Любовница

Любовница

(повесть из сборника "Ах, эта любовь-бесстыдница…")

Глава первая

1

Горы здесь, перед морем, обрывались вниз крутой каменной стеной. С высокой площадки, окружённой низкорослыми крымскими соснами, казалось, что в глубине прозрачной синеватой воды медленно плывут в Турцию белые, намокающие облака. Морская ровная даль была застывшей до самого горизонта и торжественной. Чайки носились не над головами, а где-то внизу, и там пищали, расправив выгнутые крылья. Вдруг писк их утих, и тогда, почти над самым ухом Людмилы, раздались его слова:

— Когда нас не будет на свете, здесь — всё останется таким же.

Она вздрогнула. Но не от неожиданности, а от смысла, который дошёл до неё: "нас не будет на свете". То есть, совсем не будет, уже навсегда. А вот это всё, вся эта красота, застывшая перед Новым Светом сиреневыми скалами, разлапистыми соснами, облаками и парящим над вершинами коршуном, останется. С "Того Света" ничего уже не увидишь. "Господи! — вскинулось в её душе томящей тоской. — Да жизнь-то — как вот это наше "бабье лето", совсем коротенькая: всего лишь миг, пылинка!"

И тут же заголосила внутри с новой силой: "Дура! Какая набитая дура! Целых 3 дня истратила на эти экскурсии! Живого человека — променяла на какие-то ялты, гурзуфы, галереи. Будто мне выставку Айвазовского нельзя было посмотреть на обратном пути, при отъезде…"

Однако чувство раскаяния было коротким, как вскрик чайки, и растревоженную душу снова и привычно охватило сомнение в поступке, который она только что совершила. "Боже! — запричитала Люська опять. — До конца путёвки — осталось всего 12 дней. А половина-то — уже позади. Зачем же, дура замужняя, пошла? И куда? Не на пляж, где все из нашего и его корпуса. А в горы! Он-то, хотя и вставил в свой мольберт лист ватмана, и уже рисует меня, да ведь — не лицо. А всю. В купальнике чтобы. Трудно догадаться, что ли, что у него на уме?.. Так ведь, когда приглашал, догадывалась. А всё равно пошла. То, что купаться — уже прохладно, октябрь — это отговорки, слова. Вон, какие ясные дни, сколько солнышка! Бери и загорай на пляже, если боишься купаться. Нет, повёл в горы. Красивые места, мол, посмотрим. На… Новый Свет, сверху. На бухты, где князь Голицын прожил всю жизнь, не желая никуда уезжать. Кивала ему, соглашалась. Будто мало мне было похода с ним в Генуэзскую крепость. Тоже ведь горы. И люди были рядом. Нет, потащилась за ним, где нет никого, ни души. Маленькая, что ли? Не догадываюсь, зачем, немолодому уже, мужчине я там нужна? Выходит, не самостоятельная, что ли?.."

2

Вся семья Бердышевых держится на Люське, жене Николая Бердышева. Отец у него уже на пенсии — тихий, безынициативный, получает 57 рублей. Мать, правда, ещё работает, но что она там зарабатывает, хоть и больше отца — тоже не густо, 70 в месяц. Так что рассчитывать на помощь родителей — не приходилось. Сам Николай — учится, студент третьего курса физико-технического факультета. Стипендия у него — один раз пообедать в ресторане, 30 рублей. Тоже не разживёшься. Конечно, если б не 3 года в армии, он уже закончил бы учёбу и работал, а так…

Одна Люська прочно стоит на ногах. Была даже старшим инженером в проектном строительном тресте, несмотря на то, что к тому времени тоже не закончила ещё учебу. Пришлось "тормознуться" после того, как на втором курсе родилась дочь. Потом Люська ушла работать в трест, а учиться стала на вечернем отделении. Взяли её сначала на должность рядового инженера. А когда увидели, как старается и добросовестно выполняет работу — уж больно хороши были её чертежи! — повысили на "старшего". Стало у неё 130. На 3-м курсе была.

Люську и в семье уважают — серьёзная, рассудительная. А главное — практичная. Поэтому в доме делается всё так, как скажет или придумает Люська. Она и сама уже к этому привыкла, а ведь в детдоме росла, сиротой.

Но бывает трудно и Люське. По дому она почти ничего не делает — свекровь и сварит, и постирает, и приборкой занимается. А всё-таки трудно. Отработаешь день, а потом идти на вечерние занятия в институте. Потом — сдавать экзамены на сессиях, чертить курсовые проекты, готовиться к лекциям; когда всё это успевать? Уставала, как лошадь. А этой весной началась ещё и подготовка к дипломному проекту — на выпускном курсе была. Короче, голова у Люськи пухла от забот на работе, да к тому же и семейных было полно: кому что купить, где достать, когда. А мыло, пасты, порошки, продукты, да мало ли чего? Не на свекровь же валить? Она, правда, работает уборщицей всего 2–3 часа вечером или с утра, но ведь всё равно, у неё по дому хлопот полон рот. И Люська от своих забот вечно бледная, хотя и здоровая от природы.

А ещё она бледная оттого, что часто сдаёт кровь на станции переливания. Повадилась ещё с первого курса. Вечно на что-нибудь денег не хватает, то на одно, то на другое. И тогда Люська прибегает к старому студенческому способу — бежит. Все подруги из бедных так делали, когда не хватало на кофточку или туфли. Только вот у подруг с замужеством это прекратилось, а Люська по-прежнему всё до копеечки считает в магазинах, чтобы не обсчитали на чём — денежки-то кровью достаются. Да к тому же ходят слухи, что скоро и за кровь не будут платить, только покормят калорийно, и всё. Тогда — хоть на панель. Были и такие случаи у девчонок, которые не хотели сдавать кровь. Но это — не для неё, не спятила ещё.

А в общем-то, Люська в свои 25 — женщина весёлая, не унывает. Скоро и Николай закончит, заживут и они не хуже других. Купят телевизор, красивую шубку из синтетики Люське — теперь их научились делать и в Союзе так, что от живого меха не отличишь! А то под чёрный каракуль. Люська видела недавно в универмаге, и цена доступная — 270 всего. Свекровь предлагает, правда, устроить и Люську на полставки уборщицей в одно место — полтора часа, мол, всего, до работы. Но Люське показалось это унизительным, да и когда же высыпаться-то? Короче, не захотела. А было бы прибыльно, и кровь не надо сдавать. Но вот стыдно, и всё. А то пошла бы.

Не унывала Люська и в четверг 19-го ноября прошлого года. Наоборот, радовалась: завтра получка! Целых 62 рубля сразу отхватит. Настроение у неё было прекрасное.

Не знала Люська, что 62 рубля будет "отхватывать" в последний раз. Со следующего месяца, вместо неё, будет отхватывать уже другая.

А начиналось это всё так…

В среду управляющий трестом Архангельский вызвал к себе в кабинет кадровика и сказал:

— Вот что, Андрей Игнатьевич, надо будет оформить к нам на работу жену секретаря райкома Ляхова. Рублей на 130–140.

— Значит, на должность старшего инженера, — определил кадровик, морща лоб. Был он подполковником запаса, с хорошей пенсией, сберегательной книжкой, благополучием, но почему-то угрюмым. Даже, говорили, пил.

— Ты чего морщишься? — недовольно спросил управляющий.

— А чему мне радоваться? — ответил кадровик вопросом на вопрос и сделался ещё морщинистее и угрюмее.

— Как это чему? Жена-то — не кого-нибудь, а самого Ляхова будет работать у нас! Мы, в каком районе находимся? В его. Должен понимать, что нам это сулит.

— Да понимать-то я понимаю, — кадровик достал из кармана обширный, должно быть, ещё армейский, платок. — А вот, где я для неё вакантную должность старшего инженера достану? — Он вытер платком взмокший неизвестно от чего лоб. — Нету, заняты все!

"Пьёт! — твёрдо решил управляющий, глядя на лоб кадровика. — Только алкаши сразу потеют, даже зимой, если возникает конфликт". Вслух, однако же, проговорил по делу:

— Ладно, придумаем что-нибудь. А пока — готовься. Завтра эта дамочка к тебе зайдёт, так что оформляй, понял?

— Понял. Но придётся кого-то понижать. А как? Нужен ваш приказ, основание…

— А как сейчас у нас этот… Зубарев? Не пьёт?

— Не пьёт. — Кадровик вздохнул. — Он же на излечении был. 5-й месяц уже в рот не берёт. К нему теперь по этой "линии" не придерёшься. Ну, а как работник он — сами знаете: поискать!

— М-да, — пробормотал управляющий, о чём-то думая. — А что, если понизить эту… грудастую Эльвиру? Инженер из неё — никакой, держим из жалости.

— Что вы! — Кадровик даже замахал. — Трое детей, безотцовщина! К тому же её все мужики хотят. Да и местком наш — из мужиков в основном. Они же съедят нас за неё! Пришьют бесчеловечность и прочее. Мужа нет, куча детей… Она и работает поэтому плохо: другие заботы на уме.

Управляющий покашлял.

— Дети-то у неё… от разных отцов все. Знаешь, как такие дети называются? Когда и алименты, неизвестно, с кого брать.

— Как? — поинтересовался кадровик, обязанный знать все пункты трудового законодательства. — Дети, они и есть дети.

Управляющий поманил его пальцем:

— Нагнись-ка! Я тебе на ушко…

И хотя в кабинете никого, кроме них, не было и можно было не наклоняться, исполнительный кадровик всё же подставил волосатое ухо почти к самым губам управляющего и услыхал знакомое, много раз слышанное грубое слово, над смыслом которого никогда не задумывался:

— П….братия! Понял? — Управляющий жизнерадостно расхохотался, глядя на озадаченного кадровика, и повторил похабное слово ещё раз. Опять вопросил: — Понял, почему? Не задумывался? А народ, он вот думает, соображает! Отсюда и отношение соответственное… Значит, подумай и ты!

Кадровик, не разбиравшийся в этимологии грязных слов, выждал, пока старый курильщик отбулькался, отсмеялся, а потом привычно мрачно сказал:

— Нет, Эльвира на понижение не пойдёт, ищите другую кандидатуру.

— Это почему же? — посерьёзнел управляющий.

— Женщина она — красивая? Нашла мужиков для делания братьев? Найдёт и для битья наших морд. Получится — мордобитчиков, что ли? Или как там, в народе? — На управляющего смотрели умные, почти наглые глаза.

Кандидатура Эльвиры отпала, но Архангельский не сдался:

— Раз так, ищи тогда сам! Кто у нас кадрами ведает? Я, что ли?

— Вот я и говорю, — упёрся кадровик тоже, — нет у нас сейчас вакансий! Может, повременим с этой Ляховой?

Управляющий поднялся из-за стола и, стоя вровень с кадровиком, наливаясь багровостью на лбу и на шее, зарычал:

— Да ты что, опупел, что ли?! С Ляховым он будет временить! Храбрый какой нашёлся! Да я — с тобой скорее прощусь, чем с партбилетом! Допился, понимаете, что соображать уже перестал!

— Виноват, Андрей Иванович, не подумал. — Кадровик вытянулся перед управляющим, как солдат перед генералом.

Тот, немного подобрев, буркнул:

— Ладно. Ступай, и — думай!..

Так ни до чего конкретно не договорившись, кадровик ушёл к себе. Достал штатное расписание и долго его изучал. Наконец, остановился на кандидатуре Бердышевой. Лучшего кандидата на "задвижение" у него не было. Молодая. Весёлая. Бездипломная. Замужем.

Да, всё сходилось на Люське. Что с того, что хорошо работает? Диплома-то — нету! Будет? Так то летом, вот тогда и разговаривать будем. А ещё раз отстаивать баб перед управляющим с боем — сил уже нет: до личного увольнения дошёл, куда ещё отступать? Дальше некуда. Дальше — это уже собственная могила, а резервы для контратаки исчерпаны. Так что, Людмила Васильевна, извольте расписаться в приказе…

"Погодите, а само слово — "Людмила"?.. Это, выходит: мила людям, что ли? Если по народному…"

Кадровик тут же представил себе Бердышеву так, словно она стояла перед ним — бледненькая, какая-то нежная вся. Да, нежность в облике этой женщины была, пожалуй, самой главной и запоминающейся чертой — во взгляде, лице, изящной фигурке. Это же надо, как точно назвали! Но… ничего уже, видно, не поделать.

В общем, жизнь не проходила даром и для кадровиков — учила. В четверг с утра приказ на Людмилу был уже готов и принесен управляющему на подпись: "Старшего инженера Бердышеву Людмилу Васильевну, как не имеющую диплома об окончании ВУЗа, перевести, в связи с дальнейшим отсутствием вакантной должности старшего инженера, в инженеры. Настоящую меру считать временной. Управляющий". Архангельский вздохнул, подумал, припоминая, какое же лицо у этой Бердышевой, и, вспомнив, что похожа на киноактрису Целиковскую в молодости, вывел свою размашистую, длинную подпись. Теперь осталось лишь поставить свою подпись самой Люське — короткую и с хвостиком на конце: "Берд", и можно вызывать её к Матвееву в кадры.

"Наверное, потому так и назвали родители, — подумал управляющий о Люське, — что на Целиковскую похожа…" Забыл по старости, что новорожденные на кинозвёзд мало похожи, что "схожесть" появляется уже потом. Но кое-что, старый пень, всё-таки угадал: кличка у Люськи, действительно, была "Целиковская". В тресте о ней так и говорили: "А, это та, беленькая такая, миленькая, на Целиковскую похожа?" Анкетные данные и как она работала, знал только кадровик и почувствовал себя перед Люськой виноватым.

Надеясь, что, может, Ляхова не придёт — нашла где-нибудь другую работу или передумала — Матвеев пока не вызывал Люську, чтобы расписалась в приказе. Не придёт Ляхова, приказ можно будет порвать, и всё будет по-прежнему. Бердышева даже не узнает, что ей хотели нагадить в её короткую судьбу, похожую на подпись. Ничего ещё в этой судьбе, кроме детдома и родов, тяжёлого не было. А что жизнь гадкая, так это — у всех: такая уж страна, такой народ — должны терпеть все.

Однако Ляхова пришла. Матвеев сначала не понял, что эта невзрачная женщина, похожая на беременную крольчиху, рыхлая и в веснушках, и есть жена "самого" Ляхова. Правда, Иван Гаврилович Ляхов тоже не блистал красотою: был маленьким, толстым, с оттопыренными ушами. Но жену-то, жену мог он себе выбрать поприличнее при его положении?..

Получалось, что и кадровик не блистал догадливостью. А то сообразил бы, что и секретарями райкомов люди становятся не в 20 лет, когда влюбляются и выбирают себе жён. Тогда бы понял, что Иван Гаврилович был в молодости не "самом", а обыкновеннейшим Ванькой. К тому же не очень умным и с неразвитым вкусом. Развито у него было другое: язык, способный лизать вышестоящие партийные задницы, и умение одобрять любую политику "родной партии". Вот и возвысился.

— Вам кого? — спросил кадровик женщину, собираясь уходить на обед, одетый в дорогу.

— Мне нужен начальник отдела кадров.

— Я старший инспектор отдела кадров и есть, — уточнил Матвеев название своей должности. — Что у вас?

— Я — Ляхова. Вот заявление.

Матвеев вернулся, сел за свой стол и, всё ещё не снимая пальто и шапки, прочёл заявление Ляховой о приёме на работу. Задумался. Как же начать разговор?..

— Паспорт, диплом при вас? — спросил он.

— Да. — Ляхова протянула трудовую книжку и остальные документы.

Матвеев их принял, достал из ящика бланк для заполнения анкетных данных, сказал:

— Присаживайтесь, и заполните вот это… — он подал бланк. — Фотокарточку — занесёте потом.

Ляхова "присаживаться" не стала.

— У меня уже всё заполнено. И фотокарточка наклеена. — "Крольчиха", как окрестил её кадровик, подала ему "Анкету".

"Ого! — удивился он. — Поставлено дело. Видно, не в первый раз…" — И принялся просматривать трудовую книжку "Крольчихи". А чтобы не молчать, спросил:

— Вы строитель?

— Там, в дипломе, всё написано, — последовал быстрый ответ.

Матвеев взглянул на "Крольчиху", и ему показалось, что та покраснела. Не чувствуя однако за собой никакой бестактности или неуважительности: "Чего это она так резко?..", кадровик раскрыл диплом и почувствовал, что краснеет теперь сам. В дипломе чёрной тушью по белому было выведено: "специальность — учитель географии". Такого оборота он не ожидал. И, всё ещё красный, сопевший, потянулся к коробке с папиросами. Не глядя больше на "Крольчиху", закурил, успокоился и только после этого терпеливо сказал:

— Хорошо. Будете числиться старшим инженером в отделе проекта организации строительных работ N3. А на работу завтра — выходите в отдел "информации". Это здесь, на третьем этаже. Начинаем мы — в 8.00. Представитесь начальнику отдела товарищу Польскому — я его сегодня предупрежу. Остальное — всё уже зависит от него… — Подумав, добавил: — Ну, и от вас, разумеется, тоже. Желаю успехов… — Головы больше так и не поднял, в лицо "Крольчихе" не посмотрел. "Пусть идёт себе с Богом… Ну, её, пакость такую, в задницу!"

— Всего хорошего… — прошелестело над ним. Дверь щёлкнула зубами английского замка, отозвалась ещё раз глухим ударом в сердце, и кадровик закурил вторую. Окутываясь дымом, снял телефонную трубку и набрал номер управляющего трестом.

— Слушаю, — раздался в ухо знакомый голос.

"Слава Богу, на месте, ещё не ушёл!" — обрадовался Матвеев и сенсационным тоном доложил:

— Андрей Иваныч, кадры беспокоят. Так она же, понимаете, у-чи-тель!.. Да ещё гео-гра-фии! Не инженер вообще, не то, что строитель!

— Кто?

— Ну, эта… жена Ляхова.

— Что ты говоришь?.. Не может быть!

— Точно вам говорю. Вот передо мной её документы, копия диплома и прочее.

— И что ты ей?..

Голос управляющего показался насмешливым, но Матвеев, как истый служака, продолжал доклад:

— А что я мог? Вы же сами вчера… чтобы я ей нашёл место. Сказал, чтобы выходила завтра к 8-ми, в отдел информации. Я тут целое передвижение сотрудников произвёл. Из отдела в отдел. Теперь придётся и Бердышеву переводить — из проектировщиков в информаторы. А из отдела информации двое — пойдут в проектные отделы. Оба рядовые. Одного — можно в промышленное проектирование, другого — в жилищное. Сначала хотел, правда, без перемещений. Но потом передумал: вдруг комиссия! Начнут ковыряться, обнаружат, что числятся в одном отделе, а работают — в другом. Лучше уж всё сразу поменять, чтобы не запутаться потом. Как вы считаете?

— Во, молодец! — обрадовался управляющий. — А говорил, выхода нет. Нашёл же! За что и ценю: го-ло-ва! Правильно всё. В этом информационном отделе — всё равно одни бездельники сидят. Одним больше, одним меньше… Справится, я думаю, и эта географичка.

— Не знаю, — мрачно ответил кадровик. — В наше время — информация тоже считается делом. Да и не мог же я засадить её за чертёжный комбайн?! Чтобы все проектировщики смотрели там на неё…

— Ну, вот и ладно, — перебил управляющий. — Будет с бумажками работать. Грамотная же? А там — подучится… Не боги горшки обжигают, справится!

— Мне Бердышеву маленько жалко, — проговорил кадровик в трубку. — Толковая, говорят, девка. И как человек тоже, и симпатичная. А мы её — в информаторы. Там ей не вырасти, даже когда закончит учёбу. Да и хороших проектировщиков у нас — ведь не густо.

— Ладно, обойдётся как-нибудь пока. А там, может, уволится кто, тогда переведём её назад. Потерпит…

Говорить стало не о чем, управляющий что-то пробурчал и повесил трубку. Матвеев подумал-подумал, снял трубку опять, набрал другой номер.

— Овчаренко? Здравствуй, Матвеев говорит. Пришли-ка ты ко мне Бердышеву. Что, на обед ушла? А, да-да, перерыв. Ну, ладно, пусть после перерыва тогда. Зачем? После скажу, когда с ней переговорю. А ты сам-то — чего на обед не пошёл? С собой носишь? А-а, ну ладно. А я вот схожу сейчас, задержался маленько. Так не забудь Бердышеву ко мне… — Кадровик повесил трубку, пожевал губами и пошёл на обед тоже — пожевать чего-нибудь посерьёзнее перед неприятным разговором.

О том, что разговор будет неприятным, Матвеев думал и в столовой. Наверное, не обойдётся без слез. А слёз он не переносил: не знал, как вести себя в таких случаях, что говорить. В общем, в хреновое дело втравила всех эта "Крольчиха".

И вот Люська стоит уже перед кадровиком. Большие голубые глаза на бледном лице, милая улыбка. Кудряшки, аккуратно уложенные на льняной голове. И вздрагивают отчего-то свежие детские губы. Смотреть на Люську приятно, одно удовольствие — появляется ощущение человеческой чистоты и доброты. Но сейчас кадровику смотреть в Люськины глаза, чистые и ясные, совестно: немой вопрос там и томительное ожидание. Матвеев переводит взгляд на её тонкие ключицы, выглядывающие из выреза дешёвенького платьица, на голубую жилку на шее и чувствует, как на душе у него становится нехорошо до тупикового стыда.

3

После того разговора с кадровиком Люська стала работать в отделе информации с окладом в 105 рублей. Да и работа у неё оказалась скучной и неинтересной. Надо было ездить в короткие командировки по области, собирать информацию в строительных управлениях о передовом опыте: кто какую опалубку усовершенствовал или механизировал штукатурные работы. Правда, в командировках Люська отсыпалась. У неё и практики-то, по существу, никакой — много ли узнаешь, не работая на стройках? Раньше хоть можно было расспросить обо всём у сотрудников — все они были прежде настоящими строителями. А теперь Люська лишилась и этого: в отделе информации солидных строителей не было — такие же, как и она. Начинающие. Один только начальник отдела был пожилым. Но он никого не любил. Говорили, ему всю жизнь изменяет жена. Так что опытом строителя он не делился, а лишь срывал зло по утрам на сотрудниках из-за того, что жена не хотела с ним спать.

Приезжая из командировок, Люська всегда садилась за стол и добросовестно обрабатывала привезённые материалы. Потом сдавала их редактору Егорьеву, который никогда не был строителем и задавал ей дурацкие вопросы. Ну, что дурацкие, это ладно, Люська привыкла людям прощать, жалея всех. Но Егорьев был до того бездушным ко всем, что даже глаза у него были, как у замороженного судака и отталкивали — мутно-рыбьи. И ещё он был неприятен ей тем, что не хотел работать. Всегда перекладывал свою работу то на Люську, почувствовав в ней добросовестную дурочку, то ещё на кого-нибудь. А сам бежал в парткабинет и, ссылаясь на то, что он парторг и загружен партработой, травил там анекдоты другим лодырям. Польский однажды не выдержал, и у него вырвалось про Егорьева: "Умный, но стопроцентный паразит! Я бы сказал — продукт нашей эпохи. Этот — никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах — не будет работать! Не был на фронте — на Камчатке служил — но… включил себя в списки фронтовиков, чтобы подарки на праздники получать. И… стопроцентный рвач!"

Польский тоже не был подарком судьбы: трус и психопат. Но не побоялся вот высказаться при Люське. Знал, не передаст. Впрочем, Люська сама виновата, что спровоцировала этот разговор о Егорьеве. Когда же, мол, он будет делать свою работу? Вот Польский и ответил.

Поняв, что надеяться ей в этом отделе не на кого, Люська научилась править свои материалы собственноручно. А Егорьев ухитрялся ещё и в типографию относить их не лично, как полагалось, а посылал инженера-замухрышку Чебыкина, выпивающего на работе. Тот боялся Егорьева и всё сносил — маленький, с безразмерной угодливостью и мелкими морщинками под глазами. Все знали, что он "доносит" куда-то, и молчали. Но Бог и его наказал — жена изменяла и этому.

Обычно недели через 3 после сдачи материалов в типографию их привозил оттуда сам Польский — в виде информационных листков или плакатов. Всё это называлось распространением передового опыта. Листки и плакаты рассылали затем по почте в строительные тресты и управления по всей области. Пользуйтесь, дорогие товарищи, внедряйте этот опыт в своё производство.

Иногда вместе с Люськой ездила в командировку и Ляхова, которая получала теперь её "кровные" 30 рублей, только Люська пока не знала, что обязана переменой в судьбе именно ей. Знала лишь, что Ляхова "не петрит" в строительстве ни уха, ни рыла, а потому добывать "материалы" для обмена передовым опытом Люське надо было, в таких случаях, за двоих.

Но Люська человек добродушный, решила, что лучше не злиться на "Крольчиху" — прозвище пришло, говорили, откуда-то сверху — а помочь ей быстрее разобраться во всём. Научится, тогда сама будет делать своё. И принялась учить Нину Григорьевну на ходу, какой материал важен, какой нет, или, бывает, даже внимания не заслуживает. Ляхова была ей, конечно, благодарна за это.

Однажды случилось так, что и Люська стала благодарна Ляховой. Уж очень хорошо та одевалась, и Люська, хотя и не была завистливой по натуре, не выдержала и спросила:

— Нина Григорьевна, где вы такие красивые вещи достаёте? Ни в одном магазине не видела!

— И не увидишь, Люсенька. Это мне через распределитель, муж достаёт.

Что такое "распределитель" Люська не знала. Сказала искренно:

— Мамочки, так это ж, наверно, по сумасшедшей цене?!

— Как раз наоборот, по сумасшедше малой. — Глядя на изумлённое Люськино лицо, "Крольчиха" рассмеялась.

Люська опять:

— Не может быть!

— Хочешь, достану вот такую же кофточку и тебе? Нравится?

— У меня сейчас таких денег нет, Нин-Григорьна. Спасибо, — потухла Люська.

— Да ну, 15-то рублей найдётся, я думаю? — спокойно сказала Ляхова.

15 рублей, разумеется, нашлось. Но кофточку эту Люська продала потом за 30 своей знакомой — на барахолке за такую 40 берут. А на вырученные деньги купила себе красивые туфли — закачаться можно, какие красивые! И опять ей помогла в этом Нина Григорьевна. Но и туфли перекочевали к одной знакомой. Правда, уже за 60. Зато уж в следующий раз Люська купила у Нины Григорьевны сразу и туфли, и костюм джерси. Правда, пришлось немного и своих денег добавить, и ещё один раз сдать кровь, но зато, впервые в своей жизни, Люська хоть приоделась по-человечески.

Постепенно у Люськи завелись и кое-какие свободные деньги — начала перепродавать вещи и для Нины Григорьевны. Знакомые так и набрасывались на эти "дефициты", торговаться не приходилось. А сама Нина Григорьевна перепродавать не хотела, поручала это Люське. Но выгодно было обеим. Вот Люська и стала благодарна этой женщине. А там и "дипломный" отпуск подошёл.

Перестав ходить на работу, Люська отоспалась, посвежела и принялась наряжаться в свои новые кофточки да платьица. На неё начали обращать внимание мужчины даже на улице. Это было приятно, и Люська твёрдо решила про себя: "Хватит сдавать кровь! Больше нет дураков, вон как сразу лицо подрумянилось…"

Впрочем, один дурак ещё был — родной муж. Начал задавать Люське идиотские вопросы: для кого это она наряжается каждый день, откуда у неё такие кофточки? Пришлось объяснять, что ходит теперь в институт днём, а там же люди кругом, прилично одетые все — и преподаватели, и студенты. На факультете у неё были преимущественно мужчины, не одеваться же ей, как замухрышке какой! А дальше уже врала. Не скажешь ведь правду про кофточки и платья — поймёт всё по-своему. Поэтому сначала бухнула ему, что сдаёт кровь, а на полученные деньги покупает, мол, вещи. Можешь спросить у матери. Та подтвердила: 3 года уже.

Николай от такого известия стал бледным, как полотно, на глазах выступили слёзы. Но после этого от версии с "кровью" пришлось отказаться: Люська узнала, что Николай не бывает дома по вечерам потому, что ходит подрабатывать грузчиком в речпорт. Свекровь сообщила. Пришлось Люське перестраиваться на другое враньё, чтобы он не мучил себя. Сказала, что её восстановили в должности старшего инженера. А про себя с обидой рассуждала: "Вот жизнь! Когда ходила бледной и ноги подкашивались, так не замечал ничего и не спрашивал. А когда румяной стала и приоделась, поверил, что сдаю кровь. Ну, не слепцы мужики после этого!"

Однако Николай, хотя и поверил в её "повышение", но всё равно продолжал ходить на погрузку. Люська же, вместо благодарности к нему, вдруг обнаружила в душе, что злится на него. "Тоже мне рыцарь! Таскает мешки. Лучше бы учился жить, как другие. Вступают в партию ещё студентами. Таких и после института не забывают: двигают по работе. Вон и муж Нины Григорьевны!.. Говорят, был дурак-дураком. А теперь вон — целым районом заправляет! А ты — и в армии уже отслужил, и вроде бы жизнь понимаешь, а так и ходишь в рядовых. Ну, что же, таскай-таскай, посмотрим, чем всё это кончится…"

4

Кончилось к осени неприятной враждебностью, когда уже получила диплом и вышла опять на работу. А началось-то, вроде бы ни с того, ни с сего — из-за мелочи. Сидели в воскресенье вдвоём, ужинали. Свекровь и свёкор ушли гулять с внучкой. Люська вдруг предложила:

— Коль! Пойдём в парк, а? На танцы. 100 лет не была…

Мамыньки! Как он посмотрел!.. Будто и вправду ей 100 лет. И какие могут быть при таком возрасте танцы! Но, видно, вспомнил, что ей только 26, подумал о чём-то, помедлил. Вот тут, пока медлил да смотрел, к сердцу и подкатила та волна злости, от которой пошло разрушение. А он взял, да и согласился.

— Ладно, — говорит, — можно и сходить.

Закипая, но, ещё сдерживая себя, Люська спросила:

— Может, тебе не хочется? — И тут уж сама "посмотрела" на него. И даже подумала: "Когда же это он успел так постареть-то? Не исполнилось ещё и 30. В декабре только будет. А весь уже старичок…"

— Нет, почему же? Раз тебе хочется, я готов.

— Одолжений мне не нужно, — холодно сказала Люська. — Не хочешь, так и скажи. — И опять посмотрела на него в упор, удивляясь про себя: "И лицо какое-то серое. Круги под глазами, словно неделю пил. Неужели я его любила? За что же?.."

Задав себе такой вопрос, Люська испугалась: в вопросе прозвучал и ответ — всё было в прошедшем времени. Тут же, не то от страха, не то от какой-то непоправимости, у неё задрожали губы, и она тихо заплакала. Не то, чтобы всхлипывала там или в голос, а просто слёзы сами как-то покатились у неё по щекам — горошком.

Николай вскочил:

— Люсь, ты чего? Что с тобой, Люсенька?! Ну, не надо так, милая! Я же не хотел тебя обидеть. Просто я сильно устаю последнее время и не отсыпаюсь. Понимаешь? А на танцы мы пойдём. Вот сейчас прямо и пойдём. Встанем, и… — Он целовал её в шею, затылок. Потом повернул за плечи к себе лицом и стал целовать в щёки, нос.

"И ни разу в губы! — испуганно подумала Люська. — Неужели он что-то чувствует?" Ей стало жалко его. Действительно, ведь устаёт, надрывается. Днём — формулы, занятия. А вечером — тяжёлые мешки: с сахаром, мукой, рисом. Она вдруг прижалась к нему, обняла за шею и принялась целовать сама.

Ей сразу стало легче, тепло, и она успокоилась. Ладно, ничего ещё не случилось. Просто нашло что-то. Видно, от усталости. Показалось, что перестала любить.

Люська раздумалась: "Мамочки, это ж надо такое! Люблю, а вечно не успеваю куда-то, вечно накапливаются всякие дела. Головы некогда поднять. Оглядеться, бюстгалтер подштопать. Вот оно и показалось…"

И оттого, что Люська решила, что всё ей только показалось, сделалось ей так хорошо, так легко на душе, что захотелось куда-то лететь. Выпить вина, смеяться. Ведь это же ужас какой-то, если бы она и в самом деле разлюбила! Как же тогда жить? Жизнь у них ещё только началась, а в душе… уже пепел?.. Как после отгоревшего пожара? Когда же прогореть-то успело? Нет, не надо такого. Боже, сохрани и помилуй!..

Она снова чуть не заплакала, так ей стало жалко себя.

Но всё было хорошо. Они собирались на танцы. Люська надела свой костюм джерси, венгерские туфли, ажурные чулки и стояла посреди комнаты, как лазоревый цветочек, умытый утренней росой. Фигурка — стройненькая. Ноги — сильные, девичьи. Кудряшки на голове — копёшкой, густые. И синие-пресиние глаза в чёрных ресницах. Даже залюбовалась собой в зеркале. Поворачивалась и так, и эдак. Оглядывала себя. Чудо, не девка!

И тут увидела мужа, вышедшего из другой комнаты. Старенькие брючки. Правда, отутюженные. Но уже залоснившиеся. Серенькая рубашечка в крупную клетку — студенческая. Серый, залоснившийся пиджачок. Остроносые туфли со сбитыми каблуками. Хоть бы кремом почистил, что ли. И вообще, весь какой-то серый, словно пропылившийся. Реденькие волосы прилипли от усердия к потному лбу. И ещё этот собачий взгляд больших серых глаз — жалкий, покорный — довершил всё. У Люськи опустились руки.

На танцы они тогда не пошли — Люська опять плакала. Вернее, не плакала уже, а случилась истерика. И Николай снова успокаивал её, гладил. Однако, успокоившись, она принялась ему выговаривать:

— Тебе не понятно, почему плачу? Неужели ты всю жизнь так и будешь мальчиком с закрытыми глазами?

— А чего я, по-твоему, не вижу? — обиделся он.

— Жизни! Как она идёт у нас. Жить — надо тоже уметь.

— А я, значит, не умею?

— Ты — умеешь только дышать, ходить. Быть нежным. Но ведь это не всё. Есть и другие стороны.

— Какие же? И что означает, по-твоему, уметь жить? В чём это выражается? Красть у государства? Обманывать других?

— Если нельзя бороться, значит, надо уметь делать что-то другое. Ляхов, например, не крадёт! — резко добавила она.

— Кто это?

— Муж нашей сотрудницы. Говорят, простым Ванечкой был. В нашем же тресте. А теперь — секретарь райкома!

— Та-к, — мрачно произнёс Николай, — кем же ты мне прикажешь быть? — Собачьего взгляда уже не было, было что-то другое. А что — не понять. Но он пояснил: — Райкомов на всех — ведь не хватит? Так? Значит, по трупам, но — в секретари?

Люська молчала, не зная, что сказать. Просто ей не хотелось жить, как они живут. А как надо жить, не знала. Знала только, что устала плохо жить, вот и всё.

А Николай тут посмотрел вдруг на неё и спросил:

— Кофточки — его жена, что ли, достаёт?

Люську будто ужалили:

— А ты бы хотел, чтобы я по-прежнему сдавала свою кровь? — У неё опять потекли слёзы. — Я теперь получаю 105 рублей. Меня как понизили, так больше и не восстанавливали. Понял ты это, понял?! Я не говорила… потому, что жалела тебя… И врала. За меня — некому в жизни заступиться. Некому! — выкрикивала Люська. — Но тебе, я вижу, лучше… чтобы пили мою кровь! Чем изменить свои… между прочим, неясные… принципы. Я не знаю, чего ты хочешь добиться!

Николай побелел:

— Ну, вот что: принципы — не рубашки! И не кофточки, чтобы их менять! — Он задохнулся. — А твою кровь пью — не я! — заорал он.

Схватив с вешалки старенький берет, плащ, Николай выскочил на улицу. Вернулся он поздно, Люська уже спала. А на другой день опять куда-то исчез. И пришёл к ней на работу перед обедом.

— Вот, — протянул он ей какую-то бумагу, — это тебе. Путёвка в Дом отдыха "Судак".

— Откуда она у тебя? — спросила Люська примирительно. — Да ещё и 30-процентная! — изумилась она.

Он жалко улыбнулся:

— Только она "горящая": завтра надо выезжать.

Целуя мужа, обрадованная, Люська успокоила его:

— А что мне собираться-то? За один час уложусь. — И тоже улыбнулась: — Ты прости меня за "принципы", ладно? Это я от обиды.

И Николай простил, а потом и признался:

— Я ходил вчера к этому Ляхову. На дом.

— Как же ты узнал его адрес? — удивилась Люська.

— В райкоме, у дежурного.

— Ну, и о чём же ты с ним?.. — опять удивилась Люська.

— Объяснил ему кое-что. Что одни — пьют кровь, а другие — её сдают. В общем, поговорили. Он куда-то позвонил — кому-то на дом. А потом сказал мне, чтобы я зашёл утром в обком профсоюзов за путёвкой. Сказал, к кому. Вот и всё.

— Нина Григорьевна была при вашем разговоре?

— Нет, он меня увёл к себе в кабинет.

Николай почему-то не смотрел Люське в глаза. И она поняла, не отстаивал он там свои принципы. А выпросил эту путевку. Ну, да ладно, с паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок. На Чёрном море она никогда не была, а тут — почти что бесплатно…

5

В Феодосии, находясь на автобусной станции и ожидая посадки на Судак, Люська неожиданно почувствовала такую душевную лёгкость, какой не помнила с детства. А вот почему она у неё появилась, поняла не сразу. Сначала, ещё в поезде, когда стали подъезжать к станции Айвазовская, обнаружила, что не надо готовить завтрак. Не надо одевать Олечку. Не надо отводить её в сад. Ничего не надо. И на работу спешить не надо. Вообще — не надо спешить. И было это так радостно, непривычно, что увидела лица людей вокруг. Увидела, какие стоят деревья, здания. Как идёт жизнь. Плывут по небу облака, светит солнышко. Мамочки! Да ведь это же счастье какое. А то, ровно белка в колесе — не жила, а крутилась. И всё на месте, словно бежала в никуда. "Карусель! — осенило её. — Только кажется, что всё мельтешит и меняется, а на самом деле — одно и то же. Карусель жизни".

В автобусе, который покатил её на юг, вдоль берега моря и невысоких гор, жизнь менялась за каждым поворотом и ощущалась Люськой особенно: "Красотища ка-ка-я!.." И пассажиры затихли. Лишь ровный гул мотора и ныряние: то вниз, в крутой спуск, то выныривание вверх, на подъём. С верхних точек море слева виделось так далеко, что Люська впервые ощутила свою человеческую значительность: вот как видит всё далеко! И всё понимает: мироздание, жизнь!..

Видимо, понимал всё и немолодой красивый мужчина, сидевший сзади Люськи через 2 кресла — лицо было задумчивое, умное. Наверное, воевал, повидал… На пиджаке у него, когда оглядывалась, Люська заметила цветные колодочки на орденских планках. Едет, видимо, отдыхать. А, может, и местный — возвращается откуда-нибудь домой. Интересно, сколько же ему лет? На вид, вроде не старый.

Люська оглянулась опять. Мужчина смотрел на море, и она хорошо его разглядела — глаз у неё от природы острый, сразу схватывает суть. У мужчины был профиль французского химика Антуана Лавуазье, выбитый на известной медали, которую она видела в какой-то книжке. Высокий лоб, нос с лёгкой горбинкой, классический переход в губы, а затем в подбородок. Глаза — были высокими подковками вверх, как и брови. Слегка вьющиеся русые волосы — седые на висках. Морщины на лице — ещё не глубокие, но уже много. Они почему-то придавали облику не то решительность, не то мужество или твёрдую волю. Нет, твёрдость! Вот это уж точно. Твёрдым был взгляд, подбородок, всё.

"45, и — благороден" — определила Люська. И вспомнила, как хвалил её когда-то в школе учитель по рисованию Борис Васильевич: "Молодец, Измалкова! С твоим глазом можно художником стать, мгновенно характер определяешь! Учись…" Однако, учиться пришлось другому — сиротой росла.

Люська отвернулась и стала смотреть на море. 25-е сентября, а такая ещё теплынь! Солнышко, и даже купаются кое-где. Неужели и самой удастся? Вот было бы здорово!.. "Мамочки, дома уже дожди, тучи, а тут — ну, прямо тебе рай!" От счастья, непонятного удовольствия Люська закрыла глаза. Но тут же открыла, чтобы не пропустить красоты.

В Судаке автобус остановился на самом верху посёлка, на горном плато. А внизу и вдали, где высились живописные горы и на одной из них какая-то древняя крепость, открылась такая дивная красота, что у Люськи дух захватило. Вот это да-а! И во сне никогда не снилось в такое место попасть. И опять — солнышко, море до самой, наверное, Турции. Блестит. Но Турции, конечно, не увидеть. А вот моря и неба так много, что никогда сразу столько не видела.

На автобусной станции Люська выяснила, что к Дому отдыха ходит местный автобусик, надо ждать. И, действительно, он подошёл минут через 15. Она купила у кондукторши билет на себя и на свой чемодан и заняла место. "Лавуазье" тоже оказался в этом же автобусе. И вышел на той же остановке, что и Люська, с чемоданом и каким-то ящичком на ремне. А когда направился к административному корпусу, как и она, то уж тут поняла, он тоже приехал сюда по путёвке, отдыхать. И почему-то обрадовалась этому. Хороший дядечка…

За день Люська перезнакомилась с тремя сожительницами по комнате, в которую её поместили, освоилась с порядками в Доме отдыха и почти везде побывала — на пляже, где загорала и даже купалась, на городской почте, в магазинах, аптеке, куда затащила её одна из товарок и купила там себе такое, что Люська покраснела до шеи и плеч. Побывала и в посёлочке за небольшой горой, "Уютным" называется. А вечером, когда всё это было освоено, её новые подруги затащили её на танцплощадку возле центрального корпуса Дома отдыха. Мужчин было в этом заезде почему-то мало, и женщины переживали: не повезло.

Люська не переживала. Её приглашали всё время, чуть ли не ссорились из-за неё. Но вскоре это стало ей неприятно. Мужчины были какие-то потасканные, тесно прижимали к себе, и тогда она ощущала их возбуждённую плоть. С одной стороны, это оскорбляло её, но в то же время и волновало. Она не знала, как себя вести: отказывать, что ли? Скажут, высокомерная. Ну, не скажут, так подумают. И тут "культурник" прямо выручил, объявив:

— А теперь — женский вальс! Приглашают только женщины.

Люська обрадовалась: можно постоять теперь, передохнуть хоть немного. И вдруг увидела "Лавуазье" — стоял чуть в сторонке от неё и, видимо, ещё ни разу не танцевал. Во всяком случае, она не видела его среди танцующих. Что-то словно подтолкнуло её к нему, этому дядечке. Взяла и подошла.

— Разрешите пригласить вас?..

Он, видимо, не ожидал — расцвёл, оживился, стал благодарить. Но танцевал сбивчиво, неуклюже, часто извинялся. Люська же всё равно была ему благодарна. Не прижимал, не тёрся. Не заводил игривых разговорчиков. Может, старый? Ну и что? Всё равно хороший дядечка. Сразу видно, порядочный, благородный.

Настроение у Люськи было прекрасное. Тёплый воздух, звёзды над головой — от них алмазно блестело небо. Всем она нравилась, и знала это, чувствовала. Маленькая, стройная, счастливая — всё при ней! И случилось ещё так, что в игре, затеянной культурником, она проштрафилась и в "наказание" должна была сплясать под музыку "Лезгинку". Никогда в жизни она этой лезгинки не плясала, видела только в кино да по телевидению. Но от природы была музыкальной, пластичной. А, может, и танцевально-способной. Поэтому, когда помощник культурника, какой-то местный аккордеонист, сидевший на стуле, заиграл эту лезгинку, Люська безбоязненно ринулась по кругу. И выделывая руками и ногами, отплясала весь танец. Правда, не за женщину — никогда не видела, как танцуют лезгинку женщины, а за мужчину. Да с таким вдохновением и азартом, что её упросили сплясать ещё раз. Люська сама не знала, откуда брались в ней все эти забористо-кокетливые па и кавказские ухватки — должно быть, дремали где-то в душе — но разделывала она их с такой уверенностью, словно выросла на Кавказе. Ей бурно аплодировали. А потом уж и вовсе не было отбоя от кавалеров на танцах.

А как смотрел "Лавуазье"!.. Но не подошёл, не пригласил. Она так и не знала его имени. Почему-то его пассивность задела её, но она не огорчилась. "Бог с ним, пожилой, из "чужого" корпуса. Да и не за этим сюда приехала — отдыхать…"

Глава вторая

1

Не за "этим" приехал в Дом отдыха и художник Андрей Александрович Бартенев. 6 лет назад, когда он собирался пойти с женой в гости, чтобы встретить там новый, 1963-й год, почувствовал, что живёт совершенно бессмысленно. Жена была недовольна тем, что они собирались идти в его компанию, а не к её друзьям, где "и стол богаче, и умеют веселиться, а не сидеть за разговорами о том, что Хрущёва пора снимать". Он ядовито спросил: "А твои — лучше? Будут рассуждать, кто кому весь желудок отрезал и сделал из участка кишки новый. Или ещё про какую-нибудь "интересную" операцию!" Слово за слово, и начали ссориться. Вот тогда жена и выдала ему:

— Да разве же ты мужчина?! Только ростом вышел, да дурной силой. А жить — никогда не умел! Если бы не я, жили бы нищими!

— Живу, как умею.

Ругаться он был не мастер, уступал. Лишь бы не ссориться. Всё грубое в жизни оскорбляло его — будто лично унижался, и это видела его мать. Даже её голос, казалось, слышал: "Андрюша, разве так можно? Это же — унижение…"

Жена была другой женщиной — решительной, как все хирурги, нахрапистой. Женился он на ней случайно, и поздно — ему было уже 34, когда она вышла за него. Младше на целых 14 лет, она училась ещё только на втором курсе, и пока не закончила, не рожала, такой твёрдый характер. Дочь у них появилась, когда ему исполнилось 40, когда жену уже не любил. Да и любил ли вообще, неизвестно. Видимо, она это почувствовала и, чтобы удержать его, забеременела. А когда произошла та ссора, зная уже, что находится в положении, что он не оставит её просто в силу порядочности, ляпнула в ответ:

— Живут, мой дорогой, и овцы, "как умеют". Но только их за это умение — всё время стригут! Или — на шашлыки…

— Ну, знаешь ли!.. Я тебе — не овца.

— А ты хоть раз пытался посмотреть на себя со стороны? — И, видно, почувствовав, что перешла в своём раздражении опасную грань, заторопилась в юмор и растушёвку: — Нет, не как на самца. Тут у тебя всё в порядке: по-ро-да! Недаром же влюбилась в тебя моя медсестра. А вот, что ты представляешь собой как личность, задумывался?!

Стало обидно. Да так, что горло перехватило от злобы.

— Зачем же ты живёшь со мной, если так не любишь?

И вдруг понял, что не любит и сам. Спасается только друзьями, работой. Друзья были из актёров, писателей, жили бедно, и потому недовольство существующим строем в их разговорах проявлялось постоянно. Ему с ними было интересно. Но жене эти люди казались чуждыми. "Не умеют заработать, вот и завидуют тем, кто хорошо живёт! — высказалась однажды. И предрекла: — Вот увидишь, добром для тебя дружба с ними не кончится!"

Действительно, его не принимали в союз художников, не давали возможности выставлять свои работы на выставках. И он, чтобы иметь хоть какой-то постоянный заработок, вынужден был устроиться в драмтеатр — писать декорации. Да и то помогли актёры. Без "знакомства" его не приняли бы и туда. Вот жена перед тем новым годом и корила его. А у него к тому времени даже близость с нею стала словно обязанностью. Или работой. "Поработали", и отвернулись каждый к своей стенке. Чувства не было, была изредка просто физическая потребность.

Лариса, будто подслушала его тогда, возмутилась:

— А ты? Ты сам, любишь, что ли? У тебя ведь — физиология, вместо любви. Тогда, хотя бы семью обеспечивай! Но ты — не умеешь и этого.

— А что, что я должен уметь?!

— Не знаю, дружочек. Об этом ты должен сам думать — что? Ты же видишь, у нас, у медиков, оклады — тоже не роскошь! Но нашли же люди выход…

— Какой? — вырвалось у него.

— Хирурги, например, давно уже — "берут" за операции. Кто деньгами, кто "подарками". Знаешь, сколько стоит, например, удаление грыжи в Англии? Так что, запомни: ничего нечестного в этом — нет.

Он запомнил тот разговор. А когда с приходом к власти Брежнева по всей стране завелись вдруг взяточники — как черви на павшей лошади — он стал брать "заказы". На изготовление для заводов плакатов, транспарантов. Подучился только писать шрифт, и дело пошло. Зарабатывать стал втрое больше жены. А за подготовку "заказов" к революционным праздникам — Первомаю, годовщинам Октября — у него выходило в среднем до 10-ти тысяч рублей. Заводы не жалели денег на оформление своих фасадов и "торжествующих" колонн демонстрантов. Правда, работать в такие периоды приходилось суток 10 днём и ночью. Зато жена больше не попрекала его. Однако отношения — не улучшились, хотя и появилась маленькая дочь.

Радость была только в одном. Не нужно было, как всем, рано вставать, идти на службу и отсиживать там "от" и "до". При театре у него была своя мастерская в подвале. Свой ключ от неё. И он приходил туда рисовать, когда хотел, набрасывая на бумагу эскизы декораций для очередных пьес. Режиссёр и директор устанавливали ему лишь разумные сроки и давали задания — что рисовать. Остальное их не касалось — как, что и когда он намерен был делать. А главное, у него был свой угол на этой земле, где ему никто не мешал. Там у него появились транзисторный радиоприёмничек, кушетка, если захочется отдохнуть, и даже посуда — вилки, ложки, стаканы, на случай, если зайдут выпить друзья. Подвальная эта "отдушина" была ему дороже всего — там отдыхала от мерзостей жизни его душа. Никакое начальство в "котельную" никогда не спускалось: "Там же "кочегары", грязь!" А среди этих кочегаров — кстати, и не кочегаров вовсе, а газовщиков, работали интересные люди. Один — был опальным писателем. Другой — неугодным юристом, не имеющим постоянной работы. Зимой к Андрею они заходили поболтать… Если бы в КГБ знали, что иногда в этом подвале те двое прятали, какие читали книжки, привозимые из-за "бугра", не сносить бы головы: пострадал бы вместе с ними за любовь к запретному чтению. Но… Бог миловал. Так что жилось ему с тех пор довольно терпимо на белом свете.

Однако, любая душа не может жить всю жизнь без любви — когда-нибудь да попадёт в неё Амур своей сладкой стрелой. С ним это произошло в таком неожиданном месте, что не мог этого даже представить себе: в автобусной давке в междугороднем рейсе.

В свободные от работы дни он часто ездил к своей матери. Жила она в маленьком районном городишке, ехать туда нужно было в стареньком автобусе на 20 сидячих мест. Отправлялся этот автобусик из такого места, о котором мало кто знал из миллионного населения. Все спешили на автобусную станцию, на большие автобусы. А этот ходил всего 6 раз в день, зато в самое удобное время. И останавливался близко от дома Андрея Александровича — сразу за мостом через Днепр, возле здания нового цирка. Была там такая заасфальтированная площадка для стоянки автобуса и крохотная будочка-касса с кассиром. Правда, шофёр набирал всегда пассажиров втрое больше, чем было мест, и ехал этот автобус медленно и громыхливо, словно старая и разбитая колымага, но Андрей Александрович всё равно ездил только на нём, чтобы не тащиться через весь город на автовокзал, да ещё стоять там почти час в очереди.

Так было и в тот раз. В пятницу, не заходя после работы домой — жена знала, что он поедет — Андрей Александрович поспешил к цирку, благо идти было недалеко. Однако чуть припоздал, народу собралось уже порядочно, и ехать ему пришлось стоя. Хорошо, что день выдался не жаркий — облака, ветерок. Не было духоты. Но всё равно, ехать, в сдавленном со всех сторон состоянии, было тяжело — целый час мучений. Для тех, кому достались сидячие места, время летит быстро — поглядывай себе на поля вдоль дороги, на рощи, и душа сама уйдёт в дорожные мечты. А вот у стоящих — иная забота: как устоять на ногах во время толчков? Тут уж не до мечтаний. И время будет тащиться мучительно медленно. И дорога покажется бесконечной до отвращения.

Впереди, где-то за спинами стоявших людей, раздался голос шофёра:

— Ну? Все, что ли, сели?

Ему ответил дружный хор голосов:

— Все!..

И посыпались отдельные, добавочные реплики:

— Давай, отчаливай!..

— Нечего время тянуть: насажал, словно селёдок в банку, дышать нечем!

— А ему — что, лишь бы денег побольше…

— Вот-вот, а мы тут — давись!..

Водитель затворил обе двери, и колымага эта, сотрясаемая затарахтевшим мотором, двинулась с места, переваливаясь по-утиному то на левую, то на правую сторону. Андрей представил себе, как под автобус уходит серый асфальт с масляными пятнами, и задумался. Потом поднял голову вверх, чтобы видеть через открытую для вентиляции крышку хоть полоску голубого неба.

2

С тех пор, как в 50-м году неожиданно умер отец, мать тоже стала хворать и сильно изменилась. Но до пенсии надо было ещё работать целый год (как и отец, мать была 1896 года) и, чтобы не переезжать на жительство к Андрею в его холостяцкий быт, она уцепилась сначала именно за эту причину: "Мне нужно ещё доработать до пенсии! Зачем же я буду терять непрерывность рабочего стажа на одном месте?". А потом, когда прошло время, вообще отказалась от переезда: "В этом городе я прожила с твоим отцом почти всю свою жизнь, тут я его похоронила, тут и сама помру. Похоронишь меня рядом с ним. А у вас жить, дышать бензином да гарью заводов — не хочу. Здесь — все меня знают, даже на дом приходят, когда нужна серьёзная консультация, хоть я и на пенсии. А у вас там, кому я буду нужна?" Мать гордилась тем, что отец был известным на всю округу хирургом, а она таким же известным терапевтом и могла приносить ещё пользу. Но Андрей знал, главной причиной её нежелания жить вместе с ним была не эта. К тому времени он женился. Матери было уже 62 (вот когда она вышла на пенсию!), возраст мудрости, но Ларису она так и не приняла к своему сердцу. Когда же появилась, наконец, внучка, мать стала отговариваться старостью, болезнями, близкой смертью и всё равно не переехала к ним. Хотя теперь 3-летнюю внучку любила и даже скучала по ней.

В последний приезд Андрея мать неожиданно рассказала ему, что его отец стал хорошим хирургом благодаря огромной практике в военном госпитале Добровольческой армии генерала Деникина в гражданскую войну. Это удивило Андрея. Он знал, в Великую Отечественную войну с гитлеровской Германией отец был главным хирургом госпиталя в армии генерала Петрова, действовавшей на Северном Кавказе. Но что отец вместе с матерью служил в госпитале белых в Крыму, для него было неожиданностью. И он, почему-то с опаской, спросил:

— Как это было, мама?..

— Мы вместе окончили медицинский факультет в Петрограде и вернулись летом 18-го года домой: я — в Тулу, а Саша — в Москву. Когда Каплан выстрелила в Ленина и ранила его, Саша как раз приехал ко мне в Тулу. Мы обвенчались и поехали жить к родителям Саши, в Москву. С продуктами было уже трудно, с работой тоже, и вдруг в Москву прибывает от генерала Деникина полковник Стеблев. И набирает врачей для госпиталя Добровольческой армии, которая, по его словам, формировалась тогда в Екатеринодаре. Вот мы и поехали. Простились с родными, и началась наша военная судьба.

Были мы и в Таганроге, и в Ростове. Опять в Екатеринодаре. Самым страшным — было, конечно, отступление зимой 19-го года в Новороссийск. Голод, тиф, банды. Неразбериха. В Крым перебрались — на пароходах, в марте уже потеплело. Наш госпиталь был развёрнут в Феодосии. Но произошла смена командования: генерал Деникин уехал на пароходе в Константинополь, а генерал Врангель — перевёл наш госпиталь в Симферополь. В мае войска перешли в наступление через Перекоп и Чонгарские мосты. А ещё через месяц — раненых было уже столько, что мы начали приспосабливать под госпиталя все больницы. Больше всего раненых — было в живот и в конечности. Сплошные ампутации ног и кишечнополостные операции. При наступлении солдаты и офицеры попадают сначала под артиллерийский обстрел. А затем — уже под пулемётный. Невозможно было видеть молодых людей без ног, без рук. Особенно много их было среди юнкеров. Их всегда первыми пускали на проволочные заграждения. Вчерашние гимназисты, студенты… Бывали дни, когда Саша оперировал по 10 часов подряд. Он даже счёт потерял своим операциям — сбился, когда перевалило за полторы тысячи.

Осенью стало ясно, война нами проиграна, и все начали готовиться к эвакуации в Турцию на пароходах. Мы с Сашей уезжать из России не хотели, вернулись в Феодосию. А оттуда в Керчь. Ночью рыбаки нас переправили в безлюдное место на Таманском полуострове, и мы пешком, через станицы, пробирались к железной дороге. На Москву. Несколько раз в пути нас задерживали. Но, выяснив, что мы врачи, отпускали.

— И не спрашивали, как вы оказались так далеко от Москвы?

— Спрашивали, конечно, — отвечала мать. — Но мы сочинили себе историю. Будто находились в Крыму — после свадьбы. И там нас захватила война. Сначала, мол, немцы. Потом — белые. Работали, мол, в больнице N2 в городе Феодосии. Феодосию мы хорошо знали, всех местных врачей, и потому не завирались.

Обовшивели в дороге, отощали, пока добрались до Тулы. Дальше не решились ехать. От пассажиров уже знали, в Москве — страшный голод. Ну, а в Туле народу всё-таки поменьше, с продуктами — чуть полегче. Вот и решили: к моим…

Поднялись, помню, на второй этаж. Остановились перед родной дверью с табличкой: "докторъ В.В.Турчанинов". Нажимаю на кнопку, а электричества в городе нету — молчок. Принялась стучать. Слышу, кто-то прошлёпал к двери. Но не открывает. А только чуть-чуть — на ширину дверной цепочки. Вижу сквозь щель: слабый свет, бледное лицо мамы и её пристальные такие, с подрагивающей боязнью, глаза. Узнала, заохала…

А жить у моих родителей не пришлось. Опять — ни работы, ни пропитания. Саша съездил в Москву к своим. То же самое, и ещё хуже. Надо было куда-то ехать, где посытнее. Вот так мы и попали — сначала в Екатеринослав, один врач посоветовал. Сам он — был оттуда. А потом Саше предложили место уездного врача в Новомосковске, и мы перебрались туда. Но всё равно голод настиг нас и там. Выжили только потому, что больные делились с нами продуктами. Кто даст муки` за операцию, кто сала. Появились банды, жуткое воровство! Но как-то всё постепенно улеглось, и в 23-м году мы даже решились с Сашей на ребёнка. Мне уже шёл 27-й год, когда я забеременела. А ты родился — в 24-м, после смерти Ленина.

Родители Саши писали, что в Москве начались проверки. Выявляли белых офицеров, врачей, служивших у Врангеля. А мы уже знали, бывший начмед армии Врангеля генерал Лукашевич — был страшно обижен тем, что главнокомандующий уволил его из своей армии. Уволил-то справедливо, за хамство. Но Лукашевич был зол на врачей, которые писали на него жалобы Врангелю, ну, и мог подбросить красным списки врачей в отместку. Вернёшься в Москву, а тебя — хап! Шли повальные расстрелы как раз. Вот мы и — так как никаких жалоб не писали никогда и никому — решили остаться на месте, где нас никто не знал из местного начальства, а потому и не трогал.

Жили мы тихо, работали — на совесть. Ты учился. Думали, станешь и ты врачом. А ты, с самого детства, тянулся к рисованию. Ездил в областную изостудию, потом поступил в Суриковское училище в Москве. Но ни дедушки, ни бабушки там уже не было — померли. Мы показывали им тебя, когда ты ещё маленьким был, но редко. Боялись появляться в Москве. Поэтому я с тобой оставалась обычно в Туле, пока живы были мои родители. Вот их ты должен помнить.

— Я помню, но как-то смутно.

— Ты — больше с соседскими мальчиками проводил время. Да и останавливались-то мы всегда ненадолго: дней на 10, и назад.

— Это я помню. К поезду выходили всегда торговки с малосольными огурцами в вёдрах. Пахло укропом, чесноком. И ещё выносили молодую варёную картошку — прямо горячую. И тоже вкусно пахло. А когда ехали в поезде, за окнами тянулись деревни, перелески. Вдоль деревянных заборов буйно росла почему-то крапива. А люди стояли возле белых стволов берёз, смотрели на наш поезд и махали нам.

— У них была своя жизнь. А потом — ты уже ездил и приезжал домой сам, когда был студентом.

— Настоящим студентом я стал только после войны. А в 42-м — меня забрали на фронт прямо со 2-го курса.

— Да, да, — кивала мать. — И ты очень долго был холостым…

3

За городом, при выезде на разбитое шоссе, автобус сильно тряхнуло, и всех, кто стоял на ногах, плотно прижало друг к другу.

У самых глаз Андрея оказалось утомлённое женское лицо. Молодые, но уже мудрые серо-синие глаза смотрели почему-то с сочувствием и, казалось, проникали в душу. Отвыкший от человеческого внимания к себе, Андрей сразу почувствовал ещё и какие-то волны, идущие из глаз этой женщины. Такие волны в 44-м году исходили от медсестры Верочки в архангельском госпитале, куда он попал после двух лет пребывания на северном фронте. Но медсестра эта вскоре была переведена в другой госпиталь, на Кольский полуостров, где не хватало сестёр, и Андрей так и не понял тогда, что это были за волны. А как-то вычитал в одной из книг, что такие волны бывают лишь у родственных душ и встречаются довольно редко на жизненном пути. Кому повезёт, тот узнает, что такое любовь. Остальные — лишь думают, что любят, и знают, что такое любовь. На самом же деле принимают за любовь влечение полов.

С Ларисой "волн" не было даже в первые дни их тяги друг к другу. Видимо, устал тогда от мужского одиночества, бездушных и случайных связей. А тут — встретилась вдруг сама юность. Так и женился, не понимая, на ком. Видел лишь юбку со смелым разрезом, да прозрачную шёлковую кофточку, лопающуюся на груди. Глаза у Ларисы были жёлто-карие, как у красивой кошки. Но ничего из них, кроме желания, не исходило. Вот вам и опыт! Не мальчиком уже был…

А мать сразу разглядела Ларису. И не приняла. Хотя в первый раз, когда узнала, что его невеста учится в медицинском, обрадовалась.

А здесь вот, в автобусе, опять на него смотрели глаза-душа — как в забытом госпитале. Может, как говорят, "вторая твоя половинка"? Не состоявшаяся судьба? Да что теперь толку… Он отвернулся.

Наверное, в той ссоре с женой у него произошло что-то с лицом. Потому что Лариса, отрабатывая свои упрёки назад, передразнила:

— Зачем со мной живёшь, зачем живёшь?!. Спрашивать — легко. Все так живут. Всех держат дети, квартира. Куда денешься?..

— Квартиру я могу тебе оставить. Уеду к матери.

Жену это неожиданно испугало. Она заторопилась:

— К тому же и мужичок ты у меня… не из последних! Разве таких красавцев добровольно бросают?

Тон был фальшивый, неприятный. Хотя понимал: Лариса стремилась ему польстить.

Вспоминать это было неприятно, и он опять посмотрел на женщину с чудо-глазами.

Ухабистая дорога прижимала их часто. Женщина, встречаясь с ним взглядом, молчала. Молчал и он, ощущая идущее от неё тепло и токи. Зрачки у неё были похожи на прозрачные, бьющие из глубины, роднички. Там, на их дне, был одновременно и свет, и песчинки. Песчинками казались крапинки в зрачках. А в уголках возле глаз и на веках — были едва приметные чёрточки-царапины. Андрей знал, их накладывает безжалостным резцом скульптора грустная жизнь. Даже у юной госпитальной медсестры Верочки они были. Доброта — почему-то быстрее поддаётся резьбе, слишком нежный материал.

"Сколько же этой?.. 25? Больше?"

Он заметил у неё обручальное кольцо. И подумал опять: "Замужем… Вот тебе и токи. Незачем это всё. Да и не Донжуан".

Андрей действительно никогда не бывал в роли соблазнителя, хотя и долго был холостяком. Тем не менее, в этот раз не мог заставить себя оторвать взгляд от чужого женского лица, в общем-то, даже ничем не примечательного. Впрочем, нет, это уж он зря, лицо было удивительно приятным. Только этому лицу… чего-то недоставало, самую чуточку.

Сзади Андрея сдавленно раздалось:

— Гражданин, разрешите: я ногу…

Насколько было можно, он полуобернулся. Мужчина, выдернувший из теснотищи свою ногу и переменивший позу, облегчённо вздохнул:

— Уф, ну и жизнь!..

Пассажиры, приноровившиеся стоять в тесноте, приутихли. Да и о чём говорить? С кем? Мотор выл. Кузов автобуса накренялся то в одну сторону, то в другую, громыхал. Подскакивал даже иногда, подбрасывая свой зад. В кусочке окна, который можно было увидеть, если пригнуть голову, мелькали то встречные грузовики, то ветки деревьев на обочине дороги. Слегка было угарно.

Вроде бы нечаянно и, стараясь казаться равнодушным, Андрей опять посмотрел на лицо прижатой к нему женщины. И вдруг чисто инстинктивно, по-художнически понял, чего не хватало её лицу. У неё не были подкрашены ни ресницы, ни губы. Лицо от этого казалось неярким и бледным. И только умные, всё понимающие глаза освещали его тихим печальным светом и делали необычным.

На женщине был серый жакетик, отделанный по воротнику чёрным бархатом. Вокруг смуглой высокой шеи стоял прозрачный газовый воротничок летней блузки с чёрным шнурком на горле. Во всём облике были разлиты строгая красота и гордость. Это подчёркивала высокая причёска из густых тёмных волос с завитками на висках. Даже в покрое жакета ощущалась интеллигентность, достоинство. А вот руки неожиданно были грубые. Видимо, от какой-то деревенской работы — в саду или на огороде.

Как художник он мысленно подкрасил ей губы, положил на ресницы тушь, как это делают городские женщины, и понял, лицо станет поразительным, столько в нём нервной худощавости, болгарской или турецкой смуглой красоты. Подумал: "Наверное, из породы отуреченных когда-то славян — самые красивые женщины на земле…"

Но всё равно его по-прежнему более всего занимали её глаза, излучавшие токи. Их взгляд любил, всё понимал и одновременно что-то прощал или чему-то сочувствовал. Казалось, будто она говорила, только не было слышно: "Да, жизнь нелёгкая штука. Но что же поделаешь? Всем нелегко. А счастье — всё-таки возможно. Честное слово, возможно. Надо жить".

Андрей незаметно вздыхал, соглашался: "Да, нелегко. И грустно. Какое-то вечное ожидание чего-то прекрасного. А оно всё не приходит. Бегут лишь годы". И ждал, когда автобус тряхнёт в очередной раз, чтобы почувствовать её тепло. Тогда у него замирало сердце. Он опять делал безразличным лицо. И пригибался, чтобы "поинтересоваться": а что это проехали там, за окном? Долго ли ехать ещё? И чувствовал: а вот теперь и она изучает сбоку его лицо — урывками, осторожно. В душе хотелось, чтобы автобус никогда не приехал — а то всё это кончится. Хотелось, чтобы дорога продлилась на всю оставшуюся жизнь.

Между ними очень скоро установилось молчаливое взаимопонимание. Она уже не торопилась, как прежде, отстраняться при толчках. Напротив. Он — уже точно знал, она тоже теперь ждёт очередного ухаба. Чтобы прижаться к нему и получить частичку ответного тепла, которого нет у неё дома. И у него его нет. Правда, он притерпелся к этому. Все так живут. Об этом сказала даже Лариса. Только терпеть — больше не хотелось, вот в чём трагедия…

Андрей задумался. До чего же нескладной получилась жизнь! Ну, был бы молодым, неопытным — другое дело. Как же могло случиться такое с ним, прошедшим войну и "Суриковку", прочитавшим столько книг! За что ему такое, почему?..

Он уже не отводил глаз от попутчицы, не притворялся, что равнодушен. Зачем? Глупо в его возрасте так стесняться и портить себе даже минутное счастье. Всё равно автобус сейчас приедет, и разойдутся они в разные стороны обыкновенными пассажирами.

А про счастье понял уже не как пассажир. Эти бы её глаза, да рядом, да навсегда, с их пониманием, вот и было бы настоящее счастье. Чего лукавить перед собой? Ведь именно этого он хочет всей душой, всем сердцем. В 39 он уже знает: человека можно определить и без слов. А в 20, в Архангельске — и со словами не умел. Упустил! Значит, жил тогда ещё без настоящих глаз, вслепую. Хотя и умел рисовать всё по памяти до мельчайших подробностей. Почему же в 34 важнее всего оказалась крутая задница Ларисы в постели, а больше-то и ничего? Этого и не хватило надолго. Оказалось, что нужно, чтобы и желание было друг к другу, и одинаковые волны в душе. К сожалению, знание про "волны" пришло слишком поздно.

До боли в душе Андрей осознал: вот она, его женщина, которую надо было встретить раньше, а не теперь. А так — что же? Ничего уже не поделаешь, ни-че-го.

Видимо, опять у него что-то стало с глазами или лицом. Потому что в её глазах он увидел мгновенную тревогу: "Что с вами?.. Вам плохо?" Глаза опечалились.

А что он мог сказать ей? Чтобы поверила. Не подумала, что привязывается, как бабник. Вот и ехали молча.

Наконец, он не выдержал и произнёс у неё над ухом:

— Наверное, люди бывают счастливы только в детстве.

Её лицо озарилось вроде улыбкой и стало ещё милее от ямочек, проступивших возле губ. А в следующее мгновение в глубине прекрасных глаз появилась мука. Щёки помертвели в неожиданной белизне. Сухие полные губы разлепились. И он едва расслышал ответ:

— Моя дочка год назад чуть не погибла в авиакатастрофе вместе с моим мужем. И теперь всего боится. Кончилось детство… — Голос у неё был глубокий, грудной, но пресекся от боли.

А тут и автобус, подкинув их в последний раз на канавке, съехал с дороги на булыжную площадь. Ещё чуть проехал и остановился против старинного церковного собора. Золочёные маковки куполов, кресты — всё, конец привычного пути. Шофёр выключил мотор, открыл обе двери, и пассажиры молча пошли к выходу. Каждый в свою дальнейшую судьбу.

Пошёл и Андрей за своей попутчицей, но видел теперь только её спину. На выходе, за дверью, на него опрокинулся ярко синий свет догорающего сентябрьского дня. Несостоявшаяся судьба, короткая радость в приталенном жакетике, стройная и фигуристая, с чудными глазами, уходила всё дальше.

С крыши зелёной церкви, роняя перья, посыпались голуби — в воздухе замельтешило от них. По глазам ударили, теперь уже сиянием раззолочённых маковок, сразу 12 куполов. А тишина, неожиданная после гула большого города и только что утихшего мотора, отключила Андрея от его заметавшихся мыслей и чувств — будто оглох. Видел только круглый булыжник под ногами, да лошадиный помёт между камней, истёртый в махорку. Возле телеграфного столба стояла, запряжённая в телегу, лошадь с понуро опущенной головой. Привязав её к столбу, возница ушёл, видно, в буфет. Пахло конским потом, зерном, привозимым крестьянами на базар. Но базар — вот он, рядом с церковью — уже не работал, никого там не было, виднелись лишь пустые столы под навесами. В бледном небе всё ещё трепетали голуби. От них уплывали в вышине длинные перья истаявших за день облаков — медленные, почти прозрачные. И казалось, что обрывается и тоже куда-то уплывает обиженное сердце.

Женщина уходила к автобусной остановке на Вольное. Остальные спутники-пассажиры, словно воробьи, сыпанули с площади, кто к бочке с пивом, кто в город, кто в буфет при столовой — виднелась вывеска с белыми буквами: "Буфет". Над площадью остывала бездонная синь с прожилками тающих на закатном солнце перистых облаков, уже далёких, прощальных. И показалось, приглушённо простонали колокола на соборе — тоже прощально, почти погребально. Тишина от этого напряглась и, словно застыла, став… мёртвой.

Андрей посмотрел на множество белевших на земле окурков, семечную шелуху и снова перенёс взгляд на автобусную остановку на Вольное. Его ушедшая судьба пристроилась там к небольшой очереди и выделялась на её фоне необычной осанкой, полной достоинства и красоты. С чем он мог подойти к ней? Сказать-то нечего. Не о том же, что женат, но вот встретил её, настоящую. Примет за ненормального. Значит, надо уходить в свою вечность. И он пошёл, чувствуя, что с каждым шагом удаляется от родного человека всё дальше, хотя ещё шёл по площади не от родной души, а вроде бы к ней. Почти поравнялся, а потом двинулся наискось, к белому слову на зелёном фоне, означавшему какую-то бессмысленность — "БУФЕТ". И уже знал, заходя за угол здания, что утрачивает эту женщину навсегда.

Направляясь к дому матери, автоматически сворачивая в переулки, знакомые с детства, Андрей жаловался, неизвестно кому: "Ну, почему мне упорно не везёт? Столько лет ждал встречи с такой женщиной и не имею права даже подойти к ней! Только потому, что, вроде бы, ничего не произошло, формально не было? Но как же не было, когда я точно знаю, что было, было! Я не мог ошибиться. А может, я… уже разучился быть мужчиной? Совершать поступки? Даже во имя любви… Для меня важнее всего какие-то правила? Внешний этикет? Ну, нет, это уж Бог знает, что! Какое-то лицемерие пополам с трусостью…"

Он остановился, закурил и повернул назад. Сейчас он подойдёт к ней, отзовёт из очереди в сторонку и скажет: "Прошу меня извинить, но я решил всё же вернуться! Скажите мне только одно слово: я правильно сделал, что вернулся, или нет? Да — или нет? Всё остальное я объясню вам потом, я не сумасшедший, нет… Я влюбился в вас".

С каждым шагом намерение его всё крепло, слова находились всё убедительнее, и он уже твёрдо знал, верил в то, что она не оттолкнёт его, поймёт всё правильно. Ведь и с нею же произошло то, что и с ним! Не будет же она, интеллигентка, ханжить.

Он появился на булыжной площади, когда очереди на Вольное уже не было. Не было и женщины с тихим светом из глаз. Вдали лишь пылил автобусик, увозивший её. Всё, опять опоздал. Ноги похолодели, начали наливаться свинцом, и словно оборвалось что-то в душе. Опять перед ним стоял огромный деревянный собор с золотыми крестами и куполами. Но видел он их размыто, будто сквозь дождь. И всё плыли по небу, истаявшие за день, прозрачные облака. А мимо шли призрачные тени похожих друг на друга, безликих людей.

"Ну и жизнь!.. — подумал он, вспомнив вздох пассажира из канувшего в вечность автобуса. — До чего бессмысленно всё!"

Направляясь в буфет, он чувствовал себя таким обиженным, таким несчастным, что хотел водки, как лекарства, которое мгновенно излечит. В груди у него что-то горело, нужно было немедленно залить этот пожар, чтобы не выжег изнутри всё до самых костей.

В буфете витал дух неуважения к людям. Пахло пролитым пивом, грубостью официанток, вяленой рыбой. Бойкая женщина с наглыми глазами продавала за стойкой пиво, бутерброды, даже горячие котлеты с пюре, которые выносила ей откуда-то из внутренней двери пожилая женщина в грязном белом халате. Внутри помещения собачилась официантка, собиравшая пустые пивные кружки. С невысокого фанерного потолка, выкрашенного в голубой цвет, свисали коричневые липучки с ещё живыми, приклеившимися мухами.

"Как люди в автобусе, — подумал Андрей. — А главное, одинаковые все, словно вещи в универмагах. А встретится непохожая, так ей… в другую сторону…"

— Тебе что? — раздался голос буфетчицы.

— Стакан водки, — тихо проговорил он.

— Что на закуску?

— Всё равно: что дадите. — "Господи, что подумает мама!.."

Глава третья

1

После танцев Люська вернулась в свою комнату одна — товарки по комнате где-то ещё задерживались. Первой появилась 30-летняя незамужняя Клава, которая удивила днём в аптеке. Через полчаса — был уже "отбой" — явилась и незамужняя Маргарита. Этой шёл 35-й. А 32-летняя замужняя Лида так и не явилась ночевать.

— Е….я где-нибудь! — грубо сказала Клава. — Дорвалась, вот и… готова хоть до утра. — Осуждения в тоне не было.

Поняв по голосам в темноте, что никто и никого не осуждает, женщины принялись, кроме Люськи, откровенничать. Клава пожаловалась:

— Господи, ну, что теперь за мужики пошли! Ждёшь этого отпуска целый год, а у них, видите ли, то не стоит совсем, то самой нужно ему настраивать.

И пошло — как с цепи сорвались. Люське и в голову не приходило, хоть и в детдоме росла, что бабы такие развратные. Но Маргарита тут же, словно опровергая Люську, вдруг сообщила:

— А вот у нас раньше были мужики: сразу 4-х обслуживали!

— Где это у вас? Заливаешь, небось? — не поверила Клава. А Люська даже представила себе её круглый рыбий рот — ну, точь-в-точь, как у сазана, только губы накрашенные и нижняя чуть выдвинута вперёд. Недаром прозвала её про себя "Рыбкой". Рот у "Рыбки" всегда полураскрыт, будто она в воде дышит. И глаза круглые, как у рыбы. Только подмазанные, конечно.

Маргарита, женщина с мощной и крутой задницей, не обиделась:

— Ничего я не заливаю. Вы же просто не знаете, что за город такой, Иваново! 15 лет назад, когда мне было 19, у нас — на 10 девчонок — приходилось по статистике — всего 2 парня! Да и те были женатые. У нас там — такое творилось!.. — вам и во сне не примерещится!

— А ты конкретней, — перебила Клавдия, сгорая от любопытства. — Тут — все свои, не стесняйся.

— А я, чё? Стесняюсь, что ли? Соберутся, бывало 3 бабы, которым уж невмоготу совсем — по 3 года мужской ласки не видели! И делают засаду на квартире у какой-нибудь из них. А для приманки — четвёртую выбирают, из красивых. За деньги, а то и по согласию, если своя. И посылают её на танцы. Та приводит оттуда мужика на квартиру. И там они держат его потом под угрозой смерти. Либо с ножами все бабы, либо ещё с чем. И пока он всех по нескольку раз не обслужит, не отпускали. Были случаи, по трое суток держали.

— Да неужто здоровый мужчина, да не справился бы с бабами? — усомнилась "Рыбка".

— Бывало и так, уходили. Но всё равно, пораненные. А бывало, и убивали бабы мужичка. Потом тайно закапывали. Бывало, и попадались на этом. Но чаще выходило, что под водочку, да закуску — миром всё. Ну, и судов, конечно, случалось немало. Неуж не слыхали никогда?

— Нет, — подала голос и Люська, — как-то не приходилось.

— Ты, Люда, и не могла слышать, — резонно заметила Маргарита. — Дитём была. А вот, кто постарше, знают, поди, про наше Иваново и наши чудеса! Одних ткачих на фабриках — было до 100 тысяч. А мужиков — ноль. Вот и сходили с ума, словно в тюрьме, когда баба на бабу лезет. Писали об этом и в жалобах правительству, и газеты писали. Это уж потом прислали в наш город военных служить — сразу 2 дивизии! А до того — был лагерь, не жизнь.

— Ну, и как с военными?.. — живо поинтересовалась "Рыбка" из темноты.

— У-у, что творилось поначалу! — восхитилась Маргарита. — Тоже не описать. Полезли бабы на солдат да на офицеров, как десантники на штурм противника! А солдатне — что? Одно удовольствие. Засадит одной, и к другой пошёл. Клято место, не город!..

Рыба-Клава удивилась:

— Что, так и не наладилось, что ли?

— С чем? С мужиками-то? — спросила Маргарита. — Для молодых, да пригожих девок — наладилось. А мы — так и остались бобылихами. Токо и радости, что в отпуске тебя трахнет какой-нибудь кавказец. Свои — давно не хотят.

Много чего узнала Люська в тот вечер. Узнавала и после, когда перезнакомилась со многими. Но себя соблюдала в строгости, приставальщикам — воли и поводов не давала. Не приставал к ней только "Лавуазье", с которым познакомилась всё же на пляже. От него исходило что-то другое, что притягивало её к нему. Но он всегда держался почему-то отдельно от всех. Не только на танцах, куда приходил, но не танцевал, а даже на пляже. Уходил загорать на огромный камень-скалу, отколовшийся когда-то от берега и упавший в море. Чтобы добраться туда, нужно было метров 20 проплыть по воде. Сидел он там обычно в плавках, был тёмен от загара и, глядя на опрокинувшуюся синь впереди, всегда рисовал.

Люська, разъезжавшая первые дни по экскурсиям, ни разу не видела, как художник добирался со своим мольбертом на скалу, и однажды подумала: "Ведь намокнет же всё! Как же это он?.." А на другой день пришла к тому месту пораньше и увидела: Андрея Александровича перевозил от берега к скале местный мальчик на лодке. Тогда не выдержала и переплыла проливчик сама. Вода, правда, была холодной, но раз уж решилась — не возвращаться же! — поднялась наверх тоже. Увидев, что он там ничего не рисует, а лишь сидит и смотрит, спросила:

— Андрей Александрович, о чём это вы тут всё время думаете?

— Так, о разном…

— И для того, чтобы сидеть тут… платите мальчику за перевоз? — удивилась она.

— Тут, знаете, как-то лучше думается, чем внизу. Вот смотришь вперёд, смотришь — и думаешь: "Мо-ре!" Одним только словом — "море". И всё. И больше не надо ничего, и на ум не приходит ничего. А хорошо. И опять смотришь.

— Не могу себе представить, чтобы на ум не шло ничего, — подивилась Людмила.

— Нет, оно-то, конечно, идёт. Но без оформленных в мысль слов. Чувствами. — Он повернул голову вправо, где была отвесная скала, на которой высилась Генуэзская крепость, и пояснил: — Вот эти берега… поглядите. Тысячелетия простояли уже. Видели и первобытного человека. И рабство, и смерть. И любовь людей. Приходили скифы, греки, генуэзцы, татары. Какие-то новые люди. А берега и море — всё те же.

Внизу под ними где-то ухнуло о камни, и там поднялась пена и брызги. Художник помолчал, прислушиваясь, и добавил:

— Слышите, как дышит? Вечностью. Веками.

— Вы стихов не пишете?

— Нет. И не писал никогда.

— А я подумала, что вы немножко и поэт. В душе…

— Я художник. Но уже много лет и картин не пишу. Только декорации к спектаклям. Работаю художником в драматическом театре.

— В каком городе?

— Какая разница… — Он вяло махнул. — Я потерял интерес к действиям. Осталась тяга лишь к созерцанию. Сангвиник. А может, и вообще ненужный обществу человек.

Над головами у них с жалобным писком скользнули чайки, и Людмила промолчала, не зная, что сказать. Странный какой-то!.. Но не рисуется под Печорина — для этого незачем уходить от людей.

Набежал ветерок, внизу опять ухнуло. С берега донеслись голоса и смех. А он всё молчал. И Людмила подумала: "Кажется, добрый, но — не герой, который может повести". И тут же испугалась: "А разве Коля — не такой же? Только у этого — обманчивая твёрдость в лице. А внутри — видно, одинаковые".

Почему-то стало обидно: "Лица часто бывают обманчивы. Вон кадровик наш! Настоящий носорог с виду. Полностью толстокожий. А людей — чувствует!.." — Людмила села и, поджав коленки к подбородку, охватила их руками. Маленькая, растерявшаяся, так и дышала себе в коленки. И вдруг услыхала:

— Я вас чем-то обидел?..

"Просто поразительно: почувствовал! Это же надо…" — Люська стала отнекиваться:

— Нет, просто так… Тоже задумалась.

— О чём же, если не секрет?

— Ну, разве чужим всё расскажешь!.. — вырвалось у неё.

— А чужим — как раз легче исповедоваться.

— Почему?

— Потому, что знаешь: разъедемся, и на том всё. В общем, ну, не стыдно, что ли. Да! Наверное, всё дело в этом — не стыдно, — добавил он после паузы. А Людмила сразу вспомнила ночные "исповеди" Маргариты, "Рыбки" — те не стыдились уж вовсе. Замужняя Лида, хотя и пустилась во все тяжкие с каким-то местным парнем, о себе почти не рассказывала. Люська и сама не рассказывала. Но художнику неожиданно призналась:

— Я так радовалась, так радовалась первые дни! Что не надо на работу. Не надо мыть посуду, стирать. У меня прямо крылья выросли! Хотелось куда-то лететь…

— Это когда вы лезгиночку разделывали? — В голосе прозвучала улыбка. — Действительно, будто на крыльях! Все прямо налюбоваться не могли.

— Вот-вот, — обрадовалась Людмила, что он понимает. — А теперь — мне с каждым днём делается всё грустнее и грустнее. Даже заплакать, бывает, хочется.

Он повернул к ней лицо:

— Почему? В кого-то влюбились?..

— Да нет. Страшно возвращаться в ту жизнь. Опять тарелки, гонки, стирка! А зачем всё? Чтобы только наесться?..

— Вот тут я вас понимаю! — горячо вырвалось у него. — Вы откуда сами?

Она вернула "долг" его же фразой:

— Какая разница… Везде, поди, живут одинаково!

— Значит, вы тоже, хотя и молоды, теряете вкус к жизни, — констатировал он. — И не ваша в том вина!

— А чья же?

— Только у вас — это рановато, пожалуй. Сколько вам?..

— Лет, что ли? 26.

— Да, "бороться", "преодолевать" — в вашем возрасте ещё можно, конечно. Но, вы правы — в главном: везде у нас живут одинаково, и… теряют вкус к такой жизни. Человеку 40 лет, а он — позволяет называть себя Петькой, Гришкой! Конечно, после этого "преодолевать" ему уже не хочется. Зачем? Кому нужна эта "борьба"? То за урожай, то за мир во всём мире. Или за независимость Анголы. Да и многие ли становятся счастливыми после этой "борьбы"? По-моему, таких нет.

Она смотрела не то с недоумением, не то с изумлением, и он уточнил свою мысль:

— Человек лишь устаёт от бесконечной этой и пустой борьбы. Вот и всё. А там уж… какая-нибудь новая борьба ждёт — позануднее или помельче. С соседями по квартире, например, за расширение площади. И так… без конца, до самой смерти.

— Неужели же ничего нельзя изменить? — спросила она.

— А как? Что может изменить в своей жизни любой из нас? Если он… ежедневно зависим от начальства по работе, и тратит всё своё время, да и силы, только на то, чтобы кормить и одевать семью? Кто отважится на борьбу — с главным врагом? — он ткнул пальцем вверх. — Если каждый из нас — боится потерять работу! Солидных сбережений — ни у кого ведь нет.

— Все деньги сейчас у торгашей, — заметила она.

— Эти — на борьбу не пойдут! Их — да и другое ворьё — устраивает существующий порядок вещей. А трудовое население страны — полностью зависит от произвола местных властей, да и не местных! Если ещё отнять у женщин — любовь, а у мужчин — водку, то наши люди — просто не захотят жить вообще.

— Это вы — хорошо! Правильно! — одобрила Людмила дрожащим голосом. — А то ведь… только и слышим: что все мы — счастливы, и нам завидует весь мир!

— Да, — загорелся он от её поддержки, — эти мастера пропагандистского вранья — только и трубят: "Наша семья — здорова и счастлива. Лучший в мире строй — породил и новую, лучшую в мире, мораль". И потому всё у нас — самое лучшее, даже грязь на дорогах!

— Ой, ну, прямо спасибо вам за ваши слова! — Глаза Людмилы сияли.

Чувствуя, как от неё начинают идти давно забытые волшебные токи, он тоже воодушевился:

— А я — знаю другое. Больше половины людей — уже на четвёртый год разочаровываются в своих семейных браках. Шутка ли — такое количество! Миллионы замордованных бытом людей! Но… попробуйте заявить об этом публично! Затопчут, заплюют. И все мы об этом знаем, и все — молчим.

— Но вы же сами: "что` мы можем?.."

— Знаете что, — радостно заговорил он, — давайте пойдём "на бочки"! Я вас приглашаю. Там и договорим, а?

— На какие "бочки"? — не поняла она. Но улыбалась тоже.

— Подвальчик такой, возле центрального входа на городской пляж. Там — стоят большие такие, декоративные бочки. Вместо столов. А маленькие бочонки вокруг них — вместо табуреток. Есть в продаже херес, венгерское вино мускатель — вкуснейшее! А на закуску — можно заказать: хоть цыплят табака в чесночке, хоть шашлычок из настоящей баранины. Ну, как, согласны? Вот там и договорим.

— А как же ваш мольберт, одежда? Намочите…

— А у меня с этим мальчиком на лодке — сигнализация есть! Я сейчас подам ему знак, и он перевезёт нас…

2

В погребке Андрей Александрович нашёл 2 свободных места возле бочки перед выходом, и им видно было и буфетчицу за стойкой с винами — хересом, портвейнами всех мастей, крымской мадерой, венгерскими токаями и мускателем, и мангалы снаружи за дверью, где жарились шашлыки. Цыплят "табака" в этот день не было. Зато настроение, наконец, у Андрея Александровича и у его спутницы было прекрасное. В кабачке было людно, шумновато, но отдыхающие чувствовали себя на отдыхе, в доску своими и доброжелательными. А главное, никто и ни на кого не обращал внимания — заняты все выпивкой, едой, дружескими разговорами. Всем здесь было хорошо, приглушённо играла музыка. Влюблённые смотрели, не отрываясь, друг другу в глаза. Не влюблённые — искали, в кого бы влюбиться. А Андрей Александрович понял, что уже нашёл и влюбляется. И был в кураже, какого давно не помнил за собой.

— … да потому, — продолжал он говорить, держа в руке стакан с вином и глядя в лучившиеся глаза Людмилы, — что нашу распрекрасную женщину загрузили работой, как грузчика! Обрадовались, что равноправие. Сколько ещё женщин занимается у нас тяжёлым физическим трудом наравне с мужиками, видели?!.

Людмила кивала, утопая в его добрых и умных глазах.

— … на стройках, заводах, на прокладке железных дорог. И превращается такая женщина в кирпичнорожего мужчину с грубыми руками и манерами. Застужает зимой себе почки, женские органы. Старится прежде срока. Но — идёт, бедная, всё равно идёт на эти каторжные работы! Хотите знать, почему? Спросите у них сами — они вам скажут, почему.

— Я знаю…

— Ну ладно. Это — я о тех, у кого нет специальности. Но, сколько несчастных женщин с прекрасными специальностями, с образованием! Причём таких, которых не устраивает сидение дома. Которые любят свою работу и хотят работать. Для того ведь и учились. Что же происходит с ними? Возьмём, к примеру, учительниц языков. Проследим: каковы же нагрузки у них?

Он стал загибать свои длинные изящные пальцы:

— Утром — подготовка к урокам, то есть, та же работа, только официально никем не учитываемая. Потом — уроки. Классное руководство. Беседы. Занятия с отстающими, собрания, совещания. Вечером — проверка около сотни тетрадей. Выполнив к часу ночи ещё как бы одну смену, можно ложиться спать. Добавьте сюда домашние обязанности — стирки, готовку пищи, и картина будет почти полной. Если же семьи нет, то такому преподавателю-девушке — некогда уже и любить. То есть, намечается твёрдая перспектива остаться в пожизненных девах. Вот чем оборачивается для женщины любимое дело! Мужчины — на преподавательскую работу уже не идут. И невыгодно экономически, и работа для них непосильная. Из-за этого — нет дисциплины в школах. Женщины — с современными недорослями справляться не в силах.

— Откуда вы всё это знаете?

— Соседка просветила. Учительница. Не читает ни новых, ни старых книг — некогда. Работу свою считает тяжкой и унылой лямкой. В кино, театры — почти не ходит. В газете "пробегает" только четвёртую полосу. И это — один из самых нужных людей на земле: у-чи-тель! Вернее, отношение правительства к людям, которые призваны закладывать будущий фундамент общества. Немудрено, что большинство учителей мечтает найти себе другую работу или начинают халтурить в своей школе, а не учить. Из года в год по стране выпускаются сотни тысяч полуграмотных, невежественных митрофанушек. Разве это "фундамент"? Да мы просто рухнем когда-нибудь, развалимся, и всё.

— Господи, я не учитель, инженер, а и у меня не хватает времени, чтобы читать, следить за собой, — согласно кивала Людмила. — Иногда просто руки опускаются от всего, тут уж не до причёсок. — Заученным движением она коснулась опрятной причёски, которую создавала теперь себе каждое утро. Он, полюбовавшись на неё, продолжил:

— В чём же тогда смысл жизни? В самопожертвовании? Так, во имя чего? Правительство — собою не жертвует, всегда — только нашей судьбой.

— Потише, Андрей Александрович!..

— Да-да, вы правы, — согласился он. — Так стоило ли 15 лет учиться, чтобы потом быть лишённым самых элементарных радостей? В миллионах — убивается желание к делу. А там, — он показал пальцем на потолок, — это даже никого не волнует. Ну, уйдёт из школы хороший педагог, что им до этого? Придёт новый, похуже. Или без опыта. Их ведь у нас много! О чём тут тревожиться?..

Странно, он говорил горькие вещи, а ей было сладко и радостно на душе. И летело, летело счастливое время. Солнышко, вызолотив на западе холмы над горизонтом, давно перекочевало с моря на сушу и светило теперь в раскрытую дверь.

— У нас почти каждый, — говорил Андрей Александрович, — давно уже боится задать себе простой вопрос: счастлив ли он? Любит ли? А его? Представляете!.. Приучили себя к мысли — особенно женщины — что всё их счастье — только в детях. Своего — уже не нужно.

Людмила опустила голову.

Он заметил.

— Я вас обидел чем-нибудь?

— Нет-нет. Просто обидно, что у всех такая жизнь.

— Я принесу ещё бутылочку…

И принёс. Опять они пили хорошее вино, и было легко и светло на душе. И тогда, с надеждой посмотрев на Андрея Александровича, Людмила заметила:

— А может, жизнь всё-таки лучше, чем мы думаем, а? Так хорошо, красиво вокруг! Может, мы всё усложняем, и потому так страшно?

— Да, пожалуй, что и страшно, — задумчиво подтвердил он. — Посмотрите, как живут так называемые простые люди. Им и мудрствовать-то некогда. Работают. Часто в разные смены. Куча детишек. По-настоящему встречаются друг с другом только по субботам. Когда тут задумываться?

— Зато простые люди редко разводятся, — осторожно возразила она.

— Знаю. Детей жалко, ну и терпят. Работают — потому что надо жить и кормить семью. Живут вместе — потому, что общие дети и общая квартира. Негде будет даже ночевать, если уйти…

Она опять смотрела на него добрыми умными глазами, словно ждала утешения. Но он не мог утешить её:

— Порочна сама система, — договорил он с грустью. И допил из стакана вино. — Можно, я покурю?

— Да-да, пожалуйста. Ну, а если поменять систему? Что изменится?

— Люди станут обеспеченнее. Меньше будут торопиться жить и ошибаться. — Выпустив в сторонку дым, он добавил: — От хорошей жизни — люди ведь честнеют. Да и разборчивее становятся. Несчастливые браки, конечно, будут, но — реже.

— И тогда, по-вашему, эти несчастливые — смогут разводиться? Если с жильём будет без сложностей?

— Конечно, — согласился он.

— Мамочки! Да ведь дети же — любят своих родителей! Что мать, что отца. Не станете же вы этого отрицать?

— Не стану.

— А моральная сторона? Как же разводиться, если ребёнок начнёт тосковать по отцу? Я бы не смогла, например. Значит, для многих людей — всё равно ничего не изменится.

Андрей Александрович стал придумывать на ходу:

— Но при хорошей жизни люди уже не будут расходиться, как теперь — в ненависти друг к другу, по-скотски. Можно же остаться добрыми друзьями и приходить к своему ребёнку хоть каждый день! Или забирать ребёнка к себе по очереди.

Людмила насмешливо заулыбалась:

— А школа как? А начнут спрашивать дети: что это с нами, да как? Лопнет вся эта теория через месяц! У вас — есть дети?

— Девочка. 6-й годик.

— И у меня девочка. 3 годика. Вы — смогли бы свою оставить?

— Никогда! — вырвалось у Андрея Александровича. И на секунду не мог представить себе, что оставит не жену, а свою кроху Верочку, ласковую и бесценную.

— Вот за это вам — спасибо! — с облегчением в душе, почти восторженно, произнесла Людмила.

— Не понимаю…

— Мамочки мои, да чего тут понимать! Хороший человек не бросит своего ребёнка.

— А если разлюбит жену? — сбился Андрей Александрович и с менторского тона, и с куража, которым был охвачен.

— Не знаю… — Людмила успокоилась и, беззаботно пожав плечами, отпила глоток вина. Ей стало по-прежнему хорошо.

Он пробормотал:

— Французы — хитрее нас — умеют жить без разводов.

— Как это? — не поняла она.

— При утрате любви они не посвящают детей в свои распри. А просто заводят себе любовь на стороне. И живут так. Всё равно, мол, вечной любви не бывает.

— А как же ревность? Не бывает, что ли?

Он замолчал, думая о словах чеховского героя из "Дуэли": "Никто не знает правды…" В чём истина, не знал и он. Достал опять сигарету и, делая вид, что занят этим, долго её разминал, потом прикуривал. Людмила смотрела, щурилась, а потом тихо произнесла:

— То-то, Андрей Александрович. Никто, видно, не знает, как надо жить. Ни русские, ни французы. Живут, как получится. А нам с вами — и не нужно ничего этого.

Он опять промолчал. Но не расстроился. От милой собеседницы шли волшебные токи. Он не мог ошибиться — шли! И потому был счастлив возле неё, не хотел расставаться, хотя и не рассчитывал ни на что. Особенно после этого её — "и не нужно ничего". Просто от неё исходило тепло родственной души. А может быть, и временной увлечённости, смешанной с уважением и доброжелательностью. Точно не знал, не мог этого знать. Этого никто с уверенностью не может знать. И, наверное, это хорошо. Иначе исчезло бы волшебное чувство. Уверенность и волшебство — несовместимы.

— Пойдём, да? — спросила она.

— Ничего больше не хотите?

— Нет. Всё было очень хорошо. Спасибо вам! — произнесла она с чувством.

Предзакатное солнце светило уже совсем косо, и вода в море казалась багряной. И небо за солнцем над горизонтом было парчовым. Пищали чайки. На берег со вздохами накатывали волны. Идти в столовую на ужин не хотелось — были "наеденными". Просто прогуливались. Поднявшийся ветерок слегка трепал волосы Людмилы. Облитая закатным светом, она казалась прозрачно-невесомой. Как художник Андрей Александрович отметил: "У неё — лёгкий профиль. Одним штрихом можно схватить. Лоб — невысокий, округлый. Возле длинной шеи — локон колышется. А нос обычный, русский. Овальная, прихваченная солнцем, щека. Красивые бёдра, молодые крепкие ноги". Он тихо любовался ею. Но она помешала:

— А почему вы сторонитесь всех?

Ответил шуткой, разглядывая собеседницу:

— А чтобы не влюбиться.

— Вы… этого… боитесь? — искренно удивилась она, не поняв шутливого тона.

Тогда посерьёзнел и он:

— Всё равно всё ведь проходит потом. Зачем ломать судьбу себе и другим?

Остановились возле причального пирса. Переворачиваясь сонной волной, море скреблось о берег десятками тонн мокрой гальки. Слушая этот мерный скрежет и вздохи, они молчали. Море дышало по всему побережью. Выждав паузу с тишиной, Андрей Александрович предложил:

— Хотите морскую прогулку? — И показал на небольшой пароходик, причаливший к пристани.

Действительно, из радиорубки пароходика громко раздавалось:

— Товарищи отдыхающие! Приглашаем вас совершить на теплоходе "Альбатрос" часовую прогулку вдоль горного массива Кара-даг. Билеты приобретайте в кассе на берегу. Повторяем!..

Что же, загадочно-весело переглянулись, пошли и приобрели. Потом ждали отплытия на палубе и слушали музыку. Солнце за горами уже скрылось, и быстро темнело. А когда теплоход отчалил, наконец, стало холодно и темно. Луны не было, одни только звёзды и тёмная пустота вокруг. Людмила инстинктивно прижалась к Андрею Александровичу. Почувствовав, что от холода она начинает дрожать, он распахнул пиджак и, прикрывая её полами, слегка прижал к себе, полуобнимая и согревая. Она не противилась, прислушиваясь к стуку его сердца и монотонной работе дизеля, от которого подрагивал корпус теплохода.

— Может, спустимся вниз? — спросил он. — Там будет теплее. А здесь — всё равно ничего не видно, одна чернота. — И осторожно поцеловал её в щёку.

3

Теперь, когда половина отпуска была уже позади, и Людмила, позируя художнику Бартеневу в горах, сомневалась в правильности своих поступков, фраза, сказанная Андреем Александровичем: "Когда нас не будет на свете, здесь — всё будет таким же", вновь кольнула её сердце. Она стала вспоминать, как у неё всё началось с ним после "бочек" и прогулки на теплоходе.

— Постоим здесь немного ещё, — ответила она на приглашение спуститься с палубы в трюмное тепло. Его поцелуй, почти неощутимый, показался ей таким нежным и необходимым, так потряс её, что казалось, если сдвинется сейчас с места, то сразу исчезнет обаяние чего-то таинственного, что должно сегодня произойти, исчезнет уютность их обоюдного отстранения от окружающего мира в этой черноте и пустоте вокруг. Здесь, на палубе, никого не было. Все ушли вниз. Там было полусветло от единственной лампочки на потолке и от настольной лампы перед буфетчиком. Там сразу исчезнет стук сердца, тепло, идущее от тела Андрея Александровича. Исчезнет состояние сладкой тревожности от вскриков чаек, где-то в темноте, над головами. Погаснут звёзды. И чтобы они не погасли, не утонули в море, чтобы не исчезла возникшая и драгоценная интимность, она осторожно поцеловала его куда-то в грудь, под ключицей, ощущая губами тепло его рубашки.

Он опять ответил ей нежным прикосновением к щеке. Тогда она поцеловала его через тёплую рубашку посильнее. Он откликнулся снова. И она снова чмокнула его. Сначала в то место, где сильно забилось его сердце, а затем чуть повыше воротничка, в шею. Он взял её голову в ладони, осторожно повернул лицом вверх и нежно поцеловал в губы. От него пошли волнующие токи — таких она не помнила, не знала, и непрерывно откликалась на них.

Оказалось, она и целоваться-то не умела. Андрей Александрович не впивался в губы, как Николай, а осторожно брал своими губами только одну её губу, то верхнюю, то нижнюю и ласкал своими двумя. От этого у неё по всему телу проходила горячая волна, заканчивающаяся каждый раз внизу толчками неожиданно возникающего желания. И тотчас же, после толчков у неё, возникало ответное желание и у него. Она его чувствовала и прижималась к нему всё теснее, шепча: "Мне холодно, холодно…" А на самом деле становилось всё жарче, желание всё сильнее, и она изумлялась себе: почему? Такого у неё никогда не было. И голода ведь не было — 2 недели всего "как из-под мужа", как сказала замужняя соседка по кровати, Лида. Нет, тут было что-то иное, непохожее на простое желание. Андрей Александрович не соблазнял её. Не домогался, не пытался толкаться в неё своей плотью, как это проделывали некоторые мужчины во время танцев. Там — это было оскорбительно, неприятно. Здесь же, наоборот: от него шли и шли какие-то необыкновенные волны.

Опьянённая блаженством минутного счастья и нежности, она обвила его шею руками и стала целовать его тоже — уже "по-его", в одну только губу. Сначала нежно, а потом распаляясь. Ей хотелось, чтобы он дал волю своим рукам и поглаживал её не только по спине. Да и прижаться к нему ей хотелось сильнее и по-другому. Не замечая, что уже делает это, она опомнилась только, когда почувствовала, что её дрожь готова перейти рамки приличия. Тогда резко отстранилась и, не глядя на него, задыхаясь, прошептала:

— Пойдёмте вниз, я замёрзла!..

Спускаясь по металлическим ступенькам, она вспомнила, что полдня пила вино, и стала и оправдывать этим себя, но и осуждать одновременно: "Это вино во мне!.. Значит, тебе, дуре, нельзя пить. Вот и всё!" Но тут же согласилась выпить снова, когда её спутник подошёл к буфету и заказал по стакану портвейна.

— Надо согреться! — сказал он.

— А где ваш мольберт? — пьяно испугалась она, забыв, что он отнёс его к себе в корпус, когда они ещё только вышли из лодки мальчика-"спасателя", чтобы отправиться в погребок.

— Я же его отнёс! — напомнил он. И заказал на закуску 2 скумбрии горячего копчения, объяснив: — Надо поесть, а то опять опьянеем! — И рассмеялся — весело, беззаботно. Она ещё не видела его таким: даже лицо сделалось мальчишеским. Тогда рассмеялась тоже.

В тот вечер им было так хорошо, что смеялись и после прогулки. То над собой, пьянчужками, которые забыли сегодня и про обед, и про ужин, а теперь вот везде и закрыто всё. То над пьяным под электрическим фонарём, обнявшим столб и что-то рассказывающим ему.

— Уверен, жалуется на бухгалтера!

— Почему на бухгалтера? — смеялась она, не понимая.

— Потому что маленькую зарплату выдал.

Мамочки! Ну, никогда не было так легко и хорошо на душе. Потому, видно, и согласилась пойти с ним утром в горы. А из моря, наконец, прямо из воды, медленно и торжественно всплывала луна, словно светящийся морской буй. Осветила постепенно посёлок, Генуэзскую крепость вверху. Вода под луной по-ночному стала бликовать, протянулась к берегу расплавленной дорожкой. Море, недавно утихшее, под светом будто ожило, шевельнувшись сонной волной сразу вдоль всего берега. Спать не хотелось. Хотелось ходить под звёздами. Целоваться, любить. И они опять целовались. Подолгу глядели друг другу в глаза, освещённые призрачным светом и светившиеся от счастья.

4

Странно, ни разу вчера не вспомнился муж. Не было и никаких угрызений совести. Всё это навалилось лишь утром. А вчера забыла обо всём и вела себя, как девчонка. Впрочем, во девичестве-то у неё и не было ничего. Николай сразу посватался к ней — служил в армии рядом с её детдомом. Любовь была неопытной, торопливой. И только теперь вот поняла: не было в ней нежности, таинственного волшебства. Как-то развивалось всё уж очень по-деловому. Пришёл Николай к директрисе вместе со своим командиром. Там и посватались. Кончала как раз 10-летку, и уехала после свадьбы к его родителям. А он ещё дослуживал, пока она в институте училась — без него поступила! Да и расцвела — тоже без него. Но так и не нацеловалась, не нахороводилась. Скомканной получилась юность.

Комканной была и, запоздало вспыхнувшая теперь, любовь — ворованная ведь, и без перспективы. Нужно прятаться от всех, делать вид, что ничего не происходит. А главное, ощущать себя виновной — перед Николаем, перед дочкой, перед собой. Разве нельзя остановиться, пока ещё не поздно?..

"Странно устроена душа, — размышляла Людмила, любуясь вдохновенным лицом Бартенева, который, ласково поглядывая на неё, рисовал. — И любить хочется, и — страшно. Совесть подсказывает: "Уйди! Зачем тебе это?", а сердце не хочет уходить. Пусть будет так, как угодно судьбе. Если он не тронет меня — может, ему это и в голову не придёт; зачем же осуждать человека заранее; вчера же вот не полез с этим, даже не подумал о таком — значит, всё и так обойдётся. А начнёт приставать, тогда и уйду. Или уж, как судьба: там видно будет. Что заранее паниковать?" И успокоилась.

Кончив набрасывать на лист ватмана карандашный эскиз, Андрей Александрович показал его. Людмила на рисунке была, как живая, но не поверила, что так красива. Спросила с восхищением:

— Неужели я такая на самом деле?

— Не знаю, — раздумчиво ответил он. — Я ведь люблю вас. Возможно, уже не могу быть объективным.

Она его обвила руками за шею и, целуя в губы, произнесла:

— Спасибо вам! Я вас тоже люблю. Хотя и не имею права.

— Я не собираюсь отнимать у вас семью, — ответил он с грустью. — Мне ничего не надо: просто люблю, и всё. Хотя тоже пытался противиться.

— Как это? — Моргая, она невинно смотрела ему в глаза.

— Да так… — ушёл он от объяснения. — Ещё с вашей лезгиночки. Такое лицо, такая пластика!.. И редкостная чистота. Мне кажется, что я где-то уже видел однажды этот образ, и он остался в художественной памяти.

— Андрюшенька, не надо так, а то я заплачу! У меня тоже такое чувство, что я вас где-то уже встречала. А может, было что-то похожее, а? И у вас, и у меня?.. — жалобно проговорила она и всхлипнула. — Мне таких слов никто ещё… А я ведь вас тоже люблю. Могу и не устоять.

Он счастливо улыбнулся ей:

— Не бойся. Если я от тебя на скалу-камень удирал, то не обижу и теперь. Устои-им!.. — пообещал он.

Все сомнения, все камни с души были сняты. От жаркой благодарности к нему она прижалась к его плечу и, плача счастливыми слезами, принялась целовать его в загорелую мощную грудь.

Поцеловав в пушистый затылок и её, он радостно спросил:

— Хочешь вина?

— А у тебя что, есть?! — обрадовалась она.

— Есть. Всё — вон в большой сумке! И еда, и стаканы. Даже большой чайник с водой, чтобы не возвращаться в посёлок. Мне хотелось побыть с тобой целый день вместе.

— Правда?! И мне хотелось целый день. Только я…

— Что ты?

— Боялась тебя.

— А теперь?

— Не боюсь.

— Ну, спасибо…

Они выпили немного вина и, счастливые, стали целоваться. Никого не было, только коршун в голубом небе, да ветерок, нагретый солнцем, ласково прикасался к ним. Людмила не знала себя, и "завелась", как и вчера. Он это почувствовал и, положив её на спину, осторожно гладил. Потом, ещё осторожнее, сладко касаясь нагих мест, принялся снимать с неё купальник. Она и хотела этого, и сопротивлялась. Потом, чувствуя, что больше не выдержит, выдохнула:

— А без этого — разве нельзя?..

Он покорился ей тут же:

— Можно, конечно. Я не дикарь, и всё помню. Только не выдержал вот… хотя и обещал. Прости, пожалуйста… — Он отвернулся, чтобы не смотреть, как она будет приводить себя в порядок. Да смущён был и сам. Потом, словно оправдываясь, не поворачиваясь к ней, начал глухо рассказывать, как потерял в юности медсестру Верочку, а 2 года назад и ещё одну женщину. О биотоках, которые идут от родственных душ. О том, что это бывает очень редко в жизни. И что вот эти же токи он почувствовал теперь от неё, и испугался, что потеряет её тоже.

— Понимаешь, у меня это — от любви. От редкостного чувства, а не от… ну, потребности, что ли. Мне невыносимо, что ты скоро уедешь, и я не увижу больше тебя! — В голосе его звучали боль и страдание. Пальцы нервно разминали сигарету. — Ты у меня — последняя родная душа. Бог троицу любит…

Людмилу так и окатило волной тепла и нежности. Забывая, что противоречит себе, тихо произнесла:

— Андрюшенька, прости меня! Это — не твоя вина, просто я — дура. Раздень меня, я тоже живой человек…

Он снял с неё лиф от купальника, потом, осторожно целуя её, снял нижнюю часть, и она почувствовала, как в неё входит такое блаженство и счастье, что стала постанывать и помогать ему всё более бурно, закрыла глаза, чтобы не стыдиться. Шептала:

— Андрюшенька, мне хорошо! Родненький, только ты прервись, пожалуйста… когда у тебя подойдёт…

Вечером они встретились на танцевальной площадке. Однако не танцевали, а только послушали музыку и ушли целоваться. Под звёздами, не ощущая никаких забот, они медленно брели к морю. Было легко и радостно на душе. Людмила дала себе зарок, будет грызть себя хоть до самых костей, но — потом. А пока не стоит портить себе краткого, неожиданно свалившегося счастья. Вот уж разъедутся, тогда… Ну, предала мужа. Хорошего, ни в чём не повинного человека. Значит — подлая. Хотя предала — не ради животного чувства. А полюбила. И тоже хорошего. Может быть даже ещё лучше. Что же теперь, топиться? Конь о 4-х ногах, да и то… Она же, хоть и подлая, но не бросает своего мужа. Не отнимает у него ребёнка. Да и не споткнётся больше. И никуда больше одна ездить не будет. Значит, незачем и рассказывать мужу о своей измене. Только терзать человеку душу. Для обоих будет хуже. Главное — это самой покаяться. Раз уж оказалась такой распутной. Покаяться перед собственной совестью. А пока — всё равно ведь уже согрешила! — незачем портить себе последние счастливые дни. Отгрешить до конца, чтобы не осталось чувства неудовлетворенности и желания повторить всё ещё раз. Словом, Людмила и грызла себя, и одновременно жалела, что мало осталось дней — раньше надо было начать всё. Вот такое странное было у неё раскаяние. Даже подумала: "Сплошное я противоречие, а не человек!" И тут же вспомнила соседок по комнате: "А другие?.."

Однако утешения в этой мысли себе не нашла. "Другие" — твари давно. Может быть, родились такими. А вот, что сама "тварь", это сознавать было тяжко. Да и при чём тут "другие"? Каждый должен отвечать за себя.

"Нет, лучше всего — сейчас не думать обо всём этом совсем. Лучше — потом…"

Вечером из моря вышла луна. Морской залив начал тускло отсвечивать. На фоне чистого и теперь посветлевшего неба темнели зубчатые вершины гор. И хотя на душе поначалу было пакостно, постепенно, рядом с Андреем, она перестала думать о плохом. Настроение у неё выровнялось, и она воскликнула: