Любовники

Царство покоя

Зеркальце в белой алебастровой рамке с сидящим наверху белым голубком отражало женское лицо. Такое обрамление делало облик Аморет особенно красивым, хотя стояло раннее утро и она была еще без макияжа, который обычно подчеркивал ее прелести. Ее глаза, огромные, светло-синие, с густыми длинными ресницами, смотрели серьезно и сосредоточенно. Пухлые розовые губы были полуоткрыты, как если бы Аморет дышала слишком часто, что она, впрочем, и делала, изумляясь красоте своего отражения. В маленьком изящном зеркальце не хватило места, чтобы отразить водопад роскошных золотисто-рыжих волос, разделенных прямым пробором, ниспадающих на плечи и почти достигающих пояса.

«Этот ребенок — само очарование, миссис Эймз!»

«Какая красивая девушка!»

«Прелестнейшая женщина!» Аморет Эймз… Она глубоко вздохнула и улыбнулась. Как хорошо, как приятно быть такой красавицей! Никто и никогда не говорил ей, как она красива, ибо внешность Аморет была столь совершенной, что, по-видимому, окружающие считали ее естественной частью мировой гармонии.

Аморет была одета в черное шифоновое платье, поверх которого покоилась черная кружевная накидка. Сейчас, сидя у туалетного столика, она медленно, с нескрываемым удовольствием расчесывала волосы, наслаждаясь легким шорохом, издаваемым гребешком, когда им проводили по голове.

Туалет совершался в спальне с огромной двухспальной кроватью, еще не убранной. В комнате было свежо и светло от золотых лучей солнца, проникавших в распахнутое окно. Казалось, вся спальня искрится. Этот эффект не в последнюю очередь создавался благодаря тщательно продуманному интерьеру и способности Аморет создавать вокруг себя особую обстановку. Хотя ей не часто приходилось оказываться в неподходящем, с ее точки зрения, месте; если это все же случайно происходило, она старалась как можно скорее удалиться туда, где окружение более гармонично соответствовало бы ее внутренней природе и необыкновенной внешности. Всю сознательную жизнь Аморет люди рядом с ней словно сговаривались за ее спиной следить за тем, чтобы в любом месте она не испытывала дискомфорта. Вот и эта спальня, так любимая матерью, была обставлена для дочери с помощью самого известного художника-дизайнера.

Стены были обклеены черными обоями в розовую и кремовую клеточку с цветочками. На окнах висели светлые занавески в горошек, которые игриво развевались под легким ветерком. Стулья обиты ярко-розовым стеганым ситцем, в углу красовался шезлонг из блестящего черного атласа. Комната сверкала серебром и хрусталем, а на небольшом изящном столике стояло несколько ваз с красными розами и белой бувардией[2]. Хозяйка спальни считала ее самой красивой на свете.

Вот она отложила гребень и грациозной, воздушной походкой направилась к окну. Ее апартаменты находились так высоко, что Нью-Йорк, нежившийся в туманной дымке утра, казался заколдованным. Родители Аморет предлагали приобрести в подарок отдельный домик, но ей не хотелось жить слишком близко к улице с ее движением и шумом.

Позади раздался какой-то шум. Она повернулась и, слегка удивившись, увидела мужа, выходящего из туалетной комнаты, тщательно выбритого, одетого в строгий темно-синий костюм. Ну конечно! Странно, Аморет совершенно забыла, что муж все еще дома, однако, не переставая удивляться этому, радостно устремилась к нему. Он заключил ее в объятия и, ласково поглаживая по волосам, поцеловал в щеку. Так они стояли некоторое время, пока наконец Аморет не высвободилась мягко из его рук, чуть отступив назад и посмотрев на мужа с улыбкой.

— Мне так не хочется уходить, — проговорил он. — Я обязательно позвоню тебе, как только буду у себя в офисе.

— Не забудь, — попросила она. — Позвони мне сразу. А я останусь здесь и буду думать о тебе. О Дональд… ну почему медовый месяц всегда кончается? Мы были так счастливы и так беззаботны…

Аморет и Дональд Пейдж Дженнинз поженились совсем недавно. Все без исключения считали, что их свадьба была на диво роскошной и красивой. Потом молодожены отправились в Европу, чтобы там провести медовый месяц. Прошлой ночью они вернулись домой, и вот наступило время самой обыденной, реальной жизни.

Дональд, красивый брюнет, был намного выше Аморет. Происходил он из очень богатой семьи, а было ему двадцать шесть лет — на шесть лет больше, чем жене, и его ожидала превосходная карьера в юридической фирме отца. А в недалеком будущем Дональд мог стать сенатором, судьей, не исключено, известным политическим деятелем. Они стояли на пороге восхитительной жизни, эти двое молодых людей, самых счастливых на белом свете. Их друзья и знакомые, а также многие другие, даже не будучи знакомы с ними, а лишь видя их фотографии или читая о них в газетах, желали им одного — осуществления всех желаний. Люди не завидовали Аморет. Прежде всего, у нее было все, о чем можно только мечтать, и она воспринимала это как само собой разумеющееся, причем настолько естественно, что и остальные считали так же. Аморет ни на секунду не сомневалась в своем законном праве на то, чем обладала, и тем самым не позволяла сомневаться в этом другим. Словно все было даровано ей правом свыше.

К тому же не стоило забывать о ее обаянии. Выражение подвижного лица, звуки голоса, походка, постоянная аура радости, присущая только ребенку, — все это еще сильнее подчеркивало ее красоту и давало преимущества, которые не только не раздражали окружающих, но и приветствовались ими.

…Дональд снова прижал ее к себе и начал лихорадочно целовать, но уже без прежней страсти, ибо его не покидало ощущение, что неконтролируемая страсть может превратиться в ураган, который унесет их далеко отсюда. Почему-то он считал, что Аморет еще слишком хрупка для такого чувства, по крайней мере сейчас. Во всяком случае, то чувство, которое она вызывала у него, скорее можно было бы назвать любовью в смеси со стремлением защитить, нежели сладострастием или похотью. Ведь обычная похоть была приложима к Аморет не больше, чем дешевые наряды, тяжелая работа или ветхая мебель.

— Мне пора, — наконец весьма неохотно проговорил Дональд. — О Аморет, если бы ты только знала, до чего мне не хочется уходить! Даже на час…

— Возьми меня с собой, — предложила она.

— Не могу… О! — воскликнул он и рассмеялся. — Все ясно… А могу я захватить с собой хотя бы частицу тебя?

С нежной улыбкой она приложила руку к левой груди, а затем протянула к нему, как будто преподносила свое сердце. Он извлек из кармана белоснежный платок, бережно завернул в него воображаемый дар, положил платок обратно в карман и молча вышел. Она проследовала за ним до двери и послала воздушный поцелуй в вестибюль. Потом закрыла за мужем дверь.

Аморет медленно возвратилась к прозрачному столику, на который служанка поставила завтрак. Налила немного кофе в тоненькую чашечку китайского фарфора и стала пить его маленькими глоточками. Это занятие не мешало ей осматривать комнату из-под пушистых ресниц.

«Нужно обязательно позвонить маме, — размеренно текли ее мысли. — И обязательно прямо сейчас. Она ведь очень ждет моего звонка. Но если я позвоню сию минуту, она тотчас же придет. (Миссис и мистер Эймз жили всего в пяти кварталах от дочери.) А мне хотелось бы сначала повидаться с ним».

Аморет допила кофе и подошла к стенному шкафу. Открыв его, увидела длинный ряд платьев, рубашек, костюмов и курток, аккуратно упакованных в специальные целлофановые мешки. У нее было множество платьев, перчаток, шляпок и костюмчиков; на специальных полочках стояло бесчисленное количество изящных туфелек. Иногда ей казалось, что ни у кого в мире нет такого разнообразия всевозможных нарядов. Она знала, что, достаточно ей на что-нибудь глянуть, (а у нее было безошибочное чутье на все красивое), как каждая представшая ее взору вещь начинала открывать невиданные тонкие грани своей красоты. Стоило ей дотронуться до чего-либо — и тут же этот предмет словно приобретал какое-нибудь из незаурядных качеств самой Аморет. Она постоянно дарила что-нибудь из своих вещей, однако, казалось, их становилось все больше и больше, и не важно, где Аморет жила, — в стенных шкафах постоянно возникали проблемы со свободным пространством. Мама вообразила, что все проблемы разрешатся, как только дочка переедет в эти апартаменты, и с грустью смотрела на огромное множество так и не распакованных вещей, привезенных Аморет из Европы.

Несколько минут ушло на размышление о том, какой из нарядов надеть на первое свидание с ним после стольких месяцев разлуки.

Разумеется, это будет зависеть от того, где состоится их встреча. Наверное, лучше всего встретиться в парке. Она с наслаждением представила, как он идет к ней на свидание… Вот с восторгом замечает ее… Может, ей удастся прийти первой… с пакетиком воздушной кукурузы в одной руке и с Мио на поводке — в другой. Почему бы не понаблюдать за резвящимися тюленями?.. Чем больше Аморет думала о свидании, тем сильнее ей хотелось, чтобы все прошло именно так, открыто, без всякой таинственности, как принято у большинства людей, не связанных условностями.

Это случилось очень давно.

Она влюбилась в него три или четыре года назад, хотя точно не помнила когда. Для обоих это была любовь с первого взгляда, и, что само по себе удивительно, это чувство не ослабевало. Они будут любить друг друга вечно, и так же сильно, как в самом начале. Это было так, словно ты тайно обладаешь каким-то маленьким внутренним огоньком, который в любой момент можешь зажечь, особенно когда мир погружается во тьму или у тебя есть некий волшебный и никому не ведомый цветок, запах которого никогда не исчезает, и ты можешь любоваться его красотой и вдыхать его неповторимый аромат всякий раз, когда тебе становится одиноко или грустно, — и в твоей жизни вновь воцаряется покой. Никому даже в голову не пришло бы, что Аморет может нуждаться в таком утешении, однако именно так оно и было.

Неужели ей следовало отказаться от такой прекрасной и драгоценной части своей жизни только потому, что она замужем?

Встреча произошла именно так, как была задумана. Аморет, в темно-зеленом твидовом костюме и желтом свитере, стояла с непокрытой головой в Центральном парке, наблюдая за игрой тюленей. На руках у нее сидел стриженый карликовый пудель на зеленом поводке. То и дело он опускал мордочку ей в ладонь, где находился хрустящий попкорн. Небо было синее и облачное. Стояло холодное ноябрьское утро. К неудовольствию Аморет, за время ее отсутствия листья уже опали, а ведь она так надеялась по возвращении из Европы застать то время, когда листья меняют свою окраску, становятся сухими и ломкими и медленно слетают с деревьев. Рядом с ней возились маленькие ребятишки, которых вывели на прогулку в парк няни. Аморет заговорила с ними. Ее всегда изумляло, как просто завести разговор с пятилетним человечком. Не то что со взрослыми. Дети казались ей намного понятливее взрослых. Что же случается с ними потом?

Он появился так, как и представлялось ей его появление. Она услышала, как тихо прозвучало ее имя, и, радостно повернувшись, пристально посмотрела на него, словно проверяя, изменился ли он за время их разлуки и любит ли ее так же сильно, как всегда.

— Майлз… — прошептала она.

Да, это был он, Майлз Морган.

Он совершенно не изменился. Наверное, никто в мире не мог бы походить на него. Вряд ли он выглядел красивее Дональда — возможно, мужчине и вообще не обязательно быть красавцем, — но обладал при этом качествами, совершенно не присущими ее мужу. За что бы он ни брался, чем бы ни занимался, делал это радостно, темпераментно и с налетом некоего изящества. Майлз был идеальным любовником и вообще не знал однообразия, ибо всякий раз, когда они встречались, Аморет видела перед собой нового человека. Она смотрела ему в глаза, чтобы увидеть, какого они цвета на сей раз. Ведь никогда нельзя было сказать заранее, какими будут его глаза, постоянно менявшие цвет подобно хамелеону. Точно так же менялась и его личность. Сегодня его глаза оказались зелеными с каким-то бронзовым отливом; и Аморет подумала, что такое сочетание, пожалуй, самое лучшее.

Они долго стояли молча, разглядывая друг друга, вспоминая многочисленные былые свидания, и оба бесконечно радовались, как всегда бывало при их встречах.

— Ты скучал по мне? — тихо спросила она.

— Конечно. Знаешь, с каждым разом ты становишься все красивее.

— И даже сейчас, когда я замужем?

— А какая разница, замужем ты или нет? Разве может это повлиять на твою красоту?

— По-моему, другие женщины, выходя замуж, меняются. Мне кажется, они становятся симпатичнее.

— Возможно. Не обращал внимания. К тому же то, что применимо к другим женщинам, никоим образом нельзя отнести к тебе. И ты прекрасно знаешь об этом.

Она весело рассмеялась, взяла его за руку, и они неторопливо пошли мимо стариков, отдыхающих на скамейках и впитывающих последние лучи осеннего солнца; мимо играющих детей; мимо деловитых воробьев; мимо деревьев, с которых уже опала листва, о чем так сильно сожалела Аморет… Сейчас она чувствовала себя совершенно счастливой. Ведь они ни разу еще не поссорились, ни разу не усомнились в настроении или поведении друг друга; ни разу не отнеслись друг к другу даже с намеком на жестокость или непонимание. Встречаясь, оба жили в некоем мире, где были полностью отрезаны от всего, кроме их отношений.

— Ну, как тебе твой супруг? — осведомился Майлз.

Аморет чуть приподняла брови и лукаво посмотрела на него.

— Очень милый человек. Но совершенно не похож на тебя. Видишь ли, он какой-то приземленный… практичный, что ли… Ну, как все юристы. Но все же… прекрасный муж.

— А ты добра к нему? — с улыбкой спросил Майлз.

— Я добра ко всем, Майлз, ты прекрасно это знаешь. И я люблю его так же, как люблю всех людей, кроме тебя, конечно.

Они заметили скамеечку, стоявшую в довольно уединенной аллее, и уселись рядом. Аморет крошила воробьям попкорн и вместе с Майлзом смеялась, наблюдая, как шустрые птички с писком набрасываются на крошки.

— Майлз… а где ты был?

— В Африке, — ответил он. — На сафари.

— На сафари! — Она даже захлопала в ладоши от удовольствия. — О Майлз! Наверное, это восхитительно, правда? Расскажи мне обо всем!

Майлз уже объездил весь свет, но постоянно возвращался туда, где бывал раньше, или открывал новые места. Он занимался очень многим. Менял занятия, как меняли цвет его глаза; и Аморет, встречаясь с ним, никогда не знала, о каких новых захватывающих приключениях он поведает на этот раз. А его рассказы были намного интереснее сказок, которые рассказывал отец, когда Аморет была маленькой.

Майлз Морган был богат (Аморет даже представить себе не могла, чтобы ее заинтересовал бедный человек) и делал все, что ему заблагорассудится. Хотя временами любил поработать, если находил что-нибудь интересное или многообещающее. Безусловно, Морган не был ленив, поскольку обладал огромной, хотя и спокойной энергией.

Он начал рассказывать ей о сафари и обо всем, что с ним произошло во время путешествия… Сообщил, что ему удалось сфотографировать несколько диких племен, которых еще не видел ни один белый человек; удалось даже записать их музыку и песни.

— Ты обязательно должна их послушать, Аморет, — произнес Майлз. — Я знаю, ты поймешь их, хотя не уверен, что это под силу кому-нибудь другому.

— О, мне так хочется послушать их! Мне не терпится их послушать! А лихорадка… — Она взволнованно повернулась к нему и сжала его руку. — Ведь ты серьезно болел, правда? О, если бы я только могла быть с тобой, я бы за тобой ухаживала! Ведь я такая хорошая сиделка! А когда ты вернулся?

— Вчера.

Они переглянулись, улыбнувшись, и покачали головами.

— Это надо же! Ну не удивительно ли? — прошептала Аморет.

— Не более удивительно, чем что-нибудь еще. Все, что происходит между нами, происходит по какому-то невероятному совпадению. Даже наше знакомство… помнишь?

— Наше знакомство… Как мы познакомились? Ах да, ну конечно!

Аморет вместе с родителями путешествовала по Италии. В ту ночь в Венеции она тайком выбралась из отеля одна и села в гондолу. Медленно плыла через лагуну, вне себя от счастья, поскольку ей удалось хоть на несколько часов вырваться из-под неусыпного родительского ока. Полулежа в гондоле, Аморет разглядывала причудливые дома, казалось, стоявшие прямо на воде, из их окон, прикрытых ставнями, просачивался мягкий свет; а над лагуной плыли звуки музыки раздавались чьи-то певучие голоса. На каждом повороте гондольер затягивал песню, тем самым предупреждая остальных гондольеров о своем появлении.

Вторая гондола появилась совершенно внезапно. Прежде чем Аморет успела сообразить, что произошло, и понять, можно ли хоть как-то избежать столкновения, острый нос лодки-пришелицы оказался на их палубе, едва не задев девушку. Пока гондольеры, пронзительно крича и ругаясь друг с другом, разводили столкнувшиеся суденышки с помощью своих длинных шестов, пассажир второй гондолы спрыгнул к Аморет и резко оттолкнул нос своей гондолы, оберегая перепуганную пассажирку от неизбежных серьезных ушибов. Аморет лежала на дне лодки, трепеща от потрясения и страха. Вокруг начали распахиваться ставни, шумные итальянцы энергично вмешивались в перебранку гондольеров, выясняя, кто прав, а кто виноват.

В тот самый момент, когда какое-то окно распахнулось прямо над ними, как следует осветив место происшествия, Аморет увидела своего спасителя: самого красивого и сильного мужчину из всех, кого ей когда-либо доводилось видеть. У нее даже перехватило дыхание от неожиданности и вместе с тем радости.

Расплатившись со своим гондольером, он что-то приказал гондольеру Аморет, а потом уселся рядом с ней в темноте.

— С вами все в порядке? Вы не пострадали? — участливо осведомился незнакомец.

— Нет, — прошептала Аморет.

У него были четкие черты лица, мужественные и энергичные. Кожа — бронзовая от загара, а зубы — белые и ровные. Его черные жесткие волосы слегка вились, глаза светились небесной голубизной. Таких глаз Аморет не видела ни у кого… кроме себя. Ночь стояла душная, и на нем были только широкие брюки и белая рубашка. Рубашка небрежно расстегнута, и Аморет увидела, до чего гармонично развиты мускулы его плеч, груди и рук. Она с совершенно беспомощным видом уставилась на него, открыв рот и чувствуя себя так, будто ей неожиданно явился сам Господь Бог.

— Вам не следует в такой поздний час прогуливаться одной. Скажите, где вы живете, и я отвезу вас домой… — И тут он посмотрел на нее точно с таким же беспомощным выражением лица.

Вот так все и началось. Ни родители Аморет, ни ее знакомые никогда не видели Майлза Моргана и даже не слышали его имени. Он стал ее тайной, которую пришлось хранить ото всех на свете; ей не хотелось, чтобы кто-нибудь расспрашивал о нем или обсуждал его. Майлз был ее личной сокровенной собственностью. Их встречи стали более-менее регулярными, и оба поняли, что станут встречаться, пока смерть не разлучит их.

Майлз принадлежал ей, а она — ему; их обоюдное чувство оказалось настолько искренним и глубоким, что не было необходимости в каких-либо обычных в таких случаях средствах, чтобы сохранить друг друга. Просто они принадлежали друг другу, верили в свою взаимную любовь и в то, что в известном смысле каждый из них стал частичкой другого. Им не надо было ничего больше. Ведь что ни говори, а еще чуть-чуть, и все приняло бы роковой оборот. К превеликому счастью, оба понимали это. Да, они хорошо понимали, что с самым прекрасным явлением на свете нельзя обходиться беспечно или грубо. Их любовь была деликатной, хрупкой, неземной, хотя и очень страстной и совершенно телесной.

Закончив разговор о сафари, они не стали обсуждать ее медовый месяц.

— Может, я скоро женюсь, — вдруг проговорил Майлз.

Аморет задумчиво посмотрела на него и сказала:

— А знаешь, по-моему, женитьба сделает тебя еще более привлекательным.

— На ком же мне жениться? — рассмеявшись, спросил он.

— Это должно быть что-то экзотическое, — отозвалась она и заерзала на скамейке, словно ребенок, наблюдающий, как его отец разворачивает долгожданный подарок. — А теперь давай-ка обдумаем все как следует…

Они занялись обсуждением вероятных претенденток. Черноволосая русская княгиня, влюбленная в Майлза очень давно? Знаменитая кинозвезда, чьи фотографии не сходят со страниц газет и модных журналов? Английская балерина? Индийская прелестница с бриллиантом в носу? Безжалостная и невероятно красивая испанская цыганка, которая своим танцем могла буквально наэлектризовать самую изощренную и взыскательную публику? Обо всех этих женщинах Майлз рассказывал Аморет, а она умела мысленно становиться ими в каком-нибудь прежнем или, наоборот, будущем воплощении.

Посмеявшись всласть, они так и не пришли к какому-либо решению.

— Знаю! — наконец победоносно проговорил Майлз. — Я преподнесу тебе сюрприз!

— Да! — пылко согласилась Аморет. — Именно это ты и должен сделать! Преподнеси мне сюрприз. Больше всего на свете я люблю сюрпризы. — И она с грустью осмотрелась вокруг. — Мне пора, Майлз. Я еще не виделась с мамой. Если я в ближайшее время не повидаюсь с ней, страданий не избежать.

— Ну тогда беги.

Они встали и некоторое время молча смотрели друг другу в глаза.

— Аморет… любимая…

— Только не прощайся, — прошептала она.

— Мы никогда не будем прощаться. Никогда.

— Никогда! — лихорадочно повторила Аморет. И пошла прочь. Никто из них не обернулся, чтобы посмотреть друг другу вслед. Они встречались и расставались так же легко, как рассеивается туман, без слез и страданий. Просто встречались и на какое-то время покидали друг друга.

Эта тихая, умиротворенная любовь, спокойно стоявшая на якоре в самой глубокой бухте их существа, была свободна от обычной в подобных случаях эмоциональной взвинченности. Аморет всегда будет благодарна за эту единственную в ее жизни связь, которая позволяла ей быть самой собой и не требовала каких бы то ни было планов на будущее.

Она отправилась прямо к дому матери, устремившись туда почти бегом, как часто делала в детстве, когда возвращалась из школы, радостно приветствуя всех, кто попадался ей по пути. Отпустила поводок, весело засмеявшись, увидев, как пудель ринулся вперед. Аморет бегом поднялась по лестнице и на полпути перегнулась через перила, чтобы помахать рукой двум служанкам матери.

— Я вернулась, Маргарет! Я вернулась, Мэри!

Служанки улыбались и приветственно махали руками в ответ, раскрасневшись от радости. Аморет одолела лестницу, миновав просторный вестибюль, постучала в дверь и тут же вбежала в комнату матери, не дожидаясь ответа.

— Аморет!

— Мамочка, дорогая!

Они заключили друг друга в объятия, а потом мать немного отступила назад, чтобы получше разглядеть дочь. Миссис Эймз было почти сорок три года, и она все еще отличалась редкой красотой, хотя все утверждали, что дочь в этом отношении превзошла даже ее.

— О, моя дорогая! Я так рада, что ты вернулась! Скажи… ты счастлива? Ты действительно очень счастлива?

Аморет быстро сняла жакет, отбросила в сторону перчатки и сумочку, скинула туфельки и, уютно свернувшись в кресле, завела разговор с матерью. Знакомые всегда говорили, что они больше похожи на сестер, нежели на мать с дочерью, а незнакомые очень часто путали их. Аморет поведала миссис Эймз обо всем, что с ней случилось… за исключением свидания с Майлзом Морганом.

— Я очень, очень счастлива, мамочка! — пылко и совершенно серьезно проговорила она. — Дональд так добр ко мне! Ты просто вообразить себе не можешь, как он добр ко мне!

— Ну, почему бы ему не быть добрым к тебе, дорогая? — мягко сказала миссис Эймз.

— Он такой нежный, ласковый! Знаешь, иногда мне кажется, что он просто обожает меня! И я его, конечно, тоже обожаю! И, мамочка, у нас было такое восхитительное путешествие! Когда мы приехали в Париж…

Последующие три часа они обсуждали поездку Аморет, купленные ею вещи; места, которые посещали молодожены, и новообретенных знакомых.

— Это было удивительно! — заключила Аморет.

— Я так рада, — вздохнула мать. — Судя по твоим письмам, я догадывалась, что ты очень счастлива, но услышать тебя и увидеть воочию, как ты сияешь от радости… Знаешь, Аморет, ведь ты — все для меня в этом мире! Мне ничего больше не надо, кроме тебя. Кроме тебя и твоего отца. А иногда мне кажется, что ты, моя девочка, даже важнее для моего счастья и спокойствия, чем мой муж.

Аморет встала и подошла сзади к креслу матери. Миссис Эймз подняла голову, а дочь, нагнувшись, нежно поцеловала ее в щеку.

— Какие мы с тобой счастливые! — прошептала Аморет. — И как приятно иметь все. — С этими словами она приблизилась к окну, но спустя несколько секунд возвратилась к матери. — Есть только один недостаток.

— Какой же?

— Мне не нравится мать Дональда.

— Ну, вполне естественно, — рассмеялась миссис Эймз. — Но что это меняет?

— Очень даже меняет, — упрямо произнесла Аморет, и ее лицо немного помрачнело. — Знаешь, мамочка, она мне не только не нравится. Я ее ненавижу!

— Ненавидишь? — переспросила миссис Эймз взволнованно. Она тут же встала с кресла, подошла к дочери и пристально посмотрела ей в лицо, наблюдая, как та капризно выпятила нижнюю губку, словно маленький ребенок. — Ты не должна ненавидеть ее, Аморет. Ну почему? Ведь ты никогда в жизни не испытывала ни к кому ненависти.

— Тем не менее это так.

Женщины переглянулись, почувствовав, что столкнулись с чем-то очень неприятным и трудно преодолимым. Ведь жизнь Аморет протекала так мирно и спокойно; все, кто знал ее, старались привносить в ее жизнь только радость и умиротворение. И поэтому новое, тревожное чувство казалось почти трагедией.

— Наверное, мне придется побеседовать с ней, — заявила миссис Эймз.

— Ну и какая от этого польза? Она ведь не догадывается о моем отношении к ней. Она любит меня… по-своему. Ну, насколько ей это удается. Но ведь я чувствую, чувствую, как сильно она ревнует, поскольку теперь Дональд всецело принадлежит мне.

— Аморет… — с нежным упреком в голосе проговорила миссис Эймз. — Дорогая… — Она взяла дочь за руку. — Нечто похожее почти всегда испытывает женщина, выходя замуж. Но подобные проблемы разрешаются сами собой, причем очень скоро. Все это несерьезно.

— Разрешаются сами собой… — задумчиво повторила Аморет, кивая. — Что ж, посмотрим…

Мать снова внимательно посмотрела на нее. Неужели ей послышалось нечто угрожающее в голосе дочери? Нет, не может быть! Это невинное дитя неспособно даже осознать такое сильное чувство, как ненависть. Она просто не ведает, что говорит.

— Я должна идти на примерку, — сказала миссис Эймз, решив, что лучший способ справиться со всеми неурядицами — просто не придавать им большого значения, а еще лучше — вообще не обращать на них внимания, веря, что все образуется само собой. Безусловно и обязательно. — Может, позавтракаем вдвоем в «Плазе», а потом ты сходишь со мной на примерку?

— Да, конечно! — с радостью согласилась Аморет. — Давай так и сделаем!

Миссис Эймз оделась, и они вышли из дому. И провели весь день вместе. Тема миссис Дженнинз больше не затрагивалась. А вечером, расставаясь с дочерью, миссис Эймз была абсолютно убеждена, что все сказанное Аморет было произнесено сгоряча, виной всему задетое самолюбие, и что за ее словами в адрес свекрови ничего не стоит. Дочь жила своей жизнью, и не было причин считать, что с этой точки зрения что-то изменилось. Миссис Эймз перестала касаться того, что могло бы испортить настроение дочери, а если звучали в устах матери какие-нибудь случайные слова, касающиеся семейных неурядиц, Аморет смотрела на нее с явным недоумением, так что не оставалось сомнений — болезненная тема совершенно забыта. Иногда миссис Эймз даже казалось, что слова, произнесенные дочерью, прозвучали только в ее воображении. От этой мысли становилось жутковато, но миссис Эймз не хотелось чаще, чем это необходимо, обращаться с вопросами к своей памяти или здравому смыслу.

Да, Аморет не намеревалась портить свою жизнь из-за этой женщины… и вообще из-за чего бы то ни было на свете. «Миссис Дженнинз, — говорила Аморет, облокачиваясь на туалетный столик и пристально глядя в свое отражение в зеркальце, увенчанном голубком. — Дебора Дженнинз, ты не будешь вмешиваться в мою жизнь». Она произносила это отчетливо и решительно, тоном, не допускающим никаких возражений, что весьма удивило бы ее мать, Дональда или любого человека, знакомого с ней, кроме, разумеется, Майлза, который всегда все понимал и никогда ничего не осуждал.

В общем-то, все было не настолько сложно, как могло показаться окружающим. Ибо мир совершенно не таков, каким кажется.

К примеру, он гораздо менее основателен и прочен по своей сути, чем это представляется с первого взгляда. И люди, живущие в этом мире, гораздо менее постоянны и неизменны, чем кажется. И если вы поняли, как жить в этом мире; если вы точно знаете, что собираетесь делать, у вас никогда не возникнет проблем с окружающей вас действительностью. Конечно, некоторым приходится преодолевать невидимые барьеры между ними и осуществлением их желаний. Для Аморет же возникновение подобного барьера было просто невозможно.

Она поближе придвинулась к зеркалу, пристально посмотрела в свои глаза и отчетливо увидела в них то, что помогало ей осуществлять свои желания. Безусловно, только Майлз понимал, что речь ни в коей мере не шла о чем-то сверхъестественном, роковом или аморальном. Все было абсолютно логично и просто.

Они с Майлзом были единственными — во всяком случае, в их окружении, — кто не шел на компромиссы и ничего не требовал от жизни. И еще — ни в коем случае не позволял жизни лепить их по своему образу и подобию. Им удавалось быть выше обычных законов и установок. И как приятно и радостно осознавать, что в тебе существует такая сила!

И поэтому, когда Аморет сказала Майлзу, что ей не нравится свекровь, тот не удивился, равно как и не сказал, что эта ситуация в скором времени разрешится сама собой. Он лишь кивнул, улыбнулся и произнес:

— Ну и что ты намереваешься с этим делать?

— Еще не знаю, — отвечала Аморет. — А у тебя есть какие-нибудь предложения?

— Тебе надо избавиться от нее.

— О да, разумеется. Но каким образом?

— Тебе надо лишить ее возможности глубокого контакта с тобой, — спокойно ответил он. — Сделай так, чтобы она вообще не замечала твоего присутствия, не слышала твоего голоса и даже забыла о твоем существовании. Обозначь между ней и тобой ничейную землю и сама лично патрулируй ее. Как только тебе это удастся, она сама станет обходить нейтральную зону стороной и в любом случае перестанет беспокоить тебя.

— Майлз! Да ты просто великолепен! Умница! Я знала, что могу положиться на тебя! Но… — Она задумчиво коснулась щеки. — Ты полагаешь, это сработает? Ты считаешь, что я каким-то образом сумею… как бы просачиваться сквозь нее?

— Ну конечно же, это сработает! Но… — произнес он и уверенно улыбнулся своей бросающей всему миру вызов улыбкой, точно такой же, какой Аморет улыбалась своему отражению в зеркале. — Если ты позволишь себе в чем-то сомневаться… Знай, для того, чтобы создать свой собственный мир, тебе потребуются кое-какие усилия.

— Конечно! Что это со мной? Наверное, это все потому, что я так долго не виделась с тобой!

Аморет ушла и только потом вспомнила, что совершенно забыла спросить у Майлза, женился ли он, и если да, то на ком.

Теперь, когда все определилось, Аморет стала предвкушать свои ощущения первого вечера, когда она впервые со дня приезда из Европы встретится с матерью Дональда. То есть последнего вечера, на котором свекровь увидит ее. Молодожены давали званый ужин в своих новых апартаментах — для членов обеих семей и некоторых старинных друзей. Ведь молодые выросли в одном кругу, который, тем не менее, был настолько велик, что с некоторыми своими знакомыми и друзьями им не доводилось встречаться уже года полтора.

Когда они одевались к ужину, настроение у обоих было превосходным. Пока Дональд брился, Аморет лежала в ванне, играя разноцветными пузырьками от пены. Каждый пузырек, взлетая, образовывал миниатюрную радугу. Юная жена рассказывала Дональду, чем она занималась днем: вместе с матерью ходила по магазинам, потом перекусила со своей лучшей подругой Шарон, которая вечером обязательно будет на ужине, потом делала маникюр, педикюр и прическу, а затем — массаж лица и тела. Муж, конечно, был занят какими-то юридическими проблемами.

Еще во время их помолвки Аморет, словно маленькая девочка, часто расспрашивала Дональда о его работе. Мать внушила ей всю важность участия жены в деловой жизни мужа. Миссис Эймз сама оказывала мистеру Эймзу неоценимую помощь во всех его делах и считала, что одна из самых важных функций супруги — быть нежной путеводной звездой преуспевающего мужчины.

Но, возможно, интонация, с которой Аморет расспрашивала мужа, больше напоминала интонацию ребенка, задающего вопросы отцу, а может, Дональд искренне считал, что женщинам не следует забивать себе голову подобными вещами; как бы то ни было, они очень редко говорили о его работе и в основном обращали эти разговоры в шутку. Аморет с глубоким уважением относилась к способностям Дональда запоминать все эти длинные слова и запутанные фразы и составлять их воедино таким образом, что все сразу обретало глубокий смысл; но в то же время не могла побороть ощущения, что юристы со своими клиентами все время играют в какую-то очень сложную и фантастическую игру. Вообще-то любое занятие казалось ей игрой. Разве можно воспринимать все всерьез? Иногда, когда приходилось задумываться над этим, ей становилось очень жаль людей, погруженных в свои дела настолько, что приходилось тратить на них значительную часть жизни.

И еще эта пара никогда не выглядела серьезной. По крайней мере — Аморет. Дональд, правда, порой напускал на себя несколько таинственный, торжественный, не лишенный некоей солидности вид, если речь шла, к примеру, о мировых делах или политике страны, однако молодой жене всегда удавалось лаской вывести его из этого состояния, приведя в бодрое и веселое расположение духа.

— На свете и без того предостаточно бед и треволнений, — говорила она, усаживаясь ему на колени и целуя в щеку. — Там и без нас хватит забот. Давай-ка лучше веселиться!

Если ты хочешь, чтобы жизнь доставляла удовольствие, сделай ее максимально веселой. Аморет терпеть не могла серьезных, надутых лиц или жалобных голосов. Она презирала несчастных и неудачников, всегда стараясь держаться от них подальше.

Не было ничего на свете, что ей не удавалось бы превратить в шутку. К ней давно пришло убеждение, что, если бы все последовали ее примеру, мир сразу же стал бы многообразнее и намного лучше, чем прежде.

Она считала, что для Дональда это настоящая отдушина — после бесконечного выслушивания жалоб на налоги или стенаний по поводу неудачных браков вернуться домой, зная, что его всегда встретят с радостной улыбкой на устах. Однажды Дональд сказал ей, что она совершенно права.

Аморет вылезла из ванны, завернулась в огромный махровый халат, поцеловала мужа в щеку и отправилась в спальню, думая при этом: «Как же я буду выглядеть сегодня вечером?» Несколько минут пошарив в гигантском стенном шкафу, наконец извлекла оттуда вечернее платье с укороченной юбкой, отделанное множеством кружев.

Дональд уже оделся к ужину и теперь, красивый, как никогда, в своем безупречном фраке, стоял посреди комнаты, попыхивал сигаретой и смотрел на жену, прищурив один глаз, чтобы в него не попал дым.

— О, как ты красив! — воскликнула Аморет и, бросив платье на кресло, устремилась в его объятия. Ведь поиски подходящего платья несколько отвлекли ее от Дональда, и это было по-своему приятно, ибо всякий раз, увидев мужа вновь, она получала огромное удовольствие от столь «неожиданной встречи». — Я никак не могу привыкнуть к тебе! — заявила она, откинув голову и одаривая Дональда улыбкой. Босая Аморет стояла на одной ноге, держа другую ногу за лодыжку, и раскачивалась из стороны в сторону, делая вид, что вот-вот упадет. Раздался пронзительный крик, и тут он подхватил ее.

Несколько минут они резвились, бегая и прыгая по комнате, со смехом догоняя друг друга. Вдруг Дональд остановился.

— Мы же опаздываем! — воскликнул он.

— Опаздываем? Но ведь мы уже здесь! — И Аморет звонко и мелодично рассмеялась. Ее смех напоминал колокольчик.

— Знаю. Но, наверное, кто-нибудь уже пришел. Сейчас я схожу проверю, все ли в порядке с напитками, а ты поторопись. Ведь ты будешь хорошей девочкой и не станешь долго задерживаться, правда?

Она помахала ему изящной ручкой.

— Ступай. Я скоро буду.

Спустя несколько минут хозяйка дома вошла в гостиную, раскрывая объятия всем гостям по очереди, целуя их и приговаривая, как ей радостно снова видеть их у себя. Осведомившись у каждого, все ли у него есть, подошла к Дональду и взяла его под руку, счастливая и довольная.

Гостиная была очень красивой. Бледно-розовые обои дополнялись лиловато-розовым ковром. Вдоль стены стояла огромная софа, обшитая лиловато-розовым шелком. Стулья были покрыты камчатым полотном в горошек или шелком в лиловую и бежевую полоску. В гостиной стояло еще две софы, поменьше, обитые бледно-розовой кожей. Повсюду виднелись вазы с розами; горело множество хрустальных люстр. Сверкали зеркала и столовое серебро. Аморет нравилось, если все окружающие ее предметы сверкали, отбрасывая свет через призмы, а в случае прикосновения издавали звук, напоминающий звон колокольчика.

Для начала выпили розового шампанского. Произнесли тост за молодоженов. Во время тоста Дональд обнимал красавицу жену за осиную талию. Они нежно смотрели друг на друга. Затем Аморет стала обходить гостиную, беседуя с гостями, и отец уговорил ее выпить глоток шампанского. Аморет никогда не пила спиртного и не курила, поскольку не считала, что это будет ей к лицу; ведь, что бы она ни надевала, говорила или делала, все было призвано усиливать ее привлекательность.

Ей нравилось наблюдать, как безукоризненно выглядят ее гости, до чего красивы и как хорошо одеты. Ведь едва они переступали порог ее дома, как сразу же начинали принадлежать ей и призваны были вызывать ее гордость, выглядя безупречно, равно как могли огорчить, если бы выглядели иначе. Сегодня вечером все гости соответствовали моменту. И разумеется, и должны были выглядеть именно так, ведь недаром Аморет отбирала их самым тщательным образом. Для молодой хозяйки очень важно не разочароваться в гостях, тем более сейчас, когда она стала замужней женщиной, устроила прием в своем собственном доме и уже не могла все, что ей не понравилось, списать на мать. Да, быть хозяйкой — великая миссия, и, если бы в гостях что-то было не так, именно Аморет проиграла бы в первую очередь. Посему ей приходилось проявлять предельную осторожность.

Теперь понятно, почему мать Дональда ставила Аморет в несколько затруднительное положение.

Миссис Дженнинз была красивой женщиной, на несколько лет старше матери Аморет. Она казалась преисполненной достоинства и величия и отличалась изысканной манерой говорить. Этакий воплощенный образец благовоспитанности. Все это было прекрасно. Всем своим видом и при каждом удобном случае миссис Дженнинз давала понять, что очень довольна выбором сына, что ей очень нравится Аморет, что она весьма гордится ею и бесконечно рада счастью Дональда.

Если бы на этом все и кончалось, то, безусловно, никаких бы проблем не возникло. Но Аморет знала, что существует еще кое-что, и весьма важное, хотя и скрыто оно от посторонних глаз.

Ибо обладала она неким даром, о котором никто не знал и который ей самой, наверное, трудно было бы признать, если бы кто-нибудь о нем догадался. Ей удавалось при желании проникать в заветные тайны других. Так и приоткрылась ей тайна сердца свекрови.

Разумеется, миссис Дженнинз не знала об этом и, вне всякого сомнения, сделала бы все, что в ее силах, чтобы пресечь это необычное проникновение. Однако этот невидимый контакт продолжался по усмотрению Аморет, причем в присутствии миссис Дженнинз и уж наверняка против ее воли. Необыкновенная способность молодой женщины стала для нее источником множества удивительных сведений, иногда довольно неприятных (как в случае с миссис Дженнинз), но тем не менее ей постоянно поставлялась информация, которую ни один человек на свете не стал бы сообщать по собственной воле.

К примеру, когда Аморет с Дональдом объявили о своей помолвке, миссис Дженнинз поцеловала будущую невестку и сказала, что никогда не надеялась на такое счастье для своего сына и для себя самой. Аморет же, подозревая, что подобная демонстрация чувств неискренняя, использовала свой способ познания вещей.

«Вы сказали много приятных и лестных слов, — мысленно проговорила она. — Но имели в виду совсем другое. Вам никогда не хотелось, чтобы Дональд женился, тем более на мне».

«Разумеется, не хотелось, чтобы он на ком-нибудь женился. Ведь он принадлежит мне. Но вы получите от него гораздо меньше, чем думаете. Вы станете всего лишь его женой — просто человеком, с которым он познакомился после того, как прожил почти четверть своей жизни. Вы никогда не сможете значить для него столько, сколько значу я».

Даже теперь, когда они были женаты уже несколько месяцев и все видели, что Дональд безумно любит Аморет, почти не замечая ничего вокруг, миссис Дженнинз упорно стояла на своем: «С его стороны это всего лишь увлечение, не больше. Это совсем не то, что он испытывает по отношению ко мне. Он ведь даже не ревнует вас, бедное, глупенькое создание!»

И все это мысленно говорилось тогда, когда Дональд крепко обнимал Аморет за талию и весь светился от беспредельного счастья.

Они со смехом, в прекрасном расположении духа вошли в столовую залу. Все гости тоже пребывали в превосходном настроении, как всегда в присутствии Аморет. Она надеялась, что все пройдет на высоте, гости отвечали ей тем же. И вот хозяйка уселась, оглядела огромный стол — все ей понравилось… за исключением матери Дональда. Однако ей больше не удастся расстроить невестку.

Столовая зала, освещенная мягким интимным светом и выполненная в лиловато-розовых тонах, очаровала всех присутствующих. Скатерть была из ламе — парчовой серебряной ткани — с двумя лебедями посредине, вышитыми золотом. На ней стоял золотой сервиз. На пристенных столиках, расположенных по обоим концам залы, стояли пирамидальной формы деревца камелии, сгибающиеся под тяжестью розовых цветов. Каждое деревце было свыше трех футов высотой. В течение всего ужина вышколенные слуги не переставали подливать гостям розовое шампанское.

Аморет, веселая и изящная, разговаривала со своим отцом, сидящим с одной стороны, и с отцом Дональда — с другой. Она никогда не говорила много, особенно с мужчинами, вдохновляя на беседу их самих. Тем самым всегда создавалось впечатление, что они поглощены разговором и изо всех сил стараются превзойти самих себя.

— Вы только подумайте, — произнес мистер Дженнинз, — ведь вы теперь и моя дочь тоже. — И он нежно коснулся ее руки. — Я чувствую себя так, словно в моей семье появилась сказочная принцесса.

Аморет ласково улыбнулась ему, ибо знала, что он говорит совершенно искренне. И еще она знала, что порой ему хотелось встретиться с ней где-нибудь в другом месте и чтобы это была не Аморет Эймз, а какая-нибудь бедная девушка, которая вместо Дональда влюбилась бы в него из благодарности за красивую норковую пелерину. Однако молодая женщина ничего не имела против мистера Дженнинза, поскольку он был симпатичным и добрым человеком.

Она понимала, что из светского разговора никогда не узнаешь ничего важного, поскольку в таких беседах люди стараются умолчать о себе. И, только установив непосредственный контакт с их тайной сущностью, можно узнать, что они думают на самом деле. А люди не могли быть настороже, поскольку не ведали о способностях Аморет и — что было совсем забавно — напрочь отказались бы поверить в этот дар, если бы кто-нибудь сообщил о нем. Многие, наверное, думали: в чем же секрет такого жизненного успеха Аморет? И не подозревали, что ее дар и был этим секретом.

Даже мать не знала о чудесном даре дочери. О нем было известно только Майлзу Моргану. Он и сам обладал такой же сверхчувствительностью. Вот и объяснена причина, почему они никогда не пытались обманывать друг друга: это оказалось просто невозможно.

Как раз в этот момент миссис Дженнинз что-то сказала Дональду, и тот сразу же посмотрел на жену, а когда их глаза встретились, улыбнулся ей. Мать Дональда повернула голову и, быстро взглянув на невестку, тоже улыбнулась.

«Если бы я могла поменяться с тобой местами! Мне бы твою красоту, твои роскошные золотисто-рыжие волосы и молодость… И такого мужчину, как мой сын, которому следовало бы быть моим любовником…»

«Ах вот чего она хочет, — подумала Аморет. — Я так и знала. Только что сама призналась в этом. До чего омерзительно! Если бы это было в ее силах, несомненно, убила бы меня!

Но у нее не будет такой возможности. Если же попытается это сделать, то не сможет отыскать меня».

Выходит, Майлз оказался прав. Все так просто! Аморет не стала ничего предпринимать, чтобы не привлекать внимания гостей, которые наверняка захотели бы узнать, что происходит. Сейчас Аморет стала едва различимой, трудноуловимой для восприятия. Она незаметно выходила из миссис Дженнинз. Извлекла из нее звук своего голоса, потом — внешний облик… Это удалось ей так же легко и просто, как удалось бы отойти от зеркала. К концу ужина ее уже не существовало в памяти свекрови. Когда с этим было покончено, Аморет глубоко и удовлетворенно вздохнула.

Насколько стало легче! Насколько чище и светлее! Миссис Дженнинз больше не сможет давить на нее и портить ей настроение своей гнусной завистью и ревностью!

Когда свекор со свекровью уходили, Дональд на прощание поцеловал мать, а мистер Дженнинз — Аморет. Наконец они удалились, и Аморет обратила внимание на то, что муж смотрит на нее удивленно и как-то настороженно. Видимо, он размышлял о том, заметила ли жена, что его мать даже не попрощалась с ней и не поблагодарила за прекрасный вечер. Наверное, Дональд ожидал, что Аморет забеспокоится, а может, надуется, сочтет его виноватым и станет упрекать. Однако ничего подобного не произошло. Она улыбнулась, взяла его под руку, и они вернулись к остальным гостям.

Ранним утром Аморет отправилась на квартиру к Майлзу. До ее возвращения из Европы они несколько раз встречались там. Он сам открыл ей дверь. На ней был огненно-красный твидовый жакет, почти такого же цвета, как и ее волосы, и бирюзовый джемпер, на плечи накинуто норковое пальто. Отправляясь к нему, она так спешила, что даже забыла взять с собой Мио.

Когда дверь закрылась, они некоторое время стояли неподвижно, и, когда бросились целовать друг друга, Аморет вдруг почувствовала, что именно таких поцелуев ей не хватало всю жизнь. Их вкус и аромат опьяняли. И еще несли тепло, которое, казалось, останется с ней навечно, даже тогда, когда придется обходиться без него… В этих поцелуях ощущались и нежность, и безумная страсть в одно и то же время. Майлз не был с ней таким деликатным, как Дональд. Он сразу же залез под джемпер и ущипнул ее за правый сосок. Она вздрогнула от неожиданности и тихо вскрикнула, но потом оба рассмеялись.

— Наверное, твой супруг слишком преклоняется перед тобой, чтобы поступать вот так.

— Ага! Он считает меня чрезмерно скромной… Бедняжка! Он совершенно не разбирается в женщинах. — Она осмотрела гостиную. Естественно, Майлз жил в очень красивых просторных апартаментах, буквально набитых всевозможными предметами, которые он коллекционировал, разъезжая по всему свету. — Чем ты занимался?

— Готовился к отъезду. Помнишь, я говорил тебе, что правительство хочет поручить мне кое-какую работу?

— Ах да! А ты можешь рассказать мне о ней?

— Пока нет, — с улыбкой ответил он. — Мне вообще не следовало бы упоминать об этом.

— Это опасно, Майлз? — с тревогой спросила она, чувствуя, как по всему телу пробежали мурашки от одной только мысли об этом.

— Наверное, — ответил Майлз, пожимая плечами.

— Ты боишься?

— Нет. Когда боишься, становишься неосторожным и небрежным. Ну, это когда боишься… Садись-ка вот сюда.

С этими словами Майлз сел на диван, а Аморет примостилась на другом его конце. Она откинулась поудобнее, подложив руки под голову и скрестив ноги. При этом чувствовала, какие линии ее тела видны особенно отчетливо. И следила за тем, как меняется выражение его лица. Потом внимательно посмотрела ему в глаза. Сегодня они были голубыми, как во время их первой встречи.

— Ну, а у тебя как идут дела? — осведомился он. — Ты, верно, знаешь, что я имею в виду.

— О Майлз!.. Ты просто не поверишь! Да-да… Я взяла да и исчезла из нее, вот и все. Мне даже не пришлось столкнуться с какими-либо сложностями. О, это восхитительно… — Аморет широко развела руки. — Теперь я совершенно свободна!

— Но ведь это не войдет у тебя в привычку, верно?

— Нет. — Она пожала плечами. — Я не могу представить себе еще кого-нибудь, кто не нравился бы мне и кому не нравилась бы я…

— Но теперь, когда воздух очищен от нее, ты, возможно, наметишь еще кого-нибудь. Будь поосторожнее с этим, Аморет. Многое может произойти и против твоей воли. Подумай, ты можешь воспользоваться своим даром по ошибке, обнаружив, что потеряла человека, с которым не хотела бы разлучаться. Такой дар, как у тебя, таит в себе много опасного и для тебя, и для других.

Аморет покачала головой.

— Не волнуйся, Майлз. Я буду предельно осторожна. И ничего не случится против моей воли. Майлз… Майлз, как ты думаешь, отличаемся ли мы с тобой из-за этого дара от остальных людей?

— Главным образом мы отличаемся от остальных людей тем, что считаем, будто отличаемся от них.

Аморет соскочила с дивана и остановилась прямо перед ним.

— Нет, Майлз! Мы не считаем, мы знаем, что это так!

Он крепко обнял ее за талию, и она опустилась на диван рядом с ним. Затем Майлз медленно повернулся и увлек ее за собой, пока полностью не закрыл ее своим телом. Они упали на диван.

— О Майлз! — нежно прошептала она. — Я люблю тебя, я люблю тебя! — Она гладила его волосы и лицо; и вот медленно и властно тепло начало овладевать всем ее телом. — Ну почему, почему Дональд не способен сделать так, чтобы я ощутила такое?! Почему, когда Дональд занимается со мной любовью, мне кажется, что все это ненастоящее?

— Может, ты побаиваешься Дональда… — предположил он, целуя ее губы, лицо и шею. Там, где его руки касались ее тела, пробегали сладостные мурашки.

— Но тебя-то я не боялась. Ведь так? — сказала она и спустя несколько секунд глубоко вздохнула. — О Майлз, мне бы так хотелось… мне бы хотелось познакомиться с кем-нибудь, хоть капельку похожим на тебя…

Вне всякого сомнения, это было бы весьма недурно — на тот случай, когда Майлз уедет надолго.

Она стала все больше и больше зависеть от него и теперь почти каждый день тайком выбиралась к нему; во всяком случае, намного чаще, чем до ее брака. Ей все труднее было обойтись без их дружбы, абсолютного взаимопонимания, его веселого и поэтического склада характера, способного настроить ее на удивительный лад, что было совершенно недоступно Дональду. А еще Майлз внушал ей чувство абсолютной безопасности от любых невзгод.

Мало-помалу Аморет начала понимать (правда, поначалу довольно смутно), что некая преграда мешает сделать ее жизнь с Дональдом полноценной во всех смыслах слова. И дело было не только в его матери. Было что-то еще, что-то такое, чего Аморет пока еще не могла открыть, хотя осознавала, что именно из-за этого «чего-то» Майлз становится все больше и больше необходим ей.

И вот она сидела, обнаженная, на постели, скрестив ноги, посасывая указательный палец и опершись локтем о колено, и размышляла, что же это могло быть. Аморет уже приняла ванну и собиралась одеться к приходу Шарон, как вдруг неожиданные мысли настигли ее. Настигли, заставив застыть в задумчивости и потерять счет времени.

«Несомненно, Дональд чего-то ожидает от меня, — решила она. — Он чего-то хочет от меня, но не говорит, чего именно. Да, конечно, именно это и не дает покоя. Ну что ж, если это так, то я довольно легко смогу узнать то, что нужно. Я просто спрошу его. Конечно же, без помощи слов. А если, допустим, то, что я узнаю, совершенно не понравится? Допустим, речь идет о том, чего я не могу ему дать?

Допустим, ему захочется такой любви, которую я даю только Майлзу… Допустим… Да что там, это может быть все, что угодно!»

Она спрыгнула с постели и подошла к огромному зеркалу, чтобы рассмотреть себя в полный рост. «Какая же я красавица!» — привычно подумалось ей при взгляде на свое отражение. Ее груди были крепкими, со вздернутыми дерзкими розовыми сосками; талия — чрезвычайно тонкая, бедра и ягодицы — округлые, манящие, а кожа — совершенно белая, и ничто не нарушало этой белизны, если не считать маленького нежного темного треугольничка.

«Чего же еще он хочет?»

Разглядывая себя в зеркале, она злилась на Дональда. Что с ним происходит? Неужели он не осознает, насколько счастлив, обладая ею? Неужели не понимает, сколько мужчин отдали бы все на свете, чтобы обладать тем, чем обладает он? Наверное, Дональд сошел с ума. И если не ценит своего счастья, так дальше продолжаться не может.

Тут раздался стук в дверь, и Аморет вздрогнула.

Она поспешно накинула пеньюар, открыла дверь и увидела на пороге бледную и взволнованную Шарон в норковом манто и с сигаретой в зубах.

— Боже! — воскликнула Шарон.

— Заходи, — пригласила подругу Аморет, отступая назад. — Что случилось?

— Я жду уже полчаса! — ответила Шарон, сбрасывая манто. — Когда я пришла, служанка сказала, что стучалась к тебе, но дверь была заперта, и она подумала, что ты в ванной. С тобой все в порядке? Я уж испугалась, что тебе стало нехорошо или что-нибудь в этом роде…

Аморет с изумлением слушала подругу. Затем посмотрела на часы. Она опаздывала. Но ведь не было никакого стука в дверь! Ей оставалось только рассмеяться.

— Извини, Шарон! В ванной лилась вода, и я ничего не слышала. Только не сердись, пожалуйста. Лучше присядь. Я буду готова через минуту.

Шарон пожала плечами.

— Я уже привыкла к твоим опозданиям. Но в последнее время ты опаздываешь как никогда. Аморет, давай поговорим серьезно…

Аморет сидела за туалетным столиком, накладывая на лицо косметику.

— О чем? — спросила она.

— О тебе. Ты… ты счастлива?

— Счастлива ли я, Шарон? Разумеется, счастлива! Да как ты только можешь задавать мне подобный вопрос? Разве и так не видно?

— Извини, конечно. Забудь о том, что я сказала. Однако ты…

— Что я? — повернулась Аморет.

— Наверное, не следовало бы говорить об этом, — вздохнула Шарон. — Мне бы очень не хотелось… Но поскольку я… Ну, знаешь, Аморет, порой мне кажется, что я теряю тебя. О, я не это имею в виду! Я знаю, что могу рассчитывать на твою дружбу. Но хочу сказать, что иногда мне кажется, будто ты куда-то исчезаешь: вот только что была здесь, а потом тебя вдруг нет. Наверное, я говорю, как ненормальная.

— Нет, Шарон. Я и вправду исчезаю. Однако меня очень удивило, что ты это заметила, поскольку я не исчезаю от кого попало, во всяком случае, не от тебя. Я исчезаю только от тех, кто доставляет мне беспокойство. И, после того как исчезну, они совершенно забывают обо мне.

Шарон смотрела на Аморет широко раскрытыми глазами, словно подруга только что сообщила ей нечто фантастическое.

— Что?! — изумленно выпалила она.

Аморет отвернулась к зеркалу и начала красить губы. Ей следовало бы как следует подумать, прежде чем сообщать Шарон такое. Не важно, что они дружат всю жизнь. Что из того? Многолетняя дружба не означает, что Шарон обладает способностью понимать такие тонкие и сложные вещи. Ни одна живая душа в мире, кроме Майлза Моргана, не способна на такое понимание.

— Давай лучше не будем говорить об этом. И прошу тебя, никому не пересказывай то, о чем я только что тебе сказала. Но если хочешь, я как-нибудь покажу тебе, как это происходит. Разумеется, на ком-нибудь не из близких, потому что есть состояния, которых уже не отменить. А теперь давай больше не будем говорить о серьезном, Шарон. Лучше позавтракаем, а потом сходим на выставку. В общем, повеселимся от души.

Но Шарон все еще в полном замешательстве смотрела на подругу с тревогой. Однако через мгновение пришла в себя и нерешительно сказала:

— Ладно. Хорошо…

Этим же днем, прогуливаясь по Пятой авеню, они случайно встретили одного старого поклонника Аморет. Пришлось остановиться и завести беседу, а он все время поглядывал на Аморет, да так, словно до сих пор не мог забыть, что когда-то ухаживал за ней. Это наконец стало ее раздражать, и она решила, что самое лучшее — исчезнуть из него. Что и было сделано.

И вот среди разговора Аморет воспользовалась своим даром. Она по-прежнему оставалась с Шарон, но не с ним.

— Черт возьми, что случилось с Аморет? — спросил он у Шарон. — Разве я сказал что-то, рассердившее ее?

— Рассердившее? — переспросила Шарон, глядя на подругу. — По-моему, ничего подобного. Во всяком случае, мне так не кажется.

Аморет вытравляла себя из его сознания все сильнее и сильнее, и наконец он спросил:

— Эй, а о ком мы только что говорили?

— Об Аморет, — совершенно серьезно ответила Шарон.

Он поморщился:

— О ком?

— Роберт Мейтленд! Вы что, с ума сошли?

— Послушайте, — вдруг вкрадчиво заговорил он, поглаживая Шарон по руке. — Сейчас я должен кое с кем встретиться. Я уже опаздываю. Но нельзя ли мне позвонить вам как-нибудь на днях? Очень рад был с вами встретиться… — И с этими словами Мейтленд поспешно удалился.

Аморет заливисто рассмеялась, взяла Шарон под руку, и они медленно двинулись дальше в потоке других бесцельно прогуливающихся женщин в норковых манто.

— Вот видишь? — спросила Аморет. — Правда, забавно? — Как предупреждал ее Майлз, это легко может войти в привычку.

Но ведь существует множество людей, от которых можно отделаться таким способом. В конце концов, ведь это не причинит им никакой боли, так что и Аморет не ощутит никакой вины. К тому же освободится от многих совершенно ненужных треволнений и конфликтов. И ее окружение станет только приятнее.

Когда после Рождества вернулся Майлз, Аморет рассказала ему о памятном происшествии.

— Получен результат в контакте с совершенно разными людьми! — радостно проговорила она.

Майлз снисходительно улыбнулся и погладил ее по щеке.

— С кем, например?

— Ну, после матери Дональда был Боб Мейтленд. Ты, наверное, помнишь его. Это один мой старый поклонник. Как-то я встретила его на улице. Он стоял и думал о том, что всегда хотел переспать со мной, но так ни разу и не переспал. Он представлял себя на месте Дональда, и это разозлило меня до такой степени, что я исчезла, понятно как. И он никогда больше не будет думать обо мне!

— Ну, а кто еще?

— Полицейский. Я проехала на красный свет, и он подошел, чтобы оштрафовать меня. Я знала, что Дональд очень рассердится на меня, и исчезла у полицейского прямо из-под носа. Ему пришлось порвать этот дурацкий штрафной талон, а я просто уехала.

Оба весело расхохотались. Потом она проговорила:

— Знать о том, что все эти годы я позволяла людям смотреть на меня, слышать меня, докучать мне, когда я могла бы просто-напросто исчезнуть из их сознания!

— Но ведь любой человек может каким-то образом взволновать или расстроить тебя, дорогая. Я уже говорил тебе: будь поосторожнее. Это довольно необычное лекарство: чем чаще ты используешь его, тем сильнее становится действие. Однажды ты можешь, говоря твоими словами, исчезнуть из кого-то, о ком ты будешь очень сильно сожалеть впоследствии.

Аморет же была совершенно уверена в себе и буквально опьянена своим усиливающимся даром.

— Этого не произойдет. А если даже и случится, то ведь ты всегда будешь со мной. Кстати, ты женился?

— Слава Богу, да, — ответил Майлз, щелкнув пальцами.

— На ком же, если не секрет?

— Как мы и договаривались с тобой, это сюрприз. Я женился на международной шпионке, с которой познакомился во время последней поездки.

— А где же она? — Аморет осмотрелась вокруг.

— Работает, я думаю. О! Тебе же не хочется знакомиться с ней, правда?

— Мне бы следовало ответить «нет»! И вообще теперь, когда я знаю, что ты тоже состоишь в законном браке, у меня на душе стало легче.

Он криво усмехнулся и произнес:

— Наверное, никто, кроме нас, не смог бы сделать такой вывод.

— Что ж, надеюсь, тебе больше понравится состоять в браке, нежели мне, — сказала Аморет, натягивая перчатки. — Мне пора идти, Майлз. Видишь ли, весьма вероятно, что Дональд начал догадываться кое о чем насчет нас с тобой.

— Откуда у тебя подобные мысли?

Аморет со вздохом подняла норковый воротничок и задумчиво остановила свой взор на букетике фиалок, который держала в руках.

— Он спросил меня, любила ли я кого-нибудь еще, кроме него. Разумеется, я ответила отрицательно. Но, по-моему, теперь он может сказать, что я не люблю его всем сердцем и душой, как гласит поговорка. Почему мужчинам всегда всего мало? Ну почему им всегда недостаточно той любви, которую им даешь?

— Думаю, потому, что не существует такого понятия, как достаточная любовь. Ну и что еще он говорит?

— Говорит, что я поступила с его матерью скверно и теперь он опасается, что я поступлю с ним так же. Мне кажется, он полагает, что мой дар может воздействовать только на его семью! — С этими словами она откинула голову и звонко рассмеялась. Майлз последовал ее примеру.

— А ты — прирожденная колдунья. И тебе действительно безумно нравится быть ею?

— Конечно! Ведь обладать таким даром хотелось бы каждому человеку, правда?

— Однако не так-то просто пользоваться им в наше время. Будучи антропологом, я провел достаточно времени среди дикарей, и мне известно, что они относятся к подобным вещам с благоговейным ужасом. Для колдовства у них есть определенные места, считающиеся святыми. Мы же — люди более цивилизованные, и подобные штучки могут довести нас до психушки.

Аморет громко рассмеялась. Он произнес эти слова так небрежно, так весело-отстраненно, что его замечание показалось ей просто очень остроумным.

— Ну, в психушке можно оказаться не раньше, чем тебя поймают и препроводят туда. По-моему, любая ведьма, которая позволила схватить себя и отправить на костер, прежде всего не умна.

Майлз нагнулся и нежно поцеловал ее.

— Будь осторожнее, дорогая. Ты так импульсивна… Временами я очень беспокоюсь за тебя.

— Не волнуйся, Майлз. Можешь спокойно отправляться куда тебе надо и заниматься своими делами. — Она послала ему воздушный поцелуй и удалилась.

Аморет всегда была очень аккуратна и чистоплотна. Она терпеть не могла, если вещи находились в беспорядке. И теперь, обладая необыкновенным даром, ей, похоже, придется содержать себя в еще большем порядке, чем когда-либо.

Поэтому столько усилий прилагалось ею, чтобы постепенно усовершенствовать окружающий ее мир. Ей не приходило в голову делать это для кого-то, кроме самой себя, поскольку, в конце концов, каждый человек обладает собственным и совершенно личным представлением о том, какой бы он желал видеть действительность вокруг себя. И если бы она даже попыталась улучшить грешный мир для кого-то еще, ей все равно не удалось бы этого сделать.

Однажды она услышала стук в дверь своей спальни и рассеянно проговорила: «Войдите», совершенно забыв, что не одета. На пороге появился дворецкий. Разумеется, после этого ей оставалось только извлечь себя из его памяти, а вскоре дворецкого пришлось вообще уволить, поскольку он начал отдавать распоряжения с огромным трудом. Однако подобного рода происшествия, судя по всему, несли в себе ничтожное неудобство по сравнению с огромной выгодой, какую извлекала для себя Аморет.

Удалось избавиться от парочки подруг, уже много лет раздражавших ее, поскольку они постоянно пытались во всем подражать ей — в манерах и даже в одежде. Она напрочь исчезла из памяти наглого подростка-лифтера, вечно пялившегося на нее. С некоторых пор он начал поднимать и опускать в лифте некую личность, которой просто не видел. Когда дантист причинил ей боль, вводя новокаин, последовало ее исчезновение прямо из стоматологического кресла. А временами Аморет исчезала из сознания людей, вовсе не беспокоивших ее, просто из озорства. Ей хотелось увидеть изумление на их лицах, вот и все.

Майлз несколько раз вновь предупреждал ее, что редкий дар может выйти из-под контроля, но его слова всерьез приняты не были.

— Не разговаривай со мной, как скучный моралист! — надувая губки, капризно восклицала она. — Я развлекаюсь!

А спустя несколько недель ей пришлось познакомиться с его женой.

Аморет с Дональдом явились на грандиозную вечеринку с коктейлями, которую устраивали их старые друзья у себя дома. Хозяин был известным публицистом, его жена — художницей, и оба унаследовали порядочное состояние. На вечеринку были приглашены разные люди. Дональд с женой разошлись по разным комнатам, и Аморет прохаживалась одна, беседуя с друзьями и знакомыми, когда ей представили супругу Майлза. Эта женщина не взяла его фамилии и представилась как Марианна Найт, даже не под своей девичьей фамилией. Аморет ни разу не видела ни ее, ни ее фотографии, но тем не менее сразу же узнала эту женщину.

Со своей стороны миссис Найт сделала вид, что понятия не имеет, кто такая Аморет. Естественно, она притворялась очень искусно, поскольку имела огромный опыт, связанный с ее работой в качестве международной шпионки.

— Почему не видно вашего мужа? — поинтересовалась Аморет.

Как всегда, выглядела она потрясающе. Вокруг говорили, что ей удалось стать еще неотразимее, и, очевидно, этому способствовало удачное замужество. Одета была Аморет в короткое серебристое платье, обтягивающее ее безупречную фигуру, подобно фольге. Ее золотисто-рыжие волосы, разделенные прямым пробором, были зачесаны за уши и с одной стороны схвачены двумя белоснежными водяными лилиями.

Миссис Найт сама оказалась довольно красивой женщиной, наверное, самой красивой из всех присутствовавших на вечеринке, естественно, после Аморет. Видимо, поэтому она разглядывала соперницу с вежливой враждебностью. Разумеется, не считая того обстоятельства, что и раньше миссис Найт сильно недолюбливала Аморет из-за Майлза.

— Мы часто не выезжаем вместе, — холодно ответила она, — особенно теперь, когда разводимся.

Аморет улыбнулась.

— Вы спросите почему? — продолжала миссис Найт, которой явно не понравилась улыбка собеседницы. Миссис Найт давала понять, что видит ее насквозь и не даст себя одурачить. — Вы знакомы с ним?

— Естественно, и очень хорошо, — ответила Аморет. — И не имеет смысла делать вид, что вы в разводе. В конце концов, мы с Майлзом беседовали о женитьбе…

— Майлз? — резко переспросила миссис Найт. — Какой еще Майлз? Моего мужа зовут Билл. Билл Рандалл.

Аморет отрицательно покачала головой.

— Нет. Его зовут Майлз. Он мог назваться вам другим именем, но это просто шутка. Майлз обожает розыгрыши.

Глаза миссис Найт засверкали, и она часто задышала от гнева.

— Послушайте, миссис Как вас там бишь…

— Миссис Дональд Дженнинз. А до замужества меня звали Аморет Эймз. А вот и мой муж.

Миссис Найт осмотрелась вокруг.

— Он постоянно наблюдает за вами, — проговорила она. — И я вполне его понимаю.

— Потому что он безумно влюблен в меня. Он любит меня больше всех на свете, и я люблю его больше всех, кроме Майлза. И моей мамы.

Миссис Найт чуть не задохнулась от ярости.

— Простите, но я… мне срочно надо позвонить, — наконец произнесла она, взяв себя в руки.

Аморет изящно помахала ей рукой и отвернулась. Но спустя секунду вновь повернулась к собеседнице.

— Одну минуточку, миссис Найт. Надеюсь, вы не станете шпионить за мной?

— Шпионить за вами? Да с какой стати я должна шпионить за вами?

— Ну, во-первых, по привычке. А во-вторых, из-за ревности. Мне бы хотелось предупредить вас, что это совершенно бесполезно. Если вы попытаетесь шпионить за мной, то просто не сможете найти меня.

— Уверяю вас, миссис Дженнинз! Я не стану даже пытаться разыскивать вас! — И с этими словами миссис Найт гордо удалилась.

Аморет с улыбкой посмотрела на какого-то мужчину, который только что появился на коктейле и подошел к ней засвидетельствовать свое почтение.

— Какая эксцентричная дама, не правда ли? — сказала Аморет, указывая на миссис Найт. — Кто же она такая все-таки?

— По-моему, она читает коммерческие сводки по телевидению, — ответствовал мужчина. — Аморет, если бы вы знали, каждый раз, когда я встречаю вас, вы кажетесь мне все красивее и красивее! Я…

Аморет с улыбкой принимала поток комплиментов, но вдруг краем глаза увидела миссис Найт, о чем-то беседующую с Дональдом. Извинившись перед своим собеседником, Аморет быстро направилась к мужу. Миссис Найт заметила ее, и, когда она подошла к Дональду, миссис Найт уже и след простыл.

Аморет взяла Дональда под руку и одарила ослепительной улыбкой. Дональд улыбнулся ей в ответ, но выражение его лица было весьма беспокойным. В последнее время он частенько выглядел встревоженным. Молодая жена искренне надеялась, что не из-за служебных неурядиц.

— О чем ты разговаривал с этой женщиной? — спросила она.

— Да так, ничего особенного. А что? — пожал плечами Дональд.

— Она говорила обо мне?

— Почему ты так думаешь? Вообще-то она сказала, что ты потрясающе красива.

— Она говорила с тобой о чем угодно, но только не об этом, — поддразнивала мужа Аморет. — Ну же, Дональд, расскажи мне, о чем еще вы говорили?

— Она завидует тебе. Пойдем-ка лучше перекусим, дорогая. У меня немного болит голова.

— У тебя всю последнюю неделю болит голова, — капризно проговорила Аморет, надувая губки. Ей не нравилось, когда у людей что-нибудь болело, равно как и невинное выражение на их лицах. — Ты что, болен? У тебя лихорадка, простуда? Хорошо, давай пойдем домой. И я сделаю так, что ты очень быстро поправишься, — заверила она.

Они поужинали в гостиной перед камином. Однако, несмотря на то что Аморет надела совершенно новый сапфирового цвета пеньюар, заколола волосы бриллиантовыми заколками и все время развлекала Дональда разными забавными историями, рассказывая их на только им понятном языке, Дональд продолжал сидеть с рассеянным выражением лица. Наконец, когда слуги ушли, унеся тарелки, а Аморет с мужем остались совершенно одни, она свернулась клубочком у него на коленях и нежно поцеловала его.

— Что с тобой, милый? У тебя какой-то секрет от меня? А может, что-то не так в офисе? Ответь же…

— Да нет, все прекрасно. — Он прижался губами к ее щеке и крепко обнял. Потом глубоко вздохнул.

— Дональд! Скажи, что с тобой происходит! — Аморет резко потянула его за отворот пиджака. — Ты должен сказать мне, что случилось!

— Пустяки, дорогая. Все эта проклятая женщина…

— Что она наговорила тебе? Расскажи, ну расскажи! — чуть ли не истерически потребовала Аморет.

— Ну, она сказала… Ну… Ладно. Она сказала, что вела с тобой весьма интересный разговор по поводу ее бывшего мужа. Еще сообщила, что раньше ты очень хорошо знала этого человека. И мне не понравилось, каким тоном было сказано об этом. Вот и все. Прости меня, Аморет. Я понимаю, что ревную тебя, и мне очень жаль, но я ничего не могу с собой поделать. Извини!

Аморет задумчиво посмотрела на него и какое-то время не спускала с мужа пристального взгляда. Затем звонко рассмеялась и крепко прижалась к нему:

— О Дональд! Как приятно, что ты ревнуешь! Но при этом знаешь, что никакого повода для ревности у тебя нет, так ведь?

Дональд, в свою очередь, пристально и изучающе посмотрел на жену, но, когда увидел, что она не сводит с него своих огромных синих глаз, его лицо преобразилось, он снова заключил ее в объятия и начал жадно целовать.

— Знаю! Знаю! — шептал он. — Конечно же, знаю! Но если ты полюбишь другого… о, если ты оставишь меня… Боже, мне кажется, я умру!

Его поцелуи становились все более неистовыми, все более требовательными, и на какое-то мгновение ее охватила паника, ибо ей показалось, что на нее надвигается какая-то страшная, неотвратимая беда; она стала вырываться из его объятий. Дональд выпустил ее, Аморет вскочила на ноги и стала поправлять сбившиеся волосы. Сейчас она чувствовала себя так, словно только что чудом избежала железнодорожной катастрофы и теперь стоит в полном оцепенении, постепенно приходя в себя и с облегчением осознавая, что совсем не пострадала.

— Прости меня, — произнес он. — Неужели я причинил тебе боль? — Сейчас Дональд был похож на пьяного, хотя Аморет знала, что за весь вечер он не выпил ни капли.

Так они стояли несколько минут, молча глядя друг на друга. Аморет напоминала дикого зверька, внезапно ослепленного автомобильными фарами. Теперь она начала осознавать, что именно вносило сумятицу в их отношения. Но еще не понимала, как сильно желала бы избежать этого открытия. Дональд хотел, чтобы она всецело принадлежала ему! Ему хотелось обладать ею абсолютно, овладеть ею полностью, отнять у нее свободу выбора и действий, вобрать ее личность в себя и довести до такого состояния, когда она окажется абсолютно беспомощной.

И если бы она позволила, он отнял бы у нее даже Майлза и сам занял то место в ее душе, которое занимал Морган, а потом постепенно вообще вытеснил бы его оттуда. Причем Дональд совершил бы это, даже не зная о существовании Майлза; он совершил бы это благодаря своим настойчивым притязаниям в любви, которая сейчас напоминала Аморет какую-то неведомую гигантскую мантию, беспрерывно увеличивающуюся в размерах, обволакивающую ее целиком, отделяющую ее от остального мира, не оставляя ей ничего, кроме темного удушливого пространства, которое ей пришлось бы делить с ним, и только с ним.

Он хотел убить ее!

Он называл это любовью, но на самом деле искал ее смерти!

И вот, наконец осознав весь ужас создавшегося положения, Аморет смотрела на него со страхом и ненавистью, словно это был не Дональд, а какой-то неведомый жестокий зверь, страшное прожорливое чудовище. Муж по-прежнему смотрел на нее; выражение его лица было тяжелым и в то же время жаждущим, словно он видел ее впервые в жизни.

— О, я безумно люблю тебя, — наконец хрипло пробормотал он, словно в этот миг испытывал страшный приступ боли. — Аморет… Аморет… когда у нас будет ребенок?

Вот.

Вот оно, доказательство ее правоты.

— А что мы будем делать с ребенком? — невинно спросила она, стараясь скрыть охвативший ее страх.

— Заботиться о нем, разумеется, — рассмеявшись, ответил Дональд. — Любить и растить. А что еще делать с ребенком?

У Аморет перехватило дыхание. Ею овладело ужасное чувство, что ее стремительно уносит назад, в ее детство, младенчество; она беспомощно барахталась в какой-то теплой жидкости, изо всех сил пытаясь вырваться наружу, на свежий воздух. Она ни за что не вернется туда, назад! Он может убить ее, но ему никогда не удастся заставить ее вернуться!

Ей следует быть очень осторожной. Придется пойти на хитрость. Скорее всего, он собирается внезапно овладеть ею, затем сжать до размеров ребенка и силой вернуть ее туда, в безвоздушное, ужасное, темное ничто, откуда она однажды уже выбралась. Если она допустит его к своим мыслям, он придет в такую ярость, что, видимо, непременно совершит это.

«Ступай осторожно и легко, — сказала она себе. — Мягко и легко.

Ибо это — единственный выход.

Заставь его думать, что это — игра и что мы оба развлекаемся. Тогда… он станет смотреть на все иначе».

— Но, Дональд… — шутливым тоном запротестовала она. — Мне ведь еще так мало лет!..

— Мало лет? — не веря своим ушам, переспросил он.

— Я хочу сказать — нашему браку. Давай немножко подождем. О, я знаю! — Она внезапно подпрыгнула и захлопала в ладоши. Потом склонилась над ним, словно только что произошло нечто очень приятное. — Я буду твоим ребенком!

Дональд покачал головой, не возражая ей, а чтобы отогнать какую-то свою мысль; потом улыбнулся и произнес:

— Хорошо, дорогая. Больше не будем об этом. Ты — мое дитя, не так ли? — Он встал и поднял ее на руки. — Мне кажется, я все еще боюсь потерять тебя.

— О нет, Дональд!

Дональд нежно гладил ее по волосам и спине, понимая, что Аморет сказала истинную правду: она и была его ребенком. И в самом деле, ведь она еще совсем дитя. А дитя не может родить ребенка. И вообще в одной только мысли о беременности Аморет было что-то неприличное, подумал он. И придется терпеливо ждать, когда к ней придет взросление. А ведь действительно, создавалось такое впечатление, что она совсем не разбирается в серьезных чувствах взрослых людей и, похоже, не хочет разбираться в них. И он надеялся, что не совершил ошибки, стремясь сразу же воспринимать ее как взрослую женщину.

Майлз отправился еще в одну поездку. На этот раз он находился в Мексике, проводя для Национального музея истории археологические раскопки на месте развалин ацтекского поселения. Аморет послала ему телеграмму, буквально умоляя немедленно приехать.

Когда она поведала Майлзу о словах Дональда, тот заметно помрачнел.

Он прилетел на своем личном самолете, причем управлял им сам. Его кожа была коричневой от загара, на подбородке виднелась черная и жесткая недельная бородка, как у ее отца, когда он отправлялся летом отдохнуть в палатке, решив при этом не бриться. Майлз показался Аморет еще красивее, когда стоял перед ней, засунув руки в карманы. Она с восхищением смотрела на его широкую волосатую грудь и мощные обнаженные плечи. Аморет приехала к нему очень рано, Майлз еще не успел одеться.

— Вот так ты и должен выглядеть всегда! Я еще ни разу не видела тебя таким красивым. Сейчас ты очень похож на пирата!

Но лицо Майлза оставалось хмурым.

— Ну, что там еще за дела с детьми? — осведомился он довольно резко.

— Да это Дональд вдруг ни с того ни с сего заговорил о ребенке, — вздохнула она. Сейчас, рядом с Майлзом, Аморет чувствовала себя в полной безопасности, и ее страх мгновенно улетучился. В эту минуту ей почему-то было на самом деле жаль Дональда. Какую же огромную ошибку он совершил! Но, в конце концов, он не мог знать о Майлзе. И это был естественный промах человека, который жил повседневной, будничной жизнью и оставался совершенно слеп к другому, загадочному, заколдованному и чарующему миру, окружающему его.

— Мне все это не нравится, — промолвил Майлз. — У него, видно, чертовски взвинчены нервы.

— Я тоже так решила, — рассмеялась Аморет.

— В конце концов, он всего лишь обладает тобой или какой-то твоей частью… с моего молчаливого согласия. Наверное, ему пора узнать о моем существовании.

— О нет, Майлз! — хмуро сказала Аморет. — Ты не знаешь, как он любит меня!

— Во всяком случае, он любит тебя меньше, чем я, а ты его — меньше, чем меня.

— Да, причем намного, — согласилась Аморет и посмотрела куда-то в сторону. — И половина нашей проблемы состоит в том, что он слишком сильно меня любит. Знаешь, Майлз, своей любовью ты не делаешь меня несчастной, как это делает Дональд своим обожанием. О, как это приятно — быть любимой тобой. Это так же, как быть любимой самой собой.

— Ну, если разобраться… — начал Майлз и замолчал. Аморет заметила, что сегодня глаза у него черные.

Майлз уселся, широко расставив ноги и упершись руками в колени. Аморет наблюдала, как он сидит, задумчиво глядя в пол. Его могучая грудь вздымалась от учащенного дыхания. Он выглядел очень сильным, полным жизненной энергии, готовым броситься куда угодно, совершенно пренебрегая опасностью. Его тело было натянуто, как струна. А ведь Майлз сделает все, что придет ему на ум. Он не похож на медлительного и рассудительного Дональда, не способного на быстрые действия. Да, Майлз обладает абсолютно противоположным складом характера.

— Возможно, я увезу тебя от Дональда, — произнес Майлз, по-прежнему глядя не на Аморет, а в пол.

— Но ведь мы уже давно решили, что все останется так, как оно есть, и ничего не надо менять.

Майлз раздраженно стукнул кулаком по ладони и резко поднялся.

— В таком случае, что с ним происходит? Ты же не думаешь, что мужчина, знающий, что его жена полностью принадлежит ему, попытается заставить ее отдавать еще больше?

— Все может быть, Майлз. Наверное, потому он и хочет…

— Я думаю, тебе надо поехать со мной в Мексику. Неужели ты не понимаешь, что если он начал злоупотреблять своими правами по отношению к тебе, то его уже не остановишь?

— Гм, а мне понравится в Мексике? — с сомнением спросила она. — Я слышала, что там очень грязно.

— Но не там, куда я собираюсь тебя отвезти. Там у тебя будет все, что пожелаешь. А когда тебе или мне там наскучит, мы сразу же уедем.

Глаза Аморет заискрились радостным волнением.

— О Майлз, мы прекрасно проведем время, правда? Но что делать с Дональдом? Ведь он будет скучать по мне.

— Не будет, — медленно проговорил Майлз, — если забудет о твоем существовании.

— Ты хочешь сказать, что мне надо… — Голос Аморет превратился в шепот, испуганный, нерешительный. Она еще ни разу не извлекала себя из памяти человека, который искренне любил ее. — О Майлз… — выдохнула она. — Мне страшно! Именно об этом ты меня предупреждал. Он ведь никогда не вернет меня. — Она покачала головой. — Бедный Дональд!

Майлз, не вынимая рук из карманов, подошел к высокому, до потолка, окну и стал пристально разглядывать городские кварталы домов, окутанные смогом и туманом. Аморет остановилась рядом с ним. Было видно, как на скулах его ходят желваки. Еще ни разу она не видела Майлза таким разгневанным и готовым на все. Сейчас в нем ощущалась какая-то всесокрушающая сила. Вся легкость и мягкость манер куда-то испарились. Теперь открылась другая сторона его души, мрачная и полная дикой самовлюбленности; в поведении Майлза появилось что-то зловещее. И все же она предпочла бы броситься в эту черную страшную пропасть его души, нежели подчиняться любовному деспотизму законного мужа.

— Я поеду с тобой! А Дональд навсегда забудет о моем существовании!

Вот.

Теперь решено.

Она замолчала, приложив руку к сердцу, словно почувствовала, что оно на мгновение перестало биться. В следующий миг Майлз заключил ее в объятия, потом высоко поднял на руки и закружил в воздухе. Она, словно птица, парила над ним, звонко смеясь и лаская его обветренное бородатое лицо. В их глазах стояло истинное торжество, ведь они покончили со всеми (и не только с Дональдом), кто хоть как-то пытался разлучить их или воздвигнуть между ними какую-то преграду.

— Я люблю тебя, Аморет. — Голос Майлза звенел от страсти и радости.

— Я люблю тебя, Майлз! Для него я потеряна навсегда!

Все произошло так, как и предсказывал Майлз. Мексика, куда он привез ее, не оказалась ни грязной, ни кричаще безвкусной. Они жили в лагере, который люди Майлза разбили, следуя его указаниям. Это были спокойные, молчаливые и послушные работники, которые незамедлительно исполняли все его приказы. Они двигались мягко и бесшумно, как кошки или неясные силуэты из какого-то сна, к тому же постоянно напевая странные и довольно мрачные мелодии. Их голоса были мелодичными, чистыми и сильными. Аморет возлежала в шелковой палатке, которая теперь стала ее домом, слушая их песни помногу часов подряд и не осознавая течения времени.

Местность, окружавшая их, была фантастической. Все выглядело для Аморет совершенно незнакомым. Прежде она даже вообразить себе не могла, что на свете существуют подобные места.

С одной стороны лагеря, состоящего из огромного скопища палаток из полосатой материи всех воображаемых расцветок, сверкающих и переливающихся на солнце, простиралась бескрайняя пустыня. Аморет вглядывалась в нее, насколько позволяло зрение, но не видела ни гор, ни холмов, только плоскую монотонную светло-желтую полоску песка. Рядом с лагерем произрастали огромные кактусы желтовато-зеленого цвета, выше человеческого роста, толстые и мясистые, с угрожающими колючками, в которых, как утверждали некоторые, таится смертоносный яд. Никто не осмеливался дотронуться до них из-за рассказов о том, что случилось с теми смельчаками, которые все-таки попытались удовлетворить свое любопытство. По пустыне были разбросаны какие-то странные, светящиеся в темноте кости, но никто не знал, кому они принадлежали, как попали туда и сколько лет прошло с тех пор, как умерли их обладатели.

Другая сторона выглядела совершенно иначе. Там все было зеленым и плодородным; бескрайние луга веселили взор разнотравьем и множеством полевых цветов, зеленых, ярко-оранжевых, темно-синих. По лугам стремительно бежали ручьи, веселые, звонкие, причудливые. Тишину нарушало неумолкающее пение экзотических птиц, которые резвились в рощицах, сверкающих от множества водопадов, падающих, казалось, ниоткуда, но явно с огромной высоты.

Между такими разными мирами и жили Аморет с Майлзом.

Каждый день ранним утром Майлз уходил на свои раскопки и возвращался при заходе солнца, а иногда не появлялся до восхода луны. Аморет никогда не беспокоилась и не сердилась по поводу его долгих отлучек. Ей постоянно было чем развлечься, к тому же она все время пребывала в комфорте и роскоши.

Часто Майлз приносил ей в подарок найденные им в руинах ацтекского поселения предметы: гротескные статуэтки, при виде которых Аморет начинала смеяться; бирюзовые или серебряные бусы, всевозможные кольца; полуразбитые вазы, где она держала собираемые ею цветы. Почти всегда Майлз возвращался с чем-нибудь удивительным и способным вызвать ее любопытство.

А Дональд находился так далеко, не хотелось даже думать о нем.

— Я понятия не имела, насколько скучно и обыденно жила прежде, — говорила она Майлзу. — Сейчас мне кажется, что моя прежняя жизнь была глупой и совершенно бессмысленной. О Майлз, до чего же я благодарна тебе за то, что ты привез меня сюда!

Они жили в гигантской шелковой палатке в желтую, красную, фиолетовую, зеленую и синюю полоску. Мебели в ней не было почти никакой, если не считать огромного матраса, мягкого и глубокого, обшитого бархатом и блестящим шелком. Когда наступала темнота, они зажигали хрустальные лампы, размещенные на специальных тумбах. Еще у них стояло несколько сундуков с шелками, плюмажами и драгоценностями. А в центре находился низкий и широкий эбонитовый столик, на котором помещались чаши с сочными фруктами и едой, приправленной неведомыми Аморет пряностями, которую им подавали на старинных серебряных блюдах. Аморет никогда не задумывалась, как Майлзу удалось достать все эти чудеса; она воспринимала их как нечто само собой разумеющееся, считая, что он добивался всего не в результате преодоления каких-то трудностей, а вследствие своего неутомимого желания и силы воли. И вообще Аморет считала, что все эти чудеса должны существовать на свете только ради ее удовольствия.

Кроме нее, в лагере не было ни одной женщины. Вероятно, именно поэтому здесь царило такое спокойствие. Она ни разу не слышала громких звуков, не замечала каких-либо поспешных или необдуманных движений.

Майлз, развалившись на одном из алых матрасов, с улыбкой наблюдал за ней. Им не надо было много говорить, они хотели быть вдвоем, все остальное их совершенно не волновало. Да, им хотелось быть вдвоем и ощущать обоюдную радость, счастье, наслаждение. И хотя целый день Майлз проводил на раскопках, ночью он всегда был полон энергии и жизненных сил. Казалось, усталость ему неведома. Его энергия выглядела неукротимой, а сил оказалось даже больше, чем можно было вообразить. А может, запас энергии у Майлза увеличился с момента их прибытия сюда?

— Не удивительно, что ты никогда не оставался в Нью-Йорке надолго, — сказала как-то Аморет, отрывая от огромной грозди виноградины и кладя их в рот сначала себе, а потом ему. Она сидела рядом с ним на корточках. На ней были изумрудно-зеленые шаровары, специально обрезанные под коленями, и золотого цвета топик, почти не закрывающий ее груди. На запястьях позванивали маленькие колокольчики; веки выкрашены золотой краской, а к кончикам мельчайших косичек прикреплены маленькие золотые колечки. Каждый день она изобретала какой-нибудь новый наряд, прическу, чтобы удивить Майлза. Это стало одной из их излюбленных игр: вместе рассматривать то, во что одета Аморет по его возвращении домой.

— Я не могу долго оставаться в одном и том же месте, — сказал Майлз. — Похоже, и здесь мы уже засиделись.

Если уж Майлзу не сидится здесь, значит, им пора переезжать.

— Может, я съезжу домой повидаться с мамой? — сказала Аморет.

— Ей наверняка захочется узнать, что ты сделала с Дональдом и почему ты это сделала.

— Я просто скажу ей, что мне пришлось это сделать. Она поймет меня.

— Не уверен. Неужели ты не заметила, как редко люди покидают друг друга ради жизни, которая больше им подходит?

— Конечно, заметила, Майлз! За это я и люблю тебя!

И она бросилась в его объятия. Она ласкала его обнаженные грудь и спину, вдыхая крепкий, мужественный аромат его тела. Он, прижимая ее к себе, тоже начал целовать и ласкать ее, при этом слегка покусывая ее губы, но не причиняя боли, а только ради того, чтобы эти поцелуи превратились в своеобразную борьбу. Когда Майлз занимался с ней любовью, то делал это страстно и неистово; во всем чувствовались скрытая жестокость и напоминание о том, что именно он ее господин. Майлз был даже груб с ней, оставляя у нее на руках и бедрах синяки; в минуты любви буквально «пропахивал» ее, вкладывая в это всю свою мощь и неистовство, пока она не начинала всхлипывать и стонать от мучительного экстаза и колотить его кулачками по плечам, умоляя при этом убить ее.

— Иногда мне кажется, что мы умрем вместе, — как-то заметил он.

— Да, Майлз… умрем! — воскликнула Аморет с покорной благодарностью.

Часто глубокой ночью они поднимались с матраса и гуляли по пустыне, очарованные лунным светом, который в этих чудодейственных местах мерцал как-то странно, не по-земному. Или босиком бродили по сочным лугам и купались в прохладных ручьях.

— Я мечтала о чем-то таком всю жизнь, — говорила Аморет. — Теперь понимаю, что никогда не была счастлива прежде. Я обожаю тебя!

Когда звучали такие слова, он улыбался, и вся его нежность тут же возвращалась. Наверное, это происходило потому, что она безмерно его любила, и, чувствуя эту искреннюю любовь, он превращал свою жестокую неистовую страсть в нежную ласку. А у Аморет создавалось впечатление, что Майлз с помощью своей воли умеет сосредоточиваться во времени и пространстве между двумя этими крайностями со всеми их особенностями.

— Ты — единственный, в ком я всегда нуждаюсь. Ведь религия никогда не предназначалась для женщин, не так ли?

— Возможно, религия предназначена лишь для женщин, не способных любить мужчину, — улыбнулся он.

— Но ответь, разве мы не поступаем дурно? Разве мы не ведем себя безнравственно? — спросила Аморет. — Ведь все, что мы говорим, совершаем и думаем, считается неправильным и скверным, не так ли? Но как это приятно! До чего сладостно! Мне так хочется стать совсем порочной!

— Я отвезу тебя в самолете в Нью-Йорк, — произнес Майлз. — Ты повидаешься с мамой, а я — с женой.

— С женой! Ах да, я же совсем забыла о ней! О Майлз, разве все это не забавно? — И они смеялись до коликов в животе, вспоминая о жене Майлза.

Когда Аморет вновь вошла в свои апартаменты, то обнаружила, что за время ее отсутствия произошли кое-какие изменения. Она увидела в гостиной множество хрустальных люстр и ламп, которых никогда не заказывала. Внимательно осмотрев их и восхищаясь безупречной красотой их форм, Аморет подумала: кто же это распорядился доставить светильники к ней домой?

То же самое, правда, в чуть меньшем масштабе, произошло в спальне и в столовой. В апартаментах царила мертвая тишина, если не считать тихого и приятного позвякивания хрустальных подвесок, которые ударялись друг о друга от дуновения легкого ветерка, проникавшего в открытые окна.

— Мама, — слегка нахмурилась Аморет, — зачем здесь все эти люстры?

— Какие люстры? — озадаченно спросила миссис Эймз. — Я не вижу никаких новых люстр.

— Но вот же они! — возразила Аморет. — Но… если тебе не хочется говорить об этом… — Она пожала плечами. — Мне все равно. Хотя, по-моему, было бы неплохо посоветоваться и со мной. Как-никак это мой дом. И когда в моем доме происходят изменения…

— В последнее время с тобой трудно было советоваться о чем бы то ни было, — грустно заметила мать.

Аморет увидела, что она выглядит усталой и изможденной, стало мучительно жаль ее, и так захотелось поцеловать ее — ласково, как прежде.

— Что случилось, мамочка? Что-то не так?

— Не знаю, что и сказать, — вздохнула миссис Эймз. — Боюсь, любые мои слова могут тебя расстроить.

— Но почему? Ведь ты не сердишься на меня за то, что я ненадолго уезжала отсюда?

Миссис Эймз закрыла глаза. Сейчас она выглядела очень печальной. «Ее гложет тоска, — подумала Аморет. — Надо обратить все в шутку». Но тут же почувствовала, что ее тоже охватила грусть. И задумалась почему.

— Это из-за Дональда? — как можно ласковее спросила она и, опустившись перед матерью на колени, пристально посмотрела ей в глаза. — Ты беспокоишься из-за Дональда, да? Ответь же мне, мамочка! Ответь!

— Зачем ты это сделала, Аморет? Зачем?

— Мне пришлось так поступить, — ответила Аморет. — Но ведь я не причиняла ему боли…

— Дорогая, ты причинила ему страшную боль! Ведь он так сильно любит тебя! Так сильно! Он думал, что ты совершенно счастлива с ним. Зачем ты это сделала?

Аморет начала догадываться, что остальные люди не только не обладают даром читать тайные мысли других, но не в состоянии понять, что происходит, когда она извлекает себя из их памяти. Они совершенно не обладают ее инстинктивным знанием мирового устройства. Их восприятие искажено, слух ошибочен, а воспоминания не соответствуют действительности. Поэтому они воспринимают и осознают реальность лишь настолько, насколько им позволяется, а позволяется им очень немногое. И Аморет жалела их, жалела за то, что судьбой им было отмерено столь мало и почти не дано воспринимать пространство, время, жизненный опыт.

Но она ни за что не станет распространяться об этом. Ни за что! Нужно быть очень осторожной и деликатной с подобными вещами. Предельно осторожной!

— Дональд не удовлетворен тем, что я могу дать ему. Ему хочется много больше… Сейчас я уже забыла чего. Но это было как раз то, чего он никогда не мог бы получить от меня. И я поняла, что он постоянно будет желать недостижимого, а время от времени попытается заставить меня все-таки исполнить его желания. Поэтому я и уехала от него. Мне пришлось уехать из-за… — Внезапно Аморет запнулась, ибо с ужасом осознала, что почти проговорилась о Майлзе Моргане. Сейчас у нее было такое ощущение, словно она стремительно подбежала к самому краю бездонной пропасти, едва успев остановиться. И теперь стояла перед бездной, дрожа от страха и в то же время от порыва к саморазрушению, который она впервые так отчетливо ощутила. Охваченная ужасом, почувствовала, что у нее подкосились ноги, и Аморет осела на пол, как тряпичная кукла, понурив голову. Ей казалось, что сил подняться просто не будет. Миссис Эймз дотронулась до ее плеча.

— Из-за кого, Аморет? — спросила она.

Аморет вздрогнула.

— Не из-за кого… Из-за меня самой, мамочка. Вот и все!

— Аморет… если бы ты рассказала мне…

Внезапно Аморет вскинула голову и посмотрела на мать глазами, полными страха.

— Я еще ни разу не солгала тебе, мама! — закричала она. — Чего вы все хотите от меня? Чего вы пытаетесь от меня добиться? Прекратите это немедленно! Вы должны прекратить это! Я не потерплю, чтобы надо мной издевались, всячески третировали и травили меня! Вам придется оставить меня в покое, иначе… иначе я умру!

Она навзничь рухнула на пол, закрыла лицо руками и громко зарыдала. «Буду плакать, пока от меня ничего не останется, — мысленно поклялась Аморет. — Буду рыдать до тех пор, пока никто из них не сможет отыскать меня! И тогда они оставят меня в покое». Аморет боялась не только матери, но и Дональда, отца, друзей.

Миссис Эймз опустилась на колени рядом с дочерью и начала ласково гладить ее, как делала это, когда дочь была совсем маленькой. И Аморет стала успокаиваться; ее страхи постепенно таяли, и она рухнула в объятия матери.

— Ну полно, полно тебе, дорогая, — утешала ее миссис Эймз. — Прости. Прости меня за то, что я расстроила мою малышку. Но пойми, все мы так волновались.

Аморет подняла на миссис Эймз мокрые от слез глаза, в которых стояла страстная мольба.

— Вы не должны обо мне беспокоиться. Я очень счастлива, поверь. И пожалуйста, не волнуйся. Не надо, чтобы кто-нибудь из вас тревожился обо мне. Я просто не вынесу, если все вокруг будут из-за меня волноваться.

Когда она рассказала об этой сцене Майлзу, тот вовсе не удивился.

— Я этого ожидал, Аморет, — промолвил он. — Люди не могут оставить друг друга в покое. Они вцепляются в тебя, пытаясь при этом выжать из тебя все. Они всегда чем-то напуганы. А все потому, что никогда не были и не будут счастливы так, как мы с тобой.

— Да, это так, — задумчиво согласилась Аморет. — У нас с тобой есть все. И мы делаем все, что хотим. — Она серьезно посмотрела на него и продолжила: — Они с превеликим удовольствием отняли бы у нас наше счастье, если бы, конечно, могли. Правда?

— Думаю, да. И при этом считали бы, что делают это для нашего же блага. — Майлз сардонически усмехнулся.

В эти минуты Аморет восхищалась выражением его лица, ее переполняло искреннее благоговение.

— Знаешь, я чувствую, что все вокруг становится все спокойнее и спокойнее, — произнесла она спустя несколько минут. — Где я ни появлюсь, там становится тише и спокойнее. И это слегка пугает меня, Майлз. Как ты думаешь, почему это происходит? С чего это весь мир становится спокойным? Это как-то неестественно. Ведь шум и суета — часть жизни, не так ли? Если мир станет совершенно тихим… не будет ли это означать, что я просто умерла? — Она спрашивала это спокойным и ровным голосом, стараясь скрыть свой страх.

— Не знаю, — совершенно серьезно ответил Майлз.

— Я всегда была так счастлива, — вздохнув, проговорила Аморет. — Как говорила мама, я была очень радостным ребенком. А сейчас я счастлива только потому, что я с тобой. — Она пристально посмотрела ему в глаза. — Наверное, я останусь с тобой навсегда и никогда не вернусь к ним.

— Нельзя, Аморет. Иногда тебе придется возвращаться.

— Да, — кивнула она и собралась уходить. — Знаю. — Аморет остановилась на пороге и вновь посмотрела на него. — Но почему?

— Тебе известно почему. Потому что это твоя реальная жизнь и тебе нельзя покидать ее совсем.

— Нельзя, нельзя, — прошептала Аморет. — Вот и ты говоришь мне «нельзя». Даже ты, Майлз.

Однако не прошло и несколько минут, как они снова смеялись и Майлз целовал ее. Вскоре она ушла. Это был тот день, когда ее потеряла Шарон. И в этом, безусловно, сама Шарон и была виновата.

Стояла ранняя весна, и Аморет с приятельницей решили вместе отправиться на ленч, чтобы потом побродить по магазинам. Аморет порхала, словно бабочка в саду, перелетала от одного прилавка к другому, указывая на вещи, которые следовало отправить ей на дом. При этом весело шутила с продавщицами. И они отвечали ей тем же. Люди наблюдали за ней, восхищаясь ее необыкновенной красотой и грацией, изумляясь беспечности и легкости, с которой она тратила деньги. Раньше ей никогда не приходилось называть свое имя, поскольку все прекрасно знали ее. Но сегодня она покупала туфли у нового продавца, и, когда он спросил ее имя, чтобы записать адрес, она ответила:

— Аморет Эймз.

Шарон незаметно толкнула ее локтем, и Аморет удивленно посмотрела на подругу.

— Ты назвала ему свою девичью фамилию, — прошептала Шарон.

— Ну и что? — спросила Аморет.

Продавец тем временем ожидал с карандашом в руке, и Аморет продиктовала свой адрес. Когда подруги вышли из магазина, Аморет спросила у Шарон, в чем проблемы.

— Ты назвала ему свою девичью фамилию, — повторила Шарон.

— А почему бы и нет?

— Разве ты теперь не носишь фамилию Дональда? Прежде ты всегда называлась ею.

— Это было до того, как Дональд потерял меня, — ответила Аморет.

Они вышли из магазина Бергдорфа Гудмана и дошли до конца площади. Там остановились и взглянули друг на друга.

— Аморет, пожалуйста, скажи, что происходит. Все так загадочно. Дональд ведет себя так, будто настал конец света, твоя семья в полном расстройстве и недоумении, а мать Дональда сообщила мне, что ей не хотелось ехать в Европу, но на этом настоял Дональд. Что все это значит?

Аморет снова двинулась вперед. Вокруг женщин бродили и летали голуби; они садились в нескольких футах от них, ворковали, клевали какие-то крошки, забавно играя ими. Аморет, наблюдая за птицами, ласково улыбалась.

— Шарон, знаешь, по-моему, ты не отличаешься от любого человека, который воспринимает мир таким, каким он кажется.

— А каким же ему еще быть? Я была бы рада узнать! У меня такое ощущение, словно мир вокруг нас рушится… Да, да, именно тот мир, который мы знаем, с нашей дружбой, нашими семьями, друзьями, всем тем, чем мы живем. И вот этот мир исчезает, Аморет. И ты — тот человек, который способствует этому!

Они вновь остановились, на этот раз напротив отеля «Пласа», не обращая внимания на спускающихся, поднимающихся, прощающихся и громко разговаривающих людей. Подруги впервые в жизни смотрели друг на друга, не скрывая враждебности.

— Значит, ты тоже не хочешь оставить меня в покое, так? — спросила Аморет.

— Аморет, ну пожалуйста… — простонала Шарон, и ее глаза наполнились слезами. — С тобой становится все труднее и труднее говорить. Я чувствую себя так, словно ты исчезаешь прямо на моих глазах.

— Я это и сделаю, если ты не перестанешь докучать мне. Я никогда никому не причинила боли, Шарон. И тебе не собираюсь причинять ее. Но ты слишком многого хочешь от меня.

— Я только хочу твоего доверия и дружбы… — умоляюще проговорила Шарон. — Ведь прежде ты всегда относилась ко мне хорошо. Зачем же теперь хочешь отнять у меня это доверие, теперь, когда, возможно, я могу помочь тебе?

— Почему ты считаешь, что я нуждаюсь в помощи?

— Ну конечно же, нуждаешься! О Аморет, если бы ты знала, что пришлось пережить твоей маме! А отцу! А что ты сделала с Дональдом!

Аморет смотрела по сторонам, обдумывая слова Шарон и машинально наблюдая за тремя совсем молоденькими девушками, которые стояли неподалеку и о чем-то очень весело болтали, то и дело разражаясь переливчатым звонким смехом. Она подумала о том, как, наверное, мелки проблемы этих девочек, в то время как ее напасти, похоже, увеличиваются с каждой минутой. Сейчас к ней пришло ощущение какой-то страшной тяжести, словно Бог облокотился на нее с небес. Ей показалась, что на грудь что-то давит изнутри, и было страшно глубоко вздохнуть, чтобы не задохнуться.

— Я ничего не делала с Дональдом, — наконец решительно сказала Аморет. — И ничего не делала ни с кем из вас. Это вы пытаетесь что-то сделать со мной. Но я не позволю! Я отказываюсь идти у вас на поводу! Вот! — Она пристально посмотрела Шарон в глаза. — И предупреждаю: прекратите всякие попытки давить на меня! — Это прозвучало и вовсе зловеще. — Что бы там ни было, я имею право на какое-то время съездить в Мексику.

Глаза Шарон широко раскрылись от удивления. Потом у нее отвисла челюсть.

— В Мексику! Но ведь ты не бывала там с тех пор, как родители возили тебя туда в восьмилетнем возрасте!

«Мне вообще не следовало упоминать о Мексике, — подумала Аморет. — Понять не могу, зачем я это сказала! И за что я извиняюсь! Это она вынуждает меня вставать в оборонительную позицию. Гм, совершенно ясно одно: мне придется объяснять ей, что я была вынуждена заставить Дональда забыть меня из-за Майлза. А если я это сделаю — должна буду покинуть их всех».

Она продолжала спокойно и строго смотреть на подругу; похоже, Шарон сказала только часть того, что у нее действительно было на уме. Интересно, стоит ли разузнать об остальном?

«Нет», — решила Аморет. Ведь в эти дни она заметила, что все неохотнее вступает в связь с сердечными тайнами своих домашних и друзей. Лучше ничего не знать, поскольку это поможет избежать огорчений. Здесь таится что-то очень и очень неприятное, о чем можно судить даже по словам Шарон.

— Ладно, — наконец сказала Аморет. — Допустим, я не ездила в Мексику. Так что? — Этот вопрос был всего-навсего проверкой.

Внезапно Шарон схватила подругу за руки и начала трясти.

— Аморет! — восклицала она при этом.

Аморет смерила ее суровым взглядом.

— Значит, ты не оставишь меня в покое, так? Я понимаю, что все это только начало. Ты будешь донимать меня все сильнее и сильнее. Все, нашей дружбе конец! Я больше не хочу, чтобы ты была моей подругой! Тебе хочется давить на меня и мучить всякими идиотскими вопросами! Что ж, а я не могу и, главное, не хочу на них отвечать! Не могу, не хочу и не буду! Всего хорошего, Шарон! Прощай!

— Аморет! — вскричала Шарон, и ее голос прозвучал как ужасный, пронзительный крик.

Люди, оборачиваясь, видели двух молодых красивых женщин, стоящих друг против друга. А спустя несколько секунд одна из них с золотисто-рыжими волосами, одетая в гладкий обтягивающий костюм и с норковым манто, перекинутым через руку, резко повернулась и пошла прочь.

— Аморет! — снова закричала вторая, но тут же приложила руку в перчатке ко рту и, зарыдав, устремилась по ступенькам в отель.

Когда поздно вечером Аморет вернулась домой, то увидела в своих апартаментах еще больше позвякивающих хрустальных люстр и ламп. Огромная квартира начинала напоминать какой-то сказочный хрустальный лес, а слабая музыка, издаваемая хрустальными подвесками при легком прикосновении ветерка, оставалась единственным звуком, который она слышала. Тишина была очень мягкой, ласковой, и все же Аморет еще сильнее ощутила неведомый страх. Ей страстно захотелось отыскать Майлза и поговорить с ним. Он, безусловно, успокоил бы ее, однако Майлз совсем недавно уехал в Европу, чтобы написать для какого-то крупного правительственного учреждения несколько статей о военном положении.

— Как тихо, — сказала Аморет матери, когда они с миссис Эймз, отцом и Дональдом сели ужинать.

Ей казалось, что Дональд остался совершенно таким же, как раньше, хотя больше не мог ни видеть, ни слышать, ни помнить ее. Аморет же, как и раньше, слышала его и видела, что он делал. Наверное, он останется здесь до тех пор, пока не подыщет себе новую квартиру.

Миссис Эймз поспешно согласилась с ее едва слышным замечанием.

— Да, очень тихо, — проговорила она с улыбкой. — Может, включим магнитофон?

Дональд быстро встал из-за стола и включил музыку. Затем вернулся на свое место, чтобы спросить миссис Эймз, нравится ли ей выбранная им мелодия, а миссис Эймз спросила об этом у Аморет.

— Да, очень приятная, — ответила та и откинулась на стуле, ожидая, когда служанка принесет следующее блюдо. — Мне очень нравится, как готовят в Мексике, — добавила она, вспоминая, как они с Майлзом часто занимались любовью, лежа на бархатном матрасе прямо среди тарелок.

— А когда-то тебе совсем не нравилась мексиканская кухня, — весело заметил отец. — Помнишь, как тебе вдруг показалось, что черепахи сделаны из картона? — Он рассмеялся, а Аморет пристально разглядывала его, думая, зачем он упомянул об этом ни с того ни с сего. Миссис Эймз взглянула на мужа и нахмурилась. Аморет заметила это.

— Знаете, мне не хочется быть резкой или грубой, но, по-моему, все вы в эти дни ведете себя довольно странно, — проговорила Аморет. — Даже Шарон. Случилось нечто такое, о чем вы не хотите мне рассказать? Кто-нибудь серьезно болен или убит?

Миссис Эймз вскрикнула, а Дональд неожиданно встал из-за стола и, извинившись, вышел из комнаты.

— Аморет… — обратился к ней отец. Она подняла на него глаза. Лицо мистера Эймза было хмурым, на нем застыло натянутое выражение. — Если ты затеяла какую-нибудь очередную игру, то не кажется ли тебе, что зашла с этим слишком далеко?

Так. Вот и он начинает.

— Я понимаю, тебе всегда нравилось откалывать всякие штучки с людьми, дорогая, — продолжал мистер Эймз. — Но им становится слишком не по себе… Дональд пребывает в полнейшем отчаянии.

— О, милая, — добавила миссис Эймз. — Сегодня после обеда ко мне заходила Шарон. Она на грани истерики. На ней просто лица не было! Ты же знаешь, как она любит тебя.

— Зачем же использовать любовь в качестве оружия? — громко и требовательно спросила Аморет.

Родители одновременно вздохнули.

— Наверное, мы слишком во многом потакали ей, — прошептал мистер Эймз жене.

— Помолчи! Не говори таких вещей! — отрезала миссис Эймз.

— А мне совершенно все равно, — проговорила Аморет.

— А теперь, Аморет, будь любезна выслушать меня, — произнес мистер Эймз очень странным тоном, не обращая никакого внимания на недовольство жены. — Всем нам порой приходится делать что-то, что, возможно, нам не по душе. Это один из законов жизни. Мы с твоей матерью, как только могли, защищали и оберегали тебя от всяческих невзгод и неприятностей. Даже будучи еще совсем малышкой, ты весьма нетерпимо относилась ко всему, что не казалось тебе красивым или веселым, и мы, естественно, находили это очаровательным и изо всех сил старались оградить твою жизнь от всего дурного. Но теперь ты взрослая замужняя женщина, у тебя есть собственный дом и обязанности. А часть обязанностей взрослого человека — хоть немного беспокоиться о других людях. Ты можешь мне объяснить, почему ты находишь это столь трудным для себя делом?

— Ну, папа… Ты говоришь со мной так, словно мне пять лет.

— Дорогой, — повернулась к мужу миссис Эймз. — Почему бы тебе не оставить Аморет в покое? Разве ты не видишь, как она расстроилась?

— Нет, мамочка, я не расстроилась. Расстроены вы, ты, папа и все остальные. Мне очень всех вас жаль, но я не вижу здесь своей вины. Мне не в чем себя упрекнуть. Я живу совершенно счастливо.

На этот раз мистер Эймз извинился и покинул столовую. Когда он уходил, Аморет смотрела ему вслед. «А ведь он не успокоится до тех пор, пока не поставит меня в угол», — сокрушенно подумала она.

— Пойми, — обратилась Аморет к матери, — дело дошло до того, что у меня остался один-единственный человек, который не пытается разорвать меня на части, чтобы отыскать внутри меня нечто, что надеются отыскать все остальные!

— Кто этот человек? — ласково спросила миссис Эймз.

— Я никогда не назову тебе его имени. Это моя тайна, и вообще нехорошо вторгаться в чужие секреты, мамочка. Ты не имеешь права делать это только потому, что я — твоя дочь.

Миссис Эймз тяжело вздохнула и закрыла глаза. Аморет наблюдала за матерью, неожиданно ощутив к ней жалость. Но ведь так очевидно, что все эти люди сами делают себя несчастными да еще пытаются и ее втянуть в свои невзгоды. А отец зашел слишком уж далеко. Поэтому ей придется оставить его. Ей вовсе не улыбалась перспектива при каждой встрече с отцом выслушивать его нотации, а потом оправдываться. И самый простой способ — сделать так, чтобы он вовсе не видел ее. Тогда и у отца не останется никаких проблем.

Мать не отставала. Ей хотелось узнать тайну Аморет, и она предпринимала все новые попытки раскрыть ее. Аморет подозревала, что мать следит за ней, когда она уходит, подсматривает, куда направляется и когда возвращается домой ее дочь. Миссис Эймз задавала много вкрадчивых вопросов, порой просто умоляя Аморет поделится самым сокровенным.

— Зачем ты так хочешь это знать? — наконец раздраженно спросила Аморет.

— Я хочу помочь тебе, дорогая.

— Я не нуждаюсь в помощи. А когда она мне понадобится, ты не сможешь мне ее предоставить.

— О Аморет… Ну что ты такое говоришь? Что-то случилось? Ответь же, детка!

— Жизнь становится слишком серьезной. Люди почти не веселятся. Мне не нравится подобная жизнь. Когда вернется Майлз…

— Майлз, — осторожно повторила миссис Эймз, и даже голос ее стал каким-то замедленным, словно она выследила добычу до самого ее убежища и теперь лаской и уговорами старается выманить оттуда, чтобы потом неожиданно наброситься и схватить. Но Аморет видела мать насквозь и прекрасно понимала, чего та хочет. — Кто такой Майлз, дорогая?

Аморет встала и начала прохаживаться по комнате.

— Я не говорила ни о каком Майлзе. Тебе, видно, послышалось. — С этими словами она повернулась и в упор посмотрела на миссис Эймз своими синими, абсолютно честными глазами.

К счастью, Майлз вернулся довольно скоро. У него была просто потрясающая поездка; ему удалось на несколько дней съездить за «железный занавес». После множества опасных приключений он выбрался оттуда и написал свои статьи, которые впоследствии стали рассматриваться как важнейший вклад в укрепление дела мира на всей планете. Майлз рассказал ей о своей поездке, а Аморет — о хрустальном лесе, который вырос в ее апартаментах, о глубочайшей тишине и о людях, от которых ей волей-неволей пришлось избавиться во время его отсутствия.

— Теперь у меня осталась только мама, — проговорила Аморет. — Но на днях я чуть не вышла и из нее. Если она в скором времени не отвяжется от меня, я это обязательно сделаю. Это становится несносным, Майлз. Я все время чувствую сильное напряжение… Еще чуть-чуть — и я просто не вынесу его.

Майлз был нежен и очень участлив.

— Дорогая моя малышка, — прошептал он, прижимая ее к себе и лаская. — Если бы только я мог защитить тебя от них!

Она посмотрела ему в глаза.

— Разве ты не можешь этого сделать, Майлз? Разве не можешь?

— Ты ведь знаешь, что не могу. Хотел бы, да не могу.

— В последнее время все стало таким странным. Все кажется нереальным, люди прежде всего… Сейчас только ты реален для меня. Прежде мы считали, что они являются моей подлинной жизнью, помнишь? Но, видимо, ошибались. Потому что сейчас моя истинная жизнь — только ты.

— Да, для тебя я реален, Аморет, но я никогда не буду реальным для них.

— Даже если я расскажу им о тебе? Возможно, мне надо рассказать о тебе маме. Ей так сильно хочется знать об этом!

Майлз покачал головой.

— Ты не должна ей ничего рассказывать, Аморет. Что, если ей захочется познакомиться со мной? А я уверен, захочется.

— Скажу, что ты в отъезде.

— Но рано или поздно я вернусь, и она непременно будет ждать моего возвращения. Не думай, что она поверит, будто я уехал навеки. Она будет настаивать на встрече со мной. Нет, Аморет, это не выход. Нам надо найти другой. Или, возможно, — добавил он задумчиво, — у нас нет другого выхода.

— Но что, в таком случае, будет со мной?

— Не знаю.

— Раньше ты знал все, Майлз. Или мне просто так казалось?

— Это ты думала, что я знаю все. Просто когда ты узнавала все больше, тебе казалось, что и мои знания беспредельны.

— О Майлз, я боюсь!

Она заплакала. И пока Майлз обнимал и ласково утешал ее, рыдала так горько, как не плакала с самого детства, когда все вещи казались ей большими и страшными; когда боль казалась сильнее, чем на самом деле; когда мир был полон ужасов и тайн. Как же так случилось, что теперь она, взрослая замужняя женщина, похоже, снова вернулась в те забытые времена детства, куда ей так не хотелось возвращаться?

— Мне всегда хотелось быть счастливой, — сказала она. — И моя мама, папа, друзья и знакомые — все желают мне счастья. Но никто не должен вторгаться ко мне в душу, пытаться заставить меня изменить образ мыслей. А ведь они пытаются сделать это! Как ты думаешь, почему? Что происходит, Майлз?

— Не знаю, — повторил он. — Не знаю.

— Но если даже ты не знаешь, Майлз… тогда никто не знает!

Она не переставала плакать и вечером, когда пришла мать. Миссис Эймз очень тихо постучала в дверь спальни дочери и, когда Аморет с мокрым и опухшим от слез лицом впустила ее, вскрикнула от ужаса и заключила дочь в объятия.

— Дорогая! Что это? Что случилось? Почему ты плачешь?

— Не знаю, — отвечала Аморет. — Хотела бы знать, да не могу.

Спустя несколько минут обе женщины наконец уселись, и Аморет перестала рыдать. Она сидела, понурив голову, и смотрела в одну точку в полу, казалось, размышляя о чем-то очень-очень далеком и чужом для обеих. Мать наблюдала за ней с тревогой и жалостью, однако ничем не могла помочь.

— Как странно, — наконец промолвила миссис Эймз. — Как странно. Сейчас все стало совершенно не так, как прежде. Как было всегда.

Аморет подняла голову и посмотрела на мать апатичным невидящим взором.

— Не так? — переспросила она равнодушно. Однако ей не хотелось спрашивать миссис Эймз, что та имела в виду, поскольку Аморет все было безразлично.

Через несколько минут миссис Эймз встала и быстро зашагала по комнате, распространяя аромат духов. Потом подошла к окну, раздвинула занавески, открыла пудреницу и чуть попудрила лицо.

— Дорогая… — повернулась она к дочери. — Чем ты занималась сегодня?

— Уходила, — ответила Аморет.

— По магазинам?

— Нет.

— Ты с кем-нибудь завтракала?

— Нет.

— Ты не хочешь рассказать мне, где ты была и с кем?

— Да. — Миссис Эймз приблизилась к дочери, и та увидела ее лицо совсем рядом. Аморет долго смотрела в это ласковое и вздрагивающее от волнения лицо.

— Дорогая… — нерешительно проговорила миссис Эймз. — Раньше ты никогда ничего не выдумывала. Ведь сегодня ты даже не выходила из спальни. Верно?

Аморет резко вскинула голову и бросила на мать сверкающий взгляд. Она вскочила на ноги и заметалась по комнате, потом повернулась и остановилась прямо напротив миссис Эймз. Выражение лица Аморет было ужасным; сейчас она походила на человека, загнанного в угол каким-то свирепым и беспощадным животным. Мать следила за ней, и теперь ей известно ее убежище! Значит, она все-таки вырвет у Аморет ее тайну!

— Я не лгу! — закричала она. — Я уходила!

Мать двинулась навстречу ей, но, охваченная безумным страхом, Аморет попятилась назад.

— Дорогая… я ведь не говорила, что ты лгала. Я ни в чем тебя не обвиняю. Я хочу помочь тебе! О дитя мое, пожалуйста, позволь мне помочь тебе! — И миссис Эймз с умоляющим видом протянула к дочери руки.

— Ты шпионила за мной! Я знаю, знаю, ты шпионила! Откуда тогда ты знаешь… — В это мгновение Аморет показалось, что ее тело разрывается на мелкие кусочки и ей никогда не удастся собрать его воедино. Она была бы даже рада, если бы это случилось на самом деле. Ей надо найти какой-нибудь выход, надо куда-то бежать, бежать туда, где ее не сможет найти ни одна живая душа. Но, возможно, единственное прибежище для нее… это — объятия смерти.

— Я не следила за тобой, дорогая, — донесся до нее ласковый голос миссис Эймз. — Когда пришла к тебе, встретила Эдну. Та сказала, что ты весь день провела у себя. Вот и все.

— Нет, не все! Ты приказала ей шпионить за мной! Я знаю, знаю, она следила за мной! Знаю, вы все следите за мной! Я скажу ей, чтобы… — Но, когда Аморет устремилась к двери, миссис Эймз преградила дочери дорогу, и та остановилась.

— Аморет… Дай мне поговорить с тобой. Я просто спросила Эдну. Но не шпионила за тобой, милая, поверь. Хотя я должна знать, что происходит. Должна знать.

— Ничего ты не должна! Ты не имеешь на это никакого права! И ты не сможешь ничего узнать!

— О Аморет… Я надеюсь, это не очень страшно. Что бы ни случилось, я пойму тебя. Дорогая, доверься мне, ведь я так люблю тебя. Так доверься же мне!

— Нет! — в отчаянии закричала Аморет. — Вы хотите отнять его у меня! — Она закрыла голову руками, словно защищаясь от удара. Ей казалось, что какие-то темные неведомые силы сейчас схватят ее и больше никогда ей не выбраться на свет Божий. — Майлз! — Ее жалобный крик постепенно превратился в горестный скорбный вопль. — Майлз! Помоги мне!

— Майлз, — тихо повторила миссис Эймз. — Ты уже упоминала о нем и прежде. Расскажи мне, кто это. Могу я позвонить ему и пригласить к нам?

— Нет! Не звони! Он придет только тогда, когда я позову его! Он не придет ни к кому, кроме меня! Это я пойду к нему, а не он ко мне!

— Это тот человек, которого ты любишь?

Женщины пристально посмотрели друг другу в глаза, и тут Аморет поняла, что наконец это случилось. Мать узнала ее тайну. Теперь единственный человек в мире, которого она любила, не считая Майлза, должен будет потерять ее. «Она никогда больше не увидит меня», — подумала Аморет и испытала страшную боль, словно чья-то могучая рука протянулась к ее груди и вырвала сердце.

— Прощай, мамочка, — прошептала Аморет. — Прощай. Мне очень жаль. Извини меня. Прощай.

— Аморет!

Миссис Эймз устремилась к дочери, но было уже слишком поздно. Аморет исчезла. Она видела рыдающую мать, которая протягивала руки перед собой, словно пытаясь удержать ее, но все произошло окончательно и бесповоротно…

— Теперь у меня нет никого, кроме тебя, — сказала она Майлзу.

Он тяжело вздохнул, словно его ответственность за происходящее оказалась намного больше, чем ожидалось.

— Мы никогда не думали, что так случится, верно? — спросила Аморет.

— Да… никогда.

Она поднялась на цыпочки, и ее лицо оказалось совсем рядом с его щекой.

— Ты упрекаешь меня? Тебе жаль, что это случилось?

— Да нет, конечно же, я не упрекаю тебя. Но боюсь, что теперь тебе будет очень одиноко. Боюсь, ты можешь пожалеть об этом.

— Мне не будет одиноко, Майлз. Если ты уедешь, я буду ждать тебя, зная, что ты обязательно вернешься. А иногда… Можно мне иногда путешествовать вместе с тобой?

— Всегда, когда захочешь.

— О Майлз! — Она засмеялась и захлопала в ладоши. — Ну вот, мне никогда не будет одиноко, и никогда я не стану ни о чем сожалеть! Нам будет так весело и хорошо! Мы будем веселиться и шутить, наслаждаться жизнью, играть, заниматься любовью, в общем, прекрасно проводить время вдвоем! Знаешь, Майлз, я еще не до конца все осознала, но, по-моему, именно об этом я и мечтала всю жизнь!

Майлз ласково улыбнулся, как улыбается суровый отец своей маленькой капризной дочурке.

— Полагаю, так оно и есть, Аморет, — произнес он спокойно.

— А что с твоей женой? — внезапно спросила она.

— Я больше не женат, — ответил он.

— Не женат? О, как здорово! А что случилось?

— Она подхватила лихорадку на Сицилии и умерла.

— О, как печально! Но, по-моему, это даже к лучшему.

— Это теперь так кажется, верно?

Сейчас, когда Аморет с Майлзом наконец оказались совершенно одни, они наслаждались жизнью гораздо сильнее, чем прежде. Аморет обнаружила, что совсем не скучает ни по близким, ни по друзьям, ни даже по матери. Майлз Морган полностью завладел всеми ее чувствами и желаниями. И мир теперь казался ей настолько восхитительным и прекрасным, что это невозможно даже было вообразить.

Когда им хотелось куда-нибудь поехать, они отправлялись туда на собственном самолете Майлза. Им не приходилось терпеть утомительные ожидания в аэропортах — Майлз всегда проходил таможню без задержки. Ему даже не требовалось открывать сумки и чемоданы, что было очень кстати, ибо из своих путешествий они привозили множество различных сувениров: колокольчики из Индии, издававшие такой нежный звук, что он проникал до глубины души и трогал сердце; шелковые, серебристые и золотые наряды для Аморет; статуэтки, найденные в развалинах Помпеи, Сиама и джунглях Юкатана; птичек с пестрым оперением — некоторые из них умели очень забавно разговаривать; серьги из Персии, настолько огромные, что они свисали до плеч; золотую змею, которая теперь обвивала руку Аморет от запястья до локтя; хрустальные ожерелья почти до земли. Они привозили разные удивительные цветы и высаживали их на террасе Майлза; маски, при виде которых любого человека обуял бы первобытный ужас, а у Аморет с Майлзом они вызывали лишь веселый смех; амулеты, благовония, флакончики с любовным напитком, которые стояли у Майлза в горке и которые никогда им не понадобятся, как считали оба.

Иногда за завтраком (Майлз садился за стол в одних лишь широких брюках, верхняя часть его загорелого тела оставалась обнаженной; Аморет — в коротенькой юбке с серебристой бахромой, с обнаженной грудью, с сосками, прикрытыми крошечными сверкающими бляшками) Морган спрашивал, куда бы ей хотелось отправиться в следующий раз. Аморет очень нравилось, что Майлз никогда не одевается в скучные однотонные костюмы, как это делают большинство мужчин в своей обыденной жизни. Она же одевалась так, как приходило в голову, по случайной прихоти или просто в зависимости от настроения, и это очень развлекало Майлза. Никогда ни один наряд не надевался дважды.

— Куда бы нам отправиться? — повторяла Аморет, сидя, скрестив ноги, перед черным эмалированным подносом, на котором стоял их завтрак. Затем нагнулась и сделала глоток шоколада.

И вдруг она рассмеялась.

— А знаешь, по-моему, мы живем жизнью богов по сравнению с остальными людьми, которые сделали свой мир таким скучным и обыденным, что сами устают от него и вынуждены отправляться на небеса.

Майлз тоже рассмеялся. И они с восхищением глянули друг на друга. Аморет всегда смотрела на Майлза с восторгом и благоговением. Он был настолько красив, правильно сложен, настолько переполнен жизненной энергией и силой, к тому же умел буквально все, а когда что-нибудь делал, то играючи, шутя… Похоже, он все сущее воспринимал с удовольствием и радостью. Никогда не сидел на месте, не мог позволить, чтобы им стало хоть на секунду скучно, и всегда имел в запасе нечто, чтобы убить скуку. Аморет радостно и благодарно следовала за ним повсюду, не желая ничего иного.

— Давай слетаем на Гаити, — предложила она. — Так, совершим коротенькое путешествие. Там мы могли бы узнать что-нибудь о вуду.

Майлз тут же вскочил.

— Давай!

И оба, наспех набросив более или менее подходящую одежду, вышли на улицу.

Аморет представления не имела, сколько времени они отдали этим удовольствиям. Лишь однажды задумалась о том, как ее близкие устроили свою жизнь без нее, но это интересовало ее совсем недолго, не настолько, чтобы узнать что-то конкретное. Ведь, раз они не способны помнить ее, значит, ее отсутствие не причиняет им никакой боли. И она не несет никакой ответственности за них и не должна тревожиться по их поводу. Ведь жили же они как-то до ее появления в жизни, следовательно, и теперь с таким же успехом смогут прожить без нее.

Но однажды Майлз задал вопрос, который несколько встревожил ее:

— Предположим, что кто-то из них серьезно заболеет. Что ты тогда будешь делать?

— О Майлз! Ну почему ты спрашиваешь меня о таких вещах? Никто ведь не болен! — Тут она испытующе посмотрела ему в глаза. — Или кто-то все же заболел? Тебе что-то известно? Отвечай же!

— Насколько мне известно, все пребывают в добром здравии. Но мне бы не хотелось, чтобы ты полностью забыла о том, что эти люди значат для тебя. Позже ты можешь очень сильно пожалеть об этом.

— Но ведь я избавилась от них, Майлз. Я больше для них не существую, как и они для меня. — Она нахмурилась и задумчиво приложила к губам кулачки. — Я не желаю больше говорить об этом! Когда-нибудь, возможно, и сочту нужным узнать о них, но только не сейчас.

— Ну до тех пор, пока тебе самой не захочется, ты ничего и не узнаешь… Послушай, ты полетишь со мной на Тибет?

Наиболее подготовленным для поисков пропавшего далай-ламы человеком оказался именно Майлз Морган, и поэтому ему нельзя было задерживаться ни в коем случае.

— Конечно, я полечу с тобой! Я так соскучилась по всему экзотическому! — радостно воскликнула Аморет.

Но даже в самолете Аморет, рассеянно поглядывая в иллюминатор, думала о словах Майлза. «Я вообще не задумывалась бы ни о чем, если бы не мама», — сказала она себе.

А вскоре совсем перестала думать об этом.

Это путешествие оказалось самым насыщенным и волнующим из всех. Они пролетали над темными влажными джунглями и огромными горами с вершинами, покрытыми сверкающим на солнце льдом. Заснеженные пики казались бело-голубыми. Время от времени они садились на секретных, скрытых от посторонних глаз аэродромах, где их с печальным видом встречали какие-то таинственные люди в форме. Тут же они усаживались вместе с Майлзом разрабатывать дальнейший план полета. Во время каждой такой посадки Аморет ужинала за столом, где находились одни мужчины. Она внимательно слушала, как обсуждаются отчаянные планы поисков пропавшего далай-ламы, и с восхищением взирала на Майлза, который с присущими ему скромностью и ледяным спокойствием почти всегда полностью овладевал ситуацией, предлагая наилучшее решение. А потом они снова отправлялись в путь, и, когда их небольшой самолет отрывался от взлетной полосы, Аморет видела, как люди, принимавшие их, махали им на прощание руками и фуражками.

— Ты просто великолепен! — восклицала Аморет, сидя рядом с Майлзом, когда он уверенно вел самолет сквозь сказочные горы. Он лишь едва улыбался ей в ответ, переключая какие-то таинственные кнопки на пульте управления. — Рисковать жизнью ради других и даже не просить за это никакой награды!

— А какие награды и почести мне нужны? — мягко отзывался он, улыбаясь.

— Никаких! Никаких! Ведь у тебя есть все! О Майлз… — И она дотрагивалась до его крепкого запястья, украшенного тяжелой серебряной цепочкой. — Майлз… Если бы я была не я, то мне хотелось бы быть тобой!

И вновь они громко смеялись. Самым важным им казалось то, что их взаимопонимание было абсолютным. Это касалось и чувства юмора. В то время как Дональд, к своему несчастью, чаще всего не понимал, что она лишь делала вид, будто сказанное им смешит ее.

Когда самолет наконец добрался до Тибета, Майлз направил его в такое место, о котором не знал ни один белый человек. Он открыл его три или четыре года назад во время одного из своих очередных путешествий и поклялся держать в секрете. Тогда и познакомился с далай-ламой, с которым у него постепенно сложились дружеские отношения.

Майлз присутствовал на посвящении далай-ламы, и ему пришлось переодеться монахом с длинной седой бородой, в которой был спрятан миниатюрный фотоаппарат. Так ему удалось сделать уникальные снимки этой священной церемонии, которые предназначались только для журнала «Лайф». Потом он контрабандой отправил эти снимки с Тибета и расстался со своей маскировкой, впоследствии изображая пилота, сбившегося с курса и сделавшего вынужденную посадку в горах. Его очень быстро доставили к далай-ламе. Язык не явился для Майлза преградой, ибо он умел преодолевать языковые барьеры при помощи улыбки и простого, хотя и властного обаяния.

И вот теперь Майлз тайно возвращался в Тибет.

Они летели на высоте как минимум двадцать тысяч футов, было очень холодно, поэтому пришлось надеть меховые парки и перчатки на меху. Приземлившись, Майлз распахнул дверцу самолета и спрыгнул на землю.

Несколько тибетцев с бронзовыми лицами и глазами с тяжелыми веками стояли в своих подбитых мехом куртках, молча наблюдая за тем, кто нарушил их священный покой. Многие были вооружены.

— С кем из вас я могу переговорить? — решительно спросил Майлз.

Тибетцы переглянулись; некоторые пожали плечами. Никто из них не понимал Майлза. Тогда Майлз сунул руку в карман, извлек оттуда какой-то небольшой предмет и показал собравшимся. Аморет не видела, что это за вещица, однако эффект она произвела буквально магический. Тибетцы тут же низко поклонились и упали на колени. Майлз, оставив их в таком положении, вернулся к самолету и протянул руку Аморет, чтобы помочь ей выбраться наружу.

— Что ты им показал?

— Амулет, подаренный мне далай-ламой. Теперь они отведут нас к нему.

И Майлз с Аморет, со всех сторон окруженные тибетцами, двинулись вперед.

Они находились на очень высоком и широком плато, покрытом льдом. Вдали виднелись заснеженные горные пики, уходящие в небо. Нигде не было видно даже признаков человеческого жилья, казалось непонятным, откуда вообще появились эти люди, когда приземлился самолет. От них исходил странный и довольно неприятный запах, но Аморет очень нравились блестящие костюмы тибетцев, и ей казалось весьма забавным находиться среди этих людей на самой вершине мира и так далеко от родного дома.

Ночь опустилась очень быстро; сначала все окрасилось в пурпурные тона, потом наступила кромешная тьма. Видно было лишь небо, усеянное яркими звездами.

Спустя некоторое время к ним подошел один из тибетцев и протянул по лоскуту материи, чтобы Аморет и Майлз завязали себе глаза.

— Не хочу! — запротестовала Аморет. — И без того плохо видно дорогу!

— Тебе придется это сделать, дорогая, — ласково проговорил Майлз. — Полагаю, мы почти пришли.

Ей пришлось подчиниться и идти дальше с завязанными глазами. Майлз и раньше предупреждал ее, что это путешествие окажется не из приятных; собственно, поэтому никто, кроме него, и не соглашался в него пускаться.

И вот, когда Аморет уже решила, что ей суждено судьбой вечно идти с завязанными глазами по этой безмолвной ледяной равнине, чья-то рука резко остановила ее, и она почувствовала, как они стали подниматься по каким-то ступеням. Ей казалось, что они поднимались несколько часов… все вверх и вверх, вверх и вверх… пока наконец не очутились на совершенно ровной поверхности. Здесь в воздухе стоял влажный заплесневелый запах, зловонный и отвратительный, напоминающий смрад разлагающихся тел.

«Потом я о многом спрошу Майлза!» — негодующе подумала Аморет.

Наконец они остановились. Внезапно человек, шедший рядом с Аморет, что-то выкрикнул на своем непонятном, гортанном и пронзительном языке, и тут же раздался скрип огромных дверных петель. С Аморет и Майлза сняли повязки, и они очутились в огромной, ярко освещенной зале.

— Я бывал здесь прежде, — шепнул ей Майлз, и Аморет вздохнула с облегчением.

Зала была такой огромной, что явно не могла оказаться частью какого-нибудь здания; стало совершенно очевидно, что она являлась гигантской деталью самого ландшафта. Аморет заметила, что стены закрывали занавеси самых кричащих расцветок: ярко-зеленых, алых, ярко-красных, лазурных… Потолок же был выкрашен в золотой цвет. Глянув наверх, Аморет увидела такое множество позвякивающих хрустальных светильников и люстр, какого никогда не смогла бы представить себе даже во сне.

«Он избавился от огромного числа людей, — мелькнуло у нее в голове. — Интересно, будем ли мы с Майлзом следующими?»

Вся зала, несмотря на ее умопомрачительные размеры, была заполнена людьми.

Кроме Аморет, здесь не было ни одной женщины. Сотни, а может, и тысячи мужчин разместились вдоль стен. Большинство из них носили длинные узкие, подбитые ватой халаты, украшенные разноцветной вышивкой и драгоценностями. На некоторых были широкие черные одеяния, пугающе контрастирующие с этими живыми красками. Повсюду стояли воины в полном вооружении, держа в руках огромные топоры, с заточенными до толщины волоска лезвиями. Все эти люди переговаривались, отчего в зале стоял мерный рокот, напоминающий гул океана в штормовую ночь.

В центре залы виднелось открытое пространство величиной примерно с акр, где были беспорядочно разбросаны сверкающие драгоценные камни и самоцветы.

А вдали возвышался золотой трон, настолько огромный, что на нем могли бы уместиться десять человек или, в крайнем случае, какой-нибудь гигант. Однако в глубине трона виднелась фигурка не больше сказочного эльфа.

Они медленно продвигались вперед, им приходилось наступать на драгоценные камни, несколько раз Аморет случайно цепляла за них ногой, и камни отлетали в стороны, едва касаясь земли.

Далай-лама, в золотом халате, с бусами из бриллиантов и рубинов, сидел, скрестив ноги. Его голову венчала необычно высокая корона. Он оказался совсем еще мальчиком, лет пятнадцати, не больше. В одной руке его был очень длинный скипетр, тоже выложенный драгоценными камнями. «Наверное, эти тибетцы — самые богатые и самые вонючие люди в мире», — подумала Аморет.

— Приветствую тебя, — произнес Майлз. — Надеюсь, ты знаешь, зачем я здесь?

Мальчик угрюмо кивнул, еле заметно опустив голову, ибо, опусти он ее чуть ниже, корона свалилась бы с нее.

— Ты вернешься с нами? — спросил Майлз.

Далай-лама выглядел печально.

— Не могу, — ответствовал он.

— Тебе ведь известно, каково положение вещей, — многозначительным тоном проговорил Майлз.

— Разумеется. Но что я могу поделать? Ведь я себе не хозяин… Я всего лишь владыка над всеми этими людьми — и он обвел рукой залу, — и еще несколькими миллионами.

— Я обещал доставить тебя обратно, и я это сделаю, — произнес Майлз и огляделся вокруг. — Кто-нибудь из присутствующих понимает, о чем мы говорим?

— Только один. Вот он. — И далай-лама указал на огромного роста мужчину, стоявшего позади трона со скрещенными на груди руками.

Майлз выхватил револьвер, и мужчина рухнул замертво. Аморет пронзительно закричала, вся зала пришла в неистовство. Люди с дикими воплями и завываниями устремились вперед. Далай-лама съежился в дальнем углу трона, вцепившись в корону. Майлз произвел еще несколько выстрелов наугад в толпу, и каждый раз кто-то со стоном падал на землю. Искаженные в безумной ярости лица нависали прямо над ними, и тут один из тибетцев схватил Аморет за парку и изо всех сил потянул к себе.

— Они схватят меня! Майлз! Майлз! О, не дай им схватить и замучить меня, Майлз! — в ужасе закричала Аморет.

Майлз обхватил ее за талию, сильнейшим ударом сбил с ног удерживающего ее тибетца и вместе с ней вскочил на трон. Внезапно воцарилась гробовая тишина.

— Они посмеют коснуться нас, пока мы на этом троне? — спросил Майлз далай-ламу.

— Нет. Но как только вы спуститесь вниз, вас разорвут на мелкие кусочки, а то, что от вас останется, втопчут в каменный пол.

— Прикажи самым сильным из них поднять трон и отнести нас к самолету, — сказал Майлз.

Спустя некоторое время Майлз приказал тибетцам поставить трон возле дверцы самолета. Аморет взобралась в самолет первой, а Майлз крепко держал далай-ламу, пока прогревался двигатель и самолет готовился к взлету. В самый последний момент они с Аморет втащили далай-ламу внутрь и захлопнули дверцу. И прежде чем ревущая толпа успела повредить самолет, Майлз направил его вперед и оторвался от земли. От удара винтом несколько нападавших превратились в кровавое месиво.

К счастью, Аморет не видела этого отталкивающего зрелища. Потом, уже в небе, глядя в иллюминатор, громко смеялась.

— Это величайшая спасательная операция за все существующие времена! — восклицала она.

Майлз лишь улыбался. Он никогда не хвастался выполненным заданием, поскольку считал это само собой разумеющимся и всегда был убежден, что предложенная ему задача будет успешно решена.

Они передали далай-ламу в нужные руки и отправились домой.

Но, словно в каком-то скверном сне, Аморет с трудом избавлялась от гнетущих воспоминаний об их последнем путешествии. Они, подобно сильному запаху, постоянно возвращались к ней, причем именно тогда, когда их можно было ждать меньше всего.

И она грустно говорила Майлзу:

— Они хотели убить меня! Они сначала мучили бы меня, а потом убили бы. О Майлз, они обязательно попытаются найти меня. Каждый раз, когда ты уезжаешь и оставляешь меня в одиночестве, я прихожу в ужас!

— Эти люди никогда не найдут тебя здесь, дорогая. Их местопребывание — Тибет.

Аморет качала головой.

— Не надо меня успокаивать, Майлз. Ведь они не только на Тибете. Их следы есть и здесь. Они повсюду. И однажды им удастся найти меня и схватить… Верно?

— Пока я здесь, никто не причинит тебе никакого зла.

— А ты сможешь всегда оберегать меня, Майлз?

— Не знаю. Но постараюсь это сделать.

Никто из них обоих не был теперь так жизнерадостен и счастлив, как прежде. Конечно, Майлз никогда не признался бы в этом, но что-то в его слишком спокойном и рассудительном поведении подсказывало Аморет, что он боится за нее. Над их жизнями словно нависла какая-то тень, опускаясь все ниже и ниже. Иногда эта тень казалась даже не воображаемой, а почти реальной, но Аморет не могла точно сказать, что она из себя представляет и кому принадлежит. Порой у нее появлялось какое-то смутное предчувствие, что однажды этот фантом выступит из тьмы на свет и она узнает его. Это предчувствие страшило Аморет намного сильнее, нежели искаженные от злобы, свирепые лица тибетцев, которые по крайней мере были реальны и осязаемы.

Майлз сказал, что на некоторое время собирается остаться в Нью-Йорке, чтобы проделать кое-какую работу.

Аморет решила съездить домой, посмотреть, как идут дела, но не к себе, а в дом к матери, ибо не могла свыкнуться с мыслью, что те апартаменты хоть в какой-то степени принадлежат ей. Не давала покоя мысль о хрустальных лампах, так бесцеремонно вторгшихся в ее жилище и, по-видимому, не собирающихся покидать его. Наверное, они сейчас уже заполонили весь дом. А вообще-то в действительности Аморет даже радовала мысль о том, что монополию на место, где когда-то они жили с Дональдом, завоевали эти хрустальные чудеса. Безусловно, светильники, люстры и лампы были чистыми и спокойными соседями, о каких можно только мечтать; Аморет постоянно в мыслях воспроизводила их искрящимися, танцующими, позвякивающими и сверкающими. И когда она словно воочию видела их, на душе у нее становилось гораздо покойнее.

Несмотря на то что этот полдень раннего лета выдался превосходным, мать оказалась в постели. Она недвижимо лежала на спине с закрытыми глазами. Аморет стояла рядом с постелью матери и смотрела на нее с ужасом, жалостью, отчаянием и внезапными угрызениями совести.

«Ведь это произошло из-за меня! — думала она. — Из-за меня она болеет!»

Аморет повернулась и собралась быстро выйти в коридор, но наткнулась на одну из служанок.

— Маргарет, что случилось с мамой? Она больна?

Маргарет мрачно взглянула на Аморет.

— В последнее время она не очень хорошо себя чувствует, миссис Аморет. И вам известно об этом.

— Я ничего не знала! Да как ты смеешь говорить со мной таким тоном! Что это за намеки? Меня здесь не было и…

— Нет, миссис Аморет. Не далее как в прошлый вечер…

— Маргарет, что случилось? У меня такое впечатление, что никто из вас больше не понимает самых простых вещей. С тобой все в порядке, Маргарет?

— Со мной-то все в порядке, миссис Аморет.

— Но ты такая печальная. А раньше, увидев меня, всегда выглядела такой счастливой и радостной. Ведь у мамы снова начались мигрени, верно? У нее так давно их не было, с тех пор как я была совсем маленькой. И вот теперь они начались снова!

Маргарет невольно коснулась руки Аморет.

— Миссис Аморет, послушайте меня. Вы говорите, что вас долго здесь не было, что вас не было здесь прошлым вечером… И все-таки, хотя вам никто и не сказал об этом, вы знаете, почему ваша мама больна.

Аморет задумчиво посмотрела на служанку.

— Да, — спустя некоторое время призналась она. — Я знала об этом, верно… Как странно… Она спит?

Они вернулись в спальню и, остановившись у постели миссис Эймз, долго на нее смотрели. Наблюдая за матерью, Аморет почувствовала, как у нее защипало в горле. «Майлз говорил мне, — подумала она, — что надо интересоваться, как идут дела дома, а я этого не делала; и вот теперь мама больна и нуждается во мне. Я могла бы веселиться и шутить, и она тут же пришла бы в хорошее настроение и поправилась. Ведь никто, кроме меня, не может утешить и успокоить ее…»

— Миссис Эймз, — шепотом позвала Маргарет. — Миссис Эймз…

Миссис Эймз медленно открыла глаза. На ее лбу образовались небольшие симпатичные морщинки.

— Миссис Эймз, ваша девочка здесь…

— Маргарет! — крикнула Аморет.

Она в ужасе уставилась на служанку, не понимая, как можно быть такой глупой и предельно жестокой. Сказать миссис Эймз, что ее дочь находится здесь, заставить смотреть на нее, заставить вспоминать, когда ей это было не под силу… Эта женщина, наверное, сошла с ума, если способна на такие поступки. Ибо ей, безусловно, известно, что миссис Эймз больше не помнит о том, что у нее когда-то была дочь. А понимает ли это Маргарет? Аморет никогда не была уверена в этих людях. Иногда у нее создавалось впечатление, что они совершенно не осознают происходящего вокруг.

Аморет отвернулась от служанки и вновь посмотрела на мать. Та смотрела ей прямо в лицо, смотрела с беспредельной нежностью, лаской… и печалью. Это выражение материнского лица казалось воплощением мировой скоби. Никогда и ничего подобного Аморет не видела. И хотя спустя несколько секунд миссис Эймз улыбнулась, дочь поняла, что за время ее отсутствия случилось нечто ужасное. Аморет пронзило мучительное чувство вины, ведь она уехала путешествовать, оставив мать в одиночестве, лишив ее даже возможности утешаться памятью о дочери.

Да, совершенно очевидно, что ее система начала давать сбой.

Аморет чувствовала и понимала, что сейчас происходит: мать смотрела на нее и видела кого-то, стоящего возле ее кровати. Возможно, она узнала Аморет, но в этом нельзя быть вполне уверенной. Но вот медленно, словно плывя под водой, Аморет вынырнула на поверхность и резко возникла в сознании матери. Дочери так страстно хотелось этого, что она решила прорвать плотную завесу забвения, ибо не могла больше выносить материнских страданий. Она должна помочь матери, если сможет. Обязательно должна…

— Аморет, дорогая, — прошептала миссис Эймз. — Ты узнаешь меня?

Аморет проглотила комок в горле, взяла мать за руку и с рыданиями упала на колени подле постели больной.

— О мамочка, ты заболела, а меня не было рядом с тобой!

Миссис Эймз ласково погладила Аморет по голове.

— Но ты теперь здесь, дорогая. Спасибо тебе, что пришла.

— Нет! Не благодари меня! Мне давно следовало быть здесь! Если бы я знала, что ты больна, я бы тут же приехала… Не важно, какие развлечения пришлось бы оставить ради этого! И ты знаешь это, мамочка! Ведь ты знаешь это, правда?!

— Конечно, знаю, — ответила миссис Эймз и посмотрела на Маргарет; та, тоже плача, выбежала из спальни.

Как только служанка ушла, Аморет приступила к веселому бодрому рассказу, и вскоре головная боль у миссис Эймз прекратилась, она переоделась в нарядное платье, накрасилась, и они обе пришли в превосходное настроение, как когда-то прежде. Аморет возблагодарила Господа, что миссис Эймз не хмурится, не допытывается, где она была, и ничего не расспрашивает о Майлзе.

Однако по прошествии нескольких часов Аморет стала беспокоить мысль, смогут ли ее услышать и увидеть отец, Дональд, Шарон и все остальные. Она почувствовала колики в животе; сердцебиение участилось, перехватило дыхание. И чем хуже она себя чувствовала, тем более веселой и бодрой притворялась, ибо опасалась, что, если мать догадается о ее страхах, у нее вновь начнется нестерпимая мигрень. Аморет считала, что именно ей должно уберечь мать от болезни, и, несмотря на то что всегда ненавидела любую ответственность, теперь считала своим долгом отвечать за благополучие матери.

Отец обычно возвращался со службы между шестью и половиной седьмого, и Аморет то и дело встревоженно поглядывала на часы.

«Что делать? Что мне делать, если он увидит меня? Только не надо бояться. Даже если отец увидит меня, даже если к ним ко всем вернется эта способность, все равно никто не заставит меня остаться здесь. И я смогу возвратиться к Майлзу в любое время, когда захочу».

Тут открылась дверь, и на пороге появился отец. Он направился прямо к матери, поцеловал ее и осведомился насчет самочувствия. Проходя мимо Аморет, любовно щелкнул ее по макушке. Та же, сидя на полу, скрестив ноги, как далай-лама, посмотрела на отца в полном недоумении.

«Он даже не удивился, вновь увидев меня! А может, вовсе не заметил, что я уезжала?! Да, по правде говоря, иногда меня весьма удивляют эти люди…

Или, возможно, когда я исчезала, то делала это настолько полно, что они даже потеряли счет времени. А когда вернулась, то они оказались со мной как раз в момент моего исчезновения. Все это весьма сложно и способно озадачить. Надо обязательно спросить у Майлза, что происходит. Он-то сумеет точнее объяснить случившееся со мной!»

— Пойду-ка умоюсь, — проговорил отец. Уже на пороге обернулся и спросил у Аморет с улыбкой: — Ну как, ты что-нибудь купила сегодня?

Аморет бессильно опустила голову.

— Не сегодня, папа…

— А-а-а! Полно тебе! Не стесняйся. И не падай духом! Купишь то, что тебе нравится, завтра! — И он с громким смехом удалился.

Аморет посмотрела на мать.

— Он что, считает это шуткой?

— Ему всегда нравилось поддразнивать тебя, Аморет, ты же знаешь.

— О, — проговорила Аморет, словно только что узнала что-то новое. — Полагаю, Дональд придет?

— Конечно, дорогая. А что?

Что ж, ясно, вся система развалилась на части. В ней обнаружился изъян, которого не смогли предугадать ни она, ни Майлз. А о его существовании стало известно с болезнью матери.

— Знаешь что?! — весело воскликнула Аморет. — Давай устроим вечеринку. Не большой званый ужин, а просто вечеринку. Только для нас и Шарон. Ну как?

Миссис Эймз выглядела настолько радостной и счастливой, что Аморет от души порадовалась своей доброте и великодушию.

Дональд, войдя, поцеловал Аморет и, хотя она заметила, что порой он бросает на нее странные взволнованные взгляды, не сказал ни слова. Ничего не сказала и Шарон, когда пришла к ним в дом. Вечеринка удалась на славу, все были довольны и счастливы, как прежде. Единственное, что смущало Аморет, это то, что все постоянно между собой переглядывались. Она поняла, что это каким-то образом связано с ней. Ей очень не нравились эти косые взгляды, однако было опасно сказать что-либо по этому поводу, ведь мог возникнуть разговор о ее недавнем отсутствии. Люди настолько бестактны, и это их качество способно принести ей несчастье. Если бы они обладали хоть малой толикой здравого смысла Майлза…

Аморет, Дональд и Шарон вышли вместе и отправились пешком по направлению к дому Шарон. Аморет шла посредине, Дональд с подругой вели ее под руки. «Словно преступника!» — мелькнуло в голове у Аморет.

— Ну как, может, позавтракаем завтра вместе? — осведомилась Шарон, и голос ее прозвучал намного напряженнее, чем требовалось для такого простого вопроса.

— Думаю, да, — любезно отозвалась Аморет. — Давай, я позвоню тебе утром.

Когда Дональд поворачивал ключ в двери их апартаментов, Аморет спросила:

— Ну как поживают хрустальные люстры?

— Что?!

— Не важно… Это я так. Сама увижу.

Все люстры и светильники оказались на месте. Гостиная, как и ожидала Аморет, была буквально переполнена ими; они тихо позвякивали от дуновения легкого летнего ветерка. Аморет со вздохом отвернулась и прошла через вестибюль к их спальне. Дональд последовал за ней и, как только дверь за ними закрылась, заключил ее в объятия.

— Аморет… дорогая! Ты простила меня?

— Простить тебя, Дональд? За что?

— Не знаю… Ничего не знаю. И не знал никогда.

Он целовал ее лицо, и она позволяла ему это, только кончиками пальцев касаясь его плеч. Казалось, она терпеливо ждала, когда он перестанет ее целовать.

— Ты дашь мне одно обещание? — вдруг спросил он.

Вот.

Он не смог подождать и двух минут, как ему понадобилось выуживать у нее обещания. Дональду всегда хотелось получить от нее больше, чем всем, кого она знала: сначала обещание выйти за него замуж, потом обещание любить его больше всех на свете… Просто невозможно было запомнить все, что приходилось обещать Дональду, чтобы тот успокоился.

— Какое обещание? — спросила она.

— Дай слово никогда больше не убирать меня из своей жизни. Ну что, обещаешь?

Он выглядел обеспокоенным и нервным; именно это так трудно было вынести. Она коснулась его губ пальцами.

— Тсс, Дональд. Нельзя давать так много обещаний. Не будем этого делать. Ну ладно… А теперь, может, поиграем во что-нибудь и повеселимся? — И она взяла его под руку, словно они отправлялись на пикник или прогуливались по лесу и ловили бабочек. Дональда всегда было очень трудно расшевелить, если заходила речь о развлечениях или веселье. Он выглядит так, словно все время размышляет о каких-то неприятностях, которые могут произойти с ним в будущем.

Но сейчас тем не менее он рассмеялся, и Аморет поняла, что ему хочется выглядеть как можно более легкомысленным.

Как было не почувствовать нежность к нему, ведь он так старался! Сейчас на его лице читалось непривычное воодушевление. Но вот Дональд опять рассмеялся, и Аморет с горечью подумала об огромной разнице между ним и Майлзом, равно как между всей этой жизнью и той, что она делила со своим необыкновенным возлюбленным.

Она подошла к постели, на ходу расстегивая платье. Потом повернулась к Дональду и посмотрела прямо ему в глаза. Вторично за этот день к ней пришло какое-то непонятное и неприятное чувство. Впервые оно дало знать о себе в связи с болезнью матери, ведь результат — ее возвращение в их жизнь… А теперь, сама того не желая и не ожидая этого, она внезапно проникла с сердечную тайну Дональда. Она осторожничала весь вечер, видя, какие странные взгляды бросают на нее; осторожничала, стараясь не проникать в их души и мысли. И вот сейчас это произошло совершенно внезапно, как если бы она шла по ровному просторному плато, но вдруг споткнулась, потеряла равновесие и упала в глубокую яму.

Он испытующе смотрел на нее и думал:

«Она, похоже, снова в полном порядке. Может, они ошибались? Но эти люстры… Что она имела в виду, заговорив о хрустальных светильниках? По крайней мере ей стоит побеседовать с опытным врачом. Во всяком случае, никакого вреда от этого не будет. Но у кого из нас хватит смелости попросить ее об этом? Наверное, это следует сделать мне… Как-никак я ее муж…»

Аморет почувствовала, как ее грудь сжимается все больше и больше, и вот уже у нее перехватило дыхание.

«Какой ужас!

И это моя семья! Мой муж?! Они сговорились, да, несомненно, сговорились направить меня к врачу». Глядя на Дональда, Аморет, не спрашивая его ни о чем, догадывалась, какого рода будет этот доктор. И отчетливо увидела все эти лица — злобные, жадные, требующие ее мучений и смерти.

Когда она опять встретилась с Майлзом, было очень стыдно рассказывать о том, что удалось узнать. Пришлось притвориться веселой и озорной, как всегда.

Аморет бросила на стул широкополую соломенную шляпу и с улыбкой смотрела на него, вдыхая чудесный аромат алых роз, которые принесла с собой.

— Ну, чем ты занимался?

— Помогал работникам музея собрать воедино кое-какие мексиканские обломки, найденные при раскопках, — улыбаясь в ответ, проговорил он. — Они все были почти безнадежно перемешаны.

— Ну и как, это занятно?

— Гм… на некоторое время. Вообще-то это очень кропотливая и нудная работа. Я только прошлой ночью ее завершил. — Он стоял перед Аморет, сунув руки в карманы широких брюк и чуть наклонив голову. — Я очень боялся, что тебя могут схватить, — добавил он с глубоким вздохом.

Аморет уселась на стул, вытянув ноги и изящно скрестив лодыжки. Она задумчиво рассматривала носки своих блестящих туфель-лодочек.

— А знаешь, им почти удалось это. По-моему, они считают, что могут это сделать. — Она игриво рассмеялась. — Они решили повернуть меня лицом к моим обязанностям. — Пожала плечами и продолжила: — Ты можешь вообразить что-нибудь более утомительное и нелепое? — Ее взгляд метался по комнате. — Как мне нравится у тебя! Как я люблю здесь бывать! О! Что это? — Аморет резво вскочила и подбежала к мольберту, стоящему возле огромного окна. — Да на нем же ничего нет! — воскликнула она так, словно Майлз об этом не знал.

Майлз медленно подошел к Аморет и, улыбнувшись, сказал:

— Знаю. Я решил написать твой портрет.

— Мой портрет! — Она радостно захлопала в ладоши. — Какая превосходная мысль! А я ведь не знала, что ты, ко всему прочему, еще и художник, Майлз!

— Некоторое время я учился живописи в Париже.

Около часа они возились, одевая Аморет и устанавливая холст. Майлз смешивал краски, готовил кисти. Так они и проводили время, смеясь, играя и при этом выглядя деловито, как ребятишки в песочнице.

На фоне темно-синей занавеси Майлз поставил низкую длинную, инкрустированную золотом скамью, исполненную в виде какого-то фантастического зверя. Ближе к окну находились его передние лапы и голова; потом шло тело, которое и было сиденьем, и завершалось все это великолепие задними лапами и изогнутым хвостом. На всем сиденье лежали темно-синие подушки с золотыми кистями по углам. Аморет изящно уселась на скамейке-звере; казалось, она едва касается ее поверхности. На ней было прозрачное платье из золотой паутинки, закрывающее только правое плечо и левую грудь. Лоб украшал головной убор из тончайшей финифти, расходившийся вверху в разные стороны. Обнаженная нога Аморет едва касалась старинной этрусской чаши, которую в незапамятные времена использовали для стока жертвенной крови.

Из чаши росло уродливое искривленное деревцо, а по полу были разбросаны плоды граната. Рядом на корточках сидел слепой и глухой музыкант, играющий на каком-то странном инструменте, напоминающем флейту. Инструмент издавал мягкие, вкрадчивые, осторожные звуки, которых Аморет никогда не слышала прежде. Они застывали в воздухе и задерживались там так долго, что создавали впечатление чего-то материального.

Майлз задумчиво посмотрел на нее и произнес:

— Итак, я назову эту картину «Ощущение собственной неповторимости».

Аморет откинула голову и звонко рассмеялась.

— О Майлз, ты даже вообразить себе не можешь, как здесь все иначе. Как мне хорошо с тобой! Я никогда не вернусь к ним!

Майлз, приподняв бровь, изучающе посмотрел на Аморет.

— Вот! — воскликнул он. — Именно этого-то я и хотел! Не двигайся! — И он приступил к работе, рисуя уверенно и энергично, прекрасно зная, что ему нужно и как достичь должного результата. Он сказал, что картина будет воплощать неуловимую вечную тайну женственности, поэтому важно подметить все самые важные ее элементы и обязательно передать их на холсте.

В правой руке Аморет держала зеркальце. Розы обвивали его рамочку и рукоятку. Посмотревшись в него, она увидела не свое лицо, а лицо Майлза… Рамочка оказалась пустой.

— Майлз! — вскричала она, поворачивая зеркальце и так и этак, пытаясь увидеть в нем свое отражение. — Зеркальце разбито! Я вижу в нем тебя, а не себя!

Майлз смешивал краски. Он не двинулся с места, чтобы взять зеркальце; даже не взглянул на нее… лишь улыбнулся.

— Ну и что? Какая разница? — весело спросил он.

Аморет нахмурилась, в этот момент что-то внутри у нее екнуло, породив чувство страха. Как это — какая разница? Очень даже большая!

— Я буду писать твое лицо, глядя через рамку зеркальца, — проговорил Майлз, и Аморет облегченно вздохнула.

— Ох! Ты ведь с самого начала намеревался так поступить, верно?

— Конечно. У меня не бывает ничего случайного, и тебе это прекрасно известно.

По-прежнему он был тем единственным, что осталось у нее в жизни. И ей придется стать его узницей.

А возможно ли, чтобы Майлз, при встрече с которым она безумно радовалась и из-за которого рассталась буквально со всем, чем обладала в жизни, стал ее тюремщиком? Ведь, похоже, он не хотел этого и никогда не просил ее об этом. Она сама пришла к нему, убежав от всех остальных. И теперь не могла возвратиться, ибо больше не в состоянии покинуть его. И вдруг Аморет неожиданно для себя осознала, что теперь стала гораздо беспомощнее и находилась в более цепкой ловушке, чем когда-либо прежде.

Итак… кто же виноват в этом?

Она входила в какую-то неведомую спираль, у которой не было ни начала ни конца.

Аморет продолжала пристально смотреть сквозь пустую рамочку зеркальца, не видя перед собой ничего, кроме его лица; так и всматривалась в него до тех пор, пока не смогла больше вынести этого и швырнула зеркальце через комнату. К ее ужасу и изумлению, оно разбилось вдребезги. Выходит, зеркальце все-таки существовало, какое-то зеркало-фокус, при помощи которого Майлз обманул ее.

Она резко вскочила на ноги.

— Майлз! Что ты делаешь со мной?!

Слепой музыкант продолжал играть, а Майлз — рисовать. Медленно текло время; казалось, ему нет конца. Аморет, чувствуя, что ее бросили и предали, схватилась за голову и застонала. Майлз с тревогой на лице отшвырнул кисть и бросился к ней. Он осторожно снял с ее головы украшение, отложил его в сторону и поднял Аморет на руки. Она в отчаянии прижалась к нему.

— Зачем ты это сделал, Майлз? Зачем?

— Зачем я сделал что?

— Зеркальце… Ты сказал, что я вижу тебя потому, что в нем нет стекла. Но в нем было стекло! Было! Выходит, и ты меня обманул! И ты меня бросил! Оставил меня совсем одну! Ты знал, как я испугалась, но тем не менее продолжал рисовать. О Майлз… Ты тоже не любишь меня!

— Что ты, Аморет! Ну конечно же, я люблю тебя! Просто ты чего-то испугалась. Так чего же? Ведь не меня! Ты не могла меня испугаться!

Аморет мягко высвободилась из его объятий и медленно отвернулась. Лицо ее выражало глубокую печаль.

— Может быть, и тебя, Майлз. Может, я все время боялась тебя. Просто никто из нас не задумывался над этим, верно? — Она быстро взглянула на него, приподняв брови, и на какой-то миг на ее лицо вновь вернулось выражение веселого кокетства. Но только на миг. Аморет опять вздохнула и покачала головой. — Каждый день становится для меня все непонятнее и загадочнее. — Тут ее обуял внезапный гнев, и она пнула ногой музыканта, сидящего на корточках. — Ты не можешь сделать так, чтобы он перестал шуметь?!

Майлз похлопал музыканта по плечу. Тот послушно встал и побрел прочь из комнаты.

Аморет несколько мгновений, не отрываясь, смотрела в окно, а потом обернулась и с упреком обратилась к Майлзу:

— Почему ты вдруг решил написать мой портрет?

Он медленно убрал кисти и с удивлением взглянул на нее.

— Зачем… не знаю. Ты очень красива. Я подумал о том, как хорошо было бы запечатлеть такую неповторимую красоту.

— Запечатлеть, чтобы она осталась, когда я уйду?

— Куда уйдешь? — тихо спросил он, продолжая убирать кисти, но больше не глядя на нее.

Она подбежала к нему и, тяжело дыша, остановилась напротив.

— Когда я умру!

— Не говори так, Аморет. Не надо, — произнес он, качая головой.

— Ведь ты ожидаешь моей смерти, не так ли? Майлз, только, пожалуйста, не лги мне! Ведь именно поэтому ты захотел написать мой портрет?!

Майлз вновь покачал головой и очень серьезно посмотрел на Аморет, но не промолвил ни слова. Она вышла из комнаты и отправилась бесцельно блуждать по огромным апартаментам, натыкаясь на комнаты, в которых еще ни разу не была.

«Он ожидает моей смерти. У него есть какое-то предчувствие. У меня — тоже.

Выходит, все предопределено заранее, где-то и кем-то. И ни я, ни Майлз ничего не можем с этим поделать. По крайней мере они не смогут задавать мне вопросы или раскрыть мой секрет. Куда бы я ни попала в будущем, я долго пробуду там. Я не стану спешить. И я готова ко всему. Я буду готова, когда они призовут меня».

Она бесшумно и легко прогуливалась по коридору. Вдруг к ней пришло ощущение какого-то умиротворения и покоя. Перед ней открылся вестибюль. Он был очень просторный; в потолок упирались высокие колонны, увенчанные нагрудной частью доспехов, покрытых белой эмалью. Казалось, потолок подпирают какие-то люди, лишенные голов. С их плеч свисали гирлянды роз, а шеи украшали прикрепленные к ним блестящие бабочки, трепещущие от сквозняка. Стены были выкрашены в белое. Между безголовыми фигурами на других высоких колоннах находилось бесчисленное множество хрустальных светильников.

«Так вот они откуда! — подумала Аморет, не очень удивляясь увиденному. — Майлз приносил их отсюда и устанавливал в моих апартаментах. По-моему, я даже чувствовала, что это его рук дело».

Она открыла первую попавшуюся дверь и заглянула внутрь еще одной комнаты, очень просторной и совершенно пустой. Здесь пол, стены и потолок были выкрашены в золотой цвет. Аморет закрыла дверь. Следующая комната, в которую ей захотелось заглянуть, тоже оказалась пустой, только там все было выкрашено серебром. Аморет пожала плечами.

А когда пришлось переступить порог последней комнаты, к ней пришло чувство смертельного ужаса. Он подкрадывался и подкрадывался все ближе и ближе, хотя трудно было сказать почему.

Эта комната, судя по всему, была бесконечной. У нее не оказалось стен, или по крайней мере не удавалось разглядеть их из-за небывалой величины помещения. Впрочем, где-то вдали маячило что-то неопределенное. Аморет подняла голову и увидела вверху нечто голубое, каким бывает небо ранним вечером. Чтобы изобразить такой цвет на холсте, надо быть очень искушенным художником. Пол напоминал огромную шахматную доску, ибо был в черную и белую клетку. Поначалу Аморет разглядывала все это с нескрываемым восхищением, потом восхищение сменилось глубоким отчаянием. Где-то в туманной дымке маячили три незнакомые фигуры; они то выплывали из тумана, то очень медленно исчезали за воображаемым горизонтом. Ей захотелось окликнуть их, попросить немного подождать ее, не оставлять одну, но что-то мешало ей это сделать.

А потом раздался какой-то звук, заставивший ее обернуться.

Она не увидела больше двери, в которую входила.

По шахматному полу медленно, распространяя гулкое эхо, приближался огромный белый жеребец. Его гигантские копыта стучали по полу так сильно, что все вокруг вибрировало и трепетало.

Зачарованная Аморет смотрела, как он последовал за тремя исчезающими в тумане фигурами. Наверное, конь мог догнать их, несмотря на огромное расстояние, которое ему пришлось бы преодолеть. Создавалось такое впечатление, что у них у всех был единый конечный пункт назначения.

— Какой ужас! — выдохнула Аморет, невольно вздрогнув.

Было трудно понять, откуда этот непостижимый, смертельный страх. Однако, наблюдая за жеребцом, она пугалась все сильнее и сильнее; ее сердце билось все чаще и чаще, пока его удары не начали сотрясать все тело. По нему прокатилась дрожь. Руки потянулись к горлу; ей казалось, что вот-вот нечем будет дышать.

А жеребец продолжал скакать, удаляясь от нее; удары его копыт громким эхом отдавались вокруг, медленно… тяжело… неотвратимо…

— Нет! — услышала Аморет собственный крик.

«Я не могу больше слышать это! Ах, этот грохот копыт! О, ужасный, ужасный грохот!..»

И она, обнаженная, бросилась к жеребцу.

Настичь его удалось довольно быстро, Аморет вцепилась обеими руками в развевающуюся белую гриву и, несмотря на огромный рост, вспрыгнула на него.

— Ну же! — победоносно закричала она. — Скачи!

Жеребец тут же отпрянул, встал на дыбы, тряся головой и пытаясь сбросить ее; его ноздри раздувались, изо рта исходила пена; налитые кровью глаза неистово вращались. И снова Аморет увидела три фигуры… Они маячили в тумане, то появляясь, то исчезая. Она отчаянно вцепилась в гриву, охваченная ужасом и, как ни странно, в то же время переполняемая неистовым возбуждением, которое стремительно разливалось по всему ее телу, принося неведомые доселе ощущения. А еще ей было известно, что жеребец убьет ее!

Конь внезапно пустился в головокружительный галоп; он несся все быстрее и быстрее, а Аморет колотила ногами в его бока, издавая при этом победоносный крик.

Копыта ударяли по полу, словно гром. Теперь Аморет была совершенно беспомощна; она отдалась воле случая и не могла уже контролировать свои поступки и влиять на дальнейшую свою судьбу. Теперь он решит все! Она чувствовала это, но пока довольно слабо, ибо намного сильнее были ее ярость и отвращение к жеребцу, которые наполняли все ее существо ощущением какой-то дикой, необузданной победы. Аморет жаждала убить его, ей страстно хотелось, чтобы в руке у нее неожиданно оказался острый нож, чтобы вонзить его в это великолепное трепещущее лоснящееся тело, омыв его теплой кровью. Она слышала собственный вопль, но совершенно не осознавала, что творит.

Вдруг жеребец неуклюже заскользил на полированном полу и резко остановился. Аморет не удержалась на нем и отлетела куда-то в сторону.

Жеребец встал на дыбы, затем резко упал вниз. Она увидела его пламенеющие ноздри и налитые бешенством глаза, а потом, когда его гигантские копыта изо всех сил опустились на нее, все вокруг озарилось ярким пламенем, и огонь жадно поглотил жеребца…

Неизвестно откуда появился Майлз и осторожно поднял ее на руки. А Майлз ли это был? Он ли появился сразу после исчезновения жеребца? Может быть…

Но потом у нее закружилась голова, и все исчезло. Она не могла больше ничего вспомнить.

Аморет возлежала в шезлонге у себя в спальне. Ее глаза скрылись за веками; лицо чуть тронуто косметикой, тщательно причесанные роскошные золотисто-рыжие волосы раскинулись по подушкам. На ней была белая шелковая сорочка и изящный кружевной пеньюар из белого плиссированного шифона, завязанный на шее и запястьях черными бархатными ленточками. Она скрестила лодыжки — с одной ноги упала атласная туфелька без задника. Правая рука прижата к телу, а левая свисала из шезлонга, едва касаясь пальцами пола.

С одной стороны на коленях стояла мать, с другой — Дональд. Отец, как статуя, неподвижно стоял рядом с врачом. Из комнаты Эдна выводила Шарон, бьющуюся в истерике.

Миссис Эймз безутешно рыдала, качая головой из стороны в сторону, словно не веря в случившееся. Мистер Эймз тупо уставился невидящим взором в одну точку. Дональд молча кивнул, когда доктор объявил о том, что Аморет мертва. Несколько минут в спальне царила гробовая тишина.

Потом внезапно, словно окончательно осознав, что Аморет больше никогда не откроет глаз, не заговорит, не рассмеется, не пошутит, миссис Эймз с глухими стенаниями устремилась к покойной. Мистер Эймз бросился было к жене, но доктор удержал его, схватив за локоть.

Миссис Эймз смотрела поверх тела дочери на мужа, молча вопрошая его влажными и красными от слез глазами: «Почему она сделала это? Почему? Мы ведь были так добры к ней! Она всегда казалась такой счастливой… бегала, резвилась, смеялась и шутила, наша девочка!» Мать протянула вперед руки в безмолвной мольбе. «Ведь она была счастлива, правда?..»

Мистер Эймз неотрывно смотрел в одну точку.

— Никогда не поверю, что она покончила с собой, — наконец проговорил он. — Это несчастный случай. Да, да, это несчастный случай!

— Может быть, — мягко произнес доктор.

— Конечно же, это несчастный случай! — гневно и упрямо повторил мистер Эймз. Потом повернулся к Дональду и произнес более мягко: — Помнишь, как хорошо прошел последний вечер? Аморет была намного веселее обычного. Такой я не видел ее уже несколько месяцев.

Дональд посмотрел на тестя, пытаясь ответить, но смог только кивнуть.

— Это моя вина, — спустя несколько секунд проговорил он. — Мне следовало бы знать, что…

— Дональд! — вскричала миссис Эймз. — Не говори так! Не надо… Я запрещаю тебе утверждать, будто ты убил ее! Ты любил ее не меньше нас! Тут что-то другое… — Ее голос стал громче и неистовее, а потом сорвался на крик: — Я заходила к Аморет сегодня, но она сказала служанке, чтобы ей дали поспать! Мне следовало войти, я должна была понять… Мы все должны… — Тут миссис Эймз стала переводить взгляд с одного на другого. — Мы знали! Это наша общая вина! Мы все виноваты! Мы трусы! Мы знали, что Аморет больна, и боялись сказать ей об этом! И ни у кого из нас не хватило мужества спасти ее…

Несмотря на то что Майлз давно уже появился в комнате и сейчас стоял прямо напротив мистера Эймза, никто, кроме Аморет, не видел его и не говорил с ним.

— Да, — сказала она, а Майлз сосредоточенно смотрел на нее. — Да, Майлз, я умерла. Я умерла, Майлз. Я все это время умирала и вот наконец умерла. Но прежде чем мне пришлось покинуть тебя, у меня было несколько мгновений, когда…

— Я приду к тебе…

— Я знала, что ты это скажешь, Майлз. Я знала, что ты не оставишь меня. — Она говорила нежно, ласково, тихо. — Да, знала, хотя теперь мне известно, что это ты убил меня. По-моему, я все время знала, что ты это сделаешь, что ты должен это сделать. Я хочу сказать…

Майлз продолжал молча смотреть на нее.

— Майлз, а ведь это тебя я все время боялась.

Миссис Эймз подняла маленькое ручное зеркальце, лежавшее рядом с Аморет. Стекло его оказалось разбитым вдребезги, словно зеркало в ярости ударили об стену. Рамочка и рукоятка были обвиты розами.

— Помнишь… — удивленно проговорила миссис Эймз мужу, осторожно касаясь зеркальца. — Мы подарили ей это зеркальце очень давно, и она всегда любила и бережно хранила его. Почему же она разбила его?..

— Майлз, а известно ли тебе, что тот миг, когда ты освобождаешься от жизни, — единственный и неповторимый, самый красивый и волнующий? Я знала, что так оно и будет. — Сейчас в голосе Аморет слышалась легкая печаль. — Это мое последнее открытие, и вот я сообщаю тебе о нем. Ведь мы столько познали вместе, и это — последнее, что мне довелось познать. — Она вздохнула. — Все, у меня нет больше времени, Майлз. Не надо… — проговорила Аморет, когда он сделал какое-то движение. — Не приходи ко мне. Меня только обрадует мысль о том, что, хотя мне и пришлось покинуть тебя навеки, ты останешься жить, чтобы дарить еще кому-нибудь то счастье, которое дарил мне. Я завещаю этот мир тебе. — Она слегка улыбнулась, словно успокаивая его, а потом закрыла глаза, чтобы он больше не мог видеть ее. — Позволь мне быть великодушной и щедрой. Прощай…

— Прощай, Аморет, — прошептал он в ответ.

И в комнате остались лишь мать, отец, Дональд и врач.