородство, воспитанность, увлеченность работой, весь ум его и совесть — тоже ложь. И они, Светлана и Наталья, рожденные от него дети, они родились не в любви и не от любви, а во лжи и от лжи! Вот она, отгадка! Вот почему ей так плохо, отчего так мучительно, и тревожно, и больно, и стыдно жить на свете! Как долго она не могла понять простейшей истины: она — дитя лжи, и нет никакой любви на свете, одна видимость ее, бесконечный обман и заблуждение!

Но ох как трудно было Наталье наедине с этими мыслями… С кем поделиться ими, с кем поговорить откровенно, с кем отвести душу? Одна только Татьяна и оставалась на свете, кому еще доверяла Наталья, и однажды она напрямую спросила ее:

— Тань, ведь Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?

— А ты зато обещала мне на тыщу купить слонов и верблюдов. Обещала? — блеснул глазенками на Наталью Андрюшка. Он сидел на полу и строил крепость из кубиков и в разговор влез ни к селу ни к городу; Наталья махнула на него рукой.

— Нет, ты скажи — обещала?

— Чего я тебе обещала? — Наталья рассерженно повернулась к Андрюшке.

— Обещала на тыщу купить слонов и верблюдов?

— Ну и что, что обещала?

— Обещала — и не купила. Значит, обманула.

— Так, может, я пошутила, дурачок.

— Значит, обманула. А чего тогда мамку спрашиваешь: обманываете, обманываете… Сама обманщица!

— Андрей, разве можно так разговаривать со старшими?! — напустилась Татьяна на сына.

— Тыща — много это или мало? — спросил Андрюшка.

— Много! Вот тебе, бе! — высунула язык Наталья.

— А сколько можно слонов купить? Или там верблюдов? А?

— Целую тыщу! А то и две! — сказала Наталья. — Тань, пойдем на кухню? Разве он даст поговорить. Вредный, как не знаю кто.

— Ты сама вредная, — не остался в долгу Андрюшка.

— А ты прилипала!

— А ты девчонка!

— А ты… ты… — Наталье ничего не приходило в голову. Нахмурившись, она смотрела на Андрюшку и всерьез злилась на него, а он ждал — чего она скажет? Ответ у него был уже приготовлен, и вот он ждал, ждал…

— Ох, господи, дитятки малые, — улыбнулась Татьяна. — Ладно, Наташа, пошли. Пусть он тут один посидит, попыжится… Крепость не достроил?

— Нет, — помотал тот головой.

— Вот и строй, — сказала Татьяна. — Сейчас вернемся — проверим, какой ты строитель.

— Я буду самый знаменитый строитель в мире. Чемпион земного шара!

Татьяна переглянулась с Натальей, и они слегка прыснули.

— А не лопнешь от важности? Чемпион земного шара?

— Я-то? Да я!.. Эх вы, не верите… ну ладно, посмотрим! Посмотрим! — И для большей убедительности он прикусил губу.

Странное дело, пустяковое препирательство с Андрюшкой успокоило Наталью. Настроило на более мирный лад, что ли, в разговоре с Татьяной. А то ведь прямо наступать хотелось, обличать, казнить: «Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?!»

— Ну, что у тебя стряслось? — спросила Таня на кухне. — Что-то ты, я смотрю, совсем скисла за последнее время.

— А, и говорить неохота. — Наталья, скрестив руки на груди, стояла у окна, спиной к Татьяне, и смотрела бог знает куда — как будто на стоящие напротив дома, но домов этих, если честно, она не видела.

— А все-таки?

Татьяна достала картошку, нож, пододвинула к себе ведро — поставила его между ног и начала (чего время попусту тратить?) чистить картошку на ужин.

— Знаешь, что я поняла? — вопросом на вопрос ответила Наталья.

— Что?

— Что все-все люди обманывают друг друга! — Наталья развернулась к Татьяне, зрачки ее блестели, как два черных антрацитовых уголька.

— Ого! — Татьяна оторвалась от картошки, подняла на Наталью глаза, улыбнулась.

— Ты думаешь: я просто маленькая еще? Что я просто дура, да? — в упор спросила Наталья.

— А ты меня сейчас обманываешь?

— Зачем это?!

— Ну вот видишь! Значит, не все обманывают друг друга. Ты же не обманываешь?

— Да я не об этом, Тань. Я серьезно! Ты что, хочешь все свести на шутку? Считаешь, что я не доросла до таких разговоров?

— Может, и не доросла. Не знаю… — печально проговорила Татьяна.

— Вот скажи: есть на свете любовь?

— Есть, — ответила очень просто, буднично Татьяна. — Должна быть.

— Есть или должна быть?

— И есть. И должна быть.

— Нет, что у вас за манера говорить обтекаемые, хитрые, двусмысленные фразы. Ну почему вы такие все? Почему?!

— Я сказала тебе то, что думаю.

— А вот я думаю, что никакой любви нет! И все вы только лжете, говоря о ней. Любовь, любовь! Где она? Покажи мне ее в жизни! В реальной жизни, а не на словах, не в мечтах!

— Садись-ка лучше рядом, вместе оно веселей картошку чистить.

— Чего-чего? — растерянно и подозрительно проговорила Наталья.

— Любовь — в детях. Вот что я тебе скажу. Будешь помогать чистить или нет?

— Ну да, в детях, как же! — Наталья взяла нож, подсела к Татьяне, подхватила картофелину. — Вон Анатолий твой — обманывает тебя, а ты все ждешь его, ждешь… Это, что ли, любовь? Обманывать и надувать друг друга — вот, значит, что такое любовь?!

— Станешь взрослой, женщиной, — сама все поймешь.

— Да я что, маленькая сейчас? Ты посмотри на меня внимательней, посмотри, посмотри! — Наталья кончиком пальца чуть подняла подбородок Татьяны вверх — глаза их встретились: горящие печалью глаза одной и печальные тусклые глаза другой. — Нужно что, специально отдаться кому-нибудь, чтобы понять всю вашу премудрость?! Ложь вашу?!

— Не говори глупости.

— А тогда почему никто не говорит со мной серьезно? Почему все увиливают от простых и ясных ответов?

— А тебе не приходило в голову, что, может, и нет на свете простых и ясных ответов? Никто не увиливает, просто каждый думает сам по себе, каждый ищет собственные ответы на жизненные вопросы.

Несколько секунд Наталья озадаченно смотрела на Татьяну.

— Ну что, сбежали от меня? — Из комнаты к ним вышел Андрюшка.

— Иди, иди к себе, — сказала Татьяна.

— А я крепость построил! — гордо сообщил Андрюшка. — Посмотри, мама!

— А пушки построил? Нет? Ну вот, что ж у тебя за крепость — без пушек! Без пушек крепость сразу враги захватят.

— Ну да?

— Точно.

— Сейчас пойду пушки делать… — Андрюшка важно запыхтел и отправился в комнату. — А не обманываешь, мама? — обернулся он в дверях…

— Чего?

— А что без пушек крепость захватят?

— Фильм про Суворова видел? Как он там Измаил брал?

— Видел.

— Ну вот. Чего тогда спрашиваешь…

— Ладно. Пошел. — Андрюшка посуровел. — Счас я такие пушки построю!.. Сразу стану чемпионом мира по пушкам!

Некоторое время сидели молча, чистили картошку. Наталья вздыхала.

— Знаешь, что мне папа сказал? — спросила она у Татьяны. — Что он больше никогда к нам не вернется.

— Кто его знает, как еще жизнь сложится… Ничего нельзя угадать наперед.

— Я знаю: он не вернется. Он разлюбил нас. Я поняла: никакой любви у них с мамой не было. Один обман. И я у них родилась просто так. Случайно. Родилась — и все. И никому это не нужно…

— Что-то ты много философствовать стала…

— Хочешь, скажу тебе честно?

— Ну?

— Мне жить не хочется, Тань! Честное слово!

Татьяна быстро окинула взглядом Наталью — такая чистая, юная, свежая, — господи, какие глупости! — и неожиданно рассмеялась (как она позже корила себя за этот смех, за самоуверенность, за черствость):

— Да ты посмотри на себя! Ведь цветешь вся! Еще тыщу лет тебе жить и жить.

— Вот и ты… тоже не понимаешь меня, — грустно проговорила Наталья. — Я им одно — они мне другое. Какой-то заколдованный круг…

С тех пор Наталья думала об этой заколдованности круга все чаще и чаще. Она думала так: что бы она ни делала, изменить в жизни ничего нельзя, ни один ее поступок не имеет ни для кого никакого значения, и странная, немного жутковатая мысль, что жить, в сущности, ни к чему, мысль, которая когда-то пришла ей в голову просто так, как бы мимоходом, к слову, к разговору, эта мысль все настойчивей всплывала в сознании, словно ходила там кругами — сначала широкими, раздольными, потом то ли круги эти сужались, то ли уплотнялись, но мысль все больше концентрировалась в точке, которая, как спичка на ветру, то притухала, а то вдруг ярко, завороженно вспыхивала. Странную вещь заметила за собой Наталья: она не столько прислушивалась к себе, к природе своей, к голосу тела и разума, и даже не столько думала о смерти и жизни, сколько лелеяла в себе эту жуткую картину: вот умрет она — и тогда они все… А что тогда и кто они — эти «все», она конкретно не думала, главное было вот это — представить, что она мертвая, — и дальше ее охватывал сладостный ужас, обида, какое-то высокомерное печальное наслаждение. Наверное, она не столько хотела умереть, сколько думала насладиться тем ударом, который нанесет своей смертью родителям, — о, вот тогда они спохватятся, тогда поймут, что такое была вся ее жизнь за последнее время, тогда вспомнят все ее горести, обиды и боли! Даже думая, что она умрет, она все-таки не очень реально представляла себя мертвой, не пускала свою мысль дальше, за возможное беспределье: что удар-то ударом, но ведь не встать уже больше живой, не увидеть и не узнать ничего; главное для нее было вот это — сделать что-то такое, чтобы тебя наконец услышали, чтобы восприняли как полноценного человека, чтобы разорвать заколдованный круг, когда на тебя как будто и смотрят, и слышат тебя, и реагируют на твои слова, взгляды, улыбки, а в действительности — никому никакого дела до тебя, у них, видите ли, настоящая жизнь — любовь, разочарование, проблемы, развал, у них — все, а у тебя — что-то так, детское, несерьезное, глупость, приблизительность одна и блажь сердца. Так нет же! — думала она. Все не так! — думала она. И я докажу вам это! — кровоточила в ней рана, растревоженная житейским ядом.

И это тоже было странно — тоска, апатия, делать ничего не хочется, а с другой стороны — внутренняя сконцентрированность, кружение маниакальной мысли, обсасывание ее со всех сторон; и воображение тоже постоянно в работе — одно и то же, одно и то же: вот она мертвая, вот она лежит, уже все, глаза закрыты, она мертвая, красивая и печальная, рядом родители и… И вот тут-то они и поймут все! Все осознают наконец! И не будет им никогда ее прощения! Никогда!

И все-таки… как бы ни кружила мысль, в какую бы даль ни залетало воображение, чего-то самого главного не хватало Наталье, какой-то четкости и определенности; оттого, наверное, и грызла тоска — не было окончательного решения, а все только обрывки мыслей и пустые грезы…

Поворот произошел случайно. К Надежде, как всегда, пришли гости, режиссер Владлен, двое операторов, такие все уверенные в себе, поджарые, вельветовые, замшевые, остроты, смех, сигареты, ирландский джин, и мать, какая-то неестественная, чересчур оживленная, чересчур улыбающаяся, такая вся радушная, ах, господи, прямо умереть можно, как она рада, как давно не виделись; Наталья ненавидела мать, когда замечала за ней такое (перед кем бисер метать? какие такие великие фильмы они сделали, чтобы лебезить перед ними? что-то ни разу Наталья не встречала их фамилий в титрах, да если бы встречала — что здесь особенного? — режиссер ты там, писатель или актер — сначала ты человек, а если этого не видно, не чувствуется, какой ты тогда художник?). — ну и, конечно, Наталья не выдержала, хлопнула дверью, то есть не то чтобы она демонстративно хлопнула, а просто ей не хотелось смотреть на все это — и ушла, выскользнула из дома — и все.

А куда идти — не знала.

И пошла куда глаза глядят — бродить по городу. Была вот у нее еще одна печаль в жизни — никак не заводилась настоящая подруга. Подруги, конечно, были, одноклассницы там, во дворе кое-кто, но так, чтобы на всю жизнь, самые верные, самые близкие, — таких не было. Наталья могла болтать с ними о чем угодно, выкидывать вместе со всеми какие угодно номера, но при этом чувствовала, что внутри, в глубине, она не совсем такая, какой показывает себя перед подругами, учителями, знакомыми, есть в ней такое, что далеко спрятано от чужих глаз. И, зная о себе это, она думала, что и в подругах ее наверняка тоже есть что-нибудь подобное, хотя внешне это не виделось никак, — и от этого опять у нее возникало ощущение, что всякие общения — это неправда, приблизительность, все поверхностно и, значит, лживо, а ложь так надоела, такая от нее тоска и апатия… С раннего детства Наталья по-настоящему дружила только с одним человеком — с отцом, и, наверное, это он был «виноват» в том, что так и не заводилось у нее верных подруг: любой разговор с отцом получался куда более интересным, правдивым, неожиданным, серьезным, чем болтовня с подругами или бессмысленные разговоры со старшими, включая и мать, — на тебя менторски смотрят и менторски преподносят истину (которой сами не следуют, а только носятся с ней в своих заоблачных — нереальных — мечтах) — а ты должна вежливо слушать, кивать и благодарить за «науку» правильно жить…

Какая все-таки это скука и ложь — разговоры со взрослыми!

За исключением одного человека — отца. Отца, которому верила всегда, — может, поэтому и больно сейчас, и тяжело, что верила, как никому, знала, что кто-то другой, но только не отец может привести в семью разлад и крах, а в ее жизнь — такую безысходную тоску…

И вот же случай: когда она ходила по городу, сама не зная где и зачем, в тысячный раз переживая одни и те же мысли, лелея и наслаждаясь своей болью и в то же время, конечно, терзаясь ею, навстречу Наталье — из-за поворота — вышел Сережа Марчик! Никогда прежде она не встречала его на улице, в городе, всегда только в лаборатории отца (в черном халате с закатанными рукавами и неизменном берете, лихо надвинутом на правое ухо, с остро отточенным карандашом, торчащим из нагрудного кармана, и бесконечными гайками, болтами и другими железяками, оттягивающими боковые карманы) — и всегда он был какой-то быстрый, неуловимый в мимике своего лица, что-то яростно доказывающий или безрассудно спорящий, одним словом — забавный, и в то же время он зорко поглядывал на Наталью, зорко, внимательно и ласково-насмешливо, сыпал шутками и прибаутками, предлагал сердце, всерьез делал предложение прямо при отце и соглашался ждать сколько угодно времени, но не дольше, чем ей исполнится восемнадцать лет. Короче говоря, Наталья чувствовала себя рядом с ним несколько смущенно, что с ней бывало редко. Она не могла понять, нравится он ей или нет, наверное — нравится, но странный он какой-то, беспокойный, бесшабашный, и даже, впрочем, не поймешь — серьезный он или не серьезный: то вдруг болтун-болтун, а тут и скажет что-нибудь неожиданно умное, очень меткое. Тревожил он Наталью…

Но сейчас, когда они столкнулись нос к носу, в городе, на перекрестке, она не совсем сразу и узнала его. Он был в джинсах, в сизо-пегой приталенной рубашке, в модных туфлях на высоком каблуке, на одной руке — небрежно переброшенная джинсовая куртка, а в другой — красно-пунцовое яблоко. И главное, может быть, почему она не сразу узнала его: он был без берета. Совершенно другое, непривычное для нее лицо: не слишком длинные, вьющиеся черные волосы, заметно сросшиеся на переносице брови, голубоватые на воздухе глаза (в лаборатории она никогда не замечала этого, глаза его казались ей вылинявшими, бесцветными, что ли, а вечно торчащее из-под берета ухо придавало ему комическое выражение), а рот, когда она теперь разглядела его (она редко когда видела Сережу молчащим, он почти всегда что-то говорил и доказывал), оказывался резко очерченным, с твердыми красивыми губами, таким же показался и подбородок — волевым, жестким. Во всем облике его было что-то упрямое, сильное, стремительное. Была притягательность…

— О, Наталочка, кого я вижу! Привет, детка! — И как только Сережа заговорил, она сразу узнала его, но и тут же чутьем угадала: он не совсем такой в жизни, каким представляется при разговоре. Вот когда они встретились и он показался ей молчаливым, серьезным, упрямым — вот тогда, наверное, он был настоящий, а это все только игра, ломанье и кривлянье, — неужели и он такой же, как все?!

Она кивнула и хотела пройти мимо (а что надо было — остановиться, начать разговор?), но он преградил дорогу, протянул яблоко:

— Наталочка, это тебе. Ты понимаешь, я шел и думал… ну-ка угадай, о ком?! На, возьми! — Он продолжал протягивать ей яблоко.

Наталья, остановившись, смотрела на него слегка прищурившись, наклонив голову — как бы в насмешке, в снисхождении, на самом деле ничего такого не было в ее душе — смотрела и просто то ли любовалась им, то ли разглядывала повнимательней: вот такой, когда он молчит, какой же он притягательный…

Между прочим, сколько они ни разговаривали перед этим, разговор всегда был односторонний: Сережа говорил, Наталья молчала, и только отец изредка бросал реплики — то ли так, вообще, то ли отвечал за нее. Так что по сути дела Наталья еще ни разу ни одного слова не сказала Сереже, не называла его никак и, в сущности, даже не знала, как обращаться к нему — на «вы» или на «ты»…

Он стоял перед ней, с протянутым яблоком, она молчала, думала.

Потом вдруг взяла яблоко, улыбнулась.

— Сережа, поцелуйте меня.

Странная какая-то усмешка-ухмылка поползла по лицу Сережи: честно говоря, он никак не ожидал такого поворота и поэтому немного растерялся.

— Вы умеете целоваться? — Она продолжала улыбаться. — Поцелуй меня. Только в губы. Как взрослую.

Он все еще смотрел на нее с недоумением. Он не верил ей.

Да и можно ли было ей верить?!

— Что, Наталочка, прямо здесь? На улице?

— Ага, — сказала она просто.

— А ты целовалась когда-нибудь?

— Нет, — так же просто ответила она.

— Та-ак… понятно… Что-нибудь произошло? Катастрофа какая-нибудь?

— Мне некогда, Сережа. Мне надо идти. Просто — поцелуйте меня. Ведь я вам нравлюсь? Вы же хотели жениться на мне!

— Да, но только когда тебе стукнет восемнадцать… А тебе пока еще… — Сережа начал обретать привычный тон в разговоре с Натальей.

— Ну, так я пошла? — Она повернулась и медленно побрела от него.

— Эй! Детка! Может, тебя проводить? — крикнул Сережа вдогонку.

Наталья ничего не ответила.

«Черт ее знает, — пожал плечами Сережа. — Что это с ней? Как лунатик…»

Он решил догнать ее, догнал, хотел что-то сказать, но в это время Наталья сама повернулась к нему, протянула яблоко:

— Возьмите.

— Нет, это тебе. Ты что! Я же от чистого сердца… — забормотал, непривычно для себя, Сережа.

— Возьмите. Мне не нужно. Мне ничего не нужно.

— Ну, хочешь, — голос его зазвенел так, что на них даже стали оглядываться прохожие; глаза между тем стали у него не просто голубыми, а иссиня-голубыми, — хочешь, поцелую прямо сейчас, здесь?

— Нет. — Она помотала головой. — Возьмите яблоко. Мне не нужно.

— Ни за что! — воскликнул он.

Наталья посмотрела туда, посмотрела сюда, рядом с осветительным фонарем, как опенок, пристроился маленький столбик, Наталья подошла к нему, положила яблоко и, не поворачиваясь, не глядя на Сережу, пошла прочь.

Он понимал, понял: что-то тут не то, но вдруг его захлестнуло раздражение, даже злость — выпендривается, малолетка! Выпендриваешься? — и черт с тобой! Думаешь, побегу за тобой? Стану уламывать? Или яблоко мне это дерьмовое нужно? Да тьфу на него!

И, развернувшись, он решительно зашагал в противоположную сторону, а яблоко, совсем недавно побывавшее и в его руке, и в ее руке, осталось одиноко лежать на столбике…

А Наталья теперь знала все, что должна сделать, она вдруг обрела ясность и решимость, и оттого, как яд, разливалось в ней безразличие ко всему, что шумело, шло, ехало, грохотало и жило вокруг. Как в гипнозе, она разными хитрыми переулками и закоулками выбралась к своему дому, подошла к площадке, где обычно сушилось белье, развязала веревку на одной перекладине, смотала ее, развязала второй конец на другой перекладине и уложила веревку в портфель. И, главное, были женщины, которые видели, как она все это проделывала, но — мало ли, — может, так нужно было, не придали никакого значения. Потом она зашла в подъезд, постояла около почтового ящика, подумала, вырвала из тетради лист бумаги, написала: «Я на чердаке» — и приписала сверху: «Прощайте». Получилось: «Я на чердаке. Прощайте», — странная невнятная фраза. Она смяла листок, достала новый. «Не хочу жить так, как вы живете. Прощайте». Свернула листок и бросила в ящик. И как только бросила — больно, очень больно кольнуло сердце, так и пронзило его жалостью к матери и к отцу. Но было уже поздно, она вся как будто находилась под гипнозом собственного решения, движения и действия были почти автоматическими; может быть, возьми ее кто за руку да встряхни хорошенько, она бы и пришла в себя, а сейчас, пусть и болью пронзено сердце и до озноба жаль родителей, сейчас сделать что-либо сама со своим решением она не могла — власть надвигающейся бездны гнала и тянула ее за собой. Наталья поднялась на лифте на последний этаж, по чердачной лестнице забралась наверх, откинула тяжелый люк — он не был закрыт на замок — и оказалась на чердаке. Удивительно, здесь было так тихо, сухо и уютно… Сквозь решетки чердачных окон пробивались солнечные лучи, и, может быть, именно пыль, которая, казалось, клубами вилась в потоках солнечного света, и создавала впечатление таинственности, тишины и уюта. Наталье не было страшно — это она почувствовала точно, когда оказалась здесь; не было страшно умирать. Потому что, наверное, все, что она видела и ощущала сейчас, — это была жизнь, а что такое смерть и что она совсем рядом — это до нее так, видимо, до конца и не доходило. Наталья как бы играла в какую-то игру, не отдавая полностью отчета, что не все игры, а особенно такие, хорошо кончаются. Она щелкнула замками портфеля, достала веревку и сначала стала пробовать, как же это можно сделать петлю: и так, и этак крутила, даже интересно было, не получалось или, если начинало получаться, вдруг опять что-нибудь выходило не так. В конце концов, сообразив получше, она сложила веревку вдвое, связала ее, и теперь петля получилась легко. Наталья нашла пустое ведро, поставила его под балку, встала на опрокинутое дно, закинула веревку на балку, несколько раз обкрутила ее и завязала крепким узлом. Попробовала — прочно. И даже теперь она не понимала до конца, до предельного конца не сознавала, что же она такое делает. Только лишь ради пробы, подтянувшись на цыпочках, она сунула голову в петлю, в это время от ее неловкого движения — ведь на цыпочках стояла — ведро опрокинулось и гулко покатилось по чердаку. Наталья стала судорожно искать опору под ногами (она н е х о т е л а умирать, она хотела только п о п р о б о в а т ь, только и с п ы т а т ь, что это такое, только п о н я т ь…), но никакой опоры не находилось, и Наталью впервые окатил ледяной ужас, дышать становилось трудней, она все забыла, все мысли свои и обиды, закричала — закричала с отчаянием, но голос едва прорезался, он рвался изнутри сиплым неправдоподобным хрипом…

«Нет, нет! Не хочу! Не-ет!..»

Рядом, в ныли, валялся открытый Натальин портфель. Из него, россыпью, выглядывали корешки учебников и общих тетрадей.

А сквозь чердачные решетки лавиной лилось солнце…

VII. МЕЛЬНИКОВЫ

Эта женщина, Тамара Васильевна, явилась как снег на голову — примерно через полгода после свадьбы Татьяны с Анатолием.

В квартире (а жили они тогда у родителей Анатолия) Татьяна была одна.

Раздался звонок, Татьяна открыла дверь, стоит женщина, на руках ребенок.

— Здравствуйте. Анатолий Ефимович Мельников здесь проживает?

— Да, здесь. Здравствуйте.

— Ну, нашла наконец голубчика! — вздохнула обрадованно женщина. — Можно пройти?

— Да, конечно… пожалуйста… Только… кто вы?

— Ой, девушка, милая, все расскажу. Дай сначала пройти, ребенка перепеленать надо. Мокрющий, как иуда. — И улыбнулась Татьяне заговорщически, почти как своей.

— Проходите, проходите, — сразу забеспокоилась Татьяна. — Вот сюда. Давайте я подержу. — Она подхватила ребенка на руки: — О, тяжелый какой! — И улыбнулась. — Они что, все такие тяжелые? — спросила наивно. — Раздевайтесь, раздевайтесь… И тапочки наденьте — пол прохладный.

— Кто их знает — все, не все… — ответила женщина. — Всех-то рожать не приходилось. Одного вот родила — и того сдуру.

— Ой, зачем вы так! — обиженно — за ребенка — воскликнула Татьяна.

— Ничего, скоро поймешь зачем, — обещающе проговорила женщина. — Меня Тамарой Васильевной зовут. Можно просто — Тамарой. А тебя?

— Татьяна.

— Ну что, Татьяна, куда пройти можно? Перепеленать его надо, иуду.

— Да вот сюда, сюда. Вот здесь наша комната…

Тамара Васильевна положила ребенка на стол, развернула одеяло, пеленки. Сказала разозленно:

— Ну, как всегда. — И к Татьяне: — Ванная есть?

— Есть.

— Надо подмыть сначала. — Подхватила его, полуголого, в одной распашонке, на руки, как бы навалила тельце себе на грудь, понесла в ванную.

Татьяна опередила ее, пустила струю теплой воды:

— Не горячая?

— Сойдет, — безразличным тоном ответила Тамара Васильевна (она была лет на семь-восемь старше Татьяны). — Не барин… — Она ловко, в несколько движений подмыла малыша и хотела вот такого, мокрого, нести в комнату, но тут Татьяна сорвала с крючка чистое полотенце, протянула ей. — Не жалко? — усмехнулась Тамара Васильевна.

— Да что вы! — вспыхнула Татьяна.

— Ну-ну… — И, обтирая ребенка, Тамара Васильевна продолжала насмешливо смотреть на Татьяну; та смутилась. — Если не секрет, ты кто Анатолию будешь?

— Жена.

— Жаль, — сказала (все так же насмешливо) Тамара Васильевна. — Я думала, может, хоть сестра.

— Почему жаль? — не поняла Татьяна.

— Не «почему — жаль», а тебя — жаль. Такая молоденькая — и уже влипла… — И как ни в чем не бывало пошла из ванной в комнату.

Татьяна отправилась следом, ничего не понимая, уязвленная и удивленная: да кто она, эта Тамара Васильевна?

В комнате Тамара Васильевна кивнула на свою сумку:

— Достань-ка оттуда пеленку.

Татьяна послушно достала.

— Теперь расстели. Да не так, углом… Во, молодец, усвоила! — похвалила тут же. — А чего, скоро пригодится. Так что не дрейфь…

Татьяна ничего не понимала. И почему-то больше всего боялась, как бы не вернулась Эльвира Аркадьевна, мать Анатолия: она пошла по магазинам — самое любимое ее занятие.

— Значит — смотри, — учила Тамара Васильевна. — Берешь сначала подгузник. Вот так. Подворачиваешь. Потом пеленку. Потом еще одну — байковую. Вот так, углом. А потом, если на улицу, заворачиваешь его в одеяло. Усвоила?

— Ага, — кивнула Татьяна.

— Не «ага», а «спасибо, Тамара Васильевна!». — И опять усмехнулась.

— Спасибо, — покорно поправилась Татьяна: ей-богу, она ничего не могла взять в толк, будто в столбняке каком-то была.

— Молоко в доме есть?

— Есть. Кажется, есть, — ответила Татьяна.

— Молоко, учти, должно быть в доме всегда. Всему вас учить надо… Пошли на кухню.

Пришли. Татьяна заглянула в холодильник. Молоко, к счастью (да к счастью ли?!), было.

— Алюминиевая кастрюля есть? Молоко надо в алюминиевой разогревать, чтобы не пригорало. Поняла?

Татьяна пожала плечами, порылась в шкафу, достала алюминиевую кастрюлю. Чиркнула спичкой, зажгла газ, поставила на плиту молоко.

Ребенок завозился на руках Тамары Васильевны, захныкал, открыл глаза.

— Вишь, почуял. Проголодался, иуденыш…

Не очень-то Тамара Васильевна была любезна с ним.

— Как его зовут? — спросила Татьяна.

— Зовуткин, — хрипло и весело рассмеялась Тамара Васильевна. — Зовутка Зовуткин! — повторила, и было видно, как ей в самом деле смешно и весело. — А так вообще-то Андрей… В общаге у нас, где Анатолий-то жил, был у него сосед, Андрей. Хороший мужик, молчун. Думаю: не-е, Толька не заслужил, чтоб его именем пацана величать, пусть Андрюхой будет, молчуном. Все меньше мороки.

Закипело молоко.

— Теперь вот что… слей его в тарелку… глубокую… быстрей остынет… И принеси у меня из сумки бутылку с соской.

Татьяна сделала все, как велела Тамара Васильевна. Когда стали кормить Андрея, он чавкал, как взрослый, и, главное, все косился на Татьяну, как будто боялся, что она возьмет и отберет у него бутылку.

— Ишь, не привык к тебе еще… Чуешь — иудин взгляд?

Татьяна не очень поняла вопрос, сказала:

— Да нет, он хороший. Смешной какой-то…

— Они сначала все хорошие. А потом с ними наплачешься. С мужиками этими.

— Как это? — Татьяна растерянно улыбнулась.

— Да вот так. Сначала они врут — а потом еще и обманывают.

— Не понимаю… Странная вы какая-то.

— Будешь странной… Я, между прочим, Анатолия предупреждала (это чтоб между нами сразу все ясно было, — добавила она как бы в скобках): гони полсотни — и твое дело сторона. А он что?

— Что? — Татьяна поддерживала разговор, а сама и не понимала, о чем речь.

— А он мне кукиш с маслом. Говорит: другие бабы пятеркой обходятся — обойдешься и ты, не принцесса. Ладно, я не принцесса, допустим, но за пятерку гробить свое здоровье я не согласна.

— Как это?

— Это кто аборты делал — тем, может, за пятерку в больнице сподручней делать. А я ни разу еще. Я говорю: чтоб по знакомству сделали да чтобы с обезболиванием — полсотни нужно. Любил, говорю, Толя, кататься — люби и саночки возить. А он что?

— Что?

— А то, говорю же тебе, — кукиш с маслом, да еще в кармане! Ладно, говорю, Анатолий батькович, или как там тебя, кобель патлатый, пожалел полсотню — как бы о большем не пожалел! И вот, как видишь, привезла…

— Кого?

— Сына. Принимайте теперь дорогого гостюшку! Думаю про себя, усмехаясь: ну, посмотрю на них, на Тольку этого, на родителей его, а может, и на жену, если завелась. Ох, погляжу!..

— Так вы хотите сказать… — забормотала Татьяна (наконец-то до нее стало доходить), — что Андрей — сын… Анатолия?

— А то чей же еще? — горделиво и даже как бы издевательски усмехнулась Тамара Васильевна.

— Да откуда? — воскликнула пораженно Татьяна.

— Ты чего, маленькая, что ли? Откуда! Да все оттуда. Отсюда, — похлопала себя по животу. — Откуда же…

— Ничего не понимаю… — Татьяна во все глаза смотрела на Тамару Васильевну. — Объясните… откуда вы?.. кто вы?..

— Сначала вот что… Вишь, он заснул, куда его уложить можно? Сюда можно? — И показала глазами на широкую супружескую кровать.

— Можно, — машинально кивнула Татьяна.

Тамара Васильевна уложила было Андрея на кровать, но вдруг, стоя над ним вполнаклона, спросила:

— Клеенка есть? — Лицо у нее, когда она обернулась к Татьяне, было красное, неприятное.

— Зачем?

— Вот тоже мне — зачем! Под себя сделает — стирай потом.

Татьяна сняла клеенку со стола, подстелила под простыню.

— Ну, иуда, теперь спи спокойно, — сказала Тамара Васильевна. Прикрыла сверху одеялом, подоткнула его в ногах. — Теперь часа на два, не меньше, — И тут же, без перехода, к Татьяне: — Значит, говоришь, объяснить тебе, кто такая и откуда?

— Да, объясните… — кивнула Татьяна.

— Город Благовещенск — слыхала такой?

— Да, конечно. Это, кажется, на Дальнем Востоке?

— Точно. На Амуре стоит. Смотри-ка, слыхала. А я думала, вы тут и не слышали о нас. Небось представляете, сидим там, точно в норах. А у нас нет — у нас воля, простор. Тебе и не снилось!

— Не снилось никогда. — Кажется, Татьяна даже хотела съязвить, сказать эти слова колко и ядовито, но ничего у нее из этого не получилось.

— Ну вот, приехал Толька — и я, как говорится, влипла.

— Куда приехал? Когда?

— Да когда… Андрюхе четвертый месяц теперь, да накинь еще девять месяцев, да плюс четыре кантовался он у нас, Толька твой… Выходит, года полтора уж будет…

— Да зачем он приезжал-то?

— А зачем они приезжают, мужики? Установки монтировать да баб портить. Больше незачем.

— А вы сами… вы-то как же?

— Не-е, я не против. Я это дело люблю. Но когда я залетела, я говорю: любишь, Толя, кататься — люби и саночки возить. Гони полсотни — и разошлись, как в море корабли… Не дал!

— Ну и…

— Ну и родила. Полсотни пожалел — смотри, говорю, дорогой товарищ, как бы о большем потом не пожалеть!

— А он?

— А чего он? Он укатил. У него таких, как я, в каждом городе небось навалом, где они муру свою монтируют да баб портят. Укатил — а я, вишь, тут как тут. Да еще с довесочком. Издалека. Аж с самого Амура, с Благовещенска. Знаешь, как Благовещенск-то расшифровать? То-то, не знаешь. А дело простое — Благая Весть, — поняла? Вот вам и Благая Весть моя — примите, не взыщите!

— Но что же вы хотите?.. И неужели Анатолий…

— А ты думала, милочка, если он мужик, то какой он? Он на то и мужик, чтоб врать да обманывать, а мы на то и бабы, чтоб страдать да проклинать их!

— Ну почему, почему вы так говорите? Вообще… откуда вы… зачем… я не понимаю… Не понимаю! — Татьяна обхватила лицо руками.

— Вот то-то и оно — мужикам утеха, а нам слезки… Ему небось и с тобой хорошо, и с другой, и со мной неплохо было, а мы все, как дуры, в плач ударяемся… Учить их надо, мужиков, о-ох, учить! — Тамара Васильевна выразительно, с хрустом сжала кулак, повертела им перед лицом Татьяны, словно показывая: видишь, мол, как из мужиков надо сок выжимать?!

— Неужели же это правда?!.

— А то не правда? Погоди, еще не такую правду узнаешь… Толька-то где, на работе?

Татьяна кивнула:

— На работе. Вечером придет, часам к семи. Если не задержится.

— И то хорошо — не в командировке. Ну, голубчик, он у меня попляшет, он у меня сбацает кадриль!.. А теперь, значит, вот что. Магазин у вас далёко? Где продукты продают?

— Да нет, рядом. За углом нашего дома, направо.

— Вот это хорошо! Я, значит, так: быстрехонько в магазин смотаюсь, куплю там кой-чего, а ты Андрюху пока покарауль… Идет?

Татьяна — делать нечего — кивнула.

Тамара Васильевна быстро поднялась со стула, подхватила сумку, в одну секунду оделась и, уже выходя из квартиры, повернулась к Татьяне:

— Ты, главное, не дрейфь!

— Да я… — начала было Татьяна, хотя и не знала, что хотела сказать.

— Ты еще свое возьмешь, у тебя Толька, мамки, папки, няньки… А мне, сеструха, жизнь догонять надо! Мне такси огоньком мигает!

— Какое такси?

— Э, да что с тобой говорить! Пошла я! — И, хлопнув дверью, чуть ли не побежала по лестнице вниз.

Прошла, наверное, минута, как раздался звонок.

«Забыла, видно, чего-нибудь…» — подумала Татьяна, щелкнув замком. В дверях, к удивлению Татьяны, стояла Эльвира Аркадьевна: Татьяна даже немного подзабыла о ней.

— Что это ты так на меня смотришь, милочка? — спросила напевно Эльвира Аркадьевна.

— Ой, я думала, это Тамара Васильевна!

— Какая еще Тамара Васильевна? — Впрочем, вопрос этот Эльвира Аркадьевна задала машинально, в сущности ей было все равно, кто такая эта Тамара Васильевна.

Вообще все знакомые Татьяны были глубоко безразличны ей, вызывала досаду, пожалуй, одна только Анна Ивановна — так называемая «мама Нюра» Татьяны, — о господи! Заявлялась она к ним, правда, редко, но уж когда заявлялась, Эльвиру Аркадьевну брала настоящая оторопь: не знала, что сказать и что сделать, — так ее шокировал и внешний вид «мамы Нюры», весь облик ее, и слова, и особенно — пристрастие «к рюмочке», о чем «мама Нюра» неизменно давала понять: «Бегу мимо, думаю: ой, чтой-то у поясницу стрельнуло, дай, думаю, к сродственничкам забегу, может, у них лекарство какое есть…» Наливали ей, конечно. Но однажды, когда все это происходило при Анатолии, он крепко взял «маму Нюру» за плечи: «Вот что, дорогая Анна Ивановна, у нас тут не распивочная, и приживалки нам не нужны… В гости прийти — пожалуйста, всегда будем рады, а смотреть на нас, как на пивную, не надо. Нехорошо. Неэтично. Вам понятно, дорогая Анна Ивановна?» (Татьяны при этом не было.) С тех пор «мама Нюра» боялась Анатолия смертным страхом, на глаза ему старалась не попадаться. А Эльвира Аркадьевна, разумеется, гордилась сыном: так мягко, тактично и в то же время доходчиво объяснил склонной к выпивке женщине ее главное заблуждение, от которого просто в трепет бросает порядочных людей…

— Так кто она, эта Тамара Васильевна? — опять же машинально переспросила Эльвира Аркадьевна, не слыша ответа замешкавшейся Татьяны.

— Да я сама не знаю… — пожала плечами Татьяна.

Сняв пальто, шляпу, шарф, надев тапочки, накинув халат, Эльвира Аркадьевна только после этого подняла в удивлении изогнутую бровь:

— Как это — сама не знаешь, милочка? А говоришь — ждешь какую-то Тамару Васильевну?

— Да не жду я ее… Она сама приехала… Андрея вон оставила, а сама в магазин ушла… Я думала, это она вернулась.

Эльвира Аркадьевна, наверное, с минуту смотрела на Татьяну строго и внимательно. Потом вздохнула, как будто разговаривала с обреченной (она никогда не одобряла выбора Анатолия, но, зная его упрямый и необоримый характер, скрепя сердце была вынуждена согласиться на его брак: ах, господи, детдомовскую пожалел, да всех-то разве пережалеешь, милый?!):

— Впрочем, все эти ваши дела меня не касаются… Хотя нет, постой… ты сказала — Андрей… это еще кто такой?

— Сын Тамары Васильевны.

— Так. Сын. Понятно. Ну что ж, — И, подхватив сумку, доверху набитую всякой всячиной, Эльвира Аркадьевна важно направилась в сторону кухни.

Заплакал Андрей.

Татьяна бросилась в свою комнату, Эльвира Аркадьевна приостановилась, поставила сумку на пол, задумалась, удивленно изогнув бровь, и пошла следом за Татьяной. В комнате, где Эльвира Аркадьевна увидела на кровати ребенка, в удивлении изогнулась и вторая ее бровь.

Татьяна, чтобы успокоить Андрея, слегка покачивала панцирную сетку. Не помогало: Андрей, с закрытыми глазами, продолжал не то чтобы плакать, а хныкать.

— Что делать-то? — спросила растерянно Татьяна.

— На руки его надо, — первое, самое искреннее, что пришло в голову, ответила Эльвира Аркадьевна, и позже — и даже много позже, когда она вспоминала этот момент, собственные ее слова удивляли Эльвиру Аркадьевну.

Татьяна послушно подхватила Андрея на руки (она бы сделала это раньше, да не знала, правильно ли так будет), и вдруг Эльвира Аркадьевна сказала:

— Дай-ка я сама…

Татьяна протянула ей ребенка, Эльвира Аркадьевна прижала его к груди и, приговаривая: а-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю, — стала расхаживать по комнате, слегка покачивая Андрея на руках.

— А какой хорошенький… правда, Танечка? — «Танечкой» она очень редко называла сноху, чаще — «милочкой», так что поразительны были и сам вопрос, и эта «Танечка». И Татьяна ничего не ответила — растерялась, только удивленно взглянула на Эльвиру Аркадьевну.

Ребенок успокоился, то ли пригрелся около груди, то ли убаюкал его ласковый голос, но он затих, слышно было только его мерное — довольно забавное — посапывание. Эльвира Аркадьевна еще немного походила по комнате, после осторожно положила Андрея на кровать, постояла над ним, ожидая — заплачет или нет? Он мирно спал; тогда она прикрыла Андрея одеялом, подоткнула его, как и прежде, по бокам.

— Да, славный мальчуган, — проговорила Эльвира Аркадьевна с улыбкой. — Куда, говоришь, ушла его мама? Как ее… Тамара Васильевна?

— В магазин.

— Ах да, в магазин. Ну что ж… — И, как недавно, хотела было уже пойти на кухню, разбирать продукты, но тут вспомнила: — Да, а кто же она все-таки, эта Тамара Васильевна?

— Да я сама не знаю, — повторила свои прежние слова Татьяна.

Эльвира Аркадьевна на этот раз улыбнулась:

— Ты шутишь, конечно, Танечка?

— Нет, ей-богу, не знаю. Она говорит, приехала из Благовещенска. Это город такой на Амуре. Спрашивает: здесь проживает Анатолий Ефимович Мельников? Я говорю: здесь. Ну вот, обрадовалась она, и нашла его!

— Странно… Может, она знакомая какая-нибудь Толика?

— Да, знакомая.

— Она что же, хочет остановиться у нас?

— Не знаю.

— Что-то я ничего от Толика не слышала о такой знакомой. Откуда, говоришь, она? Из Благовещенска?

— Да.

— Вроде он там действительно бывал… да, да, вспоминаю, года два назад… в командировке. Но что-то он ни о какой знакомой не рассказывал.

— Я тоже ничего о ней не слышала.

— Знаешь что, Танечка, пойдем-ка на кухню. А то еще разбудим малыша своим разговором…

Они пришли на кухню, Эльвира Аркадьевна стала освобождать сумку от покупок, Таня предложила:

— Давайте я помогу?

— Да, милочка, помоги, пожалуйста. — И когда стали вместе сортировать продукты, раскладывать по пакетам, убирать что-то в морозилку, что-то просто по разным секциям холодильника, Эльвира Аркадьевна спросила у Татьяны: — Она какая из себя?

— Да так, ничего. Симпатичная. Старая только.

— Как старая? — удивилась Эльвира Аркадьевна.

— Ну, лет двадцать семь — двадцать восемь.

Эльвира Аркадьевна улыбнулась, даже усмехнулась:

— Какая же это старая, милочка? Птичий возраст…

— Почему «птичий»?

— Да потому что в такие годы можно еще ой как далеко улететь, ой к каким берегам прибиться… — И без перехода: — Значит, она не говорила, что хочет у нас остановиться?

— Она спросила только, когда придет Анатолий.

— Значит, наверняка его знакомая.

— Да, знакомая. — Татьяна отвечала коротко, односложно, как будто была в странном гипнозе: чувства и мысли были у нее вялы, невнятны.

— Она тебе сказала об этом?

— Да, она сказала: Андрей — это их сын.

— Чей сын?

— Ее и Анатолия.

Эльвира Аркадьевна посмотрела на Татьяну как на умалишенную:

— Да ты думаешь, что говоришь?!

— Она так сказала.

— Что она сказала?! — Эльвира Аркадьевна медленно опустилась на краешек стула.

— Она сказала: принимайте, мол, дорогих гостей. Хочу, говорит, на Анатолия посмотреть, на родителей его и жену, если есть она у него. И сына показать.

— Нет, ты в самом-то деле, милочка… ты в своем уме?

— Я сама чуть в обморок не упала.

— Да неужели ты поверила, что это все серьезно?!

— Я не знаю, она сказала…

— «Она сказала, она сказала»… — стала наливаться раздражением Эльвира Аркадьевна. — Да кто — она?! Где она?!

— Она, Тамара Васильевна. Она в магазин ушла…

— Нет, ей-богу, спятить от тебя можно… — Эльвира Аркадьевна смотрела на Татьяну как на восьмое чудо света. — К тебе завтра придут, скажут, ты родилась, милочка, от верблюда, ты и поверишь?

— Не поверю. — Татьяна даже обиделась. Отвернулась слегка.

— Почему же ты поверила этой нелепице? Как это у Анатолия может быть сын от какой-то Тамары Васильевны?

— Вы сами сказали, он бывал в Благовещенске.

— Ну и что?

— А Тамара Васильевна из Благовещенска. Они там встретились, Тамара Васильевна влюбилась в него. Она сказала: хотела аборт сделать, но Анатолий денег не дал, пожалел.

— Господи, какая чепуха! При чем здесь деньги?!

— Она говорит, ей нужно было пятьдесят рублей. Анатолий не дал. Не принцесса, говорит, и за пятерку сделаешь, как все.

— Господи, какая пошлость! Неужели можно поверить во всю эту галиматью?!

— Я не знаю. Она так сказала, Тамара Васильевна… — Татьяна продолжала разговаривать с Эльвирой Аркадьевной как во сне: у нее было ощущение, будто что-то сдвинулось в мире, покосилось, готово рухнуть, и спастись от катастрофы невозможно.

— «Тамара Васильевна, Тамара Васильевна»… — передразнила Эльвира Аркадьевна. — Какая она тебе Тамара Васильевна! Это просто шлюха какая-то, интриганка, вымогательница, а ты тут заладила… Вот пусть она только придет из магазина! Я ей покажу — «сын»! Она у меня живо поймет, где она и с кем имеет дело! Да я ее в милицию, под суд отдам! Придумать такое — явиться к нам в дом. Шантажистка! Пусть только вернется, пусть только придет… я ей! да я ей!..

Но ни через час, ни через два, ни даже к вечеру Тамара Васильевна не вернулась, а вернулся с работы сначала Анатолий, а к ночи (уставший, «как сто чертей», по его собственным словам) — глава семьи, Ефим Ефимович Мельников. Анатолий лепетал что-то невразумительное. Пожалуй, в первые минуты он и в самом деле ничего не понимал; потом — по глазам его — стало видно, что он кое-что вспомнил про Благовещенск, — он действительно мучительно вспоминал все, что было связано с этим городом, но кто такая Тамара Васильевна — не знал. Женщины, которые случались в его жизни в разных городах, теряли со временем свои реальные очертания, — конечно, было что-то похожее в Благовещенске, но, кажется, звали ее не Тамара Васильевна, никаких Тамар там не было — это он вспоминал про себя, — подвернулась одна безмозглая, сама к нему липла, теперь это лучше вспоминается, проходу не давала, они тогда на пару с Андрюхой Соколовым жили (мрачный парень, который, когда напивался, становился неузнаваемо веселым и деятельным — почти безумным, если не совсем безумным: предлагал, например, на пари выброситься из окна седьмого этажа, при этом заверял, что ничего с ним не случится, — ну, так кто будет спорить?!). Да, точно, жили они тогда вместе с Андрюхой Соколовым, и приходила эта, как ее… черт знает, то ли Верка, то ли Люська, но не Тамара, нет, точно, это он помнит, приходила, сядет на стул, смотрит, смотрит на Анатолия, Андрюха не выдерживал, уходил, Анатолий спрашивал: «Ну, чего уставилась, как баран на новые ворота?» — «А ты будто не знаешь? — говорила та. — Нравишься, вот и смотрю…» — «Бесплатные поглядки знаешь только где бывают?» — «А тебе еще и платить надо?» — «Смотри, сама лезешь, я потом не виноват…» — «Боишься?» — «Не боюсь — предупреждаю…» И точно, через несколько недель канитель началась, говорит: рожать или аборт делать? Да хоть то и другое вместе, ответил он, я-то здесь при чем? От тебя, говорит, забеременела. А я откуда знаю, усмехался он. Я знаю, говорила она… Вот черт, как же ее звали? Но только не Тамара. Кажется, Верка. Верка-верхоглядка. Точно! Она монтажница была, верхолазка, так ее и прозвали, как припечатали: «Верка-верхоглядка». Откуда ж тогда это имя-то взялось — Тамара? Врет, что ли? А зачем? Какой смысл? Видно, есть он, тайный смысл… Может, в самом деле решила: подбросить — и дать деру… Что-то такое тоже вспоминается: просила полсотню. Говорит: я аборты не делала, мне еще жить и жить, а чтоб по блату и без боли — пятьдесят рублей нужно. Было такое? Кое-что похожее было… Но он дурак, что ли, полсотни на ветер бросать? Не принцесса, и за пятерку сделает, как все делают. А то что же получается: как удовольствие получать — так вдвоем, а как расплачиваться — ему одному? Помнил ее угрозу (вспомнил и сейчас ее прищуренные, озленные глаза): полсотни жалеешь — смотри, как бы о большем не пожалел! И все. И укатилась та жизнь в прошлое, куда-то в тартарары, и не вспоминал он ее, как не вспоминал многое, что вспоминать не хотелось; у него был свой взгляд на жизнь: кто не хочет — тот не может, а кто может — тот хочет; он никогда не насиловал, он человек свободный и ты человек свободный, не хочешь — как хочешь, и наши дорожки разошлись. О чему тут говорить?..

…Андрей уже дважды просыпался, дважды, как будто его резали, кричал тонким истошным криком — требовал есть; наученная Тамарой Васильевной, Татьяна распеленывала его, подмывала, укутывала во все чистое и сухое, Эльвира Аркадьевна разогревала тем временем молоко, сварили даже жидкую манную кашу, но кашу Андрей не признал, пыхтел и отфыркивался от нее, как котенок (один раз, встретившись глазами, Эльвира Аркадьевна и Татьяна даже невольно улыбнулись друг другу), в общем — признавал Андрей только молоко, а когда наедался, становился важным и вялым, как старенький генерал на затянувшемся банкете: закрывал глаза и начинал мирно-тихо посапывать, и ничто в мире его больше не интересовало, даже не тревожило и то, что нет рядом родной матери. Разговоры о ней все продолжались, Анатолий наконец не выдержал, разозлился, наорал на них — на мать он кричал, кажется, впервые в жизни, кричал, что они две дуры — старая и молодая, какая-то шизофреничка притащила им ребенка, подбросила, как щенка, а они трясутся над ним, с ложечки кормят, с сосочки поят, тьфу!.. А что делать? Он же есть хочет? — оправдывалась Эльвира Аркадьевна. Ну и черт с вами! — Анатолий хлопнул дверью и заперся в кабинете отца.

Заперся — но ненадолго. Потому что вернулся как раз с работы Ефим Ефимович, в руках он держал, вместе с газетами и журналами, конверт, на котором не было написано никакого адреса, а только выведено крупными буквами: МЕЛЬНИКОВЫМ.

— Фу, устал, как сто чертей, — отпыхивался Ефим Ефимович, раздеваясь в прихожей.

— Что так поздно сегодня? — Эльвира Аркадьевна старалась скрыть свою растерянность и поэтому спросила то, о чем обычно никогда не спрашивала.

— Говорю же — совещание затянулось. Устал, как сто чертей. На-ка, держи. — И протянул жене конверт.

— От кого это?

— А черт его знает. Распечатай — узнаешь.

Поначалу Эльвира Аркадьевна читала письмо громко и внятно, но чем дальше, тем голос ее и слова становились неразборчивей.

— Ты чего там, молишься, что ли? — грубовато спросил Ефим Ефимович.

Эльвира Аркадьевна вздрогнула, протянула мужу листок.

— «АНАТОЛИЙ! — начал он читать, посмотрел вопросительно на жену: это, мол, Тольке, не нам! Читай, читай! — попросила его взглядом Эльвира Аркадьевна. — АНАТОЛИЙ! — повторил Ефим Ефимович. — ПРИВЕЗЛА ТЕБЕ ПОДАРОК, КАК ОБЕЩАЛА. ЗОВУТ АНДРЮХОЙ. МНЕ ОН НЕ НУЖЕН. АВОСЬ ТЕБЕ ПРИГОДИТСЯ, КТО Я ТАКАЯ, ТЫ ЗНАЕШЬ. ИСКАТЬ МЕНЯ БЕСПОЛЕЗНО — ГДЕ ЖИЛА, УЖЕ НЕ ЖИВУ, ОТОВСЮДУ ВЫПИСАЛАСЬ, НЕ ДРЕЙФЬ! ОТ СЫНА ОТКАЗЫВАЮСЬ».

— Что за галиматья?! — Ефим Ефимович взглянул на Эльвиру Аркадьевну как бы с презрением, оттопырив полную нижнюю губу.

— Внук у тебя появился, вот что за галиматья! — торжественно-язвительно ответила Эльвира Аркадьевна. — Прямо в дом принесли, родненького!

— Где он?! Где этот мерзавец?! — как бы разом все осознав, налился яростью Ефим Ефимович.

— Кто — он? Ребенок или Анатолий? — Странное дело, Эльвира Аркадьевна еще находила в себе силы усмехаться. — Ребенок в комнате, а Анатолий — у тебя в кабинете.

— Какой еще, к черту, ребенок… — И вдруг закричал: — Тапочки мои где?! Черт, где мои тапочки, никогда их нет на месте!

— Под носом у себя не видишь?! — снова торжественно-язвительно обронила Эльвира Аркадьевна. — Сколько тебе говорила: займись воспитанием сына, ему нужна мужская рука, все отмахивался… Теперь дожили — внуков на дом приносят!

— Я что, с баб его должен стаскивать?!

— Не кричи!

Бормоча проклятия, Ефим Ефимович направился в кабинет. Дернул дверь так, что чуть портьеры не слетели вместе с гардинами.

— Заперся, кобель! — В лицо Анатолия полетело письмо. — Ну-ка, поделись с отцом, откуда эти цветы! — Голос Ефима Ефимовича привычно-начальственно грохотал. — Я тебя спрашиваю! Ну?!

Анатолий как ни в чем не бывало поднял письмо с пола, медленно и спокойно прочитал его.

— Обычный мелкий шантаж, — ответил презрительно. — Чего тут непонятного?

— А ребенок?!

— А он что — мой?

— А чей же?!

— Я откуда знаю…

…Скандал в доме продолжался до глубокой ночи.

Но никто из них — ни раньше, ни позже — не смог понять, того, что произошло с Татьяной. Пока они кричали, ругались и спорили (и в тот день, и во многие другие дни), она, жалея ребенка, не столько поняла, сколько душой почувствовала, пронзенно и явственно открыла для себя: вот как, оказывается, получаются в жизни дети-сироты… Есть у Андрея мать, есть отец, но никто не хочет признать его за своего, за родного, и кто знает, не так ли когда-то сложилась судьба у самой Татьяны, не так ли точно отказались от нее отец и мать?.. Кто такие ее родители, она никогда не знала и даже до поры до времени не задумывалась над этим, жизнь в детдоме казалась чем-то само собой разумеющимся делом, но чем старше становилась Татьяна, тем больше накапливалось в сердце горечи и какой-то незатухающей обиды: как же так, почему она одна, почему у всех есть отцы и матери, а у нее — ну никого, совершенно никого?! И недаром позже, как бы тяжела и вздорна ни была «мама Нюра», Татьяна так сильно привязалась к ней: пусть не родная, не настоящая, но все-таки — «мама», человек, о котором хочется заботиться, хочется сделать для нее что-то хорошее, пожалеть и приголубить, потому что одно то, что она — «мама», как бы прощало ей все, снимало с нее вину за не совсем безгрешно прожитые годы… И неужели она, Татьяна, сполна знающая, что такое жизнь без родителей, знающая, что такое д у ш а с и р о т ы — уязвленная, ущемленная и оттого вдвойне гордая, самолюбивая, в любом случае всегда страдающая, вечно и тихо кровоточащая, как бы счастливо ни складывалась в дальнейшем судьба, — неужели Татьяна будет просто свидетелем, как вот этого человека — Андрюшку — сдадут в детдом или в детприемник (о чем твердят в растерянности и смятении родители Анатолия)?! Неужели Татьяна позволит, чтобы на ее глазах произошло то, от чего сама она страдает всю жизнь, — что Андрей останется без матери и без отца?! Ведь Анатолий — она знает это — отец Андрея, тут и сомневаться не приходится, но если он отец, родной человек по крови, почему он так рьяно отказывается от сына? Не хочет, чтобы кто-то знал о его грехах? Боится, что это может как-то повлиять на его отношения с Татьяной? Чего он так сильно боится? Чего так сильно боятся его родители? Осуждения? Или боятся, что не смогут прокормить и поставить на ноги этого маленького и беспомощного пока человека? Почему люди, в угоду каким-то представлениям, выдуманной и даже лживой морали, в угоду мнениям окружающих, вообще в угоду бог знает чему, жертвуют единственным, что есть по-настоящему хорошее в людях, — ж е р т в у ю т ч е л о в е ч е с к и м, ч е л о в е ч н о с т ь ю?! Неужели и я, думала Татьяна, стану соучастницей преступления? Неужели это в самом деле такая огромная проблема: забрать ребенка к себе и воспитать его? Ведь не чужой ребенок — сын ее мужа!

Вот так она и заявила всем на третий день: давайте оставим Андрея у себя, будем вместе воспитывать — чего, мол, тут такого? Слова ее, конечно, всерьез не восприняли, да кто она сама-то еще, эта недавняя девчонка? Что понимает в жизни? Что знает о ней? Думает, что воспитать ребенка — это все равно что на танцы сходить: весело и забот никаких на сердце — знай щебечи себе да порхай под музыку. Нет, дорогая, воспитать ребенка — это… Это такая ответственность и такое нелегкое дело, что… Да что с тобой говорить! Глупость-то каждый может предлагать, а вот придумай что-нибудь умное. Эту вон «Тамару Васильевну», например, даже через милицию искать нельзя: сразу все всё узнают. А куда тогда ребенка? Только в детприемник, сказать — подкидыш… Какой же еще выход?

«Тогда я сама буду воспитывать его!»

О господи, час от часу не легче! Да кто он тебе, этот ребенок? В благородство хочется поиграть? Понянчиться с младенцем? Так погоди — скоро свои пойдут…

«Но ведь он сын Анатолия! Понимаете — сын?!»

Да кто тебе сказал, что сын? Откуда ты взяла? Из письма этого дурацкого, что ли? Так написать можно что хочешь… Оболгать человека в наше время — все равно что плюнуть…

«Да ведь видно… он как две капли воды похож на Анатолия!»

Еще одна новость! Да Анатолий… Анатолий всегда был красавцем, а этот… Ты посмотри внимательней: нос курносый, рот широкий, глаза раскосые… И еще одно, милочка, не приходило тебе в голову: начнешь с ним нянчиться, а в один прекрасный день заявится наша распрекрасная подружка Тамара Васильевна и потребует ребенка назад?

«Она отказалась от него… У нас же документ есть, письмо…»

Ах, ах, ах… письмо — документ! Да таких «документов» можно состряпать сколько угодно, и ни в одном суде они не будут иметь ровно никакого значения…

«Но Анатолий отец ребенка. Он тоже имеет право на него… Если он будет воспитывать сына, никто не сможет отобрать его!..»

Господи, откуда такие глубокие познания? Откуда эти крохи с богатого стола юриспруденции? Да жизнь, милочка, это такая штука — ни в какие законы и ни в какие права ее не загонишь…

«Что же вы хотите сделать с ребенком?»

Да сдадим его. Куда его еще девать?..

«Чтоб он потом — при родном отце и матери — воспитывался в детдоме?!»

Почему в детдоме? В наше время сотни людей мечтают взять ребенка на воспитание, они даже стоят на учете в райисполкомах, ждут своей очереди…

«Им — чужой ребенок нужен, а вам — собственный внук не нужен?»

Какой он внук? С чего ты взяла? Это — просто подкидыш…

А Татьяна думала: пусть подкидыш, пусть хоть кто, но он живой, он человек, нельзя бросать его, как бросила уже Тамара Васильевна, — она-то, может, с горя, с отчаяния, с ненависти, а он, Анатолий, и его родители, и она, Татьяна, — они отчего? Просто так? Просто не нужен — и все?! Но это жестоко, бесчеловечно. И если Анатолий сделает так, то как она, Татьяна, сможет жить с ним после этого, как сможет любить его, как будет уважать? Как вообще будет выносить его рядом с собой? И даже не в том дело, что это вот она, Татьяна, такая добрая, и хорошая, и распрекрасная, хочет вдруг оставить в доме чужого ребенка (она, видите ли, пожалела, а они, такие жестокие, нет), — дело в другом: ведь это и х внук, е г о, Анатолия, сын, — как же можно бросить его?! Неужели когда-то вот так же бросили и ее? Вполне возможно…

Вечером, перед сном, Татьяна прямо спросила Анатолия: неужели ты можешь бросить своего ребенка? Если сможешь сделать это, то в будущем сможешь бросить и моего ребенка? И меня?! Какая тебе разница?

— Да пойми ты — это смешно, наконец! — взорвался Анатолий. — Мы недавно поженились, все хорошо, у нас с тобой своя семья — и вдруг ни с того ни с сего у нас появляется чужой ребенок? Абсурд какой-то! Что мы будем говорить людям? Что за ребенок? Откуда взялся?

— Мы можем переехать. На новом месте никто не будет знать, что это не наш ребенок.

— Куда переехать?

— Директор фабрики Трофимчик говорил мне, что, если я захочу, мне как его секретарше могут быстро дать комнату. Я же прописана не у вас, а у «мамы Нюры» — чтоб ей за излишки не платить… Я всегда отказывалась: зачем мне комната? На всякий случай, говорил директор, мало ли что в жизни бывает. Вот как раз и случай…

— Слушай-ка, — удивился Анатолий, — а ты не такая и святая у меня… Смотри как далеко заглянула! — Он и в самом деле смотрел на нее удивленно.

— Я и одна могу переехать в эту комнату.

— Куда переехать?

— Где дадут. Вместе с Андреем.

— С каким Андреем? Ах да…

— С сыном твоим; ты что, забыл, как его зовут?

— Да помню, помню… — Он поморщился. — Сын нашелся. У меня таких сыновей, может, знаешь сколько… Так что теперь, всех сюда тащить?

— У тебя еще есть дети?! — искренне удивилась Татьяна.

— Да откуда я знаю? Тьфу, черт, нет, ты определенно чокнутая, ненормальная! Ты посмотри на себя в зеркало.

— Ну? — повернулась она к зеркалу.

— Не «ну», а видишь там, сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— И ты что, с восемнадцати лет хочешь впрячься в эту лямку? Хочешь тащить на себе воз, от которого отказалась даже взрослая баба?

— Какая баба? Тамара Васильевна?

Анатолий снова поморщился:

— Уж не знаю, какая она там «Тамара Васильевна»… Тоже мне, нашла родственницу. Тамара Васильевна, Тамара Васильевна, заладила…

— Хочешь, скажу откровенно?

— Ну, чего еще? — насторожился Анатолий.

— Если честно, мне Тамару Васильевну жалко. А тебя — нисколько. И себя не жалко. Так нам и надо. Ты обманул ее — и теперь пришла расплата.

— Ах, ах, какие умные разгневанные слова! Ты просто десять классов только вчера окончила, не все красивые слова еще забыла. А вот помучаешься с ребенком — по-другому запоешь.

— Не знаю. Я сама росла без матери и без отца. И я не могу — не хочу! — она даже ногой притопнула, — чтобы твой — твой! — опять притопнула Татьяна ногой, — сын рос сиротой! Или ты подлец и я тебя знать не знаю — или ты соглашаешься и мы переезжаем отсюда…

Вместо ответа Анатолий так хлопнул дверью, что задребезжали оконные стекла, проснулся Андрюшка, захныкал, а потом расплакался всерьез и не спал по сути дела всю ночь: у него разболелся живот, он сучил ногами, распинывал пеленки, которые приходилось без конца менять, — у него было самое настоящее расстройство желудка… Это была первая бессонная ночь у Татьяны, а за ней, как череда, потянулись десятки других… Началась жизнь, о которой предупреждал Анатолий.

Через некоторое время Татьяна якобы ушла в декретный отпуск (достать справку помог Ефим Ефимович), потом ей дали ордер на комнату, а еще позже Татьяна, Анатолий и Андрюшка справили, как говорится, новоселье.

Соседи по квартире оказались замечательные люди — семья Даниловых, и не только они, а практически вообще никто не знал о маленькой — или большой — тайне появления Андрюшки на белый свет.

VIII. ДАНИЛОВЫ

После похорон Натальи Феликс остался жить у Надежды.

Это случилось само собой, непроизвольно, представить что-то иное было просто невозможно, нереально. Наталью похоронили — и как Феликс мог уехать от Надежды? Как он мог оставить ее одну? Вечерами, похожие на старика со старухой, они сидели рядом на тахте, прикрыв ноги теплым одеялом, как пледом (почему-то их все время знобило, хотя в комнате было тепло), и, почти не разговаривая друг с другом, смотрели телевизор, мало что понимая и мало что слыша из того, что там происходило. То есть они видели и слышали, конечно, но не могли сосредоточиться на восприятии, мысль все время уводила куда-то в сторону, бродила в запределье реальности, однако ни Феликс, ни Надежда не признавались в этом, они вообще почти не разговаривали, только сидели, смотрели и слушали, а думали между тем бог знает о чем… Они до сих пор не могли уяснить того, что случилось, и эта неуясненность, недопонимание были не только мучительны, но словно парализовали их волю и душу.

В таком же состоянии уходили они и на работу. Надежда, естественно, и думать забыла о кино, о том, что собиралась увольняться из НИИ, как будто недавние ее намерения были не в этой, а в какой-то другой жизни, а если и в этой, то не у нее, а у кого-то другого. Все в отделе проявляли к Надежде внимание и чуткость, много не разговаривали с ней, тем более ни о чем не расспрашивали, чтобы, упаси боже, лишний раз не упомянуть имени Натальи, и Надежда чувствовала себя как в вакууме, этот вакуум был ей желанен, но он был мучителен, но хоть не так, как если бы с ней разговаривали, тормошили, дергали по пустякам…

Нет, невозможно было смириться со смертью Натальи, нельзя было понять, почему, как и зачем это случилось… Это было выше понимания Надежды.

Но ведь что-то нужно было и делать в НИИ, хоть какую-то работу, и Надежда, тупо смотря на схемы и чертежи, пыталась водить остро отточенным карандашом по линиям графиков, искала неувязки, неточности, несовпадения и, сколько ни искала, ничего не могла обнаружить, перед глазами стояла пелена, готовность вот-вот заплакать, но она крепилась, просто сидела, тупо смотрела на схемы, водила карандашом и в конце концов, измучившись и измучив своим видом всех в отделе, аккуратно расписывалась, ставила число и передавала бумаги техреду Аде. Надо сказать, иногда, сама того не ожидая, Надежда прислушивалась к тому, о чем вполголоса говорили женщины в отделе, и именно Ада больше других раздражала Надежду бесконечными претенциозными разговорами: превозносила мужчин Кавказа, доказывая (впрочем, с ней никто и не спорил), что истинные мужчины — только они, а все остальные просто пшик, пустое место. Надежда никак не могла понять, как можно говорить всерьез о всех этих глупостях после того, что случилось, после того, как нет больше на свете… дальше она не могла думать, закипали слезы, но Надежде не хотелось лишний раз плакать на людях, и она как бы затыкала уши, останавливала мысль и снова сидела словно в сомнамбулическом состоянии…

Отрадней всего было видеть Люсю, потому что искренность ее сопереживания была неподдельна и, самое главное, в меру. Всегда замотанная и вечно спешащая, Люся в первый день, когда Надежда вышла на работу, обняла ее, прижала голову к груди, погладила, прошептала: «Ничего, даст бог, еще дети будут… у меня вон их трое, ты же знаешь…» Именно Люся, а не кто-то другой, могла заплакать в эту минуту, потому что у нее, единственной из женщин отдела, росли двое близнецов-сорванцов и девочка, она-то знала, могла представить, что такое потерять хотя бы одного из них, но Люся не заплакала, не стала лить слезы, как Ада с Зоей, а приободрила, что ли, приласкала, и Надежда почувствовала к ней благодарность вперемешку с нежностью и какой-то щемящей сердце грустью. Во все последующие дни, когда Люся прибегала на работу, она относилась к Надежде так, как будто с той ничего не случилось, и это было, наверное, высшей ее мудростью, которую Надежда, правда, оценила и поняла гораздо позже. Любовь к детям, заботы и поглощенность ими делали Люсю совершенно не похожей ни на кого в отделе, она выглядела хуже, была дурней многих на вид, но в облике ее, в глазах, в движениях светилось счастье, уверенность в себе, вера в правильность своей жизни, в единственность и непреложность ее хода… Как была благодарна Надежда судьбе, что есть в отделе такой человек, и, думая иногда мыслями Натальи, смотря на происходящее ее глазами, она догадывалась, что, будь Наталья жива, ей бы тоже понравилась одна только Люся, в ней была вера, правда и любовь, никакого кривляний и жеманства Ады, никакого озлобления и мужененавистничества Зои.

Надежда знала: Зоя за глаза обвиняет во всем случившемся Феликса. Не только догадывалась, но знала наверняка, потому что раза два, входя в отдел, слышала ее злобные шипящие реплики: «Не брось он Надьку, разве бы она повесилась?!» И еще раз: «Все они, мужики, такие! Добиться своего — потом в кусты. А из-за них люди вешаются…»

У Надежды при этих словах возникало странное состояние — глубокий внутренний протест. Не только потому, что Зоя в таких вещах ничего не понимала и не могла понять, а по гораздо более сложной, почти необъяснимой причине. Пусть нет Натальи, она погибла, но ни у Надежды к Феликсу, ни у Феликса к Надежде не появилось ненависти, ненависть и отчуждение были раньше, и раздраженными были раньше, и злыми, и всякими, а теперь — как будто током их ударило, пронзило так, что отныне они не могут быть один без другого, только вместе, и это странно, очень странно, они и сами не в силах всего объяснить, понять до конца. Словно все чуждое и наносное отлетело прочь, все их распри, ссоры и раздоры, бесконечные выяснения отношений, потому что все это может происходить, только когда людям хорошо (хотя им кажется, что, наоборот, все у них ужасно плохо), когда люди здоровы, эгоистичны, жестоки, требовательны и ни в чем не уступают друг другу. Смерть Натальи перевернула их, поставила все на свои места, она раскрыла им, что значила для них дочь в действительности. Ведь пока человек живой, он как бы не значит того, что значит по-настоящему. Цена его познается, только когда он умирает. И цена эта страшная — потому что бесповоротная, и безысходны тоска, и раскаяние, и смирение. Как они были готовы сейчас жить мирно, в любви, в уважении и взаимопонимании! И как не хватало этого прежде! Прежде была жива Наталья, и все они были совсем другие, а теперь словно переродились, и в перерождении этом недостает только одного — самой жизни, ее огня, соков ее и ароматов…

И если Ада претенциозной своей болтовней просто раздражала Надежду, то Зоя, с ее злобными и шипящими репликами, вызывала глубокий протест, похожий, пожалуй, на ненависть… Но хуже всего было с начальником отдела Федором Федоровичем. Розовощекий, жизнерадостный, с неизменной своей шуткой: «Что ни делай, а фрезерный станок, бабоньки, на крыльях не полетит…», он постоянно бодрился в присутствии Надежды, набрасывая на лицо маску этакого разбитного рубахи-парня, нес несусветную чушь, стараясь произвести лишь одно впечатление: мы ничего не знаем о твоем горе, дорогая Надежда, мы не хотим травмировать тебя, мы все такие же веселые, жизнерадостные, сплоченный коллектив, мы еще покажем себя жизни, мы ее скрутим в бараний рог… И всегда хотелось встать и уйти куда-нибудь, зарыться с головой, спрятаться, невыносимы были эти розовые лоснящиеся щеки сорокалетнего балбеса, слова его, скользкие и жирные, и подернутые молодцеватым глянцем глаза, какие бывают у всех бодрящихся тупоголовых мужиков… Иной раз Федор Федорович даже подходил к Надежде, запанибратски похлопывал ее по плечу, говорил важно, как бы с ленцой: «А что это пригорюнилась наша Наденька? Может, ей домой нужно сходить? Или в магазин сбегать? Так мы не против, наш отдел выдержит, наш коллектив такой. Мы сами справимся с работой. А, Наденька? Тебе никуда не нужно?..» — и вновь по-отечески похлопывал ее по плечу.

Однако как бы плохо ни было и какие бы разговоры ни заводились в отделе, Надежде и в голову не приходило теперь увольняться, потому что представить себя среди совсем чужих людей было еще ужасней. Вот так и тянулись дни ее жизни: утром и днем — через пень колоду — на работе, вечером — у телевизора, рядом с Феликсом. Удивительно и то, что они никогда не говорили о Наталье, просто сидели на тахте, укрывшись одеялом, сидели не обнявшись, но рядом и смотрели мерцающий экран, где бог его знает что и показывали, — им было все равно…

Иногда к ним заходила Татьяна. Раньше она редко бывала у них, все больше Надежда или Наталья заглядывали к Татьяне, играли с Андрюшкой, а теперь нет-нет да и постучит в дверь Татьяна. Приходила не одна, конечно, с Андрюшкой, верней — он то прибегал, то убегал, никто его не останавливал: пусть делает, что ему хочется…

Татьяна приходила, потому что ей страшно было тишины, которая царствовала в квартире. В комнате Надежды не стало слышно ни единого звука, кроме телевизора, как будто там все вымерли, — за весь вечер можно не услышать ни единого шороха, ни одного слова. С появлением Татьяны Надежда несколько оживлялась, накрывала на стол, сидели вместе, пили чай, но разговора не получалось, продолжали молча смотреть телевизор. Отчего-то Феликс стал стесняться Татьяны, неловко себя чувствовать, словно приход Татьяны в комнату обличал Феликса в чем-то стыдном и нехорошем, был тяжелым немым укором. Но почему? Ничего такого в Татьяне не было, просто она тянулась к ним, как они тянулись друг к другу: смерть Натальи потрясла ее не меньше, а может быть, в каком-то смысле даже больше, чем их. Спасал всех, конечно, Андрюшка. Он мог запросто, как прежде, забраться к тете Наде на колени, мог начать теребить усы у дяди Феликса, мог пролить чай, разбить чашку, мог зареветь, как белуга, или засмеяться колокольчиком — и приходилось реагировать на его жизнь, невольно в комнате начиналось движение, что-то происходило, что-то куда-то двигалось и перемещалось. Но выбегал из комнаты Андрюшка, и все снова погружались в молчание, как в трясину: не представляли, о чем можно говорить, смотрели на экран, смотрели тем более внимательно и отрешенно, что на телевизоре стоял большой портрет Натальи в легкой, будто посеребренной, металлической рамке. Портрет был темноват; делали его по специальному заказу — пересняли сначала с маленькой фотографии, а уж потом увеличили; получилось несколько контрастно, появилась дополнительная глубина и особая резкость черно-белого фона: Наталья была как живая, грустная, но одновременно и легко улыбающаяся, можно сказать — грустно-улыбающаяся, в то же время во взгляде ее, в темных глазах было какое-то незнакомое им отчуждение, отрешение, словно она, Наталья, давно знала, что с ней случится. Часто, сидя на тахте, они не столько смотрели телевизор, сколько вглядывались в родное лицо дочери и никак не могли примириться с тем, что больше ее нет на свете. А между тем ее действительно не было…

Татьяна сидела с ними полчаса, иногда больше — около часа, и всякий раз на душе становилось еще тяжелей, чем до прихода; мучиться порознь было трудно, но не легче было мучиться и вместе. Самым изнурительным, конечно, было общее молчание, даже не молчание, а мысль-мука, что ведь надо же что-то сказать, о чем-то поговорить, развеяться, а язык не слушался, любое слово, сказанное вслух, прозвучало бы, как казалось, лживо, притворно, неискренне, и поэтому невозможно было произнести это слово, когда на тебя с телевизора смотрят серьезные печальные глаза Натальи. Татьяна вставала, говорила: «Ну, я пойду…» Надежда кивала: да, да, конечно, Феликс тоже что-то бормотал, спокойной ночи там или до свиданья, и Татьяна уходила, убегал и Андрюшка, а они оставались. Оставались все так же сидеть на тахте, продолжая завороженно смотреть очередную телевизионную передачу…

Утром Феликс, как и Надежда, уходил на работу, но теперь лаборатория потеряла для него всякую прелесть и притягательность. Он не знал толком, винила ли себя Надежда в смерти дочери, но сам он казнил себя последней казнью: да, виноват, и нет ему ни прощения, ни снисхождения. Потому что Наталья приходила к нему, приходила не просто так, а с мукой своей, с болью, а он принял это за блажь, за детский максималистский каприз, отделывался шутками, а то и совсем увиливал от ответа, — но почему? Почему? Потому что не знал, не подозревал, насколько для нее все это серьезно, не хотел понимать этой серьезности; ведь даже разговаривая с Натальей, он не переставал думать о новых лабораторных экспериментах (черт бы их побрал!), о том, что нужно срочно переговорить с начальником опытного цеха, о том, что Сережа Марчик обещал к обеду выточить специальный жиклер для маслопровода, на часах три, а Сережи все нет и нет… и тысячи других мелочей крутились у него в голове, пока он разговаривал в последний раз с дочерью, — почему он не почувствовал ничего? почему не понял? почему не екнуло сердце, не вздрогнула душа? Ну почему? Он приходил в лабораторию и, так же, как дома, часами сидел недвижно за столом, думал, вспоминал, анализировал — да что толку? Поздно было, поздно… Он перебирал все детали, все нюансы последнего разговора и отчетливо понимал (но только теперь!), насколько странна и необычна была Наталья, как сложна и разветвленна была ее мысль, как она билась, эта мысль, о непреодолимый щит взрослой эгоистичной брони отца. Ведь она любила его! Она приходила к нему! Она ждала помощи! А он…

Он сидел за столом, потирая руками виски, которые временами ныли нестерпимой болью, и не знал, где же и в чем найти теперь то согласие с самим собой, которое он тогда так хлестко и риторически назвал человеческим счастьем. А может, и в самом деле счастье человека — в согласии с самим собой, только ему, Феликсу, этого согласия уже никогда не видать в жизни, и значит — никогда не быть ему больше счастливым, никогда не знать успокоения совести; да что значат все эти слова! — когда ему никогда уже не увидеть Натальи, никогда не услышать ее голоса, не поцеловать ее пушистые мягкие волосы, не обнять, не приласкать, ничего! Какая боль, господи!..

И того не понимал еще Феликс, не помнил, не придавал этому значения, как подействовали на Наталью его слова: не вернусь больше в семью! Не вернусь, потому что — поздно, потому что люблю другую женщину… Ведь он не знал, с какими мыслями и чувствами умирала Наталья, и если б мог хоть отдаленно предположить, что так подействуют на нее его слова, разве бы когда-нибудь сказал их?! Тем более что это была н е п р а в д а — что он любит другую женщину, никакую женщину он не любил, он выдумал ее, чтобы аргумент был сильным и, главное, убедительным, а ведь Наталья в первую же секунду почувствовала это, разгадала его хитрость, но он был опытней, он как-то так сыграл в дальнейшем, сделал такие глаза, изобразил такое на лице, что о н а п о в е р и л а. Она произнесла еще тогда: «…ты сказал правду. Я теперь вижу. Когда человек любит, он становится холодным и равнодушным». — «Как это?» — не понял тогда Феликс. «Холодным и равнодушным к тем, кого он любил прежде», — объяснила она. Вот ведь что: о н а п о в е р и л а, а о н — о б м а н у л. Потому что жизнь — это всякий раз исключение из правил, можно быть холодным и равнодушным к тем, кого любил, не только потому, что полюбил кого-то еще. Можно просто разлюбить. И будешь холодным, будешь равнодушным, будешь. А она в своих мыслях пошла дальше, ей пришла в голову страшная догадка: если отец любил так много — трех женщин одинаковой сильной любовью, — так, может, он вообще никогда не любил по-настоящему? И все его любови — это ложь? И значит, она, Наталья, — дитя лжи, а не любви, — вот отчего ей так больно, и мучительно, и стыдно жить на свете!

Этих мыслей своей дочери Феликс не знал. Он казнил себя за такую малость — был черствым и глухим, когда Наталья разговаривала с ним в последний раз, не разобрался в ее состоянии, не поддержал дочь в трудную минуту, не приласкал, не обнадежил (все это было так, все было правдой), но все-таки о главной правде он не догадывался: Наталья с неопытным своим сердцем и незащищенной душой судила всю его жизнь (его и матери), и боли от этого суда ей хватило, чтобы совершить безрассудство, которого она уже сама не хотела, когда петля захлестнула горло и нечем стало дышать. Она не хотела умирать! И этого тоже никто не знает, никто не догадывается об этом, записка ее ничего не приоткрывает, а наоборот — всех вводит в заблуждение. Она только хотела попробовать, только испытать, что это такое, только понять…

Однажды, когда Феликс по обыкновению сидел у себя в кабинете, мучительно думая об одном и том же, открылась дверь и вошел Сережа Марчик. В том, что он вошел, ничего странного не было, странным оказалось другое — его нелепый, сбивчивый рассказ, а кроме того — заискивающе-виноватый, так непохожий на него тон. О чем он?.. Феликс вглядывался в Сережу, вдумывался в его слова, но, как и со всеми в разговоре за последнее время, не сразу мог уловить нить рассказа, или просьбы, или извинения, или черт его знает чего — белиберды какой-то…

— Я не хотел, — говорил Сережа, не говорил, а лепетал, — я не думал… Я просто шел, я не придал этому значения, знаете, как это бывает… ну, блажь, думаю, обыкновенная, мало ли, а потом…

— Сережа, мне сейчас некогда. Я занят, — на все это вместе сказал Феликс, тяжело закрыв веки, а затем еще — для большей убедительности, будто думает, — прикрыл глаза рукой.

— Я должен сказать… Это я виноват. Я…

— В чем? — не отнимая руки от глаз, вяло проговорил Феликс.

— Я виноват, что она умерла. Что Наталья умерла…

— Что за чушь? Сережа, иди, мне сейчас не до тебя. — Феликс убрал руку, открыл глаза и посмотрел на Марчика серьезно-начальственным взглядом.

— Выслушайте меня, Феликс Иванович!

— Ну? Говорю же — некогда. Не до тебя…

— Понимаете, мы встретились случайно. Она мне говорит: поцелуйте меня. А я, дурак, говорю: что, прямо здесь, на улице? Она говорит: да. Я думаю: она что, того? Ну и говорю ей… Тогда она мне яблоко протянула. Я ей до этого яблоко подарил…

— Ладно, Сережа, иди. Хватит о Наталье!

— Да вы понимаете или нет, — стал горячиться Сережа, — что если бы я ее поцеловал, то с ней ничего бы не случилось?!

— Да, да, понимаю. Иди.

— Да я в самом деле правду говорю! Может, вы меня за идиота считаете? Если бы я поцеловал…

— Я кому сказал — иди. Иди! — чуть ли не закричал на него Феликс.

— Если бы я поцеловал ее, все могло измениться. С ней, со мной, со всеми! Все могло быть совсем иначе…

Феликс нажал на кнопку звонка. Вошла секретарша.

— Ольга Ивановна, проводите Сергея. И вообще — я занят. Ко мне никого не впускайте.

— Хорошо, Феликс Иванович.

И когда дверь за ними захлопнулась, Феликс с ожесточением и злобой громко сказал: «Идиот!»

И не догадывался, не знал Феликс, что, может, не совсем ерунду говорил здесь Сережа Марчик, потому что кто знает, как бы развивались события, поцелуй Сережа и в самом деле в тот день Наталью…

…Вот так каждый день Феликс сидел в своем кабинете, мучимый и терзаемый сожалениями и раскаяниями, и каждый день после работы ехал к Надежде: иного и представить было нельзя. И мать Евгения Петровна, и дочь Светлана с ее мужем-студентом, и внук Ванюшка — все как будто перестали для него существовать, хотя совсем недавно все было наоборот: Надежда существовала лишь постольку-поскольку, а с Натальей была полная договоренность и взаимопонимание: он — отец, она — дочь, и ничто не должно омрачать их родства и любви… Теперь, когда Феликс оглянулся, он увидел, что по-настоящему он нужен сейчас только одному человеку — Надежде и что ему нужна только она, потому что разверзлась пропасть, а по краям этой пропасти два человека — он и она, остальные находились в безопасности, и потому смешно даже думать о них всерьез, оттого он и забыл их — разом, как бы навсегда, надолго… Они — обойдутся, а вот Надежда — нет, и он без нее — тоже нет, и если не протянуть друг другу руки — это все равно что сказать:. Натальи никогда не было на свете, и ни жизнь, и ни смерть ее ничего не значат для родителей. Разойтись окончательно — значит поставить крест на самом дорогом существе, которым — после смерти — стала для них Наталья. Жизнью своей она ничего не смогла ни доказать, ни добиться, а смертью — соединила родителей, да так, что разойтись для них — будто плюнуть в светлый образ погибшей дочери, растоптать его и предать забвению…

Вот почему они так держались отныне друг друга. Вот почему каждый вечер, как старик со старухой, они сидели у экрана телевизора, смотрели бесконечные передачи, почти не понимая в них ничего, мучительно вглядываясь в контрастный портрет дочери, которая тоже смотрела на них: отрешенно-отчужденно, с печальной улыбкой… Вот почему каждый день, уходя на работу, они едва-едва дотягивали до конца рабочего дня, а потом спешили домой, посидеть рядом, помолчать, побыть вместе, хотя любили друг друга нисколько не больше, а может, и совсем не любили, а может, отныне даже и ненавидели один другого…

IX. МЕЛЬНИКОВЫ

Анатолий вернулся из командировки рано утром.

Дверь он открыл своим ключом, вошел тихо, Татьяна услышала только слабый щелчок английского замка; услышала, вздрогнула и проснулась. И, конечно, сразу догадалась: Анатолий. Взглянула на часы — шесть часов. Спала Татьяна вместе с Андрюшкой; потный, раскрасневшийся, он разметался по постели, выпростав из-под одеяла руки и ноги. Татьяна приложила к его лбу ладонь: господи, не хватало еще, чтобы заболел, — чего это его так разжарило?.. Но температуры, кажется, не было. Татьяна быстро накинула на плечи халат и только хотела встать с постели, как дверь приоткрылась и в комнату — улыбающийся, свежий, счастливый — на цыпочках вошел Анатолий.

— Привет! — прошептал он.

— Здравствуй, — так же тихо ответила Татьяна и быстро, словно стыдясь чего-то, встала с кровати, поплотней запахнув халат.

Анатолий тут же потянулся к Татьяне, хотел обнять, поцеловать, но она осторожно увернулась, сказала:

— Не надо…

— Ну, как всегда! — усмехнулся добродушно Анатолий, присел перед кроватью на корточки, полюбовался Андрюшкой, сунул ему под подушку игрушечный, отливающий черным лаком пистонный пистолет; Татьяна недоверчиво наблюдала за всем этим со стороны. Анатолий погладил Андрюшку по волосам, взъерошил их, сын недовольно поморщился во сне, пробормотал что-то и отвернулся к стене. — Вырос… — улыбаясь, прошептал Анатолий.

Татьяна ничего не сказала на это.

— Ну, здравствуй, что ли, Танюха!

Но она снова увернулась от объятий:

— Тебе только обниматься… Ребенка разбудишь. — И направилась из комнаты: — Пошли на кухню.

На кухне Анатолий опять попытался обнять ее, но тут уж Татьяна отстранила его более сурово:

— Ну, хватит, хватит. Нечего комедию ломать. Есть будешь?

— Путь к сердцу мужчины — через его желудок. Так, что ли? — Анатолий и не думал обижаться, был все такой же улыбающийся, добродушный.

— У тебя и сердце есть?

— Целых два. Одно твое, другое — свое.

— А сердца всех своих девок забыл?

— Они — это одно, мы — это другое, — продолжал посмеиваться Анатолий.

— Суп будешь или макароны с мясом?

— И суп буду, и макароны. И побольше, Танюха. Изголодался — не поверишь как!

Татьяна усмехнулась, поставила на газ кастрюлю, села за стол напротив Анатолия.

— Ну, как вы тут? Рассказывай! — Анатолий положил горячую жесткую ладонь на руку Татьяны, она ее тут же убрала.

— Нормально.

— Андрюха не болел?

— Нет.

— Молодец. Ну, а ты как?

— А я на развод подала.

— Ух ты! — рассмеялся Анатолий. — Вот так жена у меня! Свадьбу вместе играли, а разводиться — в одиночку?! — И ведь как смеялся: весело, от души, от всего сердца. Что за натура такая?

— Чего тут смешного?

— А что же теперь — плакать? Эх, погоди, жена, накорми сперва супом, потом убивай до конца.

Татьяна пожала плечами:

— Я серьезно. — Встала, налила суп в тарелку, подала Анатолию. Нарезала хлеб, почистила луковицу, положила перед Анатолием — он любил есть суп вприкуску с луком; ел всегда смачно, аппетитно.

Сидели молча; Анатолий ел, лишь изредка посматривал на Татьяну лукаво-насмешливым взглядом, а она сидела рядом, задумчиво глядя в окно. День начинался тусклый, серый, поздний осенний день.

Анатолий доел суп, отодвинул тарелку.

— А что случилось-то? — спросил будничным тоном.

— Ничего. — Татьяна наложила ему макарон с мясом, подала вилку.

— Что-то у тебя с логикой не в порядке, — съязвил Анатолий. — Если ничего не случилось, почему на развод подала?

— Надоело врать.

— Кому врать надоело?

— Твое вранье надоело. Т ы мне надоел — лживый и скользкий, как угорь.

— Сравнение, ничего себе! Ты хоть раз угря-то видела?

— Видела. Вот он, передо мной!

Анатолий рассмеялся:

— Пойду в пруд. Буду жить в пруду. Я — угорь.

— Хуже еще.

— Ладно, жена, дай макароны съем — поговорим дальше. Это надо же — на развод подала… — И снова ехидно, язвительно усмехнулся.

Опять сидели, молчали; Анатолий с аппетитом ел, Татьяна смотрела за окно.

— Так… Спасибо! Вкусно. Вкусно готовишь, жена!

— Старалась.

— Вот, старалась. А для кого?

— Для семьи.

— То-то! Для семьи! А я кто у тебя?!

— А ты лжец и подлец. И бабник. Устраивает тебя?

— Меня устраивает. А тебя?

— Мне надоело все. Я сказала уже: подала на развод.

— Нет, погоди, погоди, — Анатолий поднялся с табуретки, налил в чайник воды, поставил на газ. — Подала на развод или еще только собираешься подать?

— Подала.

— И со мной не посоветовалась?

— Ты со мной советуешься, когда из дому пропадаешь? Когда с девками своими гуляешь? Когда дома не ночуешь? Командировки какие-то выдумываешь?

— А что, надо советоваться в таких делах?

— Не знаю, тебе лучше знать.

— А раз мне лучше знать, заявляю официально: в таких делах с женами не советуются.

— Спасибо за откровенность!

— Пожалуйста. Чай будешь?

— Знаешь что? Пошел ты к черту!

— Видишь, раз злишься, — значит, еще не совсем равнодушна ко мне. Еще любишь. Эх, Танюха, Танюха, глупая ты баба, за кого ты меня принимаешь? За сосунка, который поверит в твои басни?

— Я тебе сказала, за кого я тебя принимаю.

— Это ты сгоряча.

— Наоборот. Все хорошенько обдумала. И не надейся, что я шучу.

— А Андрюшка?

— Что Андрюшка? — И сразу сжалось у Татьяны все внутри, напряглось. Заныла душа: вот этого-то она и боялась в разговоре больше всего.

— А Андрюшку куда денешь?

— Андрюшка, естественно, останется со мной, — как можно спокойней ответила Татьяна.

— Гм, естественно… — усмехнулся Анатолий. Поднялся, окатил заварной чайник кипятком, насыпал чаю, залил горячей водой, накрыл чайник полотенцем. — Естественно, да не совсем естественно. Андрюха, он чей сын — твой или мой?

— Он мой.

— Нет, милая, он мой сын. Или ты забыла? Или тебе напомнить?

— Хочешь лишний раз напомнить, что ты подлец? Так я это и без тебя знаю.

— Подлец я или не подлец — это сейчас роли не играет. Вдруг Андрюха возьмет да узнает, что и не мать ты ему вовсе, а?..

— Откуда он узнает?

— Ну, мало ли… вдруг кто-нибудь да скажет ему…

— Кто, например?

— Уж и некому сказать?

— Из хороших людей некому.

— Ладно, повернем вопрос другой стороной. Ты говоришь, что я подлец, а от меня хочешь, чтобы я поступал по-благородному?

— Да.

— Но как подлец может быть благородным? Этот софизм не приходил тебе в голову?

— Ты же не весь подлец. Есть в тебе и человеческое, наверное.

— А в тебе — подлое. Так?

— Не знаю. Может быть. Но я никому не делала зла, никого не обманывала, не изменяла, не выкручивалась.

— Хорошо, я изменял. И изменяю. А почему? Ты спросила себя хоть раз?

— Спроси лучше сам себя. Я в таких делах не разбираюсь.

— Я муж, да. Я отец, да. Но я еще и мужчина. Мужчина! И если жена годами не подпускает меня к себе, я что, должен на стены лезть?

— А почему она тебя не подпускает?! Потому что я не хочу, чтобы я была одной из многих. Или я — или все. Ты выбрал второе, ты всю жизнь лгал, спал со всеми, кто только подвернется, пропадал ночами, а я, как дура, мучилась, ждала тебя, переживала, ты надорвал мне душу, я верила во все святое и чистое, а ты…

— Да пойми ты, я самец, самец! Я…

В этот момент, когда Анатолий повторял: «Я самец, самец!..» — в коридоре показалась Надежда; она все, конечно, слышала, но сделала вид, что слова пролетели мимо ее ушей; зашла на кухню, вялая, сонная, поздоровалась. Даже не удивилась, казалось, нисколько, что вот сидит здесь Анатолий, а давненько уж его не было, давненько…

— Привет, Надежда! Ну, как жизнь молодая? Бурлит и клокочет? — В ответ Надежда взглянула на Анатолия странным каким-то, подозрительным взглядом. А Анатолий продолжал: — Чай будешь? Только что заварил…

— Спасибо. Мы будем у себя. Попозже.

Тут в коридор вышел Феликс, чего уж совсем не ожидал Анатолий.

— О, Феликс! Привет, старина! Сколько лет, сколько зим!

— Здравствуй, Анатолий, — кивнул Феликс и нырнул в ванную. Надежда, взяв кое-что из холодильника, вышла из кухни.

— Феликс-то что, вернулся? — наклонившись через стол, шепотом спросил Анатолий.

— Да, — кивнула Татьяна.

— И шантрапа сразу разбежалась? Ну, киношники там, операторы…

— Да, — кивнула Татьяна. — Теперь они одни.

— Молоток Феликс! Тут такая баба пропадает, а он там киснет.

— Анатолий…

— Что?

— Нет, ладно, ничего. Потом. Пойдем в комнату. Мне кажется, Андрюшка проснулся…

— Да нет, тихо вроде.

— Пойдем, — настойчиво проговорила Татьяна.

А в комнате Андрюшка и в самом деле не спал. Лежал с открытыми глазами и прислушивался к голосам: кто там разговаривает, не отец ли? И когда они вошли, он вылетел из постели как пуля и бросился на шею к Анатолию. Тот подхватил его на руки, поцеловал; подбросил вверх — раз, другой, третий, прижал к шершавой щеке, спросил:

— Ну, вырос тут без меня?

— Вырос! Во какой стал! — Андрюшка поднял над собой руку.

— Да, вымахал… выше папки! А под подушку заглядывал?

— Нет, — помотал головой Андрюшка.

— Эх ты! — Анатолий поставил сына на пол. — Ну-ка скорей смотри! А то вдруг Кашей Бессмертный утащит…

Андрюшка одним рывком откинул подушку и увидел пистолет; глаза у него разгорелись, как у котенка в темноте, зеленым пламенем. Схватил пистолет и сразу: тра-та-та, тра-та-та — очередями. Пистоны щелкали резко, громко — ох и радости было для мальчишки.

— Мам, видала? Пистолет! Настоящий!

— Да, Андрюша. Давай собирайся. В сад опаздываем.

— Да ладно, сегодня можно и опоздать… Ради праздничка! — махнул рукой Анатолий, счастливый, что Андрюхе так понравилась игрушка.

— Андрей, я кому сказала? Живо собирайся! Опаздываем.

— О господи! — вздохнул Анатолий. — Какие педагогические строгости… Ладно, Андрюха, собирайся потихоньку. Нашу маму все равно не переспорить.

Андрей пострелял еще немного, положил пистолет рядом с собой, начал натягивать колготки, поминутно бросая взгляд на подарок: вдруг исчезнет еще куда? Анатолий улыбнулся:

— Не бойся. Не пропадет.

— Я его никому не отдам!

— Ты что, жадный, что ли? — сказала Татьяна. — Смотри, в сад придешь — мальчикам тоже дай пострелять.

Андрей посмотрел на отца жалобными, молящими о защите глазами.

— Вообще-то, Андрюха, мама права. Для пацанов ничего не жалей. Для друзей жалеть — это последнее дело, Андрюха.

— Для друзей, конечно, никогда ничего не жалко, — сказала Татьяна насмешливо.

— Точно, мать.

— Пап, а у нас Наташа умерла! — звонко объявил Андрей. Он хотел сказать что-нибудь такое, что бы удивило отца, и слова у него вышли не то что звонкие, а даже как будто радостные, горделивые.

— Это какая Наташа? — не понял Анатолий. Он подумал: может, в садике кто-нибудь умер?

— Какая… ну, наша Наташа, ты что, не знаешь?

— Нет, — сказал Анатолий серьезно и перевел взгляд на Татьяну.

— Тебе лишь бы языком болтать, — Татьяна в сердцах шлепнула сына по заду.

— Ты чего дерешься? — набычился Андрей. — Я что, неправду сказал?

— Кто это умер-то? — спросил Анатолий у Татьяны. Татьяна некоторое время смотрела на него молча, проворчала недовольно:

— Кто, кто… приехал тут… Твое какое дело? — И вдруг закричала на Андрюшку: — Ты собрался или нет? Долго я тебя буду еще ждать?!

Андрей сразу присмирел, испугался, быстро натянул рубашку, куртку. И тут же не на шутку разозлился Анатолий:

— Что вы тут загадками говорите? Я что, последний дурак у вас? Кто умер, ну?!

— Наталью похоронили. Надину, — неохотно проговорила Татьяна.

— Наталью? Какую? Нашу?.. Соседскую?..

— Да.

— Черт, ничего не понимаю… Как похоронили? С чего? Что случилось-то?

— Да уж случилось… Теперь чего говорить…

— Она письмо написала, — сказал Андрюшка. — И умерла. Мне не дали посмотреть. Сказали, я еще маленький…

— Ну, собрался? Пошли? — дернула его за руку Татьяна.

— Постой, — остановил их Анатолий. — Что произошло-то? Ну, ты можешь по-человечески объяснить?

— Чего тут объяснять? Умерла. Похоронили. А ты тут со своим дурацким чаем к Надежде. «Привет, как жизнь молодая? Бурлит и клокочет?» Пропадал там где-то — вот и пропадал бы дальше.

— Да постой, я же не знал ничего…

— А чего ты вообще знаешь? Что такое совесть, ты знаешь?

— Да при чем здесь моя совесть?

— Совесть твоя, конечно, ни при чем. Она всегда ни при чем! — И, выходя из комнаты, Татьяна хлопнула дверью.

«Ну вот же дуры! Ну что за дуры эти бабы!» — чуть не простонал ей вслед Анатолий.

В обеденный перерыв Татьяна позвонила в отделение милиции.

— Тэ-экс, старший лейтенант Жиров на проводе! — весело ответили в трубку.

— Жиров, это я, Татьяна Мельникова.

— О, Таня, здравствуйте. Здравия желаю, товарищ Мельникова!

— Да ладно вам. Жиров. Между прочим, звоню по делу.

— Тэ-экс, слушаю вас, товарищ Мельникова! — И сам же весело рассмеялся, так ему было хорошо, что позвонила Татьяна, что он называет ее «товарищ Мельникова» и что вообще он сейчас разговаривает с ней.

— Так вот, Жиров, я написала заявление. Разговаривала с начальником цеха.

— Тэ-экс, и каков результат, товарищ Мельникова?

Татьяна улыбнулась: было что-то в самом деле забавное в Жирове, в его манере разговаривать, в этих его «тэ-экс» и «товарищ Мельникова».

— Результат положительный, Жиров. С Петром Иванычем, начальником цеха, ходили к директору фабрики, Трофимчику. Тот, конечно, немного обижен на меня, все еще не может забыть, что ушла из секретарш. Но спросил: в милицию? пацанов воспитывать? сама, по собственному желанию? Ну, это ладно, туда отпустить можно.

— Примите лейтенантские поздравления, рядовой Мельникова.

— Чего-чего?

— А вы что, товарищ Мельникова, работу в милиции рассчитываете с генералов начать? Нет, как все: сначала рядовой, потом сержант, а там, глядишь, и лейтенант… Инспекция по делам несовершеннолетних — это, рядовой Мельникова, дело серьезное. Ответственное…

— Да ладно пугать-то! А то могу и передумать…

— Тэ-экс, товарищ Мельникова, первые трудности — и вы сразу в кусты?

— В общем, так, Жиров. Отрабатываю на фабрике две недели — и все. Поступаю в ваше распоряжение.

— В мое личное или…

— Ох, Жиров, смотри, без намеков. Предупреждаю заранее!

— Тэ-экс, слушаюсь, рядовой Мельникова. Больше намеков не будет, одна только голая правда! — И он в который раз весело и добродушно рассмеялся.

На этом они попрощались.

Татьяна отправилась в цех, чувствуя, как в душе будто раскрепощается какая-то пружина. Слишком долго она была подавлена и поглощена разными бедами, наступил предел, и так захотелось освободиться от гнета, захотелось перемен в жизни, нового, настоящего, такого, чтобы можно было с чистой совестью смотреть людям в глаза, никого не бояться, не думать о себе как о самой несчастной и невезучей, захотелось независимости, свободы и ясности! А ведь совсем недавно и в голову такое не приходило, то есть не то чтобы не приходило, но просто не верилось, что можно что-то изменить, поправить, поломать. Смерть Натальи так потрясла Татьяну, вошла в душу такой занозой, что собственная жизнь после этого не могла не измениться. Обязана была измениться! Татьяна вспоминала последний разговор с Натальей, перебирала все оттенки его, все слова и ясно видела, как глупы, нелепы и слепы были ее советы, как груба, наверное, была ее самоуверенность, оправдание лжи обстоятельствами жизни, оправдание пошлости, лицемерия, в которые погружается семейная жизнь, если в основе ее — не правда, а желание во что бы то ни стало сохранить мир, покой, душевное равновесие. Потому что на самом деле никакого равновесия нет и быть не может, наоборот — всегда трепещешь чего-то, боишься потерять, упустить, а тебя в это время грубо обманывают, унижают как женщину, плюют в душу, где-то ночуют, куда-то уезжают — и для всего находится своя причина, свое объяснение. А причина и объяснение одно — обман.

«Ведь Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?» — вот что говорила бедная девочка в тот день, и она была права, а Татьяна… что говорила она в оправдание, чем защищалась, что отстаивала?

«Станешь взрослой женщиной — сама все поймешь», — вот что она отвечала, как будто быть взрослым и быть честным, умным, справедливым — одно и то же, как будто синонимы. Какая глупость, какое заблуждение!

«Анатолий обманывает тебя, а ты все ждешь его, ждешь… Это, что ли, любовь? Обманывать и надувать друг друга — вот, значит, что такое любовь?!»

Какие слова говорила Наталья, сколько в них правды, и боли за нее, Таню, и искренности, и все это т о г д а прошло мимо души Татьяны, потому что Наталья в ее глазах была ребенок, несмышленое существо, и Наталье нужно было погибнуть, умереть, чтобы слова ее наконец пронзили сердце Татьяны. Они пронзили ее единственно потому, что были — правдой, и Татьяне так остро, так нестерпимо захотелось правды и в своей жизни, только правды, и одной только правды!

И вот тогда, идя за гробом Натальи, Татьяна поклялась перед памятью девочки: с Анатолием — покончено. Смерть Натальи высветила истину: нельзя жить во л ж и, если хочешь быть человеком. Отринь ложь, сбрось обман, освободись от пут — и ты свободен, человек. В память о Наталье Татьяна должна была сделать что-то решительное, важное, а иначе и жизнь, и смерть Натальи — пустой звук, а ведь на самом деле этот звук был хоть и коротким, но столь мощным и полнокровным. И самое главное — в нем была правда, а много ли ее, правды, в сотнях, даже тысячах других жизней? Конечно, тогда, во время похорон, все это понималось и думалось гораздо сумбурней, не так ясно и последовательно, но одно она поняла четко — так дальше жить нельзя, нужно ломать себя, свои привычки, свои представления о том, что истинно и что ложно. А значит — в первую очередь нужно расстаться с Анатолием. Ну, что такое есть совместная жизнь с ним? Только унижение и обман — больше ничего. И она решилась подать на развод. Пошла в суд и написала заявление. В один день решила, в один день и сделала.

И как ей сразу легко стало, даже не думала, что такое может быть! Развод в сознании связывался с чем-то тяжелым, с горем, а тут — освобождение, окрыленность, просто невероятно! И когда окрыленность? После смерти Натальи… Тоже невероятно! Больше того, сделав один решительный шаг, уже ничего не боясь и не страшась (даже за Андрюшку не боялась, никаких скандалов не боялась, потому что ч у в с т в о в а л а: никто ее одолеть не сможет, никто не собьет с верного пути), Татьяна решилась и на второй шаг: уйти с фабрики, чтобы работать с подростками в инспекции по делам несовершеннолетних. О, она хорошо представляла, каким странным покажется для многих ее решение, знала, как будет кривить губы, к примеру, Анатолий: «К мильтонам? Шестерить? Всякого ожидал от бабы, но такой дури…» Но она-то знала, ч у в с т в о в а л а, что ткацкая фабрика — это у нее случайно, а там, с подростками, с изломанными их судьбами, с исковерканными душами, — там ее призвание, как бы выспренно и высоко ни звучало это слово, потому что она сама прошла через сиротство и обездоленность, через душевное и духовное одиночество, и знает, что это такое, и знает, что такое вовремя сказанное слово поддержки, вовремя поданная рука товарища и брата…

Она теперь все знала о своей жизни. Теперь бы только жить да жить…

Днем Анатолий зашел в кафе, посидел один, и что-то ему сделалось совсем худо. Вышел на улицу. Две ночи, как вернулся из командировки, он провел у очередной знакомой — Лизы (идти к ней больше не хотелось), утром вот сегодня вернулся домой — специально пораньше, будто и в самом деле только что из командировки, в запасе еще три дня отгула — веселись, пей, люби женщин, живи на полную катушку, но отчего-то так муторно на душе… Оглянулся. «Завод подъемно-транспортного оборудования». Та-ак, завод подъемно-транспортного оборудования… Рядом и проходная. В проходной дорогу Анатолию преградил усатый, воинственного вида вахтер.

— По внутреннему позвонить можно? — спросил Анатолий. — Данилову Феликсу Ивановичу?

— Гм, можно, — после некоторого размышления, внимательно оглядев Анатолия с головы до ног, важно разрешил вахтер.

— Какой у него номер?

Вахтер вновь окинул — теперь уже подозрительным взглядом — фигуру Анатолия, но номер телефона сказал. Анатолий тут же позвонил.

— Феликс? Привет! Это я, Анатолий. Да Мельников, какой еще!..

— А, Анатолий! Здравствуй еще раз, — без особого энтузиазма проговорил Феликс.

— Слушай, старик, ты можешь выйти на минутку? Я тут, у тебя на проходной…

— А что случилось?

— Да выйди, тебе говорят. Лень, что ли?

— Ладно, сейчас.

Анатолий явно нервничал, поджидая Феликса, и вахтер на всякий случай вел за ним внимательное наблюдение, изредка со значением покашливая в кулак.

Наконец вышел Феликс. Держался в первую минуту настороженно, важничал.

— Слушай, старик, давай отойдем в сторонку… А то этот жук усатый… — Он кивнул на вахтера. — Зар-раза…

— Ну, что случилось? — спросил Феликс, когда они вышли из проходной на улицу.

— Да ты не бойся, ничего не случилось. Мне просто сказать тебе кое-что нужно… Слушай, ты с работы можешь смотаться? Прямо сейчас?

— Зачем?

— Зачем, зачем… Все вам «зачем» подавай. Мне поговорить с тобой надо, мало этого? Я ведь не знал, что у тебя… Ты прости, старик, ей-богу, не знал… Да и у меня… Понимаешь, зайдем куда-нибудь, посидим, поговорим по душам. Ведь ни разу не говорили, а сколько вместе живем.

— Не знаю даже…

— Да не мнись, старик, не убежит от тебя твоя работа. Черт с ней!

— Да это конечно… Ладно, сейчас позвоню… Подожди здесь.

— Ну, старик, спасибо! Я уж думал — вдруг откажешься. Понимаешь — душа болит…

— Понимаю.

Феликс зашел в проходную, позвонил там куда-то, и через минуту они направились в центр, в один из ресторанов города.

С заказом долго не возились, было все равно. Холодная рыба, маринованная капуста, грибы, салат «Столичный», натуральный бифштекс с яйцом, что еще?

Спиртное, конечно.

Налили.

— Старик, скажу откровенно… Не ожидал. Веришь — комок в горле стоит… Давай за память! Хорошая росла у тебя дочь.

— Спасибо. — Долго слушать о Наталье Феликс не мог.

Выпили. Посидели. Помолчали.

— Я ни о чем не расспрашиваю. Ладно. Разве в этом дело? Наталью теперь не вернешь, а душу чего травить…

Феликс кивнул: да, все так…

— Я приехал, Надежде говорю: «Привет! Как жизнь молодая? Бурлит и клокочет?» Понимаешь, не знал. Как дурак… Извини, старик.

— Откуда тебе было знать…

Анатолий, растроганный, что Феликс понимает его, не осуждает, налил по второй. Спросил:

— Как Надя-то? Держится?

— Понемногу.

— Давай за жен. Чтоб им полегче все же с нами было, а?

— Давай.

Опять посидели, задумчиво помолчали. А хмель начинал брать, хотелось уже говорить, изливать душу, откровенничать.

— Давай вот за что. Мы с тобой соседи. Чтоб помогать друг другу, во всем и всегда. Понимаешь?

— Понимаю. Давай.

Позже они пили не так упорядоченно, да это и не имело значения, потому что главное было — посидеть, поговорить, высказаться, излить душу.

— Я, старик, скажу тебе откровенно… Запутался, да. Вроде знаю, где хорошо, где плохо, а поделать с собой ничего не могу. Как щепку подхватило — и несет, и несет…

— Я тоже ничего не стал объяснять. Чего им объяснять? Они без меня могут прожить, а Надежда нет… она без меня пропадет.

— Точно. Говорит: разведусь, разведусь… А куда она без мужика денется, а, старик? Фанфаронит…

— Вижу, невмоготу ей, а чем помочь — не знаю… Что же она сделала с нами, Наталья…

— А ты загляни в себя. И что там? Там темнота и глубина. И понять ничего невозможно, вот что такое жизнь, старик…

— Она когда приходила ко мне, в последний раз, говорила: ты не любишь нас, папа… А я ничего не понял… Ничего!

— А ты что, истукан? Положим, ты идешь по улице, навстречу красивая женщина. Ты что должен? Пройти мимо? Я тебя спрашиваю, старик, ты живой человек или истукан?

— Все, нет ее… и никогда больше… никогда…

— А больше она тебе уже не встретится… Другая — может, и встретится, а эта, которая прошла, всё — больше никогда. Вот что обидно, старик…

— Нелепо… даже попрощаться толком не дали. Из морга в автобус, потом сразу на кладбище, закопали — и все. Нелепо…

— Потому что правды ни в чем нет, старик. Я все думаю: ну хорошо, положим, я сволочь. Со стороны, может, видней. А я знаю — нет, я не сволочь. Просто я живу, как мне хочется, а они живут, как этого хочется другим.

— А если б я вернулся, она ведь не сделала бы ничего, а, Анатолий?

— Старик, друг ты мой сердечный, таракан запечный, о чем ты меня спрашиваешь? О чем? Ты подумай-ка своей головой…

— А что?

— Да если б я жил, как они хотят, я б давно с тоски повесился. Положим, ты женился. Ладно, хорошо, жмем тебе руку, примите наши поздравления. А потом, скажем, жена тебя к себе не подпускает. Ты как должен реагировать? Ты что, старик, на колени встанешь? Или гордо пойдешь своей дорогой? Я скажу тебе прямо: я лично гордо пошел своей дорогой. Я женщин люблю, понимаешь? Ты меня спроси: каких ты женщин любишь, Анатолий? Я тебе отвечу: а всяких, старик. Всех и всяких. Вот что! Я женщин люблю и не могу без них. А те, которые могут… я тем не верю. Врут, как пить дать, врут! Давай эксперимент. Вот ты — чистый, свеженький, ты, к примеру, к женщинам не ходок. А тебя, старик, положим, кладут к голой женщине. И ты, чистюля, что делать будешь? Ты, старик, сделаешь все как надо. Это только те, кто к бабам подхода не знают, те чистые. Они чистые то не потому, что чистые, а что нет в них уменья. А баб то они хотят, ох, хотят, старик…

— А почему так получилось? Потому что Надежда хотела проглотить меня. Она хотела повесить на мне бирку: «Только мой!» и чтоб я больше никому не принадлежал — ни матери, ни старшей дочери, ни внуку. И я сбежал, Анатолий, я не вещь, ты понимаешь? Нельзя человека закабалять так, что уж и дыхания собственного не чувствуешь…

— Нет, тут ты, старик, не прав. Я дышу. Я глубоко дышу. И пусть они попробуют без меня… Развод! Ха! Испугали! Да я, может, уже сто первый раз разведенный, — но это между нами, старик, — и ничего, жив…

— Мыто живы, правильно, а Наталья из-за нас…

— Старик, помяни мое слово: еще ни одна женщина без мужика не прожила. И твоя Надежда образумится, и моя Татьяна… Они еще придут к нам, мы с тобой, как ханы, сядем где-нибудь на топчанах, вот хоть здесь, в ресторане, а чего, вполне прилично, придут, упадут на колени: дорогие наши, любимые, простите…

— Живем-то теперь вместе, правильно, но разве это жизнь? Как две тени…

— А ты думаешь, под землей лучше будет? Хоть так живи, хоть этак, а там окажешься — пожить вовсе не дадут. Жизнь — это проигрыш, старик. Запомни! И сказал эти слова твой друг Анатолий Мельников. Ну-ка, пожми мне руку.

Они и в самом деле встали оба, и Феликс через стол вполне галантно и очень убедительно пожал Анатолию руку; официант, уже давно с интересом наблюдавший за ними, усмехнулся.

— Поговорим дальше, старик…

— Поговорим, Анатолий… Нет, ей-богу, ты молодец, что вытащил меня с работы. Сижу кисну, из рук все валится…

— Я первым делом, старик, как приезжаю в командировку, для начала оглядываюсь. Оглянулся: разрешите с вами познакомиться? И пошла писать губерния… Учти, тайну открываю как другу. Бесплатно.

— Сережа Марчик мне говорит: если б я поцеловал ее, все могло быть по-другому… Дурак!

— Поцелуй — это, конечно, только для начала.

— Ты о чем? Ты о чем говоришь-то?

— А что?

— Сережа Марчик должен был поцеловать ее?

— Послушай, старик, не пойму… Кто это — Сережа Марчик?

— Ну, то-то… Я его выгнал, понял?!

— Правильно, старик. Гони ты их всех в три шеи!

— Всех не разгонишь. Лаборатория развалится.

— Лаборанточки, между прочим, старик, тоже ничего бывают…

— Давно тебя спросить хочу, Анатолий… Как ты живешь, Анатолий?

— Так о чем мы с тобой толкуем! Разведусь, говорит!

— Кто?

— Да Танюха моя, кто еще.

— Какая Танюха?

— Ну, ты, старик, даешь… проявляешь неуважение к другу. Ответь-ка: как зовут мою жену?

— И как ее зовут? — Феликс пьяно хихикнул. — Нет, честно, как ее зовут?

— Официант! — зычно позвал Анатолий.

Подошел официант.

— Как вас зовут? — спросил Анатолий.

— Володя.

— Володя, будь другом. Когда вот этот, — он ткнул пальцем в Феликса, — забудет, как зовут мою жену, ты ему напомни: Татьяна. Договорились, старик?

— Договорились. Вы не хотите рассчитаться?

— А что? Ты нам не доверяешь, Володя? Ты уже нам не доверяешь, да? Извини, старик, но мы еще посидим. Мы еще поговорим…

— Да ваш друг уже засыпает…

— Феликс? Нет, Володя, ты не знаешь Феликса. Ну-ка наклонись малость. — И когда официант без особого желания наклонился, Анатолий прошептал ему в ухо: — Он не спит. Он горюет, Володя. Ты понимаешь разницу?

— Да.

— Так что ты не тревожь нас, не надо. А хочешь, выпьешь сейчас с нами?

— Я на работе не пью.

— Эх, Володя, старик, не знаешь ты жизни. Говорю: сейчас ты выпьешь с нами. Вот у него, — он показал на Феликса, — погибла дочь, старик. Ты понимаешь, девятый класс… Такая была девчонка… Выпьешь за ее память? Если ты человек, конечно.

— Извините, не знал… — Официант поднял рюмку. — Как ее звали?

— Наталья, — пробормотал Феликс.

— За память Натальи, — и выпил. И молча отошел в сторону.

— Вот так, старик, больше он беспокоить не будет. Он человек, и мы люди, и не так часто люди горюют вместе… Эй, старик, не спи, давай поговорим…

— О чем, Анатолий? О чем нам с тобой говорить?

— О тебе, обо мне. О жизни. Не спи, старик. Успеем еще наспаться…

Домой, совершенно пьяных, привез их на такси Володя.

Утром они проснулись каждый в своей комнате. Феликс — на тахте, заботливо укрытый одеялом, Анатолий — на полу, прикрытый потрепанным покрывалом. Женщин в доме не было — ушли на работу. Андрюшка — в садике. Еле-еле выбрались они из своих комнат, взглянули друг на друга…

1982

Часть I. ПОХИЩЕНИЕ ЛЮБВИ

Часть II. ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛЮБВИ