Глава 2 Первые годы

Еще одно письмо из Дарема. Мама снова размышляет о папе, и я думаю, что она любит демонстративно ругать его передо мной. Когда я читаю ее рукописные строки, мне сложно поверить, что она не была одной из папиных жертв. Или все-таки была? Она говорит, что жила в страхе перед ним, и он полностью во всем ее контролировал. Она пишет, что просила о помощи, молила о ней, но он с каждым днем становился все сильнее. Он растоптал ее надежду и устраивал ей наказания… Это правда?

Королевская даремская тюрьма

Я практически выживала – меня постоянно пытали и насиловали морально, сексуально и физически. Я жила от одного такого случая к другому, боясь даже подумать, что может случиться в следующие полчаса!..

Мой отец был лжецом, хотя часто он говорил и много правды. И хотя мама была более честной и открытой, чем он, она тоже часто сообщала нам именно ту версию событий, которую хотела до нас донести. Поэтому поиск сведений о ее отношениях до моего рождения и в моем раннем детстве занял очень много времени. В каком-то смысле он не заканчивается. Как будто отделяешь слой за слоем луковицы, так же и я отделяла каждый отдельный факт от выдуманной шелухи. Но к тому моменту, как я достигла подросткового возраста, у меня все-таки сложилась некая картина, хотя оставалось еще так много всего неизвестного, в том числе самого ужасного и безобразного.

Я должна была родиться в конце мая 1972 года, но опаздывала на несколько недель и в конце концов появилась на свет 1 июня в Королевской больнице Глостера. Мама планировала назвать меня Мэй в честь месяца мая, но я родилась в июне, и она дала мне среднее имя с учетом этого. Поэтому меня назвали Мэй Джун Уэст (May June West).

Я думаю, она посчитала это забавным, но я никогда не видела в этом ничего смешного, и за это имя меня дразнили в школе, настолько сильно, что в пятнадцать лет я приняла решение изменить написание своего имени. Я прочитала об актрисе Мэй Уэст и подумала, что ее имя пишется интереснее, чем мое, так что одновременно избавилась и от среднего имени Джун, в результате став Мэй Уэст (Mae West).

У мамы я была вторым ребенком и самым крупным из всех ее новорожденных детей, но во время родов со мной у нее не было проблем – она говорила нам, что все ее дети рождались очень легко. Часто она говорила, что могла бы рожать просто стоя. А вот в эмоциональном плане, по ее словам, было совсем не так. Она говорила мне, что страдала от депрессии на последних месяцах беременности мной, а папа не проявлял к ней никакого сочувствия.

В больнице ей было паршиво. Она лежала там несколько дней, и родные, разочарованные ее отношениями с папой, ни разу не навестили ее. Сам папа настолько мало интересовался моим появлением на свет, что даже не появлялся в больнице, не говоря уже о присутствии на родах. Когда маме наконец разрешили вернуться домой, папа не стал затруднять себя тем, чтобы забрать ее на своем фургоне. У мамы не было другого выбора, как взять меня и все вещи для малышей в руки, вынести из больницы и сесть на автобус до дома.

Позже, когда рождались мои младшие братья и сестры, папа больше интересовался этим, навещал их в больнице и забирал их вместе с мамой, когда они были готовы отправиться домой. Сложно сказать, почему я была обделена папиным вниманием, но возможно, дело в том, что у него тогда уже появились две дочери, а он надеялся, что следующим родится мальчик. Мое рождение было разочарованием для него, а вот следующим ребенком как раз стал мальчик – мой брат Стивен, – и с ним у папы сложились гораздо более близкие отношения, хотя и очень сложные.

Мама, в отличие от папы, была рада мне, несмотря на свою депрессию. Она всегда говорила, что ей все равно, какого пола рождались дети. Она просто любила малышей. Когда они вырастали из младенческого возраста – начинали проявлять независимость и характер, – ситуация менялась, мама быстро теряла с ними терпение. Но когда они были крошечными, послушными и беззащитными, она чувствовала себя абсолютно в своей стихии.

Я могу только догадываться, какие материнские чувства она проявляла ко мне в первые недели и месяцы моей жизни, но я думаю, что она заботилась обо мне больше, чем заботилась о моих новорожденных братьях и сестрах при мне. Она клала меня в неказистую деревянную колыбельку с балдахином, которую папа смастерил для Хезер. Я полагаю, она была довольно внимательной матерью в те первые несколько месяцев, брала меня на руки и укачивала, когда я плакала. Меня кормили чаще из бутылочки, чем грудью, потому что маме нужно было как можно скорее возвращаться к работе. Много лет я не знала, в чем именно заключалась эта ее работа.

В то время мы жили не на Кромвель-стрит, а в съемной квартире на первом этаже по адресу Мидленд-роуд, 25. Это была одна из неухоженных улиц в Глостере, застроенных жилыми ветхими домами, где размещались квартиры и коммуналки. Там мама с папой растили уже двух детей: Энн-Мари, папину дочь от первого брака с Реной Костелло, и Хезер, первую дочь мамы с папой, которая родилась за год до меня. Квартиру никто бы не назвал роскошной – там было холодно, влажно, ей давно требовался ремонт, – но все равно это были лучшие условия после тесной коммуналки в Челтнеме и полуразрушенного дома-фургона в глостерширской деревне, где они жили раньше.

Время от времени, пока я росла, и мама, и папа рассказывали мне, как они начали встречаться и как жили до моего рождения. Две их версии этой истории в моей голове смешались и превратились в одну – хотя выяснилось, что им обоим было далеко до полной правдивой картины.

Когда папа встретил маму, она работала официанткой кафетерия в Челтнеме. Это был 1969 год, маме было пятнадцать лет, ему – двадцать восемь, он работал водителем в пекарне, которая доставляла продукцию в кафетерий. Она едва заметила его, но ему приглянулось что-то в ее внешности и манерах.

Однажды ночью вскоре после этого она ждала автобус до дома, и тут он подошел к ней и завел разговор. Сначала она не знала, как воспринимать этого кудрявого небрежного мужчину, но он проявлял чувство юмора и своеобразную обаятельность, а также прямо заявил, что она ему понравилась. Ей это польстило – она вообще любила внимание мужчин старше ее. Он спросил, куда она едет, и она ответила:

– Бишопс-Клив.

– Так я там живу! – сказал он. – Мы можем сесть на один автобус.

Поначалу их отношения не представляли собой ничего необычного. Папа добивался внимания, мама им интересовалась, но осторожничала и притворялась недотрогой. Папа настаивал и был уверен, что добьется своей цели.

Наверное, это может показаться странным, но он вполне мог быть невероятно обаятельным. Это умение он применял по отношению ко многим людям – в том числе к девушкам, которых он убалтывал и соблазнял по юности в Ледбери, маленьком херефордширском городке рядом с деревней Мач-Маркл, где вырос. Даже к полицейским, когда они арестовали его и начали раскапывать сад дома 25 на Кромвель-стрит. Расшифровки всех этих многочасовых допросов со всеми описаниями ужасов были щедро приправлены шутками, которые он рассказывал следователям, задававшим вопросы. Он мог рассмешить почти кого угодно. Есть фотография, на которой его уводят из зала мирового суда, где ему предъявили обвинение в одиннадцати убийствах, и он там широко улыбается, как будто перешучивается с сопровождающими его полицейскими.

Мама сказала, что он пустил в ход свое мощное обаяние уже во время той первой автобусной поездки. Он рассказывал ей всевозможные истории – частью правдивые, частью полностью выдуманные, но все они веселили ее. Они вместе смеялись, особенно когда выяснилось, что их матерей звали Дейзи. Но мама не поддавалась так просто. Она подумала, что он какой-то чудак, и ей не понравился его неряшливый вид. «Он был будто чертов бродяга», – говорила она.

Прошло немного времени, и он пригласил ее на свидание. Приглашение было организовано, как и следовало ожидать, экстравагантно. Однажды в кафетерий зашла женщина. Мама совершенно не знала ее, но у той был подарок для мамы – пластмассовое ожерелье или другое дешевое украшение, которые папа с годами потом часто ей дарил. Мама приняла подарок и оказалась заинтригована. Вскоре в кафетерий зашел папа и крикнул ей: «The Swallow – восемь часов!» Он ухмыльнулся и вышел прежде, чем мама смогла бы ему ответить.

Несмотря на сомнения, мама решила пойти в The Swallow – паб в Бишопс-Клив – и встретиться с ним хотя бы для того, чтобы вернуть ему подарок. Они сели поговорить и выпить, хотя папа вообще едва прикоснулся к алкоголю, и он рассказал ей побольше о себе и своей жизни.

Он говорил, что один воспитывает детей, а жена Рена ушла от него, оставив ему двоих маленьких девочек. У него вряд ли бы получилось скрывать историю с Реной, потому что ее имя было вытатуировано у него на руке, но он никогда и не стремился держать свои отношения в секрете – ни от мамы на первом свидании, ни с нами, его детьми, позже, когда он рассказывал нам о ранних годах своей жизни.

Он сказал, что Рена вернулась в Глазго, откуда она родом, и они не общаются. Мама почувствовала жалость к нему. Она сама еще оставалась девочкой позднего подросткового возраста, однако, по ее словам, рассказы папы о двух дочерях – шестилетней Шармейн и пятилетней Энн-Мари – вызвали у нее материнские чувства. У нее самой были младшие братья, и она относилась к ним похожим образом, а почему это было так, я догадалась гораздо позже, чем узнала этот факт.

Папа воспользовался маминой симпатией к отцу-одиночке и ее интересом к дочерям как своего рода наживкой. Как только она попалась на этот крючок, его обаяние стало действовать куда эффективнее. Он мог рассмешить ее в любой момент – и он уже догадался, что в ее жизни прежде было не так-то много смеха. В свою очередь, мама почувствовала, что он выглядит как бунтарь и плохой парень, а в глазах своей семьи она сама выглядела сумасбродной и непослушной – ей казалось, что они одного поля ягоды. Она стала навещать папу в его обшарпанном фургоне на берегу озера. Она всегда говорила мне, что ей очень понравились Шармейн и Энн-Мари сразу, как она их увидела, а папин образ жизни на задворках уважаемого общества ее притягивал. Он включал ей записи, например, своего любимого Чарли Прайда – это популярный чернокожий кантри-певец из Америки. И хотя ни мама, ни папа не рассказывали об этом откровенно, но я никогда не сомневалась в том, что их отношения обрели взрослый плотский характер практически сразу, хотя ей было только пятнадцать, а он был более чем на десять лет ее старше.

Уже в начале их отношений мама выяснила, что в папином фургоне бывали и другие девушки. Когда я спросила ее, как она узнала об этом, то она ответила, что порой находила чье-то нижнее белье под кроватью, и это приводило ее в ярость. Она набрасывалась на папу, и он заявлял, что девушки всего лишь смотрели за детьми, однако мама не верила ему – с чего им тогда оставлять там трусы? Раз они теперь встречались, то она ясно давала понять, что не станет делить его с другой женщиной. Конечно, она знала о Рене, но также знала и о том, что та жила за сотни миль от них, в Шотландии, и папа больше с ней не общался.

Фургон стал для нее вторым домом. Мама всегда создавала семейный уют, вскоре она отмыла и привела их жилище в порядок и начала пропускать работу в кафетерии, став сиделкой для девочек на полставки. Папа был ей очарован. Для мамы это было долгожданное бегство от тяжелой атмосферы своего дома. Ее отец, Билл Леттс, был электриком из Девона. Он служил на флоте, был разжалован и после долгого периода безработицы был вынужден переехать с семьей в центр страны. Там он занимался разным неквалифицированным трудом, но считал себя выше этого, а затем устроился в компанию «Смитс Аэроспейс» в Бишопс-Клив. Мама описывала его низкорослым, желчным и злым человеком – позже я узнала, что ему диагностировали шизофрению, – который часто был жесток со своей женой Дейзи, с мамой, и ее шестью братьями и сестрами.

Дейзи, мамина мать, по всей видимости, была нервной женщиной, которая – неудивительно, учитывая, за кого она вышла замуж, – была измотана тяжестью ухода за стольким количеством детей, терпела жестокий характер Билла и часто страдала от депрессии. В браке она не раз уходила от него, хотя всегда в конце концов возвращалась.

Папа очень хотел познакомиться с Биллом и Дейзи, так что мама согласилась однажды привести его в гости. Это обернулось катастрофой. Он наврал о том, что владеет кучей всего, заявил, что управляет парком фургонов мороженого, но, как говорит мама, ее родители сразу же раскусили его обман. Они решили, что он ужасный человек, даже думать не хотели о том, чтобы их пятнадцатилетняя дочь встречалась с ним, и выпроводили его.

Они заставили дочь написать ему письмо о том, что отношениям конец. С неохотой она сделала это, сказав в письме: «Возвращайся к своей жене и сохрани свой брак». Папа проигнорировал письмо. Ему не впервой было получать критику от порядочных людей, и он знал, что мамины чувства к нему не могли измениться только потому, что ее родители не приняли его. И он был прав. Она тайно продолжила встречаться с ним. Билл пожаловался в социальные службы на ее своевольное и распущенное поведение, а в те годы этого могло быть достаточно, чтобы ее забрали на воспитание в учреждение для трудных подростков. Но как только ей исполнилось шестнадцать, она сбежала, чтобы снова быть с папой, и вскоре после этого забеременела. Ее родители узнали об этом и поставили ей ультиматум – либо она бросает папу и делает аборт, либо они навсегда отрекаются от нее. Она отказалась принять их сторону и стала жить с ним в съемной квартире на Мидленд-роуд, принадлежавшей человеку, у которого папа подрабатывал.

Мама порвала все связи с родителями, и у нее не оставалось другого выбора, кроме как наладить жизнь с папой. Однако это было нелегко. Денег у них было не очень много. Папа наскребал на жизнь работой шиномонтажника и разными подработками, дополняя свой доход мелким воровством. У них уже было двое детей – Шармейн и Энн-Мари, – не говоря о том, что на подходе был третий ребенок. На маму свалилась большая ответственность, а она, можно сказать, сама еще была ребенком. Рассказывая об этом, она, не скрывая, признавалась, как ей было тяжело в тот период.

– Я и понятия не имела, во что ввязываюсь, – говорила она.

– В каком смысле? – спрашивала я.

– Это было хуже, чем ты можешь себе представить, Мэй. Намного хуже.

– Почему?

Она начинала злиться и отказывалась дальше говорить.

И мама и папа старались рассказывать о том периоде жизни уклончиво, если им задавали много вопросов на эту тему. Время от времени они упоминали ее, но у меня всегда было чувство, что образ, который они нам рисовали, был лишь вершиной айсберга, а под ним было нечто намного больше и мрачнее.

Затем родилась Хезер. Хотя мама никогда так не говорила, это наверняка стало для нее судьбоносным событием. Не только потому, что родители мамы оказывали на нее огромное давление, заставляя сделать аборт. Дело в том, что ей самой было лишь шестнадцать лет, и при этом она училась быть матерью первенца, когда не могла ни у кого попросить совета и поддержки. Я могу только догадываться о том, каково ей приходилось, но это, без всяких сомнений, было настоящим испытанием для нее. С ней был папа, но от него мама не получала никакой помощи в уходе за младенцами, и к тому же он постоянно пытался раздобыть денег так, как мог – подрабатывал и занимался чем придется, – поэтому едва появлялся дома. Когда они привезли Хезер в квартиру, маме самой пришлось справляться не только с ее собственной дочерью, но и одновременно с двумя другими девочками.

Положение дел быстро ухудшалось. Папу поймали на краже шин с работы. Он не только потерял свою работу – так как это было уже не первое его преступление, он угодил в тюрьму. В результате мама оказалась единственным родителем для всех детей.

Мама и папа никогда не рассказывали о том времени, когда папа сидел в тюрьме, за исключением одной истории. Однажды в квартире откуда ни возьмись появилась Рена и увезла Шармейн с собой.

– Нам крупно повезло, – говорил нам папа. – Вашей маме и так хватало забот с Энн-Мари и Хезер.

Загрузка...