Любовь с последнего взгляда

Как-то в субботу я на кухне пила кофе. Весь дом содрогался, в жилых домах в субботу по утрам кто-нибудь вечно занимается ремонтом или перепланировкой квартиры. Я сидела уставившись на соседний дом. Соседки пооткрывали окна и маячили в них, раскладывая для проветривания одеяла и подушки. Сусьеди су… Вдруг раздался звонок в нашу входную дверь. Я посмотрела в глазок. Полиция. Вошли три полицейских. Я была уверена, что вот оно, то самое, мои молитвы услышаны. Только тихо, только спокойно. Спокоооойно! Меня охватила слабость, сердце колотилось, губы задергались, как у человека, который во время похорон пытается сдержать смех. Ох! Я застыла, впилась взглядом в лица полицейских, нижняя губа у меня дрожала, руки тряслись, может быть, мне броситься на грудь полицейскому? Я бросилась. И зря. Я почувствовала запах кислого пота, грязных подмышек и нестираной рубашки. Сквозь приспущенные веки я смотрела на двоих стоявших за его спиной и рычала «неееет, неееет», точно так, как кричит в кинофильмах жена полицейского, которой его коллеги приносят страшную весть. Ее покойный муж, а все знают, что он покойный, и она, и зрители, которые потягивают кока-колу и хрустят попкорном, короче, ее покойный муж был отличным парнем и борцом с наркодилерами. Но фильм был бы полным дерьмом, если бы полицейские просто так взяли и перебили всех дилеров. Им необходим мотив. Поэтому-то и убит отличный парень, молодой полицейский, поэтому-то молодая женщина, мать грудного младенца, воет, аааааа. Я очень любила фильмы об убитых полицейских, я их смотрела сотни раз, я могла кричать так же, как настоящая вдова, я, собственно, так и кричала, прижавшись лицом к вонючей рубашке полицейского. Ааааааа, выла я, ааааа. Он меня схватил, крепко, я почувствовала, что руки у него стальные, да, стальные, он приподнял меня над полом и опустил на стул. Спокойно, сказал он, спокойно! Я хлюпала носом и смотрела на них исподлобья. Скажите, он жив, пробормотала я. Я знала, что они не пришли бы втроем, если бы он был жив. Немного странным мне показалось, что они пришли без полицейского-женщины. Когда полицейские приходят в дом вдовы, которая еще не знает, что она вдова, среди них обязательно есть и их коллега-женщина, женщины лучше умеют утешать. Да, подумала я, это же Хорватия, человеческие чувства здесь никого не интересуют, это не Америка, поэтому и нет полицейского-женщины. Скажите, проговорил самый низкий из них, с широкими плечами и маленькими глазками, это вы сегодня утром кололи дрова? Дрова, сказала я. Дрова? Кто-то колол дрова, поэтому мы и пришли. Послушайте, тут я почувствовала, что он начинает нервничать, нас вызвала ваша соседка. Нет, не я, сказала я, мы обогреваемся электричеством. Простите, сказала я, я подумала, что мой муж погиб, люди постоянно гибнут на дорогах. Они ушли. Да я убью его! Убью! Весь дом снова начал содрогаться. Я вышла на балкон. Сосед у себя балконе колол дрова. Прекратите, сказала я, я вызову полицию и скажу им, что вы наркодилер! Это, скорее всего, недалеко от истины. Он работает водителем грузовика, а недавно купил себе новую «ауди», как вам это? Ну, не надо сердиться, соседка, давайте лучше пропустим по рюмочке, а? Я не пью, сказала я.

Припухшая лимфатическая железа мужа упорно отказывалась превращаться в страшный разрушительный рак, атака которого должна быть стремительной и эффективной. Я вовсе не хотела, чтобы он месяцами подыхал у меня дома. Безнадежно. Я поговорила с Весной, мы с ней не были особо близкими подругами, просто вместе работали, она была у нас музыкальным редактором. Миниатюрная рыжеволосая женщина с небольшими глазами цвета бирюзы. Я не люблю рассказывать историю своей жизни каждому встречному и не люблю людей, которые ждут не дождутся, кому бы открыть свою душу. От Весны мне был нужен совет, а не утешение. Она бросила мужа и жила теперь с другим мужем. Да что ты говоришь, сказала она мне в кофейне у моря, недалеко от нашего радио, чайки прилетали на набережную и жрали мелкую рыбешку и всякую дрянь, которая остается после торговцев овощами, рынок совсем рядом с набережной. А как давно тебе хочется его убить? Примерно год, сказала я, а может, и три. Видишь, он жив, здоров, а ты вся дрожишь, как алкоголичка, которая блюет собственной печенью, но не может бросить пить. Пить или смерть, смерть или пить, успокойся, сказала Весна. Чайки кричали, квак, квак, вот отвратные животные, гадкие, жестокие. Вот бы засунуть в полусгнивших рыбешек, лежащих на камнях набережной, большие крючки и потом с радостью смотреть, как эти белые гады, нажравшись, весело улетают, неся в собственных снежно-белых утробах свою смерть. Они издохнут над открытым морем, эти летающие крысы! Я не увижу их смерть, но буду знать, что они желтыми клювами хватают воздух, меня согреет то, что они беззвучно открывают клювы, как мало нужно человеку для счастья!

Послушай, сказала она, давай я опишу тебе один мой день. Не надо, сказала я, я слышала про многие дни, не надо мне рассказывать про больших крыс и маленькую квартиру, про плаксивых детишек и чувство вины, все это я знаю, сказала я. Весна стреляла небольшими глазками, и я видела, как блестят у нее во рту коронки, губы ее были накрашены помадой апельсинового цвета. Истории у всех разные, сказала она. Женщины убивают редко. Ты его, конечно, не убьешь, но прежде, чем от него уйти, ты должна понять, что тебя ждет, что ты получишь. Чайки прожорливо глотали тухлых рыбешек, их клювы были красными, отвратные, отвратные, отвратные животные. От их криков дрожали стекла в особняке через дорогу. Мы встаем, сказала Весна, пьем кофе, потом я бужу своего сына. Муж тыкает в кнопки телефона, чтобы разбудить свою дочку, хотя девочка живет с мамой, которая не работает. Она не работает, но и не будит девочку. У них там звонит телефон, трубку никто не снимает, мама спит крепко, дочка еще крепче. Может, тебе сходить к ним и разбудить их, говорю я своему второму мужу. Он поднимает на меня глаза и снова набирает номер телефона, хотя мог бы просто нажать redial.

Встает сын, который мой, а не наш. Заходит в ванную. Через полчаса я колочу в дверь. У меня мало времени, ору я, съешь то, что на столе. То, что на столе, это кукурузные хлопья, залитые горячим молоком, хрустящие. Мой второй муж держит трубку, я чувствую, что внутри у него все кипит. Двумя руками я колочу по двери в ванную: у тебя остынут хлопья! Мой сын, который не наш, выходит. У него красивые зеленые глаза, в меня. Вторая Весна смотрит на меня и улыбается мне. В чем дело, говорит мне сын. Съешь то… Мама, я сегодня во вторую смену. Тащится обратно в кровать. Мой муж, мой второй муж, бросает трубку. Его дочь сегодня тоже во вторую смену. Муж, мой второй муж, улыбается мне: пойдем спокойно выпьем кофе где-нибудь в приятном месте… Звонит телефон. Да, говорит он, я звонил, я знаю, что ты видишь на дисплее, это я покупал и аппарат, и дисплей, я забыл, разумеется, я знаю, что у меня есть дочь, я просто забыл… Кладет трубку и смотрит на меня так, будто не она бросила трубку, а он. Неужели это тот самый мужчина, с которым я трахалась при каждом удобном и неудобном случае и за которого я была готова бороться с его женой до полного и окончательного уничтожения? Эта борьба продолжается по сей день. Только кто кого уничтожает? Мне и в голову не приходит выходить замуж во второй раз, сказала я, просто я хочу, чтобы мой муж исчез с лица земли, чтобы он сдох, неужели я хочу слишком многого? Этим желанием ты мужа не убьешь, если бы такое было возможно, то вся набережная была бы покрыта трупами наших бывших и будущих мужей, над их раздувшимися животами кричали бы чайки и их не интересовали бы тухлые сардины. Но, дорогая моя, желанием не убьешь. А если бы оно могло убивать, подумай хорошенько, хорошенько подумай! Будущие мужья не многим отличаются от будущих бывших. У каждого из них есть отец, мать, бывшая жена, дети, которые никогда не станут бывшими. Похоже, что и тебе, и мне, и любой женщине нужны мужья-сироты, существа, выросшие в детских домах. Но и это для нас не решение, потому что эти козлы больше любили бы воспитательницу, которая в детском доме была с ними самой доброй. Эта тетка каждое воскресенье появлялась бы у нас в доме, и я должна была бы готовить для нее пюре с горячим молоком. Дорогая моя, этот мир спроектирован для мужчин. Я пялилась на хищных чаек и чувствовала себя несчастной. Я не могла принять то, что останусь с ним до конца жизни. Лучше проглотить большой крючок и улететь в открытое море, чтобы сдохнуть там, подальше от тухлой рыбы, кричащих птиц и мерзкой Весны, которая все говорила и говорила. Губы, накрашенные помадой апельсинового цвета, шевелились: вечером, когда мы возвращаемся с работы, у нас все время звонит то домашний телефон, то мобильный. Или она, или ее мать перечисляют, что им нужно. Пока я не вышла замуж во второй раз, я считала себя добрым и теплым существом, которое любит людей и никому не желает зла. Я слушала голос взвинченной Весны. Мне часто хочется, чтобы его жену сбил большой грузовик… Господи! Весна тоже надеется на грузовик?! Миллионы женщин надеются на грузовик, а он все ни с места! Ее маленькие глаза заморгали. Грузовик — это не решение! Не успеют смыть с асфальта ее кровь, как их дочь станет моей?! Ох, как же я не люблю эту девочку! Тощее, длинное, гадкое существо, которое ни разу не посмотрело мне прямо в глаза! Стоит вспомнить эту девчонку, и мне сразу хочется пожелать его бывшей жене долгой, очень долгой жизни. Нам наверняка придется содержать девчонку ближайшие пятьдесят лет, должно быть, это плата за мои заблуждения. Его дочь выйдет замуж, мы пойдем на свадьбу. Мы купим ей в кредит квартиру, потому что девочка осталась без отца, правда, она гораздо ближе с отцом, который не с ней, чем с матерью, которая с ней. Когда она родит, ее малыши, наши внуки, до смерти будут напоминать о его жене, этой сучке, которую мы содержим потому, что я так захотела. Так что неужели эта игра стоила свеч? Весна посмотрела на меня так, будто ждала ответа. Чайки продолжали кричать, официантка сказала: мне бы хотелось вас рассчитать, я сменяюсь. Может быть, у тебя просто разгулялись нервы, сказала я. Нет, эта игра не стоила свеч, и сама знаю, сказала она, любой новый хер представляет интерес всего несколько месяцев, а потом радость новизны испаряется и остается ребенок из первого брака и бывшая жена, без работы, но с большими запросами. Я не говорю, что не следует уходить от мужа, своего первого я почти не помню, но вот приобретать нового не надо ни в коем случае! Даже в страшном сне! На что тебе муж, женщина?! Хорошо, сказала я и расплатилась.

Эй, господа, мне бы хотелось, чтобы серое пюре под серыми ногами моего серого скакуна расступилось и я смогла бы еще раз увидеть моего любовника, увидеть, как он улыбается, обнажая маленькие, кривоватые здоровые зубы! Эй, судьи! Неужели у мертвецов нет права на какое-нибудь желание? Я никого и ничего не вижу, меня тошнит, мне плохо, плохо мне! На помоооощь!

Если бы я чего-то стоила, я бы его бросила. Я много лет думала, я не вру, я вообще редко вру, во всяком случае, сейчас я не вру, короче, я думала, если я стану хорошей, если я стану лучше, если я стану самой лучшей, если я стану такой, какой должна быть, он тоже станет лучше. Я ему докажу! Я могу стать совсем другой! Я не такая, как он думает. Я хорошая мама, я умею готовить, и стирать, и слушать, и молчать, и трахаться без неуместных вздохов и неправильных движений. Сиськи у меня обвисли после кормления, но существуют кремы, да, я худая, но я отъемся, нажрусь хлопьев, я буду поливать их медом, буду есть печенье и шоколад без орехов, у меня на орехи аллергия, заедать все персиками в сиропе, консервированными. Я, я имею в виду по своей сути, шлюха. Все женщины, в сущности, шлюхи и хорошие актрисы, но я изменюсь, я вырву из себя свою блядскую сущность, я вставлю на это место настоящую, нормальную женщину. О, как ты удивишься и изумишься, дорогой мой, когда в один прекрасный день увидишь меня такой, которая уже совсем не то, что я сейчас! О, как ты вздохнешь, увидев меня, Настоящую Женщину! Другую, лучшую, более умную, собранную. Я не буду больше плакать, ходить по врачам, болеть, кричать, расчесывать до крови свербящую от аллергии грудь, не буду срать кровью, бросать в стену телефонную трубку после разговора с тобой, не буду валяться у тебя в ногах и просить: скажи, что мне делать, что мне делать, помоги мне! Я буду хорошей, дорогой мой! Люди этого не понимают, они считают, что жизнь устроена просто — он тебя бьет, ты от него уходишь. А почему он тебя бьет? В его глазах я видела ничем не замутненную, огромную, ледяную ненависть. А такая ли я, какой должна быть?! Может ли кто-нибудь так ненавидеть и быть таким злым без причины?! Я хотела получить ответ на главный вопрос моей жизни: что я должна в себе изменить, чтобы ты любил меня, дорогой мой? Я в мыслях переигрывала все свои ошибочные ходы, а потом пялилась на доску. Целыми днями. Целыми ночами. Курила, хотя поклялась, что брошу?! Пила холодный кофе, а холодный кофе мне вреден?! Сказала его старухе, что он укусил меня за левую ногу, хотя мы договорились, что я об этом говорить не буду?! Болтала во время обеда?! Впустила в дом кошку, хотя у меня аллергия на кошачью шерсть?! Пошла на корпоративный ужин по случаю Дня радио и осталась веселиться на всю ночь?! Я шлюха или я мать девочки, которая осталась дома с гнойной ангиной под присмотром его матери?! В городской кофейне смеялась с главным музыкальным редактором?! Этот парень мне в сыновья годится?! Об этом я не подумала?! У него стресс из-за работы? Поэтому он часами не может кончить? Мне не надо было подниматься с пола, выплевывать его мягкий хер и говорить, что у меня устали колени. Какому мужчине приятно такое слышать. Поэтому он и вскипел.

Но, с другой стороны, господа, если говорить честно, если говорить правду и только правду, я вовсе не была святой. Ребенок рос где-то возле меня, толком я его и не видела, я трахалась с чужим мужем… Правда, мы с ним расстались. Я не выдержала напряжения. Когда я трахалась с любовником, то дрожала от страха, что муж ворвется в комнату или застанет нас в автомобиле, а когда трахалась с мужем, то представляла себе любовника. Мы разведемся, мы разведемся, мы разведемся, повторял мой любовник. Разведись, сказала я. После вас, сэр, сказала я. Мы сидели в кафе в Городском собрании, сюда мой муж не заходил никогда. Здесь бывали сотрудники аппарата городской власти и журналисты. В этом буфете подавали самый лучший и самый дешевый в городе кофе, там были зеркальные окна до пола и можно было смотреть, как идут люди по главной улице. Улица была как на ладони, ты видишь всех, а тебя не видит никто, приятное чувство. Однажды я увидела мужа, он плыл через толпу с высоко поднятой головой, через руку перекинут берберри, топ, топ, топ, он смотрел вдаль, красивый мужчина, высокий, крупный, агрессивно прекрасное животное. Мне было приятно, что этот самец мой. Мне нравились красивые люди, это было сильнее меня.

Оставь своих трех девочек, сними небольшую квартиру и жди меня, когда приду, тогда приду, сказала я любовнику в тот день в кафе Городского собрания. А если ты не придешь, сказал он. Если не приду, ты все равно ничего не потеряешь, избавишься от жены, на которую у тебя и так почти никогда не встает, и начнешь новую жизнь. На такое у меня яиц нет, сказал он, я не могу жить один, при таком раскладе ты на меня не рассчитывай, я не герой, который способен на поступок из-за принципов. От жены я смогу уйти только к тебе, твоя пизда будет для меня алиби и длительным источником вдохновения. А так, сам, никогда. Я не сказала ему, что я не пизда, а человеческое существо, почему ты видишь во мне только пизду, в общем-то мне было на это наплевать. Мне понравилось, да, именно очень понравилось, что одна моя совсем небольшая пизда может разбить несколько жизней, укутать в траур другую пизду да еще и заставить рыдать две маленькие, невинные детские пиписьки! Мне нравилась сила, которую я обрела и которой раньше у меня не было. Есть кто-то, кто из-за моей пизды и из-за меня, пизды, готов сжечь за собой мосты. Ха! Да, это прекрасное чувство! Не могу, сказала я, он меня убьет. Успокойся, сказал он, я тоже мужчина. Снял пиджак, закатал рукав своей светло-голубой рубашки и продемонстрировал бледный бицепс правой руки. Я рассмеялась: у тебя никаких шансов, твоя рука по сравнению с его рукой это косточка цыпленка по сравнению со свиным окороком, сказала я, сделав ударение на слове свиной. Хахаха, засмеялся мой любовник, показывая зубы, ахахахаха. Мне не нравилось, что я с чужим мужчиной разговариваю о своем мужчине как о свинье. Да, он свинья, подумала я, но у меня нет храбрости оставить эту свинью, протянуть руку Куриной Кости и послать на хуй всех, кто, встретившись со мной на улице, до конца моей жизни будет кричать мне вслед: шлюха, шлюха! Не могу, сказала я, не могу. Мы пошли, сначала он, потом я, в ванную комнату мэра города, у нас мэром была женщина. У барменши, которая в кафе варила кофе, был ключ. Мы трахались в ванной комнате, она была в розовых тонах, будь мэром мужчина, возможно, цветовая гамма была бы голубой, на головы мы натянули прозрачные пластиковые шапочки для душа. Не могу даже представить себе, что было бы с журналистами, если бы они про это узнали. Несчастные налогоплательщики! После траханья я обычно душилась ее духами, каким-то «диором»… Я часто видела ее в телевизоре, в новостях. Сидела рядом с мужем и смотрела, как она открывает какой-нибудь новый участок автострады. Что тут смешного, обычно спрашивал меня мой муж, вечно ты скалишься, когда эта сука появляется на экране. Уж очень толстая, отвечала я, ей надо похудеть.

У меня не было яиц, вот именно, не было яиц откровенно поговорить с мужем. А я должна была их иметь? И быть тем, кем я не была, чтобы сделать то, чего сделать не могу? Иметь яйца? Иметь яйца?! Женщины, у которых есть хуй, это не женщины. А именно в этом нас упрекают или за это хвалят. Мы храбрые — значит, у нас есть яйца, мы трусливы — значит, мы без яиц. Отсутствие яиц — это женская сущность! Мужчины нас упрекают за то, что мы соответствуем нашей сущности. Самый большой наш, женский, недостаток — это наша женскость?! Мне это кажется невыносимым. Если плохо то, что составляет мою сущность, если я ничего не стою как то, чем я являюсь, то как могу я вообще чего-то стоить? Почему я чего-то стою тогда, когда я то, чем не являюсь? Если я не стою ничего, когда я то, что я есть, и не могу стать тем, чем я не являюсь, являюсь ли я тогда тем, что вообще чего-то стоит? Или я ничто? Если я ничто, почему тогда меня хотят изменить? Может ли ничто трансформироваться во что-то? Это вопрос из физики? Или химии? Если я пизда, а чего-то стою только как хуй, то почему мужчины не скажут коротко и ясно: эй, каждому из нас для счастья нужно еще по одному хую! Хуй плюс хуй?! Если бы не существовало и пизды, не было бы жизни и мира! Откуда эта потребность в хуях, эти постоянные вопли, причем во всем мире, о том, что только хуй чего-то стоит?! Вопя «хуй, хуй, хуй», мы на самом деле кричим «пусть все идет на хуй»! Человеческие существа захвачены навязчивой идеей самоуничтожения! Не это ли наша сущность? Потребность в том, чтобы нас не было, потребность разъебать все вокруг, в конечном счете и себя самих?! Может быть, все мы просто самоубийцы, которые широким шагом движутся к тому единственному, что их влечет — вонзить нож в глотку себе самому?! Или это не мы? Но делаем мы именно это! Иглой, топором, атомной бомбой, уничтожая мусульман, устраивая резню цыган, истребляя евреев, разнося на куски палестинцев, насилуя сербских матерей, душа хорватских грудных детей, заражая СПИДом африканцев и тяжелым воспалением легких китайцев. Весь мир, каждый человек, история рода человеческого, все говорит нам о том, что люди — это существа, охваченные навязчивой идеей исчезнуть, перестать быть! Самоуничтожение — это наша судьба! Мужчина и женщина, единственные существа, которые, занимаясь еблей, могут сделать что-то для того, чтобы мир выжил, никогда не бывают взаимно откровенными. Хитрят, обманывают друг друга. Кто хитрит? Кто обманывает? Кто манипулирует? Кто боится? Кто боится?! Вот он — главный вопрос. Кто боится? Мужчина? Поэтому он бьет? Женщина, поэтому она не защищается? Чего боится мужчина? Превосходства женщин? Но женщины не обладают силой?! Или обладают, но не знают этого? Мы, женщины, не знаем тайну. Мы не знаем, что у нас есть сила. Мы считаем, что наша сила в нашей пизде. Однако в этом нас убедили мужчины. Но мужчины никогда с нами не разговаривают откровенно. Мы враги. Что такое наша сила? Что такое моя сила? Если бы я смогла познать свою силу, мне открылась бы тайна жизни! Тогда он больше не колотил бы меня. Но я, даже мертвая, сейчас, не знаю, в чем моя сила. Не знаю и того, в чем моя сущность. Уж во всяком случае не в пизде. Женщины, все женщины, в том числе и я, теряют уверенность в себе, когда понимают, что вовсе не пизда их самое сильное оружие. Эта истина делает нас, делает меня, беспомощными, бессильными, неуверенными в себе существами, задающими вопросы и не получающими ответов. Мужчины знают, но молчат? Когда мы дистанцируемся от своей пизды, мы узнаем, в чем наша сущность. Если мы останемся без пизды, которая не является нашей сущностью, мы останемся без мужчины, которому требуется только она. Будем ли мы лучше себя чувствовать только тогда, когда сделаем то, что соответствует нашей сущности? Родить и остаться одной. Использовать мужчину. Может быть, это единственное возможное для нас счастье? Жить без мужчины?! Может быть, это позволило бы миру выжить и стать лучше? Мы, женщины, растили бы детей сами, вдали от самцов, охваченных стремлением к самоуничтожению, и эти дети были бы другими людьми. Рядом с ними не было бы агрессивных отцов, и они становились бы лучше, терпимее, добрее. Человеку, так же как и белому тигру, грозит вымирание. Нужно построить зоологический сад, который помог бы этому животному выжить. Потому что и мужчина и женщина это только животные. Они встречаются очень бурно, когда нужно размножаться. Церковь и Государство превратили потребность человека размножаться в потребность любить и сделали это для того, чтобы, взрастив в людях чувство вины, держать их под контролем. Не возжелай партнера ближнего своего! Жить для того, чтобы ждать и искать любовь всей своей жизни, — это то, с помощью чего Церковь и Государство манипулируют нами. Если мы не встретимся с принцем, то наша жизнь, жизнь женщин, бессмысленна?! А принца нет! Нет его! Тех, о ком нам говорят, что они принцы, нужно опробовать и отвергнуть! Волшебство жизни состоит в процессе осознания того, что принца нет! Наслаждение в поиске, а не в результате. Кто бы смог контролировать мир, если бы нам, женщинам, сказали правду: принца не существует, одного принца недостаточно для одной жизни, чувствовать потребность менять принцев естественно? Женщины, освободившиеся от чувства вины, трахались бы для своей радости, а не для того, чтобы удовлетворять Государство, Церковь, мультинациональные Компании, на которые они работают, как рабы, и одного-единственного мужчину в их одной-единственной жизни. Возник бы хаос! Счастливые женщины и счастливые мужчины наверняка начали бы задавать Церкви, и Государству, и Компаниям вопросы и насчет многих других тем. Поэтому нас кормят историями про Золушек, Спящих Красавиц, про принца на белом коне, про венчание и клятву про пока нас не разлучит смерть! Мне впарили охоту на принца как смысл жизни и страх одиночества, как коня, на котором я должна скакать, пока не поймаю свое настоящее счастье. Выйди замуж, и ты не останешься одна! Брак — это каторга, при этом лучше всего, если она пожизненная! Мне впарили тезис о том, что несвобода — это единственная настоящая свобода! Рожай, и, когда ты состаришься, дети будут приносить тебе в кровать чай! И никто не говорит, что чай тебе дети будут приносить только в том случае, если ты сможешь им за это платить. Но если у человека есть деньги, чтобы платить прислуге, совсем не обязательно, чтобы этой прислугой были его дети! Навязывание чувства вины всем женщинам, вдалбливание историй про принца на белом коне всем девочкам вовсе не случайно. Церковь, Государство, Мужчины, Сила, Власть — все они хотят убить в нас радость жизни. И когда они убивают в нас радость жизни, мы, женщины, следуем за мужчинами, одержимыми единственной потребностью — уничтожить мир, в котором мы живем. Мужчины! Разрушители! Поджигатели!

Вояки! Самоубийцы! Господа члены Страшного суда, жить было трудно. Столько вопросов, на которые мы не получаем ответов, мы, так называемые люди, мы самые ничтожные на земле люди, мы — женщины! Хорошо, допускаю возможность, что получает ответ тот, кто его сам ищет. Но мы же все время рожаем, угождаем, работаем, прислуживаем… Встаем каждый день ни свет ни заря, нас бьют, мы рожаем, трахаемся против воли. Тут и пискнуть не успеваешь, отвечайте же, отвечайте! Эй, Церковь, отвечай! Эй, Государство, отвечай! Эй, Компании, отвечайте! Засада сразу на старте! И Церковь, и Государство, и Компании — это мужчины. Они — Сила! А Сила отвечает Бессилию и тогда, когда Бессилие не задает вопросов. Хлещет кнутом, бьет кулаками, выкалывает глаза и рассказывает истории о сраном принце. На все незаданные вопросы заранее и навсегда даны ответы. Какие шансы у нас, женщин, вылезти из-под отвратительных тел наших мужчин и глубоко вздохнуть? Никаких! Поэтому, обращаюсь я к тебе, Страшный суд, когда будешь выносить мне приговор, справедливый или несправедливый, прими все это во внимание! Я убила его потому, что знала ответы на все свои незаданные вопросы.

Я не знала, что убью его, когда в то утро, на краю луга, мы ждали и ждали. Вижу, очень хорошо вижу и сейчас нас двоих. Лежим на животах, в руках ружья, полная готовность, ждем, ждем, смотрим через прицел, ждем. О, как же ясно я нас вижу! Выходят, втроем. Мать и два детеныша. Серна? Косуля? Я не посмела спросить. Серна или косуля подняла голову, принюхалась. Что толку. Ветер дул в нужном нам направлении. Эй, это наша добыча или мы ждем кабанов? А может быть, мы как раз серну и ждали, мне кажется, они ценились гораздо выше, чем кабаны. Если кто-нибудь из охотников убивал серну, она почти никогда не превращалась в кутки мяса сразу. Ее целиком отправляли в глубокую заморозку и вытаскивали накануне дня, когда устраивали охотничий праздник. Это важный день в жизни каждого охотника. Ежегодный охотничий праздник! Жены охотников отправляются в парикмахерскую, наряжаются в лучшие шелковые костюмы или платья, надевают новые туфли. Охотники, разумеется, надевают костюмы из толстого зеленого сукна, зеленые рубашки. И галстуки у них тоже зеленые. С вышитыми оленьими головами. Оленьими головами? Не знаю, как правильно выразиться, когда у тебя на галстуке изображена голова оленя. На галстуке у тебя… Не важно. У охотников есть и охотничьи шляпы, у некоторых шляпы украшены пером сойки. Но шляпы на ужин с танцами не надевают. На охотничьем празднике подают блюда охотничьего меню. Закуска — сырокопченое мясо кабана, на горячее — мясо серны с клецками. На десерт хозяин отеля разрешает приносить пирожные, которые дома сделали жены охотников. На охотничьем празднике всегда присутствует мэр города, он охотник. За его столом сидит и представитель словенского общества охотников, потому что хорватский и словенский охотничьи заповедники граничат. На сцене музыканты, которые каждые полчаса играют «Розамунду». При первых же тактах «Розамунды» весь зал вскакивает и пускается в пляс, по паркету кружатся пары, и все поют: Розамунда, лучшая женщина ты, Розамунда, лучшая женщина ты…

Потом кто-нибудь из музыкантов грохает металлическими тарелками и опять все поют: Розамунда, лучшая женщина ты…

В паузах между танцами девочки, дочери охотников, предлагают купить лотерейные билеты. Выигрыши самые разные, от миксера до уик-энда в том самом отеле, где сейчас танцуют охотники. Все расставлено на сцене, телевизоры, плееры, торты, комплекты пластмассовых стульев, охотничьи ножи с ручкой, сделанной из кости какого-нибудь животного, еще торты, бутылки шампанского… Главный выигрыш выносится на обозрение в полночь. Свет гаснет, остаются только свечи, которые зажигают на столах. Музыканты играют туш. В зал входит красивая девушка, на голове у нее венок из сосновых веточек, она толкает перед собой тележку, на таких обычно развозят по гостиничным номерам чистые полотенца и туалетную бумагу. На тележке лежит серна. Глаза ее открыты, она лежит на зеленых сосновых ветках, выглядит как живая, сверху над тележкой прикреплено несколько горящих свечей, чтобы главный приз был лучше виден. Девушка медленно везет тележку по всему залу, оооооох, слышится вздох восхищенных охотников и их жен. Чудо, а не серна! Девушка медленно скользит по залу, музыканты играют что-нибудь тихое, какого-нибудь Клай-дермана, горят свечи, а когда все-все насмотрятся, когда все-все наглядятся на мертвые глаза, девушка разворачивается и медленно увозит мертвую серну на кухню отеля. Загорается свет, все рукоплещут, снова звучит Розамунда, лучшая женщина ты… Через час или два начинается розыгрыш лотереи. Серна всегда достается мэру, а он всегда дарит ее словенцу, и мэр всегда удивляется тому, что он выиграл серну, а словенец тому, что получил ее от мэра в подарок. Скучная традиция, но ее приходится соблюдать. Сюрпризов никто не любит. О, вот это хороший переход. Я имею в виду, что сюрпризов никто не любит.

Сейчас я расскажу вам, как я однажды возвращалась домой и шла по главной улице. И увидела их. В небольшом кафе недалеко от остановки, всех четверых. И дочки, и мама носили очки. Девочки через соломки тянули темно-красную жидкость, мой любовник прикуривал своей жене сигарету. В моем сознании молнией сверкнуло, насколько малы мои шансы разорить это гнездо очковых. Две маленьких змеи и одна большая были клубком, который очень туго обвился вокруг его горла. Мой любимый выглядел как Лаокоон. Я еще из гимназии помню эту историю. Троянского жреца и его сыновей задушили две змеи, у моего Лаокоона сыновей нет, а змей вокруг его шеи три! Что-то во мне оборвалось, и я приняла решение. При всем моем желании я не могла представить себе выходные дни, проведенные с этими двумя девочками, которые утром будут искать в моей гостиной свои очки, плевать в мой умывальник, оставлять в моей квартире грязные трусы, я буду готовить им завтрак, варить обед и ужин, все наши уик-энды будут уик-эндами с чужими детьми, с девочками, которые не понравились мне даже издали, и мне придется скрывать, что вблизи они нравятся мне еще меньше. Каждый отпуск нам тоже придется проводить вместе, мы повезем их в Гардаленд, они будут вешаться на шею моего любовника и проклинать тот день, когда папа оставил их из-за этой бледной, белой бабы. Я вошла в автобус, битком набитый и вонючий, совершенно уничтоженная. Приехала домой, Эка была в школе, в ванной я плакала, плакала и плакала, выла, выла и выла. Потом вымыла глаза и легла в спальне, не включая свет. Опять тебе плохо, сказал он, когда вошел. Да, опять мне плохо, прорычала я, на мгновение забыв, с кем разговариваю.

На следующий день мы с ним встретились в кафе Городского собрания. Я не смотрела на улицу, которая была за стеклом в нескольких сантиметрах от нашего стола. Я сказала ему: твои дети приводят меня в ужас, я не хочу их видеть ни в выходные, ни во время отпуска, я не хочу засовывать в стиральную машину их маленькие трусики и складывать их потом отдельной маленькой стопкой до следующих выходных. Мне безразлично, и я не собираюсь запоминать, что они едят по утрам, днем и на ужин, а на что у них аллергия. Мне отвратительна мысль о том, что они будут терять очки в моем доме, и сами девчонки, и их очки будут напоминать мне его жену, с которой у меня сейчас общий хер, а вскоре будут и общие дети… Он попросил официантку принести ему маленький кофе, стакан воды и линцер, я тоже заказала линцер и фруктовый чай. Меня такая история не устраивает, такой поворот событий меня ужасает, я не собираюсь знакомить свою дочь с новыми сестренками, которые ей сестренки только потому, что их папа трахает ее маму! Нет! Нет! Нет! Я говорила слишком громко, чиновницы Городского собрания начали на меня посматривать, пришлось убавить звук. А бабушки, а дедушки? Я вдруг оказалась бы в чужом таборе?! Да я к своему-то табору привыкла с трудом! Нет, сказала я, нет, нет и нет! Его удивили мой жар и озлобленность. Зачем делать проблемы, сказал он и попытался накрыть своей ладонью мою, но я отдернула руку. Если хочешь, я хоть сейчас подпишусь под обязательством, что по выходным моих дочерей у нас не будет. Я буду встречаться с ними один, где-нибудь, я сделал свой выбор, мой выбор это ты, как ты скажешь, так и будет, я ничего не сделаю без твоего разрешения. Нет, сказала я, я не хочу отрывать тебя от детей, делать из тебя другого человека, не такого, как ты есть, и тем самым брать на себя ответственность за их судьбу. Я их не люблю, они мне не нравятся, они меня пугают! Ты просто их не знаешь, сказал он и взял меня за руку. Я осторожно высвободила руку, мне не хотелось выглядеть истеричкой. Я не хочу их узнавать и не хочу слышать в телефонной трубке голос твоей жены, не хочу оплачивать репетиторов твоим детям, которые пропускают занятия в школе из-за того, что папа их бросил, не хочу слушать сплетни и гадости в свой и в твой адрес. Кто докажет, что ты бросил их не ради шлюхи, которая увела их отца и которая не умеет жарить куриные ножки так, как их мама! Я не хочу готовить еду незнакомым детям и в который раз в своей жизни сдавать приемный экзамен! Я уже сдала все, что полагалось! Ты ошибаешься, сказал он, не надо драматизировать, не сходи с ума, дети растут, они покидают дом, потом мы останемся одни. Когда, сказала я, через двадцать лет? Современные дети остаются с родителями до своей пенсии, а я не настолько люблю тебя, чтобы связать жизнь с твоими детьми, которые встретят старость в нашем доме. Неужели ты этого не понимаешь? Я не понимаю твоего бешенства, почему ты так злишься? Я ревную, твои дети до конца моей жизни будут напоминать мне, что ты трахал их мать. Успокойся, сказал он, у тебя тоже есть дочка, но когда я на нее смотрю, я вовсе не думаю о ее отце и о том, что он тебя трахает. Мы с тобой взрослые люди, у каждого была своя жизнь, почему бы нам не начать теперь вместе что-то новое? Дети эгоистичны, давай ограничим их здравыми рамками, будем жить не для них и ради них, а для себя. Мы сделаем для детей все, что обязаны, но без страстей и патетических нот. Детям не нужна безумная любовь, слезы, крики, вопли, мы просто создадим для них условия, которые помогут им вырасти. Дети не превратятся в причину нашего существования или мерило нашего счастья, оставь детей в покое. Так говорят только мужчины, сказала я, только мужчины могут так говорить о детях. К сожалению, сказал он, я могу говорить только как мужчина, я уверен, что ты связала себя со мной именно потому, что я мужчина, и улыбнулся. Что ты нашел здесь смешного? Мне смешно, он надкусил своими мелкими зубами линцер, мой лежал на тарелочке нетронутым, смешно, с какой страстью и фантазией ты рисуешь перед собой грядущие катастрофы. А что, если ничего подобного не произойдет? А что, если мать моих дочерей не захочет отпустить их от себя ни на шаг? Возненавидит меня и не будет давать мне детей? И мы будем видеть их раз в три года? Он смотрел на меня своими маленькими глазами, они весело искрились. Он издевается надо мной, подумала я, мои проблемы кажутся ему смешными. В конце концов, мы будем с тобой одни, мы будем парой, он смотрел мне в глаза. Мы сможем всегда спать вместе в нашей кровати, ходить в кино и держаться за руки, я каждый вечер буду в кровати читать тебе вслух, буду покупать тебе кукурузу на рынке и печенье «Яффа», буду готовить запеченную на углях под чугунным колпаком телятину, мы закажем настоящий турецкий колпак из Герцеговины, триста кун, красного цвета, выглядит, как летающая тарелка. Я куплю тебе пальто «берберри», по выходным к нам на обед будут приходить друзья, купим музыкальный центр в спальню и, прежде чем вместе заснуть, будем слушать «Звездную пыль», Дубравко Майнарич выбирает лучшую в Хорватии музыку, он смотрел мне в глаза. Короче говоря, сказала я, все, чем ты занимаешься сейчас со своей женой, ты хотел бы делать со мной. Ты просто сука, сказал он и вытер следы сахарной пудры с уголков губ, со своей женой я ничего подобного не делаю, почему ты такая неуверенная, ревнивая и злобная, прыгни наконец в воду и плыви! Не могу прыгнуть, сказала я, взяла его руку, подержала в своих ладонях, официантка за стойкой перестала мыть рюмки, она смотрела на нас. Не могу прыгнуть, сказала я, боюсь, боюсь, я боюсь прыгать, я не прыгну, не прыгну, не звони мне больше! Хорошо, сказал он. Он встал, я смотрела на невысокого мужчину, направлявшегося к крутящейся двери, он немного косолапил, я знала, что в детстве он носил ортопедическую обувь, выходит, это ему не помогло. Больше он мне не звонил.

Спина у меня болела, глаза щипало. Рука окоченела. Мне хотелось писать!!! Сейчас я говорю вам о том, как лежала на животе на краю того луга, я говорю вам о той охоте. Ух! Ладно. Серна или косуля не будет вечно стоять на лугу с двумя маленькими детенышами. Они уйдут. Было раннее, раннее утро. Наступит день. А когда наступит день, я пописаю! Скорее, скорее, скорее! Я буду писать долго, шшш! Днем в лесу мне позволено писать столько, сколько душа пожелает. Тогда животные, те, что для отстрела, настоящие, прячутся. Птиц можно убивать весь день. Когда птицы слышат, что ты писаешь, они разлетаются, но потом возвращаются. Воздух был насыщен птичьим щебетом. Он тихо дышал рядом, я не слышала, но чувствовала это, мать щипала траву, детки играли. Тем не менее она время от времени поднимала от травы изящную голову, нюхала воздух, убеждалась, что опасности нет, и снова опускала голову в траву. Мы ждали. Отца-оленя? Самца серны? Кабана? Слона?!!! Как же мне хотелось писать! Страшно!! Непереносимо!!! Все мое тело кричало: писать, писать, больше не могу, писааать! Итак, господа, мне жутко хотелось писать. Да, все-таки и из рассказа о неудержимом желании пописать не получается плавного перехода к тому, о чем я хотела вам рассказать. А я хотела вам рассказать о том, как я себя чувствовала после того, как порвала с любовником. Чувствовала я себя странно. Я смотрела на дочь, на коллег, на мужа и не видела их. Один раз он мне сказал: ты меня не слушаешь. Мы сидели на кухне, за столом, была первая половина дня, в окнах соседнего дома маячили женские головы, они там торчат постоянно. Он встал из-за стола, подошел ко мне и дернул меня за волосы, так, что выдернул клок волос. Из глаз у меня брызнули слезы, от боли, не от страха или жалости к себе. Опра Уинфри сказала, что лысеющие женщины выглядят старее. Если он вырвет у меня еще пару клоков, он превратит меня в старуху, мне не нужно будет больше жить, я быстро сдохну, я улыбнулась и встала из-за стола. Женские головы по-прежнему пялились на меня, а может, мне это казалось? Чего ты смеешься, шлюха? А я смеялась, и смеялась, и смеялась. Я танцевала прямо здесь, на кухне. Рвала на себе волосы, бросала на пол светлые клочья, смеялась, глядя на те женские головы, которые, возможно, на меня смотрели, и я была счастлива, что моя старость и смерть уже близко. Ты ненормальная, сказал он и вышел. Я надеялась, именно надеялась, что он схватит меня за волосы, что он начнет бить моей головой об стену, пока она не расколется, как тыква. Может быть, и он был сыт по горло нашей жизнью? Ему нужна другая жена, лучше, чем я, такая, которая не будет его провоцировать, нормальная. Я расскажу ему, что у меня был любовник. Вот возьму и расскажу, что у меня был любовник! Да, я так ему и скажу!

Я не сказала. Пока я живая женщина, я не хочу быть дурой. Я разыгрывала из себя верную жену, мы все должны кем-то притворяться, чтобы нам верили. Это слова моей покойной свекрови. Как она умерла? Обыкновенно умерла, рухнула на пол, ее отвезли в больницу, один ее сын, пока она лежала в коме, рванул в Триест и снял все деньги с ее счета, у него была доверенность. Был ли этот сын моим мужем? Нет. Моя свекровь, моя покойная свекровь, прожила около семидесяти лет, потом ее не стало. О ней вспоминали только в День поминовения усопших. Ее муж бил ее и трахал других женщин. Когда я стала женой ее сына, она приподняла свою юбку и показала мне сине-фиолетовое пятно на бедре. Посмотри, сказала она. Она была странной и в каком-то смысле очень симпатичной женщиной. Когда у нее в кармане оказывалось две куны, она заскакивала к соседке, брала у нее в долг пять, а потом в магазине брала что-нибудь за десять и обещала: я вам верну через три дня. И приходила, и возвращала. Она любила многих людей. Она очень привязалась к внучатым племянницам дальней родственницы своей покойной соседки и к дочери какого-то моряка, плававшего под каким-то иностранным флагом, эти люди жили через пять улиц от нее. Их дочь, ее зовут Лидия, должна была венчаться, дело было в субботу. Даже по такому исключительному случаю не принято дарить подарки соседке, какой бы она ни была славной. Тем не менее моя свекровь, покойница, купила пять кило сахара, два кило муки, бутылку кулинарного рома, полкило кофе. Такой был обычай у нее в селе, которое она постоянно вспоминала, хотя в городе прожила уже лет сорок. Покойный свекор вместе с покойной свекровью отправились в тот дом, в пяти улицах от них. Эту историю я знаю от него.

Вошли, там незнакомая женщина, он хотел сказать, незнакомая ему женщина, бросилась ему на шею, это была мать невесты. Он вручил ей пакет, она положила его в угол и сказала: ну что вы, не нужно было, мне даже неловко, это слишком дорогой подарок. Свекор сказал: ничего особенного, зато от всего сердца. Покойная свекровь стояла в стороне. Знаешь, рассказывал он мне, у этой женщины в глазах стояли слезы, она только что не расплакалась, как будто мы пришли на похороны. Проходите, она взяла меня под руку, нет, нет, не туда, там кухня, пожалуйста, в комнату, где подарки. Мне даже не по себе было, сказал свекор, прямо взяла под руку и ведет в комнату. И плачет. Столы заставлены подарками, и дом богатый такой. Стояли коробки с миксерами, телевизорами, пылесосами. К ножке огромного стола были прислонены картины, завернутые в темную бумагу, на столе блестел фарфоровый сервиз — миллион предметов. Мы так специально расставили, чтобы было видно, что это на двадцать четыре персоны, сказала она мне. Я смотрел на эти горы тарелок, тарелочек, всякой другой посуды разного размера, там было даже несколько больших, огромных фарфоровых мисок. Да, сказал я, действительно, очень, очень красиво. Не нужно было, сказала опять эта женщина и сжала мне руку, она смотрела на меня мокрыми глазами, не нужно было, это слишком, ваша жена любит мою дочь, но это слишком, дорогой мой господин… Она сделала паузу… Она бы произнесла мое имя или фамилию, если бы их знала. И тут до меня доперло, еб твою мать, ведь это я заплатил за все, за всю эту дрянь, да еще и за сахар, и ром, и кофе, это же я заплатил, у нас задолженность за свет и квартиру, а я за это заплатил!! Она, он имел в виду мою покойную свекровь, эту историю он мне рассказывал когда мы стояли на высохшей от жары пожелтевшей траве перед домом, где они жили, так вот, она все это время стояла в коридоре. Потом мы вместе прошли на кухню, там сидели какие-то незнакомые люди, и там, на кухне, я решил, как только мы отсюда выйдем, я ее прикончу, прямо на улице! Задушу суку, толкну под грузовик! Никогда в жизни незнакомые люди больше не будут брать меня под руку и благодарить за подарки! Никогда! Моя свекровь, покойница, была неглупой женщиной. Свекор, покойник, напился с незнакомыми людьми на незнакомой кухне. Когда дарители затянули песню о любви, которая нас соединяет и в которую мы все верим, и которая все равно боль моего сердца, моя покойная свекровь потихоньку ушла домой. Старик вернулся не настолько пьяным, чтобы не разбудить ее, он схватил ее за горло, вытащил из кровати и ногой в тяжелом сапоге врезал ей по бедру, кажется, по правому. Я это бедро видела. С огромным, темно-синим, налитым кровью пятном, темно-красные, лопнувшие капилляры, наверное, целый миллион, страшный целлюлит, какие-то выпирающие сосуды, толстые, как веревки! Вены? Артерии? Ух, а что если когда-нибудь и мои ноги будут так выглядеть, кто тогда захочет меня трахать? Ты только подумай, вот старая сука, да как она позволяет себе распоряжаться чужими деньгами и так врать, так обманывать, она от меня получила по заслугам. Бедный, несчастный мой муж, что у него за мать, я буду хорошей женой, я не буду покупать дорогие сервизы на двадцать четыре персоны незнакомым людям, я и дешевые покупать не буду, я и знакомым людям не буду покупать подарки, он это сумеет оценить по достоинству, он скажет: она совсем не такая, как моя мать, транжира. Старуха, если бы ты не купила этот дорогущий сервиз у жены моряка, который привез его из Китая, где заплатил за него гроши, а тебе его втюхал за огромные деньги, ты бы не получила трепку! Старуха, тебя не любит твой муж, тебя не любит твой сын, у меня с тобой проблем не будет. Мой муж не будет тратить время на телефонные разговоры с дорогой мамочкой. Это меня успокаивало.

Я глянула… Это я опять в том лесу, который и не совсем лес, где мы лежим на животах на краю огромного луга… Значит, я, умирая от желания писать, глянула на сына моей покойной свекрови. Он лежал рядом со мной, не совсем рядом, немного в стороне. Тем не менее я видела, я чувствовала, в каком он напряжении, он крепко стиснул ружье, суставы пальцев у него побелели. Я сжимала ноги, пыталась занять свое воображение какой-нибудь историей, чем-нибудь, что отвлекло бы мое внимание от жуткой потребности присесть на корточки, пернуть и нассать. Побелевшие суставы, побелевшие суставы… Я смотрела на его руки, это я уже говорила, и вдруг вспомнила бензозаправку в восточной части города. Он вышел из машины заплатить за бензин и сказал девочке, которая протирала стекла, что нам протирать не надо. Тем не менее она с губкой в руке направилась в нашу сторону. Заплатив за бензин, он сел в машину, его руки крепко сжимали руль, и тогда суставы его пальцев тоже были побелевшими. Девочка брызгала мыльную пену на ветровое стекло, я достала из бардачка десять кун. Правой ногой он наступил на мою босую левую ногу, было лето. Я держала в руке десять кун, девочка посмотрела на нас, я правой рукой нажала на кнопку и опустила стекло. Он изо всех сил жал ногой на мою левую ступню. Когда я давала девчонке деньги, из глаз у меня текли слезы. Мы тронулись, метров через сто остановились на обочине. Он схватил меня за волосы и треснул моей головой по передней панели. Шлюха, шлюха, шлюха! Эти маленькие сучки не моют стекла, а только пачкают, если ей не хватает на дозу, пусть пойдет и заработает пиздой! Время от времени мне приходило в голову, что нужно от него уйти. Отфутболить его, вернуть к маме, послать на хуй! Но я тут же говорила себе так же решительно, как только что сказала, что нужно уйти от мужа: от мужа я не уйду. Не уйду от этого мужа! Не уйду от этого мужа! Я иногда просто молча кричала это.

А я бы могла, раз уж я разговаривала сама с собой, сказать это тихим голосом, без истерики. Уважаемые господа, если бы я была спокойной, контролирующей себя женщиной, неужели бы я убила своего мужа?! Если бы я была благопристойной дамой, я не ждала бы вашего вызова и не скакала бы на небесной кляче, и не раскачивалась бы, не раскачивалась, не раскачивалась. Я бы вломилась на ваш суд! Пусть, пусть все будет так, как есть. Я процитирую вам некоторые свои мысли, вы увидите, какие сомнения меня грызли, что меня мучило, вы кое-что узнаете обо мне. Мне трудно говорить внятно из-за того, что вы ничего не говорите, мои слова остаются без реакции тех, к кому они обращены. А это большая проблема. Понимаю, вы делаете это умышленно, чтобы виновные себя раскрыли, чтобы они полностью обнажились. Пройдохи! Какие же вы пройдохи, вы, небесные судьи! Мы строим дом, орала я про себя, орала только для того, чтобы лучше себя слышать! У нас долги, мы в минусе! У него стресс! Я стану лучше, я исправлюсь, я не буду его провоцировать, я стану хорошей, я ему докажу, не все женщины шлюхи, если я буду хорошей, если я стану лучше, если я перестану быть такой чокнутой, все будет по-другому! Я забуду своего любовника! Все любовники одинаковы! С кем только не трахаются, а потом все равно возвращаются к женам! И у них тоже долги, и они тоже в минусе! Что такого может любовник дать женщине, что она бы уже не получала?! Сперма у всех одинакова, и на вкус, и на запах, если любовник моется. У одних желтее, у других бледнее, кстати, разве желтое противоположно бледному, нет! Одни кончают струей, другие цедят, иногда у тебя полон рот, иногда только зубы запачкаешь! Никакой существенной разницы нет! Все стонут, я иду к тебе, держи меня, сожми, чуть-чуть, вот и я, потом засыпают, одни дышат тихо, другие громко храпят на боку или на спине, у кого-то есть пузо, у кого-то его нет, у одних мощные бицепсы, у других руки тонкие, как куриные кости, они бывают высокими, среднего роста, низенькими, волосатыми или без волос, одни тебя бьют, другие нет, но все они одинаковые, все одинаковые, одинаковые!

Жизнь трудна, мы пережили войну, мужчинам тяжело, мы сильнее них, мы дольше живем, просто нужно иметь терпение, продолжительность жизни у мужчин постоянно сокращается, если мужчина дожил до сорока пяти, это уже большой успех, куда тебе спешить, ну-ка притормози! Наташа! Не надо, не надо этого говорить, уважаемая, не повторяйтесь! Не надо этого говорить! Да знаю я, что повторяюсь, но мне нелегко! Примите это во внимание! Повторение — это тоже разрешенный законом вид защиты! Я повторяюсь, хорошо, знаю, я повторяюсь, но я рассказываю вам о своей жизни, ничья жизнь не бывает постоянно напряженной и волнующей историей без скучных повторений, жизнь — это повторение, скучное повторение. Поэтому я буду повторяться, ничего не поделаешь, извините! Наташа!

Наташа — это секретарша нашей редакторши. Я ей сказала: знаешь, собираюсь уйти от мужа! У нее тоже есть любовник. Когда они трахаются, музыкальный редактор пускает в эфир Арету Франклин. Терпеть не могу Арету. Ты ненормальная, сказала Наташа. Ты хоть представляешь себе, что это значит — уйти от мужа и снимать квартиру с любовником, у которого жена и двое детей? Тебе никто не рассказывал, на что способны эти брошенные сучки, жены? Весна рассказывала, сказала я. Отлично, давай повторим пройденный материал, сказала Наташа. Она будет звонить ему днем и ночью. Его дочери тут же начнут ходить на французский, английский, испанский, теннис, математику, подводное плавание, горные лыжи, кроме того, она переведет их в частную школу. В полночь, в три часа утра, в любое время у этих оставленных детей будут постоянно возникать какие-то проблемы. Они будут приходить к вам на обед и спрашивать: папа, почему ты нас бросил? А если бы не папа, им нечем было бы прикрыть их толстые жопы! Их мама зарабатывает недостаточно. Ты знаешь, сколько стоит прием у зубного, а все эти проволоки и устройства для выравнивания зубов, видимые и невидимые. Брошенные суки имеют в запасе сто способов погубить твою жизнь. Его дети станут твоей заботой. Что придумать на выходные, чтобы им не было скучно? Твой второй муж из года в год до самой смерти будет покупать подарки на день рождения бывшей жене, чтобы хоть как-то смыть с себя вину перед детьми. Тебе придется выбирать духи и шелковые платки для бабы, без которой ты бы прекрасно обошлась в своей жизни. Ты будешь работать сверхурочно, чтобы вы смогли оплачивать репетиторов этим детишкам, которым сам бог не помог бы исправить отметки. Хотя вы оплачиваете им целую роту репетиторов, о каждой двойке эти дети будут с веселым визгом сообщать по телефону: а мне поставили кол за контрольную! Ты знаешь, что такое жить с разведенным мужчиной, который из первого брака тащит на своем горбу двоих засранцев? Впустить в свою жизнь бывшую жену и мать его двоих детей?! Дорогая моя, ты стоишь перед страшным выбором — остаться с мужем, который тебя колотит, или уйти к ебарю, который тебя прекрасно ебет, но который из-за всех этих проблем очень скоро перестанет ебаться! Хорошо, не будем сбрасывать со счетов то обстоятельство, что он не станет тебя бить! Мы с ней сидели в кабинете начальницы, там было спокойно, работал кондиционер, мы попивали холодное серое пиво, Наташа покрывала свои длинные крепкие ногти лаком. Светло-розовым. А зачем тебе, она подняла на меня большие светло-карие глаза, уходить от мужа?! Почему ты не можешь трахаться и с ним, и с любовником? Перед мужем ты всегда можешь разыграть воспаление яичников, а со вторым всегда можешь где-нибудь укрыться, два-три раза в месяц. Да у тебя за спиной стоит вся редакция! Твою мать! Сорок человек, и каждый из них в любой момент обеспечит тебе алиби! Зачем тебе менять одно дерьмо на другое. Если тебе так уж хочется уйти от мужа, уходи одна, найди себе квартиру и живи одна, снова найди себя, но одна! Он меня разыщет, сказала я, взломает дверь, убьет меня. А если я уйду от него к кому-то, он меня не тронет. Господи боже мой, сказала Наташа, ты ищешь мужчину, который сможет защитить твои тылы? Где он, такой мужчина? Если он и существует, то это определенно не отец двух малюток! Мужчин, которые способны обеспечить женщине надежный тыл, не существует, их нет, запомни ты это! Все мужчины, которых мы хотим заполучить и в конце концов заполучаем, чтобы на них опереться, опираются на нас. Очнись! Успокойся, найди себе кого-нибудь без детей, или, еще лучше, закажи убийство мужа, а перед этим застрахуй его жизнь. Я, кстати, внештатно подрабатываю в австрийской конторе по страхованию жизни. Наташа засмеялась, подняв кисточку.

Ничего смешного, сказала я. В этой жизни по свету ходят и другие мужчины, такие, которые вообще не заботятся о детях, бросают жен, меняют любовниц, женятся по десять раз, не помнят, как зовут их детей, все вы меня просто пугаете. Почему вы все твердите мне, что именно мой любовник будет заботиться о своих детях больше, чем о своем хуе, что он будет стараться угодить своей бывшей, что наша совместная жизнь превратится в постоянную головную боль из-за детишек, которых он сделал с бывшей? Все вы разведены, у всех вас любовники, вы живете с отцами чужих детей, не уходите от них, читаете чужим детям на ночь сказки, а меня пугаете?! Все! С кем ни заговоришь, каждая из вас рассказывает о том, как это ужасно — бросить мужа, и при этом вы все бросили своих мужей! Все вы врете, просто завидуете моему счастью! Вовсе нет, сказала Наташа. Мы хотим тебе помочь. Ты вся во власти чувства собственной вины, вопросов справедливости и несправедливости, веры и вечной любви. Жизнь это не то что ебля с вздохами и потом. Жизнь — это гимнастика. Сколько сил вложишь, реальных сил в реальный проект, столько и получишь назад. В любовь никогда нельзя вкладывать все. Любовь, или то, про что ты думаешь, что это любовь, то есть полная отдача себя кому-то, у кого между ног есть то, чего нет у тебя, это не любовь. Это херня. Мужчины — это не что иное, как существа, с помощью которых мы получаем оргазм и деньги, правда, не всегда в одном флаконе, но ничего большего от них не следует ждать, все остальное ложь и пропаганда. Нам с тобой, старушка, не по двадцать лет, забудь любовника, у которого дома до хренища голодных ртов, измени себя, жди меньше, получишь больше! Но я должна что-то сделать, сказала я, я не могу больше его выносить. Сру кровью, у меня началась одышка, волосы выпадают, сохнет кожа, голова в каких-то болячках, стоит увидеть его голое тело, и начинается менструация! Посмотри, как у меня грудь высохла, я расстегнула блузку, здесь все страшно чешется, сказала я и начала чесать грудь, тут же выступили капельки крови. Ох, сказала Наташа, действительно дело дрянь.

Ого, начался страшный ветер, он треплет белое белье на веревке, хлопают крылья. Господи Иисусе! Что значит этот ветер?! Этот гром небесный! Я боюсь! Мне страшно! Бурей может принести сюда облако! И моего мужа верхом на нем?! А на другом облаке моего отца?! Вдруг наши три облака соединятся в одно?! Господа! Не делайте этого! Неееет! Я не хочу вечно скакать верхом на одном облаке вместе с моим отцом и моим мужем! Вечно! Нееет! Смилуйтееесь! Вверх, вниз, влево, вправо! Ээээй, вы меня слышите? Помогитееее!

То животное, я имею в виду серну, маму детенышей, все щипало и щипало траву. Детки скакали вокруг нее, подпрыгивали всеми четырьмя ногами, падали в траву. Разнежились, развеселились малыши, маленькие бэмби с крепкими ножками и худенькими телами. Моя дочка Эка тоже когда-то была малышкой, понимаю, это удар ниже пояса, я пытаюсь вас разжалобить историей о себе как о матери с нежным сердцем. Но я действительно по-своему и была матерью с нежным сердцем. По-своему.

Он сказал: приду в полдень. Эка не любила шпинат. Я его положила в бутылочку, завернутую в белую салфетку, пусть она думает, что там молоко. Она сосала и сосала, а потом перестала сосать и все выплюнула. Мы обе были совершенно зелеными, и обе смеялись. Он появился в половине двенадцатого. Где мои рубашки? Они еще влажные, на диване лежат, ты же сказал, что будешь в двенадцать, смотри, что она сделала, видишь, какие мы зеленые, сейчас поставлю доску и утюг, сейчас, мигом. Эка стояла в манеже и улыбалась, показывая нам четыре зуба. Слушай, какого хрена ты делаешь целыми днями, чем ты занимаешься, если не в состоянии погладить две рубашки, неужели это так трудно, я что, слишком много от тебя требую? Просто ты пришел на полчаса раньше, дело только в этом. Ты просто обыкновенная ленивая корова, лицо у него побелело. Я вообще-то ничего не имею против коров, если только речь не идет об оскорблении. И эти слова, насчет коров, удивили меня. Какая корова, я извлекала его рубашки из кучи выстиранного белья. Пятнистая корова, ответил он после короткой паузы. Мое лицо было обращено к его рубашкам. Я чувствовала, что мы ему противны, обе, он смотрел на меня так, словно меня заплевала не наша с ним дочка, а пьяный бездомный. Да, я чувствовала, что мы ему противны, обе. Слушай, если ты так спешишь отправиться в дальнюю дорогу, возьми доску, возьми утюг и погладь! Говоря это, я расставляла доску. Ах ты сука подлая! Тебя что, кобель твоей мамаше сделал? Я? Я должен гладить?! Я?!

А тогда какого хера здесь делаешь ты, какие здесь у тебя обязанности? Гладила всегда я, он никогда, и я всегда считала, что это мой выбор, а не обязанность, не работа. И это… про нее, я имею в виду про мою старуху, не очень-то мне было приятно слышать. Я… ее никогда не любила, она для меня ничего не значила. Да и ругательство это, насчет кобеля, вовсе не что-то такое, из-за чего следует все бросить, вдохнуть, выдохнуть, вдохнуть, выдохнуть, успокоиться. Но я поняла, что он этим хотел сказать, он хотел, чтобы у меня перед глазами возник образ! Она, на четвереньках, у нее за спиной ждет здоровенный черный кобель с торчащим красным хером. Да кто он такой, чтобы соединять вместе мою мать и пса, который болтается на улице без хозяина?! Этот пес должен был оседлать меня, таков был подтекст, я прочитала это в его глазах. Неприятное чувство. Мои глаза наполнились влагой. Я его хер не сватаю с пиздой уличной сучки. Я разозлилась, именно разозлилась, и справилась со слезами. Лучше бы мне было дать им свободно пролиться. Когда я плакала, я вызывала в нем любовь. Когда я плакала, он обнимал меня и говорил: маленький мой… Да, кобель, сказала я, а потом этот кобель твоего отца в жопу выебал. Так я и сказала. Да. Именно это я сказала. Кобель твоего отца в жопу выебал, вот как я сказала! Его отец умер дней десять назад, ну, может, на день-другой раньше. Он любил отца. Именно любил. И его смерть стала для него страшным ударом, потому что она была очень неожиданной, если смерть вообще можно ждать, очень или не очень. Пока мы живы, мы считаем, что смерть не имеет к нам никакого отношения, что в могилу отправляются какие-то другие люди. Те, которые полное говно, или те, которые слишком хороши для этого мира. И мы даже не думаем, сейчас-то я мертва и вижу вещи более отчетливо, не думаем о том, что смерть — это совершенно обычная, банальная вещь, такая же как ежеутреннее опорожнение прямой кишки или ежевечернее почесывание волосатой задницы. Нам, людям, ясно, что смерть — это природное явление, но она все равно кажется нам неприемлемой. Тотально. Никто не готовит нас к смерти. Нам постоянно говорят о жизни, все наши планы строятся так, словно смерти нет. Будь у нас даже десять жизней, мы все равно не сумели бы поставить галочки рядом со всеми делами, записанными в наш ежедневник, вот о чем я говорю. Поэтому, когда человек с утра отправляется на охоту, он не ждет, что с охоты он живым не вернется. А охота это не очень рискованное приключение. В руках охотника смертоносное ружье, у кабанов только клыки, у оленей рога, у серн тонкие ноги, у птиц маленькие клювы, у барсука неглубокая нора, всё на твоей стороне. Тем не менее… Легкий туман, на небе молодой месяц, ты крадешься, определяешь, откуда дует ветер, мечтаешь о том, что убьешь кабана и поставишь ногу в сапоге на его мертвую голову… Бабах! Кто узнает, какими были последние мысли, как звучит последний вздох охотника, которого убил другой охотник, приняв за кабана? Кто может ожидать такой смерти? Охотник? Другой охотник? Да никогда! Семья охотника? Сын охотника, сам тоже охотник?!! Свекор был страстным охотником. Муж рассказывал, как они вместе ходили в лес. Осторожно, замолчи, не шуми, спрячь, посмотри, только смотри, учись, слушай, остановись, не говори, молчи, только шепотом, писай тихо, не спрашивай, можно ли остановиться поссать, просто остановись и тихо сделай дело, зачем ты ссал, листья шуршат, только не на листья, нет, нет, не на листья, пошел, вперед, это лес, лес, двигайся, стой, слушай, прислушайся, учись, тихо, тише, стоп! Так говорил мальчику папа. Потом он тащил его за собой на большое дерево. И в его ветвях они, папа и мальчик, спрятавшись, подстерегали толстых соек.

Когда я была маленькой, у нас в клетке жили две сойки. Дом тети Мери был на самом верху нашей улицы-лестницы, наш внизу, в самом начале. Муж тети Мери, дядя Тони, днем никогда не поднимался по лестнице. Когда ему что-то было нужно, он кричал: Мери, Мери, принеси мне острогу, Мери, Мери, принеси мне вершу, Мери, Мери, принеси сеть! Тетя Мери спускалась вниз по лестнице и приносила. Толстая невысокая женщина, она отдувалась, пока шла, пух, пух! Наши сойки научились кричать: Мери, Мери, Мери! Тетя Мери выскакивала на террасу и кричала: Тони, Тони, что тебе нужно, Тони? Сойки кричали: Мери, Мери! Тетя Мери кричала: Тони, Тони, ты меня звал? Сойки кричали: Мери, Мери… Я пряталась за полузакрытыми жалюзи и писалась от смеха в маленькие белые трусики. Когда тетя Мери сообразила, что это кричат наши сойки, она перестала реагировать, как бы ни орал дядя Тони, и ему приходилось всякий раз подниматься по лестнице. Толстый невысокий мужчина, вверх по лестнице, пух, пух! Наш пес Панчо валялся перед нашим домом, две наши кошки лежали у него на животе. Часами. Если мимо Панчо проходили чужие кошки, он начинал сходить с ума, стряхивал с живота Рысика и Сладкий Виноград и несся за чужаками. Они взлетали на шелковицу, Панчо лаял: гавгавгавгавгав… А потом подключались сойки: гав, гав, гав. Сойки: гав, гав, гав, Панчо… Бабушка накрывала клетку коричневым летним одеялом с двумя серыми полосами или белой тканью, на которой большими буквами было написано «AZUKAR». Это были распоротые мешки, в которых амеры когда-то давно присылали нам гуманитарный сахар. Из них потом многие сделали покрывала. И чем чаще их стирали, тем белее и мягче они становились. Когда бабушка накрывала клетку, сойки замолкали. Но в другое время птицы слишком шумели, мешали туристам, которые все чаще приезжали в наш городок. Они спали и утром, и после полудня, и вечером. Бабушка сделала из соек гуляш. Я ела этот гуляш из соек, с полентой, облизывала и сосала тонкие, тонюсенькие косточки, я не знала, что ем соек. Я же никогда раньше не ела птичье мясо. Никогда. Мама мне сказала: ха, ты съела наших соек! Я не заплакала. Но мое маленькое сердце было ранено, и душа моя болела. Бабушке я этого никогда не простила. Старая сука, она сломала им тоненькие шеи.

Его папа стрелял в соек с того дерева, они вместе сидели на толстой ветке. Когда папа прекращал стрелять, сын спускался, собирал трупы и засовывал их в папин рюкзак. Сойки все были крупными и толстыми, а на их мертвых телах переливались перья цвета неба и индиго. Они соек не ели, его мать не делала из них гуляш. Подойдя к дому, они вытряхивали рюкзак в мусорный бак. Его отец стрелял по сойкам, просто чтобы тренироваться. Я ни разу не сказала ему: твой старик убийца, сойки мои самые любимые животные! Ослов я тоже любила, очень любила, но ослы никак не связаны с этой историей из его детства. Они с отцом убили десятки птиц, двух серн, одного оленя, двух кабанов, маленького барсука, одного кабаненка. Некоторых животных я забыла, может быть, я забыла бы и всех этих покойных животных, если бы их остекленевшие глаза не смотрели на меня со стен нашей квартиры. Голова огромного кабана годами висела на стене над нашей кроватью. Я позвала нашего соседа, Николу, у нас нет дрели. Я сказала мужу: знаешь, я позвала Николу, боюсь, что голова кабана однажды упадет мне на голову, когда я буду спать. Ты действительно глупа, если думаешь, что четыре вот таких металлических костыля не выдержат. Большим и указательным пальцами он показал мне, насколько толстые эти костыли. Пришел Никола, снял огромную голову, я ему помогала, на балконе я пропылесосила старую щетину, Никола посмотрел на костыли в стене, вытащил из большой кожаной сумки четыре новых, просверлил в стене в коридоре четыре глубоких дыры, теперь кабанья голова висит там. Мой свекор снимал на камеру этого кабана, я имею в виду бывшего владельца этой огромной головы, с первых недель его жизни. Снимал, как он, кабаненок, со своей мамой ищет желуди, потом еще снимал, снимал, снимал, пока кабаненок не вырос. У нас дома есть фильм, в котором отражена вся жизнь этого кабана. Я его никогда не смотрела.

Он убил этого кабана в его седьмой день рождения, так мне сказали. А самого отца, я имею в виду отца мужа, убил другой охотник, пожилой господин в толстых очках на толстом носу. Это произошло в том же самом лесу, где мой покойный свекор убил кабана, много певчих птиц, несколько серн и молодого барсука… Или барсука убил мой муж? Поскольку он, я говорю о моем муже, был судьей, то имел право лично слышать, что скажет убийца. Мы отправились на служебной машине. Шофер, следователь, патологоанатом, он и я. Я хотела быть с ним рядом, я знала, как ему тяжело, как он любил своего отца. Было адски жарко, август. Труп его отца лежал на каменном столе в деревенской часовне. Патологоанатом должен был извлечь из трупа пулю. Еще там были люди, которые потом должны были одеть покойного и положить его в гроб. Две женщины и два мужчины, одетые в черное, стояли перед дверью в часовню, в стороне, ждали. Мужчины держали руки скрещенными на груди, женщины мяли в руках белые полотняные платки. Никто не плакал. Было адски жарко. Воды вблизи часовни не было. Крестьяне в ведрах приносили патологоанатому бесцветную воду, из часовни в тех же ведрах выносили розоватую жидкость. Патологоанатом был молодой, почти мальчик, неопытный. Он то и дело выходил из часовни и доставал из машины новые ножи, все большего размера. Я думала, моему мужу станет плохо. Он стоял, стиснув красивые губы и кулаки. Смотрел на лес за часовней, воздух дрожал от жары. Наконец патологоанатом сказал, что не может найти пулю. Следователь, крупный, высокий мужчина, нервный из-за жары и из-за того, что сегодняшний день должен был быть первым днем его отпуска, потерял терпение. Слушай, сказал он молодому патологоанатому, если пуля вошла в тело, тут он сделал паузу. Пуля ведь вошла в тело? Да, сказал молодой патологоанатом. А из тела не вышла, сказал следователь и сделал паузу. Пуля вышла из тела, спросил высокий потный мужчина. Нет, сказал патологоанатом. Это просто означает, сказал судья и сделал паузу, что пуля находится в теле, не так ли, доктор? Его просто трясло, патологоанатом сходил в машину за еще одним ножом, а может, это был топор, потом ненадолго исчез за дверью часовни, вышел к нам и весело показал окровавленную пулю. Он держал ее указательным и большим пальцами. Хорошо, доктор, сказал следователь и сделал паузу. Аллилуйя, сказал следователь. Я думала, ему станет плохо, я имею в виду моего мужа, как вы понимаете.

Он допрашивал убийцу. Старый охотник сидел по одну сторону длинного деревянного стола, в темно-синем костюме и белой рубашке, без галстука, при температуре плюс пятьдесят. Мы сидели по другую сторону. В углу большого помещения стоял барабан, по стенам были развешаны национальные костюмы. Красные платья, черные жилетки, черные мужские штаны, несколько шапочек, похожих на небольшие мисочки, это был какой-то дом культуры. Я не очень хорошо вижу, сказал охотник-убийца, за толстыми стеклами очков глаз его было не разглядеть. На горе появились кабаны, я выстрелил, одного уложил, другие закричали: не стреляй, не стреляй! Тут я улыбнулась, я сожалею об этом. Мы возвращались. В машине я сидела рядом с шофером, патологоанатом, муж и следователь жались на заднем сиденье. Кондиционера в машине не было. Я спросила молодого патологоанатома, каково ему заниматься таким делом и не бывает ли, что его рвет иногда? Меня рвет всегда, сказал молодой патологоанатом, на извилистой дороге. Остановитесь! Шофер остановился на обочине. Патологоанатома вырвало, жара стояла страшная. Мы подождали, пока доктор проблюется, вытрет рот, распрямится, сделает несколько глубоких вдохов. Потом мы сели в машину, он на переднее сиденье, я на заднее, у него за спиной. В машине чувствовался запах блевоты. Бедро моего мужа, соприкасавшееся с моим, было твердым как камень. Тогда секс с ним еще много для меня значил, я боялась, что мы месяцами не будем трахаться из-за этой смерти, из-за его горя. Я думала, как ему, должно быть, тяжело, жара, мы в машине, птицы поют, патологоанатома рвет, следователь потеет, шофер включил радио, какая-то из пергидрольных блондинок, популярных певиц, мне никогда не удавалось различить ни их самих, ни их голоса, пела про то, что он ее бросил, но она его все равно любит. Жизнь в нашей машине кипела, а на каменном столе в залитой кровью часовне, кто знает, сумеют ли там начисто отмыть пол до завтра, лежал его отец, раскромсанный топором, существо, которое он любил больше всех на свете. В тот вечер он все-таки меня оттрахал, и я вздохнула с облегчением.

Когда он в тот день пришел домой раньше времени, когда он сказал мне про кобеля и мою мать, а я ему про кобеля и его отца, смерть его отца была еще свежей историей. Я сказал ему: я люблю свою мать, правда, это было ложью, так же как ты любишь своего отца, да, повторяю, это было ложью. Для меня пизда моей матери такая же святыня, как для тебя труп твоего отца. Разумеется, разумеется, это не имело никакого отношения к реальности. Он вздрогнул, когда я произнесла слово «труп». Посмотрел на меня изумленно, и я поняла, ого, до него все никак не дойдет, ого, ого, что его старик труп, что он разлагается в могиле, там, в его родном селе. Он думает, что старик просто отправился на экскурсию. Но было поздно. Он врезал мне здоровенным правым кулаком по виску, потом этим же кулаком в нос. Глаза у него были белыми, белыми-белыми. Как будто два белых морских камешка смотрели на меня. И снова замахнулся. Я окоченела от страха, нет, от ужаса. Я подумала, он убьет меня, из носа хлестала кровь, он схватил меня за плечи, или за талию, приподнял и понес на балкон. Я кричала: помогите, помогите! Дочь кричала в своем манеже, показывала нам свои четыре маленьких зуба, трясла сетку и смотрела на нас, глаза у нее были широко раскрыты, я смотрела в ее глаза все время, пока он нес меня на балкон. Стеклянная дверь, балкон, ограждение. Он поставил меня на балконе рядом с ограждением и сказал: корова, так дальше нельзя, найди бабу, которая будет гладить!

Я чуть с ума не сошла. Найти надо кого-то с хорошими рекомендациями. У настоящих профессионалок работы по горло. По субботам и воскресеньям они более свободны, мало кому охота смотреть на них в выходные. К нам приходили женщины, которые не воровали, но зато они без умолку болтали. Одних мы их дома не оставляли, и мне приходилось их слушать. Ох, как стало трудно жить, такого никогда не было, и понеслось бла-бла-бла. Все мои подруги работают за границей, в Италии, а в последнее время и в Германии. Украинки, польки и румынки работают за десять евро в день, двадцать четыре часа, еще плюс к этому и дают, извините за выражение, все за эту же цену, я до войны была руководителем отдела маркетинга, знаю компьютер, скажите, а эти рукава как гладить, со складкой или без? Не можете ли вы сварить мне чашечку кофе, у меня давление упало, я бы выкурила сигарету, если вам не мешает, если мешает, я выйду на балкон, у вас такая хорошая квартира, мы впятером живем на сорока квадратных метрах, мои старики к нам перебрались из Бенковаца, у них там дом подожгли во время войны, здесь они снимают жилье, папа болен раком. Бенковац — это где, спросила я. Возле Задара. Что вы говорите, так я и думала, а близко от Задара или не очень? От Задара километров тридцать будет. Это недалеко, сказала я, я была в Задаре, а почему вам не отремонтируют тот дом, подожженный, рядом с Задаром? Кто, спросила женщина. Государство, кто же, сказала я. Да, да, она разглаживала утюгом полотенце, когда-нибудь отремонтируют. Может, у вас есть какие-нибудь тапки, у меня так ноги отекают, все время на ногах, по рабочим дням я с утра до вечера глажу, по выходным делаю уборку, вы и представить себе не можете, какие бывают у людей грязные квартиры. Да, сказала я, у нас в квартире тоже грязно, у меня ненормированный рабочий день, маленький ребенок, ничего не успеваю, в это время я вынимала посуду из посудомоечной машины и расставляла в кухонных шкафчиках тарелки. Господи боже мой, сколько же у вашего мужа футболок и рубашек, я даже сказала в прошлый раз своему мужу, ты даже не представляешь, сколько у людей бывает футболок и рубашек, а муж мне говорит, на кой хрен нужны эти футболки, мне хватает и двух, а я говорю, он судья, а он говорит, у нас денег нет, а были бы у меня деньги, я бы не покупал футболки, а купил бы собаку, на хрен нужны эти футболки и другие тряпки, лучше всего это завести собаку, ходить с ней в лес, бегать, жить полной жизнью, жизнь так коротка, собака лучший друг человека. Ваш муж охотник, спросила я, наполняя посудомоечную машину грязной посудой. Нет. А-а, сказала я, пытаясь вставить блюдце между большими тарелками, не получилось, машина была набита до отказа. А какой у вас размер ноги, эти тапки мне очень велики. Сорок первый. Жалко, у вас так много обуви, но мне всегда не везет, никто из тех, у кого я работаю, не носит тридцать шестой, знаете, если бы не женщины, у которых я работаю, я была бы просто голой, я мужу сказала, вы, мужчины, только жалуетесь и мечтаете о собаке, чтобы гулять в лесу, а жизнь это не прогулка, почему только мы, женщины, должны постоянно выкручиваться в наше трудное время, наше время просто страшное, где мы только не работаем, и за границей, и здесь по домам, а что делаете вы, мужчины, скулите, что у вас нет собаки, и трахаете чужих жен, пока мы гладим белье чужим людям. Он все говорит, что пусть я еду в Италию, там можно больше заработать, но я не хочу, чтобы со мной получилось как с другими, их мужья здесь трахают соседок, на заработанные женами деньги покупают себе машины и одеваются в «гортекс», а жены вкалывают. Не дождешься, сказала я мужу, может быть, я и дура, но не настолько. На день рождения куплю ему далматинца, он об этом еще не знает, просто говорил, что хочет далматинца, глупо, что собак назвали далматинцами, вам не кажется? Да, пожалуй, это глупо, сказала я, я стояла перед посудомоечной машиной и смотрела ей в спину. У вас нет дистиллированной воды? Нет. Эта вода испортит ваш утюг, в одном из домов, куда я хожу гладить, есть такой утюг, профешнл, так в том утюге небольшой резервуар, в него наливают восемьдесят миллилитров воды, гладить гораздо легче, сто пятьдесят евро, только нужно покупать дистиллированную воду, обычная вода слишком жесткая, от нее образуются камни, например, снять камни у зубного сейчас стоит двадцать пять евро, добавьте сюда пломбы, резекции, коронки, чтобы починить один зуб, приходится работать до потери пульса. Ох, что мне вам сказать, я такая несчастная, действительно несчастная, если присесть и задуматься. Все мы очень несчастные, это сказала я, извините, мне надо пойти убраться в ванной, а вы продолжайте гладить. Я прикидывала, как бы мне проскользнуть мимо нее, чтобы с ней не соприкоснуться, гладильная доска преграждала дорогу в ванную. Да, у вас такая светлая плитка, слишком светлая, на ней любое пятнышко видно, жалко, а насчет этой воды, конечно, если не покупать дистиллированную воду, экономишь, но в результате никакая это не экономия, как говорится, что в лоб что по лбу, правда? Да, сказала я и подумала, что смогу попасть в ванную через стеклянную дверь, которая разделяет кухню и гостиную. Ваш муж судья, вы везде бываете, не скажете, может ли моя дочь на что-нибудь надеяться? Она закончила факультет, экономический, я просто не могу смотреть, как она сидит дома без работы, у нее средний балл был четыре целых семь десятых, представляете, и зачем было тратить столько лет на эту учебу, она сегодня утром говорит мне, мама, я сегодня тоже пойду гладить, она хотела вместо меня к вам прийти. Я ей сказала, нет, люди больше любят более старых женщин, молодым никто не доверяет. Эта женщина не такая, сказала моя дочь, спроси ее. Скажите, она может иногда меня подменять? Не знаю, сказала я, пойду уберусь в ванной, но продолжала стоять на месте. Из платья без рукавов торчали тонкие руки с обвисшими мышцами, ей бы надо позаниматься с гантелями, избавиться от этих крыльев летучей мыши, вот что я подумала. В ванной я брила уже выбритые ноги, выщипывала брови и усики, которых у меня не было. Я должна была бы сказать этой женщине, что даже ее, а уж тем более ее дочь, я больше близко не подпущу к своему дому! Девушки, когда они хоть ненадолго оставались одни, только и делали, что болтали по нашему телефону. Парни потом трезвонили в любое время дня и ночи. И не верили, что здесь, у нас такие не проживают, наш домашний телефон был записан в памяти тысячи мобильных. Эти идиоты звонили нам и орали: позовите ее, я сейчас за ней приеду! Да иди ты на хуй, баран, ты что, не знаешь, который сейчас час, баран, это был голос моего мужа. Твоя потаскуха здесь только белье гладит, гладит, точнее, гладила, больше ноги ее здесь не будет! Да, и я тоже, я тоже ебал тебя в рот! Он бросал трубку и говорил мне: ты ненормальная. Сумасшедшая! Ты хоть представляешь себе, кто у нас в доме болтается?! Я молчала, и такое всегда происходило около полуночи. И я не говорила ему: мне не нужны эти гладильщицы, видеть их больше не хочу, с меня хватит!

Господа судьи, члены Страшного суда, моя жизнь — это полный хаос! Вы сможете в нем сориентироваться? Сможете. Ухватите все нити? Что важно, что не важно, это вы оцените. Может быть, я пытаюсь манипулировать вами, может быть, картины и эпизоды, которые выбрала я, отличаются от тех, которые выбрали бы вы? Но все-таки я просто человеческое существо, лживое создание, которое, даже умерев, остается по-земному хитрым, изображая из себя жертву. Трудно перестать быть человеком. Быть человеком — это же впитывается в тебя через кожу, кожи у меня больше нет, а это все еще во мне, видите, какая фигня получается! Я чувствую это как груз. Вы должны меня понять, содержимое желудка подступает мне к горлу, если у меня еще есть горло, я жду, когда вы меня вызовете, чтобы наконец почувствовать под ногами твердую почву. Есть ли у меня ноги? Впрочем, любой суд, вероятно и ваш, задает вопросы. Вы зададите мне много вопросов. Я отвечу, я не собираюсь защищаться молчанием.

Я вам уже говорила, что люди воспринимают смерть как нечто такое, что происходит с другими, смерть в их доме или их собственная смерть для них всегда сюрприз. Сейчас я кое-что расскажу насчет моей бабушки. Когда она умерла, никто не удивился. Ей было восемьдесят семь лет, она перестала есть и пить, мы отвезли ее в больницу, там ей поставили капельницу, но ее тело сказало «хватит», и она умерла. Мою бабушку родила девушка, которая однажды утром, или днем, где-то в Лике пасла овец. Откуда-то появился импозантный господин, подошел к ней, задрал юбку, она, вероятно, упала, попыталась подняться, он прижал ее к земле и трахнул. Родилась бабушка. Мою прабабушку звали Матия, а в рассказах она фигурировала как Тильда. Это бредовая, невероятная история, но так оно и было. Тильда подала на господина в суд, он бабушку признал, прабабушка получила алименты, имелись все бумаги, подтверждающие это. Лика в эту войну вся полыхала, сгорели и эти документы. Как странно, война убивает и живых и мертвых. Иногда случалось, когда я еще была жива, что сижу я с мужем и думаю о моей прабабушке. Она была храброй женщиной, а у меня маленькое сердце пугливой птицы?! Я не храбрая, я боюсь, что меня побьют! Почему я так страшно боялась этого? Я просто до ужаса боялась, что меня побьют. Если бы я хоть немного походила на свою прабабушку Тильду, все было бы иначе. Но я не такая.

Дрррин, дрррин, отвратительный звук, кто это звонит? Кладу большой нож, я резала петрушку. Я всегда кладу петрушку в соус из помидоров. Дрррин… А ведь мы давно уже решили снять этот звонок и поставить нежный дин-дон. Коридор узкий, у стены желто-зеленый шкафчик, над ним зеркало, на шкафчике, под зеркалом, ключи. Поэтому он и звонит, ключи забыл. На стене кабанья голова, глядит маленькими, коричневыми стеклянными шариками. Смотрю в глазок. Муж красив. В белой футболке, высокий, в джинсах, плоский живот, широкие плечи, конечно, ничего этого мне через глазок не видно. Глаза у него серые. Дрррин… Не буду открывать! Пока. Когда открою, а открыть мне придется, у меня будет алиби. Вот я в полиции, по другую сторону стола добрый полицейский: прошу вас, вот чай, не стесняйтесь. Злой полицейский решительно ходит от окна к стене, от стены к окну: где вы были, когда раздались звонки в дверь, отвечайте?! Я писала, в ванной, у нас совмещенный. У меня алиби. Смотрю на мужа. В том месте, где шея у меня переходит в спину, я чувствую ледяной холод. Я его боюсь, мужа, я его имела в виду. Чешу шею, чтобы растопить лед, хочу, чтобы кровь в том месте, где шея переходит в спину, быстрее бежала. На самом деле кровь течет нормально, никакого льда нет, я это точно знаю, мне доктор сказал: не беспокойтесь, все в порядке. Дрррин… У меня есть алиби! Когда открою дверь, скажу ему, что срала. Что вы делали, когда раздались звонки в дверь? Срала. Полицейский выключит яркую настольную лампу и отпустит меня на свободу. Больше нет обоснованного подозрения. Я знаю много формулировок. Обоснованное подозрение, необоснованное подозрение, правомочный приговор, апелляция, срок подачи апелляции, преступная халатность… У меня муж судья. Звони, звони. Тра-ляляля! Я вне всякого обоснованного подозрения. Дрррин… Не открою! Открою позже! Скажу ему, у меня менструация, сильно кровоточит, не могла быстро надеть трусики, не могла найти прокладки, и в руке буду держать доказательство. Теперь смотрю в глазок другим глазом. Левым. Нет, еще не сейчас, сейчас открывать не буду! Иду в ванную, писаю, не подтираюсь, натягиваю трусики на мокрую пизду. Где вы были, когда раздались звонки в дверь? Писать ходила, у меня даже трусы еще мокрые, вот смотрите! А теперь бегу к двери! Fly, flot, fly, flot, умышленно громко шлепаю флайфлотками по плиткам пола, пусть услышит, что я бегу. Вот и он! Я заранее стираю с лица улыбку, он не любит, когда я улыбаюсь, считает, что это я улыбаюсь кому-то другому, воображаемому, уверен, что я ему изменяю. Куда ты пропала, почему сразу не открыла? Писала, говорю я и смотрю ему прямо в глаза. Про менструацию говорить не буду, сегодня первый день. Оставлю про запас. Потом можно будет добавить, что я пристраивала прокладку, долго подмывалась, что-нибудь в этом роде. Если мне придется в подтверждение своих слов предъявлять прокладку, она вряд ли сможет служить серьезным доказательством, небольшое розоватое пятно, я знаю, но лучше хоть что-то, чем ничего. Я иду на кухню, он за мной. Мне показалось, что ты смотрела на меня в глазок, издевалась надо мной, я чувствую его взгляд на своем покрытом болячками затылке. Ты просто параноик, говорю я. Я режу петрушку, здоровенную связку, собираюсь заморозить гору петрушки. Смотри на меня, когда со мной разговариваешь. Я перевожу взгляд, смотрю на его красивый рот. Теперь доволен? Я срать ходила, у меня расстройство желудка, мне нужно приготовить обед нашей дочке, она вот-вот вернется, и петрушку положить в соус из помидоров, и вообще я плохо себя чувствую. Срать, говоришь, ходила? Да, говорю я твердо. А ну пошли! Хватает меня за правое плечо и тащит за собой. Давай, давай! Я не спрашиваю куда. Мой преступный ум напрягается, но тщетно! Мы в коридоре, сворачиваем направо, в маленький коридор, он крепко держит меня за плечо, открывает дверь в ванную, вталкивает меня туда. Нюхай, говорит он, нюхай, корова! Нюхаю, нюх, нюх, нюх! Что, разве здесь воняет, его лапища теперь у меня на шее. Хочешь сказать, что пять минут назад здесь кто-то срал?! Мое алиби разваливается на тысячу и триста кусков. Не признаваться, ни в коем случае не признаваться, это тактика любого уважающего себя преступника. У меня был включен вентилятор, я пытаюсь вертеть шеей, зажатой его пальцами, выворачиваюсь, смотрю в его светло-серые глаза. Почему ты врешь, он сильнее сжимает мою похолодевшую шею, почему ты вечно врешь? Когда ты наконец вырастешь, ты младше собственной дочери, давай отпразднуем наконец твой пятнадцатый день рождения, задуй пятнадцать свечек, фу, фу, фу, мы все будем тебе рукоплескать, купим тебе подарки, сфотографируем тебя, расцелуем! Что, правда, спрашиваю я. Мы стоим в коридоре, я смотрю исподлобья на свою голову в зеркале. Короткие пепельные волосы, синие глаза, высокие скулы. В волосах светлые пряди. Сделай что-нибудь со своими волосами, ты выглядишь как мышь какая-то! Как мышь? Да, мышь, иначе не скажешь, ну или как крыса. Я специально ходила к Флоре сделать мелирование, из зеркала на меня смотрит крыса со светлыми прядями. Чего ты скалишься? У меня хорошее настроение, мой голос теперь более веселый, шея свободна. У тебя всегда хорошее настроение, когда ты считаешь, что наебла меня. Но ты меня не наебла, ты просто больная. Минуточку, ты позвонил в дверь, я не слышала, потому что срала. Срала, я произнесла это слово с особым ударением. Некоторые люди срут так, что не воняет на весь город, ем я мало, поэтому мало сру, в основном я пью воду, кока-колу или кофе и сру вовсе не как наевшаяся до отвала корова. Я худая, даже очень худая, когда такие люди сходят посрать, после них не надо вызывать ассенизатора откачивать септическую яму, бросать в унитаз хлорку, специальной щеткой толкать говно вниз по склону. Не слишком ли много слов, он посмотрел на меня. Я даже не насрала, а совсем чуть-чуть накакала, я продолжала крутить свою пластинку, а между накакать и насрать есть разница. Я перевела дыхание. Я утверждаю, что срала, ты утверждаешь, что я не срала, твое свидетельство противоположно моему. Почему ты считаешь, что суд поверит тебе, а не мне, почему присяжные, основываясь на твоем заявлении, должны сказать мне «виновна»? Кто ты такой? Я старалась не повышать тон. Всегда, когда ты так говоришь, я задаю себе вопрос, а слышишь ли ты себя? Он смотрел на меня серыми глазами. Суд, твое свидетельство, мое свидетельство, присяжные, но мы говорим только о том, что я позвонил в дверь нашей общей с тобой квартиры, ты смотрела на меня в глазок, смеялась надо мной, издевалась, если уж быть совсем точным. Когда ты спустя не знаю какое время открыла дверь, ты наврала, что срала, вместо того чтобы ответить на мой вопрос, почему ты сто часов разглядывала меня в глазок? А есть ли у тебя хоть одно доказательство, доказательство, что я не срала, кроме твоего собственного носа, который, возможно, и недостаточно чувствителен? Указательным и средним пальцами я массировала затылок. Далеко не все срут так, как твой дядя, педантично и обильно. Он подходит к этому как к жизненному проекту. Но не все люди одинаковы. У тебя, судья, нет ни единого доказательства! У меня от тебя голова кругом, говорит он. Я проскальзываю под его рукой, которой он держится за противоположную сторону дверного проема. Я в кухне. Окна соседнего дома распахнуты настежь. На подоконниках проветриваются подушки и одеяла, над ними женские головы. Пялятся на фасад нашего дома. Я снова берусь за петрушку, солнце светит, в кухне светло, на стене красные деревянные часы, одиннадцать часов десять минут, кажется. Послушай, говорит он, давай сядем и по-человечески обо всем поговорим. Поговорим о чем, спрашиваю я любезно и заинтересованно. И нож, и мои глаза заняты горой петрушки, которая все уменьшается. Поговорим о том, как ты смотришь на меня в глазок, смеешься надо мной, издеваешься, не открываешь дверь, делаешь из меня идиота. Поговорим о твоей болезни, против которой, должно быть, есть лекарство. Почему бы тебе не пойти к врачу? А почему бы к врачу не пойти тебе, мой голос звучит весело. Нож прыгает по петрушке. Почему ты считаешь, что ты здоров? Я-то здоров, голос у него озабоченный. Открывает кухонный шкафчик, достает джезву… О, только не это! Нееет! Я признаюсь во всем! Во всем признаюсь! Во всем признаюсь! Во всем, во всем, во всем, во всем! Я не писала! Я не срала! Менструация у меня только первый день, поэтому мне не нужно сидеть в уборной часами! Нет, нет, нет, кричу я про себя! Я наврала, наврала, про себя кричу я! В черную эмалированную джезву он наливает три чашечки воды, две себе, одну мне. Когда он сварит кофе, мы сядем в гостиной, я на диван, он в кресло, на стеклянную поверхность бамбукового столика он поставит пепельницу, примется разминать большим и указательным пальцем сигарету, проведет по ней кончиком языка. Нееееет, рычу я про себя! Опа! Кричу не про себя?! Кричу вне себя?! Что с тобой, спрашивает он меня с интересом. Ничего. Поисковик в моей голове перебирает, ищет. Что со мной? Почему я вскрикнула? Со мной не может быть… ничего? Я вонзаю кончик ножа в указательный палец на левой руке. Вот что со мной! Показываю ему окровавленный палец, сую его в рот. Он смотрит на меня, потом поворачивается к горящей конфорке. Вода кипит, он кладет в нее три чайные ложки кофе и две сахара. Мы в гостиной, я на диване, он в кресле. Я смотрю на его темно-серые глаза и розоватое, чисто выбритое лицо. Жду. Сначала он разомнет сигарету, проведет по ней кончиком языка, закурит, а потом что-нибудь скажет. Сигарета горит у него в пальцах, у него красивые крупные кисти рук. Открывает рот, говорит: посмотри на себя. Его глаза смотрят в мои. Посмотри, как ты выглядишь, майка на тебе грязная, джинсы не меняла несколько недель, волосы торчат во все стороны, почему бы тебе не вымыть голову? Я вымыла голову, говорю я, поэтому они и торчат. Он кладет сигарету на край фарфоровой пепельницы, фарфор желтоватого оттенка, на нем фиолетовые и темно-синие цветы, зеленые листья. Его серые глаза ловят мои синие. Его глаза жеребец, мои — кобыла. Если кобыла даст слабину, жеребец ее покроет. Кобыле не до секса, у нее широкий зад и толстые ноги, она не дается. Я не опускаю глаз. Ладно, он держит сигарету в зубах, иди в парикмахерскую, сделай что-нибудь, если не ради себя, то хотя бы подумай о дочке, дети любят аккуратных, нормальных матерей. Нет шансов! Напрасно стараешься, скотина! Кобыла превратилась в бронзовый памятник. Кобыла одета в панцирь из толстой бронзы. Жеребец пытается на нее вспрыгнуть. Нет шансов! Я смотрю прямо в его серые глаза. Моя дочь любит меня и такой растрепанной, голос у меня веселый, я улыбаюсь, ну, кобыла, держись! Пей кофе, говорит он, остынет. Делаю глоток, жду. На стене «Черная конница» Стойнича, огромное полотно маслом, галопом скачут черные кони, на спинах у них черные всадники. Вот было бы прекрасно, привязать мужа к хвосту коня, пусть утащит его в далекую степь, где будет строиться небоскреб в сто этажей. Сейчас там только огромная яма для фундамента и мафиози, мрачные мужчины в черном, с золотыми цепями на шее и сигарами во рту. Они отвязывают его от конского хвоста, он жив, орет: подождите, это ошибка… Его хватают два гангстера, раскачивают на краю глубокой ямы, раз, два, три! Он летит, летит, орет, но никто его не услышит, вокруг пустая-препустая степь. Подъезжает огромная машина, бетономешалка. Останавливается на краю ямы. Бетон перемешивается с громким звуком, кркркрк, краккраккрак, водитель машины нажимает на какую-то кнопку, цистерна бетономешалки приподнимается и выблевывает в бездну широкий, бурлящий водопад бетона. Ааааа, орет он, он глубоко, и ему видно, как бетон низвергается на него, потом все стихает. Бетономешалка уезжает, два гангстера, которые бросили его в яму, обтирают руки об свои брюки, они в костюмах «бриони», двое других бросают сигары и гасят их, топча туфлями «пачотти», все садятся в длинный черный автомобиль с затемненными стеклами и уезжают. Действительно ли в степях строят стоэтажные небоскребы? Он выкрутился. Приятно знать, что отец моего ребенка спасся в последний момент. Я отвожу взгляд от «Черной конницы».

Смотрю на Джурича, «Собака, которая съела солнце». Собака скалится, солнце зажато у нее в челюстях. А что, если собака бешеная, если она его раскусит на куски?! Что ты опять скалишься, это его голос. Я не скалюсь, говорю я, я улыбаюсь, а скалюсь я вот так. И скалюсь. А почему ты улыбаешься, он перекатывает во рту сигарету, что смешного? Он был привязан к хвосту черного коня, конь его тащил и тащил, искал стройплощадку, небоскреб и бетономешалку, не нашел, у гангстеров на ногах были туфли «пачотти», бетоном тебя не залили, ты спасен, степь спасла тебе жизнь. Если бы черный конь направился в сторону Нью-Йорка, лежал бы ты теперь в фундаменте новых «Близнецов». Он смотрит на меня так, как будто меня видит. Слушай, золотой мой, скажи, что тебя мучит, — это мой веселый голос. Его ноги в джинсах дрожат, мокасины «мальи» подрагивают. Что с тобой, что с тобой, сигарета дымит на краю пепельницы. Что с тобой, что с тобой, повторяю я его вопрос. Я позвонил в дверь и опять нашел дома сумасшедшую жену, вот что меня мучает. Я отхлебываю кофе. Что ты так хлебаешь, говорит муж. Гасит сигарету. Да, хлебаю, говорю я. Хочешь меня спровоцировать, говорит муж. Как, спрашиваю я. Ты хочешь вывести меня из себя, вот что ты хочешь, а когда я тебе вмажу, я буду виноват. Но, на твое счастье, сегодня я в хорошем настроении, я тебя слушаю, объясни мне, что происходит? Почему ты считаешь, что я тебя провоцирую, улыбаюсь я, и почему я не могу тебя провоцировать, улыбаюсь я. А почему тебе хочется меня провоцировать, губы его еще растянуты в улыбке. А почему нет, мои губы тоже растянуты. Сегодня ты не вполне нормальна, теперь его зубы уже не видны. Опа, я по-прежнему демонстрирую ему свои зубы, глаза у меня прищурены из-за того, что я улыбаюсь, ты сказал, что сегодня я не вполне нормальна, значит ли это, что вообще-то я в основном нормальна? Молчит, смотрит на меня. Его глаза опять напоминают животное, которое хочет задрать передние ноги на спину толстой бронзовой кобылы. Не сдавайся, кобыла, держись, скотинка моя! Смотрю ему прямо в глаза. Он берет новую сигарету, разминает, слюнит, закуривает. Я задаю себе вопрос, говорю я, ты реагировал бы на меня так же быстро, если бы я была высотой два метра и весом в двести килограмм? Нельзя ли попонятнее, если это хоть как-то возможно, говорит муж и смотрит на меня с интересом. А ты бы считал, что я тебя провоцирую, если бы я была борцом сумо? Борцов сумо я не ебу, он опять улыбается, я вижу его красивые зубы.

Тем не менее перед моими глазами крутится фильм. Борец сумо, высокий как гора, кланяется публике, он стоит в центре ринга. Он только что одержал победу над похожей на себя горой, которая теперь лежит в углу. В черных волосах у него желтая кость и красный бантик, задница здоровенная, как печка, на нем черные шелковые танги шестьдесят пятого размера, он кланяется, и кланяется, и кланяется. Публика ревет, он кланяется, и кланяется, и кланяется. Публика ревет и ревет. Сумо одним показывает свою задницу, другим живот.

Те, кто смотрят на его задницу, видят, как на ринг вступает мой муж, голый, его маленький хуй стоит, но он крохотный, его видят только те, кто стоит у самого края ринга и орет в честь победителя. Те, кто дальше, видеть его уже не могут, я имею в виду маленький хуй моего мужа. Мой муж пытается вставить борцу сумо в задницу. Сумо кланяется, чувствует какое-то щекотание, почесывается, нащупывает мужа, поднимает его и швыряет в публику. Публика ревет. Муж исчезает под копытами разнузданной толпы. Конец фильма. Ух! Я улыбнулась. Чему ты смеешься? А ты остроумен. Насчет того, что ты не ебешь борцов сумо, это было отлично, просто супер! Нельзя ли пояснее, он хочет, чтобы я пересказала ему фильм. Хорошо, скажи, ты бы стал бить меня и проебывать мне мозги, если бы знал, что я могу тебе на это ответить тем же? Я не так часто тебя бью, не преувеличивай. Держи себя в руках, и все будет в порядке. Ох, вздыхаю я, приподнимаюсь и впервые за все годы, что мы вместе, громко пержу. Срать хочется, это мои слова, уж не знаю, поверишь ли ты мне. Он смотрит на меня, глаза его становятся более светлыми. Захожу в ванную, сажусь на унитаз, спускаю воду, пусть думает, что я сру. А потом поднимаюсь с унитаза и пускаю воду в ванне, пусть льется, шумит и бурлит. Я знаю, что мне придется с ним ебаться, этого мне не избежать. Да хватит с меня этой ебли с ним! Хватит! Я по горло сыта еблей с ним! Из маленькой плетеной корзинки, она стоит на стиральной машине, беру шариковую ручку и на куске туалетной бумаги подсчитываю, сколько раз в жизни я с ним еблась. Значит так, я еблась с ним, округлим, пятнадцать лет, в среднем три раза в неделю. Подчеркиваю, в среднем, потому что первые шесть или семь лет, не придирайтесь к цифрам, математика — не самая сильная область моих знаний, мы еблись по три раза в день. Итак, три раза в неделю умножить на пятьдесят два, это будет сто пятьдесят шесть раз в год, сто пятьдесят шесть умножить на пятнадцать будет 2340 раз! Это 2340 раз я написала крупными цифрами, обвела и добавила три восклицательных знака. В общем, я наебалась! Сегодня сделаю паузу! Отсосу по-быстрому, супер, у меня менструация, первый день, это уже аргумент. Раньше меня бы и это не спасло, раньше, пока я не перевалила за тысячу. Отсос не считается, Билл Клинтон сказал, что отсос это не ебля. Это вовсе не какой-то особо интимный акт, я теперь сосу все чаще, потому что это и быстрее, и не так утомительно, и можно, пока дудишь в его дудку, думать о других, действительно важных вещах. Так что отсос не в счет. А если сложить все отсосы и все ебли, то получится такое количество, которое в Голландии и других цивилизованных странах обеспечивает проституткам пенсию! Ебля — это целая история. Он становится все изобретательнее, использует какие-то свечи, ароматические палочки, от которых у меня аллергия и слезятся глаза, меня тошнит от запаха ванили, который они испускают. Запах ванили одинаковый и у этих палочек, и у дезодоранта, которым мы брызгаем у себя в сортире после того, как посрем. Может, это и естественно, ваниль она и есть ваниль, но из-за этого я больше не могу есть ванильное мороженое, которое на протяжении многих лет было моим любимым лакомством!

Он колотит в дверь. Открой, открой, голос у него нервный. Мне плохо, со стоном отвечаю я дрожащим голосом, меня рвет. На рвоту у меня всегда есть право. Надо мне, перед тем как выходить, проблеваться как следует. Если хорошо проблеваться, то я буду похожа на больного белого кролика, слюнявого, с красными глазами, тогда, может быть, и отсасывать не придется. Охохо! Я всю жизнь старалась всеми возможными способами добиться, чтобы у него стояло! Депиляция, воск, фитнес, бег, парикмахерши, мелирование, короткая стрижка, длинная стрижка, педикюр, зубной врач, проволока, чего только я не делала, чтобы он меня трахал! И эти муки часто разочаровывали и оказывались напрасными. А сейчас, сегодня я готова на все, лишь бы у него не стояло?! Какие же мы несчастные, мы, женщины! Когда совпадут наши и их желания? Не скажу, что хер меня не интересует, интересует, но только не его хер. Тот, другой, хер посылает мне месседж: смотри, какой я большой, не то что у него, мы ведь бываем разные, что ты приклеилась к этому маленькому замухрыжке? Уважаемая, говорит он, сотни и сотни херов болтаются в этом мире и ждут, чтобы их погладили, многие из них поднимут головы в ответ на твое прикосновение, возьми его, дотронься до него, посмотри на его большую голову! Я смотрела на свое лицо в зеркале, мои глаза казались мне странными. Мои синие глаза говорили мне: послушай, ты разговариваешь с неизвестным тебе хером, может, ты не в своем уме?

Сейчааас, выхожу, кричу я. Не стучи, я сейчас, мне нехорошо, сейчас, только еще раз блевану. Засовываю в горло два пальца, указательный и средний, из глотки льется желчь, кофе и кока-кола, рот не вытираю, оставляю на губах слюну цвета зеленого кофе. Перестал стучать. Скорее всего, лежит голый на кровати в нашей спальне. Да, отсосу ему там, быстренько, конечно, потом опять придется блевать, но это лучше, чем здесь, в ванной. С этой ванной у меня связаны грустные, очень грустные воспоминания, здесь мне пришлось реализовывать тысячу его идей. Поджечь ароматические палочки, зажечь свечи из «Икеи», расставить их на крышке унитаза, выключить свет, набросать на поверхность воды засушенные фиолетовые лепестки, сесть в ванну с горячей водой, лицом друг к другу, фиолетовые лепестки сначала плавают на поверхности, потом тонут. Сидеть в пене все холоднее, нас здесь слишком много, не шевельнуться, добавь горячей воды, еще, еще, вот хрен, вода в бойлере кончается, лучше было бы установить не электрический, а газовый или проточный. Воняет ванилью, свечами. Засушенные ароматические лепестки опустились на дно ванны, теперь здесь слишком жарко, прямо как в аду, кондиционер гонит горячий воздух, задницы у нас ледяные, головы раскаленные, у меня начинается аритмия… Он наконец-то решает прекратить все это. Вылезаем из ледяной пены, которая уже и на пену не похожа, он снимает с моей мокрой задницы фиолетовую дрянь. Я молчу, не кричу, не выступаю, типа, какого хрена нам делать в ледяной воде в тесной ванне, на кой нам фиолетовые фиалки, кстати, это вообще никакие не фиалки, каждый цветок раз в пять больше фиалки, у кого на такое встанет, от запаха ванили у меня болит голова, кондиционер вызвал климактерический прилив, при чем здесь свечи, кто умер, и что это за прелюдия, и к чему?! Дорогой мой, именно сейчас, в этот момент, я хотела бы тебя забить насмерть, не трахаться с тобой, а забить тебя насмерть! Сделай что-нибудь для меня, для нас! Не еби меня этим индийским дерьмом, если это индийские палочки! А может, они китайские или македонские?! Шимпанзе, ты просто шимпанзе, шимпанзе! Но ничего, ничего из этого я ему никогда не сказала. Я прочитала слишком много советов в женских журналах. С мужчинами нельзя разговаривать как с нормальными человеческими существами. В любом пособии типа «Как жить с ним», а я добавлю и «рядом с ним», написано, что мужчины это дебилы, которым нужно всегда улыбаться, в том числе и тогда, когда от кондиционера закипают мозги, и когда знаешь, что от холодной воды у тебя начнется воспаление яичников, и когда глаза у тебя слезятся от дыма ванильных палочек! Улыбайся, ласкай его, бери его хер в рот, молчи, подставляй зад, дергайся, не дергайся, кричи, когда он считает, что ты должна кричать, говори ах! и ох! схватись за вешалку с внутренней стороны двери в ванную и подставь ему задницу так, чтобы своей он мог опираться на стиральную машину. Почему стиральная машина под задницей, почему вешалка на двери ванной, почему ваниль, а не лимон, почему фиолетовые цветы, почему, почему?! Да потому, потому, о, глупые коровы, что в нас меньше килограммов, мы ниже ростом, спокойнее, легче, и поэтому нам свернут шею, если мы зададим вопрос — почему! Мы не имеем права задавать вопросы героям наших судеб. Разве не мы их желали, хотели, охотились на них, добыли?! Мы! Так будем наслаждаться охотничьей вечеринкой!

Выходи, выходи! Дверь опять трясется. Какого хрена, чего ты боишься, выходи! Голос у него довольно спокойный. А я и не боюсь, мне ясно, что настал момент принять участие в празднестве. Постучи в дверь еще немного, это так приятно, быть защищенной. Сейчас, сейчас, со стоном произношу я угасающим голосом. Снова сую два пальца глубоко в горло, блюю, громко, рыгаю, громко, рычу как лев. Он уходит, я слышу, как он уходит, но не понимаю куда. В гостиную? Сигарета, помял, послюнил. Ждет меня. Добрый, добрый, предобрый Боже, если бы сейчас я была в фильме ужасов, наверняка уже что-нибудь бы произошло! Убийца вонзил бы мне в шею нож, или раздался бы вой полицейской сирены, ууууу, ууууу. Только в жизни ничего не происходит! Жизнь спокойно себе течет в промежутке между двумя приступами рвоты! Мать твою так! И растак! Трах, бум, трах! Да он дверь сломает!

А как он меня оттрахал после похорон отца! Мы приняли душ, сначала я, потом пошел он, на секс я не рассчитывала, по крайней мере пока его отец лежит в свежей могиле. Если бы моего отца опустили в темную могильную яму, думала я, вряд ли мне захотелось бы отметить это событие траханьем. Я лежала в кровати, было очень жарко, муж вошел, перевернул меня на живот, засунул в меня свой маленький хер, мы молчали, он трахал меня так, словно хер у него здоровенный. Когда он кончил, я перевернулась на спину, думая, что это финиш. Но нет. Поднимайся, сказал он. Я встала. Он схватил меня за шею и отвел в коридор, к зеркалу. В зеркале я увидела себя, голую, худую, никакую, и его, светловолосого гиганта с маленьким, как у купидона, хером между ног. Посмотри на себя, сказал он, сиськи у тебя висят, как баклажаны на ветке, как засохшие баклажаны! Я молчала. Это потому, что его отец лежит в могиле. Лежит там вместо того, чтобы сидеть на толстой ветке и подстерегать певчих птиц и кабанов. Если бы моего папу положили в холодную могилу, я бы его тоже притащила к зеркалу, приподняла бы большим и указательным пальцами его маленький хер и сказала: смотри, смотри на этот маленький кусочек жевательной резинки. Но мой отец не был трупом в костюме охотника, в темной могиле, трупом с такой крупной головой, что один господин принял ее за голову кабана. Вот такие мысли клубились у меня в голове. Я посмотрела на свои баклажаны, а потом сказала, что это результат кормления. Не перекладывай ответственность на ребенка, он был зол, это некрасиво, пора уже позаботиться о себе. Похлопал меня по шее, сама же будешь лучше себя чувствовать, а потом отпустил. Я пошла в ванную, смыть сперму, которая ползла у меня по ноге, в ванной меня рвало желчью и кока-колой, немалую часть своей жизни я провела блюя в ванной, а потом я… Бабах, бабах!

Господи Иисусе, он все-таки сломает дверь! О’кей, говорю я нормальным голосом. Выхожу, говорю я еще более нормальным голосом. Вытираю тело, укутываю его в толстый махровый халат. Рыгаю в последний раз, вытираю губы туалетной бумагой, зубы не чищу. Выхожу. Он в коридоре, глаза светлые. Зачем колотить в дверь, говорю я голосом умной, зрелой, взрослой женщины. Я довольна тем, что у меня воняет изо рта и на губах следы желчи и кофе. Я направляюсь в сторону кухни, он идет быстрее. Сворачиваю в гостиную. Разваливаюсь на диване, он в кресле. Сигарета, руки, размял, лизнул, огонь, закурил. На стеклянной поверхности столика его чашка — полная, моя — пустая. Молчу, смотрю в окно. Соседка вывешивает на балкон черное пальто, проветриться. Этой зимой у нее умер муж. Было много снега, ночь, приехала машина для перевозки трупов, она ждала машину у входа в дом, одна на белой улице, они вошли, потом вышли с носилками, на носилках труп в черном пластиковом мешке, она накрыла его красным одеялом. Мне было жалко эту женщину. Есть же люди, которые любят друг друга, есть люди, для которых смерть это потеря, думала я тогда, глядя в окно нашей гостиной, было около трех часов ночи, мне не спалось, мне всегда не спится. Через несколько дней я встретила ее в городе. Она хохотала посреди площади так, что были видны ее белые зубы, руками в черных перчатках держала бумажный пакет, доставала из него печенье и отправляла в ярко накрашенный рот. Ух! Увидев ее, я почувствовала, да, да, именно почувствовала сильный укол зависти! Когда же я буду ходить в трауре по широким площадям и смеяться как умалишенная?! Когда же я смогу накрыть красным одеялом черный пластиковый мешок?! Надо бы мне купить красное одеяло! У меня нет красного одеяла! Все мои одеяла грустного бежевого цвета! Интересно, это только одна я хочу накрыть своего мужа красным одеялом? А у этой веселой вдовы муж умер оттого, что она этого страстно желала или же он был тяжело болен? Сколько жен по всему миру хочет увидеть своих мужей в твердом агрегатном состоянии? Это деликатный вопрос. Я журналистка, но и я не решилась бы останавливать женщин на улице и спрашивать: можно вас на минутку, извините, пожалуйста, мы проводим один опрос, скажите, вы бы хотели, чтобы ваш муж отвердел навсегда, наш опрос анонимный, отвечайте, не бойтесь…

Я смотрю на влажную сигарету, на крупные кисти рук и кадык, вверх, вниз, вверх, вниз. Какой бы это был красивый труп! Красивый, именно красивый. Лежал бы в дубовом гробу, внутри белый шелк, чтобы он выглядел более здоровым и молодым, крупный, в темном костюме, цвет скорее всего антрацит, «канали». Я знаю, как это выглядит, у меня бабушка умерла. Сначала ждешь в коридоре, потом выходит служащая, которой передаешь одежду для покойника. За дверью, из которой вышла эта служащая, еще одна дверь, там ждет другая служащая. Она надевает на покойника одежду и потом его засовывают в гроб, наверное, все-таки какие-то мужчины. Итак, первой служащей я вручила бы большой пакет, там были бы новые туфли «бруномальи», без коробки. На огромном бумажном пакете надпись «Бруно Мальи». Еще там был бы костюм, нижнее белье, рубашка, носки и галстук. Носки, майка, трусы-боксеры «келвинкляйн», все это совершенно лишнее, неизвестно, наденет служащая на него все это или нет. На самом деле лучше бы она отнесла все домой, своему мужу. Кто будет контролировать, что у покойного мужа под костюмом? На это имеет право только вдова, вдова — это я, а мне совершенно безразлично, голый он под костюмом или его маленький хуй греют новые «СК». Но нет, нет, служащей, которая открывает дверь, да еще на глазах у других людей, которые ждут своей очереди, никак нельзя сказать: костюм и туфли используйте по назначению, остальное возьмите себе.

Я смотрю на него, мы сидим в гостиной. Он сидит, вытянув и скрестив ноги, ступни подрагивают. Туфли я бы ему купила на три размера меньше. Вместо сорок пятого сорок второй. Нет такой служащей морга, которая, получив пакет «бруномальи», через час позвонила бы вдове и сказала: простите, примите мои соболезнования, извините, что побеспокоила, но вашему покойному мужу туфли малы. Нет такой служащей морга! Сегодня в Хорватии люди мрут как мухи, последствие войны и стрессов, трупы приходиться одевать, как на конвейере. Работницы моргов понимают, что мы живем в трудные времена, что вдова была в шоке, а друг дома в Триесте ошибся размером. Откуда им знать, что я сама, лично, в Триесте, выбирала туфли для трупа своего мужа. Так не делается. Если бы так делалось, то очень многие покойные мужчины носили бы туфли на три размера меньше. Просто служащая морга сказала бы рабочим, которые кладут труп в гроб: парни, ничего не поделаешь, ломайте ему пальцы! Вот так!