Любовь по-санкюлотски

Глава 2 Госпожа де Бюффон хочет, чтобы Филипп Орлеанский стал королем

1 января 1781 года герцог Орлеанский, пригласив Филиппа в свой кабинет, в котором находилась и госпожа де Монтессон, объявил:

– Сын мой, настал день, когда по старому обычаю каждый должен делать подарки тем, кого он любит. В этом году я решил в качестве новогоднего подарка преподнести вам Пале-Рояль.

Герцог Шартрский был человеком высокого происхождения, прирожденным принцем. То, что вместо коробки шоколада он получил в подарок дворец, его нисколько не удивило. Вежливо поблагодарив, он, тем не менее, не посчитал нужным обнять и поцеловать своего папочку.

– Я делаю вам этот подарок по настоянию госпожи де Монтессон, – добавил герцог Орлеанский.

Филипп ненавидел свою мачеху. Он скорчил гримасу, которая должна была бы означать любезность, но не смогла скрыть его явного желания «укусить» жену отца. Это не ускользнуло от внимания герцога Орлеанского и несколько омрачило его радостное настроение.

– Полагаю, подарок этот вам нравится, – сказал он однако. – И что же вы намерены с ним сделать?

Филипп уже давно мечтал о том времени, когда Пале-Рояль будет принадлежать ему, и часто думал, что он сделает с дворцом. А посему ответил отцу не задумываясь:

– Я размещу в нем лавочников…

Герцог Орлеанский побледнел:

– Надеюсь, вы шутите!

– Нисколько. Я хочу построить по периметру сада галереи и по очень высокой цене продать торговцам право торговать в них своим товаром. Это позволит мне расплатиться с долгами и купить лошадей…

Герцог Орлеанский был вельможей слишком высокого происхождения, чтобы забирать назад то, что только что подарил. Поэтому он ограничился тем, что сунул себе в рот ладонь и сильно ее прикусил.

Что же касается госпожи де Монтессон, которая была виновницей назревавшего скандала, то она разразилась рыданиями, решив, что это была единственно возможная в этой сложной ситуации форма выразить свое осуждение.

Оставив отца с посиневшей ладонью и мачеху с залитым слезами лицом, Филипп, новый владелец построенного некогда Ришелье дворца, отправился сообщить эту радостную весть своим женщинам: Марии-Аделаиде и госпоже де Жанлис.

Слух о том, что герцог Шартрский намерен разместить торговцев внутри Пале-Рояля, вызвал возмущение простых парижан. В его адрес стали высказывать оскорбления, а Людовик XVI, довольный этой переменой симпатий народа и пожелавший этим воспользоваться, пригласил Филиппа в Версаль. При встрече король пошутил:

– Итак, кузен, – сказал он, – теперь, поскольку вы открываете лавочку, мы будем видеть вас только по воскресеньям…

Шутка эта мало задела привыкшего к насмешкам герцога Шартрского. Он продолжал строительство и на все критические замечания отвечал с юмором. В конце концов это привело к тому, что все насмешники приняли его сторону.

Как-то раз ему сказали:

– Вам ни за что не удастся закончить столь дорогое строительство…

– Не беспокойтесь насчет этого, – ответил он. – У меня достаточно строительного материала, поскольку каждый норовит бросить камень в мой огород…

И вот в июне 1782 года галереи Пале-Рояля были открыты для посетителей. Народ толпами хлынул взглянуть на них.

Под сводами галерей Филипп организовал всевозможные развлечения, и место это очень скоро стало «средоточием всех пороков». Туда пришли и расположились для «работы» сотни парижских проституток. Никто тогда не мог предположить, что придет время, и эти юные особы, столь вызывающе покачивавшие бедрами, прогуливаясь по аллеям сада, будут способствовать свержению монархии.

Таким образом, у Филиппа оказались под рукой очаровательные девицы, с которыми он мог проводить безумные ночи, едва только жена его и госпожа де Жанлис любезно отправлялись спать…

Рано утром он возвращался к Стефани, продолжавшей владеть его помыслами. Он дошел до того, что назначил ее «воспитателем» своих детей. Когда об этом стало известно, весь Париж покатывался со смеху, а злые языки распустили слух о том, что огромный герцог де Люин – почему бы и нет, теперь все возможно – будет скоро назначен кормилицей дофина…

По городу стали ходить язвительные стихи, повсюду распевали:

Это было, мягко говоря, очень невежливо.

Госпожа де Жанлис к этим оскорблениям отнеслась с презрением и продолжала заниматься формированием мировоззрения Филиппа согласно «философским учениям». Она мечтала сделать из него народного героя и считала, что для достижения этой цели все средства хороши. В 1784 году, спустя восемь месяцев после первого полета – монгольфьера, она заставила своего любовника забраться в корзину воздушного шара братьев²⁶.

– Я рассчитываю долететь на нем до Орлеана, – просто сказал герцог многочисленной толпе, собравшейся в парке Сен-Клу для того, чтобы присутствовать при отлете воздушного шара.

Увы! С самого начала все пошло из рук вон плохо. При взлете Филипп сбросил весь балласт, в результате чего шар совершил гигантский прыжок на высоту 3000 метров. Филипп был вынужден проткнуть оболочку «Каролины» для того, чтобы опуститься вниз. Спуск был не менее головокружительным, приземление – резким и жестким, а испуг очевидцев всего этого – просто неописуемым.

Приземление состоялось вовсе не в Орлеане, а всего-навсего в Медонском парке, что очень позабавило обитателей Версальского дворца. На сей раз, рассердившись не на шутку, Филипп поклялся доказать двору, что с ним следует считаться…

Случай для этого представился весьма скоро.

Пока парламент продолжал подспудно вести борьбу против королевской власти, 19 ноября 1787 года Людовик XVI собрал парламентариев в большом зале Дворца правосудия для того, чтобы утвердить эдикт, позволявший ему объявить заем на 420 миллионов.

Герцог Орлеанский²⁷, приняв изрядную дозу вина для того, чтобы «этот напиток зажег ему кровь и породил в душе смелость и отвагу, которых природа не дала ему при рождении», находился во время заседания рядом с королем. Кто-то из друзей Филиппа спросил, будет ли королевский эдикт поставлен на голосование. На что Ламуаньон ответил:

– Если бы королю пришлось согласовывать свою волю с волей большинства, это означало бы, что закон этот утвержден именно большинством парламента, а не монархом, что противоречило бы основному закону нашего государства, которое является монархией, а не аристократией²⁸.

Сторонники Филиппа запротестовали и потребовали проведения голосования. Но в ответ на это король, поднявшись со своего кресла, сказал:

– Я повелеваю записать эдикт в Регистр решений моего парламента для того, чтобы его выполняли и по форме, и по сути.

Едва он сел, как поднялся герцог Орлеанский. В зале сразу же воцарилась тишина.

Филипп, голова которого была напичкана мыслями госпожи де Жанлис и затуманена винными парами, нахально посмотрел на Людовика XVI и воскликнул:

– Подобная регистрация противоречит закону!

Никогда до этого подобного рода высказывания не звучали в адрес короля Франции. Монарх был ошеломлен такой откровенной наглостью. Он пробормотал:

– Это законно, поскольку я так хочу!

Произнесенная властным тоном, эта фраза могла бы быть достойной короля, но Людовик XVI едва промямлил ее, а посему она была жалка.

Расстроенный, Людовик XVI прервал заседание и отбыл в Версаль. А Филипп в это время принимал овации парламентариев.

Это его выступление открыло дорогу Революции.

Госпожа де Жанлис ликовала…

На следующий день Филиппу передали приказ короля немедля отправляться в ссылку.

Прочитав рескрипт, предписывающий ему убыть в Вилле-Котрэ, он ужасно разозлился и высказал в адрес королевы, которую ненавидел, много непристойностей. Потом стал пинать ногами буфет, громко распевая похабную песню, сочиненную про Марию Антуанетту неким поэтом, находившимся на его содержании. Вот три ее куплета (на мотив песни про Мальбрука)²⁹:

Отведя таким образом душу, Филипп велел уложить чемоданы, уселся в карету и вместе с Марией-Аделаидой отправился к своему новому месту жительства.

Путешествие было ужасным. Трясясь на ухабах, дрожа от холодного ноябрьского ветра, задувавшего в карету, ссыльный герцог с грустью думал об оставленных им в Париже двух женщинах.

С тех пор как госпожа де Жанлис, занятая воспитанием вверенных ей детей герцога, могла лишь урывками удовлетворять его желание, Филипп Орлеанский завел двух ее заместительниц.

Поскольку только две женщины могли равноценно заменить в постели пылкую графиню, новыми избранницами герцога стали госпожа де Бюффон и англичанка госпожа Эллиотт.

Первая из них, урожденная Франсуаза-Маргарита Бувье де Серуа, называвшаяся Агнессой, вышла замуж за графа Луи де Бюффона, сына великого естествоиспытателя. Муженек ее был настолько глуп, что Ривероль назвал его «самой плохой главой из истории естествознания, написанной его отцом». Агнесса очень быстро покинула этого дурачка и стала доставлять удовольствия всем мужчинам, которые ее об этом вежливо просили.

Филипп Орлеанский приобрел для нее небольшой домик на улице Бле, куда стал ежедневно наведываться после обеда для того, чтобы отвлечься от политики.

Второй избраннице, Грейс-Долраймпл Эллиотт, было, как и Агнессе, двадцать лет. Белокурая, элегантная, остроумная, она обладала, помимо всего прочего, пламенным темпераментом, который очень подходил герцогу. Бывая в Монсо, она по нескольку раз в день скреблась в дверь комнаты герцога и просила его погасить пламя, полыхавшее у нее в потаенных частях тела. Филипп в ответ немедленно приглашал ее на канапе, радуясь случаю доказать этой прекрасной островитянке, что он отнюдь не был неприступен, как скала…

Но предпочтение он отдавал все же госпоже де Бюффон. Словно влюбленный школяр, герцог посылал ей любовные записки и осыпал ее подарками.

«Вы нежны и хрупки, как роза, – писал он ей. – В одном из ящиков стола, за которым я работаю, лежит прядь Ваших белокурых волос. Ваше очарование ни с чем не сравнимо…»

Очарование этой молодой женщины и в самом деле было столь велико, что оно захватило даже Марию-Аделаиду. Гордясь тем, что ее распутный муженек будет лежать в постели с такой изящной особой, герцогиня на коленях благодарила за это небо. Однажды она написала Филиппу такое вот любопытное письмо:

«Признаюсь Вам, что, узнав о Вашей связи с ней, я впала было в отчаяние. Зная Вашу неуемную фантазию, я испугалась и глубоко опечалилась, увидев, что Вы вступили в связь, которая может лишить меня Вашего доброго расположения. Поведение госпожи де Бюффон с того момента, когда Вы с ней сошлись, заставило меня, однако, усомниться в том, что мне о ней рассказывали. Я увидела, что она питает к Вам такую искреннюю привязанность и абсолютно не преследует никаких материальных интересов; кроме того, она так хорошо относится ко мне. И поэтому я не могу не интересоваться ею. Невозможно, чтобы тот, кто Вас по-настоящему любит, не имел прав на мое расположение. А посему она это право действительно имеет…»

Какая восхитительная жена!

В Вилле-Котре Филипп настолько скучал по госпоже де Бюффон, что вскоре направил к ней барона де Безенвиля.

– Скажите ей, чтобы она каким угодно путем прибыла сюда!

Спустя несколько дней, несмотря на категорический запрет короля поддерживать какие-либо сношения со ссыльным, Агнесса выехала из Парижа и, укрываясь от снегопада, отправилась в Нантей, где Филипп назначил ей свидание. Любовники были так рады тому, что снова видят друг друга, что, не стесняясь присутствия сопровождавших их лиц, «стали ласкать друг друга жадными руками». После чего они устремились в одну из комнат и бросились на большую кровать. Полученное ими при этом удовольствие было, видно, очень большим. Настолько большим, что, как рассказывал позднее один из слуг, «до самой ночи в доме раздавались сладострастные стоны»…

В течение пяти последовавших за тем месяцев госпожа де Бюффон раз в неделю приезжала к ссыльному герцогу, привозя ему в подарок свое гибкое молодое тело.