Любовь и Тьма

Часть II ТЬМА

С тех пор как Франсиско начал работать в журнале, он чувствовал, что жизнь его стала богата всякими неожиданностями. Город для него был разделен невидимой границей: он зачастую был вынужден ее переходить. В один и тот же день ему приходилось снимать изысканные туалеты из кружев и муслина,[35] заниматься изнасилованной собственным отцом девушкой в городке, где проживал его брат Хосе, и везти незнакомому связному список последних жертв режима в аэропорт, где он передавал его после обмена паролем. Одной ногой он стоял в мире вынужденных иллюзий, другой — в реальном мире подполья. В каждом конкретном случае он должен был приспосабливаться к требованиям момента; но после рабочего дня, когда в тиши своей комнаты он мысленно перебирал происшедшие события, то приходил к выводу: в условиях ежедневного раздвоения лучше особенно не размышлять, тогда страх или гнев будут не в состоянии тебя парализовать. В этот час образ Ирэне вырастал из сумрака, заполняя собой пространство.

В ночь на среду ему приснилось поле маргариток. Обычно сны он не помнил, но на этот раз цветы были настолько живыми, что после пробуждения осталось ощущение прогулки по свежему воздуху. Утром в издательстве он столкнулся с женщиной-астрологом: это была та, с крашеными волосами сеньора, которая настойчиво предсказывала ему страсть.

— По твоим глазам я вижу: ты провел ночь любви, — сказала она ему, встретившись на площадке шестого этажа.

Франсиско пригласил ее выпить пива, и, за неимением других космических знаков, которые могли бы помочь ей в гадании, юноша рассказал о своем сне. Гадалка объяснила: маргаритки — это знак везения, значит, так или иначе, нечто приятное произойдет с ним в ближайшие часы.

— Утешься этим, сынок, ты ведь отмечен перстом смерти, — добавила она, но это было сказано столько раз, что уже перестало его пугать.

Он почувствовал большее уважение к женщине-астрологу, когда через несколько шагов исполнилось хорошее предсказание: ему позвонила Ирэне, — она просила позвать ее на ужин к нему домой — ей хотелось познакомиться с семейством Леалей. За неделю им удалось побыть вместе самую малость. Модное издательство пожелало сделать серию снимков о военном училище, и на Франсиско свалилось множество проблем. В этом сезоне в моде была одежда романтического стиля — с бантами и вуалями, и издателям хотелось контраста с тяжелой военной техникой и одетыми в форму людьми. Со своей стороны, начальник училища надеялся извлечь из представившейся возможности пользу и для Вооруженных Сил, показав их с самой безобидной стороны; он широко распахнул двери, предварительно усилив меры по охране. Франсиско и остальные члены бригады провели в здании военного училища несколько дней; на исходе этих дней он уже не знал, что ему опротивело больше: патриотические гимны и военные ритуалы или три королевы красоты, позировавшие перед его объективом. При входе и выходе их тщательно обыскивали. Это было похоже на панику во время землетрясения: содержимое из сумок вываливалось, затем копались в костюмах, туфлях и париках, шарили руками где заблагорассудится и тыкали в разные места электронные приборы, пытаясь обнаружить что-нибудь подозрительное. Модели начинали свой рабочий день с отвращением и целыми часами препирались. Элегантный и воспитанный парикмахер Марио, постоянно одетый в белое, изменял облик моделей для каждой фотографии. Ему помогали два ассистента, недавно приобщившиеся к педерастии, — они порхали вокруг Марио словно светлячки. Франсиско занимался фотоаппаратом и пленками, стараясь сохранять спокойствие, если вдруг случалось, что во время обыска засвечивали пленку и это сводило на нет работу целого дня.

Этот карнавал приводил к срывам дисциплины в училище, выбивая из колеи тех, кто не привык к подобным спектаклям. Королевы красоты солдат не возбуждали, но те бурно реагировали на ассистентов, которые, к огорчению мастера парикмахерского искусства, откровенно кокетничали с солдатами. Марио был не склонен к пошлости: уже много лет он не попадал в двусмысленное положение. Он родился в семье шахтера, где было одиннадцать сыновей, и вырос в неприметном селении, где все было покрыто тонким слоем угольной пыли, словно неосязаемой и пагубной патиной уродства, которая въедалась жителям в легкие, превращая их в собственные тени. Ему было предначертано следовать по стопам отца, деда и братьев, но он не чувствовал в себе силы для того, чтобы грызть утробу земли, раскалывая киркой живую скальную породу, или выполнять тяжелую шахтерскую работу. У него были тонкие изящные пальцы и склонный к фантазиям дух, что выкорчевывалось жестокими порками, но эти драконовы меры не излечили его от женственных манер и не повлияли на развитие его природной сути. Любой недосмотр ребенок использовал для тихих радостей в одиночестве, что вызывало безжалостные насмешки окружающих; он собирал речные камешки, шлифовал их и радовался их ярким краскам; бродил по заброшенным местам и, собирая сухие листья, составлял художественные композиции; закат солнца потрясал его до слез, ему хотелось остановить его навсегда, запечатлев в поэтической форме или на воображаемой картине, но он чувствовал, что не способен сделать это. Только мать усматривала в его странностях не склонность к разврату, а непохожую на других душу. Спасая Марио от нещадных побоев отца, мать определила его в приход служкой пономаря, в надежде скрыть его сладостную женоподобность среди кринолинов и фимиама, наполнявших храм во время мессы. Но ребенок не запоминал латинские фразы: его внимание привлекали золотые пылинки, плававшие в полосе света, падающего из окна Однако священник не придавал значения этим отклонениям и обучил мальчика арифметике, чтению и письму, открыл перед ним дорогу в мир культуры. В пятнадцать лет Марио знал практически наизусть те немногие книги, которые были в ризнице, и еще те, что одалживал ему турок, владелец магазина, лелеявший надежду затащить мальчика в подсобку и показать ему механизм наслаждения между мужчинами. Узнав об этих посещениях, отец вместе со старшими братьями силой отвел его в публичный дом в военном лагере. Они дожидались своей очереди вместе с дюжиной других мужчин, спешивших истратить свою получку в пятницу. Только Марио обратил внимание на замызганные, выцветшие занавески, на запах мочи и углекислоты, на убогую запущенность этого места Только его потрясла тоска этих измотанных мужскими ласками женщин и отсутствие любви. Под угрозами братьев он пытался вести себя как мужчина с выпавшей ему по очереди проституткой, но ей хватило одного взгляда, чтобы угадать: этого мальчика ждет жизнь, полная издевательств и одиночества Увидев, как он дрожит от отвращения, глядя на ее обнаженное тело, она сжалились над ним и попросила оставить их наедине, чтобы она могла спокойно работать. Когда все вышли, женщина, закрыв дверь на задвижку, села на кровать и взяла его за руку.

— Этим нельзя заниматься из-под палки, — сказала она плачущему от страха Марио. — Уезжай, сынок, отсюда подальше, где тебя никто не знает, иначе здесь тебя в конце концов угробят.

За всю жизнь лучшего совета он не получил. Он вытер слезы, пообещав, что никогда больше не заплачет из-за своей неспособности быть самцом, чего в глубине душе и не желал.

— Если ты не влюбишься, ты сможешь далеко пойти, — сказала на прощание женщина, предварительно успокоив отца, чем спасла юношу еще от одной нахлобучки.

В этот вечер Марио рассказал матери обо всем, что случилось. Порывшись в шкафу, она вытащила тонкую пачку мятых банкнот и отдала их сыну. На эти деньги он купил билет на поезд в столицу, где ему удалось устроиться уборщиком в парикмахерской за еду и тюфяк на ночь в этом же помещении. Марио был ослеплен; он и вообразить себе не мог, что существует подобный мир: светлые тона, тонкие ароматы, улыбающиеся голоса, фривольность, теплота, праздность. Он видел в зеркалах руки профессионалок и приходил в восторг. Наблюдая за женщинами без маски притворства, он научился понимать женскую душу. По ночам, оставаясь один в салоне, он упражнялся в укладке причесок на париках, пробовал накладывать тени, пудру и карандаш на собственное лицо, чтобы постичь искусство макияжа так он открыл способ, как улучшить привлекательность лица с помощью цвета и кисти. Вскоре ему позволили поработать с некоторыми новыми клиентками, и через несколько месяцев он уже делал стрижку как никто, и тогда другие, более требовательные клиентки стали обращаться к его услугам. Марио мог сделать привлекательной самую незаметную женщину с помощью одних только распущенных волос и умело наложенной косметики, но прежде всего, он наделял женщину уверенностью в своей привлекательности, ибо, в конечном счете, красота зависит от отношения к себе. Он учился не покладая рук и активно практиковал, доверившись непогрешимому инстинкту, который всегда подскажет наиболее удачное решение. Его стали осаждать невесты, модели, актрисы и жены заморских послов. Несколько богатых и влиятельных сеньор открыли перед ним двери своих домов; впервые сын шахтера ступил на персидские ковры, стал пить чай из прозрачного фарфора, смог оценить блеск серебряной посуды, сверкание полированной мебели и изысканного хрусталя.

Он быстро научился распознавать истинно ценные предметы и решил про себя не довольствоваться малым, поскольку его душа не выносила даже намека на вульгарность. Войдя в круги, связанные с искусством и культурой, он понял, что уже никогда не сможет от этого отказаться. Пустив в ход свой творческий дар и деловой инстинкт, он в считанные годы стал владельцем самого престижного салона красоты в столице и небольшой антикварной лавки, служившей ему ширмой для тайных махинаций. Он сделался экспертом в оценке произведений искусства, изящной мебели и предметов роскоши, давал консультации людям с положением. Он всегда был занят и спешил, но никогда не забывал, что первая возможность на пути к успеху была предоставлена ему журналом, где работала Ирэне Бельтран; поэтому, когда на какой-либо демонстрации мод или при подготовке репортажей о моде в нем была нужда, он бросал все дела и появлялся со своим знаменитым чемоданчиком чудесных превращений: там хранились его рабочие принадлежности. Ему удалось стяжать такую известность, что на грандиозных празднествах, устраиваемых обществом, самые смелые дамы, которых он гримировал, горделиво щеголяли с его подписью на левой щеке, сделанной на манер бедуинской татуировки.

Когда Марио познакомился с Франсиско Леалем, он был уже мужчиной средних лет, с тонким и прямым носом — результатом пластической операции; благодаря диете, упражнениям и массажу, он был подтянут и худощав, всегда с бронзовым загаром — при помощи ультрафиолетовой лампы; он был безупречно одет во все английское или итальянское; в ту пору он был воспитанным, утонченным, обласканным славой. Он был вхож в самые изысканные дома. Под предлогом приобретения антикварных вещей совершал поездки в самые отдаленные уголки страны. Он жил как аристократ, но никогда не скрывал скромного происхождения и всегда, при каждом удобном случае, рассказывал о своей прошлой жизни в шахтерском поселке и делал это с чувством превосходства и юмором. Эта простота снискала ему симпатию тех, кто не простил бы ему обмана о благородных корнях Благодаря утонченному вкусу и способности завязывать знакомства с нужными людьми, ему удалось войти в самые знатные круги, куда доступ имели только кичливая знать или денежные мешки. Ни одно важное собрание без него не обходилось. Марио никогда больше не ступал на порог родного дома и никогда не видел отца и братьев, но каждый месяц он отсылал матери чек, стараясь обеспечить ей мало-мальское благополучие, а сестрам — помощь, чтобы они могли приобрести какую-нибудь профессию, открыть свое дело или выйти замуж с приданым. Его чувственные наклонности были осторожными, скрытными, как и все в его жизни. Когда Ирэне представила его Франсиско Леалю, только легкий блеск глаз выдал его волнение. Она это заметила, и потом, подшучивая над своим другом, советовала ему держаться от парикмахера подальше, если нет желания ходить с серьгами в ушах и говорить высоким сопрано. Двумя месяцами позже, когда они работали над макияжем нового сезона, в студии в поисках Ирэне появился капитан Густаво Моранте. Увидев Марио, капитан изменился в лице: офицер испытывал неописуемое отвращение к геям, и тот факт, что его невеста вращается в кругах, где могли быть эти дегенераты — а таких типов иначе не назовешь, — вызывал у него беспокойство. Марио, поглощенного наклеиванием золотых блесток на скулы прекрасной модели, подвел инстинкт: он не уловил неприятия и с улыбкой протянул руку капитану. Скрестив на груди руки, Густаво посмотрел на него с бесконечным презрением, сказав, что с педерастами не водится. Мертвая тишина воцарилась в студии; Ирэне, ассистенты, модели — все в замешательстве окаменели. Марио побледнел, и, казалось, его зрачки заволокла тень горького отчаяния. Тогда, положив фотоаппарат, Франсиско Леаль медленно подошел к Марио, положил руку ему на плечо и сказал:

— А знаете, капитан, почему вы не хотите прикасаться к нему? Потому что боитесь собственных чувств. Видимо, в вашем казарменном содоме чего-чего, а гомосексуализма хватает.

Прежде чем Густаво Моранте осознал серьезность высказанного утверждения и отреагировал на него в соответствии со своими принципами, между ними вклинилась Ирэне и, взяв жениха под руку, потащила его из комнаты. Марио этот инцидент не забыл. И через несколько дней он пригласил Франсиско поужинать. Парикмахер жил на последнем этаже роскошного дома. Его квартира была отделана в черно-белых тонах — строго, современно и оригинально. В пространстве комнаты, рассеченном геометрическими линиями из стали и стекла, стояло три или четыре старинных предмета мебели в стиле барокко и висели ковры из китайского шелка. На ворсистом, покрывавшем пол паласе мурлыкали две ангорские кошки, а около камина, где горели ветви колючего кустарника, дремал черный, с блестящей шерстью пес.

— Обожаю животных, — сказал после приветствия Марио.

Франсиско увидел серебряное ведерко со льдом — в нем охлаждалась бутылка шампанского, рядом поблескивали два бокала. Он обратил внимание на то, что в комнате царит мягкий полумрак, а в воздухе разлит аромат сандала и ладана, струящийся из бронзовой курильницы, а услышав доносящуюся из динамиков джазовую музыку, понял, что он — единственный гость. На мгновение возникло искушение развернуться и уйти, не оставляя хозяину никакой надежды, но затем победило желание не причинить боль, а завоевать его дружбу. Их взгляды встретились, и Франсиско захлестнуло чувство сострадания и симпатии. В потоке нахлынувших на него чувств он попытался выбрать наиболее подходящее, чтобы выпить по бокалу шампанского вместе с этим робко предлагающим ему свою любовь человеком. Сев рядом с Марио на шелковую софу, он взял из его рук бокал и, положившись на профессиональное чутье, чтобы не сделать какой-нибудь глупости, пустился в плавание по незнакомым волнам. Для обоих этот вечер стал незабываемым. Деликатно намекая на овладевшую его душой страсть, Марио поведал Франсиско о своей жизни. Он предчувствовал отказ, но охватившее потрясение сделало его неспособным скрыть свои чувства: никогда раньше он так не терял головы от мужчины. В облике Франсиско гармонично сливались мужская сила и надежность с редким свойством — мягкой тактичностью. Не доверяясь смутным порывам, причинявшим ему столько огорчений в прошлом, Марио с трудом поддавался влюбленности, но на этот раз был готов поставить на карту все. Рассказав о себе, Франсиско, не видя необходимости говорить в лоб, дал ему понять, что тот может рассчитывать на крепкую и глубокую дружбу, но на любовь — никогда Пока бежали ночные часы, они обнаружили общие интересы, смеялись одним и тем же шуткам, слушали музыку, выпили всю бутылку шампанского. В порыве откровенности и вопреки элементарной осторожности, Марио заговорил об ужасе перед диктатурой и своем желании против нее бороться. Способный увидеть правду в чужих глазах, его новый друг рассказал тогда о своей тайне. Прощаясь незадолго до начала комендантского часа, они крепко пожали друг другу руки, словно подписывая таким образом договор о взаимной солидарности.

После этого ужина Марио и Франсиско не только трудились бок о бок в журнале, но и участвовали вместе в подпольной работе. Парикмахер больше не делал никаких поползновений, способных испортить товарищеские отношения. В его поведении не было ничего двусмысленного: Франсиско даже засомневался: в самом деле ли слышал он то, что было сказано в тот незабываемый вечер. К их союзу примкнула и Ирэне, но в подпольную работу ее не посвящали: по своему рождению и воспитанию она принадлежала к другому лагерю, политикой не интересовалась и, кроме того, — была невестой военного.

В тот день, в военном училище, терпение Марио иссякло. К мерам безопасности, жаре и общему плохому настроению прибавилось заигрывание его ассистентов с солдатами.

— Я их уволю, Франсиско. У этих двух идиотов нет настоящего профессионализма и никогда не будет. Я должен был выбросить их на улицу, когда застал в обнимку в туалете издательства.

Франсиско Леаль тоже был сыт по горло. Особенно невыносимо было то, что вот уже несколько дней он не видел Ирэне. Всю неделю распорядок их рабочего дня не совпадал. Он уже отчаялся ее увидеть, когда она позвонила объявив, что придет к нему на ужин.

В доме Леалей тщательно готовились к приему. Хильда приготовила свое фирменное рагу, а профессор купил бутылку вина и букет первых весенних цветов, — он очень уважал девушку, ее присутствие ему казалось сродни морскому бризу, уносящему скуку и заботы. Были приглашены и другие сыновья — Хосе и Хавьер с семьями: они любили хотя бы раз в неделю собираться вместе.

Когда Франсиско заканчивал проявлять пленку в ванной, служившей ему фотолабораторией, он услышал, что пришла Ирэне. Повесив ленты пробных снимков, он вытер руки, вышел и, закрыв за собой дверь на ключ от любопытных глаз племянников, поспешил ей навстречу. Ноздри нежно защекотали запахи из кухни, слышны были звонкие голоса детворы. Франсиско догадался: все уже в столовой. Тут он увидел свою подругу и почувствовал, как счастье коснулось его крылом: платье Ирэне было усеяно набивными маргаритками, а в косу были вплетены те же самые цветы. Так в облике Ирэне слились его сон и благие предсказания женщины-астролога.

Хильда вошла в столовую с дымящимся подносом, и все хором приветствовали ее появление.

— Требуха! — вздохнул, не сомневаясь, Франсиско: этот запах томата и лаврового листа он узнал бы и на дне моря.

— Ненавижу требуху! Она как полотенце! — заныл кто-то из детей. Пока мать с помощью невестки раскладывала еду по тарелкам, Франсиско, взяв кусок хлеба, намазал его аппетитным соусом и поднес ко рту. Только один Хавьер, казалось, не участвовал в общем оживлении. С отсутствующим видом старший брат молча крутил в руках бечевку. В последнее время он развлекался завязыванием узлов: морские, рыбацкие, ковбойские, гужевые, седловые, стремянные, крюковые, ключевые и вантовые, — он то завязывал, то развязывал их с каким-то непостижимым упорством. Сначала его дети наблюдали за этим как зачарованные, но потом научились сами, и их интерес к веревке постепенно угас. Они привыкли видеть отца, постоянно поглощенного этим навязчивым занятием: его дурная привычка никому не мешала Только жена жаловалась: ей приходилось терпеть грубые от натертых мозолей руки мужа и эту проклятую веревку, свернувшуюся у кровати ночью, как домашняя змея.

— Требуха мне не нравится! — повторил ребенок.

— Тогда ешь сардины, — посоветовала бабушка.

— Нет, они — с глазами!

Священник стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда. Все замерли.

— Хватит! Будешь есть то, что дадут. Тебе известно, сколько людей за день обходятся лишь чашкой чаю и краюхой черствого хлеба? В моем квартале дети падают в обморок от голода прямо в школе! — воскликнул Хосе.

Хильда умоляюще дотронулась до руки Хосе, пытаясь успокоить его, чтобы обойтись без упоминания о голодных в его приходе, ведь так можно испортить семейный ужин, а у отца опять заболит печень. Смутившись от собственного гнева, Хосе опустил голову. Многолетний опыт так и не погасил его вспыльчивость и одержимость идеей всеобщего равенства Ирэне разрядила обстановку, предложив тост за жаркое, и все подхватили ее слова, восхваляя его запах, вкус и мягкость, но, прежде всего, его пролетарское происхождение.

— Жаль, что у Неруды нет оды о требухе,[36] — заметил Франсиско.

— Зато есть о соусе из морского угря. Хотите послушать? — радостно вызвался отец. Но под громкие возгласы неодобрения был вынужден умолкнуть.

Подобные насмешки у профессора Леаля обиды уже не вызывали. Его сыновья выросли под декламацию и чтение вслух классической литературы, но только младший разделял его экзальтированную страсть. У Франсиско был не такой буйный, как у отца, темперамент: он предпочитал воспитывать свои вкусы упорядоченным чтением и втайне писал стихи. Отцу же он уступал право открытой декламации, когда душе угодно. Однако старшие сыновья и внуки уже не могли это выносить. Только Хильда иногда вечером, в минуту особой душевной близости, просила почитать стихи. Тогда, отложив в сторону вязание, она внимательно вслушивалась в слова с тем же выражением восхищения, что и при первой их встрече, невольно ведя в уме счет длинной веренице лет, прожитых в любви с этим мужчиной. Когда в Испании вспыхнула гражданская война, они были молоды и влюблены друг в друга Несмотря на то что профессор Леаль считал войну явлением отрицательным, он ушел на фронт воевать на стороне республиканцев. Безропотно и бесповоротно закрыв дверь своего жилища, его жена с узлом одежды следовала за ним из деревни в деревню. Им хотелось, чтобы победа, поражение или смерть застали их вместе. Двумя годами позже, осенью, в наспех сооруженном укрытии среди развалин монастырской обители она родила своего старшего сына Только три недели спустя отец смог взять на руки младенца. Под Рождество, в декабре этого же года, в убежище, где укрывалась Хильда с ребенком, попала бомба Незадолго до взрыва, услышав грохот, она успела положить ребенка в подол и, сложившись над ним, как перочинный ножик, закрыла его своим телом: потолок затрещал, и она оказалась под обрушившимися обломками, — но ребенок был спасен. Когда их извлекли из-под груды обломков, на ребенке не было ни царапины, а у матери же был проломлен череп и сломана рука На некоторое время муж потерял ее из виду, но вскоре, после долгих поисков, нашел в одном из полевых госпиталей, где она лежала с младенцем у груди, но в крайне истощенном состоянии, с полностью утраченной памятью: без имени, без прошлого, без будущего. Когда война закончилась, профессор Леаль решил уехать во Францию, но взять больную жену из приюта, где она выздоравливала, ему не позволили. Тогда ночью он вынужден был ее выкрасть. Положив жену с ребенком — ей с трудом удавалось держать его здоровой рукой — на сколоченную из толстых досок четырехколесную повозку, он привязал их покрывалом к настилу и поволок по этим похожим на кошмарный сон дорогам, ведущим в изгнание. Когда пересекали границу, жена его еще не узнавала она что-то напевала младенцу — и это был единственный признак пробудившегося сознания. Без денег и друзей, прихрамывая из-за пулевого ранения в бедро, он упрямо шел вперед; даже хромота не могла замедлить его шаг, ибо речь шла о спасении его близких Единственным предметом его личной собственности была старая, доставшаяся в наследство от отца, логарифмическая линейка, которая служила ему при строительстве зданий и разметке окопов на поле боя. По ту сторону границы нескончаемый поток побежденных поджидала французская полиция. Мужчин отделили от женщин, арестовали и увели.

Как безумный, бился профессор Леаль, пытаясь объяснить свое положение, но тщетно: ударами прикладов его загнали вместе с другими беженцами в некое подобие концентрационного лагеря.

На дороге на повозку наткнулся какой-то французский почтальон. Услышав плач ребенка, он с опаской подошел и, сняв одеяло, увидел молодую, с перевязанной головой женщину, — одна рука ее была в бинтах, другой она держала плачущего от холода младенца Он отвез их к себе домой и вместе с женой заботился о них как мог. С помощью организации английских квакеров,[37] занимающейся благотворительностью и защитой эмигрантов, почтальону удалось определить Леаля на отгороженный колючей проволокой участок морского берега, где мужчины целыми днями, за неимением другого занятия, обозревали морской горизонт, а ночью спали, зарывшись в песок, в ожидании лучших времен. От тоски Леаль чуть было не сошел с ума, думая о Хильде и сыне, поэтому, когда почтальон сказал ему, что они в безопасности, впервые за свою жизнь он опустил голову и расплакался. Не зная, как утешить его, француз стоял рядом и, посматривая на море, ждал. Прощаясь, он заметил, что Леаль дрожит, и тогда сняв с себя пальто, он, покраснев, отдал его Леалю, — так было положено начало дружбе, продлившейся полвека Он помог ему достать паспорт, сделать его статус легальным и покинуть лагерь беженцев. Жена почтальона окружила Хильду всяческими заботами. Она была женщиной практичной и боролась с потерей памяти придуманным ею самой способом. Не зная испанского языка она использовала словарь, называя одни за другими предметы и понятия. Просиживая часами с Хильдой, она терпеливо штудировала словарь от А до Я, повторяя каждое слово до тех пор, пока в глазах больной не вспыхивал огонек понимания. Понемногу Хильда восстановила утраченную память. Первое лицо, выплывшее из тумана забвения, было лицо ее мужа, затем она вспомнила имя своего сына, наконец, бурным потоком хлынули события прошлого, такие понятия, как красота, достоинство, любовь, смех Быть может, в этот миг она решила перебрать свои воспоминания и отделаться на новом этапе жизни от всего ненужного; она интуитивно чувствовала, что придется бросить все силы на обустройство своей эмигрантской доли. Лучше раз и навсегда, подумала она, освободиться от терзающей душу ностальгии по родине, по оставшимся там родственникам и друзьям; больше она об этом не говорила. Казалось, она забыла об их каменном доме, а в последующие годы и муж перестал об этом упоминать: бесполезно! Складывалось впечатление, что ей удалось полностью вытеснить из памяти воспоминание о родном гнезде, как и о многом другом. Наоборот, она, как никогда, трезво воспринимала настоящее и планировала будущее, строя свою новую жизнь уверенно и вдохновенно.

В тот день, когда Леали отплывали на другую сторону земли, в порт их пришли проводить одетые по-воскресному почтальон и его жена Когда корабль вышел в открытое море, их крохотные, едва различимые фигурки мелькнули перед взором Леалей в последний раз. Пока европейские берега еще были видны с корабля, пассажиры, сгрудившись на корме, срывающимися от слез голосами пели республиканские песни. Не пела лишь Хильда завернув в подол ребенка, она упрямо стояла на носу и смотрела вдаль, словно пытаясь увидеть будущее.

Пройдя дорогами изгнания, Леали приспосабливались к бедности, искали работу, заводили друзей и, преодолев первоначальный паралич, свойственный тем, кто утрачивает свои корни, смогли обустроиться на другой стороне земли. Замешанная на страдании и нужде, возникла новая крепость. Они выстояли перед трудностями благодаря выдержавшей все испытания любви, какой не было ни у кого другого. Сорок лет спустя они все еще переписывались с французским почтальоном и его женой, поскольку у всех четверых были благородные сердца и ясный ум.

В тот вечер профессор был в ударе. Присутствие Ирэне Бельтран вдохновляло его красноречие. Его разговоры о солидарности девушка слушала с таким лицом, какое бывает у ребенка в кукольном театре: эти экзальтированные речи были так далеки от ее мира. Пока он делал ставку на лучшие качества человечества, игнорируя тысячелетнюю историю, доказавшую обратное, пока он заявлял о своей уверенности в том, что достаточно лишь одного поколения для воспитания высокой сознательности и лучшего общества, если будут созданы необходимые условия, она слушала, открыв рот, забыв о еде. По мнению профессора, власть развращает: ее удерживают незаконным путем отбросы человечества, поскольку в свалке побеждают только самые жестокие и кровожадные. А посему нужно бороться против любого правительства и, освободив людей, создать равноправную систему.

— Коррумпированность — неотъемлемое свойство правительств, поэтому они подлежат упразднению. Ведь они гарантируют свободу богатым, основанную на собственности, а других превращают в рабов, живущих в бедности, — разглагольствовал он перед пораженной Ирэне.

— Для человека, убежавшего от одной диктатуры, а теперь живущего при другой, ненависть к власти — серьезный недостаток, — заметил Хосе, которому поднадоело это пламенное красноречие, не утихавшее уже много лет.

Со временем сыновья перестали принимать всерьез профессора Леаля, их заботило одно: лишь бы отец не натворил глупостей. В детстве они должны были ему помогать — и это случалось не раз, — но, повзрослев, они оставили в покое отца с его речами, а к стоявшей в кухне типографии больше не притрагивались и прекратили посещать политические собрания. После советского вторжения в Венгрию в 1956 году не вернулся в партию и отец: разочарование едва не стоило ему жизни. На несколько дней он впал в состояние глубокой депрессии, но вскоре вера в судьбу человечества вернулась к нему вновь, что позволило ему смириться с гложущими душу сомнениями. Не отказываясь от идеалов справедливости и равенства, он решил, что первейшим правом человека является свобода, и снял со стен в гостиной портреты Ленина и Маркса, а повесил Михаила Бакунина «С этого дня я — анархист», — заявил он. Но поскольку никто из сыновей не знал, что это такое, некоторое время думали, что речь идет о какой-то религиозной секте или группе тронутых умом. Эта вышедшая из моды идеология — ее стерли с лица земли послевоенные годы — мало их беспокоила Они говорили отцу, что он единственный анархист в стране и, наверное, были правы. После военного переворота, оберегая его от собственной экспансивности, Франсиско снял с типографского станка важную деталь: нужно было во чтобы то ни стало помешать отцу распечатывать собственное мнение и распространять его по городу, как он делал это раньше. Позже Хосе удалось его убедить, что лучше вообще отделаться от этой бесполезной рухляди. Так и сделали: Хосе увез типографию к себе в городок, где после ремонта и смазки ее использовали для распечатки школьных материалов днем и для подпольных листовок — ночью. Эта счастливая предосторожность спасла профессора Леаля, когда полиция устроила облаву, обыскивая в квартале дом за домом. Было бы трудно найти объяснение тому, что на кухне оказалась типография. Сыновья пытались серьезно говорить с отцом и объяснить ему, что одиночные и безрассудные действия принесут делу демократии больше вреда, чем пользы. Но стоило потерять бдительность, как он снова движимый своими пылкими идеалами, оказывался на волоске от опасности.

— Будь осторожен, папа, — умоляли его сыновья, узнав о лозунгах против Военной Хунты, — он выкрикивал их с балкона почтамта.

— Я слишком стар, чтобы ходить, поджав хвост, — спокойно парировал профессор.

— Если с тобой что-нибудь случится, я суну голову в камин и умру от удушья, — тихо предупреждала Хильда с половником в руке. Подозревая, что жена может привести эту угрозу в исполнение, он старался соблюдать осторожность, но она всегда была минимальна и, как правило, несерьезна.

Хильда тоже воевала с диктатурой, но своими, особыми средствами. Ее действия были направлены непосредственно на Генерала одержимого, как она считала самим воплощением зла — Сатаной. По ее мнению, диктатора можно свергнуть с помощью систематических молитв и веры, поставленной на службу этому делу; с этой целью она два раза в неделю посещала мистические сходки. Там она встречалась с такими же, как она, сострадательными и твердыми в своей решимости покончить с тираном людьми; число единомышленников росло. Это было национальное движение одновременного моления. В назначенный день, в один и тот же час, все верующие — во всех городах страны, в самых отдаленных селах, в забытых Богом деревнях, в тюрьмах и даже на кораблях, в открытом море, — все они должны были совершить гигантское духовное усилие. Высвобожденная таким образом энергия будет направлена на Генерала и его приверженцев и раздавит их Хосе был не согласен с этим опасным и теологически ошибочным бредом, но Франсиско не исключал возможности, что это необычное средство может принести хороший результат: внушение творит чудеса, а если Генерал вдруг узнает об этом великолепном оружии, направленном на его уничтожение, его, быть может, хватит удар и он уйдет в мир иной. Он сравнивал действия матери со странными явлениями, происходившими в доме семьи Ранкилео, и пришел к выводу, что в пору репрессий возникают самые фантастические решения иных запутанных вопросов.

— Оставь эти молитвы, Хильда, а займись лучше буддизмом: у него более научная база, — шутил профессор Леаль.

Семья так подшучивала над ней, что она стала ходить на сходки в спортивных брюках и кедах, пряча молитвенник под одеждой. Решила побегать трусцой по парку, объясняла она, по-прежнему упорствуя в своей неблагодарной задаче — бороться с властями силой молитвы.

За столом Леалей Ирэне по-прежнему внимательно слушала хозяина дома, попав под очарование его звонкого испанского выговора,[38] не изменившегося за долгие годы жизни в Латинской Америке. Наблюдая за его страстной жестикуляцией, блестящими глазами и движениями, подкрепляющими высказывание, она словно перенеслась в прошлый век: в темный подвал анархистов, где изготовлялись примитивные бомбы для подрыва царской кареты на пути ее следования. Франсиско и Хосе в это время разговаривали между собой об изнасиловании девочки, онемевшей впоследствии; Хильда с невесткой занимались ужином и ребятами. Хавьер ел очень мало и в разговоре не участвовал. Уже более года он был без работы; за это время характер его изменился: стал мрачным и невеселым. Привыкнув к его молчанию, безразличному взгляду, к неряшливой бороде, семья оставила его в покое и не надоедала проявлениями участия и заботы, тем более что они не раз Хавьером отвергались. Только Хильда по-прежнему тревожилась о нем, спрашивала всякий раз: о чем задумался, сынок?

Наконец, Франсиско удалось прервать монолог отца: он рассказал семье о том, что произошло в Лос-Рискосе, когда Еванхелина выбросила офицера из дома, как тряпку. Для такого подвига, по мнению Хильды, необходимо покровительство Бога или Дьявола; но, как считал профессор Леаль, девушка — лишь уродливый продукт этого ненормального общества Бедность, понятие о грехе, подавляемое сексуальное желание и отчужденность — вот причины ее недуга Ирэне рассмеялась: она была убеждена, что в этом случае права матушка Энкарнасьон, и разумнее всего было бы найти ей пару да и пустить их в горы — пусть занимаются там этим самым, как зайцы. Хосе был с ней согласен, а когда дети стали подробно расспрашивать о зайцах, Хильда отвлекла их внимание десертом: это были первые в этом сезоне абрикосы, — она заверяла, что ни в какой стране мира не растут такие вкусные плоды. Это была единственная терпимая в семье Леалей форма национализма, — профессор не преминул это пояснить.

— Человечество должно жить в объединенном мире, где смешиваются расы, языки, нравы и мечты всех людей. Национализм — это вызов разуму. Народам он не приносит никакой пользы. Он годен лишь для того, чтобы во имя него совершались самые отвратительные преступления.

— А при чем здесь абрикосы? — спросила, совсем растерявшись от резкого поворота темы, Ирэне.

Все рассмеялись. Любой разговор мог завершиться идеологическим манифестом, но, к счастью, Леали не потеряли еще способности смеяться над собой. После десерта подали ароматный, принесенный Ирэне кофе. После ужина девушка напомнила Франсиско, что завтра в доме Ранкилео заколют кабана. Попрощавшись, она ушла, оставив после себя облако хорошего настроения — оно окутало всех, за исключением мрачного Хавьера, так поглощенного отчаянием и безнадежностью, что он его и не заметил.

— Женись на ней, Франсиско.

— У нее есть жених, мама.

— Ты не хуже его, уверяю тебя, — возразила Хильда не в силах быть беспристрастной, когда речь шла о ее сыновьях.

В тот день, когда Франсиско увидел капитана Густаво Моранте, он уже был настолько влюблен в Ирэне, что даже не смог скрыть своего огорчения. В его жизни еще не было большой любви и, думая об Ирэне, он считал, что она дорога ему только как друг. Но с первой же встречи с Моранте они тихо возненавидели друг друга один — ненавистью интеллектуала к солдафону, другой — руководствуясь тем же чувством, но в обратном порядке. Не протягивая руки, офицер приветствовал его коротким кивком, и Франсиско уловил надменный тон, державший его на определенной дистанции, тогда как с невестой Моранте обращался чрезвычайно мягко. Другой женщины для капитана не существовало. С раннего возраста выделив Ирэне из всех, он выбрал ее себе в подруги, наделив всевозможными достоинствами. Мимолетные увлечения и однодневные приключения мало что для него значили: во время вынужденных и долгих разлук, когда по долгу службы приходилось быть в отъезде, он считал их неизбежными. Только Ирэне он помнил и духом, и плотью. Он любил Ирэне всегда — еще с детства когда они вместе играли в дедовском доме, и отрочество давало о себе знать первыми томлениями. Когда Франсиско Леаль думал об этих играх двоюродных брата и сестры, его била дрожь.

Моранте обращался с женщинами по-рыцарски: таким образом отмечалась разница между этими эфирными созданиями и грубым миром мужчин. Его поведение в обществе отличалось несколько церемонными манерами, граничащими с педантизмом, что контрастировало с грубовато-сердечным общением, принятым среди товарищей по оружию. Он обладал привлекательной внешностью чемпиона по плаванию. Единственный раз, когда пишущие машинки на шестом этаже издательства смолкли, был связан с ним: загорелый, мускулистый, уверенный в себе, он в поисках Ирэне вошел в редакцию. Он был воплощением воина Журналистки, составительницы диаграмм, равнодушные модели и даже педерасты оторвали глаза от работы и, глядя на него, замерли. Он вошел не улыбаясь, и с ним вместе шли великие солдаты всех времен и народов: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон и оловянные солдатики фильмов про войну. Воздух, казалось, напрягся от глубокого и горячего вздоха Это был единственный раз, когда Франсиско видел капитана, и, к своему глубокому сожалению, даже его поразили мощь и стать Густаво. Вскоре, однако, Франсиско почувствовал какое-то смутное, похожее на недомогание беспокойство — он объяснил это скорее антипатией к военным, чем обыкновенной ревностью. Обычно ему удавалось это скрывать: он стыдился мелких чувств. Но на сей раз он не смог отказаться от соблазна посеять тревогу в душе Ирэне, и в последующие месяцы стал часто говорить, что страна оказалась в катастрофическом положении из-за военных, которые вышли из казарм и узурпировали власть. Его подруга оправдывала военный переворот подсказанными ее женихом доводами, но Франсиско разбивал их в пух и прах, подчеркивая: диктатура не решила ни одной проблемы, а только усугубила существующие и создала новые, но репрессии мешают узнать правду. Военные задраили действительность герметичной крышкой, и это дикое варево кипит внутри, что может привести к избытку давления: рванет так, что никакие боевые машины, никакие солдаты не смогут удержать ситуацию под контролем. Ирэне слушала рассеянно: ее трудности с Густаво были совсем иного рода Она не соответствовала идеалу образцовой жены высокопоставленного офицера, и, по ее убеждению, таковой не сможет стать никогда, хоть вылези из собственной шкуры. Ирэне понимала, что, не будь они знакомы с детства, она никогда бы в Густаво не влюбилась и, может быть, взрослой даже и не встретилась с ним: военные живут замкнуто, а в женитьбе отдают предпочтение дочерям своих старших начальников или сестрам товарищей, воспитанным в духе невинности и верности, хотя в действительности не всегда выходит именно так. Не случайно они клянутся предупреждать друг друга об измене жены, чтобы муж мог принять меры прежде, чем прозвучит обвинение на уровне командования и карьера будет испорчена из-за адюльтера Этот обычай, по ее мнению, был чудовищным. Поначалу и Густаво считал: недопустимо мужчин и женщин мерить на один аршин не только по соображениям армейской морали, но и по нормам, принятым в любой порядочной семье, поскольку существуют неоспоримые биологические различия и определенная историческая и религиозная традиция, и ее никакое феминистское освободительное движение сбросить со счета не сможет. Это, полагал он, может нанести обществу значительный ущерб. Однако Густаво гордился тем, что он, в отличие от большинства своих друзей, не мачист.[39] Связь с Ирэне и год вынужденного заточения на Южном полюсе отточили его идеи и отшлифовали шероховатости его воспитания, что, в конечном счете, привело к пониманию несправедливости этой двойной морали. И он предложил Ирэне быть ему также верной, свободную любовь они оба расценивали как нелепое изобретение северных народов. Требовательный к себе и другим, верный данному слову, влюбленный и измотанный физической нагрузкой, он, со своей стороны, в обычных условиях, договор выполнял. Во время долгих разлук, будучи заложником своего обещания, он боролся со своей природой с помощью силы духа Поддавшись на какую-нибудь интрижку, он испытывал глубокие моральные страдания. Он не способен был жить долгое время в воздержании, но сердце его оставалось нетронутым, как сокровенный дар своей вечной невесте.

Густаво Моранте видел свое призвание в армии. Мечтая о суровой армейской жизни, он ступил на путь военной карьеры не только в силу семейной традиции, но и под влиянием склонности командовать и той стабильности и уверенности в будущем, которую дает армия. Отец и дед его были генералами. В двадцать один год он стал лучшим курсантом по показателям, соответствующим его званию, и чемпионом по фехтованию и плаванию. Своей военной специальностью выбрал артиллерию: исполнилось его желание командовать войсками и готовить призывников. Когда Франсиско Леаль увидел Моранте, тот только что вернулся из Антарктиды, где провел полгода под неподвижным сводом ртутного неба, полгода — в кромешной темноте. Не имея другой возможности связаться с Ирэне, как только по радио — и то раз в неделю на пятнадцать минута — он, сгорая от ревности и одиночества, требовал от нее полного отчета во всех ее действиях. Выбранный высшим командованием из многочисленной группы кандидатов благодаря силе характера и физическим данным, он жил на этой необъятной безлюдной земле вместе с семью другими военнослужащими; при тридцатиградусном морозе, двигаясь словно механические роботы, восставшие против звездной стужи неизбежной тоски, они служили здесь единственной и священной задаче — быть верными национальному флагу, развевающемуся над этими забытыми просторами, — уберегаясь от штормов, поднимавших высокие, как горы, волны, и стараясь сберечь самое ценное сокровище — эскимосских собак и склады горючего. Он пытался не думать об Ирэне, но ни усталость, ни лед, ни выданные фельдшером специальные таблетки не могли вытравить из его сердца теплое воспоминание о ней. Летом он развлекался охотой на тюленей, сохраняя их туши в снегу до самой зимы, и все время был чем-нибудь занят. Метеорологические наблюдения, замеры приливов и отливов, скорости ветра плотности облаков, температуры и влажности, прогнозирование шторма, запуски зондов для предсказания погоды с помощью тригонометрических расчетов — всем этим он пытался обмануть время. Если эйфория сменялась депрессией, он никогда не поддавался панике и разочарованию. Изолированность и гордая природа этого ледникового края закалили его характер и дух, сделали более рассудочным. Он пристрастился к чтению и изучению истории, и его мышление обрело новое измерение. Когда любовные муки становились невыносимыми, он принимался писать Ирэне письма стиль которых был прозрачен, как и окружавший его белый пейзаж. Однако отослать эти письма он не мог: единственный транспорт — корабль — заберет их только в конце года Похудевший, с темной от полярного солнца кожей и с мозолями на руках, он наконец вернулся, сгорая от тоски. При нем было двести девяносто заклеенных и пронумерованных в строгом хронологическом порядке конвертов, которые Моранте положил на колени невесты, но та, как ему показалось, будучи рассеянной и переменчивой, интересовалась больше своей журналистской работой, чем утолением страсти своего возлюбленного, и тем более ей было неинтересно читать эту груду запоздалой почты. Тем не менее они уехали на несколько дней в необитаемый курортный уголок, где предались необузданной страсти: так капитан восполнил потерянное за долгие месяцы вынужденного целомудрия. Накопить достаточно денег для женитьбы на Ирэне — было единственной целью его долгого отсутствия, ибо в этих неприветливых местах он получал в шесть раз больше, чем его обычный оклад Он страстно желал обеспечить Ирэне всем необходимым: собственным домом, современной мебелью, кухонной техникой, машиной и надежным доходом. И хотя она не проявляла интереса к этим вещам и предлагала вместо женитьбы просто пожить вместе — что-то вроде испытательного срока — и узнать таким образом, чего в их отношениях больше — точек соприкосновения или отталкивания, отговаривать его было бесполезно: он не был намерен проводить вредные для его карьеры опыты. Удачная семья была важным элементом в его аттестации на присвоение звания «майора». Кроме того, в армии, начиная с определенного возраста, холостяка воспринимали подозрительно. В это время Беатрис Алькантара, не обращая внимания на колебания дочери, с присущей ей энергией готовилась к бракосочетанию Ирэне. Она объезжала магазины в поисках английского фарфора ручной работы, расписанного птичьими мотивами, вышитых скатертей из голландского льна, французского нижнего белья и других изысканных вещей для приданого ее единственной дочери.

— Кто же будет все это гладить, мама, когда я выйду замуж? — жалобно спрашивала Ирэне, рассматривая кружева из Бельгии, шелк из Японии, нитки из Ирландии, шерсть из Шотландии и другие неосязаемые на ощупь ткани, привезенные из дальних стран.

За время службы Густаво получал назначения в провинциальные гарнизоны, но по мере возможности вырывался в столицу, чтобы увидеться с Ирэне. В такие дни она с Франсиско не встречалась, даже если в журнале их ждала срочная работа. Она пропадала в полутьме дискотеки, где танцевала со своим женихом, ходила в театр или гуляла с ним под руку, или они скрывались в уединенных отелях, где утоляли свою страсть. Это очень мучило Франсиско: он закрывался у себя в комнате и слушал любимые симфонии, погружаясь в сладкий омут своей грусти. Однажды он не сдержался и глупо спросил у Ирэне, насколько она близка с Женихом Смерти. «Неужели ты думаешь, что я в моем возрасте — девственница?» — ответила она, не оставив ему даже успокоительного сомнения. Вскоре Густаво Моранте был командирован на несколько месяцев в Панаму в одну из офицерских академий. Его контакты с Ирэне ограничивались страстными письмами, международными телефонными переговорами и посылаемыми с военными самолетами подарками. Так или иначе, но всемогущий призрак упрямого любовника оказался причиной того, что Франсиско в одну из ночей спал с Ирэне как брат с сестрой. Когда он вспоминал об этом, то хлопал себя по лбу, удивляясь собственному поведению.

Однажды, чтобы подготовить репортаж, им пришлось остаться в издательстве. Нужно было обработать материал к утру следующего дня. Часы летели: они и не заметили, как остальные сотрудники ушли, и во всех кабинетах погас свет. Они вышли из редакции, чтобы купить бутылку вина и что-нибудь на ужин. Поскольку им нравилось работать под музыку, включили магнитофон с записью какого-то концерта; так, под звуки флейты и скрипок, шло время, о котором они просто забыли. Работа была закончена очень поздно, и только тогда через окно на них нахлынули безмолвие и тьма ночи. Город не подавал ни единого признака жизни, казался опустевшим, брошенным в результате какой-то катастрофы, стершей следы человека на земле, словно в научно-фантастической повести. Даже воздух казался тусклым и неподвижным.

— Комендантский час, — вырвалось у них одновременно.

Они почувствовали себя в западне: в это время движение по улицам запрещалось. Франсиско поблагодарил судьбу за то, что ему было позволено еще побыть с Ирэне. Она подумала, что мать и Роса беспокоятся, и позвонила домой, чтобы объяснить им ситуацию. Они допили вино, два раза прослушали концерт, переговорили о тысяче вещей и уже валились с ног от усталости; она предложила отдохнуть на диване.

Туалетная комната на шестом этаже издательства представляла из себя просторное помещение многоцелевого назначения: она служила гардеробной для переодевания моделей, гримерной — здесь висело огромное, с хорошей подсветкой зеркало — и даже кафетерием, благодаря небольшой плите, где можно было вскипятить воду. Это было единственное укромное место для непринужденного общения. В углу стоял диван, забытый с достопамятных времен, обтянутый красной парчой. Он был внушительных размеров, со множеством прорех, откуда виднелись ржавые пружины, издававшие неблагозвучный скрип, не вязавшийся с его помпезным видом конца прошлого века. Его использовали в особых случаях при мигрени, для оплакивания несчастной любви и других, меньших неприятностей или попросту для отдыха, когда рабочая нагрузка становилась слишком тяжелой. Здесь из-за неудачного аборта чуть было не истекла кровью одна из секретарш, здесь признавались друг другу в любви ассистенты Марио, и здесь же он их застал без штанов на выцветшей красной парче. На этот диван и легли, укрывшись каждый своим пальто, Ирэне и Франсиско. Она тут же уснула, а он, обуреваемый противоречивыми чувствами, не заснул до утра Ему не хотелось авантюрной связи с женщиной из другого мира, которая, вне всякого сомнения, перевернет его жизнь. Но его неудержимо тянуло к ней, в ее присутствии его чувства обострялись, а душа наполнялась радостью. Ирэне и смешила его, и очаровывала За ее переменчивостью, наивностью, простодушием скрывалась чистая душа — будто сердцевина плода ожидающего срока созревания. Он думал также о Густаво Моранте и о его роли в судьбе Ирэне. Франсиско боялся, что девушка оттолкнет его, и ему не хотелось подвергать опасности их дружбу. Однажды сказанные слова не могут стереться из памяти. Позже, возвращаясь в воспоминаниях к своим чувствам, испытанным им в ту незабываемую ночь, он пришел к выводу, что не осмелился заявить о своей любви потому, что Ирэне не разделяла его чувства. Она спокойно уснула в его объятиях ей и в голову не пришло, что Франсиско испытывает такое глубокое волнение. Она дышала их дружбой словно свежим воздухом, но без тени влюбленности, и он решил оставить все как есть, в ожидании, что любовь овладеет ею так же ненавязчиво, как и им. Он ощущал ее свернувшееся на диване тело, ее безмятежное сонное дыхание и темное кружево длинных волос, покрывавшее лицо и плечи. Он боялся пошевелиться, стараясь даже дышать незаметно, чтобы она не догадалась об охватившем его невероятном возбуждении. С одной стороны, он уже сожалел об этом молчаливом договоре братства, уже несколько месяцев связывавшем ему руки, — ему отчаянно хотелось обладать ей, но с другой стороны, он понимал, что должен сдерживать свои порывы, чтобы не отойти от того, что было главным в его теперешней жизни. Измученный напряжением и желанием, — мечтая, однако, чтобы это мгновение длилось вечно, — он лежал с нею рядом, пока не послышались первые уличные звуки и не загорелась в окнах утренняя заря. Ирэне проснулась внезапно и сначала не поняла, где она, но потом резко поднялась и, ополоснув лицо холодной водой, поспешила домой, забыв об осиротевшем Франсиско. С этого дня она рассказывала налево и направо всем, кто хотел слушать, что они спали вместе, однако в переносном смысле слова; к сожалению, как полагал Франсиско, действительности это не соответствовало.

В воскресенье рассветное небо было залито нестерпимым светом, воздух струился зыбкий и густой, словно лето уже не за горами. Прогресс не коснулся убоя скота: свиней закалывали тем же способом, что и в древние языческие времена Ирэне все это казалось очень живописным: ей даже не доводилось видеть, как сворачивают голову курице, и вряд ли она представляла себе свинку в ее естественном состоянии. Собираясь написать репортаж для журнала, она настолько загорелась новой идеей, что о Еванхелине и ее бурных припадках не упомянула ни словом, словно просто забыла об этом. А Франсиско казалось, что они едут по незнакомой местности. За эту неделю весна окончательно вошла в свои права поля покрылись плотным зеленым ковром, расцвели акации — издалека казалось, что эти чудесные деревья облеплены пчелами, а вблизи от аромата их желтых соцветий кружилась голова, — кусты боярышника и ежевики заполнили птицы, а воздух дрожал от гудения насекомых Когда они подъехали к дому семьи Ранкилео, там уже все хлопотали. Хозяева и гости суетились у большого костра, по двору, смеясь и кашляя от дыма носилась с криками детвора, а собаки, чувствуя, что им перепадет от пиршества потрохов, стояли начеку у котлов в радостном и нетерпеливом ожидании. Семья Ранкилео встретила прибывших вежливо, но от внимания Ирэне не ускользнула тень грусти на их лицах Под внешним сердечным радушием скрывалась тревога, однако уже не было времени выяснить ее причину или поделиться своими наблюдениями с Франсиско: уже волокли на убой свинью. Это было крупное животное, откормленное специально для семьи, — остальные продавались на рынке.

Через несколько дней после рождения специалист обычно осматривает поросят и отбирает того, у которого нет в горле гнойничков, что гарантирует хорошее качество мяса В отличие от других поросят, питающихся отходами, этого откармливают зерном и зеленой массой. Его держат отдельно, не давая двигаться: так он ждет своей судьбы, обрастая толстым слоем жира и нежным мясом.

Покачиваясь на своих коротких ножках обреченного на заклание, кабан, ослепнув от яркого света и оглохнув от страха, впервые прошел отделявшие его свинарник от жертвенного алтаря двести метров. Увидев кабана, Ирэне не могла даже представить себе, как можно умертвить эту мясную громаду, равную по весу трем мужчинам богатырского телосложения.

На стоящие у костра две бочки были положены толстые доски — получилось нечто, похожее на настил. Когда кабана подвели, Иполито Ранкилео подошел к нему, замахнулся топором и нанес ему резкий удар в лоб обухом. Оглушенный кабан рухнул на землю, но этого оказалось недостаточно: его пронзительный рев отозвался резким эхом в горах, вызвав остервенелый лай захлебывавшихся от нетерпения собак. Несколько мужчин связали ему ноги и с трудом подвесили над настилом. Теперь за дело взялся специалист. Это был мужчина с врожденным даром умерщвлять, — женщины почти полностью лишены этого редкого свойства Одним движением он должен поразить жертву прямо в сердце, и не из-за знания анатомии, а благодаря безошибочной интуиции палача Для того чтобы заколоть животное, он проделал неблизкое путешествие — его пригласили специально, — в противном случае, без сноровки, крик агонизирующего кабана может изрядно попортить нервы всей округе. Подобно ацтекскому жрецу,[40] взяв в обе руки огромный нож с остро отточенным стальным лезвием и костяной рукоятью, мужчина вонзил его кабану в шею и безошибочно направил в средоточие жизни. Кабан отчаянно завизжал, и хлынувшая из раны струя горячей крови обрызгала всех, кто стоял рядом; вскоре на земле появилась кровавая лужа, которую принялись лакать собаки. Дигна подставила под струю ведро, и оно быстро наполнилось. В воздухе плавал сладковатый запах крови и страха.

Тут Франсиско обнаружил, что Ирэне нет рядом, и, поискав взглядом, увидел, что она без чувств лежит на земле. Остальные тоже увидели ее: обморок вызвал у них смех Наклонившись, он потряс ее, стараясь, чтобы она открыла глаза «Я хочу уйти отсюда», — просительно, едва слышно прошептала она, но друг уговорил ее остаться до конца Ведь для этого они сюда и приехали. Он посоветовал ей учиться держать себя в руках или сменить профессию, а то подобные проколы могут превратиться в привычку, и напомнил ей колдовской дом, где достаточно было скрипа двери, чтобы она, побледнев, как покойница, упала в обморок прямо в его объятия. Так он подшучивал над ней, пока не смолк стон животного, и, узнав, что кабан наконец мертв, она встала на ноги.

Работа продолжалась. Тушу обдали кипятком и металлической пластинкой со шкуры соскребли щетину: кожа стала лоснящейся, розовой и чистой, как у новорожденного; затем сделали глубокий надрез и принялись извлекать внутренности и вырезать сало под зачарованными взглядами детей, а также собак, чьи морды были влажными от крови. Промыв в оросительной канаве многометровые кишки, женщины затем нафаршировали их — так делается кровяная колбаса, — а из котла с бульоном зачерпнули большую чашку и преподнесли Ирэне для восстановления сил. При виде этого вампирского варева, где плавали темные сгустки, девушка смутилась, но, не желая обидеть хозяев, выпила его. Бульон оказался восхитительным, с явными лечебными свойствами: в считанные минуты у нее на щеках вновь заиграл румянец и вернулось хорошее настроение. В оставшееся время, пока в больших жестяных банках вытапливался жир, они с Франциско делали снимки, ели и прямо из кувшина пили вино. Куски жареного сала извлекали из жира большими шумовками и подавали с хлебом. Печень и сердце тоже были зажарены и поднесены гостям. К вечеру все стали клевать носом: мужчины — от спиртного, женщины — от усталости, дети — из-за одолевавшего их сна, а собаки — впервые в жизни — от сытости. Только тогда Ирэне и Франсиско вспомнили: за весь день Еванхелина так и не появилась.

— А куда подевалась Еванхелина? — спросили они у Дигны Ранкилео; та, не ответив, опустила голову.

Почувствовав, что произошло что-то необычное, Ирэне спросила:

— Как зовут вашего сына-гвардейца?

— Праделио дель Кармен Ранкилео, — ответила мать, и чашка в ее руках задрожала.

Мягко взяв женщину за руку, Ирэне повела ее в дальний уголок двора который в это время уже утопал в густой вечерней тени; Франсиско хотел было двинуться вслед за ними, но Ирэне, уверенная, что только наедине ей удастся поговорить с Дигной по душам, жестом остановила его. Они сели на соломенные стулья. В слабом свете сумерек взгляду Дигны Ранкилео предстала бледная девушка с большими странными глазами, подведенными черным карандашом, и растрепанными от ветра волосами; на ней был наряд, модный в достопамятные времена, а на запястьях позвякивали браслеты из стеклянных бусинок. Дигна Ранкилео понимала: несмотря на огромную пропасть, казалось, разделявшую их, она может ей довериться — ведь по сути они сестры, каковыми и являются, в конечном счете, все женщины.

В прошлое воскресенье, ночью, когда в доме все спали, вернулся лейтенант Хуан де Диос Рамирес и его помощник — тот, кто засветил пленку у Франсиско.

— Это сержант Фаустино Ривера — сын моего кума Мануэля Риверы — того, что с заячьей губой, — пояснила Дигна Ирэне.

Отгоняя собак, Ривера остался за порогом, а лейтенант, размахивая оружием и не скупясь на угрозы, вломился в спальню, пиная ногами мебель. Он выстроил вдоль стены всю семью, еще не пришедшую в себя после прерванного сна, а потом схватил Еванхелину и потащил ее к джипу. Когда девочку заталкивали в машину, фары выхватили из темноты ее трепещущую белую юбку, и это было последнее, что увидели ее родители. Некоторое время еще слышны были ее крики: она звала отца и мать. С тяжелым сердцем дождались рассвета и с первыми петухами запрягли лошадей и отправились в штаб части. Через длинный вестибюль они прошли к дежурному капралу; тот им сообщил, что их дочь ночью была в камере, а рано утром ее отпустили на свободу. Когда они спросили о Праделио, то узнали, что он переведен в другое место службы.

— С тех пор нам ничего не известно ни о нашей девочке, ни о Праделио, — сказала мать. Обходя дом за домом в округе, они искали Еванхелину в селе, останавливали автобусы прямо на шоссе, спрашивая, не видел ли ее кто-нибудь из водителей, расспрашивали протестантского пастора и католического падре, знахаря и повивальную бабку — всех, кто попадался на пути, но никто не мог помочь им ее найти. Они исходили всю округу, начиная с реки и кончая вершинами гор, — но нигде ее не было; ветер носил ее имя по ущельям и дорогам, и пятью днями позднее, после бесполезных поисков, они поняли: девочка погибла, став жертвой насилия. Тогда они оделись в траур и отправились к Флоресам, чтобы сообщить им эту печальную новость. Их душил стыд: в семье Еванхелина не знала ничего, кроме невзгод, и, видимо, было бы лучше, если бы ее воспитывала родная мать.

— Не говорите так, кума, — возразила сеньора Флорес. — Разве вы не видите: беда спуску не дает никому. Вспомните-ка, несколько лет тому назад я потеряла мужа и четырех моих сыновей: их забрали, отняли у меня точь-в-точь как и Еванхелину. Такова ее судьба, кума Не вы виноваты, а я: ведь в моих жилах течет кровь невезения.

Стоя за стулом своей приемной матери, крепкотелая и пышущая здоровьем пятнадцатилетняя Еванхелина Флорес слушала разговор двух женщин. У нее было спокойное и смуглое, как у Дигны Ранкилео, лицо, такие же квадратные, как у нее, руки и широкие бедра, но девочка не испытывала к ней дочерних чувств: ее колыбель качали другие руки и вскормила другая грудь. Однако она почему-то догадывалась, что исчезнувшая девочка приходилась ей больше, чем сестрой, — это была она сама, но другая, ее жизнь, но прожитая другой, и если Еванхелину Ранкилео постигла смерть, то, по-видимому, это была ее смерть. Быть может, в этот миг озарения она приняла на себя то бремя, которое позднее понесет в поисках справедливости по всему свету.

Все это Дигна рассказала Ирэне, и когда рассказ был закончен, последние искры очага уже погасли, а по горизонту распласталась ночь. Пора было уезжать. Ирэне Бельтран пообещала поискать ее дочь в городе, оставив Дигне свой адрес, чтобы та могла связаться с ней, если вдруг станет что-нибудь известно. Расставаясь, они обнялись.

В этот вечер Франсиско заметил в глазах девушки нечто новое: в них не было всегдашнего удивления и ликования. Ее глаза погрустнели и потемнели, став похожими на жухлые листья эвкалипта Тут его осенила догадка она теряет свою наивность, и уже ничто не сможет помешать ей узнать правду.

Ирэне и Франсиско обошли все соответствующие места, спрашивая о Еванхелине Ранкилео скорее из упорства, чем на что-то надеясь. В таких хождениях они были не одиноки. Вместе со многими другими, знавшими лучше, чем они, этот путь на Голгофу и помогавшими им советами, Ирэне Бельтран и Франсиско Леаль побывали в лагерях для содержания заключенных, камерах предварительного заключения в полицейских участках, в закрытом отделении психиатрической больницы, куда поступали уже только замученные до полусмерти узники в смирительных рубашках и куда имели доступ лишь врачи службы безопасности. И тут, как и везде, где сосредотачиваются страдания, существовала человеческая солидарность, как живительный бальзам помогавшая людям превозмочь несчастье.

— А вы, сеньора, кого ищете? — спросила Ирэне стоявшую в очереди женщину.

— Никого, доченька Три года я искала мужа, но сейчас знаю, что почил он в мире.

— Зачем же вы тогда приходите сюда?

— Помогаю подруге, — ответила та, показывая на другую женщину.

Эти женщины познакомились несколько лет назад; вместе обошли все возможные места, стучась во все двери, умоляя чиновников и умасливая взятками солдат. Одной из них повезло: по крайней мере, она узнала, что уже ничем не может помочь своему мужу, — другая продолжала свои странствия. Как же оставить ее одну? А кроме того, вошло в привычку — ждать и терпеть унижения, говорила она, ее жизнь состояла из часов свиданий и казенных бланков. Она знала, как связаться с заключенными и как добиться свидания.

— Еванхелина Ранкилео Санчес, пятнадцать лет, арестована в Лос-Рискосе и увезена на допрос, больше о ней ничего неизвестно.

— Не ищите ее больше. Скорее всего ее прибили.

— Езжайте в Министерство обороны: там появились новые списки.

— Приходите на следующей неделе в это же время.

— В пять — смена дежурства, спросите Антонио, он добрый, может, он что-нибудь знает.

— Вам лучше начать с морга: меньше времени потеряете.

У Хосе Леаля был в таких делах опыт: он тратил много сил на подобные хождения. Используя свои врачебные связи, он помог им попасть в такие места, куда они сами никогда бы не попали. Он привел их в морг — старое, серое, заброшенное, зловещего вида здание — как раз для хранения трупов. Сюда попадали нищие мертвецы, неопознанные трупы из больниц, убитые или пристреленные в пьяных драках, жертвы дорожных происшествий, а в последние годы начали поступать трупы мужчин и женщин со связанными колючей проволокой руками и ногами, с обрубленными пальцами и с лицами, обожженными газовой горелкой или обезображенными побоями настолько, что опознать их было невозможно: их путь завершался в безымянной могиле 29-го сектора общего кладбища Пропускали туда только по разрешению военного командования, но Хосе здесь бывал часто, и служащие его знали. Его работа в канцелярии викария заключалась в розыске без вести пропавших. В то время как адвокаты-добровольцы пытались безуспешно найти легальные средства их защиты, в случае, если они оставались в живых, Хосе Леаль и другие священнослужители с фотографиями в руках выполняли, что называется, бюрократическую процедуру смерти, осматривая трупы и стараясь их опознать. Изредка удавалось отыскивать и живых, но, в основном, уповая на Божью помощь, священники надеялись, что им удастся найти хоть какие-нибудь останки и передать их семьям для погребения.

Предупрежденный братом о том, что предстоит увидеть в морге, Франсиско настойчиво просил Ирэне не входить с ним в помещение, но, движимая стремлением узнать правду, она решительно воспротивилась: именно правда заставила девушку перешагнуть порог. Работая в больницах и сумасшедших домах, Франсиско приходилось сталкиваться с леденящими сердце жуткими картинами, это закалило его и сделало выносливым. Однако, когда он вышел из морга, ему было не по себе, и это состояние еще долго не проходило; можно было представить, каково пришлось его подруге. Холодильные камеры не вмещали такого количества тел: когда не хватало места на столах, их складывали в подвалах, предназначавшихся ранее для других целей. Воздух был пропитан формальдегидом[41] и влажностью. Стены просторных грязных помещений были в пятнах, освещения не было. Только кое-где одинокая лампочка освещала коридоры, обшарпанные служебные помещения и вместительные хранилища Всюду царило отчаяние, а работавшие здесь люди, за целый день исчерпав свою способность к состраданию, становились безразличными. В силу своих обязанностей они имели дело со смертью как с обычным товаром; соседство со смертью было столь тесным, что они забывали о жизни. Франсиско и Ирэне видели, как служащие жевали бутерброды, разложив их прямо на операционных столах, предназначенных для вскрытия, или, безразличные к вспученным останкам человеческой плоти, слушали по радио спортивные передачи, или играли в карты в подвальных хранилищах, где складывались поступившие за день трупы.

Глядя только на женщин — их было немного, и все без одежды, — они осматривали отсек за отсеком. Франсиско чувствовал тошноту, и, сжимая руку Ирэне, ощущал, что ее бьет дрожь. Потрясенная, застывшими, широко раскрытыми глазами на побледневшем лице, она безмолвно, словно заледенев, скользила, как в нескончаемом кошмарном сне, будто паря в этой зловонной дымке. Ее сознание отказывалось воспринимать адские видения, и даже самое буйное воображение было не способно представить глубину этого ужаса.

Франсиско не отступал перед проявлениями насилия — это было одно из звеньев в длинной цепи подпольной работы — и он был прекрасно осведомлен об обратной стороне диктатуры. Никто не подозревал о том, что он помогает укрывать людей, добывает из тайных источников информацию и деньги, записывает имена и даты и собирает для отсылки за рубеж улики на случай, если кто-нибудь решит обо всем этом написать. Однако репрессии пока обходили его стороной: постоянно балансируя на краю пропасти, ему удавалось, только касаясь их, проскользнуть мимо. Однажды его случайно схватили и остригли наголо. Как-то, возвращаясь из своей консультации — в то время Франсиско еще работал психологом, — он столкнулся с патрулем, останавливающим всех подряд. Подумав, что это обычная проверка документов, он протянул свои, но цепкие, как клешни, руки схватили его и стащили с мотоцикла; ствол автомата уперся в грудь:

— Слезай, пидор!

В этой переделке он оказался не один — двое мальчишек школьного возраста стояли на коленях прямо на земле, — ему велели опуститься рядом. Два солдата направили на него оружие, а еще один, схватив за волосы, быстро обрил их Прошли годы, но всякий раз, когда он вспоминал этот случай, на него накатывало острое ощущение беспомощности и гнева, хотя он и понимал: это не идет ни в какое сравнение с тем, что случилось пережить другим. Он попытался объясниться с солдатами, но получил удар прикладом в спину и несколько порезов при стрижке. В тот вечер, униженный, как никогда, он вернулся домой вне себя от бешенства.

— Я предупреждала тебя, сынок, что они стригут волосы, — плача, говорила мать.

— С этой минуты, Франсиско, начинай снова отращивать гриву: нужно сопротивляться всеми возможными способами, — гневно прошамкал отец, забыв о том, что сам не признавал длинные волосы у мужчин. Так Франсиско и сделал, будучи уверен, что его снова обкорнают, но новый приказ противоположного содержания оставил длинноволосых в покое.

До сих пор Ирэне Бельтран жила в святом неведении, но не из-за беспечности или ограниченности, а в силу того, что это считалось в ее среде нормой. Как ее мать и многие другие, принадлежавшие к ее общественному классу, она укрывалась в упорядочном и спокойном мире богатого квартала состоящем из великолепных курортов, лыжных трасс и летнего отдыха в деревне. Очевидное, если оно не соответствовало норме, отвергалось как ошибочное: такова была суть воспитания Ирэне. Однажды ей довелось увидеть, как остановился автомобиль, из него выскочили несколько человек, набросились на прохожего и затолкали его в машину; порой издалека до нее доносился запах дыма от костров, где сжигались запрещенные книги; однажды в мутных водах канала она увидела нечто похожее, как ей показалось, на человеческое тело. Порой по ночам до ее слуха долетали шаги патрулей и шум вертолетов в небе. Как-то раз, пытаясь помочь, она наклонилась над потерявшим сознание от голода человеком. Смерч ненависти ходил вокруг, не задевая ее, — она была защищена высокой стеной, отгородившей мир, где она росла; однако она была человеком тонкого восприятия, и, решив пойти в морг, девушка сделала важный шаг, который перевернул ее жизнь. До этого дня она никогда близко не видела покойника, тут же их было столько, что хватило бы на все страшные сны. Ирэне остановилась у огромной полости холодильной камеры: ее внимание привлекла светловолосая девушка, висевшая на крюке рядом с другими. Издали она была похожа на Еванхелину Ранкилео, но вблизи оказалось, что это не она В ужасе она обратила внимание на глубокие порезы на теле, обожженное лицо и отрубленные руки.

— Не смотри на нее, это не Еванхелина, — сказал ей Франсиско, уводя Ирэне в сторону, потом взял за плечи и повел к двери; так же как и она, он чувствовал себя разбитым и опустошенным.

Они были в морге всего полчаса, но Ирэне Бельтран вышла оттуда другим человеком, в ее душе что-то сломалось. Еще до того, как она заговорила, Франсиско догадался об этом и стал мучительно думать, как утешить ее. Усадив ее на мотоцикл, он на полной скорости понесся по направлению к холмам.

Они частенько заглядывали сюда перекусить. Обед на свежем воздухе прекращал их споры, и, когда приносили счет, оба уже молча наслаждались великолепием окружавшего ресторан парка Иногда они заезжали к Ирэне, чтобы взять с собой Клео. Девушка опасалась, что жизнь среди дряхлых стариков и скитание по дорожкам дома престарелых доведут собаку до утраты инстинктов, поэтому ей будет полезно побегать. Сначала, в первые поездки, бедное животное, прижав уши и вытаращив глаза, обмирало от страха, зажатое на мотоцикле между ними двумя, но со временем собака привыкла и приходила в восторг от шума любого мотора.

Это было беспородное существо пестрого окраса, наделенное живостью и сообразительностью, доставшимися по наследству от его неблагородных предков. Собака служила хозяйке со спокойной преданностью. Восседавшее на мотоцикле грио походило на какую-то ярмарочную потешную труппу: Ирэне, с развевающимися на ветру, как крылья мельницы, юбкой, шалью с бахромой и длинными волосами, в центре — собака, и затем Франсиско, старавшийся удержать в равновесии корзину с едой.

Попасть в этот вклинившийся в центр города огромный естественный парк было легко, но посещали его мало: многие даже не подозревали о его существовании. Франсиско чувствовал себя здесь полноправным хозяином — он приходил сюда, когда снимал пейзажи; летом — покатые, с пересохшей землей холмы, осенью — облитые золотом коричные деревья[42] и могучие дубы, где жили белки, зимой — бесконечное безмолвие оголенных ветвей. Весной расцвеченный тысячами оттенков зелени парк трепетал, пробуждаясь от гула роящихся в цветах мириадов насекомых; его родники набухали влагой, корни растений готовились дать жизнь, и живительные соки наполняли скрытые вены природы.

Они прошли по мостику через маленькую речку и стали подниматься по извилистой дороге, усаженной экзотическими растениями. Чем выше они поднимались, тем гуще становились заросли кустарника, а тропинки совсем пропали; появились нежные березки с первыми листочками и вечнозеленые кряжистые сосны, стройные эвкалипты и красные буки. Утренняя роса испарялась в горниле полуденного зноя: над землей висела дымка, похожая на вуаль. Оказавшись на вершине, они почувствовали себя единственными обитателями этого блаженного края. Они знали укромные уголки и умели отыскать такие места, откуда город лежал перед ними как на ладони. Иной раз, когда внизу собирался туман, подножие горы терялось в густой пене, и тогда им чудилось, что они оказались на острове, словно бы осыпанном мукой. В ясные дни была хорошо видна бесконечная серебряная лента движущихся по улицам машин, — беспорядочный гул доносился до слуха, подобно рокоту далекой реки. Кое-где листва была невероятно густой, а аромат растений настолько сильным, что вызывал у них головокружение. Они никого не посвящали в эти восхождения на гору, словно это была важная тайна Не сговариваясь, желая ее сохранить, они никогда об этом не упоминали.

Выйдя из морга, Франсиско подумал, что только густая растительность парка, влажное дыхание земли и аромат прелых листьев способны отвлечь его подругу от молчаливого зова загубленных. Приведя ее на вершину, он нашел уединенный тенистый уголок. Они уселись под ивой у ручья, который струился вниз, беззаботно огибая камни. Ветви дерева опускались, создавая шатер из листьев. Прислонившись к узловатому стволу, они застыли в молчании; они не касались друг друга, но охватившие их чувства настолько сблизили их, что им вдруг показалось, будто они очутились в едином чреве. Подавленные, погруженные в свои мысли, они находили друг в друге утешение и поддержку. Бег времени, южный бриз, шум воды, щебет желтых птиц и запахи земли медленно возвращали их к реальности.

— Надо бы вернуться в редакцию, — выдавила наконец Ирэне.

— Надо.

Однако с места они не двинулись. Она сорвала несколько стебельков и надкусила их, чтобы выдавить сок. Ирэне посмотрела на своего друга, и он утонул в омуте ее зрачков. Не отдавая себе отчета, Франсиско привлек ее к себе и потянулся к ее губам. Это был целомудренный, робкий и легкий поцелуй, но он пронзил их нервы, словно мощный подземный толчок. Они вдруг ощутили друг друга так близко, как никогда, они сплели ладони, повинуясь охватившему их желанию близости, знакомому людям с тех пор, как стоит мир. Каждую клеточку тела охватил лихорадочный жар — неведомый им до сих пор или совершенно забытый, ведь память плоти хрупка Все вокруг исчезло, были только их слившиеся губы. Это был даже не поцелуй, скорее — знак ожидаемой и неизбежной близости, но оба знали — возможно, этот поцелуй они будут помнить до конца своих дней и только он оставит неизгладимый след в их воспоминаниях. Их пронзило предчувствие, что по прошествии лет они будут ясно помнить влажное и горячее прикосновение губ, запах свежей травы и смятенное состояние души. Поцелуй длился не более вздоха Когда Франсиско открыл глаза, девушка стояла обхватив себя руками, — ее силуэт четко вырисовывался на фоне бездонного неба. Охваченные страстью, оба прерывисто дышали, погруженные в собственные пространство и время. Потрясенный новым, захватившим его чувством к этой женщине, уже навсегда связанной с его судьбой, он не шевелился. Ему показалось, что он слышит тихий плач, и он понял, какая борьба шла в сердце Ирэне: она разрывалась между любовью, верностью и сомнением. Он сам заколебался между желанием обнять ее и боязнью проявить насилие над ее душой. Несколько долгих мгновений, показавшихся вечностью, они простояли не проронив ни слова. Повернувшись, Ирэне медленно подошла и опустилась на колени рядом с юношей. Он обнял ее за талию и вдохнул исходивший от блузки аромат, угадывая ее глубинное влечение к нему.

— Густаво ждал меня всю свою жизнь. Я выйду за него замуж.

— Я в это не верю, — прошептал он.

Постепенно напряжение ослабло. Она взяла в ладони его темноволосую голову и взглянула на него. Еще не унялась дрожь, а они внезапно развеселились и с облегчением улыбнулись друг другу, твердо уверовав в то, что они не способны на скоротечную любовную интрижку, ибо созданы принимать жизнь во всей ее полноте и им вполне по силам взять на себя смелость взаимной любви.

Близился вечер, и зеленый храм парка погружался во тьму. Настало время возвращаться. Оседлав мотоцикл, они как молния скатились вниз. Никогда не изгладятся из памяти страшные картины увиденного в морге, но в этот миг они чувствовали себя счастливыми.

Жаркая печать этого поцелуя не оставляла их на протяжении многих дней и наполняла их ночи нежными призрачными видениями, оставив воспоминание, похожее на ожог. Радость этой встречи влекла их по улицам города, словно на крыльях, вызывая порой беспричинный смех, а в разгар сна заставляя внезапно просыпаться. Они дотрагивались кончиками пальцев до своих губ и воскрешали в памяти очертания рта другого. Ирэне думала о Густаво и новых, недавно открывшихся истинах. Девушка понимала как всякий офицер Вооруженных Сил, он является частью аппарата власти и живет тайной жизнью, в которой для нее не будет места В его таком знакомом теле атлета живут два разных существа Впервые она почувствовала страх перед ним и захотела, чтобы он никогда не возвращался.

В четверг Хавьер повесился. В тот день после обеда он, как всегда, вышел на поиски работы и не вернулся. Предчувствие беды появилось у жены рано — намного раньше, чем настало время беспокоиться. Когда наступила ночь, она, не сводя с дороги глаз, в ожидании мужа сидела на пороге. Когда стало невмоготу, она позвонила свекру и свекрови, потом обзвонила всех его друзей, которых знала, но никаких известий о муже не получила Она бесконечно долго вглядывалась в сгущавшиеся тени, пока не пробил комендантский час, наступило самое темное время суток — так в пятницу она встретила восход. В доме еще не проснулись дети, когда у ворот дома притормозил полицейский патруль. Хавьера Леаля нашли в детском парке, где он повесился на дереве. Он никогда не говорил о самоубийстве, ни с кем не попрощался, не оставил прощальной записки, однако она не сомневалась, что он лишил себя жизни сам; теперь она наконец поняла, почему он постоянно вязал на веревке узлы.

Именно Франсиско съездил за телом и взял на себя заботы о похоронах брата. Пока он занимался мучительной бюрократией оформления смерти, перед его глазами стоял Хавьер, такой, каким он увидел его на операционном столе Медицинского института брат лежал под холодным освещением ламп дневного света Франсиско попытался разобраться в причинах жестокого конца и смириться с мыслью, что в этом мире уже не будет товарища всей его жизни, друга, защитника Вспомнил поучения отца работа — источник гордости. Даже во время отпуска у них не было выходных дней. Даже праздничные дни в семействе Леалей проходили с пользой. Бывало, семья переживала трудные времена, но им даже в голову не приходила мысль принять чью-то милостыню, пусть даже от тех, кому они помогали раньше. Хавьер не видел выхода из тупика ему оставалось только рассчитывать на помощь отца и братьев, и тогда он предпочел молча уйти. Нахлынули далекие воспоминания, когда старший брат был справедливым, как отец, и чувствительным, как мать. Так росли три брата Леаля; всегда вместе, всегда готовые прийти друг другу на помощь, трое против всего мира, — свой клан, пользующийся уважением во дворе колледжа поскольку каждого защищали двое других братьев и любому обидчику немедленно воздавалось должное. Самым сильным и крепким был средний брат — Хосе, но из-за смелости и ловкости больше всего боялись Хавьера Отрочество оказалось у него бурным, позднее он влюбился в первую завладевшую его вниманием женщину. Женился на ней и был верен ей до той фатальной ночи. Он оправдывал свою фамилию: Леаль, то есть лояльный, — лояльный по отношению к жене, семье, друзьям. Он любил работу биолога и думал посвятить себя преподавательской деятельности, но обстоятельства привели его в коммерческую лабораторию; там он за короткое время добился высоких достижений, поскольку кроме плодотворного воображения обладал чувством ответственности, что позволяло ему продвигаться вперед в самых дерзких научных проектах. Однако эти его качества ему не помогли, когда Хунта составляла списки неугодных. В глазах новых властей его деятельность в профсоюзе рассматривалась как позорное пятно. Сначала за ним следили, потом стали прибегать к враждебным выпадам и в конце концов уволили. Оставшись без работы и потеряв надежду ее найти, он стал меняться к худшему. Измотанный бессонницей ночью, а днем — постоянными унижениями, он ходил бледный и осунувшийся. Стучался во множество дверей, обивал пороги бесконечных приемных, приходил по объявлениям в газетах, но его снова и снова настигала безнадежность. Он стал терять достоинство. Был готов на любое предложение, даже за мизерную плату, — настолько ему нужно было чувствовать себя полезным. Безработный, он оказался за бортом, — безымянное существо, забытое всеми: ведь он ничего не производил, а именно это было мерилом ценности человека в мире, где ему выпало жить. В последние месяцы он уже распрощался с мечтаниями, отказался от своих целей и, наконец, причислил себя к изгоям общества Сыновья не понимали причины его постоянно плохого настроения и подавленности: они тоже искали работу, мыли автомобили, грузили на рынке мешки, брались за любое дело, чтобы принести хоть какие-то деньги в семейный бюджет. В тот день, когда младший сын положил на кухонный стол несколько монет, заработанных за выгул собак богачей, Хавьер Леаль сжался в комок, как загнанный зверь. С тех пор он никому не смотрел в глаза и погрузился в бездну отчаяния. Ему не хотелось даже одеваться; зачастую большую часть дня он проводил в кровати. Он начал выпивать, и у него стали дрожать руки, а чувство вины из-за потраченных денег еще более усугубилось: они ведь так нужны семье. По субботам, чтобы совсем не расстраивать близких, он с усилием приводил себя в порядок и являлся к родителям чистым и опрятным, но скрыть в глазах отчаяние не мог. Отношения с женой испортились: в таких обстоятельствах любовь устает. Ему нужны были слова утешения, но любой намек на жалость приводил его в бешенство. Вначале жена не верила, что нельзя найти хоть какую-нибудь работу, но, узнав о тысячах безработных, умолкла и пошла работать в две смены. Усталость последних месяцев иссушила ее молодость и красоту, которую она считала своим единственным достоянием, но на жалобы времени не оставалось: она крутилась изо всех сил, чтобы дети не голодали, а муж не чувствовал себя беспомощным. Она не могла помешать Хавьеру замкнуться в своем одиночестве. Апатия, как путы, сковала его и, вытеснив из памяти ощущение действительности, подорвала силы и лишила самоуважения. Он пал в собственных глазах. Он стал похож на привидение. Видя, как распадается семейный очаг и гаснет огонь любви в глазах жены, он перестал чувствовать себя мужчиной. В какой-то момент, который семья просмотрела, — видимо, потому, что была слишком близко, — воля его была сломлена окончательно. Он отказался от жизни и решил забыться в смерти.

Трагедия больно, словно обухом, ударила по семейству Леалей. Хильда и профессор как-то сразу постарели, и в их доме воцарилось безмолвие. Даже крикливые птицы во дворе, казалось, умолкли. Несмотря на строгое осуждение самоубийц католической церковью, Хосе добился мессы за упокой души брата Так профессор попал в церковь во второй раз: в первый раз это случилось, когда он венчался, но тогда повод был радостный, теперь же его состояние было иным. Скрестив на груди руки и сжав губы в тонкую линию, он простоял на ногах всю службу, пошатываясь от горя. Жена истово молилась, принимая смерть сына как еще одно испытание судьбы.

Не понимая причины случившейся беды, пришедшая на похороны Ирэне чувствовала себя растерянной. Подавленная несчастьем этой семьи, ставшей для нее родной, она тихо стояла рядом с Франсиско. Она видела их только жизнерадостными, ликующими и улыбчивыми. Она не знала, что горе они переживают с достоинством, не выплескивая его наружу. Профессор, блистательно владевший родным языком, был способен выразить любые чувства, но только не это, разрывающее его душу на части. Мужчины плачут только из-за любви, говаривал он, бывало. В отличие от него, Хильда плакала по любому поводу: от умиления, смеха, от грусти, — но страдание делало ее твердой, как сталь. На похоронах ее старшего сына слез было мало.

Хавьера похоронили на только что купленном клочке земли. Похоронные ритуалы они исполнили по наитию, как придется, ибо до сегодняшнего дня о требованиях смерти они не думали. Как все, кто любит жизнь, они чувствовали себя бессмертными.

— В Испанию мы не вернемся, жена, — решил профессор Леаль, когда на могилу ложились последние комья земли. Впервые за сорок лет он согласился с тем, что его судьба теперь связана с этой страною.

Вернувшись с кладбища домой, вдова Хавьера Леаля упаковала скромные пожитки, взяла детей за руки и попрощалась. Она уезжала на юг — в провинцию, где родилась, — там жизнь была полегче, и она могла рассчитывать на помощь своих братьев. Она не хотела, чтобы на ее детей падала тень отца-самоубийцы. Убитые горем, Леали проводили невестку и внуков на вокзал: они посадили их в поезд, и тот ушел; им не верилось, что в считанные дни они потеряли и этих детей, которых помогали растить. Никакие материальные ценности не имели для них значения: будущее они всегда связывали с семьей. Никогда им и в голову не приходило, что придется стареть вдали от своих внуков.

С вокзала профессор вернулся домой и, как был, в пиджаке и траурном галстуке сел в кресло под сливовым деревом: в его глазах застыла растерянность. Он держал в руках старую логарифмическую линейку — единственную сохранившуюся в гражданскую войну и привезенную в Америку вещь. Она всегда была у него под рукой; он разрешал детям ею играть, только когда хотел их поощрить. Передвигая рамку с риской и определяя числа, все трое сыновей научились ею хорошо пользоваться. Когда достижения в области электроники позволили специалистам забыть о логарифмических линейках, профессор отказался ее заменить: образец ручной работы мастеров прошлого века, линейка представляла собой бронзовую выдвигающуюся трубу с нанесенными на нее крохотными цифрами. Теперь, сидя под деревом, профессор Леаль смотрел на возведенные собственными руками кирпичные стены дома для своего сына Хавьера и не двигался; так прошло много времени. В эту ночь Франсиско пришлось силой укладывать его в кровать, но заставить его поесть он так и не смог. На следующий день все повторилось. На третий день Хильда вытерла слезы и, собрав никогда не иссякающие силы, в который уже раз принялась бороться за своих близких.

— Плохо, что твой отец не верит в бессмертие души, Франсиско. Потому и страдает, что потерял Хавьера, — сказала она.

Из окна кухни им был хорошо виден профессор: он сидел в кресле и вертел в руках линейку. Вздохнув, Хильда поставила нетронутый завтрак в холодильник, вынесла во двор еще один стул и села под сливой, положив на колени руки, впервые с незапамятных времен не занятые вязанием или шитьем; так она неподвижно просидела несколько часов. Когда начало смеркаться, Франсиско стал умолять родителей поесть, но ответа не получил. С большим трудом ему удалось отвести их в спальню и уложить в постель: там они лежали в молчании, с широко раскрытыми глазами, опустошенные, как пара заблудившихся стариков. Поцеловав их в лоб, он погасил свет и от всей души пожелал, чтобы глубокий сон приглушил их тоску. Проснувшись на следующее утро, Франсиско снова увидел их под сливовым деревом в том же положении: не умывшись, не поев, в смятой одежде, они так и сидели, не проронив ни слова. Только знание психологии помогало ему справиться с острым желанием расшевелить их. Запасясь терпением, он стал наблюдать за ними, решив не трогать их и дать испить свою чашу боли до дна.

В середине дня профессор Леаль поднял глаза и посмотрел на Хильду.

— Что с тобой, дорогая? — спросил он надтреснутым от четырехдневного молчания голосом.

— То же, что и с тобой.

Профессор все понял. Он хорошо ее знал и догадывался, что, если ему вздумается обречь себя на смерть, жена готова пойти и на это, ведь после стольких лет любви она не позволит ему уйти из жизни одному.

— Ну, ладно, — сказал он, с трудом поднимаясь, и протянул ей руку.

Они медленно, поддерживая друг друга, вошли в дом. Франсиско подогрел суп, и жизнь снова пошла по своему привычному кругу.

Оставшись одна из-за траура Леалей, Ирэне Бельтран решила искать Еванхелину самостоятельно: она взяла машину матери и поехала в Лос-Рискос. Она пообещала Дигне помощь в поисках Еванхелины, и ей не хотелось выглядеть легкомысленной. Сначала она заехала в дом семьи Ранкилео.

— Не ищите ее, сеньорита. Она уже в сырой земле, — смиренно сказала мать: так говорят люди, пережившие множество несчастий.

Но Ирэне готова была разрыть землю, если потребуется, чтобы отыскать девочку. Позже, возвращаясь в воспоминаниях к этим дням, она спрашивала себя, что толкнуло ее в этот край мрака. Сначала она думала, что в ее руках конец нити — стоит только потянуть, и тут же распутается этот огромный клубок горя. Интуитивно она догадывалась, что эта святая, творившая сомнительные чудеса, — граница между ее упорядоченным миром и мраком, куда она до сих пор не заглядывала Думая об этом, она пришла к выводу, что ею двигало не только свойственное ее характеру и профессии любопытство; ее словно затянуло в водоворот. Она заглянула в бездонный колодец и не смогла устоять перед искушением погрузиться в бездну.

Лейтенант Хуан де Диос Рамирес сразу же принял ее у себя кабинете. Он ей показался не столь могучим, как тогда, в то зловещее воскресенье в доме Ранкилео, где она видела его; значит, заключила девушка, впечатление от человека зависит от его действий. Рамирес был почти любезен. Без фуражки, в мундире, без портупеи и оружия. У него были одутловатые красные руки, покрытые пятнами от обморожения — недуга бедных. Не узнать Ирэне было невозможно: стоило хоть раз увидеть ее буйную шевелюру и экстравагантную одежду, и ее вспомнил бы любой, поэтому она и не пыталась обмануть его, а прямо заявила о том, что разыскивает Еванхелину Ранкилео.

— Ее задержали для обычного допроса, — сказал офицер. — Ночь провела здесь, а на следующий день рано утром была отпущена.

Рамирес вытер со лба пот: у него в кабинете стояла жара.

— Ее выпустили на улицу раздетой?

— На гражданке Ранкилео были туфли и пончо.

— Вы ночью вытащили ее из постели. Она несовершеннолетняя. Почему вы не вернули ее родителям?

— Я не обязан обсуждать с вами действия полиции, — сухо возразил лейтенант.

— Вы предпочитаете сделать это с моим женихом, армейским капитаном Густаво Моранте?

— Не много ли вы на себя берете? Я отчитываюсь только перед моим непосредственным начальником.

Однако Рамирес заколебался. Принцип воинского братства был у него в крови; превыше мелкого соперничества между военными институтами ставились священные интересы родины и не менее священные — интересы мундира; их нужно защищать от раковой опухоли, поразившей народ и разрастающейся повсюду; поэтому, из предосторожности, не следует доверять гражданским, а нужно соблюдать верность товарищам по оружию: таков стратегический замысел. Тысячу раз им повторяли: Вооруженные Силы должны быть монолитны. Кроме того, на него влияла классовая принадлежность девушки; он привык уважать высшие авторитеты — деньги и власть, а она, по-видимому, обладает и тем и другим, если уж осмелилась с такой дерзостью учинить ему допрос, обращаясь с ним как со слугой. Он достал журнал дежурств и показал ей. Там было записано поступление в участок Еванхелины Ранкилео Санчес, пятнадцати лет, задержанной в связи с заявлением по поводу несанкционированного происшествия и нанесения физического оскорбления офицеру Хуану де Диос Рамиресу. Внизу было дописано: в связи с приступом истерии допрос решено отложить. Затем стояла подпись дежурного капрала Игнасио Браво.

— По-моему, она уехала в столицу. Хотела устроиться служанкой, как и ее старшая сестра, — сказал Рамирес.

— Без денег и полураздетая? Вам не кажется это странным, лейтенант?

— Эта соплячка была с придурью.

— Могу я поговорить с ее братом — Праделио Ранкилео?

— Нет. Он переведен на новое место службы.

— Куда?

— Эти сведения секретны. А мы находимся в состоянии повышенной боевой готовности.

Она поняла здесь ничего не узнать, а поскольку было еще рано, поехала в село, надеясь поговорить с людьми. Ей хотелось узнать, что думают о военных вообще и о лейтенанте Рамиресе в частности. Но люди, услышав такие вопросы, качали головой и, не проронив ни слова быстро уходили. За годы авторитарного режима осмотрительность привилась как способ выживания. Ожидая, пока автомеханик латал колесо ее машины, Ирэне зашла в ресторан гостиницы рядом с площадью. Весна проявлялась в брачном полете дроздов, надменном шествии наседок с выводками цыплят, трепете девичьего тела под перкалевым платьем.[43] Беременная кошка вошла в гостиницу и с достоинством обосновалась под столиком, за которым сидела Ирэне.

Бывали мгновения, когда Ирэне чувствовала всю силу своей интуиции. Она угадывала, ей казалось, предвозвестия будущего и полагала что сила мысли может влиять на определенные события.

Так она объяснила себе появление сержанта Фаустино Риверы именно там, где она собиралась поесть. Когда позже она рассказала об этом Франсиско, тот объяснил это проще: в Лос-Рискосе был единственный ресторан, а сержанту захотелось пить. Ирэне заметила Фаустино, когда, обливаясь потом, он подходил к гостинице и вошел, чтобы заказать себе пива Она сразу узнала его: индейское скуластое лицо с удлиненным разрезом глаз, грубая кожа, крупные, ровные зубы. Он был в форме, в руке держал фуражку. Она вспомнила то немногое, что узнала о нем со слов других людей, и решила это использовать.

— Вы — сержант Ривера? — спросила она вместо приветствия.

— К вашим услугам.

— Сын Мануэля Риверы — того, что с заячьей губой?

— Он самый, чем могу служить?

Далее беседа пошла легко. Девушка пригласила его за свой столик, и, как только с еще одной бутылкой пива он уселся за стол, она взялась за него. После третьего стакана стало ясно, что сержант плохо переносит спиртное, и тогда девушка перевела разговор на интересующую ее тему. Сначала польстила ему, сказав, что он от рождения предназначен для ответственных должностей, любому это ясно, — и она сама это заметила в доме Ранкилео, когда сержант контролировал ситуацию с властью и хладнокровием настоящего военачальника — энергичного и грамотного, не то что офицер Рамирес.

— Этот лейтенант всегда такой безрассудный? Вообразить только: открыл пальбу! Я так испугалась…

— Раньше он был не такой. Он не был плохим человеком, заверяю вас, — возразил сержант.

Фаустино знал его как свои пять пальцев, ведь уже столько лет он служил под его началом. Еще будучи выпускником офицерского училища, Рамирес воплощал в себе качества примерного военнослужащего: аккуратный, принципиальный, исполнительный. Он знал наизусть уставы и наставления, не выносил недоработок, проверял блеск начищенной обуви, дергал за пуговицы, чтобы проверить их прочность, от подчиненных требовал серьезного отношения к службе и был помешан на гигиене. Лично следил за уборкой сортиров и каждую неделю выстраивал обнаженных солдат для обнаружения венерических болезней и вшей. Он рассматривал их интимные места в лупу, и зараженным предстояло вытерпеть суровые методы лечения и многочисленные унижения.

— Но это он проделывал не по злобе, а просто чтобы научить их быть людьми. В те времена, мне кажется, у лейтенанта сердце было доброе.

Ривера вспомнил первый расстрел, словно видел его сейчас. Произошло это пять лет тому назад, через несколько дней после военного переворота Еще было холодно, а в ту ночь лил беспрерывный дождь; с неба обрушился водопад, чтобы омыть все вокруг — казармы полицейского участка стояли вымытые, пахло плесенью и сыростью. На рассвете дождь прекратился, но все вокруг было подернуто дымкой, напоминавшей о недавнем дожде, а меж камней поблескивали, словно куски хрусталя, лужи. В глубине казарменного двора стоял взвод, а в двух шагах перед ним — очень бледный лейтенант Рамирес. В сопровождении двух солдат привели заключенного; его поддерживали под руки — он не мог держаться на ногах. Не понимая, в каком состоянии находится заключенный, Ривера поначалу подумал, что тот струсил, как и многие другие, которые занимаются подрывной деятельностью и саботажем, чтобы навредить родине, а когда настает пора расплаты, падают в обморок; но когда сержант присмотрелся получше, понял, что это тот тип, которому раздавили ноги. Его почти несли, чтобы ноги не разъезжались на брусчатке. Глянув на своего начальника, Фаустино Ривера угадал его мысли: однажды, на одном из дежурств ночью, им удалось поговорить по-мужски, невзирая на звания, и проанализировать причины военного мятежа и его последствия. Антипатриотически настроенные политики раскололи страну, говорил лейтенант Рамирес, ослабили нацию, сделав ее легкой добычей для внешних врагов. Первейший долг солдата — быть на страже безопасности, поэтому военные и взяли власть, чтобы восстановить мощь родины, заодно сведя счеты с внутренними врагами. Ривера отвергал пытки, считая их одним из худших проявлений этой грязной войны, которая медленно их засасывала война не была их профессией, их не этому учили; она сидела у них в печенках Большая разница — отвесить пару затрещин уголовнику, что считалось обычным делом, или систематически пытать заключенных И почему эти несчастные молчали? Почему не выкладывали все на первом же допросе, не мучаясь понапрасну? Ведь в конце концов все или признавались, или погибали, как этот, — его-то и предстояло расстрелять.

— Взвод! Смирно!

— Лейтенант, — прошептал стоявший рядом Фаустино Ривера, тогда еще старший капрал.

— Поставьте заключенного к стене, старший капрал!

— Но, господин лейтенант, он не может стоять на ногах.

— Тогда посади его.

— Куда, господин лейтенант?

— Принесите стул, черт бы все побрал! — голос его дрогнул.

Фаустино Ривера обратившись к стоявшему слева рядовому, повторил команду, и тот отправился ее выполнять. «Почему же его не бросят на землю и не пристрелят, как собаку, до рассвета, пока мы не видим свои лица? К чему тянуть?» — обеспокоено думал он; во дворе быстро светлело. Заключенный поднял голову и посмотрел на них, переводя удивленный взгляд умирающего с одного на другого; его глаза остановились на Фаустино. Он, несомненно, узнал его: они несколько раз играли на корте в пелоту,[44] — а теперь, посреди застывших луж, Фаустино стоит перед ним с винтовкой, которая стала вдруг для него непосильным бременем. Принесли стул; лейтенант приказал привязать к нему заключенного: того сотрясала дрожь. Вынув платок, капрал подошел к нему.

— Солдат, не завязывай мне глаза, — попросил заключенный, и капрал стыдливо опустил голову: ему хотелось, чтобы офицер побыстрее отдал команду, чтобы немедленно закончилась эта война, настали нормальные времена и он смог бы мирно идти по улице, здороваясь с земляками.

— Целься! — выкрикнул лейтенант.

Наконец-то, подумал старший капрал. Умирающий на миг сомкнул веки, но вновь раскрыл их, чтобы взглянуть на небо. Он уже не боялся. Лейтенант колебался. Узнав о предстоящем расстреле, он ходил потерянный; какой-то голос из детства может быть принадлежавший учителю или исповеднику церковной школы, твердил, словно вбивая молотком, слова: все люди братья. Но ведь это неправда тот, кто сеет насилие, — не брат, а родина — на первом месте, все остальное — глупости, и если мы их не уничтожим, они уничтожат нас, — так говорят полковники, — или ты убьешь, или тебя убьют, война есть война; нужно через это пройти, подтяни ремень покрепче и перестань дрожать: не думай, не чувствуй и, прежде всего, не смотри в лицо, а не то — тебе крышка.

— Огонь!

От залпа вздрогнул воздух, в стылом пространстве рассыпалось многократное эхо. Вспорхнул с испугу ранний воробей. Запах пороха и винтовочный грохот воцарились, казалось, навечно, но постепенно снова наступила тишина Лейтенант открыл глаза выпрямившись, заключенный по-прежнему сидел на стуле и спокойно на него смотрел. Свежая кровь залила его потерявшие форму штаны, но он еще был жив, и в предрассветных лучах его лицо излучало божественную благодать. Он был жив и ждал.

— В чем дело, старший капрал? — тихо спросил офицер.

— Мой лейтенант, они стреляют по ногам. Ребята — местные, все знают друг друга Как они могут убить своего?

— И что тогда?

— Тогда, мой лейтенант, ваш черед.

Когда офицер понял, он потерял дар речи, а взвод продолжал ждать, глядя, как испаряется скопившаяся меж булыжников вода В другом конце двора ждал приговоренный, медленно истекая кровью.

— Вам об этом не рассказывали, мой лейтенант? Это знают все.

Нет. Не рассказывали. В офицерском училище его готовили к войне против соседних стран или любых сукиных сынов, осмелившихся вторгнуться на национальную территорию. Он также прошел тренировки по борьбе со злоумышленниками, по их безжалостному преследованию, беспощадной охоте за ними, чтобы другие — порядочные мужчины, женщины и дети — могли спокойно ходить по улицам. В этом состояла его задача. Но никто ему не говорил, что он должен истязать связанного человека, чтобы заставить его заговорить, ничему подобному его не учили, и вот мир перевернулся: он должен пойти и добить этого несчастного, не издавшего ни единого стона. Нет. Никто ему об этом не говорил.

Незаметно, чтобы взвод не догадался о колебаниях командира, старший капрал дотронулся до его руки и прошептал:

— Револьвер, мой лейтенант.

Тот вынул револьвер и пересек двор. Стук сапог о брусчатку отозвался в сердцах солдат глухим эхом. Глядя друг другу в глаза, лейтенант и заключенный остались лицом к лицу. Они были одногодки. Сжав оружие обеими руками, чтобы справиться с охватившей его дрожью, лейтенант поднял его и стал целиться обреченному в висок. Последнее, что видел заключенный, прежде чем выстрел пробил ему голову, было светлое небо. Кровь залила его лицо, грудь и забрызгала форму офицера.

Вместе с грохотом выстрела прозвучал и жалобный вскрик лейтенанта, но его услышал лишь Фаустино Ривера.

— Держитесь, мой лейтенант. Говорят ведь, мы сейчас как на войне. Трудно — в первый раз, потом человек привыкает.

— Идите к черту, старший капрал!

Капрал оказался прав; со временем ему все легче было убивать за родину, чем умирать за нее.

Сержант Фаустино Ривера закончил свой рассказ и вытер потную шею. В тумане опьянения он едва различал черты лица Ирэне Бельтран, но мог оценить их гармоничную правильность. Посмотрев на часы, сержант испуганно встрепенулся; он два часа проговорил с этой женщиной, и если бы не опаздывал на дежурство, то рассказывал бы еще. Она умела слушать и проявляла живой интерес к его историям, в отличие от тех насупленных сеньорит, что воротят нос, когда мужик закладывает за воротник; нет, господин хороший, настоящая баба, видимо, та, у которой все на месте и голова работает; конечно, эта — немного худовата, приличных сисек и хороших ляжек не наблюдается; короче, не за что ухватиться в момент истины.

— Неплохим он был человеком, мой лейтенант. Сеньорита, он изменился, когда получил власть и не должен был никому отчитываться, — этими словами закончил свой рассказ сержант, вставая и поправляя форму.

Подождав, когда он повернется к ней спиной, Ирэне выключила спрятанный в сумке магнитофон. Бросив остатки мяса кошке, она вспомнила о Густаво Моранте и подумала приходилось ли ее жениху когда-нибудь проходить через двор с оружием в руках, чтобы добить заключенного последней пулей милосердия. В отчаяньи она отмахнулась от этого видения, стараясь вспомнить гладко выбритое лицо и светлые глаза Густаво, но в памяти всплыло лишь лицо Франсиско Леаля, когда он вместе с ней склонялся над рабочим столом, его черные, все понимающие глаза детский прикус, когда он улыбался, и другое, горькое и суровое выражение, когда его больно ранило чужое злодеяние.

«Божья воля» была ярко освещена, гардины в комнатах раздвинуты, звучала музыка был день для посещений, — выполняя свой долг милосердия, приходили на свидание родственники и друзья стариков. Издали первый этаж был похож на трансатлантический лайнер, по ошибке бросивший якорь в саду. Гости и обитатели прогуливались по палубе или отдыхали в глубоких креслах на террасе: они походили на тусклые призраки, потусторонние души, — некоторые из них говорили сами с собой, иные — пережевывали воздух, другие воскрешали, быть может, далекие годы или рылись в памяти, пытаясь вспомнить имена тех, кто был перед ними, а также своих детей и внуков. В этом возрасте экскурс в прошлое сравним с хождением по лабиринту; иной раз им удавалось припомнить место или событие или узнать любимого человека, обнаружив его в тумане своего сознания. Вокруг скользили одетые в униформу сиделки, — укутывали слабые ноги, раздавали вечерние таблетки и разносили целебный настой из трав обитателям пансиона и прохладительные напитки — посетителям. Из невидимых динамиков неслись бравурные аккорды шопеновской мазурки, плохо сочетавшейся с медленным ритмом внутренней жизни обитателей дома.

Когда Франсиско и Ирэне вышли в сад, собака подпрыгнула от радости.

— Осторожно, не наступи на незабудки, — предупредила девушка, предложив своему другу взойти на лайнер и навестить путешественников прошлого.

Собранные в тугой узел волосы открывали изгиб затылка; на ней была длинная хлопчатобумажная туника и, как ни странно, не было бренчащих медных и бронзовых браслетов. Что-то в ее поведении показалось Франсиско странным, но он никак не мог определить, что именно. Он наблюдал, как она, улыбаясь, ходит среди стариков, приветливо разговаривает со всеми, а с теми, кто в нее влюблен, — особенно. Каждый из них жил в настоящем времени, подернутом дымкой ностальгии. Ирэне показала ему полупаралитика не способный удержать негнущимися пальцами ручку, он обычно диктовал ей свои послания. Он писал друзьям детства, стародавним подругам, погребенным несколько десятилетий назад родственникам, но Ирэне из жалости не отправляла эти письма во избежание мучительного разочарования, когда ввиду отсутствия адресата почта пришлет их назад. Она сама составляла ответные письма и отправляла их старику, чтобы горькое осознание своего одиночества обошло его стороной. Она также представила Франсиско одному дедушке, к которому никогда никто не приходил. Его карманы были набиты бесценными сокровищами, которые он берег как зеницу ока, — выцветшие фотографии цветущих девочек, пожелтевшие открытки, где можно было разглядеть едва прикрытые груди, дерзко выставленную ножку в кружевах и подвязках. Они подошли и к инвалидному креслу, где восседала самая богатая вдова королевства На ней был мятый костюм, шаль, траченная временем и молью, и только одна перчатка, оставшаяся от первого причастия. Кресло было завалено полиэтиленовыми пакетами со всякими безделушками, а на коленях вдовы стояла коробочка с пуговицами: она то и дело считала и пересчитывала пуговицы, боясь потерять хоть одну. Дорогу преградил увешанный жестяными медалями полковник, сообщивший им свистящим астматическим шепотом, что пушечным снарядом этой героической женщине разнесло половину тела «Вы знаете, она собрала мешок монет, честно заработанных, благодаря покорности своему мужу? Представьте себе, юноша, каким он, видимо, был идиотом, если платил за то, чем мог пользоваться бесплатно; я посоветую моим новобранцам не тратить зря деньги на проституток: женщины с удовольствием расставляют ноги при одном лишь виде формы — я знаю это по собственному опыту, у меня их до сих пор — пруд пруди». Не успел Франсиско переварить услышанные откровения, как подошел высокий очень худой мужчина и с трагическим выражением лица спросил о здоровье своего сына, невестки и ребенка Ирэне переговорила с ним один на один, потом подвела его к группе оживленно разговаривающих людей и не отходила от него, пока он не успокоился. Девушка объяснила своему другу: у старика было два сына Один из них был сослан на другой край страны и мог только переписываться с отцом, но письма с каждым разом становились более отстраненными и холодными: расстояние и время одинаково губительны. Другой вместе с женой и месячным младенцем исчез. Старику не повезло: он не лишился рассудка, — и при малейшем недосмотре ускользал на улицу, сгорая от нетерпения их отыскать. Ирэне считала, что лучше горькая определенность, чем ужасные предположения, и потому заверила его: она точно знает, что в живых никого не осталось. Однако он не исключал возможности, что однажды может появиться ребенок; ходили слухи, что дети спасались благодаря торговле сиротами. Некоторые, считавшиеся погибшими, внезапно объявлялись в дальних странах их усыновляли семьи другого народа, — или они оказывались в благотворительных учреждениях, проведя в них столько лет, что едва ли помнили, кто были их родители. Благодаря спасительной лжи, Ирэне удалось добиться того, что он не убегал, даже если сад оставался без присмотра, но она не могла помешать ему губить себя мучительными иллюзиями и тратить жизнь на выяснения всяческих подробностей, порожденные желанием побывать на могиле своих близких. Она указала также на престарелую пару, — их кожа была подобна пергаменту и отдавала желтизной слоновой кости, когда они покачивались в качалках из кованого железа; они с трудом могли вспомнить свои имена, но им хватило разума влюбиться друг в друга, вопреки упорному сопротивлению Беатрис Алькантары; она это расценивала как недопустимую безнравственность — где это видано, чтобы два старых маразматика тайком целовались. Ирэне, наоборот, защищала их право на это последнее счастье и желала всем обитателям пансиона такого же везения, ибо любовь спасает от одиночества — худшего бича старости, поэтому, мама, оставь их в покое, не следи за дверью, которую она оставляет на ночь открытой, и не строй такую мину, когда утром застаешь их вместе: пусть они занимаются любовью, хотя врач и заявляет, что в их возрасте это невозможно.

И наконец, она показала своему другу сеньору, которая пила лимонад на террасе: посмотри на нее внимательно, это актриса Хосефина Бианки; ты слышал о ней? Франсиско увидел миниатюрную даму: в прошлом она, несомненно, была красавицей; следы давней красоты были заметны и сейчас. На ней был утренний пеньюар и атласные туфельки, поскольку она жила по парижскому времени — не учитывая разницы ни в часах, ни во времени года. Ее плечи покрывала облезлая чернобурая лиса с трагическими стеклянными глазами и свалявшимся хвостом.

— Однажды Клео стянула боа, а когда мы отняли его, оно оказалось таким, словно его переехал поезд, — придерживая собаку, сказала Ирэне.

В баулах актриса хранила старинные костюмы для ее любимых ролей и одежду, которую она не надевала более полувека; часто эта сеньора, стряхивая с вещей пыль, демонстрировала их перед оцепеневшей от удивления публикой дома престарелых. Она по-прежнему прекрасно владела собой и даже кокетничала, не утратив интереса к окружающему миру, читала газеты и иногда ходила в кино. Ирэне выделяла ее из остальных, нянечки относились к ней с почтительностью, называя «донья» вместо «бабушка». На ее счастье, она не утратила на склоне лет своего неисчерпаемого воображения и была всегда погружена в собственные фантазии, так что у нее не хватало ни времени, ни душевных сил на мелочи жизни. Ее воспоминания не громоздились, подобно первозданному хаосу, а наоборот — были сложены в строгом порядке; ей доставляло удовольствие перебирать их В этом отношении ей повезло больше, чем остальным старикам: в провалах их памяти исчезали события прошлого, и сознание того, что какой-то части своего бытия им не довелось прожить, приводило их несчастные души в смятение. Хосефина Бианки жила насыщенной жизнью, а высшее счастье для нее состояло в том, что она помнила ее со скрупулезной точностью нотариуса Она сожалела лишь об утраченных возможностях: непринятое ею брачное предложение, невыплаканные слезы, губы, которые не довелось поцеловать. У нее было несколько мужей и множество любовников; она пускалась в авантюры, не думая о последствиях, и радостно проживала жизнь, постоянно говоря, что собирается прожить до ста лет. Понимая, что она не сможет жить в одиночестве, Хосефина Бианки практично подошла к своему будущему: сама выбрала дом престарелых и, наняв адвоката, поручила ему распоряжаться ее сбережениями так, чтобы она была обеспечена до конца своих дней. К Ирэне Бельтран она испытывала глубокую симпатию, в молодости у нее были такие же огненные волосы, так что она представляла себе, что эта девушка — ее правнучка или она сама в годы расцвета Открывая свои набитые сокровищами баулы, она показывала альбом времен ее славы и позволяла читать письма влюбленных, потерявших из-за нее душевный покой и умиротворенность чувств. Между ними был тайный сговор: в тот день, когда я наделаю в штаны или не смогу накрасить себе губы, ты мне, доченька, поможешь уйти из жизни, — такова была просьба Хосефины Бианки. Естественно, Ирэне ей это пообещала.

— Моя мать в отъезде, поэтому ужинать будем одни, — сказала Ирэне, ведя Франсиско по внутренней лестнице на третий этаж.

Здесь все утопало в тишине и полутьме: сюда не доставали огни второго этажа, не долетали звуки, льющиеся из динамиков «Божьей воли». К этому времени посетители ушли, а обитатели вернулись в свои комнаты; в укутанном причудливыми тенями доме воцарился покой. Пышнотелая великолепная Роса встретила их широко улыбаясь. Она питала слабость к этому смуглому юноше, который радостно приветствовал ее, отпускал в ее адрес шуточки и, казалось, готов был по-детски схватиться с ней и повалить на пол. Он был ей ближе и понятней, чем Густаво Моранте, хотя, конечно, ее барышне — он не пара Вот уже несколько месяцев, как они знакомы, а он постоянно появляется в одних и тех же серых вельветовых брюках и туфлях на каучуковой подошве, — жаль, конечно. Встречают ведь по одежке, подумала она но тут же, вспомнив вторую часть поговорки, поправилась: а провожают — по уму. Прежде чем исчезнуть на кухне, она посоветовала:

— Ирэне, включи свет!

Оформление гостиной было хорошо продумано. Персидские ковры, картины современных художников, разбросанные в художественном беспорядке книги по искусству; мебель выглядела удобной, а обилие живой зелени наполняло воздух свежестью. Пока Ирэне откупоривала бутылку розового вина, Франсиско сидел на софе и думал о родительском доме, — единственным предметом роскоши в нем был радиоприемник.

— Что отмечаем? — спросил он.

— Что повезло остаться в живых, — без улыбки отозвалась его подруга.

Он молча посмотрел на нее и еще раз отметил про себя, что в ней что-то изменилось. Он глядел, как она дрожащей рукой наливала в бокалы вино: она была не накрашена, и на лице застыла печаль. Он решил выждать время и потом спросить у нее, что же все-таки случилось, а пока перебирал пластинки и выбрал, наконец, старое танго. Он поставил пластинку, и их слуха коснулся ни на кого не похожий голос Гарделя[45] полувековой давности. Взявшись за руки, они молча слушали его, пока не вошла Роса и не сказала, что ужин накрыт в столовой.

— Побудь пока здесь, — попросила его Ирэне и, потушив свет, вышла.

Она вскоре вернулась с канделябром на пять свечей: в белой тунике, при свете свечей, бросавших на ее волосы металлические отсветы, она казалась видением из прошлого века Она торжественно повела Франсиско по коридору в просторную комнату, бывшую некогда спальней и перестроенную ныне в столовую. Мебель была излишне громоздкой, но, благодаря безошибочному вкусу Беатрис Алькантары, выход был найден: стены покрасили огненно-красной краской, ярко контрастировавшей со столовым хрусталем и белой обивкой стульев. Единственная картина представляла собой натюрморт фламандской школы — луковицы, связки чеснока, в углу ружье и три подвешенных за лапы бедных фазана.

— Не смотри на нее долго, а то увидишь кошмарный сон, — посоветовала Ирэне.

Довольный тем, что остался с Ирэне наедине, Франсиско произнес про себя тост в честь отсутствия Беатрис и Жениха Смерти.

— А теперь, дорогая моя, расскажи мне, что это ты такая грустная.

— Потому что до сих пор жила, как во сне, и теперь боюсь проснуться.

Ирэне Бельтран, единственная дочь зажиточных родителей, была отзывчивой девочкой, но ее оберегали не только от внешнего мира, а даже от волнений собственного сердца Захваливание, нежности, ласки, английский колледж для девочек, католический университет, большая осторожность в дозировании новостей в прессе и по телевидению: в мире столько зла и насилия, лучше держать ее в неведении, еще натерпится потом, это неизбежно, но пусть у нее будет счастливое детство, спи, доченька, мама охраняет твой сон. Породистые собаки, сад, клуб верховой езды, зимой — лыжи, пляж — всё лето; уроки танцев, чтобы выработать грацию, а то ходит, подпрыгивая, и на диване разваливается, словно ее сводит судорогой; Беатрис, оставь ее в покое, не мучай. Это необходимо, мы должны ее воспитывать и развивать: радиография позвоночника, очистка кожи, визит к психологу, потому что во вторник ей приснились болотные привидения и она проснулась с криком. Ты сам виноват, Эусебио, все балуешь ее частыми подарками — французские духи, кружевные блузки, украшения совсем не к лицу девочке ее возраста Нет, Беатрис, во всем виновата ты с твоей бестактностью и недалекостью; даже ее психоаналитик сказал, что Ирэне носит лохмотья, чтобы тебе досадить. Мы из кожи вон лезли, чтобы дать ей воспитание и образование, а посмотри, что вышло: сумасбродная девица, которая над всеми насмехается, — она бросает музыку и живопись и начинает заниматься журналистикой, эта профессия мне не по нраву, она больше подходит для лоботрясов, у нее нет никаких перспектив, она может быть даже опасной. Ладно, дорогая, нам, по крайней мере, удалось сделать ее счастливой: у нее легкий характер и благородное сердце, — немного везучести, и она счастливо доживет до замужества, а потом, когда столкнется с жизнью лицом к лицу, сможет, по крайней мере, сказать: родители подарили мне много счастливых лет. Но ты ушел, Эусебио — будь ты проклят! — бросил нас раньше, чем она выросла, а сейчас я не знаю, за что хвататься, словно на тонущем корабле, — беда просачивается во все дыры, тянет ко дну, а я ничего не могу сделать, чтобы остановить ее, с каждым днем все труднее оградить Ирэне от зла, аминь. Посмотри на ее глаза! Она всегда отводит их в сторону; из-за этого Роса говорит, что Ирэне долго не проживет и сейчас словно прощается. Посмотри внимательней, Эусебио, в них появилась тень, словно мрак на дне колодца; где ты, Эусебио?..

Ирэне поняла глубину взаимной ненависти родителей намного раньше, чем они думали. В детстве она ночами не смыкала глаз, глядя в потолок, прислушиваясь к нескончаемому потоку упреков, и чувствовала, как неописуемая тоска охватывает все ее существо. Ей мешали спать бесконечные разговоры по телефону — со всхлипами, — когда мать секретничала с подругами. Звуки заглушали закрытая дверь и собственная тоска Она не понимала смысла слов, но воображение подсказывало ей их значение. Она знала, что мать говорит об отце. Она засыпала, только когда слышала, что машина отца въезжает в гараж и он отпирает ключом дверь: тут мучивший ее кошмар уходил, дыхание становилось легким, веки смыкались, и она засыпала Входя к ней в комнату, чтобы поцеловать на ночь, Эусебио Бельтран видел, что дочь спит, и спокойно уходил, считая, что она живет счастливо. Она стала подмечать незначительные признаки, по которым поняла, что в один прекрасный день отец уйдет, и в конце концов это случилось. В этой жизни ее отец был пешеходом: всегда в дороге, все — на ходу, ни минуты покоя; взгляд устремлен вдаль; во время беседы он мог резко сменить тему разговора спрашивал и не слушал ответа. Только с ней он был спокойным и внимательным. Ирэне была единственным существом, которое он любил: если бы не она он ушел бы на несколько лет раньше. Он был рядом с ней, когда в ней стали проявляться первые признаки женщины; он же купил ей первый бюстгальтер, нейлоновые чулки, туфли на каблуках и рассказал ей, как появляются дети; Ирэне поразил его рассказ: она не могла себе представить, как могли заниматься этим два ненавидящих друг друга человека, чтобы произвести ее на свет.

Со временем она поняла: этот обожаемый ею человек мог быть деспотичным и жестоким. Он постоянно донимал жену, замечая каждую морщину и лишний килограмм веса: Беатрис, ты заметила, как смотрит на тебя шофер? Ты, дорогая, в пролетарском вкусе.

Оказавшись между двух огней, она стала судьей в их нескончаемых пикировках. Почему бы вам не пойти на мировую, и мы бы отметили это пирожными, — умоляла она. Ее сердце склонялось в пользу отца: ее отношения с матерью были омрачены духом соперничества Беатрис, видя, что ее дочь приобрела формы, стала занижать свой возраст. Господи, порой вырывалось у матери, сделай так, чтобы она никогда не вырастала.

В девочке рано пробудилась страсть к жизни. В двенадцать лет, несмотря на то что выглядела моложе, она уже чувствовала внутреннее волнение, жаждала приключений. Зачастую эти мятежные чувства нарушали ее сон, и днем она была взвинчена до предела. Жадная до чтения, она, вопреки цензурной опеке со стороны матери, глотала книги без разбора, а те, что не должны были попадаться на глаза Беатрис, — читала по ночам, накрывшись с головой одеялом, при свете фонарика Так ей удалось узнать больше, чем обычно знает девочка ее круга, а отсутствие опыта дополнялось романтическими фантазиями.

В тог день, когда новорожденный выпал из слухового окна, Эусебио Бельтран и его супруга были в отъезде. С тех пор прошли годы, но Роса и Ирэне будут помнить об этом всегда Шофер заехал за девочкой в колледж, привез домой и оставил ее у дверей сада, ему предстояло выполнить другие поручения. Дождь шел весь день, зимнее небо заволокло свинцом, на улицах начали зажигаться фонари. Увидев свой погруженный в полумрак дом без единого огонька, Ирэне вздрогнула от страха вокруг стояла тишина Она отперла дверь своим ключом и была удивлена, что Роса не ждет ее, как обычно, а из динамика не доносятся громкие звуки передаваемого в шесть вечера радиоромана Она положила книги на столик у входа и, не включая света, пошла по коридору. Смутное и ужасное предчувствие толкало ее вперед. Прижимаясь к стене, она шла на цыпочках, мысленно призывая Росу. В гостиной, в столовой, на кухне никого не было. Не осмеливаясь идти дальше, она остановилась, прислушиваясь к стучавшему в груди, как барабан, сердцу, и так простояла, не дыша, боясь пошевелиться, почти до самого возвращения шофера Она пыталась убедить себя, что бояться нечего: няня, быть может, вышла или спустилась в подвал. Но как никогда, она почувствовала себя одинокой в этом доме: растерянность мешала ясно мыслить. Время шло, ноги стали подгибаться, и она в конце концов опустилась на корточки, потом, сжавшись в комок, забилась в уголок. Почувствовав, как у нее начинают замерзать ноги, она поняла, что отопление не включено, и тогда ей показалось, что случилось нечто ужасное: Роса всегда очень серьезно относилась к своим обязанностям. Решив выяснить, что же произошло, она потихоньку двинулась вперед и тут впервые услышала плач. Все в ней напряглось, страх исчез, и любопытство привечо ее в подсобные помещения, где ей запрещено было даже показываться. Там были водогреи, помещение дпя стирки и глажки, винный погребок и кладовка В конце коридора была комната Росы, откуда и доносился приглушенный плач. Широко распахнув глаза, ощущая, как от волнения в висках молоточками стучит кровь, она направилась туда Полоски света из-под двери не было видно, и ее фантазия рисовала душераздирающие картины. Запрещенное чтиво обрушило на нее сцены ужаса и насилия: в дом пробрались разбойники, а Роса лежит на кровати с глубокой ножевой раной в горле; ее пожирают убежавшие из подвала крысы-людоеды; связанная по рукам и ногам Роса осквернена безумцем, — она читала про такое в книжонке, одолженной ей шофером. Войдя, она увидела то, чего никогда не могла бы себе представить.

Осторожно отодвинув защелку, Ирэне медленно налегла на дверь. Она вытянула руку, нащупала на стене выключатель и зажгла свет. На секунду ослепнув, она увидела Росу, ее необъятную и любимую Росу: она полулежала на стуле, подол платья был поднят до пояса, а обтянутые шерстяными чулками толстые смуглые ноги были в крови до самых колен. Голова была запрокинута назад, а лицо обезображено страданием. На полу, у ее ног, лежало красноватое месиво, опутанное сизой перекрученной кишкой.

Увидев ее, Роса дернулась, тщетно пытаясь прикрыть свой живот и встать.

— Роса, что с тобой?

— Ступай, девочка! Выйди отсюда!

— Что это? — указывая на пол, спросила Ирэне. Девочка подошла к своей няньке, обняла и, вытерев ученическим передником пот с ее лба покрыла щеки поцелуями.

— Откуда взялся этот ребенок? — наконец спросила она.

— Упал сверху, из слухового окна, — ответила Роса, показав на оконце под потолком. — Упал головкой вниз, поэтому он весь в крови.

Чтобы получше его рассмотреть, Ирэне наклонилась и заметила, что тот не дышит. Она решила не объяснять, что кое-что в этом смыслит и сама может безошибочно определить: это шести-семимесячный плод весом примерно в полтора килограмма, мужского пола синюшность свидетельствует о нехватке кислорода видимо, он умер, еще не успев родиться. Ее поразило только, как это она не заметила беременности Росы. Она отнесла это за счет пышнотелости няньки: между стольких складок скрыть живот было нетрудно.

— Что будем делать, Роса?

— Ах, детка! Об этом не должен знать никто. Поклянись, что никогда не проговоришься!

— Клянусь.

— Давай выбросим его в мусорник.

— Мне жаль его. Роса. Бедняжка не виноват в том, что выпал из слухового окна. Давай его похороним!

Так они и сделали. Как только Роса смогла встать и переодеться, младенца положили в хозяйственную сумку и запечатали клейкой лентой. До наступления ночи маленькую полиэтиленовую урну спрятали, а потом, убедившись, что шофер спит, отнесли в сад, где собирались захоронить. Они выкопали глубокую яму, положили на дно пакет с печальным содержимым и, засыпав его землей, тщательно ее разровняли и прочитали молитву. Двумя днями позже Ирэне купила рассаду незабудок и посадила там, где спал новорожденный, выпавший из слухового окна С тех пор они чувствовали, что их соединяют узы некого соучастия, глубокой тайны, и за долгие годы ни одна из них никому не проронила о ней ни слова — эта тайна стала частью их жизни настолько, что иной раз в своих разговорах они случайно упоминали о ней. Никто в доме не пытался узнать, о чем идет речь. Каждому новому садовнику девочка поручала уход за незабудками, а весной, когда появлялись мелкие цветочки, срезала их, делала букетик и приносила в комнату своей няньки.

Играя со своим двоюродным братом Густаво, некоторое время спустя Ирэне сделала открытие: поцелуи пахнут фруктами, а самые неумелые и неуклюжие ласки способны воспламенить чувства Они находили укромные места для поцелуев, которые будили дремлющее желание. Прошло несколько лет и зим, прежде чем они стали близки. До этого мешал страх перед последствиями, а также непреклонность юноши, усвоившего железную истину, что существует только два вида женщин — для женитьбы и для постели. К первому виду относилась его двоюродная сестра. Они не умели предохраняться, и лишь позже, когда суровая казарменная жизнь научила юношу мужским премудростям, а его нравственность обрела определенную гибкость, они стали любить друг друга без страха. В последующие годы они вместе взрослели. Для тех, кто уже был в ответе за свое будущее, брак был лишь формальностью.

Несмотря на то что у нее был жених и она узнала любовь, центром вселенной для Ирэне был отец. Она знала его достоинства и недостатки. Неожиданно ей раскрывались его измены и ложь, она видела его малодушие и расточительность, замечала, каким звериным, жадным взором провожает он женщин. У нее не было никаких иллюзий, но все-таки она глубоко любила его. Однажды вечером она читала у себя в комнате и вдруг почувствовала, что он вошел; прежде чем поднять глаза, она поняла: настало прощание. Она видела, что он стоит на пороге, но ей показалось: это не он, а лишь его призрак; его уже здесь не было, он словно растворялся в воздухе, — случилось то, чего она всегда боялась.

— Я, доченька, выйду на минутку, — целуя ее в лоб, сказал Эусебио.

— Прощай, папа, — отозвалась девочка, уверенная, что отец не вернется.

Так и случилось. Прошло четыре года В отличие от других, утешая себя надеждой, она не числила его среди мертвых. Она считала, что он жив, и это позволяло ей сохранять определенное спокойствие — она даже могла вообразить себе его счастливым в новой жизни, — однако ветры насилия, потрясавшие ее мир, внушали ей сомнения. Она боялась за него.

Друзья закончили ужинать. Их силуэты четко вырисовывались на фоне стены, отбрасывая длинные, высокие тени, дрожащие при трепетном свете свечей. Стараясь сохранить интимность обстановки, они говорили почти шепотом. Ирэне поведала Франсиско грустную историю о сделке, связанной со скотобойней, а он понял, что теперь ничто в этой семье его не сможет удивить.

— Все началось со знакомства моего отца с посланником из Саудовской Аравии, — сказала она.

Саудовское правительство поручило дипломату купить овец. На одном из приемов в посольстве он был представлен Эусебио Бельтрану; они сразу же подружились, поскольку страдали одной и той же страстью к красивым женщинам и роскошным празднествам. После банкета отец Ирэне пригласил его продолжить веселье в доме одной дамы; там гулянка с шампанским и девочками завершилась потрясающей оргией, способной отправить в преисподнюю тех, кто послабее. Когда на следующее утро они проснулись, в желудке было тяжело, а мысли путались, но после душа и густого острого супа из моллюсков приятели воспрянули вновь. Будучи трезвенником, как и положено добропорядочному мусульманину, араб плохо переносил похмелье, и несколько часов его приводили в чувство с помощью натуральных средств: растирания камфарой и холодных компрессов на лоб. К вечеру они уже стали братьями и в порыве доверия раскрывали друг другу секреты своей жизни. Тогда-то иностранец и посоветовал Эусебио заняться барашками: это настоящие горы денег для тех, кто способен их заработать.

— Овцу в натуральном виде мне видеть не довелось, но, если она похожа на корову или курицу, проблем не будет, — шутил Бельтран.

Так началось дело, которое привело его к полному разорению и уничтожило его самого, как это предвидела некогда его жена, имевшая, видимо, основания так предполагать. Отец уехал на южный мыс континента, где эти животные водились в изобилии, и, вложив в дело большую часть своего состояния, приступил к строительству бойни и холодильных установок. Когда все было готово, из арабских стран был прислан мусульманской религиозный деятель с задачей строго следить за ходом работ, чтобы они велись в точном соответствии законам Корана. Обратясь лицом к Мекке, он должен был молиться за каждую убиенную овцу и проверять, чтобы она была обезглавлена одним ударом, а ее кровь стекла согласно правилам гигиены, предписанным Магометом. После освящения, помывки и заморозки туши должны были быть перевезены самолетом к месту назначения. В первые недели все исполнялось с соответствующей строгостью, но вскоре имам утратил свой первоначальный энтузиазм. Ему не хватило стимулов. Никто вокруг не понимал важности того, что он делает, никто не говорил на его родном языке и даже не читал Священной Книги. Наоборот, его окружали подлые иностранцы: пока он монотонно молился по-арабски, они посмеивались себе в бороду и постоянно позволяли себе насмешливые, непристойные жесты. Ослабленный холодным климатом, ностальгией и культурными различиями, он вскоре сник Обладая практической сметкой, Эусебио Бельтран посоветовал ему, чтобы не останавливать работы, записать молитвы на переносной магнитофон. С этого дня разложение имама стало видно невооруженным глазом. Его недуг принял тревожные размеры: он перестал появляться на бойне, стал предаваться праздности, игре, сну и распитию алкогольных напитков, — все это было запрещено его религией, однако у каждого есть свои недостатки, как и говаривал его хозяин, пытаясь утешить его, когда тот сокрушался о своем человеческом ничтожестве.

Негнущиеся и холодные, как лунные камни, овечьи туши увозили в Аравию, но никто не знал, что их нечистоты не выводились через яремную вену, а вместо обязательных мусульманских молитв магнитофон наяривал болеро и ранчеру. Дело не обернулось бы серьезными последствиями, если бы арабское правительство не послало, без предварительного уведомления, уполномоченного для проверки южноамериканского компаньона В тот день, когда уполномоченный побывал на месте происшествия и установил, как постыдно нарушались принципы Корана, был положен конец блестящей сделке по убою барашков, а Эусебио Бельтрана и горемычного магометанина затянуло в горький водоворот раскаяния. Однако в то время никакого желания вернуться домой у Эусебио Бельтрана не возникало, хотя накопилась гора замороженных туш, не подлежащих продаже: на рынке его страны они спросом не пользовались. И тут он показал себя во всем блеске. Он привез туши в столицу на грузовике и стал развозить их по бедным кварталам, раздаривая их самым нуждающимся. Он был уверен, что, задетые его благородством, его примеру последуют другие оптовые торговцы и отдадут неимущим часть своих продуктов. Он мечтал, что к цепочке солидарности примкнут булочники, зеленщики, владельцы рыбных и продовольственных магазинов и кондитерских, продавцы риса и карамели, импортеры чая, кофе и шоколада, производители консервов, ликеров и сыров, — короче говоря, все, без исключения, промышленники и торговцы выделят часть своих прибылей, чтобы избавить от голода безработных, вдов, сирот, бездомных и других несчастных Но ничего подобного не случилось. Мясники расценили его жест как шутовскую выходку, а остальные просто проигнорировали. Но несмотря ни на что, он продолжал свой поход; тогда ему начали угрожать расправой, утверждая, что он разоряет честных торговцев и подрывает их авторитет. Ему навесили ярлык коммуниста а это еще более усугубило нервное расстройство Беатрис Алькантары: у нее хватало стойкости, чтобы терпеть экстравагантные выходки своего мужа, но выдержать такое опасное обвинение она была не в силах. Прямо из грузовика с печатными плакатами на бортах и с громкоговорителем, оповещающим о его инициативе, Эусебио Бельтран раздавал бараньи ножки и грудинку сам лично. Но вскоре его окружили полиция и платные погромщики. Конкурирующие предприятия решили свести с ним счеты. На него обрушились град издевательств и угрозы о расправе, а жена стала получать анонимки непостижимо гнусного содержания. После показа по телевидению «Мясной лавки филантропа», когда очередь нищих превратилась в не поддающуюся никакому контролю толпу, терпению Беатрис Алькантары пришел конец: она высказала мужу в лицо все накопившиеся за их совместную жизнь обиды и упреки. Эусебио ушел, чтобы никогда не вернуться.

— Франсиско, я никогда ничего не выясняла об отце: считала, что он сбежал от матери, от кредиторов и от проклятых, гниющих овец, так и не нашедших применения, но сейчас я сомневаюсь во всем, — сказала Ирэне.

По ночам ей становилось страшно — ей снились мертвенно-бледные тела в морге, повисший, как нелепый плод, на акации в детском парке Хавьер Леаль, бесконечные очереди женщин, которые разыскивали своих пропавших без вести близких, взывающая из мрака, в ночной рубашке, босая Еванхелина Ранкилео и — среди вереницы чужих призраков — тонущий в болоте ненависти отец.

— Может быть, он не сбежал, а его просто убили или арестовали, как считает моя мать, — вздохнула Ирэне.

— Нет никаких разумных причин, чтобы человека с таким положением забрала полиция.

— Мои кошмарные сны и мир, в котором мы живем, не имеют ничего общего с разумными причинами.

В этот момент вошла Роса и сказала, что Ирэне спрашивает какая-то женщина Ее зовут Дигна Ранкилео.

Спина Дигны Ранкилео согнулась от бремени времен, а глаза выцвели из-за того, что она долго смотрела на дорогу и ждала Она извинилась за столь поздний визит и объяснила, что на это ее толкнула безысходность: она не знает, к кому обратиться. Днем она никуда отлучиться не может: невозможно оставить детей одних, а в этот вечер матушка Энкарнасьон вызвалась побыть с ними. Благодаря ее доброте Дигна на автобусе добралась до столицы. Радушно пригласив ее войти, Ирэне провела ее в холл и предложила поесть, но гостья согласилась лишь выпить чашку чая. Опустив глаза, она села на краешек стула и прижала к себе потертую черную сумочку. На плечах у нее была шаль, а тесная шерстяная юбка едва прикрывала подвернутые чуть выше колен чулки. Было заметно, что она пытается побороть свою робость.

— Сеньора, вы узнали что-нибудь о Еванхелине? Дигна покачала головой и, помолчав, сказала, что считает ее погибшей: все знают, что искать пропавшую без вести — затея бесполезная. Но она пришла не из-за девочки, а из-за Праделио, старшего сына Голос ее понизился до едва слышного шепота.

— Он скрывается, — призналась она.

Праделио убежал из части. Когда в стране военное положение, дезертирство может стоить ему жизни. В былые времена для увольнения из полиции нужно было только выполнить бюрократические формальности, но сейчас полицейские гвардейцы[46] входят в состав Вооруженных Сил, и у них такие же обязанности, что и у солдат на поле боя. Положение Праделио Ранкилео было опасным: если его начнут ловить, то ему несдобровать, — так считала его мать, понимая, что он живет, как преследуемый зверь. Обычно самые важные решения в семье принимал ее муж — Иполито, но, как только первый в этом районе цирк развернул свой купол, он сразу же вошел в состав труппы. Стоило только прозвучать возвещавшей начало сезона барабанной дроби, как он хватал свой чемоданчик с профессиональными причиндалами, присоединялся к труппе и пускался по городам и весям, где найти его не представлялось возможным. Дигна не осмеливалась делиться своими заботами с другими людьми. Так, промучившись в неуверенности несколько дней, она вдруг вспомнила свой разговор с Ирэне Бельтран и ее сочувствие тому горю, что обрушилось на семью Ранкилео. Она подумала, что Ирэне — единственный человек, к чьей помощи можно прибегнуть.

— Я должна вывезти Праделио из страны, — пробормотала она.

— Почему он дезертировал?

Мать этого не знала Однажды вечером он вернулся бледный, потерянный, с безумными глазами и в разодранной форме. Он не стал ничего объяснять. Он был голоден, жадно ел, набивая рот едой: сырой лук, большие куски хлеба, вяленое мясо, фрукты и чай. Насытившись, он уперся локтями в стол, обхватил голову руками и, обессиленный, заснул как младенец. Дигна стерегла его сон: более часа она просидела рядом, вглядываясь в его лицо, стараясь угадать, через что же он прошел, раз был цоведен до такой степени истощения и страха Проснувшись, Праделио решил не встречаться со своими братьями, чтобы исключить любую случайную возможность его выдачи. Он хотел уйти в горы, где его не смогут найти даже грифы. Домой он заглянул только для того, чтобы попрощаться с матерью и объяснить ей, что увидеться им больше не придется: ему поручена задача, которую он должен выполнить даже ценой собственной жизни. Позже, когда наступит лето, он перейдет границу через один из горных перевалов. Вопросов Дигна Ранкилео не задавала она слишком хорошо знала своего сына — ни ей и никому другому он не расскажет о своей тайне. Она ограничилась замечанием, что даже при хорошей погоде попытка пройти эту бесконечную горную цепь обречена на провал: немало людей заблудились и нашли свою смерть в этих местах, где черт ногу сломит. Потом их укрывает снег и они исчезают до следующего лета когда какой-нибудь путешественник не натолкнется на их останки. Она посоветовала ему спрятаться и переждать, пока не перестанут его искать, или уехать на юг, где легче бежать через невысокие горы.

— Оставь меня в покое, мать. Я сделаю то, что должен сделать, а потом как-нибудь скроюсь, — перебил ее Праделио.

Он ушел в горы; проводником был его младший брат Хасинто, знавший горы как никто. Он укрылся на одной из вершин, питаясь ящерицами, грызунами, кореньями и тем немногим, что иногда приносил ему брат. Дигна смирилась с его участью, но появился лейтенант Рамирес и в поисках Праделио стал обходить дом за домом, угрожая тем, кто осмелится его укрыть, и предлагая вознаграждение за поимку дезертира, а потом, однажды поздно вечером, в их дом тайком явился одетый в гражданскую одежду сержант Фаустино Ривера и шепотом предупредил их: если им известно, где скрывается беглец, то пусть ему передадут, что горы будут прочесывать до тех пор, пока его не найдут, и тогда мать решила не ждать.

— Сержант Ривера нам как родной, поэтому-то он и предупредил меня, — пояснила Дигна.

Для крестьянки, чья жизнь проходила там, где она родилась, и не выходила за пределы ближайших, знакомых ей сел, самая мысль о том, что один из ее сыновей должен уехать в другую страну, казалась настолько неосуществимой, как если бы ей предложили спрятать его на дне моря. Она не могла представить себе мир, который был по ту сторону далеких гор, но знала, что земля простирается намного дальше и существуют края и страны с удивительным климатом, где люди говорят на других языках и где живут народы разных рас. Там легко сбиться с правильного пути и пропасть, но лучше уехать, чем умереть. Она слышала об эмигрантах — наиболее частая тема разговоров в последние годы — и надеялась, что Ирэне сможет помочь Праделио найти убежище в каком-нибудь посольстве. Девушка попыталась рассказать ей о непреодолимых трудностях, связанных с осуществлением этого замысла каким бы смелым ни был ее сын, он не сможет обвести вокруг пальца вооруженную охрану, перепрыгнуть через решетку и просто появиться в каком-нибудь посольстве, — вряд ли какая-либо дипломатическая миссия предоставит убежище бежавшему из Вооруженных Сил, фактически являющемуся дезертиром. Единственное решение состояло в том, чтобы найти контакт с людьми Кардинала.

— Я могу поговорить с моим братом Хосе, — вызвался наконец Франсиско; по правде говоря, ему не особенно хотелось подставлять под удар свою организацию, посвящая в тайну военнослужащего, хотя этого беднягу и преследовали его собственные товарищи. — У Церкви есть тайные пути спасения, но она потребует всю правду, сеньора. Мне нужно поговорить с вашим сыном.

— Сын скрывается в горной котловине на такой высоте, где уже дышится с трудом, а чтобы туда добраться, нужно подниматься почти по отвесному склону, цепляясь за кусты и опираясь на камни. Это прогулка не из легких, для непривычного к восхождениям человека эта дорога покажется долгой и тяжелой.

— Я попытаюсь, — сказал Франсиско.

— Если ты пойдешь, то и я с тобой, — решила Ирэне.

В эту ночь Дигна Ранкилео робко устроилась на кровати, приготовленной для нее Ирэне, и долго не могла заснуть, растерянно глядя в окно на безоблачное небо. На следующий день, взяв с собой сумку с едой для Праделио, все трое на машине Беатрис выехали в Лос-Рискос. Франсиско заметил, что будет трудно подниматься с такой набитой сумкой, но девушка насмешливо посмотрела на него, и он умолк.

По дороге мать рассказала им все, что знала, о несчастной судьбе Еванхелины, начиная с того незабываемого воскресного вечера, когда лейтенант и сержант повели ее к джипу. Крики девочки еще долго разносились по полю, отдаваясь дробным эхом в густом мраке, пока сильная пощечина не заставила ее замолчать и не остановила судороги. В штабе части дежурный капрал видел, как они приехали, но об арестованной ничего спросить не осмелился, а лишь отвел глаза в сторону. И, наконец, когда лейтенант Рамирес сгреб ее в охапку и поволок к себе в кабинет, сержант пожалел ребенка он набрался смелости и попросил командира пощадить ее, ведь она больна и к тому же — сестра одного из их товарищей, но командир, не слушая, захлопнул дверь, зажав край ее белого подола, трепетавшего, словно раненый голубь. Какое-то время из-за двери слышался плач, потом все стихло.

Для сержанта Фаустино Риверы эта ночь была бесконечной. Спать он не ложился: было тяжело на сердце. Убивая время в разговорах с дежурным капралом, он несколько раз обошел все расположения части, чтобы убедиться, все ли в порядке, а потом, усевшись под навесом конюшни, стал курить свои горькие черные сигареты, ощущая мягкое дыхание весны, доносящийся издалека аромат цветущего боярышника и сильный запах конского навоза. Стояла ясная звездная ночь, окутанная глубокой тишиной. Так, незаметно для себя, он просидел несколько часов, пока небосклон не тронули первые признаки зари: их появление способны уловить лишь выросшие на природе люди, привыкшие вставать рано утром. Как рассказал сержант Дигне Ранкилео и как, несмотря на угрозы, он неоднократно повторял позже, ровно в три минуты пятого он видел, как лейтенант Хуан де Диос Рамирес вышел с какой-то ношей на руках Хотя еще не рассвело и он смотрел издалека, сомнений у него не было: лейтенант нес Еванхелину. Офицер слегка пошатывался, но не от того, что был пьян: на службе он не пил. Волосы девочки свисали до самой земли, и, когда лейтенант шел по усыпанной щебнем дорожке, ведущей к автостоянке, волочившиеся концы увлекали за собой галечник. Ривера слышал, как шумно дышал офицер, но не потому, что ему было тяжело: худенькая пленница была для него — крупного, мускулистого и тренированного — весом незначительным. Его нервы были натянуты до предела: именно поэтому он дышал шумно, словно меха Сержант видел, как лейтенант положил девочку на бетонную платформу — ее использовали для выгрузки тюков и продовольствия. Для обнаружения вероятного нападения на вышках были установлены вращающиеся прожекторы, — скользя мимо, их свет падал на детское личико Еванхелины: глаза ее были закрыты, но, вероятно, она еще была жива, — сержанту показалось, она о чем-то умоляла Лейтенант направился к белому пикапу, сел за руль и, включив двигатель, медленно поехал задом, подруливая к тому месту, где была девочка. Он вышел из машины, взял ее на руки и, как раз когда светлое крыло прожектора скользнуло по ним, устроил ее в кузове. Прежде чем офицер закрыл ее брезентом, Фаустино Ривера успел увидеть Еванхелину: она лежала на боку, ее лицо закрывали волосы, из-под обтрепанных краев пончо торчали босые ноги. Командир поспешил назад в здание и скрылся на кухне, а минутой позже вернулся с лопатой и киркой — их он положил рядом б девочкой. Потом снова сел в пикап и поехал к выходу. Часовой у ворот узнал командира и, четко отдав честь, открыл тяжелые створки. Машина выехала и по шоссе направилась на север.

Посматривая на часы после каждой сигареты, сержант Фаустино Ривера, присев на корточки в тени конюшни, ждал. Время от времени он вставал, разминая затекшие ноги, а порой, когда сон одолевал его, прислонялся к стене и дремал. Отсюда ему была видна кабинка дежурного, где капрал Игнасио Браво, коротая время, занимался мастурбацией, не подозревая, что сержант совсем рядом. С рассветом температура упала; холод прогнал сонливость. Когда пикап возвратился, было уже шесть, и кайма горизонта окрасилась зарей.

Все, чему он был свидетелем, сержант Фаустино Ривера записал в засаленную тетрадку — она постоянно была при нем. Он страдал маниакальной склонностью записывать важные и неважные события, не подозревая, что всего несколькими неделями позже это будет стоить ему жизни. Из своего укрытия он видел, как офицер вышел из машины и, поправив портупею и подсумок, направился к зданию. Сержант подошел к пикапу и, потрогав инструмент, обнаружил налипшую на кромке свежую землю. Ривера так и сказал Дигне Ранкилео: точно он не знает, что это значит и чем занимался офицер, пока его не было, — но догадаться может каждый.

Автомобиль, за рулем которого сидел Франсиско, остановился у дома семьи Ранкилео. Навстречу матери и гостям вышли дети: сегодня никто из них в школу не пошел. За ними виднелась матушка Энкарнасьон, — выпуклая, как у голубя, грудь, заколотый шпильками узел темных волос и расписанные, будто яшма, ноги, из-за расширения вен, — великолепная старуха, бестрепетно перенесшая все горести своей жизни.

— Входите и отдохните немного, я приготовлю чай, — сказала она.

Хасинто провел их к месту, где скрывался Праделио. Только он знал убежище брата и понимал, что должен сохранить эту тайну даже ценой собственной жизни. Они оседлали пару лошадей Ранкилео: мальчик и Ирэне уселись верхом на кобылу, а Франсиско досталась лошадь с упрямой мордой и непокорным нравом. Он уже давно не сидел верхом и чувствовал себя на лошади неуверенно. В детстве ему доводилось бывать у одного своего друга на ранчо, где он научился ездить верхом, хотя и не очень хорошо. Ирэне, напротив, оказалась опытной амазонкой, так как в пору экономического благополучия ее родителей у нее была небольшая лошадка.

Они ехали по направлению к горной гряде, поднимаясь вверх по одинокой, выжженной солнцем тропе. Кустарник почти полностью поглотил ее, поскольку, по ней никто не ходил. Вскоре Хасинто сказал, что дальше ехать нельзя, нужно будет продвигаться вверх по камням, цепляясь за горные уступы, чтобы не сорваться вниз. Они привязали лошадей к деревьям и, помогая друг другу, стали подниматься по крутому склону. Рюкзак с консервами давил на плечи Франсиско, как ствол орудия. Поскольку Ирэне проявила упрямство и настояла на том, чтобы взять эту тяжесть с собой, он решил было попросить ее понести вещмешок, но, увидев, как она задыхается, словно умирающий на смертном одре, пожалел девушку. Ладони ее были изранены о скалы, брюки на коленке порваны, она была вся в поту и то и дело спрашивала, много ли еще осталось. Мальчик отвечал одно и то же: совсем немного, за той горой. Так, под безжалостным солнцем, изнуренные и мучимые жаждой, они шли довольно долго, пока Ирэне не заявила, что не может больше сделать ни шагу.

— Подъем — это только цветочки, ягодки будут впереди — при спуске, — заметил Хасинто.

Они посмотрели вниз, и девушка невольно вскрикнула Они карабкались, как козы, по почти вертикальному склону, цепляясь за кустики, пробивавшиеся местами среди горных уступов. Вдалеке угадывались темные пятна деревьев, где были оставлены лошади.

— Я никогда не смогу спуститься отсюда. У меня кружится голова… — пробормотала Ирэне, наклоняясь над завораживающей пропастью, обрывающейся у ее ног.

— Если ты смогла подняться, сможешь и спуститься, — подбодрил ее Франсиско.

— Выше голову, сеньорита, это совсем близко, за той горой, — добавил мальчик.

Ирэне вдруг увидела себя со стороны: она балансирует на вершине горы и скулит от ужаса, — и тут взяла верх ее способность надо всем подшучивать. Собрав волю в кулак, она протянула своему другу руку и заявила, что готова продолжать путь. Решив вернуться за рюкзаком с консервами позже, они оставили его, а освободившись от изнурительного груза, Франсиско мог теперь помогать Ирэне. Еще через двадцать минут, добравшись до следующего склона горы, они внезапно увидели темное пятно высоких зарослей кустарника и слабую струйку воды, стекающую между камней. Они поняли, что Праделио выбрал себе убежищем этот уголок из-за источника, — без него выжить в таких засушливых горах невозможно. Они склонились над ручейком, чтобы смочить водой лица, волосы, одежду. Подняв глаза, Франсиско сначала увидел порванные солдатские ботинки, потом — защитные штаны, а затем — обнаженный, загоревший на солнце торс. И, наконец, смуглое лицо Праделио дель Кармен Ранкилео, направившего на них свое табельное оружие. У него отросла борода, волосы, слипшиеся от пыли и пота, были похожи на диковинные водоросли.

— Их послала к тебе мама Они пришли, чтобы помочь, — сказал Хасинто.

Ранкилео опустил револьвер и помог Ирэне встать на ноги. Он привел их в затененную прохладную пещеру, вход в которую был замаскирован кустарником и камнями. Оказавшись внутри, они повалились на пол от усталости, а Хасинто повел брата за оставленным рюкзаком. Несмотря на малый возраст и тщедушное сложение, мальчик выглядел таким же оживленным, как и вначале. Ирэне и Франсиско остались наедине, измученная дорогой девушка вздремнула Ее волосы были влажными, кожа обожжена солнцем. Ей на шею село какое-то насекомое и двинулось к щеке, но она его даже не почувствовала Отгоняя его, Франсиско махнул рукой и коснулся ее лица — нежного и горячего, как летний плод. Он залюбовался гармонией ее черт, отблеском волос, беспомощностью объятой сном женщины. Ему хотелось дотронуться до нее, наклониться, чтобы почувствовать ее дыхание, взять на руки и убаюкать, защитить от мучивших с самого начала поездки предчувствий, но и его сморила усталость, и он уснул. Он не слышал, как вернулись братья Ранкилео, и, когда они тронули его за плечо, испуганно вздрогнув, проснулся.

Праделио был гигантом. Его огромная фигура привлекала внимание, тем более что в его семье народ был скорее мелковат, — таких, как он, не было. Сидя в пещере, он благоговейно извлекал из рюкзака все сокровища; предвкушая удовольствие от курева, ласково поглаживал пачку сигарет, и тогда его можно было принять за непропорционально развитого ребенка. Он очень похудел: щеки ввалились, а темные круги под глазами преждевременно старили его. Лицо задубело от горного солнца, губы потрескались, кожа на плечах облезла до волдырей. Сгорбившись под низким сводом пещеры, образовавшейся в самом чреве скалы, он казался заблудившимся корсаром. С большой осторожностью он действовал руками, похожими на клешни, с грязными обломанными ногтями, — словно боялся разрушить то, к чему притрагивался. Неуютно чувствуя себя из-за своих размеров, он, казалось, вырос сразу, не успев к ним привыкнуть и не умея соразмерить длину собственных рук и ног, из-за чего постоянно на что-нибудь наталкивался, стараясь занимать как можно меньше места Питаясь зайцами и мышами — он охотился за ними с помощью камней, — он прожил в этой тесной берлоге много дней. Приходил только Хасинто — единственный, кто знал дорогу к его пещере. На охоту уходили часы: он не брал оружия, оставляя его для исключительных случаев. Он смастерил рогатку: голод обострил его меткость, и он мог убивать птиц и грызунов на большом расстоянии. Доносившийся из угла смрад указывал на место, где складывалось оперение и высохшие шкуры добычи, чтобы снаружи не оставалось следов. У него было несколько ковбойских романов, переданных матерью, чтобы коротать тоскливые часы; он старался читать их как можно медленнее: это было единственным способом убить едва текущее здесь время. Он чувствовал себя уцелевшим после катастрофы, но в таком одиночестве и отчаянии, что порой в нем просыпалась тоска по стенам его камеры в казарме.

— Вам не нужно было дезертировать, — сказала Ирэне, стряхивая ощущение тяжелого сна, сковавшего душу.

— Если меня схватят, то расстреляют. Меня спасет только убежище в посольстве, сеньорита.

— Сдайтесь добровольно, тогда вас не расстреляют…

— Как ни крути, мне — крышка.

Франсиско объяснил ему, какие трудности возникнут, если он попытается добиться для себя политического убежища За все годы диктатуры никому не удалось выехать из страны таким путем. Он посоветовал ему скрываться еще некоторое время, пока они не попытаются раздобыть ему поддельные документы, чтобы он мог уехать в другую провинцию, где начал бы новую жизнь. Ирэне подумала, что ослышалась: она и представить себе не могла, что ее друг занимается фальшивыми документами. Праделио безнадежно развел руками, и все поняли; с такой внешностью — исполинским ростом и застывшим на лице выражением дезертира — невозможно незаметно проскользнуть мимо бдительных глаз полиции.

— Скажите, почему вы дезертировали? — настаивала Ирэне.

— Из-за моей сестры Еванхелины.

И тогда, не торопясь, подбирая слова в привычной ему тишине, порой надолго умолкая, он начал рассказывать, словно раскручивал запутанный клубок. Глядя ему в глаза, Ирэне спрашивала о том, чего он не хотел говорить, а если он о чем-то умалчивал, то можно было догадаться об этом по залившей лицо краске, по блеску слез и по его огромным дрожащим рукам.

Праделио Ранкилео лишился сна, когда стали ходить слухи о Еванхелине и ее странном, привлекавшем любопытных недуге, — именно этот недуг стер в порошок ее доброе имя и поставил на доску с умалишенными, содержащимися в богадельне. С самого начала именно она была любимицей семьи, а со временем чувство любви к ней еще более выросло. Ничто так не тронуло его сердце, как ее первые шаги, — он учил ее сам, — первые шаги этого маленького худенького светловолосого создания, столь отличавшегося от остальных Ранкилео. Когда она родилась, он был еще малолетним, не по годам высоким и сильным подростком, привыкшим делать работу взрослых мужчин и исполнять хозяйственные обязанности отца, когда тот отсутствовал. Ему были не знакомы ни испорченность, ни ласка Всю жизнь Дигна была или беременной, или кормящей матерью, однако это не мешало ей возделывать землю и выполнять домашнюю работу, но ей нужна была опора Она доверяла старшему сыну, и по сравнению с другими детьми у него было больше прав. Многие вопросы Праделио решал как хозяин дома Несмотря на свою молодость, он справлялся со своими обязанностями, и поэтому по возвращении отца домой кое-какие дела по-прежнему лежали на нем. Однажды Праделио осмелился даже с ним схлестнуться: помешал подвыпившему отцу плохо обращаться с Дигной, — и это завершило его становление как мужчины. Юноша спал, когда его разбудил тихий плач. Соскочив с кровати, он заглянул за занавеску, отделявшую уголок, где стояла родительская кровать. Он увидел замахнувшегося Иполито, а на полу — сжавшуюся в комок мать, которая зажимала себе рот руками, чтобы ее всхлипы не разбудили детей. Уже несколько раз ему доводилось видеть подобные сцены, и в глубине души он считал: мужчина имеет право наказывать жену и детей, — но в этот раз удержаться не смог; волна гнева захлестнула его полностью. Не отдавая себе отчета, он кинулся на отца и стал осыпать его ударами и бранью, пока сама Дигна не принялась умолять его остановиться; ибо поднятая на родителей рука превратится в камень. На следующий день Иполито проснулся весь в синяках Сын горько сожалел о случившемся, однако ни одна его рука в камень не превратилась, хотя об этом говорит народная мудрость. Это было в последний раз, когда Иполито посмел ударить кого-либо в семье.

Праделио дель Кармен Ранкилео никогда не забывал, что Еванхелина ему не сестра Все обращались с ней как с сестрой, но он всегда воспринимал ее по-другому. Под предлогом помощи матери он купал ее, укачивал, кормил. Девочка обожала его и то и дело висела у него на шее, забиралась к нему в постель, с удовольствием сидела у него на руках. Она ходила за ним повсюду, как хвостик, забрасывала вопросами, просила рассказать сказку и засыпала под его баюканье. Игры с Еванхелиной вызывали у Праделио смутное томление. Он часто получал взбучку за то, что тискал ее, и это служило расплатой за вину. А вина была влажные сны, где Еванхелина непристойными жестами звала его, подглядывание за нею, когда она, присев среди кустиков, мочилась. Когда она шла мыться, он следовал за ней до самого канала; он придумывал запретные игры, когда они, уединившись, ласкали друг друга до изнеможения. Повинуясь женскому инстинкту обольщения, девочка не только принимала тайные игры старшего брата, но исподволь действовала сама. Она пускала в ход нечто похожее на смесь невинности и бесстыдства, кокетства и сдержанности, и этим доводила его до безумия, владея его чувствами и им самим, как пленником. Ни бдительность родителей, ни наказания не могли этому помешать, а лишь подливали масла в огонь, разжигавший подростковую страсть Праделио. Это слишком рано толкнуло его на поиски проституток: его уже не удовлетворяли одинокие мальчишеские удовольствия. Еванхелина еще играла в куклы, а он уже мечтал обладать ею, воображая, как в порыве мужской страсти пронзит ее тело, словно шпагой. Помогая ей готовить домашние задания, он усаживал ее к себе на колени и, пока в тетрадке решалась задачка, он чувствовал, как плавятся его кости, а в жилах течет что-то горячее и вязкое, распаляя его еще более; силы покидали его, он переставал что-либо понимать, и, казалось, от запаха ее пропитанных дымом волос, щелока, веявшего от ее одежды, горьковатого пота ее шеи, от столь осязаемой тяжести ее тела он лишается самой жизни; этих терзаний, он думал, ему не вынести: вот-вот, как ревнивый пес, он взвоет и, бросившись на нее, загрызет до смерти или повесится на тополе, чтобы смертью заплатить за преступление любить свою сестру с адской страстью. Девочка интуитивно это чувствовала и взволнованно ерзала у него на коленях, то прижимаясь к нему, то отстраняясь, пока не слышала его сдавленный стон; он хватался пальцами за край стола и весь напрягался: сладковатый резкий запах окутывал обоих. Эти игры продолжались все годы ее детства.

В восемнадцать лет Праделио Ранкилео ушел в армию, но после срочной службы домой не вернулся.

— Я ушел из дому из-за сестры: от греха подальше, — признался он Ирэне и Франсиско в горной пещере.

Закончив службу, он сразу же пошел в полицию. Для Еванхелины это было ударом. Смутное беспокойство, которое проснулось в ней задолго до того, как она стала девушкой, и которое она не могла выразить словами, мучило ее — она ходила безутешная и потерянная, не понимая причины его ухода Таким образом Праделио избежал судьбы бедного крестьянина, он бежал от начинавшей превращаться в женщину маленькой девочки и воспоминаний об омраченном кровосмешением детстве. В последующие годы он окончательно возмужал и обрел некоторый душевный покой. Происшедшие в стране политические изменения завершили его формирование: из незаметного сельского гвардейца он вот-вот должен был превратиться в человека, у которого есть власть, — и искушение обладать Еванхелиной утратило свою остроту. Он увидел, что способен вызывать страх, и это ему понравилось. Он почувствовал себя значительным, сильным, властным. В ночь накануне военного переворота ему сообщили: враг намерен уничтожить солдат и установить советскую тиранию. Враги, несомненно, опасны и изворотливы: до сих пор никто, за исключением бдительного, стоящего на страже национальных интересов командования Вооруженных Сил, и не догадывался об этих кровавых замыслах. Если бы они не опередили врагов, страна оказалась бы в пучине гражданской войны или под русской оккупацией, — так объяснил ему лейтенант Хуан де Диос Рамирес. Своевременные и смелые действия каждого солдата, в том числе и Ранкилео, спасли страну от роковой судьбы…

— Поэтому я горжусь тем, что ношу военную форму, и, хотя кое-что мне не нравится, приказы я выполняю, не задавая вопросов: если всякий солдат начнет обсуждать решения вышестоящих начальников и командиров, то все превратится в бедлам, а родина полетит ко всем чертям. Мне пришлось арестовывать, не скрою, немало людей, даже некоторых знакомых и друзей, например, Флоресов. Эти треклятые Флоресы затесались в сельскохозяйственный профсоюз. На вид казались хорошими людьми, кто бы мог подумать, что они собирались штурмовать казарму, это же абсурдная затея: как такое могло прийти в голову Антонио Флоресу и его сыновьям? Они же умные, образованные люди. К счастью, соседи дали знать лейтенанту Рамиресу, а он сумел вовремя отреагировать. Арест Флоресов был для меня тяжкой задачей. До сих пор в ушах стоит крик подмененной Еванхелины, когда мы уводили мужчин из семьи. Мне было очень больно, ведь она — настоящая моя сестра, так же как и я — Ранкилео. Да, в то время было много заключенных Нескольких я заставил заговорить; привязывал их за руки и за ноги к лошадям и нещадно всыпал по первое число; мы и расстреливали, и еще кое-что делали, но об этом распространяться не буду: военная тайна! Лейтенант мне доверял и относился ко мне как к сыну, а я им восхищался и уважал его: он был хороший командир, поручал мне особые задания, — такое не по плечу слабаку или такому треплу, как сержант Фаустино Ривера: он теряет голову от одной бутылки пива и начинает такое нести, как та баба на базаре. Мой лейтенант мне не раз говорил: ты далеко пойдешь, Ранкилео, потому что умеешь молчать, как могила И ты — храбрый. Храбрость и молчаливость — лучшие качества солдата.

Получив власть, Праделио перестал бояться собственных грехов и смог отделаться от преследовавшего его призрака Еванхелины, исключая те случаи, когда он бывал дома. Тогда девочка снова начинала волновать его кровь своими ласками глупенькой малышки, но она уже не была похожа на ребенка она вела себя именно как женщина.

В тот день, увидев, как она, выгнувшись дугой, билась в конвульсиях и стонала, словно неуклюже пародировала половой акт, он внезапно вспомнил свои уже почти забытые жгучие мучения. В отчаянной попытке выкинуть ее из головы он прибегнул к крайним мерам: по утрам долго стоял под ледяной струей душа, ел вымоченную в уксусе куриную желчь, полагая, что холод в костях и жжение в желудке вернут ему стойкость, но все было бесполезно. В конце концов он все рассказал лейтенанту Хуану де Диос Рамиресу, с которым его связывали отношения стародавних соучастников.

— Я займусь этим вопросом, Ранкилео, — заверил офицер, выслушав эту необычную историю. — То, что мои подчиненные делятся со мной своими заботами, мне по нраву. Это хорошо, что они мне доверяют.

В тот день, когда в доме семьи Ранкилео был учинен погром, лейтенант Рамирес приказал задержать Праделио и поместить в камеру для заключенных. Объяснений он ему никаких не дал. Там полицейский просидел на хлебе и воде, ничего не зная о причине наказания, хоть и предполагал, что это имеет какое-то отношение к неделикатному поведению его сестры. Размышляя над этим, он не мог удержаться от улыбки: ни в какие ворота не лезет, что эта незаметная, как червячок, пигалица, у которой груди величиной со сливу, смогла поднять лейтенанта в воздух и выбросить, как тряпку, на глазах у его подчиненных. Может, это ему приснилось, может быть, голод, одиночество и отчаяние нарушили его психику, а на самом деле ничего этого не было? Но тогда он стал спрашивать себя: за что же его посадили? Такое с ним случилось впервые, даже на военной службе ему не приходилось терпеть подобного унижения. Он был образцовым призывником и уже многие годы — хорошим полицейским. Ранкилео, говорил ему лейтенант, форма должна быть твоим единственным идеалом, ты должен защищать его и верить своим командирам и начальникам. Так он всегда и делал. Офицер научил его водить машину и назначил своим шофером. Иной раз они пропускали по бутылке пива, как добрые друзья, и шли к проституткам в Лос-Рискос. Поэтому он осмелился рассказать ему о странных вещах, имевших отношение к припадкам Еванхелины: падаюших на крышу камнях, пританцовывании чашек и переполошившихся животных. Он поведал ему все это, не подозревая, что тот с дюжиной вооруженных людей вломится в родительский дом и учинит там обыск, а Еванхелина, изваляв лейтенанта в дворовой пыли, сделает из него посмешище.

Ранкилео нравилась его работа. Простодушный, с трудом принимающий самостоятельные решения, он предпочитал молчаливое подчинение: ему было легче перекладывать ответственность за свои действия на другого. Он заикался и грыз ногти, превращая пальцы в окровавленные обрубки.

— Раньше я их не грыз, — сказал он, извиняясь перед Ирэне и Франсиско.

В условиях суровой военной жизни он чувствовал себя намного счастливее, чем в отчем доме. В село он возвращаться не хотел. В Вооруженных Силах он обрел профессиональную карьеру, судьбу и другую семью. Он отличался воловьей выносливостью во время патрулирования, ночных дежурств и самых тяжелых тренировок. Хороший товарищ, он способен был уступить свой паек более голодному, а свое обмундирование — тому, кто больше страдал от холода. Не обижаясь на колкости, он всегда был в хорошем настроении, отвечая довольной улыбкой на шутки по поводу своей жеребцовой комплекции и объемистого мужского достоинства. Посмеивались над его рвением при выполнении порученного задания, над его уважительным отношением к священному институту армии и над его мечтой отдать свою жизнь за знамя, как герою. Внезапно все развалилось. Он не знал, почему его бросили в камеру, и потерял счет времени. Его единственный контакт с внешним миром — несколько слов, шепотом, с солдатом, разносящим пищу. Пару раз он угостил его сигаретами, и тот обещал принести ковбойские романы или спортивные журналы, хотя читать было темно — света не зажигали. В те дни он научился жить надеждами и нехитрыми уловками, чтобы скрасить скуку, бормоча что-нибудь себе под нос. Напрягаясь изо всех сил, он пытался угадать, что творится за стеной, однако временами одиночество становилось таким острым, что он казался себе покойником. Зная, когда происходит смена дежурств, он слушал доносившийся из-за стены шум, считал, сколько машин въехало и сколько выехало из внутреннего двора казармы. Напрягая слух, пробовал узнать приглушенные расстоянием голоса и шаги. Чтобы убить время, он пытался спать, но неподвижность и тоска отгоняли сон. В этом ограниченном пространстве человек не такого крупного телосложения мог бы выполнять кой-какие упражнения, но Ранкилео был здесь словно в смирительной рубашке. Из тюфяка вши перебрались в волосы и стремительно расплодились. Гниды изгрызли ему подмышки и пах, из-за них он расчесал кожу до крови. Для естественных нужд стояло ведро, и, когда оно наполнялось, вонь становилась страшной пыткой. Он думал, может, лейтенант Рамирес испытывает его. Может, прежде чем поручить ему особое задание, он хочет убедиться в его выносливости и стойкости характера, поэтому он решил отказаться от жалобы — на это он имел право в первые три дня. Он пытался сохранить спокойствие, не сломаться, не плакать и не кричать, как это делают почти все арестованные. Он захотел показать пример физической и моральной стойкости, чтобы офицер мог оценить его качества, и тем самым доказать командиру, что далее в экстремальной ситуации не дрогнул. Чтобы избежать судорог и онемения мышц, он пытался ходить по кругу, но из этого ничего не вышло: головой он доставал до потолка, а если хотел развести руки в стороны, то задевал стены. Иногда в такую камеру заталкивали до шести человек, но ненадолго — всего на несколько дней, не так, как его; и кроме того, это были не просто арестованные, а враги нации, советские агенты, предатели, как ясно сказал лейтенант. Праделио привык к физическим упражнениям и свежему воздуху. Вынужденная неподвижность тела угнетала ум; у него кружилась голова, выпадали из памяти имена людей и названия мест, где он бывал, чудились страшные тени. Боясь сойти с ума, он пытался вполголоса петь. Пение ему нравилось, хотя в обычных условиях петь ему не позволяла робость. Еванхелина любила слушать его: она умолкала, закрыв глаза, словно это были голоса сирен, — спой мне еще, еще… В заточении у него было время, чтобы много думать о ней, вспоминать в мельчайших подробностях каждое ее движение и то чувство заговорщического соучастия, которое связывало их с самого детства в их запретном желании. Он давал свободу воображению, и его сестра становилась участницей самых отчаянных оргий. Не кто иной, как она, разверзалась спелым, красным, сочным и горячим плодом, она источала этот терпкий и пронзительный аромат моря, она кусала его, царапала, покрывала засосами, стонала и, задыхаясь, умирала от наслаждения. Именно в ее податливую плоть он погружался, теряя сознание, и возвращался оттуда похожий на губку, медузу, морскую звезду. Так долгими часами он наслаждался ласками с призраком Еванхелины, но все равно времени оставалось еще много. В этих стенах оно замирало. Порой он оказывался на грани помешательства и подумывал уже, не врезаться ли ему головой в стену так, чтобы лужи его крови, просочившись из-под двери, привлекли внимание дежурного; может быть, после этого его по крайней мере переведут в лазарет. Однажды, во второй половине дня, он уже готов был это сделать, но тут появился сержант Фаустино Ривера. Открыв смотровое окошко, он передал ему сигареты, спички, шоколад.

— Ребята передают тебе привет. Они купят тебе свечек и журналов, чтобы ты не скучал. Они переживают за тебя и хотят поговорить с лейтенантом: может, отменит наказание.

— Почему меня держат здесь?

— Не знаю. Может, из-за твоей сестры.

— Я здорово влип, сержант.

— Видимо — так. Приходила твоя мать и спрашивала о тебе и Еванхелине.

— О Еванхелине? Что с ней случилось?

— А ты не знаешь?

— Что случилось с моей сестрой? — закричал Праделио, сотрясая дверь, как безумный.

— Я ничего не знаю. Не кричи, Ранкилео, если меня здесь застанут, мне это дорого обойдется. Не отчаивайся, я же твой родственник и помогу тебе. Я скоро вернусь, — сказал сержант и быстро ушел.

Ранкилео рухнул на пол, и все, проходившие тогда через двор, целый день слышали надрывающий душу мужской плач. Для ходатайства перед офицером друзья создали комиссию, но ничего не выяснили. Среди военных росло недовольство: шептались в курилках, коридорах, в оружейной комнате, но лейтенант Хуан де Диос Рамирес всех игнорировал. Тогда самый сообразительный из них — Фаустино Ривера — решил все поставить на свое место. Двумя днями позже, под покровом ночи, пользуясь временным отсутствием офицера, он направился к камерам заключенных. Увидев его приближение, часовой, догадавшись о его намерениях, решил ему не мешать и притворился спящим: он тоже считал, что это наказание несправедливо. Не таясь и не слишком осторожничая, тот снял ключ с гвоздя на стене и направился к железной двери. Выпустив Ранкилео из камеры, он передал ему форму и табельное оружие с шестью патронами, отвел на кухню и собственноручно дал двойную порцию еды. Он передал ему немного денег, собранных в части, посадил на джип и отвез как можно дальше от казармы. Те, кому они попадались на глаза, предпочитали отворачиваться и не входить в детали. Человек имеет право отомстить за сестру, говорили они.

Пробираясь по ночам, а днем выжидая в укрытиях, Праделио Ранкилео почти неделю обходился без посторонней помощи; он представлял себе, в какое бешенство пришел лейтенант, когда узнал о его побеге; и еще он знал: гвардейцы не смогут не подчиниться приказу — будут искать его на земле и под землей. Он прятался, пока нетерпение и голод не заставили его прийти в родительский дом. Сержант Ривера уже побывал там и рассказал Дигне то же, что и ему, поэтому не было необходимости что-либо объяснять. Месть — дело мужское. Прощаясь, сержант Ривера сказал, чтобы он искал сестру, но на самом деле дал понять, чтобы он отомстил за нее, в этом Праделио убеждать было не надо. Он был уверен, что она мертва Не имея доказательств, он, однако, знал своего командира достаточно хорошо, чтобы это предположить.

— Мне трудно будет исполнить мой долг: стоит мне только спуститься с горы, как меня убьют, — сказал он в пещере Франсиско и Ирэне.

— Почему?

— Я знаю военную тайну.

— Если вы хотите, чтобы мы вам помогли, откройте ее нам.

— Никогда.

Он пришел в сильное волнение, вспотел и начал грызть ногти, а в глазах загорелись огоньки страха Праделио стал проводить рукой по лицу, словно хотел отогнать страшные воспоминания. Он многого не сказал — в этом сомневаться не приходилось, — страшные узы связывали его. Он пробормотал, что лучше сразу помереть, выхода все равно нет. Ирэне попыталась успокоить его: ему не следует отчаиваться, они придумают, как помочь, это вопрос времени. Для Франсиско некоторые стороны этой истории оставались неясными: он инстинктивно чувствовал недоверие, однако мысленно перебирал свои связи, чтобы найти решение для спасения Праделио.

— Если лейтенант Рамирес убил мою сестру, я знаю, где он спрятал ее тело, — сказал под конец Праделио. — Вы знаете заброшенный рудник в Лос-Рискосе?

Пожалев о сказанном, он внезапно замолчал, но тем не менее по выражению лица и по его тону Франсиско понял: это не предположение, а абсолютная уверенность. Праделио наводил их на след.

Ближе к вечеру, попрощавшись с помрачневшим и бормочущим о смерти Ранкилео, они начали спускаться. Спуск с горы оказался не менее сложным, чем подъем, особенно для Ирэне, с содроганием смотревшей на разверзшуюся пропасть, однако она не остановилась, пока они не добрались до оставленных лошадей. Здесь Ирэне с облегчением перевела дух, посмотрела на горную гряду, и ей показалось невероятным, что они только что карабкались по этим крутым пикам, тающим в небесной синеве.

— На сегодня хватит. Потом возьму инструменты и отправлюсь на рудник — посмотреть, что там такое, — решил Франсиско.

— Я с тобой, — ответила Ирэне.

Они взглянули друг на друга и поняли, что оба пойдут до конца и что это может привести их к смерти и Бог знает к чему еще.

Горделиво постукивая каблуками по натертому до блеска линолеуму аэропорта, Беатрис Алькантара шла за носильщиком, который держал ее синие чемоданы. На ней был декольтированный, томатного цвета полотняный костюм, волосы были собраны на затылке в узел: ей не хватило терпения на более сложную прическу. Две роскошные крупные жемчужины в ушах подчеркивали бронзовый оттенок ее кожи и блеск карих глаз, сиявших новым светом.

Несколько часов полета в неудобном кресле рядом с испанской монахиней не погасили радости от последней встречи с Мишелем. Она чувствовала себя другой женщиной — помолодевшей и окрыленной. Гордое сознание собственной красоты придавало ее походке уверенность. Когда она проходила мимо мужчин, провожавших ее взглядом, никто из них не подозревал, сколько ей лет. Она еще спокойно могла носить декольте, не заботясь об оголенной груди или дряблости открытых рук; ее ноги по-прежнему были стройны, а линия спины подчеркивала ее горделивость. Дыхание моря освежило ее лицо, а тонкие морщинки у глаз и рта были искусно скрыты прикосновением косметической кисточки. Только ее руки — в пятнах и морщинках, несмотря на чудодейственные мази, — выдавали прожитые годы. Ей нравилось ее тело. Она считала его делом своих рук, а не природы; оно — законченный результат ее огромной силы воли, многих лет диеты, упражнений, массажа, занятий йогой и достижений косметики. В специальном чемоданчике она везла ампулы с маслом для груди, коллаген для лица, лосьон и гормональные кремы для кожи, экстракты плаценты для волос, маточное молочко и пыльцу вечной юности, машинки, щеточки и губки из конского волоса для эластичности тканей. Это проигранный бой, мама, время неумолимо, единственное, чего ты можешь добиться, — ненадолго сохранить видимость молодости. Стоит ли это таких усилий? Когда она лежала на солнце на горячем песке какого-нибудь тропического пляжа — без купальника, только крошечный матерчатый треугольник на пикантном месте, — она сравнивала себя с женщинами на двадцать лет моложе и горделиво улыбалась. Да, доченька, стоит. Иной раз, входя в чью-нибудь гостиную, она чувствовала, что воздух пропитан завистью и желанием, — тогда она понимала, что все ее старания приносят плоды. Но уверенность приходила прежде всего в объятиях Мишеля: ее тело — самое верное вложение капитала, — ведь оно давало ей наибольшее наслаждение.

Мишель был ее тайной роскошью, являлся подтверждением ее собственной самооценки, источником ее самого интимного тщеславия. Он был так молод, что мог сойти за ее сына Высокий, широкоплечий, с узкими бедрами тореадора выгоревшими на солнце волосами и светлыми глазами, он говорил с приятным акцентом и знал все премудрости любви. Праздная жизнь, занятия спортом и отсутствие каких бы то ни было обязанностей — таков он был, всегда улыбающийся и всегда готовый к наслаждению. Вегетарианец, трезвенник, враг курения, в интеллектуальном плане он абсолютно ни на что не претендовал и получал самое большое наслаждение от спортивных игр на свежем воздухе и любовных встреч. Мягкий, ласковый, бесхитростный, всегда в хорошем настроении, он жил в ином измерении: словно по ошибке упавший на землю ангел. Он умудрялся вести существование, похожее на вечные каникулы. Они познакомились на пляже, окаймленном стройными пальмами, и поняли неизбежность интимной близости, когда в первом танце в полутьме отеля прижались друг к другу. Волнуясь, как девочка-подросток, Беатрис Алькантара открыла ему дверь своей комнаты в ту же ночь. Ей было не по себе: она боялась, что он заметит ускользнувшие от его внимания днем незначительные признаки, выдающие ее возраст, но Мишель не оставил ей времени на беспокойство. Включив свет, он готов был узнать ее всю сразу; целуя ее опытными губами, он снимал с нее украшения одно за другим: жемчужины, перстни с бриллиантами, браслеты из слоновой кости — пока она не оказалась перед ним полностью обнаженной и уязвимой в своей наготе. И тут она с облегчением вздохнула выражение глаз ее любовника подтвердило, что она красива Она забыла ушедшие годы, изматывающую борьбу и усталость, оставленную в ее душе другими мужчинами. Не называя свое чувство любовью, они беззаботно отдались этой близости.

Когда Мишель был рядом, он возбуждал Беатрис до такой степени, что она забывала все свои заботы. Этот мужчина обладал сверхъестественным даром стирать своими поцелуями воспоминания о немощных старцах из пансиона «Божья воля», экстравагантных выходках ее дочери и материальных трудностях Настоящее существовало лишь рядом с ним. Она вбирала в себя его запах молодого зверя, его чистое дыхание, пот его гладкой кожи и солоноватый привкус моря, пропитавший его волосы. Она прикасалась к его телу, к жестким волосам на его груди, трогала мягкие, свежевыбритые щеки, ощупывала его мускулистые руки и вновь затвердевший половой орган. Никогда ее так не любили и так ею не обладали. Близость с мужем была отравлена накопившейся злобой и невольным неприятием, а ее случайные любовники были старше по возрасту и недостатки мужской силы возмещали искусством притворства Ей не хотелось вспоминать их жидкие волосы, дряблые тела, мерзкий запах табака и спиртного, их натужные члены, их мелочные подарки и бесполезные обещания. Мишель не лгал. Он никогда не говорил — я люблю тебя, а только — ты мне нравишься, мне хорошо с тобой, я хочу заниматься с тобой любовью.

В постели он был щедр: думал только о том, чтобы принести ей радость, удовлетворить все ее капризы, придумать для нее новые шалости.

Мишель представлял скрытую и самую яркую грань ее бытия. Невозможно было поделиться с кем-нибудь этой тайной; никто бы не понял ее страсти к такому молодому мужчине. Она могла вообразить себе, какие комментарии отпускали бы ее подруги: Беатрис потеряла голову из-за какого-то мальчика-иностранца, а он, будьте уверены, доит ее и выкачает все ее денежки; в ее-то возрасте, хоть бы постыдилась. Никто не поверил бы, насколько взаимны их ласки, улыбки их дружб; он никогда ничего не попросил у нее и не принял ни одного подарка Они встречались пару раз в году в какой-нибудь точке земли, проводили там, как в краю несбыточных мечтаний, несколько дней и возвращались, благодарные телом и ликующие душой. Беатрис Алькантара вновь брала в свои руки бразды правления домом и, взвалив на себя прежнюю ношу, возвращалась к элегантным отношениям со своими обычными претендентами: вдовцами, разведенными, неверными мужьями, хроническими соблазнителями, которые одаривали ее знаками внимания, но не затрагивали сердца.

Миновав стеклянную дверь таможни, она увидела в толпе свою дочь. С ней был не отходивший от нее в последние месяцы фотограф, как его зовут? Увидев, как неухожена Ирэне, мать не могла удержаться от гримасы недовольства Когда Ирэне носила цыганские наряды, это выглядело по крайней мере оригинально, но в этих мятых брюках и с волосами, собранными в хвост, она была похожа на сельскую учительницу. Подойдя ближе, Беатрис заметила другие тревожные знаки, но точно определить их не успела В глазах дочери застыла грусть, а в складках рта затаилось мучительное беспокойство, но в сутолоке погрузки чемоданов в машину и возвращения домой мать ничего уяснить не успела.

— Я привезла тебе в приданое тончайшее белье, дочка!

— Возможно, оно мне не пригодится, мама.

— Что ты хочешь этим сказать? Что-нибудь случилось с твоим женихом?

Бросив взгляд исподлобья на Франсиско Леаля, она готова была отпустить едкий комментарий по этому поводу, но решила молчать до тех пор, пока не останется с Ирэне наедине. Глубоко вздохнув, она на счет «шесть» расслабила мышцы шеи и, освободив свой дух от всякой агрессивности, как учил преподаватель йоги, настроилась на позитив. Почувствовав себя лучше, она стала любоваться весенним городом, его чистыми улицами, свежевыкрашенными стенами, вежливыми, дисциплинированными людьми, — это была, конечно, заслуга властей: все под контролем и бдительным наблюдением. Она рассматривала витрины магазинов, которые ломились от экзотических, невиданных дотоле товаров, роскошные здания с окруженными карликовыми пальмами бассейнами, построенными на их плоских крышах, — эти бетонные раковины, давшие приют фантастическим торговым фирмам на потребу капризам нуворишей, и высокие стены, за которыми прятались кварталы бедноты, где жизнь протекала за пределами времени и Божественных заповедей. Поскольку с нищетой покончить не удалось, о ней было запрещено упоминать. Пресса сообщала только хорошие новости, словно все обитали в зачарованном царстве. Слухи о женщинах и детях, штурмующих от голода булочные, квалифицировались как ложные. Только из-за границы приходили сведения о новых бедствиях: там весь мир бился над неразрешимыми проблемами, которые не затрагивали благоденствующее отечество. По улицам сновали японские автомобили таких изящных форм, что казались нарисованными, и огромные черные, с никелированными выхлопными трубами мотоциклы, принадлежащие правительственным функционерам; на каждом углу можно было увидеть рекламу чего-нибудь особенного для избранных лиц: путешествие по маршруту Марко Поло[47] в кредит и последние достижения электроники. Появилось множество мест развлечений с ярко горящими огнями, двери которых охранялись до самого комендантского часа Без устали говорилось об изобилии, экономическом чуде, иностранных капиталах, льющихся в страну широким потоком благодаря прекрасным условиям, созданным режимом. Недовольным приклеивали ярлык антипатриота, ведь счастье было обязательно для всех По неписаному, но всем известному закону разделения, на одной и той же национальной территории сосуществовали две страны: одна принадлежала золотой и могущественной злите, другая — молчаливой массе людей, живущих на обочине жизни. Социальные издержки — так называли это молодые экономисты новой школы, и их слова повторяли средства массовой информации.

Когда автомобиль остановился у светофора, к машине подошли три оборванных подростка, предлагая кто протереть ветровое стекло, кто купить религиозные открытки или пакетики иголок, а кто прося милостыню. Ирэне и Франсиско переглянулись: они подумали об одном и том же.

— Бедных с каждым днем все больше, — сказала Ирэне.

— Опять старая песня? Везде есть нищие. Люди просто не хотят работать. Это страна лентяев, — возразила Беатрис.

— На всех работы не хватает, мама.

— А что ты хочешь? По-твоему, между бедными и порядочными людьми не должно быть никакой разницы?

Не осмеливаясь поднять глаза на Франсиско, Ирэне покраснела, но ее мать спокойно продолжала.

— Это переходный период, скоро наступят лучшие времена. По крайней мере, в стране порядок, не так ли? В остальном демократия ведет к хаосу. Об этом тысячу раз говорил Генерал.

Остаток пути они проехали в молчании. Когда они прибыли, Франсиско отнес вещи на второй этаж, где их ждала Роса везде горел свет. Благодарная за внимание, Беатрис пригласила его отужинать с ними. Впервые она была с ним приветлива, и он немедленно принял ее предложение.

— Роса накрой ужин пораньше: в «Божьей воле» будет сюрприз, — попросила Ирэне.

По ее просьбе Беатрис накупила простеньких сувениров для стариков и обслуживающего персонала. Ирэне купила пирожные и приготовила фруктовый пунш для празднества После ужина они спустились на первый этаж: там, приветствуя хозяйку, собрались гости в своих лучших одеждах, нянечки в накрахмаленных передниках, а в вазах стояли пышные букеты первых весенних цветов.

Актриса Хосефина Бианки объявила, что их вниманию предлагается театральное представление. Заметив, как Ирэне ей подмигнула, Франсиско понял, что девушка посвящена в тайну, и хотел было сбежать — он тяжело переживал чужую неловкость, — но его подруга не дала ему времени придумать предлог, чтобы уйти. Она усадила его рядом с Росой и матерью на террасе и исчезла с Хосефиной в глубине дома Прошло несколько томительных для Франсиско минут ожидания. Пока сиделки выставляли стулья перед высоким окном столовой, Беатрис делилась своими довольно банальными впечатлениями о местах, где она побывала во время путешествия. Рассаживались приглашенные, одетые в жилеты и закутанные в пледы: преклонные годы кости не греют, даже теплая весенняя ночь не способна смягчить старческий озноб. В саду было включено освещение, воздух наполнили аккорды старинной сонаты, и занавес раздвинулся. Какое-то мгновение Франсиско разрывался между стыдом, понуждавшим его к бегству, и волшебством неповторимого зрелища Его глазам предстала залитая светом сцена, напоминающая мерцающий в темноте аквариум. Обтянутое желтым, под золото, гобеленом кресло было единственным предметом мебели на ее обширном пространстве; рядом с ним стоял торшер с пергаментным абажуром, бросавшим золотой круг на четкий, не тронутый временем силуэт, словно явившийся из девятнадцатого века Поначалу он Хосефину Бианки не узнал, подумал, что это — Ирэне, ибо с лица актрисы исчезли следы времени. В каждом ее жесте сквозили мягкость, обольстительность и гармония. На ней было хоть и выцветшее и помятое, но роскошное платье в плиссированных воланах и кружевах цвета слоновой кости, не утратившее своего великолепия, несмотря на пыль времен и кочевье по сундукам и баулам. Слабое шуршание шелка слышалось на расстоянии. На грани обморока, чувственная, бесконечно женственная, актриса, казалось, не сидит в кресле, а парит над ним с легкостью мотылька. Лившаяся из динамиков музыка смолкла.

Прежде чем Франсиско удалось прийти в себя от неожиданности, голосом, неподвластным возрасту, заговорила Дама с камелиями.[48] Тут сопротивление его было сломлено, и он отдался магии лицедейства До его слуха доносились слова, повествующие о трагедии куртизанки, ее долгая жалоба была тихой и поэтому особенно потрясала Она то отвергала невидимого возлюбленного, то звала его, умоляла, ласкала. Погрузившись в воспоминания, словно уйдя в другое время, молчаливые старики окаменели. Эта столь хрупкая и легкая женщина, что, казалось, порыва ветра достаточно, и она рассыплется в прах, привела сиделок в такое душевное смятение, что они слушали, чувствуя ком в горле. Никто не остался равнодушным к волшебству ее очарования.

Франсиско почувствовал, как на его плечо легла рука Ирэне, но, захваченный спектаклем, не обернулся. Когда вечная возлюбленная перестала говорить и зашлась в приступе кашля — то ли предусмотренного спектаклем, то ли из-за дряхлости, — у него в глазах защипало, и он чуть было не расплакался. Ему было так грустно, что он не мог аплодировать вместе с остальными. Встав со стула, он направился в сад, в какое-нибудь укромное место; за ним, путаясь под ногами, последовала собака Отсюда ему было видно, как медленно передвигаются старики и их сиделки, как они пьют пунш и разворачивают подарки дрожащими пальцами; внезапно постаревшая на сто лет, Маргарита Готье в это время искала Армана Дюваля, держа в одной руке веер из перьев, а в другой — кремовое пирожное. Все это — медленно скользящие между стульев и по дорожкам вокруг огромного шатра дома призраки, острый запах жасмина желтый блеск ламп — казалось сновидением. Ночной воздух, чудилось, был насыщен каким-то предвестием.

Ирэне искала своего друга и, разглядев его в темноте, подошла, улыбаясь. Она посмотрела на его лицо и инстинктивно поняла охватившие его чувства Она прислонилась лбом к его плечу, и непокорная прядь волос мягко дотронулась до его губ.

— О чем думаешь?

Он думал о своих родителях Через несколько лет они станут такими же старыми, как обитатели «Божьей воли», они будут доживать свой век так же, как эти, народившие на свет детей и работавшие не покладая рук, чтобы поставить их на ноги. Они никогда не думали, что можно доживать свои последние дни в ожидании смерти под присмотром чужих людей. Деля бедность, радость, страдание и надежду, семья Леалей, связанная кровными узами и ответственностью друг за друга, всегда жила вместе, как единое племя. Еще сохранилось много таких семей. Может, старики на спектакле Хосефины Бианки ничем и не отличаются от его родителей, но они так одиноки. Забытые жертвы ветра, разбросавшего людей в разные стороны, остатки диаспоры, без собственного пространства и места в наступивших временах. Рядом с ними не было ни внуков, чтобы заботиться о них или видеть, как они растут, ни детей, которым надо помочь справиться с жизнью, ни сада чтобы засеять его семенами, ни канарейки, чтобы она спела им на закате. Их единственной заботой было бегство от смерти, хотя они все время думали о ней, торопили ее, боялись ее. Франсиско мысленно поклялся, что с его родителями этого не произойдет никогда Чувствуя губами волосы Ирэне, он повторил это обещание вслух.