ЛюБоль

Глава 7

– Они мне не нравятся, – прошептал отец Михаил, склонившись к своему алтарнику Савелию, – кучка оборванцев, которым мы доверили свои жизни. У меня какое-то странное чувство, что это ловушка. Посмотри на них, они не сказали ни слова – стоят, как каменные изваяния, словно не охраняют нас, а сторожат, чтоб не сбежали. Где их предводитель? Может, он сам дал деру и бросил нас? Или та банда, о которой мы слышали, они убили всех в проклятом лесу вместе с Ольгой Олеговной и этим монстром в маске, а теперь идут сюда…

Где-то вдалеке раздался волчий вой, и по коже отца Михаила поползли мурашки ужаса, а волосы на затылке зашевелились. В его зрачках отражались безмолвные люди в черном, стоящие в ряд у обрыва.

– Что это, черт раздери? Что это было? – но взгляд от охраны так и не отвел, а те даже не вздрогнули от страшного воя. Охрана священника плотно сбилась позади. Они тихо перешептывались, явно взбудораженные звуком. Слухи о волках никогда не смолкали и передавались из поколения в поколение.

– Волки. Всего лишь волки, которыми полон и этот лес, и эти земли. Вы просто устали от ожидания. От ожидания и от трудной дороги. Ману не так-то просто убить – он один утянет за собой штук двадцать такого сброда, как они, если не все сто.

– Почему они не спешат к нему на помощь? Его уже нет довольно долго!

– Потому что у них приказ не двигаться с места, и они не смеют ослушаться своего… начальника.

Священнослужитель обеспокоенно осмотрелся по сторонам.

– Мне все это не нравится. Зачем Олегу Александровичу бывшие наемники? Как могут вызывать доверие люди, которые отдавали долг Родине за деньги?

– А провожать в опасной дороге? Защита, охрана. Наемники ничего не боятся, у них свой кодекс.

– У проводника свой отряд. Разве это не странно? Почему он не один?

– Вы должны успокоиться и дождаться Ману. Может, все далеко не так плохо, как вы думаете, а паника не лучший советчик. Смотрите! – глаза Савелия расширились, – Там!

Отец Михаил резко обернулся в сторону леса – большая темная фигура вышла из-за заснеженных деревьев. Словно выскочила из самого ада. Волосы развеваются на ветру из-под капюшона, похож на саму смерть в плаще.

Отец Михаил не мог отвести от цыгана взгляд, его словно пригвоздило к земле, так как он видел нечто завораживающее и вселяющее ужас одновременно – на фоне черной парки ярко выделялись красные полосы, они развевались на ветру, опутывая самого человека кровавыми веревками, алыми змеями струились почти к самым носкам сапог. Из-за туч вышла полная луна, и игра света увеличила тень человека до невероятных размеров. И там, на тени, казалось, что это он сам кишит змеями, они словно растут из его тела. Отец Михаил несколько раз перекрестился и шумно выдохнул, читая про себя молитву, пока Ману не приблизился настолько, чтобы священник смог понять, что это за мистическое видение ввело его в заблуждение. Пока не рассмотрел на руках цыгана девушку, прикрытую полой куртки. Кроваво-красные волосы Ольги окутали цыгана. Именно они и создали жуткую иллюзию, которая повергла отца Михаила в состояние шока.

***

Цыган остановился неподалеку от священника, прижимая к себе девушку одной рукой.

– Бандиты Гайдака уничтожили охрану, – сказал он, оглядывая своих людей, – я перебил несколько, остальные сбежали вглубь леса. Ренат, возьми наших и людей отца Михаила – осмотрите местность, соберите оружие ублюдков, будем двигаться дальше, к переправе.

– Как ты посмел трогать дочь Олега Александровича своими грязными руками, цыган? – зашипел отец Михаил, науськанный Даниилом. Он обрел дар речи и вышел из оцепенения. Разве эта красноволосая девка не должна принять постриг? Разве не об этом говорит отец Даниил? – Господин Лебединский прикажет руки тебе оторвать!

Цыган резко обернулся к священнослужителю и громко расхохотался.

– Его бы больше обрадовал труп его дочери? – позади раздался хохот его людей.

– Тебе жить надоело? Ты разве не знаешь, кто ее отец?

– Знаешь, как меня называют, Святой Отец? Меня называют Ману Мертвец. А мертвеца разве можно убить? Или вы верите в то, что они умеют возвращаться с того света?

– Я верю в свет, цыган. Верю в Бога и его силу.

– Свет – это обратная сторона тьмы. Как зеркало…Почему вы уверены, что находитесь на правильной стороне, отец Михаил? Вы так уверены, что поклоняетесь свету?

– Вера сильнее любых доказательств – она в них не нуждается.

– В таком случае вам нечего бояться, не так ли? Ведь ваш Бог защитит вас.

Отец Михаил отшатнулся от цыгана и бросил взгляд на девушку, укутанную в его парку, подбитую черным мехом. Наслышанный о ней и её внешности, священник все же не мог отвести взгляд от чертовых красно-рыжих волос, которые кровавыми змеями струились по черному плащу проводника. Вблизи они завораживали так же, как и её белая кожа на фоне черного свитера цыгана.

Священнику захотелось молиться или ослепнуть. Его об этом предупреждали, но он не верил. Его никогда не волновали женщины, он считал себя неподвластным такому недугу, как поклонение или восхищение женской красотой. Соблазн – это всего лишь происки дьявола, не более. Отец Михаил в силах выстоять перед любым искушением.

– Каким плотоядным взглядом вы смотрите на дочь самого Лебединского, уважаемый Святой Отец, – но тот, словно его не слышал, он продолжал смотреть застывшим взглядом. – Разве не грех потакать реакции плоти?

Девушка прислонилась щекой к груди цыгана, в расстегнутом вороте свитера виднелась золотая цепочка с каким-то талисманом. Священник поежился и, тряхнув головой, посмотрел на страшную черную маску и похожие на бездны самой смерти такие же черные глаза под ней. По коже прошел мороз, и отец Михаил, бросив взгляд на Савелия, угрюмо сказал:

– Не богохульствуй, цыган. Всевышний покарает каждого грешника, за поступки и мысли его воздаст по заслугам. Рано или поздно его гнев настигнет и тебя. Девушка совершенно голая… а ты трогаешь ее своими лапами. Кто знает…что ты там с ней успел сделать!

Человек в маске громко расхохотался, и разговоры снова смолкли, все обернулись к ним, а мужчина посмотрел сверху вниз на священника:

– Может, стоило бросить ее в лесу, чтобы ваш Бог позаботился о ней? Запомните, Святой Отец, если ваш опыт настолько мал, что трактовать древние писания вы умеете, только выучив наизусть библию, иногда стоит мыслить глубже и шире, выходить за рамки вашего узкого религиозного мирка. Спасение часто приходит в виде чудовищных деяний, а наказание зачастую маскируется за протянутой рукой помощи. Или, по-вашему, стоило оставить её там на съедение волкам?

– На все воля Бога, – выкрикнул отец Михаил и гневно посмотрел на Ману, он не любил словесные ребусы, но прекрасно понял наглого цыгана, слишком умного для такого отродья, как он, выросшего в степи и в грязи, – Не нам нарушать планы Всевышнего, возможно, для неё было бы лучше остаться в лесу и умереть там, как было предначертано ей свыше.

– Возможно, – зловеще ответил цыган, выпрямляясь, – вполне возможно, именно так и есть.

– Здесь её сопровождающая, Ману.

Цыган посмотрел на хрупкую черноволосую женщину в джинсах, теплом свитере с норвежскими узорами и теплой куртке. Скорее, похожую на мальчишку, если бы не длинный хвост и тонкие черты лица. Держалась она воинственно и, казалось, совершенно не боялась цыгана в маске. Он кивком головы подозвал её к себе. Увидев на его руках девушку, всхлипнула и громко закричала:

– Вы спасли её…спасибо. Я думала, что уже не увижу ее живой. Оляяя!

Ману несколько секунд смотрел ей в глаза, потом перевел взгляд на тонкий кожаный шнурок, который та наконец-то выпустила из пальцев, и на котором красовался вырезанный из дерева образ волка, задравшего морду в победном вое, и снова посмотрел в глаза девушки.

– Откуда это у тебя?

– Досталось от матери…

– Твоя мать цыганка?

– Да…

***

Годы и лишения вносят свои коррективы в жизненные ценности. Особенно, когда умираешь и возрождаешься, чтобы снова умирать. Только теперь, медленно поджариваясь на костре воспоминаний, обрастая пеплом из дней, месяцев, лет и разгребая дрожащими пальцами золу прошлого, я понимал, что эта агония бесконечна. У предательства нет срока годности, нет времени для забвения и прощения. Есть вещи, которые простить невозможно, а забыть – тем более.

Я жил планами мести, я их вынашивал, как мать вынашивает дитя с любовью и благоговением. Я ненавидел так люто, насколько человек вообще способен ненавидеть, и ждал, когда смогу вернуть долг. Ненависть давала мне силы не сдохнуть, а до этого невыносимо хотелось вогнать лезвие ножа под ребра. Бывало, часами смотрел на блестящее лезвие и думал о том, что, стоит надавить пальцем посильнее, и на выцветших полах церкви растечется бордовый рисунок смерти. Тогда я не знал, что костлявая сука уже давно меня не хочет. Теперь мы с ней породнились. Я подкидываю ей души, а она их забирает и хохочет беззубым ртом, над тем, что я завидую ее добыче, потому что иногда хочется сдохнуть и наконец успокоиться. Куда я только не бросался, в какое пекло не лез. И наемник, и снайпер, и просто убийца. Я был тем, в кого меня превратили – мертвечиной.

Символично в храме наложить на себя руки. Священник-целитель, который подобрал меня в лесу и выходил, говорил, что молитва поможет, а я смеялся ему в лицо – такие не молятся. Такие уже ни во что не верят. Я еще не знал, что я такое. Только начинал меняться внутренне. Превращаться из доброго цыганского мальчика с открытой душой в кровожадное животное, и этот процесс был медленным. Моя ненависть подняла голову лишь тогда, когда из овального окна храма я увидел кортеж из белоснежных машин и узнал человека, который вышел из самой шикарной из них. Он пожертвовал храму, выстроенному на моих землях, золото, украденное у мертвых цыган и у моего отца, золото, снятое с шеи моей матери и сестры. Проклятый ублюдок жил, жрал, смеялся и трахался, тогда как вся моя семья гнила в братской могиле, и я не мог их даже похоронить. Я поклялся, что отниму у него всё, что он любит. Всё, что заставляет его улыбаться. Именно тогда я понял, что самоубийство – это удел слабаков, трусливых, жалких слабаков. Я должен выбирать: или жить дальше, как непотребное насекомое, или встать с колен на негнущиеся, раздробленные ноги и копать могилу своим врагам, медленно, день за днем, год за годом, а потом столкнуть их туда всех по очереди, изуродованных, расчлененных или обглоданных живьем, и начать засыпать землей, похоронив заживо. Её последней. Для красоты. Пусть она ни в чем не виновата, но в ней течет ЕГО кровь, и её участь предрешена и приговор вынесен.

Зверь во мне только начинал возрождаться. Я не умел его контролировать, не справлялся с ним. Я его боялся. Зверь…бесчеловечное существо, вечно жаждущее чьей-то смерти. Оно появилось после того, как я увидел, во что превратился мой табор, во что превратили людей, как их закапывали и сжигали.

Я орал, сотрясая резные, разноцветные стены храма, призывал их Бога сотворить чудо…но о каком чуде речь, если само зло нашло приют за стенами святого места?

Я ушел из монастыря. Я так и не избавился от этой боли между лопатками. Жить с ножом в спине годами – это изощренная пытка. Его всадили по самую рукоятку, и, как бы я ни извивался и ни пытался его вытащить, мои пальцы только царапали воздух, а лезвие продолжало ранить изнутри монотонно-одинаковой болью, кровоточить и заливать простыни сукровицей бессонными ночами.

Я вспомнил, как впервые почувствовал эту дикую боль и невольно потянул руку назад, схватил пальцами воздух и упал на колени, понимая, что там торчит предательство, которое совершил Лебединский по отношению к моему народу и превратил нас в своих рабов.

Вспомнил, как смотрел на трупы, которыми был усеян весь ров, стоя на коленях и завывая, словно раненое, обезумевшее животное, и не верил, что это происходит на самом деле.

Я слишком долго был никем. Мертвецом, изъеденным червями, восставшим из Ада, чтобы попасть обратно в Ад. Проклятым, кем только можно. Отверженным своими и ненавистный чужим. Зверь в человеческом обличье.

Я получил полный набор, комплект от смерти в подарок. Я потерял абсолютно всё, в полном смысле этого слова. Увидев себя в зеркале после, я долго смеялся. Истерически хохотал, а потом раскрошил его в ладонях, утративших от ожогов чувствительность. Долго смотрел, как на пол капает кровь, и понимал, что назад дороги нет.

Помню, как приполз в какой-то клуб на окраине города. Мрачное место на задворках мира с кучкой б*ядей у шестов и старым сутенером с заплывшей от сала рожей. Я еще не прятал свое лицо и, видя, как люди оборачиваются, смотрят мне вслед расширенными от ужаса глазами, а псы жалобно скулят при моем приближении, я наполнялся горечью. Едкой и отчаянной горечью презрения к себе и ненависти к ним. Это трудно принять после того, как у меня было все, а женщины сами раздвигали передо мной ноги. Самые красивые и достойные из них, а сейчас даже шлюхи плакали от страха, увидев мой оскал и тело, покрытое шрамами. Тогда у меня еще не было бабла, чтобы купить их тела и заставить заткнуться и не всхлипывать подо мной от ужаса и боли.