Любовь Алонзо Фитц Кларенса и Розанны Этельтон

I

Было уже довольно поздно; стоял холодный, зимний день. Маленький городок штата Мэн, Истпорт, утопал в только что выпавшем, глубоком снегу. На улицах недоставало обычного движения. На всем протяжении ничего не было видно, кроме мертвенно-белой пустоты и полнейшей тишины, т. е. виноват, тишину было не видно, а слышно. Тротуары казались глубокими, длинными канавами, с валами снега по обеим сторонам. Время от времени слышалось слабое, далекое шарканье деревянной лопаты и, если вы быстро умеете схватывать вещи, то заметите мелькание то появляющейся, то исчезающей в одной из этих канав черной фигуры; по движениям ее вы легко можете узнать, что она выбрасывает лопатой снег. Но смотрите скорей, иначе вы не увидите этой черной фигуры, так как она скоро бросит лопату и пойдет домой согреваться, потирая окоченевшие руки. Да, было так жестоко-холодно, что ни снегосгребальщики, ни кто бы то ни было, не могли дольше оставаться на улице.

Скоро небо потемнело; поднялся ветер и начал дуть сильными, беспокойными порывами, вздымая целые облака снегу. Одним таким порывом загромоздило всю улицу, как могилами, поперечными рядами сугробов; через минуту, другой порыв покатил их в другую сторону, срывая с их острых верхушек тонкую снежную пыль, как буря срывает пену с морских валов; третий порыв сметал все чисто на-чисто, как ладонь вашей руки. Это была шалость, это была игра, но каждый порыв ветра подсыпал немного снегу в тротуарные канавы, и это было дело.

Алонзо-Фитц Кларенс сидел в своей уютной и элегантной маленькой гостиной, в красивом, шелковом темно-синем халате, с искусно вышитыми обшлагами и отворотами из малинового атласа. Перед ним стояли остатки завтрака, и дорогой, изящный столовый сервиз вполне гармонировал с грациозным, богатым и красивым убранством комнаты. Посредине горел веселый огонь.

Яростный порыв ветра встряхнул окошко и большая волна снега разбилась об него с мокрым шумом, если можно так выразиться. Красивый молодой человек проговорил:

— Это значит, что сегодня выйти невозможно. Что же, я очень доволен. Только как мне быть с обществом? Мама, тетя Сюзанна? Это все прекрасно, но ведь они, как бедные, всегда при мне, а в такой мерзкий день, как сегодня, хочется чего-нибудь нового, какого-нибудь свежего элемента, чтобы подострить как-нибудь тупость этого печального плена. Хорошо сказано, но ровно ничего не значит. Пожалуй, гораздо лучше не острить его, а как раз наоборот.

Он взглянул на свои красивые, французские каминные часы.

— Часы опять врут. Они никогда не знают, который час, а если и знают, так врут, что сводится к одному. Альфред?

Ответа не было.

— Альфред!.. Хороший слуга, но так же неаккуратен, как часы.

Алонзо дотронулся до пуговки электрического звонка, в стене, подождал с минуту, затем опять прижал ее, опять подождал несколько минут и сказал:

— Батарея не в порядке, без сомнения. Но раз уж я принялся за дело, то узнаю, который час.

Он подошел к телефонной трубке, у стены, дунул в свисток и позвал: «Матушка!», повторив это два раза.

— Бесполезно! Матушкина батарея тоже не в порядке. Внизу ничего не добьешься, это ясно.

Он сел к бюро разового дерева, оперся о его левую сторону подбородком и произнес, как будто в пол: «Тетя Сюзанна!»

Тихий, приятный голос ответил: «Это ты, Алонзо?»

— Да. Мне здесь так хорошо и вниз идти лень; но я в ужасном положении и, по-видимому, помощи не дождусь.

— Боже мой, в чем же дело?

— Дело, могу вам сказать, важное!

— О, не томи меня, голубчик, какое же дело?

— Я хочу знать, который час.

— Ах, ты отвратительный мальчишка! Как ты меня напугал… и это все?

— Все, клянусь честью. Успокойтесь. Скажите который час и примите мои благословения.

— Ровно пять минут десятого. Благословения можешь оставить при себе.

— Благодарю. Они не сделали бы меня беднее, тетушка, и вас не могли бы обогатить настолько, чтобы вы могли прожить без других средств. — Он встал из-за конторки, бормоча: - Ровно пять минут десятого (он посмотрел на свои часы). А, — сказал он, — вы теперь идете лучше обыкновенного. Вы отстаете только на тридцать четыре минуты. Посмотрим мы, посмотрим… тридцать три и двадцать одна будет пятьдесят четыре; четыре раза пятьдесят четыре будет двести тридцать шесть. Вычитаем один — остается двести тридцать пять. Теперь верно.

Он начал переводить стрелки часов до тех пор, пока они дошли до двадцати минут первого часа. Тогда он сказал: «Теперь попробуйте идти верно, хоть несколько времени… или я, вас разобью вдребезги!»

Он опять сел к конторке и сказал:

— Тетя Сюзанна!

— Я, голубчик!

— Завтракали?

— Да, конечно, час тому назад.

— Заняты?

— Нет — шью. А что?

— Есть кто-нибудь?

— Нет, но кое-кого жду в половине десятого.

— Мне бы хотелось, чтобы ко мне пришли. Я так одинок. Мне хочется разговаривать,

— Ну и прекрасно, разговаривай со мной.

— Но это слишком секретно.

— Не бойся, говори. Здесь никого нет, кроме меня.

— Я просто не знаю решиться мне или нет, но…

— Но, что? О, не останавливайся! Ты знаешь, что можешь мне довериться, Алонзо, знаешь, что можешь.

— Я чувствую, тетушка, но дело очень серьезное. Оно глубоко затрагивает меня; меня и всю семью и даже весь приход.

— О, Алонзо, скажи мне! Я не выдам ни одного слова. В чем же дело?

— Тетушка, если бы я смел…

— О, пожалуйста, продолжай! Я люблю тебя. Скажи мне все. Доверься мне. Что же это такое?..

— Погода.

— Провались твоя погода. Я не понимаю, как ты можешь так издеваться надо мной, Лонь.

— Ну, ну, тетенька, миленькая! Я раскаиваюсь, клянусь честью, раскаиваюсь, я не буду больше. Вы прощаете меня?

— Да, потому что ты кажешься таким искренним, хотя чувствую, что не следовало бы прощать. Ты опять одурачишь меня, как только я забуду этот раз.

— Нет, я не буду, честное слово. Но эта погода, о, эта погода! Вы принуждены поддерживать в себе бодрость искусственно. Снег, ветер, вьюга и жесточайший холод! У вас какая погода?

— Теплая, дождливая и грустная. Печальные прохожие идут по улицам; дождь льется целыми потоками с каждого прута из распущенных зонтиков. Перед глазами моими, вдоль улицы, тянутся двойные нескончаемо-длинные, сплошные навесы из зонтиков. Я развела огонь для развлечения и отворила окошки для свежести. Но все напрасно, все бесполезно: в них врывается только благоухающее дыхание декабря, противный, насмешливый аромат цветов, царствующих снаружи и наслаждающихся своим беззаконным изобилием, в то время, как человек падает духом, они бросают ему в лицо свое радостное, роскошное одеяние, когда душа его облечена в прах и вретище и сердце его разбито.

Алонзо открыл было рот, чтобы сказать:

«Вам бы следовало напечатать это и вставить в рамку», — но сдержался, услышав, что тетка с кем-то говорит. Он отошел в окну и посмотрел на зимнюю картину. Буря гнала перед собой снег яростней, чем когда-нибудь; ставни хлопали и трещали; покинутая собака, с опущенной головой и отставленным от службы хвостом, искала убежища и защиты у наветренной стороны; молоденькая девушка, по колена в снегу, пробиралась по сугробам, с головой завернувшись в капюшон своего ватерпруфа и отвертываясь от ветра. Алонзо вздрогнул и сказал, со вздохом: «Нет, уж лучше грязь и пронизывающий дождь и даже дерзкие цветы, чем это!»

Он отвернулся от окна, ступил шаг и остановился, прислушиваясь. Слабые, милые звуки знакомой песни поразили его слух. Он стоял с бессознательно вытянутой вперед головой, упиваясь мелодией, не шевеля ни ногой, ни рукой, едва дыша. В исполнении песни был маленький недостаток, но Алонзо, казалось, что он придавал особенную прелесть песне, а не только не портил ее. Недостаток состоял в заметном понижении третьей, четвертой, пятой, шестой и седьмой ноты припева или хора. Когда пение кончилось, Алонзо глубоко вздохнул и сказал: «Ах, я никогда не слышал, чтобы так пели, скоро, скоро, милый!»

Он быстро подошел к конторке, прислушался с минуту, затем сказал осторожным, конфиденциальным тоном: «Тетушка, кто эта божественная певица?»

— Эта гостья, которую я ждала. Живет со мной месяца два. Я тебя представлю. Мисс…

— Ради Бога, подождите немного, Тетя Сюзанна. Вы никогда не думаете о том, что делаете!

Он полетел к спальне и через минуту возвратился, с заметным изменением в своем наружном виде и заметил брюзгливо:

— Она готова была представить меня этому ангелу, в моем синем халате с красными отворотами! Женщины никогда не думают о том, что делают.

Он поспешно стал около конторки и сказал с горячностью: «Теперь, тетя, я готов», и начал кланяться со всею своей элегантностью и неотразимостью.

— Хорошо. Мисс Розанна Этельтон, позвольте мне представить вам моего любимого племянника, м-ра Алонзо Фитц Кларенс. Ну, вот! Вы оба хорошие люди и я очень вас люблю; поэтому я оставляю вас вдвоем, а сама пойду распоряжусь по хозяйству. Садитесь, Розанна, садись, Алонзо. Прощайте, я ухожу не надолго.

Алонзо все время кланялся и улыбался, и приглашал воображаемых барышень садиться на воображаемые стулья; наконец, он сам уселся и мысленно говорил: «О, вот удача! Пусть теперь воет ветер, пусть сыпется снег и небо хмурится. Мне нет до них дела!

Пока молодые люди знакомятся друг с другом, возьмем на себя смелость рассмотреть самую красивую и милую из двух собеседниц. Она с свободной грацией сидела одна в богато отделанной комнате, очевидно, гостиной утонченной и чувствительной леди, по крайней мере, судя по всем признакам и символам. Например, у низкого, удобного кресла стоял изящный, тяжеловесный, рабочий стол, над которым возвышалась красиво вышитая мелкая корзинка с разноцветными клубками шерсти и разными шнурками, кончиками, пробивающимися сквозь отверстия крышки и висящих беспорядочною массою по бокам. На полу лежали большие лоскуты турецкой красной материи, прусской синей, обрезки лент, одна или две катушки, ножницы, один-два свертка цветной шелковой материи. На роскошной софе, покрытой чем-то вроде нежной индийской материи, вытканной черными и золотыми нитками, с перемешанными между ними, но менее заметными нитками других цветов, лежал большой квадрат из белой грубой материи, с растущим на нем роскошным букетом цветов, культивированных с помощью вязального крючка. Домашняя кошка спала на этом произведении искусства. У сводчатого окна стоял мольберт с неоконченной картиной и рядом с ним, на стуле, палитра и кисти. Книги были разложены повсюду: проповеди Робертсона, Теннисон, Моди и Санкей, Готорн, „Раб и его друзья“, кухонные книги, молитвенники, книги с образчиками и книги с описанием всякого сорта безобразной и приводящей в отчаяние глиняной посудой. Стояло, само собою разумеется, пианино, с наложенными на нем нотами, и еще больше их было на этажерке. На стенах висела масса картин, а также на экранах и по всей комнате. Все свободные места были уставлены статуэтками, хорошенькими осколками и редкими, дорогими образцами особенно дьявольской китайщины. Окно выходило в сад, сверкавший иноземными и местными цветами и цветущими кустарниками.

Но изящнее всех этих внешних и внутренних прелестей комнаты, была милая молодая девушка. Нежно обрисованные черты греческого типа, цвет лица ее — белоснежный японский фарфор с легкою тенью от пурпурового соседа в саду, большие, нежные, голубые глаза с длинными выгнутыми ресницами; смешанное выражение детской доверчивости и нежности оленя; прелестная головка, украшенная своей собственной, густой, золотой короной; гибкая, круглая фигура, каждое движение которой дышало природной грацией.

Костюм ее отличался тою изысканной гармонией, которая является только вследствие природного вкуса, усовершенствованного культурой. На ней было платье из простого тюля, с косой юбкой, с тремя светло-голубыми оборками, кромки которых были приподняты синелью цвета розового пепла, пардесю из темно-темно-коричневого тарлатана, с пунцовыми атласными зубцами желтоватого цвета, полонез en panier, украшенный перламутровыми пуговицами и серебряным шнурком и поддерживаемый желтыми бархатными петлями; лиф из лавендового репса, отделанный валансьенами; низкий ворот, короткие рукава; бархатного цвета marron на шее, окаймленная нежною шелковою розовою полоскою; около нее платок, простой трехнитяной красильной фабрики, нежно-шафранного цвета; коралловые браслеты и ожерелье с медальоном; прическа из незабудок и полевых лилий над благородным челом.

И это все; в этом простом туалете она была божественно хороша. Какова же она должна была быть в праздничном или бальном платье?

Все это время она была сильно занята разговором с Алонзо, совершенно не подозревая нашего осмотра. Минуты проходили, а она все разговаривала. Но вот она подняла голову и случайно взглянула на часы. Яркая краска покрыла ее щеки и она воскликнула:

— Однако, прощайте, мистер Фитц Кларет. — Мне пора уходить.

Она так поспешно вскочила со стула, что едва слышала ответное прощание молодого человека. Она стояла сияющая, грациозная, красивая и с удивлением смотрела на уличающие ее часы.

— Пять минут двенадцатого, — проговорила она. — Почти два часа, а мне показалось не больше двадцати минут! О, Боже! Что он обо мне подумает.

В то же самое время Алонзо смотрел на свои часы и говорил:

— Двадцать пять минут третьего! Почти два часа, а я думал, что не прошло и двух минут. Очень может быть, что эти часы опять дурят! Мисс Этельтон! Прошу вас! Одну минуту! Вы еще там?..

— Да, но говорите скорей, я сейчас ухожу.

— Будьте так добры, скажите мне, который час?

Девушка опять покраснела и пробормотала про себя: „Как жестоко, с его стороны, спрашивать меня об этом!“.

— Пять минут двенадцатого, — отвечала она с превосходно сыгранною беспечностью.

— О, благодарю вас! Теперь вы уйдете, неправда ли?

— Да.

— Как жалко.

Ответа нет.

— Мисс Этельтон?

— Что?

— Вы еще там? Неправда ли?

— Да, но пожалуйста поторопитесь. Что вы хотели сказать?

— Да… да ничего особенного. Здесь ужасно скучно. Я знаю, что я прошу слишком многого, но… но позволите ли вы мне разговаривать с вами время от времени, если это не очень вас обеспокоит?

— Не знаю… но я подумаю об этом, я постараюсь.

— О, благодарю вас! Мисс Этельтон?.. Увы, она ушла и опять нависли черные тучи, опять закрутился снег, опять завыл бешеный ветер. Но она сказала прощайте, не доброе утро, а прощайте! Значит часы идут верно. Что это были за светлые, чудные два часа!

Он сел и несколько времени мечтательно смотрел на огонь.

— Как странно, — сказал он, тяжело вздохнув, — каких-нибудь два часа тому назад я был совершенно свободный человек, а теперь мое сердце — в Сани-Франциско!

В то же самое время Розанна Этельтон сидела в оконной нише своей спальни, с книгой в руках и, рассеянно смотря на море дождя, омывавшего Золотые Ворота, шептала про себя:

— Какая разница между ним и бедным Бёрлей, с его пустой головой и старомодным талантом подражания!