Любовная интрига жены Тома Слейта

— Соперничество заставляет мир вращаться, — заявил Генри. — Вам вроде бы ничего и не надо, но тут вы видите, как другой человек пытается что-то приобрести, и внезапно вас осеняет, что вам это нужно куда больше, чем ему. Возьмите официанток в баре. Ну что в них особенного? Ничуть они не лучше любой девушки на улице. А что касается характера, так куда хуже многих, если можно полагаться на мой опыт. У самой невзрачной наберется дюжина поклонников, которые будут смотреть на нее преданными глазами. На улице на такую даже полисмен не взглянет. А помести ее за стойку с рядом стаканов и блюдом с зачерствевшими пирожными, и они сразу становятся очень разборчивыми. А все потому, что превращаются в объект соперничества.

Теперь, — продолжил Генри, — я расскажу вам историю, которая имеет к вышесказанному непосредственное отношение. Она довольно милая, если взглянуть на нее с одной стороны, но, как утверждает моя жена, еще не закончена. Моя супруга убеждена, что жениться и состоять в браке, это не одно и то же. Первое может очень даже нравиться, а ко второму можно испытывать полное безразличие. Тогда я сказал ей, что юноша — это не мужчина, а мужчина — не юноша.

Произошло все это пять лет назад, и с той поры ничего не изменилось: хотя, может, я и ошибаюсь.

— Я бы хотел сначала выслушать историю, — заметил я, — а уж потом делать какие-либо выводы.

— Она не такая и длинная, — ответил Генри, — хотя началась, если на то пошло, семнадцатью годами раньше, в Портсмуте, штат Нью-Гемпшир. Сумасбродный он был, с самого детства.

— Кто? — полюбопытствовал я.

— Том Слейт, — ответил Генри. — Тот парень, о котором я собираюсь рассказать. Родился в хорошей семье, отец занимал пост магистрата в Монмутшире, но с юным Томом сладу не было. В пятнадцать лет он убежал из школы в Клифтоне, и со всеми своими пожитками, уместившимися в носовом платке, добрался до бристольского порта. Там завербовался юнгой на американскую шхуну. Капитан лишних вопросов не задавал, потому что ему требовались люди, а юноша о себе особо не рассказывал. Искали его потом родственники или нет, я не знаю. Возможно, подумали, что жизненные трудности, с которыми он столкнется, хоть как-то его вразумят. Так или иначе, следующие семь или восемь лет, до того, как внезапная смерть отца не превратила его в землевладельца, он плавал по морям-океанам. И в этот период — если точно, через три года после побега и за четыре года до возвращения — он женился в Портсмуте, штат Нью-Гемпшир, через десять дней после знакомства, на Мэри Годселл, единственной дочери Жана Годселла, владельца одного из салунов того города.

— То есть в восемнадцать лет, — уточнил я. — Довольно-таки молодой жених.

— Но гораздо старше невесты, — прокомментировал Генри. — Ей только через несколько месяцев исполнялось четырнадцать.

— А это законно? — полюбопытствовал я.

— Совершенно законно, — ответил Генри. — В Нью-Гемпшире, судя по всему, поощряют ранние браки. Полагаю, их девиз — для хорошего рано не бывает.

— И как же протекала их семейная жизнь? — задал я следующий вопрос. Действительно, это интересно, какова семейная жизнь у мужчины и женщины, которым на двоих тридцать два года.

— Если на то пошло, никакой семейной жизни и не было, — ответил Генри. — Обвенчались они тайно, как вы и можете себе представить. Отец девушки строил на ее счет совсем другие планы, и перечить ему не было смысла. Они расстались у дверей церкви, с тем чтобы встретиться вечером. Но двумя часами позже в уличной драке мастера Тома ударили по голове. Если в пределах видимости начиналась какая-то заварушка, он не мог пройти мимо. В себя он пришел на своей койке, и «Гордая Сьюзен» — так, кажется, назывался корабль — уже успела отойти на десять миль от берега. Капитан не согласился вернуться в порт только для того, чтобы ублажить влюбленного матроса или жену влюбленного матроса, и так уж вышло, что в следующий раз наш мистер Слейт увидел миссис Слейт семью годами позже, в «Американском баре» на вокзале Гран-Сентраль в Париже, и не узнал ее.

— Но что она делала все это время? — спросил я. — Хотите сказать, что она, замужняя женщина, смирилась с тем, что ее муж исчез, и не предприняла попытки его разыскать?

— Чтобы сэкономить ваше время, я старался не вдаваться в подробности. — В голосе Генри я уловил упрек. — Но если вы хотите знать все — пожалуйста. Мерзавцем он не был, разве что шалопаем. Пытался связаться с ней, но ответа ни разу не получил. Тогда написал ее отцу и все честно рассказал. Письмо вернулось через шесть месяцев со штемпелем: «Выбыл; нового адреса не оставил». Видите ли, произошло следующее: отец новобрачной внезапно скончался через месяц или два после свадьбы, так и не узнав о том, что его дочь вышла замуж. В городе у девушки никого не было. Вся родня жила во Французской Канаде. У нее была гордость и чувство юмора, свойственное далеко не всем женщинам. Я проработал с нею в Гран-Сентраль больше года, так что узнал о ней многое. Она решила не афишировать тот факт, что ее муж убежал от нее — так она думала — через час после венчания. Она знала, что он благородного происхождения и где-то в Англии у него есть богатые родственники. И по мере того как месяц проходил за месяцем, а никакой весточки от него не поступало, она пришла к выводу, что он тщательно все обдумал и устыдился такой жены. Вы должны помнить, что тогда она была совсем ребенком и едва ли понимала, какой у нее социальный статус. Может, позже она бы и поняла, что с этим надо что-то делать. Но его величество случай спас ее от этих забот. Она не проработала в кафе и месяца, как однажды днем в зал вошел ее господин и повелитель. Мамзель Мари, как ее там, естественно, все называли, в тот момент разговаривала с двумя посетителями и улыбалась третьему, а наш герой застыл как громом пораженный, едва ее увидел.

— Вы, если не ошибаюсь, сказали, что он не узнал ее при встрече, — напомнил я Генри.

— Совершенно верно, сэр, — кивнул Генри, — но он с первого взгляда мог отличить красивую девушку от некрасивой, а более красивой и аппетитной девушки, чем Мари, несмотря на все ее неудачи, я полагаю, их можно так назвать, вам не удалось бы сыскать во всем Париже, от площади Бастилии до Триумфальной арки.

— Она его узнала или оба страдали забывчивостью? — спросил я.

— Она его узнала еще до того, как он вошел в кафе, — ответил Генри, — потому что увидела через стеклянную дверь, когда он пытался ее открыть, поворачивая ручку не в ту сторону. В некоторых ситуациях память у женщин гораздо лучше, чем у мужчин. Впрочем, надо отметить, что ей все-таки было намного проще. Если не считать усов и представительности, а также одежды — костюм джентльмена, а не обноски матроса, — он совершенно не изменился за годы, которые прошли после их расставания у дверей церкви, тогда как она превратилась из ребенка в муслиновом платье и шляпке с голубой ленточкой в уверенную в себе женщину, одетую в платье, какое можно увидеть в витрине магазина на Бонд-стрит, и с японской завивкой, как того требовала тогдашняя мода.

Она закончила беседу с французскими посетителями, неспешно — такая уж у нее была манера — подошла к своему мужу и спросила на французском, чем она может ему помочь. Языковые навыки, полученные на борту «Гордой Сьюзен» и других кораблях, он уже утратил, не смог понять ее, и она произнесла ту же фразу на ломаном английском. Он спросил, как она узнала, что он англичанин. Она ответила, что только у англичан такие красивые усы, и вернулась к стойке с его заказам — ромовым пуншем. Она заставила его подождать пятнадцать минут, прежде чем принесла заказ. В это время он украдкой, если думал, что никто за ним не наблюдает, поглядывал в зеркало, в котором мог видеть стойку и соответственно Мари.

Одного американского коктейля, учитывая их качество в этом баре, для большинства наших посетителей вполне хватало, но он, прежде чем ушел, выпил три, успев также сказать мадемуазель Мари, что с той минуты, как заглянул в ее глаза, понял, что во всей вселенной, с его, разумеется, точки зрения, единственный город, в котором стоит жить, это Париж, потому что в нем живет она. У мастера Тома Слейта хватало недостатков, но застенчивость была не из их числа. Когда он уходил, Мари одарила его такой улыбкой, которая вновь привела бы в кафе и совсем уж нерешительного молодого человека, но я заметил, что остаток дня мадемуазель Мари часто хмурилась, а с посетителями разговаривала более резко, чем обычно.

Следующим днем он появился у нас вновь, и их отношения начали развиваться. Моряк, как мне однажды сказали, ухаживает, помня о часе отплытия своего корабля, поэтому у него есть привычка не терять времени. Он давал ей короткие уроки английского, чему она, судя по ее виду, радовалась, а она по его просьбе учила его французскому. Собственно, он хотел научиться произносить лишь две фразы: «Ты такая очаровательная» и «Я тебя люблю». Он объяснял, что по возвращении в Англию хочет удивить знанием французского свою мать. Потом он пришел после обеда, днем позже — после ленча, а уж после этого, если я смотрел на его столик и он за ним не сидел, у меня возникало ощущение, что у них все кончено. Мари всегда радовалась, когда он приходил, и дулась после его ухода, но вот что удивляло меня в то время больше всего: зная, что вскружила ему голову, она продолжала ничуть не меньше, если не больше, флиртовать с другими посетителями, во всяком случае, с наиболее приятными из них. Особенно с одним молодым французом, симпатичным парнем, месье Фламмаром, сыном художника. Он и раньше пытался увиваться за мисс Мари, но, как и большинство ухажеров, успеха не добился. Разве что ему удавалось поговорить с ней о погоде или получить улыбку, которая могла означать, что она его любит или смеется над ним, и никто из мужчин никогда не мог определить, как расценивать эту улыбку. Теперь, однако, и, это — сомнений тут быть не могло — стало для него полным сюрпризом, месье Фламмар обнаружил, что его очень даже привечают. При условии, что его английский соперник находился в баре и сидел не так далеко, французу позволялось любезничать с мадемуазель Мари, сколько желала его душа, а душа его, как вы догадываетесь, желала многого. Мастер Том дулся, а Мари с самой обаятельной улыбкой объяснила ему, что это ее работа — радушно обслуживать всех клиентов, на что он, конечно же, ничего не мог возразить. Он не понимал ни слова из разговоров Фламмара и Мари, понятия не имел, над чем они смеются, и это совершенно его не радовало.

— Что ж, все это продолжалось, наверное, полмесяца, а потом однажды утром, после нашего dejeuner,[1] когда мы с ней остались в кафе вдвоем, я воспользовался возможностью поговорить с мадемуазель Мари как отец.

— Она выслушала меня, не возражая, что указывало на присущее ей здравомыслие: девушка мне нравилась, поэтому я не обсуждал с ней подробности, а пытался объяснить, что лучше для ее же блага. В результате она рассказала мне ту самую историю, которую вы услышали от меня.

— Это забавная история, — сказал я, как только она закончила. Хотя, возможно, ты не видишь в ней юмора.

— Как раз вижу, — ответила она. — Но у нее есть и серьезная сторона, которая интересует меня гораздо больше.

— Ты уверена, что не делаешь ошибки? — спросил я.

— Я думала о нем слишком много, чтобы забыть, — ответила она. — А кроме того, он назвал мне свое имя и рассказал о себе все.

— Наверное, не совсем все, — уточнил я.

— Вот именно, и поэтому я на него злюсь, — ответила она.

— А теперь послушай меня, — сказал я. — Это очень милая комедия, и пока, надо отдать тебе должное, ты отыграла ее хорошо. Но не затягивай, а не то она превратится в драму.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Мужчина — это мужчина, — ответил я. — И нельзя требовать от него невозможного. Он влюбился в тебя семь лет назад, когда ты была ребенком, а теперь ты женщина, и он снова в тебя влюбился. Если это не убеждает тебя в его постоянстве, ничто другое уже не убедит. Остановись и не пытайся выяснить что-то еще.

— Я хочу выяснить только одно, — говорит она. — Мужчина он или подлец.

— Это уж больно жесткое слово, — я покачал головой. — Все-таки ты говоришь о своем муже.

— А как я должна его воспринимать? — спросила она. — Он вскружил мне голову и заставил влюбиться в него, когда я, как ты сам и сказал, была еще ребенком. Думаешь, я не страдала все эти годы? Девочкой я выплакала по нему все глаза. Со временем мы учимся воспринимать их такими, какие они есть.

— Но он по-прежнему тебя любит, — сказал я. Я знал, о чем она думала, но хотел, чтобы она отказалась от своего замысла.

— Это ложь, — ответила она, — и тебе это известно. — Он влюбился в хорошенькую официантку, которую первый раз встретил две недели назад.

— Только потому, что она напоминает ему о тебе, — указываю я, — или потому, что ты напоминаешь ему о ней, как тебе больше нравится. Это показывает, что ты — та самая женщина, в которую он всегда влюбляется.

Она на это рассмеялась, а потом вновь стала серьезной.

— Мужчина должен перестать любить, перед тем как влюбиться вновь. Мне нужен мужчина, который сможет остановиться. И потом, женщина не всегда молода и красива. Мы должны об этом помнить. Нам нужно, чтобы в муже было что-то помимо глаз.

— Ты, похоже, много об этом знаешь, — сказал я.

— Я много об этом думала.

— И какой же муж тебе нужен? — спросил я.

— Мне нужен человек чести, — ответила она.

Мне такой подход нравился. Нечасто можно встретить девушку ее возраста, которая стоит на такой позиции, но так уж сложилась у нее жизнь, что мудростью она могла потягаться с более взрослой женщиной. Я на это лишь указал, что он выглядит парнем честным и, возможно, так оно и есть.

— Возможно, — согласилась она, — но именно это я и собираюсь выяснить. И если ты хочешь оказать мне любезность, — добавила она, — пожалуйста, в дальнейшем называй меня Мари Лютьер, а не Годселл. Это девичья фамилия моей матери, и она мне нравится.

Что ж, я не стал вмешиваться в ее дела, придя к заключению, что ей по силам все сделать самой, и еще пару недель только наблюдал. В начале месяца он вошел в кафе с достаточно высокомерным видом, а к концу месяца уже сидел, обхватив руками голову, вероятно, размышляя, для чего он родился на свет. Я видел такие игры до того и видел после. У официанта есть для этого множество возможностей, если только ему охота ими воспользоваться. Если же говорить о количественной стороне дела, я полагаю, в электрическом свете ресторана ухаживаний в этот месяц было больше, чем при луне за год. Я видел, как дурили мужчин, начиная с безусых юношей и заканчивая стариками, у которых мало что осталось в голове. Я видел, когда это делалось так, что любо-дорого смотреть, а иной раз возникало ощущение, что дай мне парик и юбку, так у меня получилось бы лучше. Но никогда я не видел более тонкой партии, чем та, что разыгрывала Мари со своим молодым человеком. Сегодня она встречала его, как усталый ребенок, которому наконец-то удалось отыскать свою мать, а на следующий день возникало ощущение, что она — благородная дама, которой — вот уж не повезло — приходится терпеть фамильярность наглеца. Сейчас ее надутые губки однозначно говорили: «Какой же ты дурак! Ну почему бы тебе не обнять и не поцеловать меня?» — а пятью минутами позже она охлаждала его пыл смехом, который лучше всяких слов разъяснял, что он, должно быть, слеп, если не видит, что она всего лишь играет с ним. Что происходило за пределами кафе, — теперь она изредка позволяла ему встречать ее по утрам в Тюильри и сопровождать ее до кафе, а раз или два разрешила проводить домой после работы, — я сказать не могу. Знаю только, что с незнакомцами она всегда держалась очень сдержанно. Как мне представляется, он при этом получил новые впечатления, но радовали они его или огорчали… боюсь, они сам не смог бы ответить на этот вопрос.

Однако все это время менялась и Мари, причем в худшую сторону. Она пришла в кафе добродушной, веселой девушкой, а теперь, если она не играла роль в устроенном ею спектакле, — а то, что это спектакль, у меня не вызывало сомнений, — пребывала в мрачном и подавленном настроении, а если и открывала рот, то говорила что-нибудь резкое. Потом, как-то утром после выходного дня, который она попросила и получила от меня без лишних вопросов, в кафе появилась та самая Мари, какой я видел ее до появления на сцене мастера Тома Слейта. Весь тот день она улыбалась каким-то своим мыслям, а молодого Фламмара, который в последнее время возомнил о себе слишком много, так резко осадила, что я даже пожалел беднягу.

«Все образовалось, — сказал я себе. — Он объяснился, и ее это объяснение устроило. Похоже, он оказался умнее, чем я о нем думал».

Однако в кафе он в тот день не появился, и она не сказала ни слова до самого закрытия, когда попросила меня пройти с ней часть пути домой.

— Что ж, комедия окончена? — спросил я, как только мы вышли на более спокойную улицу.

— Нет, — ответила она, — для меня все только начинается. По правде говоря, пока все было слишком серьезно и меня совсем не радовало. А теперь я вроде бы начинаю получать удовольствие. — И она рассмеялась, как и прежде, от всей души.

— Да, теперь ты определенно повеселела, — признал я.

— Я чувствую, что он не такой плохой, как я опасалась. Вчера мы ездили в Версаль.

— Милое местечко этот Версаль, — кивнул я. — Но дорожки там такие извилистые, что можно заблудиться, если плохо в них ориентируешься.

— Извилистые, это точно, — подтвердила она.

— И там он признался тебе в любви и все объяснил?

— Ты совершенно прав, — ответила она, — именно это и произошло. А потом поцеловал в первый и последний раз, а теперь он на пути в Америку.

— На пути в Америку! — Я остановился посреди улицы.

— Отправился туда, чтобы найти свою жену, — объяснила она. — Ему стыдно за то, что он не попытался сделать это раньше. Я дала ему пару наводок — он не так уж умен — и уверена, что теперь он сможет ее отыскать, — тут она улыбнулась уже мне и чуть сжала руку. Она стала бы флиртовать с собственным дедушкой — вот что я о ней думаю.

— Он действительно хороший человек, — продолжила она, — и мне приходилось постоянно одергивать себя, а не то я бы его пожалела. Он сказал мне, что именно любовь ко мне показала ему, каким же он был негодяем. По его словам, он мне совершенно не дорог, — и я не стала ему возражать — и за это он меня только еще сильнее уважает. Не могу объяснить, как он до этого дошел, но я услышала от него следующее: я так хороша, что только самый достойный мужчина может получить шанс удостоиться моего внимания, а любой другой должен стыдиться того, что посмел в меня влюбиться, и он не успокоится, пока не докажет себе, что имеет право любить меня, а если не получится, то больше любить меня не будет.

— Это несколько сложновато, — сказал я. — Надеюсь, ты это понимаешь?

— Все очень даже просто, — с некоторым апломбом ответила она, — и, как я тебе и говорила, именно это мне в нем и приглянулось.

— Ему не пришло в голову спросить, почему ты так яростно флиртовала с мужчиной, который тебе не нравился? — поинтересовался я.

— Он не воспринимал это как флирт, — ответила она. — Для него это благоволение, проявленное к одинокому путнику в чужой стране.

— Думаю, для тебя все обернется очень хорошо, — заметил я. — У него есть все задатки хорошего мужа. Он, похоже, достаточно простосердечный.

— Он мне так понравился, когда я впервые с ним познакомилась! — Она вздохнула. — Все матросы такие беззаботные.

— Советую тебе в будущем излечить его от этого.

— А кроме того, его жена показала себя дурой, уехав и не оставив нового адреса, — добавила Мари.

Тут мы дошли до перекрестка, где наши пути расходились, и попрощались, пожелав друг другу спокойной ночи.

Почти месяц прошел безо всяких новостей. Первую неделю Мари напоминала веселого котенка, но, по мере того как день миновал за днем, все больше нервничала. Потом однажды утром она вошла в зал с таким важным видом, — чего вечером не было и в помине, — что я сразу понял: ее маленькая авантюра развивается успешно. Она подождала, пока в кафе мы остались одни, а это обычно случается в середине дня, достала из кармана письмо и показала мне. Милое, уважительное письмо с сантиментами, которые сделали бы честь и церковному старосте. Благодаря предложениям Мари, за которые он выражал ей безмерную благодарность, — и они доказывали, что она не только добрая и прекрасная, но еще и мудрая, — ему удалось проследить путь миссис Слейт, урожденной Мэри Годселл, до Квебека. После смерти дядюшки из Квебека она перебралась в Нью-Йорк, где устроилась официанткой в ресторане при гостинице, и теперь он ехал туда, чтобы продолжить поиски. О результатах он, с ее разрешения, сообщит в очередном письме. Если он обретет счастье, то благодарить за это будет только ее. Именно она объяснила ему, в чем его долг, и наставила на путь истинный. И много чего еще в том же духе, но по сути ничего больше.

Через неделю пришло другое письмо, уже из Нью-Йорка. Мэри как сквозь землю провалилась. Из гостиницы, в которой работала, уволилась двумя годами раньше, но никто не знал, где нашла новое место работы. И что ему теперь делать?

Мадемуазель Мари тут же села, написала ему ответ, достаточно резкий, на ломаном английском, и отослала письмо вечерней почтой. По ее разумению, он, как это ни странно, не видел элементарного способа разрешения возникшей проблемы. Мэри, и он это прекрасно знал, говорила на французском так же хорошо, как и на английском. Такие девушки, особенно официантки, о чем он тоже мог знать, высоко ценились в Европе. Очень возможно, что в Нью-Йорке существовали бюро по трудоустройству, которые могли предложить ей хорошую работу. Даже она слышала об одном таком бюро, «Братуэйт» на Двадцать третьей улице, а может, на Двадцать четвертой. Она подписалась своим новым именем — Мари Лутьер, добавив в постскриптуме, что мужу, который действительно хочет найти свою жену, нельзя так сразу опускать руки.

Эта идея Мари насчет бюро по трудоустройству вообще и «Братуэйта» в частности оказалась очень плодотворной. Через полмесяца пришло третье письмо. В нем сообщалось, что жена его в настоящий момент не где-то, а в Париже, вот уж, что называется, мир тесен. Она работала в ресторане отеля «Лувр». Мастер Том намеревался прибыть в Париж практически одновременно с его письмом.

— Я хочу сбегать в «Лувр», если ты отпустишь меня на четверть часа, — сказала мне Мари, — и поговорить с управляющим.

Двумя днями позже, ровно в час пополудни мистер Том Слейт вошел в кафе. Он не выглядел веселым, но и не выглядел грустным. Он уже побывал в «Лувре». Мэри Годселл ушла оттуда год назад, но он нашел ее парижский адрес и получил от нее письмо этим самым утром. Он показал письмо Мари. Короткое и не такое уж доброжелательное. Она соглашалась встретиться с ним в семь вечера в Тюильри у статуи Дианы. Он узнает ее по броши из оникса, которую подарил ей за день до свадьбы. Она упомянула про оникс на случай, если он это забыл. Он пробыл в кафе лишь несколько минут, о чем-то поговорил с Мари, очень серьезно и шепотом, и ушел, оставив ей при расставании маленький сверток, выразив при этом надежду, что она будет носить эту вещь в память о человеке, который никогда ее не забудет. Не могу сказать, что он имел в виду, просто передаю вам его слова. Он также подарил мне очень красивую трость с золоченой ручкой, уж не знаю за что. Наверное, просто захотелось.

В тот вечер Мари попросила отпустить ее в половине седьмого. Я никогда не видел ее более красивой. Она отозвала меня в сторону перед тем, как уйти. Ей требовался мой совет. В одной руке она держала опаловую брошь с бриллиантами — его подарок этим утром, в другой — брошь из оникса.

— Мне надеть две или только одну? — спросила она, плача и смеясь одновременно.

Я задумался:

— Сегодня я бы ограничился только ониксом.