Любовь слепа

I

Пятого августа в восемь часов утра на город опустился, туман. Он был совсем легкий, свежий, отчасти голубой и удивительно густой.

Туман опускался параллельными слоями; сначала он заклубился над самой землей, и люди перестали видеть свои ноги. Одна женщина, жившая в доме №22 по улице Сен-Бракемар, уронила ключи, собираясь открыть дверь в свою квартиру, и не смогла поднять их. Ей на помощь пришли шестеро, из них один — годовалый младенец; тем временем настала очередь второго слоя тумана, и ключи нашлись, но потерялся младенец, со скоростью метеора удалившийся в неизвестном направлении, так как ему не терпелось отбросить соску и познать светлые радости брака и трудоустройства. В то первое утро были потеряны тысяча триста шестьдесят два ключа и четырнадцать собак. Рыболовы устали наблюдать за невидимым поплавком, сошли с ума и отправились на охоту.

Туман клубился особенно густо в низинах и канавах; он проникал в канализационные люки и вентиляционные трубы; он окутал туннели метро, вышедшего из строя в тот момент, когда молочные струи достигли светофоров, но в этот момент город покрылся третьим слоем, и все прохожие по колено погрузились в белую ночь.

Жители возвышенных районов поначалу считали, что их положение более выгодно, и издевались над жившими ближе к реке, но к концу недели наступил всеобщий мир, ибо все обрели одинаковую возможность сломать шею, налетев на мебель в собственной квартире, потому что к этому времени туман покрыл верхушки самых высоких зданий. Флюгер на башне сопротивлялся до последнего, но безостановочное наступление густого белого прилива сломило и его.

II

Орвер Латюиль проснулся тринадцатого августа. Он проспал триста часов, что было следствием довольно свирепой попойки, и поначалу решил, что ослеп; он был слишком хорошего мнения о предложенных ему напитках. Кругом была ночь, но не такая, как обычно; глаза его были открыты, однако казалось, будто свет электрической лампочки падает на прикрытые веки. Дрожащей рукой он нащупал выключатель радиоприемника. Приемник работал, и Орвер Латюиль получил некоторые необходимые разъяснения.

Не обращая внимания на пустопорожние комментарии диктора, задумался, почесался, принюхался и понял, что ему необходимо принять ванну; но туман удачно прикрыл все вещи так же, как плащ укрыл Ноя, а нищета — наш несчастный мир; вуаль Танит — бессмертную Саламбо, а скрипка — кошку; и все это вместе взятое убедило Орвера в бесполезности мытья. Тем более что туман обладал нежным абрикосовым запахом и, должно быть, заглушал запахи личного свойства.

Еще туман обладал прекрасной звукопроводностью, и шумы, погружаясь в его вату, рождали странное эхо, белое и чистое, как сопрано оперной певицы, повредившей себе нёбо при неудачном падении на ручку железной тачки, которое вынудило ее вставить искусственную челюсть из поддельного серебра.

Прежде всего Орвер решил ни о чем не задумываться и жить как ни в чем не бывало. Вследствие чего он оделся — впрочем, не без труда, потому что одежда была сложена как обычно: кое-что на стульях, кое-что на кровати, носки в ботинках, один ботинок в вазе для цветов, а другой под ночным горшком.

— Черт знает что такое,— подумал он,— забавная штука этот туман.

Данное малооригинальное размышление избавило его от опасностей, которыми чреваты восторги, вскрики энтузиазма, печаль и черная меланхолия,— оно поместило туман в ряд фактов, заслуживающих не более чем простой констатации. Но понемногу он осмелел и настолько привык к необычности ситуации, что начал обдумывать кое-какие психологические эксперименты.

— Допустим, я спускаюсь вниз к консьержке, не застегнув брюки,— подумал он.— Тогда увидим, туман это или виноваты мои глаза.

Ибо картезианский ум француза заставляет его сомневаться в существовании тумана, даже если этот туман настолько непроницаем, что скрывает от него весь мир; и последний, кто может убедить его в подлинности чего бы то ни было,— радио. На радио, как известно, работают одни болваны.

— Вперед,— сказал Орвер.— Увидим, как она на это посмотрит.

И он отправился демонстрировать консьержке свои сокровища. Впервые в жизни он заметил, как скрипит первая ступенька лестницы, как трещит вторая, как шипит четвертая, как тарахтит седьмая, как шелестит десятая, как ворчит четырнадцатая, как бормочет семнадцатая, как шурумбурумкает двадцать вторая, как чухчухчухает двадцать третья, и как зонгзонг трынкают перила в том месте, где лестница изящно поворачивает.

Он столкнулся с кем-то, кто поднимался по лестнице, держась за стену.

— Кто это? — спросил он, останавливаясь.

— Лерон! — ответил господин Лерон, жилец из квартиры напротив.

— Здравствуйте,— сказал Орвер.— Латюиль на проводе.

Он протянул руку и наткнулся на что-то упругое. С удивлением он отдернул руку. Лерон смущенно хмыкнул.

— Приношу извинения,— сказал он,— но ведь все равно ничего не видно, а из-за этого тумана дьявольски жарко.

— Действительно,— сказал Орвер.

Он вспомнил о своих расстегнутых брюках и разозлился оттого, что Лерону пришла в голову та же идея, что и ему.

— Ну, счастливо! — сказал Лерон.

— Пока,— сказал Орвер, потихоньку расстегивая брючный ремень.

Брюки упали на пол, он переступил через них и пошел дальше вниз по лестнице. Туман действительно был горячим, как изнемогающая перепелка, и раз Лерон может разгуливать, выставляя наружу свою наличность, то чем Орвер хуже его? Все или ничего.

Пиджак и рубашка последовали за брюками. Ботинки он снимать не стал.

Внизу он тихонько постучал в дверь.

— Войдите,— сказала консьержка.

— Для меня писем нет? — спросил Орвер.

— О, это вы, господин Латюиль! — восторженно возопила толстуха,— всегда такой веселый, шутник, говорун... Ну, как вы... хорошо выспались, а? Я не хотела вас беспокоить... но если б вы только видели первые дни... когда начался этот туман! Все с ума посходили. А теперь... К чему только люди не привыкают...

Он почувствовал сильный запах и понял, что она подошла к нему поближе.

— Вот только кушать стало неудобно,— сказала она.— Но вообще он очень забавный, туман... пожалуй, можно даже сказать — полезный; вот смотрите: я никогда не жаловалась на отсутствие аппетита... а теперь — пожалуйста, за три дня — стакан воды, ломтик хлеба, и больше мне ничего не надо.

— Вы похудеете,— сказал Орвер.

— Ха-ха-ха! — закудахтала она, и ее смех напоминал падение мешка орехов с балкона шестого этажа на мостовую.— Вы только пощупайте, господин Орвер, я в полном порядке. У меня теперь и почки стали получше... Вот пощупайте...

— Но... гм...— сказал Орвер.

— Да пощупайте же, я вам говорю.

Она взяла его руку и положила ее — очевидно, на кончик одной из пресловутых почек.

— Поразительно! — подтвердил Орвер.

— А ведь мне сорок два года,— сказала консьержка,— Ну конечно! Можно дать больше. Но... женщины вроде меня — сильные, крепкие — могут и не скрывать свой возраст — так даже пикантнее...

— Но какого черта! — произнес Орвер, остолбенев —... Вы же совсем голая!..

— Ну да, а вы? — сказала она.

— Действительно,— сказал Орвер,— Какая глупость.

— Они там болтали по телевизору,— сказала консьержка,— что все дело в венеральном аэрозоле.

— Ах вот что! — сказал Орвер и тут же почувствовал совсем близко от себя дыхание консьержки и на секунду ощутил, как этот чертов туман туманит его мозг.

— Послушайте, госпожа Панюш,— умоляюще сказал он.— Давайте посмотрим на вещи здраво. Мы же не звери. Если это венерический туман, значит, надо держать себя в руках, сопротивляться.

— О! О! — простонала госпожа Панюш, задыхаясь, и пустила в ход руки.

— Я не желаю быть к этому причастным,— произнес Орвер с достоинством.— Делайте что хотите, я здесь ни при чем.

— Ладно-ладно,— пробормотала консьержка, не теряя самообладания,— а вот господин Лерон гораздо любезнее, чем вы. С вами мне придется потрудиться самой.

— Послушайте,— сказал Орвер,— я только сегодня проснулся. Я еще не привык, понимаете.

— Я вас научу,— сказала консьержка.

И тут произошли такие вещи, на которые лучше набросить плащ несчастного мира, подобный нищете Ноя, красоте Саламбо и вуали Танит в скрипке.

Орвер вышел от консьержки в самом энергическом состоянии духа. На улице он прислушался. Чего-то не хватало. Вот чего — шума машин. Но зато отовсюду слышались песни. И смех.

Плохо соображая, он пошел вперед по мостовой. Его уши не привыкли работать на столь высоких частотах, ему было слегка не по себе. Он заметил, что размышляет вслух.

— Черт знает что такое! — сказал он.— Венерический туман.

Как видите, его размышления по этому вопросу не отличались оригинальностью. Но поставьте себя на место человека, который проспал одиннадцать дней, проснулся в полной темноте, усугубленной неким всеобщим радостным отравлением, и убедился, что толстая рыхлая консьержка превратилась в Валькирию с упругой грудью, в жадную Пирцею, в ненасытную утробу, алчущую бесконечных наслаждений.

— Черт подери! — снова сказал Орвер, чтобы уточнить свою мысль.

Неожиданно он обнаружил, что стоит посреди улицы, испугался и отскочил на тротуар. Метров сто он прошел, держась за стену. И дошел до булочной. Правила личной гигиены рекомендовали принимать пищу после всякой значительной траты физической энергии, и он зашел купить булочку.

В лавке было шумно.

Орвера нельзя было назвать человеком с предрассудками, но, когда он понял, чего требует булочница от каждого клиента, а булочник от каждой клиентки, волосы у него на голове встали дыбом.

— Если вы хотите получить два батона,— сказала булочница,— я вправе требовать от вас подходящий формат, да или нет?

— Но, мадам,— возразил тоненьким старческим голоском некто, в котором Орвер опознал господина Кюретруба, старого органиста с набережной,— но, мадам...

— А еще на органе играет! С трубочками орган-то! — сказала булочница. Господин Кюретруб рассердился.

— Я вам пришлю орган,— сказал он гордо и направился к выходу, но налетел на Орвера и задохнулся от ужаса.

— Следующий! — проревела булочница.

— Мне булочку,— с трудом выговорил Орвер, массируя желудок.

— Три батона господину Латюилю! — провозгласила булочница.

— Нет, нет! — простонал Орвер,— булочку.

— Тварь! — сказала булочница.

И обратилась к мужу:

— Слушай, Люсьен, займись им, научи его, как себя вести.

Волосы Орвера снова встали дыбом, и он обратился в бегство, а именно в витрину. Витрина выдержала.

Он рванулся в сторону и наконец попал на улицу. Оргия в булочной продолжалась. Детьми занимался подмастерье.

— В конце концов дьявол их забери,— проворчал Орвер, оказавшись на тротуаре.— Имею я право выбора или нет? С такой мордой, как у этой булочницы...

И тут он вспомнил кондитерскую около моста. Там была одна продавщица, губки бантиком, накрахмаленный фартучек... Может быть, на ней теперь только этот фартучек и одет...

Орвер быстрым шагом направился к кондитерской. Три раза он упал, споткнувшись о клубки слившихся тел. Он предпочел не уточнять ситуацию. Во всяком случае, в первый раз их было не меньше пяти в одном клубке.

— О священный Рим! — прошептал он,— Quo vadis! Fabiola! Et cum spirito tuo! Какие оргии! О!

Он потер здоровенную шишку величиной с голубиное яйцо, полученную в результате столкновения с витриной. И зашагал еще быстрее, движимый некоей частью организма, побуждавшей его поторопиться.

Решив, что цель близка, он снова поднялся на тротуар, чтобы ощупать стену дома и определить, где он находится. Он узнал витрину антикварной лавки по круглому фанерному диску, служившему подставкой одному из надтреснутых зеркал. До кондитерской оставалось два дома.

Со всего размаху он налетел на неподвижное тело, повернутое к нему спиной. Он вскрикнул.

— Спокойнее,— сказал грубый голос,— и уберите это из моей задницы, иначе я за себя не ручаюсь...

— Но... э... мне... да что вы решили, в самом деле,— сказал Орвер.

Он двинулся было вправо, но и там наткнулся на аналогичную преграду.

— В чем дело? — произнес другой голос.

— В очередь, в очередь, становитесь в очередь, как все остальные.

Кругом засмеялись.

— Что? — сказал Орвер.

— Вот-вот,— сказал третий голос,— вы, конечно, пришли к Нелли.

— Да,— пробормотал Орвер.

— Ну, так и становитесь в очередь. Будете шестьдесят первым.

Орвер не ответил. Это было уже выше его сил.

Он ушел, так и не узнав, сняла она или нет свой накрахмаленный передничек.

Он повернул налево. Навстречу шла женщина.

Они столкнулись и оба сели на землю.

— Извините,— сказал Орвер.

— Это я виновата,— сказала женщина.— Вы шли по правой стороне, как полагается.

— Позвольте, я помогу вам подняться,— сказал Орвер.— Вы ведь одна, правда?

— А вы? — сказала она.— Удивительно, что вы еще на меня не набросились.

— А вы действительно женщина? — продолжал Орвер.

— Смотрите сами,— сказала она.

Они подвинулись друг к другу поближе, и Орвер ощутил прикосновение длинных шелковистых волос к своей щеке. Они стояли на коленях друг напротив друга.

— Можно здесь найти спокойный уголок или нет? спросил он.

— Конечно,— сказала женщина.— На мостовой.

Они сошли с тротуара на мостовую.

— Вы мне нравитесь,— сказал Орвер.

— Вы мне тоже,— сказала женщина.— Меня зовут...

Орвер перебил ее.

— Это не имеет значения,— сказал он, — Я ничего не хочу знать, кроме того, что узнают мои руки и мое тело.

— Согласна,— сказала женщина.

— Разумеется,— сказал Орвер,— вы раздеты.

— Вы тоже,— сказала она.

Он лег рядом с ней.

— Торопиться некуда,— сказала она.— Начинайте откуда хотите, например, с ног.

Орвер был шокирован. Он признался ей в этом.

— Понемногу вы все поймете,— сказала женщина.— Вы ведь сами сказали, у нас теперь осталось только осязание. Не забывайте, я ведь больше не боюсь, что вы меня увидите. Это называется эротическая независимость. Будем искренни и откровенны.

— Вы хорошо объясняете,— сказал Орвер.

— Я читаю журналы,— сказала женщина.— Ну, давайте же начнем наше сексуальное знакомство.

Что они и осуществили многократно и разнообразно. Она была, без сомнения, очень способная женщина, а рамки человеческих возможностей становятся безгранично широки, когда можно быть уверенным, что свет никогда не зажжется. И потом, они не гнушались нововведениями, и это прибавило их отношениям доверительности.

Они вели тихую и простую жизнь, подобную той, какой обучал людей бог Пан.

III

Тем временем по радио объявили, что ученые зарегистрировали значительное уменьшение тумана в высших слоях атмосферы.

Известные светила собрались на совет, ибо опасность была велика. Но выход был найден, ибо человеческий ум обладает неисчерпаемыми ресурсами находчивости, и, когда специальные приборы показали, что туман совсем рассеялся, люди продолжали наслаждаться жизнью, выколов себе глаза.